Послесловие

Заключая настоящую книгу, посвященную роковой роли русского литературного наследия, вероятно, следует дополнительно подчеркнуть следующую его особенность. И. Л. Солоневич в своих работах «Мировая революция, или Новое изгнание из рая» и «Народная монархия» писал такое: «Книги нужны человеческой душе… Мы все больны книжными представлениями о мире – представлениями, созданными книжными людьми. Строится миф. Миф облекается в бумажные одеяния из цитат. Миф манит. Потом он сталкивается с реальностью – и от мифа остаются только клочки бумаги, густо пропитанные кровью… Русскую «душу» никто не изучал по ее конкретным поступкам, делам и деяниям. Ее изучали "по образцам русской литературы". Вопрос только: что именно отображали все они – от Пушкина до Зощенко?…» Иначе говоря, непонимание, скажем, «настоящей реальности таинственной русской души – ее доминанты, – заключающейся в государственном инстинкте русского народа, или, что почти одно и то же, в инстинкте его общежития» выходит на деле, как говорится, «себе дороже», а значит, русский человек неизбежно должен будет понять объективное содержание наличного русского литературного наследия, дабы, твердо усвоив его суть, уже никогда более не соблазняться пустым и никчемным, ярко и сладко представленным на многих его страницах, дабы в будущем уже не бытовали его вредные понятия и надежды, дабы, в конце концов, во всем русском художественном творчестве возобладала традиция поиска подлинной правды, а не лишь ее соблазнительной видимости. И еще. Читая и перечитывая русскую классику, вдруг ловишь себя на мысли, что она буквально вся «заряжена» на революцию, причем на революцию многоплановую или перманентную. Почему? Да потому, что в ней искания ее героев практически никогда не завершаются обретением ими смирения, наоборот, в ней сплошь и рядом иное – протест, негодование, возмущение, жалость в контексте проклятия безысходности; надежды на спасение человека с помощью человека, с помощью выдуманного им нового мироустройства, например с помощью отмены всякой частной собственности на средства производства. То есть герои русской литературы, где безотчетно, а где и сознательно «воюют» с миром, рассчитывая, так или иначе, обрести в этой борьбе свою свободу, свое счастье. В результате этих усилий они сплошь и рядом впадают в соблазн насчет ложных истин, становятся на путь мнимого добра, прельщая тем и читателей. С другой стороны, само мнимое добро, «посеянное» классикой, живо и поныне. Оно буквально пропитывает собою все поры современной жизни, стирая исподволь границу между злом и подлинным добром, превращает жизнь человека лишь в функцию его тела. Мнимое добро там, где нет исканий истины и правды, где правит и торжествует выгода (рыночная экономика) и тотальный прагматизм. Поэтому-то русская классическая литература – это на самом деле долгоживущая русская же проблема, решать которую предстоит как ныне живущим, так, возможно, и будущим поколениям русских людей. Впрочем, кто-то возразит, что нынешние граждане России в большинстве своем уже давно не читают русскую классическую литературу, а значит, и хлопотать-то о ее смыслах вряд ли и вообще стоит. Другими словами, эта литература давно уже «пыльный антиквариат», который никак не влияет на текущую жизнь и от нее совсем оторван. Последнее понимание опирается, скажем, на ту мысль, что литература прошлого, конечно, красива, но все равно наивна и утопична, если не сказать – сказочна. Поэтому-то, мол, объективно уже утраченное значение русского литературного наследия снимает вполне и саму проблему его влияния. Но если читать русскую литературу XIX столетия по-взрослому, скажем, известный роман Н. Г. Чернышевского «Что делать?», в котором его легендарным автором провозглашается открыто будущая прагматизация всего человечества, то все разговоры об отсутствии актуальности русского классического литературного наследия выглядят явно преждевременными. Иначе говоря, известное наследие скорее живо, чем мертво и даже продолжает себе неспешно, а главное незримо определять главные смыслы современной жизни. Но тогда лишь адекватное или вполне соразмерное его смыслам прочтение названного наследия и способно, наконец, будет помочь русскому сознанию снять с повестки дня его же невидимое, но вполне пагубное влияние. Все иное же в контексте русской классической литературы будет явно или неявно подталкивать всякого русского человека в сторону погибели его души. Впрочем, кто-то, возможно, заметит автору очерка, что у нас есть еще советская и даже российская художественная литература, а, как говорится, на худой конец есть еще и мировая, как переведенная на русский язык, так, в конце концов, существующая и на иностранных языках. Но, во-первых, никакая литература кроме именно русской классической не занималась так подробно и обстоятельно «общим делом» добровольно и вполне самостоятельно. То есть именно русская классическая художественная литература – это, прежде всего, история становления названного выше «дела» как дела общемирового значения. А во-вторых, и советская и российская литература либо уже занимались «общим делом» под очень строгим присмотром власти, а значит, уже несвободно и вполне конъюнктурно, либо вообще утрачивали какой-либо интерес к нему, легко опускаясь на «местечковый» уровень, а в мировой художественной литературе об этом всерьез никто никогда и нигде не писал. Поэтому лишь русская классическая литература и представляет собою подлинное общемировое наследие, в котором и отобразились все главные или пока так и непреходящие проблемы всего человечества, а значит, и решение их продолжает быть, прежде всего, особым русским делом. Иначе говоря, сложная задача выработки современного, а значит, и грамотного (адекватного) отношения русского сознания к ключевым смыслам русской же классической художественной литературы и есть главная задача всего культурного сообщества России.

Автор