Ислам — сакральная оппозиция мировой системе

Отношение к смерти — один из возможных подходов к классификации людей. Преимущество этого подхода не только в его универсальности (поскольку все люди смертны), но, в первую очередь, в его радикальности. Современная антропология как никогда нуждается в радикальных критериях, радикальных методологиях… Тем более радикальных, чем более средним и неопределенным оказывается сегодняшний «всеобщий» человек.

В наши дни безнадежно утратили эффективность попытки подойти к проблеме человека, вооружившись классовым или расовым анализом. Это же справедливо и в отношении гендерного подхода. Современное «двуногое без перьев» не является окончательно ни буржуа, ни пролетарием, ни аристократом; оно не проявляется в реальном мире как «абсолютный негр» или «совершенный семит». Даже такие фундаментальные определения, как «мужчина» и «женщина», становятся в отношении к актуальному человеческому существу все более условными… Человек теряет форму, иными словами, он становится все ближе к собственному субстанциональному полюсу, к «протоплазме», к глине, из которой слеплен. Это же отчетливо выражается в этике нашей эпохи: прогрессирующая политкорректность все жестче табуирует различение между людьми. Социолог или антрополог в ходе своих исследований, того и гляди, может оказаться в опасной зоне, где загораются красные предупреждающие табло: «расизм», «сексизм» и т. п.

По-видимому, это означает, что на месте форм, присутствовавших в «прежнем» человеке, в «нынешнем» остались кровоточащие болевые точки, до которых страшно дотронуться. Такое положение дел вызывает острое сожаление и критику традиционалистов, сторонников архаической структуры общества, в которой существует ясное распределение функций, а сама социальная организация подобна иконе Верховного существа. Мы же находим, что в нынешнем положении дел есть положительная сторона: множество второстепенных относительных различий между людьми ушли, оставив одно глобальное разделение, суперболевую точку. Если в прошлом мелкие или условные (хотя и весьма всерьез принимаемые) различия между людьми образовывали гомогенный социальный орнамент, если эти различия на самом деле способствовали пусть сложной, противоречивой, но все же «гармонии», сейчас речь идет уже не о различии, а о противостоянии двух изначальных метафизических ориентаций. Они порождают несовместимость между принадлежащими к ним людьми во всех областях: религии, политике, экономике, культуре и т. д.

Такое безусловное различение, проходящее внутри человеческой массы, красной чертой делящее человечество на несовместимые друг с другом половины, было издавна заповедано во всех пророчествах, брезжило сквозь мифы, провозглашалось идеологиями, чаялось и выпестовалось Провиденциальным ходом истории, потому что последнее совершается именно через движение от массы мелких относительных разниц к одному тотальному неустранимому Различию. Это цель Истории по отношению к человеческому материалу, это кристаллизация того, о чем говорится в Коране: «партия Бога» и «партия сатаны». Как замечательно, что прежде этого человек должен был обратиться в одно бесформенное месиво, в «третий пол», в бесклассовую демократическую общность, чтобы наконец-то по его бедной, лишившейся свойств плоти прошел этот меч, который всех разводит на чистых и нечистых, званых и избранных!

Повторим еще раз: точка окончательного расхождения — отношение к смерти. С одной стороны стоят те, кто носит свою смерть внутри себя, для кого она — реальный центр их существа, не то, что «случится» с ними когда-нибудь, в неопределенном виртуальном будущем, но то, что составляет именно суть актуального здесь-присутствия. Эти люди составляют кадровую основу религии Единобожия, даже если они на данный момент по превратностям биографии, среды и т. п. являются атеистами или исповедуют какие-то случайные идеологии. Они по своей конституции предназначены для армии духа; именно их называют модным словом «пассионарии»; так или иначе они будут призваны к своему истинному пути в соответствующих обстоятельствах «последнего времени».

Для других же смерть есть нечто категорически внешнее, как железная коса для зеленой травы. Смерть для них максимально виртуальная, «исчезающе малая» возможность. Мощной действительностью, вытесняющей смерть со всех горизонтов, для таких людей оказывается само общество, которое они воспринимают как некий пир, праздник солнца, в котором существуют концентры, иерархия приближения или отдаления по отношению к Благу. Эти люди всегда стремятся с периферии в центр, как в социальном, так и в политико-географическом смысле; они знают, что в дальних залах для «лучших» накрыты еще более роскошные столы, чем те, что перед ними. Они верят, что даже самое ничтожное и заброшенное существо при определенном упорстве и везении может повысить свой уровень потребления и тем самым внести свой вклад во всеобщее дело вытеснения «смерти» в полную невозможность… Природу этих людей гениально выявил Ф.М. Достоевский.

Общество ушедшего двадцатого столетия, особенно его конца, гораздо больше соответствовало метафизической ориентации этой второй «бессмертной» части человечества, чем общество эпохи Достоевского. Прежде всего потому, что в ХХ веке Запад испытал некий духовно-психологический перелом, который можно сравнить только с периодом климакса у физиологического индивидуума: ценности, которыми западная цивилизация жила последние 700 лет и которые окончательно, казалось, восторжествовали на протяжении последних двух столетий, вдруг разом утратили свою внутреннюю энергию, магическое обаяние, привлекательность. Это не мешает, конечно, массовым коммуникационным сетям вновь и вновь воспроизводить названия этих ценностей, но в подсознании западного коллектива вдруг как-то утвердилось, что завтрашний день будет обходиться без них.

Эти ценности на протяжении веков являлись как раз тем, что составляло дух и букву Современности (понятой не как относительно-временная, а как абсолютная категория). К их числу относится право на труд, свобода торговли, частная собственность, ответственность перед обществом, интернационализм, свобода обращения идей, право знать собственную религию (которого не было в средневековой Европе и которое необходимо предшествует свободе совести)… А так же куртуазная любовь, порождающая как эхо на бужуазных верхах романтизм, а на низах — уважение к женщине. Именно этот набор определял специфическое качество второго тысячелетия, как бы противостоящего архаической варварской тьме отдаленных эпох. Именно энергетическая смерть этих ценностных маяков образует атмосферу постмодерна, сквозь которую к нам уже доносится запах ближайшего будущего — новой планетарной тирании.

Расхожим местом всех политкорректных учебников истории является упоминание о культурной роли Ислама в становлении европейской цивилизации. Под этим, конечно, подразумевается возврат европейцам их собственного античного наследия, до поры до времени находившегося «на сохранении» у арабов. Последние, дескать, познакомили Запад с Аристотелем, а уж западный человек сделал из этого все необходимые выводы. На самом деле античность не содержала в себе тех самых ценностей, которые мы перечислили выше, и которые составили внутреннее содержание цивилизационной истории нескольких последних столетий. Некоторые моменты античности в лучшем случае лишь отдаленно напоминают фундаментальные принципы современности. Подлинным даром Ислама Западу был не Аристотель, а именно все те идеи, реализация которых превратила Халифат в первое за всю историю человечества глобалистское либеральное общество, основанное на единстве законов для всех населяющих его людей и на единообразии их применения во всех территориях исламского мира. Халифат явился самым первым «ликом современности».

Запад XVIII–XX веков — это политический наследник Халифата. Монголы правильно и справедливо разрушили Халифат, потому что он являлся глубоким заблуждением с точки зрения чистого Ислама. Пророки ниспосылаются человечеству не для того, чтобы вести его к комфортной и сытой жизни, к «все более полному удовлетворению все более возрастающих потребностей». Пророки напоминают человечеству, что оно есть глиняное орудие в борьбе духа. И та часть человечества, которая поймет и примет свою глиняную функциональную природу, становится избранной. Те же, которые полагают, что они рождены для счастья в этом и следующих мирах, и что у Творца нет другой задачи, как благоденствие твари, становятся тем, чем человек вообще-то является изначально: пылью на ветру.

Чистый Ислам есть прежде всего такое состояние ума и сердца, в котором человек категорически не принимает диктатуру слепой судьбы. Эта диктатура осуществляется двумя способами. Первый, наиболее всеобщий, есть власть времени, которое уничтожает все, и в которое верили упоминающиеся в Коране бедуины. Другой формой диктатуры, на первый взгляд как бы противостоящей и уравновешивающей деструкцию времени, является власть общества. На самом деле общество и время — союзники, точнее, даже две «ипостаси» абсолютного врага духа, которым является Рок.

Общество — это такой же страшный механизм, работающий по законам причин и следствий, как и физический космос. Общество, предоставленное самому себе, тяготеет к тотальной самодостаточности, рассматривает себя, как некий сокровенный центр сущего, в котором причинно-следственный механизм космоса будто, наконец, трансформируется в смысл и свободу. Это убеждение есть самое опасное и вместе с тем наиболее неискоренимое заблуждение, которому подвержен человек. На этом заблуждении построен весь пафос гуманизма новых веков… Именно этому заблуждению противостоит Ислам, который является последним интеллектуальным организационным, политическим ресурсом «избранных» — людей, верящих не в дурную бесконечность числового ряда, а в резкий и необратимый финал.

Проблема в том, что в современном Исламе сильны позиции самодеятельных и самозваных клерикалов — улемов, дезориентирующих мусульман относительно истинного смысла их религии. Соображения этих теологов поражают своей банальностью и инфантилизмом: они повторяют зады либерального просвещения двухсотлетней давности, которое сам Запад давно и успешно перерос. Можно подумать, что эти лидеры мусульманской мысли остановились в своем изучении западной философии на деистах и религиозных рационалистах, заложивших в свое время стандарты политической благонамеренности. Можно подумать, что они ничего не слышали ни о романтиках, ни о Ницше, ни об экзистенциалистах. В любом случае, они явно не подозревают, что командные круги мировой системы давно и окончательно расплевались со всякой «благонамеренностью».

Причина такого ослепления мусульманских теологов (явно ищущих общие позиции для так называемого «диалога цивилизаций») ясна: здесь мы имеем дело с рецидивом духовного «халифатизма». Мусульманские клерикалы не могут забыть, что инициатором планетарной современности (по крайней мере той, что доминировала до самого последнего времени) выступил в свое время «клерикальный ислам», ислам омейядов и аббасидов, ислам правоведов-факихов, ислам мудрецов-суфиев, которые — вместо Бога! — держали в своих руках сердца правителей. Потому-то они и полагают, что с мировой системой можно договориться о «неком месте» на вселенском пиру, которое могло бы быть выделено мусульманской цивилизации… Разумеется, при условии ее очищения от экстремизма, радикализма и всяких метаисторических претензий на центральность, окончательность, избранность и т. п. Улемы немного опоздали! Их осторожное нащупывание общих позиций с помощью гипербанальных «общих мест» перестало давно быть понятными для носителей новой завтрашней ментальности. Благонамеренных и радикалов будут «мочить» в одном и том же отхожем месте.

Сегодняшний мусульманин, для которого вера является альфой и омегой жизненной активности, должен как можно скорее освободить свой ум от влияния клерикального пустословия. Ему следует понять, что он — скромный верующий — по милосердию Всевышнего оказался последней преградой, которая отделяет род человеческий от полного банкротства и списания в убыток. Ислам есть сакральная оппозиция Року, а значит, и тому глобалистскому обществу, той мировой системе, которая транслирует фундаментальную антидуховность Рока на земном человеческом уровне. Чем скорее мусульманин поймет, что его религия есть не что иное, как стратегия последней войны, тем лучше это будет в первую очередь для его личной судьбы.