В главе III было показано, как исследование мифа все более акцентировало вопрос об истине мифа, после чего выяснилось, что с нимдельзя просто разделаться как с чем-то чисто субъективным и фантастическим; его следует принимать всерьез в значительно большей степени, чем изначально предполагалось. Этот вопрос следует понимать в смысле кантовского "quaestio juris", а именно как вопрос о рациональном обосновании мифа. Это вызов нашей эпохе, давно опирающейся на убеждение, что, строго говоря, рациональность стоит исключительно на стороне науки. Исходя прежде всего из этого, ее форма истолкования мира и контакта с реальностью принимается за единственно приемлемую и превосходящую все другие, в ней видится даже что-то вроде окончательного торжества человеческого духа, победа света разума над мраком предрассудков и иррациональности. Однако даже если предшествующие главы нашей книги и поколебали уже эту оценку, то дело еще не доведено до конца. Ведь ни проблематичные условия возникновения научной онтологии, ни простой показ и выявление различия между ней и той, на которой покоится миф, не говорят однозначно об их отношении к реальности и тем самым в конечном счете об их ценности. Теперь quaestio juris становится философским вопросом, ответ на который может быть найден лишь в арсенале философии, к примеру в теории науки и эпистемологии.

Мы уже не раз заводили здесь разговор о рациональности, в особенности в главе III, где обсуждались структуралистская, трансцендентальная и нуминозная интерпретации мифа. Однако разве не показывает вторая часть книги, что та система мышления и опыта, которая сама в себе составляет миф, вообще является рациональной?

Тем не менее сначала нужно выяснить более точное значение понятия "рациональность". Интуитивно с ней связаны представления о познаваемости, обосновываемости, последовательности, ясности и общеобязательной приемлемости. Конкретные формы выражения этого многообразны.

Во-первых, очевидно, что указанные понятия являются предпосылками всякой рациональности. Рациональность понятий усматривается, однако, в их ясности и общепонятности, что означает, что они понимаются всеми одинаково и потому могут употребляться одним и тем же образом. Этому противостоят неясность, запутанность, возможность произвольного истолкования или неоднозначного употребления. Поэтому я назову рациональность, которая основывается на ясности и общей приемлемости понятий и построенных из них суждений, семантической интерсубъективностью .

Во-вторых, высказывания, опирающиеся на эмпирические факты, принимаются за рационально обоснованные. При этом нужно иметь возможность ясно понять данные факты, они должны быть общеобязательно приемлемы или признаны кем-то. Соответственно утверждения о реальности, которые сознательно не предполагают обоснования фактами или даже явно им противоречат, обозначаются как догматические, иррациональные и т. п. Этот тип рациональности я бы предложил именовать эмпирической интерсубъективностью.

В-третьих, рационально обоснованными считаются такие высказывания, которые являются результатом логического вывода. Так, судья может обосновывать свой приговор цепью улик, одновременно выводя его из существующих законов. Это также предполагает понятность, ясность и общую приемлемость. В этом случае мы будем говорить о логической интерсубъективности.

В-четвертых, формой рационального обоснования является и опора на определенный способ деятельности. Примером этого может быть образец вязки. Последовательность, в которой вяжутся петли, представляет собой не логическую необходимость, а более или менее .необязательную возможность, а каждая петля — вовсе не упрямый и неизменный факт типа явления природы, но более или менее свободное произведение. И все же нет сомнения в том, что вязание всегда ясным и общеобязательно приемлемым образом основано на данном образце. Эта ясность и приемлемость покоится, помимо всего, на том, что отдельные элементы вязки и их последовательность, составляющие данный образец, понимаются всеми однозначно и в принципе могут быть воспроизведены в том же виде. Это я обозначу как операциональную интерсубъективность. Предложенный пример может дать повод для предположения, что в данном случае речь идет о чем-то второстепенном. Однако дело обстоит как раз наоборот. Большая часть производственной деятельности зиждется именно на операциональной рациональности. Производство конвейерной продукции в особенности состоит в схематических операциях, подобных некоторому типу вязания, и характерно, что все здесь должно быть операционально обосновано, ясно и самоочевидно каждому. Примером этого может служить любая машина. В ней все сделано по эталону, формализовано, и субъективный произвол или предпочтение сведены к минимуму. Идея всеобъемлющей "рационализации" современного мира коренится прежде всего поэтому в сфере производства и свой столь заразительный и впечатляющий прообраз получает именно оттуда.

И в-пятых, если некоторая деятельность руководствуется нормами, это будет также рассматриваться как рациональное обоснование. Хотя норма и является одновременно руководством к действию и в операциональном смысле часто не отличается от последнего, но тем не менее со словом "норма" обычно связаны

определенные ценностные предпочтения. Примером этого служат моральные заповеди, законодательные принципы, обычаи и тому подобное, которые не укладываются в одну корзину с моделями вязки, кухонными рецептами и руководствами по эксплуатации механизмов. Для обоснования норм, если они претендуют на рациональность, также требуются понятность, ясность и общая приемлемость. Если они в наличии, то можно говорить о нормативной рациональности.

Сегодня много говорят и о "целерациональности". Однако ясно, что ее условием являются вышеперечисленные формы рациональности. Под ней понимаются действия, необходимые для достижения поставленных целей. Если, к примеру, человек в условиях гололедицы и тумана выбирает в качестве транспорта не машину или самолет, а поезд, то это является целерациональным. В этом случае его намерение при определенных условиях является рационально обоснованным, если, предположим, оно выводится из его служебных обязанностей; выбор транспорта осуществляется применительно к данным погодным и дорожным условиям и потому может быть понятен каждому; выводимые из этого следствия логически приемлемы для всех, а связанные с этим действия (заказ билетов и пр.) обоснованы операциональным образом. Наконец, вся эта совокупность характеризуется семантической однозначностью.

Я подчеркну еще раз, что перечисленные формы рациональности соответствуют лишь имеющимся интуитивным представлениям и что претензии на точные дефиниции в данном случае не могут быть выдвинуты'. Однако это те самые представления, в которых коренится большинство предрассудков в отношении мифа. Лежащие в его основе понятия и нормы признаются неясными и вряд ли интерсубъективируемыми; столь же сомнительно, что миф может основываться на фактах в общепринятом смысле; мифу отказывают в последовательной логике и считают, что он погряз в противоречиях; и наконец, бытует убеждение, что миф в силу отсутствия операциональной рациональности не в состоянии противопоставить техническому прогрессу ничего равноценного.

Я не могу и не хочу заниматься долгим выяснением того, обладают ли все эти критические замечания систематической полнотой, но нужно все же заметить следующее. Рациональность обыкновенно приписывается познающему мышлению и деятельности. Мышление осуществляется в предложениях, суждениях и понятиях. Рациональным может быть лишь их семантический смысл, их логическая связь и их отношение к реальности. Рациональность деятельности может состоять лишь в определенных нормах и предписаниях, а также в выводимых из них следствиях. Этими интуитивными соображениями мы и ограничимся.

Дальнейшее изложение будет состоять в строгой проверке того, как обстоит дело с подобной рациональностью в науке и мифе. Представляется при этом целесообразным начать с рассмотрения рациональности как эмпирической интерсубъективности.

Что значит применительно к науке, если высказывание основывается на интерсубъективно доказываемых эмпирических фактах? Чтобы ответить на данный вопрос, мы здесь вновь можем ограничиться естественными науками, психологией, а также общественными и историческими науками. Когда далее будет говориться просто о науке, всегда будут подразумеваться они.

Как следует из предварительных выводов в главе IV, науки состоят не только из собрания фактов, но и из их систематического объяснения и упорядочения. Подобное объяснение проводится, как было показано, иногда с помощью законов природы или с помощью исторических правил. Так, к примеру, отдельные феномены света проясняются через законы оптики, отдельные события средневекового противостояния папы и императора — через нормы церковного права, имперского права и т. д. Эти законы и правила, однако, не рассматриваются изолированно, но приводятся в систематическую взаимосвязь. Определенные законы преломления света, например, можно свести к законам его волнового распространения, а единичные нормы имперского права — к основам устройства империи. Подобные обобщения находят свое завершение в небольшой группе законов или правил, которые, представленные как аксиомы, образуют ядро научной теории. Целью науки является, повторю еще раз соответствующее замечание из главы IV, производство теорий как систем объяснения, но такая система объяснения одновременно является и упорядочивающей системой. К примеру, теория оптики показывает, как следует связывать между собой внутри системы явления преломления и отражения и толковать их в цельном контексте этой теории. То же самое действительно для определенного типа поведения папы римского или императора в свете исторической теории, которая образуется в соответствии с теми всеобщими теологическими или политическими принципами, на которых основывался определенный период средневековья.

Таким образом, наука, с одной стороны, содержит высказывания об отдельных феноменах или событиях, происходящих в определенном пространстве, в определенное время — их называют

базисными предложениями, — с другой стороны, она содержит высказывания о естественных законах и исторических нормах. Базисные предложения могут быть выражены в логической форме единичных предложений (здесь происходит преломление света, в 1075 году папа отлучил Генриха IV от церкви), высказывания о естественных законах и нормах — в логической форме всеобщих положений (для всех случаев преломления света верно... Для всех пап данной эпохи было верно...). Следовательно, вопрос о том, как научные высказывания могут быть обоснованы интерсубъективно доказуемыми эмпирическими фактами, более точно формулируется так: как это возможно в случаях базисных предложений, общих положений и теорий?

Чтобы подробно ответить на эти вопросы, потребовалось бы отдельное исследование. Так как я уже сделал это в моей книге "Критика научного разума", которая имеет принципиальное значение для последующего рассмотрения, я ограничусь здесь резюмирующим и предназначенным для не имеющего теоретико-научной подготовки читателя воспроизведением уже достигнутых там результатов. В основе научного объяснения лежит следующая очень упрощенная и рассмотренная в самой общей форме схема:

;>?<; Su, 1) а есть F (Fa) ??

2) всегда, если F, то G T, Тз

3) а есть G (Ga) ??

Как видно, дело здесь идет о логическом выводе. Первая посылка и вывод являются в нем базисными предложениями, к примеру: "Тело а падает в момент t с высоты h" (Fa) и "тело а в момент t + ? t ударится о землю" (Ga). Однако вторая посылка состоит из естественного закона или исторического правила, например, в уже упомянутом случае падения: "Всегда если тело падает с высоты: h, то время его падения необходимо составляет ? t (если F, то G). То есть приведенной схеме можно дать следующее содержание: если, во-первых, тело а в момент t начинает падение с высоты h и если, во-вторых, пролетает путь падения h за время ??, то тело а к моменту t+ At упадет на землю. Тем самым, с одной стороны, объясняется, почему тело к моменту t+?? падает на землю, и, поскольку, с другой стороны, это событие может быть объяснено, оно одновременно, в случае знания обеих приведенных посылок, является предсказуемым.

Этот пример был взят из естественных наук. Теперь для лучшего уяснения мы выберем еще один особо простой пример, частью классический, из других подходящих в данной связи наук.

Допустим, из психологии: собака Павлова в момент t слышит звонок-знак k. Всегда, когда такая собака слышит подобный звонок-знак, она выделяет слюну. Следовательно, в момент t эта собака выделяет слюну.

Пример из исторической науки: магистр рыцарского ордена Ульрих фон Юнгинген в 1410 году у Таненберга [и Грюнвальда]

при определенных внешних обстоятельствах столкнулся с польско-литовским войском. По нормам рыцарства при такого рода обстоятельствах ему не следовало начинать битву. Значит, У. фон Юнгинген не начал битвы.

Пример из социологии: в стране L нет ограничения на рождение детей. Для всех стран без такого ограничения увеличение населения имеет форму геометрической прогрессии, в странах же с регулируемой рождаемостью — форму арифметической прогрессии (закон Т. Р. Мальтуса). Следовательно, в стране L за промежуток времени Z будут достигнуты пределы жизнеобеспечения, и в силу этого прирост населения будет приостановлен.

Конечно, эти примеры воспроизведены в сильно сокращенной форме. Вообще научное объяснение содержит гораздо больше, чем только две посылки, к которым могут принадлежать как базисные предложения, законы природы, исторические правила, так и целые теории и цепи теорий (о чем еще будет говориться). Также и исторические правила внутри объяснений имеют иную функцию, чем законы природы, выступающие в форме общих положений и устанавливающие логическую связь между базисными предложениями посылок и вывода, как это, по-видимому, следует из упрощенно представленных примеров. К тому же в исторических и социальных науках иногда объясняется возникновение самих правил, а не только событие на основе правил2. Во все тонкости я не могу здесь вдаваться. Ими, однако, в данной связи можно и пренебречь, поскольку они несущественны для принципиального и предельно общего вопроса, разбираемого здесь, вопроса о том, как выступающие в научной модели объяснения базисные предложения, естественные законы, исторические правила и теории могут быть обоснованы через интерсубъективно доказуемые факты. Здесь не играет роли, чаще или реже в научных объяснениях выступают базисные или общие предложения, имеют ли в них исторические правила то же логическое место, что и законы природы (на деле правила выступают там внутри базисных предложений), или же разъясняется само возникновение правил (тогда здесь применяется та же модель объяснения)3.

Кроме того, историческая наука показывает, что не всякое объяснение есть предсказание, хотя, с другой стороны, каждое предсказание основывается на объяснении. Но было бы неверно предполагать, что исторические объяснения, поскольку они относятся к известным фактам, могут присоединяться к ним лишь ad hoc и тем самым представляют лишь, говоря/словами Гегеля, "тощие тавтологии". Достаточно часто оказывается, что употребляемые историком нормы и теории не способны объяснить все события, для которых они предназначаются, и что он в таком случае не только не достигает успеха, но и может потерпеть крах. Все же нередко при этом историк способен предсказать кое-что, а именно —некоторые находки или свидетельства, сообщающие о прошлом, и эти свидетельства могут быть позже обнаружены (классическим примером здесь являются раскопки Шлимана).

Вернемся теперь к нашей схеме (с. 224). Буква Т указывает на то, что приведенное во второй посылке общее предложение (естественный закон, историческое правило) является либо аксиомой теории Т, либо выведено из групп ее аксиом. Так, к примеру, закон падения можно вывести из теории гравитации, закон Павлова из теории условных рефлексов, правила рыцарской битвы из теории рыцарства, в то время как правило Мальтуса скорее выражает аксиому его теории социологическо-экономических взаимосвязей.

Как можно понять из вышеприведенной схемы объяснения, эмпирическое доказательство теоретических общих положений возможно лишь относительно тех базисных предложений, которые выражают единичные события в пространстве и времени. Например, тот, кто делает теоретическое утверждение: "Всегда если F, то G", должен быть в состоянии доказать, что всегда, когда имеется соответствующее положению Fa обстоятельство дел, то соответственно имеется и Ga. Значит, для ответа на поставленный вопрос сначала следует сравнить Fa и Ga с "реальностью".

Это кажется простым применительно к небольшому ряду случаев, но в более значительном ряде случаев это будет чрезвычайно сложным процессом. Так происходит потому, что научные базисные предложения по большей части являются высказываниями интенсивного теоретического содержания, так, к примеру, данные измерений силы потока, температуры, длины волн и пр. определяются лишь внутри теорий и к тому же предполагают действительность тех законов природы, в соответствии с которыми функционируют используемые при их доказательстве инструменты. Положение стрелки, шкалы, высвечивающиеся сигналы и пр., наблюдаемые в лаборатории, не говорят профану ничего и помогают лишь специалисту, который понимает, как образовывать базисные предложения из связанных с этими данными многочисленных запутанных теоретических связей. Наряду с ними следует учитывать и теоретические предпосылки вычислительных ошибок, которые необходимы при считывании данных измерений. Не следует думать, что подобные трудности встречаются лишь в физике. Психология также частично работает с данными измерения. И хотя исследуемые ею эмпирические факты не квантифицируемы, нередко теоретическая зависимость ее базисных положений не меньше, а ее интерсубъективная проверяемость не проще, чем в физике. Вспомните, к примеру, о всех тех гипотетически введенных законах "внутренних процессов" — мышления, волеизъявления, чувствования или так называемых интенциональных актов, которые скорее выводятся теоретически, чем устанавливаются непосредственным образом. Любой психолог, психологически диагностируя испытуемого, сначала теоретически его классифицирует.

Теперь рассмотрим базисные предложения внутри исторических наук. Эмпирические факты, выдвигаемые ею, могут быть взяты из документов, находок и т. п. Однако нередко мы можем понять их лишь в свете определенной теории, устанавливающей то, что они, собственно, значат и к каким событиям они относятся. Потому-то к их датировке должен привлекаться ряд теорий из так называемых вспомогательных наук, к примеру из геологии, химии, астрономии и др.

Рассмотрим в заключение социальные науки. Как эмпирически определяется экономическая ситуация, которая затем могла бы быть описана в базисных предложениях? Здесь также, очевидно, речь идет не просто о доступных любому человеку фактах, но об очень сложной конструкции, создаваемой при участии многочисленных теоретических предположений, в том числе о весомости и значении многообразных данных. Точнее, вообще не существует вполне независимых от теории научных фактов, потому что они всегда уже каким-либо образом замечены в научном свете и истолкованы. Собака Павлова, рассматриваемая в психологии как подопытное животное, очевидно, не является собакой, выступающей как предмет мифического рассмотрения. То же самое верно для любого испытуемого объекта, к которому изначально применяется теоретический строй понятийности и совокупности законов психологии. К такому же выводу мы придем, если возьмем сравнимый по своей простоте факт битвы Ульриха фон Юнгингена. Решающее различие состоит в том, рассматриваем ли мы его как фигуру в научном или же мифическом смысле (скажем, как героя). Датировка битвы также не является здесь чем-то само собой разумеющимся, как это может показаться, так как она, с одной стороны, покоится на законе "ретродикции", вовсе не являющимся простым непосредственным фактом, то есть на заключении от современных свидетельств к прошлому, а с другой — на том способе времяисчисления, который вытекает из законов астрономии4.

Из всего этого следует, что при обосновании фактами базисных предложений науки предполагается состоятельность ряда теоретических предположений, то есть ряда законов и правил. Эти теоретические предпосылки обозначаются в вышеприведенной схеме буквами ?? и ??. Я называю их аксиоматическими предпосылками. Их, в свою очередь, можно попытаться проверить и обосновать. Но это может произойти лишь путем применения к ним указанной схемы объяснения, если их общие положения подтвердят базисными предложениями, но для этого пришлось бы сделать опять-таки другие предпосылки ??' и Т2. Поскольку невозможно продолжать этот процесс обоснования до бесконечности, в конце концов нужно будет остановиться на группе предположений ??" и ??', далее теоретически недоказуемых. Тогда эти предположения будут представлять аксиоматические предпосылки a priori проверки соответствующих фактов. Следовательно, научные факты, выраженные в базисных

предложениях, никогда не даны чисто эмпирически, но всегда являются релятивными, действительными лишь при условии принятия также и относящихся к ним неэмпирических компонентов.

Предположим теперь, что Fa и Ga эмпирически обоснованы указанным способом при помощи априорных предположений. Значит ли это, что и выступающее во второй посылке общее положение является эмпирически обоснованным? Очевидно, что это лишь отчасти соответствует действительности, так как базисные предложения высказьщают нечто лишь о единичных фактах, законы же и правила — о всех случаях в определенной области, причем их совокупность большей частью является по крайней мере практически бесконечной. Каким же количеством фактов типа Fa и Ga следует тогда довольствоваться, чтобы рассматривать данное общее положение как вполне эмпирически подтвержденное? Требуется ли их для этого чрезвычайно много, или лишь несколько, или при определенных обстоятельствах достаточно одного? Ясно одно: решение об этом никогда не может быть обосновано эмпирически, поскольку это есть решение по поводу, а не с помощью опыта, поскольку от него зависит рассмотрение законов или правил как эмпирически подтвержденных или нет.

Аналогично, если общее положение науки является проверенным, но не подтвержденным, то есть Fa соответствует фактам, а Ga — нет. Тогда можно было бы предположить, что тем самым общее положение опровергается раз и навсегда, ведь оно должно быть верным для всех возможных случаев. Но, как показывает история науки, к столь быстрому отрицанию люди часто не готовы. Так происходит потому, что Ga как раз не дано эмпирически однозначным и простым способом, но с ним связан ряд априорных и теоретических предпосылок, вопросы и сомнения по поводу которых никогда нельзя снять полностью. К тому же, как правило, доказательству подлежит не одно отдельное общее положение, а целые теории и комплексы теорий. Так что в таком случае всегда следует обдумать, следует ли искать ошибку в априорных предпосылках базисных предложений или в общих положениях и теориях, проверенных при помощи базисных предложений, а также и то, где вклиниться в это тесное сплетение теорий. Также и в других случаях можно принимать подтверждающие базисные предложения или ставить под сомнение с помощью последних сделанные априорные предпосылки. Но к какому бы решению ни пришли, это решение не сможет быть эмпирически обосновано. Принимается ли решение по поводу или на основе тех фактов, что содержатся в базисных предложениях, — это зависит от того, считаем ли мы их основанием для опровержения или нет.

Если в случае общего положения в схеме объяснения речь идет о статистическом законе или о статистическом правиле, то проблема проверки приобретает весьма серьезное значение. В подобном случае применяемые базисные предложения выражают статистическое распределение предикатов в данной совокупности. Общее положение указывает на то, с какой вероятностью от этого распределения можно делать вывод по поводу другого, например, будущего распределения данной совокупности. Поскольку я не могу здесь вдаваться в детали, то для пояснения незнакомому с вопросами статистики читателю следует привести простой пример. Было выявлено, что во временной промежуток Т шестерка выпадала в '/в всех бросков кости. Предположим, некто устанавливает статистический закон: всегда, когда бросаются кости, вероятность выпадения шестерки составит '/в. Предположим далее, что позднее при ста бросках кости не выпало ни одной шестерки. Следует ли теперь рассматривать статистический закон как опровергнутый? Но что, если мы продолжим бросать кости и в конце концов при 360 бросках выпадет как раз 60 шестерок? Должен ли теперь закон быть принят вновь? Ясно, что такое решение не может определяться чисто эмпирическими соображениями.

Вообще я называю такие решения о принятии или опровержении научных общих положений и теорий, будь они статистическими или нет, оценочными постулатами. Эти постулаты, однако, не выдвигаются произвольно ad hoc, но равно покоятся на цельном сплетении ранее сформулированных методологических правил и аксиоматических предположений. Потому в вышеприведенной схеме они вкратце также обозначаются через "Т", а именно — через "Тз"5.

Предложение признается научным лишь тогда, когда оно выполняет определенные нормы. Физические предложения, в которых, например, речь идет о целях, исторические нормы, которые принимаются как божественное воздействие, базисные предложения, которыми физические предметы обозначаются как нечто идеальное или не включаются в пространственно-временной континуум, нельзя рассматривать как принадлежащие науке. Однако можно установить, что в случае подобных норм дело идет о тех очень общих представлениях, которые, как показано в главе IV, определяют онтологические основы науки. Они составляют ее основания в том смысле, что каждая из их теорий выводится из них при наличии определенных граничных условий. Таким образом, например, утверждение о том, что пространственно-временной континуум описывается Евклидовой геометрией, есть не что иное, как подобная конкретизация. Теперь мы можем эти онтологические основы наук (см. гл. IV) понять как аксиомы теорий

групп, обладающие высокой степенью общности; почему они в схеме сокращенного объяснения обозначаются через "Т4". Эти аксиомы определяют общий способ, каким в науке рассматривается действительность. Они представляют собой те рамки, в которых существует любое научное утверждение и эмпирическая проверка, они — система отсчета, в которой все действительное постигается, истолковывается и обрабатывается; они определяют вопросы, задаваемые реальности, и эти вопросы поэтому в определенном смысле также определяют ответы, даваемые реальностью; этими рамками мы, так сказать, организуем научный опыт. Хотя на этом основании как раз с помощью схемы объяснения теории эмпирически проверяются как частные случаи этих аксиом, но сами эти аксиомы при этом всегда полагаются a priori. Если же они когда-нибудь, при условии, что это вообще возможно, были бы представлены на суд опыта, то изменилось бы не только определение того, что следует рассматривать в качестве науки, но снова были бы выдвинуты a priori уже иные онтологические аксиомы, которые теперь, перефразируя выражение Лакатоса, стали бы чем-то вроде нового "жесткого ядра" научной самоочевидности. Поэтому я называю эти априорные предпосылки онтологическими постулатами6.

После того как стало ясно, какую важную роль при образовании и эмпирическом обосновании научных положений играют априорные предпосылки и постулаты, мы должны спросить себя, что в таком случае вообще означает опыт. К этому, завершая разъяснение модели объяснения, следует еще добавить, что здесь показывает сочетание "Su". Оно обозначает множество всех теоретических предположений и предпосылок от Т до I4.

Теперь мы можем установить, что явление, в общем называемое научным опытом, постоянно выражается через связь условий: если определенные восприятия, наблюдения и пр. понимаются и интерпретируются при определенных априори сделанных аксиоматических и нормативных предпосылках ??, ?2 и ?4, тогда в итоге мы имеем/не имеем описанные в базисных предложениях факты Fa и Ga; если Fa и Ga имеют место, тогда при оценочных постулатах Тз мы получаем/не получаем подтверждение общего предложения "всегда, если F, то G". Если же имеет место Fa, но нет Ga, то при прочих равных условиях мы получаем опровержение предложения "всегда, если F, то G".

Следовательно, в противоположность широко распространенному мнению, ни одно из выступающих в схеме объяснения положений не представляет само по себе нечто эмпирическое. Напротив, чисто эмпирическим само по себе является то, что при

определенных априорных предпосылках получает определенное множество результатов Е. Тогда то, что мы должны установить при ??, ?2, и ?4 существование или не-существование Fa и Ga, что, далее, с Тз мы получаем подтверждение или опровержение ? — все это нам способен показать только опыт. Ни один из самых прекрасных априорных постулатов или предпосылок не сможет нам заранее дать знать, действительно ли Fa или Ga имеют место в данном случае, действительно ли наша теория может быть подтверждена. Этим a priori мы установили лишь правила игры, по которым мы желаем играть. Что же при этом случается в конкретном случае, проиграем ли мы или выиграем, заранее мы знать не можем. Короче говоря, можно выразиться так: чисто эмпирическим яляется только то, что ранее обозначенное итоговое множество ?? случается при условии Su. Никто не может в этом что-либо изменить. Свободно делаем мы первый шаг, говорит Гете, второй — в раба нас превращает. Изменить мы можем лишь Su тем, что вместо него мы поставим Su, St3 и т. д. Но и тогда лишь реальность покажет нам, получится ли в результате вновь ?? или Ег, Ез и т. д.

Выражение "чисто эмпирическое" указывает, таким образом, на то, что обычно называют "эмпирическим", собственно — случаи типа Fa, Ga и др., но это не есть эмпирическое в строгом смысле. И все-таки такое употребление слова "эмпирический", если при этом не теряется из виду различие с "чисто эмпирическим", является полезным. Ведь между базисными предложениями, которые покоятся также и на наблюдениях, восприятиях и т. п., и общими положениями, которые, как, например, онтологические высказывания, имеют чисто теоретическое содержание, может быть проведено ясное различение.

Предшествующие рассуждения показали также и то, что обычные утверждения об истине и ложности научных высказываний являются неточными и сбивающими с толку. Хотя и признается, что подтверждение общих высказываний о по меньшей мере практически бесконечной области при помощи единичных и разнородных фактов не может доказать истинности этих высказываний, но то обстоятельство, что факты по причине своей зависимости от теорий также не доказывают с необходимостью и ложность общих положений, признано в значительно меньшей степени. Так, сегодня ученые часто избегают употреблять выражения "истинность" или "верификация" и говорят охотнее о "предварительном подтверждении", слово же "фальсификация", напротив, в силу влияния попперианства пользуется сегодня большей популярностью, хотя и здесь следовало бы лучше говорить о "предварительном опровержении".

Безусловно верно, что степень зависимости научных базисных предложений от теорий является различной, хотя нигде и не отсутствует полностью. Что под этим имеется в виду, сразу же становится ясным, когда противопоставляют, например,

следующие утверждения: "Наполеон вступил в Москву в 1812 г." (малая зависимость от теории) и "В момент Т электронное облако находилось в месте О" (высокая зависимость от теории). Но то, что этим установлением вряд ли что-то приобретается для истинности научной теории, каковая вообще только и делает науку наукой (первое утверждение о Наполеоне могло бы встречаться и в простой хронике, которая не имеет ничего общего с исторической наукой), показывает следующее размышление. Как мы видели, проверка теории необходимым образом осуществляется при помощи базисных предложений, которые в модели объяснения представляют вывод умозаключения. Однако если считают этот вывод в данном случае истинным, то по правилам логики из этого не следует истинность тех посылок умозаключения, к которым принадлежат общие положения теорий. Они могут быть как истинными, так и ложными. Это можно без труда показать. Если мы не знаем, как работают часы, мы, вероятно, можем развить теорию о них, согласно которой они приводятся в действие по механическим законам с помощью колесной передачи. Эта теория, несомненно, была бы вполне подтверждаемой. Однако речь могла идти об электронных часах. Тогда все подобные теоретические утверждения о них были бы ложны, несмотря на весь их успех. Конечно, мы могли бы открыть часы и заглянуть внутрь, но действительность мы не можем так просто открыть, напротив, при обосновании теории о ней мы постоянно сталкиваемся с отсылкой к сомнительным выводам от базисных предложений к общим положениям. Этот пример одновременно показывает нам, как на деле при различных теоретических предположениях можно прийти к одним и тем же результатам.

Как бы тяжело ни было нам признать это, мы должны все-таки констатировать следующее: даже величайшие успехи теории не говорят ни слова в пользу их истинности. Эмпирически истинным может быть лишь ранее разъясненное условное предложение: если имеется некоторое множество S теоретических предположений и априорных предпосылок, то мы получаем определенное множество E результатов.

Таким образом, постигаемая некоторой наукой действительность не есть действительность сама по себе, она всегда является определенным образом истолкованной. Ответы, которые она нам дает, зависят от наших вопросов. Но то, что она дает, на наши вопросы эти, а не другие ответы, что она нам является так, а не иначе, это и в самом деле есть чисто эмпирический, ни от какой теории не зависящий факт. Как мы выяснили, можно осуществить подтверждение или опровержение теорий, ставя под вопрос те предпосылки, с помощью которых они сформированы. Но то, что это подтверждение или опровержение произошло при этих предпосылках, оспорить не может никто. Поэтому я называю это чистым опытом.

Теперь следует спросить себя, могут ли быть обоснованы каким-либо образом интерсубъективно конститутивные для научного опыта априорные элементы, или же они представляют нечто более или менее произвольное. При этом мы хотели бы отстраниться от того, что предварительно в данной связи не подвергалось эмпирическому доказательству (к числу чего принадлежат многие из аксиоматических предпосылок a priori), и ограничиться лишь тем, что либо принципиально не способно к эмпирическому обоснованию, либо, преодолевая время, определяет историческую эпоху. К этому прежде всего принадлежат онтологические установления.

Если подобные онтологические установления действительно играют эпохальную роль.то уже в этом заложено, что они являются интерсубъективно признанными. Поскольку они не становятся известными из-за того, что просто падают с небес или догматически декларируются какими-то людьми, должны иметься основания к тому, чтобы они были всеобще разделяемы. Но, поскольку априорные установления являются онтологическими, то они не могут подкрепляться фактами, так как, напротив, именно они задают те рамки, в которых вообще могут выступать факты. Следовательно, их обоснование может заключаться лишь в том, что они выводятся из других априорных предположений. Поскольку здесь невозможно продолжать до бесконечности, в конце концов следует остановиться на каких-либо предположениях, которые выказывают достаточную силу убеждения. Таковыми, однако, могут быть лишь те, которые по своим основам являются исторически установленными и при этом общепризнанными, по меньшей мере, возникая из общего горизонта представления, отличающего эпоху. Что это означает — тому в главе II даны многочисленные примеры. Кратко резюмируя, выделим один из них: априорным исходным пунктом Декарта была родившаяся в эпоху Ренессанса идея Разума и его идентификация с математикой. Априорной основой Ньютона была идея абсолютного пространства, заимствованная из метафизики XVII века. Эйнштейновское прозрение гармонии Природы коренилось в натурфилософии Кеплера и пантеизме Спинозы, которые были действительными и для образующих представлений его времени. Бор нашел свое основное духовное переживание в диалектической философии Киркегора и Джемса. Как было показано, эти исследователи развивали из таких принципиальных представлений свои онтологические, аксиоматические и, как в особенности показал спор между Эйнштейном и Бором, также юдикальные установления. Таким образом, процесс обоснования всегда необходимым образом заканчивается в исторически данном фоне, каковой, в свою очередь, подобным же образом ранее образовался из другой фоновой глубины. Однако такое выведение идей из уже имеющегося вовсе не означает застоя. Напротив, как показали вышеприведенные примеры, оно часто ведет к революци-

онным преобразованиям. Особо это проявляется, когда благодаря им одновременно открываются новые области, и открытый таким образом процесс развития отдается затем в изменении исходного пункта. Как бы то ни было, процесс обоснования априорных предпосылок из исторического фона в любом случае является необходимым, поскольку их чисто произвольное принятие было бы лишенным того провидческого и эвристического очарования, которое увлекает исследователя и его окружение и высекает огонь устремленной вперед деятельности7.

Однако нельзя отрицать, что таким образом обретенному интерсубъективному признанию ставятся границы. Но это было указано уже историческими выводами главы II. С одной стороны, эти границы обусловлены тем, что данный исторический горизонт представления часто не является единым, с другой стороны, тем, что он как раз есть лишь исторический. Именно поэтому рационалистическая философия и трансцендентализм вновь и вновь пытались в априорных условиях познания выявить определенные константы, которые были бы сверхвременными. Рационализм склонен видеть в этих константах заповедь Разума. Однако поскольку в данном случае дело идет об определенных, основывающих все иное содержательных высказываниях, должно спросить себя, откуда мы знаем, что то, чему они якобы соответствуют, есть разум? Очевидно, на этот вопрос можно ответить, лишь сославшись на определенные аксиомы, которые определяют, что такое разум. Но откуда мы узнаем, что они это делают, уже не предположив, что сами они разумны? Из этого круга не выбраться. Рационализм разрывает его лишь через догматическое установление того, что есть разум. Все такого рода попытки получить разумно абсолютно достоверные и, следовательно, конечные истины в области науки не более ценны, чем удар кулаком по столу. Что касается трансцендентализма, то он полагает, что опыт делают возможным всегда лишь одни и те же априорные элементы. История науки, а также и исследования мифа, как показано в главах II и III, опровергают это мнение. Мы должны, наконец, отказаться от того, чтобы возникшие в XVII и XVIII веках онтологические представления, до сих пор по большей части определяющие нашу картину мира, выдавать за нечто вечное и необходимое. В "Фаусте" Гете говорится: "Философ тот, кто приходит и доказывает вам, как это должно быть".

6. Историческая обусловленность эмпирической интерсубъективности в науке

Теперь можно ответить на вопрос о рациональности науки как эмпирической йнтерсубъективности. Эмпирическая интерсубъективность имеется в ней тогда, когда мы уже описанным образом имеем дело с чистым опытом или когда конститутивные для научного опыта априорные элементы находят в определенном исторически данном положении или эпохе широкое признание в ученом мире. И, напротив, широко распространенное сегодня представление, что эмпирическая интерсубъективность науки состоит в том, что в принципе каждый должен признавать и считать истинными ее доказанные фактами высказывания, если этот каждый имеет необходимые теоретические познания, основывается на иллюзии.

Это вовсе не значит, что наука впадает в безграничный релятивизм, как если бы в ней действительно правил чистый произвол. Уже то, что здесь было обозначено как чистый опыт, противоречит этому. Ведь все его априорные элементы являются безусловно обоснованными, пусть даже это обоснование всегда является возможным лишь внутри некоего пространства связи, которое можно понимать лишь исторически. То есть скорее следует говорить об исторической релятивности этих элементов. Ведь человек есть обусловленное, в частности исторически обусловленное, существо, и ожидать от его труда, от его науки чего-либо другого было бы преувеличением его возможностей. Если философы называют то, что возникло ни чисто случайно или произвольно, ни необходимо, исторически контингентным, это будет верно и для того, что обозначают как эмпирическую интерсубъективность в науке. Она основывается не на чистой конвенции и не на принуждающем познании разума или опыте, но на некоторой данной лишь в определенной исторической ситуации логической связи.

Научный прогресс реализуется частью в пространстве этих его контингентных, в том числе онтологических схем истолкования, частью он есть следствие чистого опыта. Но и здесь является верным кантовское утверждение о том, что все проявляется в опыте, однако не все из него происходит. Ведь как бы мы ни относились к результатам чистого опыта, его опровержению или подтверждению, как бы мы ни использовали при этом его юдикальные, аксиоматические или онтологические установления или изменяли бы их, это опять-таки можно понять лишь из потока данных вместе с исторической ситуацией априорных элементов.

Не существует абсолютной истины, к которой бы двигался научный прогресс, если под ней понимают истину саму по себе, свободную от всех этих элементов. Наука скорее является лишь некоторым исторически обусловленным данными элементами способом интерпретировать реальность и овладевать ею. Все, что она познает, все, что изобретает, не открывает поэтому действительности самой по себе, но лишь показывает то, как нам эта действительность необходимо является, когда мы подступаем к ней научным образом. Ее же рациональность (как эмпирическая интерсубъективность) именно потому, что она не может полагаться на безусловно определяющий опыт или безусловно определяющий разум, но представляет нечто исторически контингентное, есть не что иное, как выражение отношений внутри реальности определенной эпохи*.

Перевод выполнен при участии О. Никифорова.

 Надеюсь, что рассуждения второй части книги достаточно показали, что миф тоже имеет своим предметом не одни только разрозненные события, но представляет собой в качестве системы опыта средство систематического объяснения и упорядочения. Конечно, он объясняет не с помощью законов природы и исторических правил, а при помощи архе, относятся ли эти последние к царству природы или царству человека. Но эти архе встречаются обособленно так же редко, как законы природы и правила; они объединяются в группы следующим образом. Во-первых, они подчиняются в известной мере какой-то нуминозной сущности и выражают так только ее различные аспекты; во-вторых, они в известной мере находятся друг к другу в отношении особенного ко всеобщему; в-третьих, они в известной мере стоят по отношению друг к другу в некоем иерархическом порядке. Примером первого случая является то, что Аполлон содержит в себе меру, достоинство, проницательность и упорядоченную ими музыку, а Артемида распоряжается охотой, девственной природой и целомудренностью, Зевс — громом, молнией, царским величием и т. п. Второй случай представлен отношением целого и части, как бы "спектральным" расщеплением мифических субстанций, а третий — подчинением нуминозных сущностей друг другу (см. гл. IX). Так как порядок таких сил, свойств, сущностей и субстанций, равно как и их отношение друг к другу, является в то же время некоторым порядком и отношением их начал, архетипов и праобразов, первые определяются исключительно вторыми. По причинам, которые я буду рассматривать позднее в разделе о логической интерсубъективности, не следует понимать эту связь как строго логическое выведение из аксиом, что имеет место в научных теориях; однако из-за этого она ни в коем случае не является произвольной, а опирается, как было показано, на принцип аналогии. Если же кое-что остается тем не менее неясным, то это происходит прежде всего потому, что мы не знаем результата исторических процессов или только можем догадываться о нем.

В мифе мы тоже можем отделить предложения об отдельных событиях от таких, которые описывают идущий по правилам, определяемый некоторым архе процесс. Первые будут иметь

форму единичных предложений, поэтому мы тоже назовем их базисными предложениями, вторые — форму общих положений, хотя по сравнению с наукой здесь предполагается принципиально иное содержание. Итак, в соответствии с прошлым разделом мы должны задать вопрос, могут ли базисные предложения и общие положения мифа быть обоснованы как эмпирически интерсубъективные.

Одинаковая в науке и мифе логическая форма предложений соответствует одинаковым формам моделей объяснения. Несколько очень простых примеров мифического объяснения в сфере природы, души, а также истории и общества помогут прояснить это формальное тождество.

1. Это — северный ветер Борей (сын богини утренней зари Эос). 2. Всегда, когда бушует Борей, бушует Посейдон (море)8. 3. Таким образом, бушует Посейдон.

1. Выхватывающему в слепой ярости меч Ахиллу является Афина. 2. Кому является Афина, того всегда направляет благоразумие. 3. Так Ахилл овладевает собой и прячет меч в ножны9.

1. Гектор убивает Патрокла. 2. Всегда, когда один герой убивает другого, он должен забрать его оружие. 3. Следовательно, Гектор похищает оружие Патрокла10.

1. Крез, царь Лидии, отчеканил в 561 г. до н. э. по ошибке монеты с изображением богов, имеющие неодинаковое содержанием золота. 2. За пределами Лидии существовало правило, согласно которому принимались монеты только чистой золотой пробы. 3. Следовательно, Крез затем чеканил монеты только чистой золотой пробы".

Все эти объяснения опираются на выводы обсуждавшегося в предыдущей главе типа; здесь мы можем также отказаться от разбора обсуждавшихся там тонкостей, которые нельзя выразить в простых и кратких примерах. Первый из них соответствует естественно-научному объяснению, второй — психологическому. Для Греции VI в. до н. э. третий пример мог бы соответственно пониматься как историческое объяснение, если допустить, что в то время уже не существовал обычай похищать оружие, а четвертый пример можно было бы рассматривать как современное для данного периода времени правило и отнести поэтому к социологической сфере. В основе эти мифические различия, конечно, имеют меньшее значение, чем научные, так как в мифическом редко имеются исторические архе, не являющиеся также и современными, и вряд ли имеются современные архе, которые не являются историческими. Монеты, отчеканенные с изображением богов, и связанные с ними правила обмена так же связаны с нуминозным, как и все прочее. Но все же и в мифах имеется историческое в качестве того, что окончательно принадлежит

прошлому, на что особенно указывается в различных историях возникновения в "Илиаде".

Эти архе и миф или группу архе, которые представлены второй посылкой мифической модели объяснения, следует обозначить через "М", которая встает на место "Т" научной модели объяснения. Здесь, однако, нужно отметить, что в мифе имеется еще и другая, неизвестная науке модель объяснения (см. гл. ? и XXVI). О чем здесь идет речь, следует подробнее объяснить на следующем примере. Патрокл чувствует вдруг головокружение; его панцирь ломается; одновременно с головы падает шлем и ломается копье. Следствие: оставленный на произвол судьбы безоружным перед своим врагом он принимает смерть". Это следствие, с одной стороны, не должно рассматриваться в аспекте медицинских законов, ибо оно является результатом смертоносной субстанции вражеского оружия, которая всегда связана с каким-нибудь божественным архе, всегда является чем-то священным (-hieros), производным от божественного, из-за чего -hieros по-гречески одновременно означает "сильный", "крепкий", "быстрый". Но, с другой стороны, посылки в вышеуказанном примере объясняются влиянием некоей нуминозной сущности, в научном же взгляде на вещи нет ничего сопоставимого с этим. Конечно, с научной точки зрения каждую из этих посылок саму по себе можно объяснить, например, тем, что Патрокл в этот момент испытал вызванный перепадом кровяного давления приступ слабости, что он сам столкнул неловким движением руки шлем с головы, что ремни на его панцире порвались от чремерного натяжения и т. п. Но тому, что все это случилось одновременно, не существует научного объяснения, поэтому и говорят в таком случае о "несчастливом стечении многих обстоятельств", следовательно, о случае. Миф же, напротив, объясняет это тем, что некий бог, а именно Аполлон, распорядился обо всем этом потому, что ахейцы, а также и Патрокл нарушили его архе. Провиниться перед архе какого-нибудь бога значит для грека то же самое, что провиниться перед "природой", следствием чего является несчастье. Может быть, не всегда ясно, какой бог и на основе какого архе принимал участие в событии, но что вообще это был бог и не какой-то произвольный, а именно тот, который компетентен в данной связи, поскольку речь шла о его законе, является для грека столь же само собой разумеющимся, как для нас сегодня положение о том, что в определенных случаях законы природы действуют, даже если мы их еще не познали.

Как будет показано далее, это же относится и к ситуациям, в которых греки как-то неопределенно говорят о Мойре, о роке, который направляет отдельные события. Связанная с этим модель объяснения будет подробнее рассматриваться в главе XXVI. В дальнейшем мы будем ее обозначать как вторую мифическую модель объяснения, чтобы отличать от прежде обсуждавшейся первой модели.

Одним из до сих пор почти неискоренимых предрассудков по отношению к мифу является тот, согласно которому речь идет при этом будто бы о некоем виде веры в нечто трансцендентное, по меньшей мере недоступное опыту и восприятию. На самом же деле, напротив, в мифе изначально являлась человеку действительность. Он обнаруживал архе и их группировки в многообразии опыта, подтверждал и опровергал их разнообразными событиями и явлениями так же, как ученый подтверждает или опровергает законы природы или исторические правила. Для этого человек мифа, как показано в предшествующем разделе о модели объяснения, также использовал базисные предложения. Различие состоит лишь в том, что он с самого начала двигался, словно в каком-то другом измерении, в другом мире представлений, и принимаемые им базисные предложения опирались на совершенно иное, чем в науке, истолкование и концептуальное понимание реальности.

Рассмотрим еще раз приведенные ранее примеры. Северный ветер и море воспринимаются как боги; состояние чувств Ахилла понимается как присутствие Афины; смерть Патрокла и сопутствующие ей обстоятельства есть результат влияния Аполлона; похищение оружия героя является похищением его сущности; в монетах действует субстанция богов, изображенных на них; чеканка монеты является правом, основанным на "тиме" священного царского достоинства. Это и тому подобное постоянно сопровождает ход мыслей в мифических базисных предложениях и неразрывно связывается с их смыслом.

Было бы ошибкой допустить, что речь при этом идет об истолкованиях, которые лишь добавлялись к непосредственно устанавливаемым "чистым" фактам, ибо таких "чистых" фактов не существует. Сам способ восприятия предметности вообще зависит, если вспомнить о рассуждениях во второй части этой книги, от онтологической схемы, с помощью которой рассматривается мир. Даже самый банальный объект природы понимается совершенно различно, например в зависимости от того, видят ли в нем некое "единство идеального и материального" или нечто чисто материальное. Если, таким образом, отказаться от одной интерпретации, то принимается некая другая. Тогда ветер, например, становится механическим движением воздуха (физика), состояние чувств какого-нибудь человека — чем-то субъективным (психология), смерть — химико-физическим процессом (медицина), монеты — профанным средством обмена (государственная экономика). Следовало бы заметить, что речь здесь идет не о том, какое из этих толкований является правильным, а лишь о том, что все эти события воспринимаются и могут восприниматься в таких интерпретациях. Большинством это не признается только из-за привычки к определенному пониманию действительности, которое не требует рефлексии над событием и полагает его поэтому результатом "чистых" фактов. Позитивисты, которые

попытались найти такие факты в одних лишь восприятиях, так как предполагали в них единственно действительное, в конце вынуждены были признать свою неудачу. Они вынуждены были констатировать, что так называемые протокольные предложения, в которых должны были записываться простые восприятия фактов, всегда содержат уже ряд предпосылок, которые простираются далеко за рамки лишь чувственных впечатлений, а поэтому ни одно из этих предложений нельзя строго отделить от других. В основе даже самых простых высказываний уже лежат представления и наблюдения, которые происходят от концептуального инструментария, используемого нами при опытном взаимодействии с действительностью, и которые принадлежат "сети координат", набрасываемой нами на действительность. Не составляет исключения и столь часто упоминаемый сегодня так называемый жизненный мир. Не существует "жизненного мира" самого по себе, он всегда является отпечатком какой-либо культуры, в которой люди живут, будь то, например, мифическая или научная культура.

Итак, мы можем констатировать, что обоснованию мифических предложений фактами точно так же предпосылается принятие ряда допущений, как и при соответствующем обосновании научных базисных предложений, только эти допущения обладают мифической, а не научной природой. Предложения, в которых, например, имеются в виду механические или химические процессы, субъективные акты или материальные предметы, ни в коем случае не меньше опираются на довольно сложные толкования и предпосылки, чем предложения, ссылающиеся на нуминозные сущности или "единство идеального и материального". Поэтому если мы переходим от научной модели объяснения к мифической, то мы должны соответственно заменить отношение "??" и '?2" на "??" и "М2". Таким образом выражается то, что мифы и группы мифов лежат в основе посылок и заключения взятых нами базисных предложений так же, как в основе научных базисных предложений — теории и группы теорий. При этом роль, которую в последних играют законы природы и правила, в первых играют архе. Поэтому миф, который лежит в основе интерпретации фактов как "единства идеального. и материального", всегда относится к некоей нуминозной сущности, идет ли речь о каком-нибудь боге, демоне, нимфе, герое или о чем-то подобном; нуминозная же сущность постоянно определяется своим архе или, точнее, совокупностью архе.

Итак, мы можем говорить здесь о мифических предпосылках так же, как в других случаях — об аксиоматических. И так как мифические предпосылки (как и аксиоматические) тоже не могут до бесконечности проверяться и обосновываться, то в конце концов можно найти группы "??" и "Mz", образующие основоположения привлеченных в связи с данным опытом и проверкой фактов. Выраженные в базисных предложениях мифические факты также никогда не даны чисто эмпирически, а имеют лишь относительное значение, ибо всегда следует принимать во внимание принадлежащую к ним неэмпирическую часть.

Что касается вопросов эмпирического подтверждения или опровержения общих положений, то неважно, являются ли эти общие положения мифическими или научными. Как здесь, так и там речь может идти лишь об определении или постулате (выдвигаемом по отношению к опыту, а не с помощью его) о том, нужно ли считать достаточными для такого подтверждения много, несколько или один факт, готовы ли вообще принять данные подтверждения и опровержения или сомневаются в них в связи с принятыми при этом неэмпирическими предпосылками и т. п. Нет необходимости углубляться в это, достаточно констатации, что мифическая модель объяснения тоже связана с оценочными определениями, являющимися некоторым переплетением правил и допущений. При переходе от научной к мифической модели объяснения мы должны поэтому добавить сейчас к обозначениям "?", "??", "?2" еще обозначение "Мз", которое заменяет "Тз" и указывает на основанную на мифах группу оценочных определений. К этой группе я обращусь ниже еще раз.

Сейчас, однако, пришло время выступить против ошибочных представлений, будто бы эмпирические проверки базисных предложений и общих высказываний, универсальный метод проб и ошибок, подтверждений и опровержений является преимущественным правом науки, благодаря чему она якобы непрерывно прогрессирует в направлении истины, в то время как миф представляет собой скорее вид некоего мировоззрения, для которого характерны консервативное постоянство, непроверяемость, одним словом, догматизм. При этом забывают, что во времена мифа свершился грандиозный переворот, который вполне можно сравнить с технической революцией XIX и XX веков и который был бы совершенно невозможен без той постоянной борьбы с опытом, без той всеохватывающей связи замысла, эксперимента, проверки, разочарования и подтверждения, найти которую, как считается, можно лишь в науке. Я напомню только о приручении животных и развитии земледелия в эпоху неолита, а также о переходе от каменного века к бронзовому, а от него — к железному. И все это осуществилось, без сомнения, исключительно на основе мифической системы опыта и мышления. Многочисленные имена нуминозных сущностей указывают на связи между мифом и эмпирическим подтверждением: например, Гефест — бог кузнецов, Асклепий — бог медицины, Афина — богиня, отвечающая за ремесленное дело, Деметра — богиня сельского хозяйства и т. п. Возьмем для большей ясности один пример — металлургию.

Те, кто трудился в Древней Греции в сфере добычи и обработки металла, принадлежали к братству, которое называло и определяло себя сынами Гефеста13; они были подчинены ритуалам, отражающим миф братства. Но они имели еще и других божественных прародителей, а именно дактилей, куретов и тельхинов14.

О дактилях говорится, что они будто бы первыми способствовали развитию искусства Гефеста, жили в горах и были сыновьями богини земли Реи; это же относится и к куретам, о которых, кроме того, сообщается, что они будто бы первыми стали носить бронзовое оружие и придумали пиррихий, танец с оружием. Дактили и куреты часто приравниваются друг к другу, тельхинов же считают, по-видимому, теми, кто первыми показали людям обработку железа.

Этим мифическим истокам занятий в сфере добычи и обработки металла соответствовал ряд мифических представлений, который сопровождал весь ход их рабочего процесса. Конечно, мы можем остановиться на этом лишь в общих чертах и должны воспользоваться как помощью алхимии, опирающейся на античные традиции, так и помощью других мифических культур, отдельные черты которых нам более доступны, но в общем и целом можно четко увидеть очертания архе, лежащих в основе ремесла, связанного с обработкой металла15.

Согласно распространенным мифическим представлениям, Земля родила в качестве своих детей камни, воды и все виды жизненных сущностей. Ущелья и источники сравниваются с женскими половыми органами и часто так же и обозначаются. Дельфы, происходящие от d.elphys — материнское чрево, — замечательный тому пример. Многие мифы, а я напомню прежде всего мифы о Кадме и Девкалионе, рассказывают о том, что люди вышли из Земли. Руда растет соответственно в темном материнском чреве гор, где она постепенно созревает до тех пор, пока не появится в один прекрасный день на свет. Рудники рассматривались как матка, в которой металлы находятся в эмбриональном состоянии. Кузнец, который их потом обрабатывает, ускоряет определенным образом этот процесс созревания, который длился бы иначе вечность, и занимает тем самым место Матери-Земли16. Плавильная печь понимается как искусственная матка, в которой повторяется архе возникновения железа. По этой причине язык и обряды горняков и кузнецов были похожи на язык и обряды гинекологов и акушерок. Выплавка металла под воздействием огня понималась как священный акт зачатия, как hieros games, в котором небесное, а именно огонь, соединялось с земным, рудой. Hieros gamos также является неким архе. Сами металлы тоже разделялись на мужские и женские и определялись по образцу половой противоположности.

Здесь показаны, разумеется, только основные контуры представлений, в рамках которых в мифические времена развивалась металлотехника, но ясно, что отсюда вытекало множество отдельных интерпретаций текущих производственных процессов, интерпретаций, которые, с одной стороны, служили этому процессу в качестве руководства, а с другой — контролировались и корректировались им. Они играли в то время такую же роль, какую сегодня играют в подобных случаях теоретические соображения. Но архе Гефеста или куретов показывает себя не сразу и непосредственно, а нуждается в добытой усилиями и работой

готовности людей воспринять и принять его. Насколько успешным было в конце концов мифическое рассмотрение предмета и как основательно оно подтверждалось, мы видим из огромного множества найденных великолепных бронзовых и железных изделий.

Во второй части этой книги подробно обсуждались онтологические предпосылки, лежащие в основе мифа. Мы можем теперь добавить, что они играют ту же роль внутри мифической модели объяснения, что и онтологические предпосылки науки — в научной модели объяснения. Если последние определяют, какое предложение признается научным и в чем состоит научное рассмотрение реальности, то первые определяют, как то же самое происходит в мифе. В соответствии с предшествующими замещениями заменим Теперь '?4" научной модели объяснения на "М4". В остальном укажу на содержание 3-го раздела главы XVI, формальный перенос которого на миф очевиден, так что во избежание повторений я не буду более касаться этого вопроса. Я также только вкратце коснусь вопроса об опыте в мифе. Если мы обозначим аналогично знаку "Su" 4-го раздела главы XVI знак "Smi" множеством всех M до М4, которые необходимы для мифического объяснения, то мы также должны констатировать, что ни одно из встречающихся в мифической схеме объяснений предложений не является чем-то эмпирическим само по себе. Чисто эмпирическим вновь является только то, что при определенных предпосылках достигается определенное множество результатов: если Smi, то ??.

Однако следует пояснить, что эти мифические отношения появляются совсем в другом свете, и поэтому отсюда должны вытекать совершенно другие следствия по сравнению с теми, которые были изложены в 3 и 4 разделах главы XVI (см. замечания, сделанные мною в начале главы V).

Так как миф не знает строгого разделения между субъектом и объектом, сознанием и предметом в смысле научной онтологии (см. II часть книги), познание не опирается для него на восприятие субъектом лежащего вне его объекта в чисто духовной внутренней жизни своего мышления, а понимается как процесс, в котором нуминозная субстанция, пронизывающая участвующий в познании объект, влияет на познающего и наполняет его. Все идеальное является, как мы видели, одновременно материальным и наоборот; представленное есть в определенном смысле уже воспринятое; имя, знак и действительность, "вещный аспект" и "аспект значения" строго не разделены; то, что вызвано из прошлого танцем и песней, присутствует и в настоящем; сон и реальность не являются противоположностями; познание пифии опирается на то, что она воспринимает божественный дух, и т. п. Даже в более позднем греческом теоретико-познаватель-

ном учении об эйдосах находим мы еще влияние этой идеи, так как истечение мыслится там как маленькое субстанциальное отражение предмета, которое проникает в познающих. Вследствие мифического тождества между предметом в сознании и вне его существует поэтому различие лишь в степени, плотности его субстанции. Итак, объект, равно как и знание о нем в субъекте, в конце концов является тем же "единством идеального и материального", и повсюду находится одна и та же "объективная реальность".

В свете такого понимания мы не можем рассматривать выработанные до сих пор на основании мифической модели объяснения предпосылки эмпирического знания как творения или истолкования, ведь они — это нечто сообщенное каким-то нуминозным существом, они опираются на нуминозный опыт, в котором бог показывает нечто людям. Поэтому нельзя рассматривать их как какие-то постулаты или нечто априорное, то есть как выдуманное во внутренней жизни субъекта или как нечто трансцендентально определяющее субъект. Они являются скорее результатом божественных озарений, позволяющим людям поместить профанную, преходящую реальность смертных в общезначимое и вечное. Ученый постоянно должен (или, по крайней мере, должен бы) осознавать всеобщий и чисто интерпретативный характер своих предпосылок и их гипотетическую структуру, поскольку он никогда не может окончательно освободиться от субъективности исключительно им придуманных и из него произрастающих мыслительных возможностей и "координат". Мифический человек, напротив, может надеяться познать истину в нуминозном опыте, в эпифании божественной действительности. Если мы исходим из закона и правила, то это не то же самое, что исходить из архе. Первое есть нечто профанное, второе — нечто священное, которое в качестве нуминозной субстанции проникает в людей уже многократно описанным здесь способом. Этим мифически думающий человек избегает свойственного нам раздвоения сознания на "спонтанную" и "рецептивную" часть, на мышление и опыт, которое придумала строящаяся на научной онтологии теория познания, и все становится для него вопросом опыта, пусть этот опыт и отличается некоторым образом от нашего.

Однако мифический человек, как мы видели, тоже знает заблуждение, тоже эмпирически проверяет свои предпосылки. Действует ли он тем самым также гипотетически и не является ли его позиция поэтому противоречивой?

То, что Мы называем "процессом познания", та смена эксперимента, заблуждения, подтверждения и опровержения является для мифического человека нуминозным процессом, в котором божественный "показ" часто лишь постепенно проникает в исследующего человека и осуществляется в нем. Поэтому необходимы предшествующая молитва, жертва и другие ритуальные приготовления, делающие возможным подобное зачатие. На такие формы ритуала, например, опираются оценочные правила, которые находят применение в мифах. Но к этим правилам

принадлежит также указание на давно почитаемую традицию (см. "Антигона", 454 f.) или на божественную эпифанию. Священная истина считается добытой с достоверностью тогда, когда мифические предпосылки оказываются эмпирически подтвержденными согласно содержащимся в мифе правилам. Эмпирическая же неудача объясняется следующими способами: во-первых, причина ее может быть в том, что познающий не выполнил или еще не выполнил предпосылки приема истины; во-вторых, бог сам может разочаровать (чему имеется много примеров в мифе); в-третьих, возможно, в нуминозной сфере произошло изменение, и теперь там действуют другие боги и архе. И здесь же имеют место мифические оценочные правила, так как с их помощью выводится суждение о том, что мы сегодня называем "фальсификацией". Мифические боги тоже имеют историю, и историческое развитие человечества рассматривается исключительно как ее отражение. Новый опыт часто означает вытеснение старого новыми нуминозными сущностями. Смена мифического мира опыта охотников и кочевников миром земледельцев, а этого — миром вооруженной бронзовым и железным оружием аристократии сводится соответственно к победе новых богов и не рассматривается в качестве совершенной людьми. Если мы склонны рассматривать действительность неизменной и искать причины эмпирической неудачи в себе, то с мифической точки зрения изменяется сама действительность, и то, что когда-то раньше было действительно истинным, уже более не истинно.

Показанное уже нами различие между чисто эмпирическим и априорным не существует, конечно, для мифического мышления, но миф придерживается некоторого другого различия, а именно различия между священным и профанным опытом. Все, что здесь называлось эмпирическим и априорным, представляет для него по упомянутым причинам священный опыт; но чисто эмпирическое является для него чем-то профанным. Осознаваемый им в смене эксперимента и заблуждения голый факт, что при одних предпосылках достигается один, а при других — Другой результат, тоже лишен нуминозного значения, подобно тому как и любая мифическая предпосылка сама по себе является "пустой". Это — профанная истина (такая же, как, например, констатация заблуждения), так как она не сняла покрова с нуминозной истины, которая явится лишь тогда, когда названные предпосылки сами тоже окажутся истинными.

Как оказывается, не существует формального различия между мифической и научной моделью объяснения, хотя они связаны с совершенно иными содержаниями, понятиями опыта и представлениями об истине. То же можно сказать и о обосновании применяемых в каждом случае предпосылок.

Если научная онтология возникла в XVII веке, то о возникновении мифической мы ничего не знаем, кроме того, что в рамках мифических граничных условий имели место процессы развития, в которых под влиянием нового опыта происходило изменение некоторых исторически обусловленных особенностей основоположений мифического опыта. Я упоминал уже о переворотах, которые были совершены при переходах от охотничьей и кочевой культуры к культуре земледельцев и аристократов, от каменного века — к бронзовому и железному. Возникновение греческой трагической поэзии, рассматриваемое в главе XII, дает нам ясное представление о формальных условиях таких изменений.

Подытожим вкратце еще раз: восставшая тирания опиралась в своей борьбе против аристократии на демос. Для этого она нуждалась, если хотела властвовать длительное время, в глубоком обосновании своих принципов. Это обоснование согласно существовавшему положению дел можно было искать только в мифе. Для этого был использован хтонический миф, остающийся господствующим в демосе. Это был миф культа МатериЗемли, культа смерти и Диониса. Примененное к особым условиям тирании, все это переплавилось в новый культ героев, который выразился в трагических песнях, танцах и дифирамбах.

Логика этого развития очевидна. Тирания оправдывала мифические предпосылки своей системы, выводя их из мифических основоположений, на которые опирался мир представлений демоса. Но при осуществлении этого выведения, как принято говорить в современной теории науки, в "граничных условиях" тирании хтонический миф был применен к новой области, и одновременно с этим возникло нечто новое.

Действующая здесь логика станет, однако, еще более ясной, если иметь в виду обсуждавшееся в главе XII противоречие, в котором этот ;"неохтонизм" столкнулся с другим исторически укорененным мифом, а именно — олимпийским. И снова возникает нечто новое. благодаря тому, что оба мифа, и олимпийский, и хтонический, ищут согласия друг с другом. Плодом этих усилий является греческая трагическая поэзия.

Классический пример для повсеместно господствующей в данном контексте логики представляют "Эвмениды" Эсхила. Вспомним: закону хтонического мифа, согласно которому следует мстить за убийство матери, противостоит закон олимпийского мифа, по которому следует наказывать за убийство супруга. Противоречие решается тем, что хтонический миф должен быть действительным для природы, а олимпийский — для человеческого мира. Хтонический миф вступает в силу там, где ожидается большое число детей (стихи 834—836), где созревают плоды земли (стихи 903—905, 945—947), где растут растения и деревья (стихи 939—941), где процветают люди и домашний скот (стихи 907, 943); олимпийский миф, напротив, действует в полисе, государстве, споре и войне и определяет правопорядок (стихи 913 —915). Так примиряются священные силы природы с силами порядка и права человеческого мира. Но это примирение определенно празднуется как победа разума (стих 988), следовательно, как творение логической взвешенности перед лицом и в столкновении с исторически транслируемыми и живущими в предпосылках мифами.

Кроме того, пример "Эвменид" показывает, что здесь на карту поставлено гораздо больше, чем просто политика. Если Геродот говорит о Гомере и Гесиоде, что они "дали грекам генеалогическое древо богов, наделили богов прозвищами, распределили их по достоинствам и способностям и прояснили их образ"17, то он подразумевает под этим не что иное, как тот всеохватывающий замысел, который в 4-м разделе этой главы был обозначен как "множество Smi". Но хтонический миф тоже является таким замыслом. Если мы назовем его "Srni", то путем синтеза обоих возникла бы, как было обрисовано в "Эвменидах", система "5тз"18.

Все это показывает, что, когда бы ни происходило обоснование онтологических основ в мифе, оно никоим образом не отличается с формальной точки зрения от обоснования онтологического фундамента в науке. Здесь также речь идет о логическом выведении обосновывающих опыт предпосылок, которые сами больше не подлежат эмпирической проверке, из других таких же предпосылок в исторически наличных "граничных условиях", причем последние пользуются интерсубъективным признанием как укорененные в истории.

Не нужно при этом специально указывать на то, что эта интерсубъективность не может быть единогласной. Часто сам миф отражает имевшую место борьбу за его признание. Хорошим примером этого, как я уже показал, является дионисийский миф. Но это не побуждает мифически мыслящего человека занять скептически-гипотетическую позицию, свойственную ученому. Инакомыслящий с точки зрения мифического человека либо находится во власти профанного заблуждения, либо является жертвой нуминозного рока.

Итак, результатом предшествующих исследований является следующее. Интерсубъективность как в сфере мифа, так и в науке опирается либо на чистый опыт в уже неоднократно указанном здесь смысле, либо на признание интерсубъективности предпосылок, необходимых для мифического опыта. Как и в науке, интерсубъективность этих предпосылок достигается путем выведения их из других предпосылок, которые при определенном историческом положении признаются, хотя и ограниченно, интерсубъективными. Но и их признание также обладает лишь исторической

рациональностью. И наконец, как в науке, эмпирический прогресс в мифе осуществляется либо в рамках названных предпосылок с помощью того, что они применяются ко все большим областям и из них выводится все больше следствий, либо путем того, что новый чистый опыт порождает новые предпосылки этого вида (даже если и не обосновывает непосредственно).

Различие же между мифом и наукой при таком рассмотрении заключается в том, что наука ввиду историчности необходимых для опыта предпосылок должна рассматривать их как исторически случайные и отказаться от идеи познания абсолютной истины, так как действительность для нее оказывается истолкованной через субъективность, в то время как для мифа историческое — это историчность самих нуминозных существ, и познание сводится к их эпифании.

Такие различия, однако, не играют роли, если мы зададим следующий вопрос: превосходит ли наука миф, так как она может считаться лучше обоснованной эмпирически, другими словами, является ли она более убедительной с точки зрения эмпирической интерсубъективности и потому обладает более необходимой рациональностью? В этом вопросе речь совсем не идет о различном содержании онтологических основоположений, а только лишь о виде и способе их эмпирического обоснования и оправдания. Что же касается этого, то мы должны констатировать, что утверждение о превосходстве науки над мифом само не имеет основания. Чистый опыт в мифе столь же обоснован, сколь и в науке. Он опирается только на отношение "если — то", никоим образом не нуждающееся в особых предпосылках; но тот опыт, который, как было показано, нуждается в таких предпосылках, как здесь, так и там является исторически относительным, ибо эти предпосылки не могут быть отделены от исторической ситуации, которой они обязаны своим оправданием, и поэтому их никогда нельзя экстраполировать за ее пределы. (Данная ситуация рассматривается в мифе как результат нуминозных процессов и изменений или как следствие человеческих усилий — в науке.) К этому добавляется еще ограниченность интерсубъективности предпосылок также и внутри такой ситуации, причем она нередко разделяется даже гораздо большим числом людей в рамках мифа, чем в рамках науки. Впечатление изъяна эмпирического обоснования и вместе с тем эмпирической интерсубъективности, за которые упрекают миф, возникает только потому, что сегодня, в научную эпоху, мы по историческим причинам не можем больше представить себе такую мифическую интерсубъективность, но это не доказывает, что такая интерсубъективность невозможна или что она не могла бы быть оправдана. Превосходство науки над мифом, таким образом, вопреки представлениям большинства, лишь фактически-историческое явление и не выражается в более необходимой рациональности или большей истинности науки*.

Перевод выполнен при участии А. Кру глава.

Семантическая интерсубъективность означает, что слово или предложение всеми понимается одинаково. Как же это возможно19?

Некоторые философы утверждают, что это возможно в том случае, если слова и предложения связаны с определенными формами созерцания, восприятия или с "абстрактными" представлениями, которые могут быть даны всем людям с равной ясностью и отчетливостью. Так, к примеру, Кант обосновывал геометрию с помощью априорных форм созерцания, а позитивисты определяли смысл предложения методом его эмпирической верификации, под которым они понимали его сведение к чувственным данным (восприятиям), доступным в принципе всем людям. Однако, как выяснилось, не существует ни априорно необходимых форм созерцания, ни общеприемлемых чувственных данных. Современная геометрия предпочитает воздерживаться от наглядности, а что касается чувственных данных, то, как показано в предшествующих разделах, они всякий раз зависят от определенных априорных интерпретаций. Теперь об "абстрактных" представлениях, принадлежащих самим теориям. Выражения типа "электрон", "длина волны", "способ мышления", "интенциональность", "принцип римского законодательства" и т. п. не могут быть прояснены ссылкой на определенные формы созерцания или восприятия, но должны быть поняты в рамках именно той дедуктивно-гипотетической структуры теории, в которой они фигурируют. Таковы аксиомы, теоремы, базисные предложения, а также и определенные правила соответствия между ними и наблюдениями, причем эти наблюдения, как уже было сказано, даны в теоретической интерпретации. Если под электроном, к примеру, понимается некий крохотный шарик, вращающийся вокруг атомного ядра, то это лишь субъективная и неясная иллюстрация, почти не имеющая ничего общего с соответствующим физическим понятием. Семантическая интерсубъективность понятий и высказываний, которые не могут быть непосредственно сопоставлены с отдельными восприятиями, созерцаниями и т. п., но мыслятся лишь в некотором теоретическом контексте, может быть установлена лишь при помощи проверки того, всегда ли получаются одинаковые результаты при использовании данных понятий и высказываний. Витгенштейн был прав, говоря, что семантическое значение понятий и высказываний определяется их использованием. Если это так, то семантическая интерсубъективность может быть установлена лишь эмпирически, и в этом причина постоянной неопределенности критериев ее достаточности и долговременности. То, что сегодня кажется еще ясным и отчетливым, завтра уже может оказаться неясным и темным. Так, иной раз новые открытия побуждают нас к новым определениям, а порой возникают по ходу дела неизбежные колебания в понимании смысла понятий и высказываний в силу неоднозначности их связи с опытом, что дает простор для интерпретации.

История науки предоставляет многочисленные примеры как ограниченности семантической интерсубъективности, так и того, что она может быть установлена лишь эмпирически. Я ограничусь здесь упоминанием немногих, но замечательных примеров из сферы точных наук, поскольку именно в них семантическая интерпретация играет особо важную роль.

Декарт требовал интерсубъективной ясности и отчетливости понятий, однако его понятие импульса, пусть и новаторское, оставалось неясным и потому было уточнено Гюйгенсом и Ньютоном с помощью их понятия инерционной массы. Инерционная масса возможна лишь относительно к абсолютному пространству, но что же означает последнее? Далее, закон тяготения Ньютона содержал выражение "квадрат расстояния". Можно ли было в то время усомниться в его семантической интерсубъективности? И напротив, если сегодня так кто-то выразится, то физик спросит его, что понимается под "расстоянием". Для физика о расстоянии можно говорить ясно и отчетливо лишь тогда, когда дана определяющая его система отсчета. Недостаток семантической интерсубъективности ньютоновской физики был одной из значимых причин, побудивших Эйнштейна перейти к новым представлениям о пространстве и времени.

В заключение бросим еще раз взгляд на историю точных наук, а именно математики и логики. Сначала грекам казалось интерсубъективно ясным и отчетливым, что такое число. Когда же они открыли иррациональные числа, они заколебались и задались вопросом: а что же, собственно, понимается под числами? Подобный же спор возник на рубеже XIX—XX веков, когда столкнулись с так называемыми антиномиями теории множеств, служившей основанием математики. Эти антиномии пытались разрешить с помощью нового понятия доказательства и так называемых кванторов. При этом одни пришли к "логицистскому", другие — к "формалистскому", а третьи — к "интуитивистскому" истолкованию оснований математики. Данный спор между этими различными семантическими представлениями и сегодня еще не завершен.

Все это показывает, что в науке семантическая интерпретация всегда существует лишь в ограниченных рамках и в течение ограниченного времени. Она есть поэтому нечто историческое. Она устанавливается не с помощью некоторых общенеобходимых созерцаний, способностей восприятия или непосредственно очевидных абстрактных представлений, а есть следствие вхождения и вживания в исторически данный и весьма сложный теоретический контекст. Семантика как таковая относится ведь к языку и потому всякий раз изучается как язык. Как и язык, она подвержена колебаниям, развитию и изменению; тем самым изменяется также и ее интерсубъективность.

Хотя семантическая интерпретация в науке вовсе не является столь однозначной, как обычно считают, тем не менее многие утверждают, что наука в целом все же, по крайней мере, нечто точное, а миф характеризуется расплывчатостью и потому в той или иной степени допускает произвольные интерпретации.

Тем не менее это утверждение имеет столько же смысла, сколько его и в предложении "Париж находится справа", ибо в обоих случаях отсутствует система отсчета, без которой никакого смысла ни в чем не может быть. Если кто-нибудь договаривается, к примеру, со своей подругой о встрече на завтра в двенадцать часов у ратуши, то такая договоренность неопределенна по сравнению с пространственно-временными параметрами физического явления в лаборатории, измеряемыми тысячными долями секунды и тысячными долями миллиметра. Но подруга с полным правом усомнилась бы в психическом здоровье своего приятеля, назначь он ей встречу с точностью до тысячных миллиметра и секунды, поскольку такие данные, как "мы встречаемся завтра в двенадцать перед ратушей", отвечают желательной точности применительно к данной цели, играющей роль системы отсчета. Точно так же мы можем судить о точности мифических высказываний, не сравнивая их с научными, а проверяя их в объемлющей системе целей и жизненных связей, характеризующих мифический мир и, как было показано, достаточно отличающейся от науки. Точность является поэтому не абсолютным, а относительным понятием.

При таком рассмотрении наука ничем не точнее, чем идеи современного так называемого жизненного мира. Представление о науке как идеале семантической интерсубъективности возникло благодаря лишь тому, что она часто вносила явные уточнения в понятия, применяемые в повседневной жизни. При этом упускалось из виду то обстоятельство, что данные понятия тем самым подчинялись совсем иным связям, принципиально отличающимся от повседневных. И теперь это выглядит так, словно речь идет об уточнении интерсубъективно несовершенного

обыденного языка, в то время как в действительности этот недостаток не может быть вообще ему приписан.

Многочисленные примеры этому находим мы в физике. Почти все ее классические фундаментальные понятия выведены из общеупотребительных выражений. Я упомяну лишь некоторые: сила, работа, энергия, импульс, тяжесть, инерция, причина. Однако смысл, приобретенный ими в сфере науки, не имеет почти ничего общего с первоначальным, и именно их обычное и привычное применение в ином контексте столь затрудняет понимание физических понятий.

При этом нельзя сказать, что миф и жизненный мир идентичны друг другу, поскольку первый относится к священной, а второй — к профанной реальности. Однако вообще-то они совпадают друг с другом, поскольку оба определяют повседневное отношение человека к природе и другим людям. Если принять во внимание ту всеобъемлющую роль, которую играли архаические боги, и то, что всякое явление истолковывалось в связи с их действиями, что люди регулировали всю свою совместную жизнь, овладевали ею в "теории и практике" со ссылкой на богов, то не может возникнуть сомнение в интерсубъективной однозначности и ясности относимых к ним высказываний. Нам так трудно понять это сегодня лишь потому, что мы ослеплены научным идеалом точности, а боги исчезли из нашего мира, оставив о себе лишь отрывочные и туманные представления.

Обратим еще раз внимание на то, что миф выражает собой мир представлений, не знающий нашего деления на субъект и объект; в нем оба слиты в "идеально-материальное единство" и все явления участвуют в сфере нуминозного. Способ уточнения, свойственный науке, был бы применительно к данной природе мифа и связанным с ним целям столь же абсурдным, как и подобное уточнение явлений жизненного мира сегодня. Благоговение и страх перед нуминозным событием к тому же запрещает его уподобление, скажем, лабораторному арсеналу. Такой подход, так сказать, убивает бога и делает его совершенно иным предметом. Это можно понять по аналогии с тем, как если бы общение с живым человеком, воздействие свойственной ему семантической сферы заменялось ознакомлением с анатомией его трупа и воздействием совершенно иной семантики.

Семантическую интерсубъективность понятий и высказываний о мифическом мы не можем, следовательно, сравнить с той, которая свойственна высказываниям о природных законах, и мы в состоянии утверждать, что в мифическом контексте возможна лишь такая же желательная семантическая интерсубъективность, что и в столь хорошо знакомом нам современном жизненном мире, в науке и во всех сферах человеческой деятельности.

Конечно, к нуминозному относится и тайна, мистерия, неизъяснимое. Однако не ясны ли сами по себе предикаты, описывающие нечто неясное? Ни в коем случае, иначе и их использование было бы неопределенным. При этом речь идет лишь об одном аспекте нуминозного мира, в то время как в других отношениях он позволяет точно описывать регулярные процессы. Если же все неясное в принципе отбрасывать как нерациональное, то подразумевается, что таковое вообще не существует. Это было утверждение, указывающее недостаток не семантической интерсубъективности мифа, а его эмпирической рациональности. Однако в предыдущем разделе уже была продемонстрирована необоснованность такого утверждения.

Если же и высказывания о богах и архе могут обладать не меньшей семантической интерсубъективностью, чем высказывания о профанных предметах, законах природы или правилах, то может возникнуть вопрос, не остается ли неясным понятие мифической причастности к нуминозной сфере, неразрывно связанное с понятием архе. Мыслимо ли вообще сколько-нибудь внятное представление о проникновении нуминозной субстанции в смертного? Платон, затрагивавший некоторым образом этот вопрос, замечает, что в данном случае речь идет о чем-то "в высшей степени неясном" и "чрезвычайно трудном для понимания"20. Однако не встречаемся ли мы с подобной проблемой, желая уяснить, как следует мыслить "причастность" предметов к объемлющим их законам? В действительности же речь идет здесь о типичной псевдопроблеме, поскольку на нее в принципе не существует ответа. Ведь причастность в обоих смыслах, как в случае нуминозной сферы, так и законов природы или исторических правил, является лишь объяснительным средством и не может быть объяснена сама по себе. Она относится в большей мере к онтологическим базисным понятиям, которые недоступны дальнейшим дефинициям. Здесь наука тоже не обладает семантическим преимуществом перед мифом.

Итак, в заключение мы можем сказать: тот, кто утверждает превосходство науки в семантической точности перед всякими другими представлениями о точности, тот на самом деле может иметь лишь в виду, что этот идеал более соответствует реальности и позволяет ею лучше овладевать. Данное утверждение о реальности редуцирует, однако, его отказ от мифической семантики к отказу от мифического опыта. Но такого рода отказ возможен лишь при условии опровержения эмпирической рациональности мифа. Но это, как показывает предыдущий раздел, не может быть рационально обосновано.

Интерсубъективное признание выводов, полученных строго логическим путем, может быть гарантированно. Наука в своем стремлении к наибольшей рациональности пытается поэтому придать своим теориям по возможности логическую и тем самым, как мы видели, аксиоматическую и систематическую структуру. Более того, она пытается объединить различные теории в более крупные системы, чтобы в перспективе вывести их все в конце концов из каких-то наиболее общих аксиом. Это связано, очевидно, с распространенной в науке склонностью представлять свой предмет в как можно более математически описываемой форме. Нам ни к чему более подробно рассматривать этот вопрос, поскольку рациональность математики характеризуется прежде всего логической интерсубъективностью. Лишь об этом и пойдет речь в данной главе.

Предшествующее исследование показало, что миф вовсе не лишен логики. Лежащая в его основе онтология построена не менее систематично, чем онтология науки, и каждой части научной онтологии соответствует элемент онтологии мифа (см. ч. II книги). С формальной точки зрения мифическая модель объяснения идентична научной (см. гл. XVII, разд. 1). Наконец, конститутивные посылки мифического опыта, так же как и в науке, опираются в целях обоснования на другие, исторически уже устоявшиеся предпосылки (см. гл. XVII, разд. 6). Тем не менее мифу чужд свойственный науке способ мышления, требующий устанавливать все пронизывающие логические связи и организовывать все по принципу единства. Не в этом ли состоит приписываемый ему недостаток рациональности?

Чтобы ответить на этот вопрос, нужно вновь вспомнить о том, что в основе мифа лежит совершенно иное, чем в основе науки, онтологическое понятие реальности. Нуминозные сущности и их архе не могут быть логически построены из отдельных элементов, исходя из определенных принципов, но представляют собой целостные гештальты, несводимые к чему-то иному (см. гл. V, разд. 4 и гл. VI, разд. 3). Хотя они и могут находиться в определенных систематических отношениях, например полярности (диалектика), аналогии, связи общего и частного, иерархического подчинения (см. гл. IX, разд. 2 и 3), но все же одновременно они представляют собой отдельные друг от друга сферы, разные "номены" и области компетенции, в контексте которых всякий общий логический принцип был бы абсурдом, ибо они сосуществуют как выражения различных сил природы и жизни, отчасти в гармонии, отчасти во вражде, но в любом случае обладают нуминозной самостоятельностью, если не выраженными личностными чертами. Не иначе обстоит дело, как мы видели, с пространством и временем, распадающимся на многообразие дискретных пространственно-временных гештальтов и потому невыводимых из какого-то единого отношения (см. гл VII и VIII).

Недостаток сквозной логики в мифе происходит, следовательно, не оттого, что он не способен быть соответственно рациональным, а основан на том, что предмет и реальность, с которыми он имеет дело, не допускают такой логики. Тот же, кто упрекает миф в таких представлениях о реальности, аргументирует не на основе логики — ведь логика не говорит о реальности, — а вновь на основе опыта. Вопрос о том, что более рационально: видеть реальность в логико-систематической форме научных теорий или в живой форме мифа, в форме объемлющего единства или же множественности— тождествен вопросу об источнике большей эмпирической интерсубъективности. Однако при этом мы и в самом деле попадаем в ситуацию, аналогичную описанной в предыдущем разделе. Там мы видели, что упрек в недостаточности семантической интерсубъективности мифа лишь тогда оправдан, когда оспаривается возможность рационального обоснования мифического опыта. А теперь мы устанавливаем, что так же обстоит дело и с упреками в недостатке логики, поскольку о ней можно судить лишь применительно к той реальности, с которой связан миф. А определенное рациональное решение по поводу такой реальности по уже указанным причинам вообще не является возможным. Тем самым как критике семантической неоднозначности, так и критике логики мифа недостает рационального основания. (Другое дело, если бы считалось, что целесообразнее по определенным причинам следовать научным представлениям, а не мифическим. Об этом мы поговорим ниже.)

Однако мифу не только предъявляется претензия в недостатке сквозной логики, но, помимо этого, делается ссылка на то, что противоречия сосуществуют в нем непостижимым для современного человека образом. И все же, вместо того чтобы ничтоже сумняшеся полагать, что раньше люди, очевидно, были неспособны мыслить, было бы лучше подумать о том, как же это вообще могло быть возможно, почему же это никого не беспокоило и что может за этим скрываться.

При этом обнаруживается, что за противоречие многое принимается лишь потому, что оно невольно переносится на мыслительные схемы того мира представлений, который чуть ли не противоположен мифическому. Нелепо, конечно, в свете

современной интерпретации пространства говорить о камнях, находящихся в разных местах и представляющих собой всякий раз центр мира, Омфал; кроме того, если проецировать все, по сегодняшнему обыкновению, на профанное измерение времени, то представление о существовании прошлого в настоящем оказывается абсурдным; с точки зрения современной психологии некое "Я" также не может существовать одновременно в нескольких местах, и т. п. Однако как показало предшествующее исследование, для того, кто придерживается мифической онтологии, это не является абсурдным.

Я вынужден здесь обратиться к еще одному обстоятельству, которое в этой связи особенно часто подчеркивается. Речь идет о причине вариабельности многих мифов. Одна и та же история нередко излагается по-своему в разных регионах. Существуют разные версии рождения Афины, Афродиты и Эрехтея, взаимопротиворечивые изложения мифов о Дионисе и Аполлоне; любая энциклопедия античной мифологии дает многочисленные примеры подобных различий.

Нельзя усомниться в том, что при этом порой возникали серьезные расхождения во мнениях между разными городами, в которых культивировалось одно и то же божество, но, с другой стороны, вовсе не каждый вариант воспринимался всерьез, в особенности когда уже начался процесс перехода от мифа к мифологии. И тем не менее оставалось немало такого, что имело культовое значение и, следовательно, не может быть объяснено только свободой поэтической фантазии, хотя и представляется несовместимым друг с другом.

Но загадка разрешается сразу, как только мы вспомним, что мифы и архе, будучи вечным и священным, должны выражать собой вечно самотождественное и повторяющееся и в то же время могут осуществить эпифанию только путем проникновения в сферу земного и принятия смертного и профанного облика. Едва ли существует такой природный объект, в котором не мог бы проявиться бог, и его нуминозная сущность пребывает актуально во многочисленных местах. Именно поэтому он вместе с тем связан постоянно с определенной ситуацией, существует "здесь и теперь", и это определяет, формирует его. Характерное для мифа неразрывное сплетение "субъективного" и "объективного" вновь выступает на поверхность. Сегодня мы стремимся к избавлению от субъективно-"перспективных" моментов, считается, что "объективность" познающего сознания состоит как раз в их критике. Однако для греков все это многообразие и варианты "субъективного" и "перспективного" являются той самой подлинной "объективностью", вне которой неразличимы и вообще не могут быть даны нуминозные феномены. Если жители Афин, Аркадии, Беотии или Ливии и рассказывали тогда разные истории о рождении Афины, то для них это было выражением "объективного" факта, что каждый из тех городов возникает из субстанции этой богини и тем самым рожден вместе с ней. Но идентичность Афины этим не отрицается, что обусловлено уже не раз обсуждавшимися причинами. Далее, противоречие между, с одной стороны, Афиной и Палладой как разными гештальтами и, с другой — как одной личностью снимается в историческом процессе (а именно в завоевании Афин греками), в котором оба нуминозных гештальта "объективно" сливаются друг с другом. Таким же образом многие противоречия мифов о конкретных богах заканчиваются тем, что этого бога начинает культивировать некое победившее племя, включая его в собственный миф. С точки зрения мифа это является изменением не в сознании, а в рамках самой нуминозной реальности.

Бог, формируемый, с одной стороны, одной сущностью, является вместе с тем в различных формах, обусловленных местом, временем и человеческим участием, и поэтому грекам показалось бы весьма странным, если бы кто-нибудь попытался свести эти формы в их своеобразии к одному носителю, как это произошло позже у логографов и мифографов. Сама реальность мифа полна противоречий, поскольку они, возникая в среде людей, не могут быть сведены лишь к их субъективности и ошибкам, но сами обладают "объективно"-нуминозным значением. (Под этим не имеется в виду, что конкретный миф противоречив в себе, а лишь то, что он выступает в противоречащих друг другу вариантах.) Миф обладает сильной чувствительностью к живой полноте мира, не исчерпываемой никакой мыслью. Его логика и систематика никогда не поднимаются до стремления нанизать все на нить логических дедукций и тем самым достичь единого объяснения на основе одной небольшой группы аксиом. Мифу чужд подобный идеал и "регулятивный принцип", свойственный науке. Это противоречит разворачивающемуся в мифе опыту и познанию, а также и человеческим целям, связанным с ними.

В отличие от Леви-Строса (см. гл. III, разд. 7 и 10) я не усматриваю в мифе более или менее бессознательного кода, служащего диалектическому разрешению логических трудностей, а напротив, — открытое и неприукрашенное признание нелогичности реальности, не подчиняющейся "логическому разуму". Надо напомнить, далее, о том, что и в науке есть такие аспекты реальности, для которых справедливо то же самое. Разве не было бы абсурдом, если бы психолог рассматривал человека как существо, насквозь характеризуемое рациональностью, в силу чего его личность должна быть понята в контексте строго систематической структуры некоей применяемой к нему теории?21

Предположим, что кто-то предостерегает ребенка от общения с Майером, потому что он хитрая лиса. Ребенок рассуждает так: если кто-то является лисой, то он имеет четыре лапы. Следовательно, у Майера четыре лапы. О том, что ребенок заблуждается, мы знаем только потому, что знакомы с содержанием, то есть с семантикой слова "лиса". Если же, напротив, мы обратим внимание на форму детского вывода, то он вполне корректен, что сразу же видно, если формально представить его приблизительно следующим образом: нечто есть F; если F, то V; следовательно, есть также V.

Рассмотрим сейчас некий узор для вязания. Предположим, что кто-то связал петлю формы А. Но в соответствии с данным узором такая петля всегда ведет к петле В; следовательно, теперь вяжут петлю В. Снова представим это формально: нечто есть А; если А, то В, следовательно, В. Между этим и вышеупомянутым выводом формально нет никакой разницы.

А теперь изменим формулу: "Если А, то В" и напишем: "Если А, то А или В". Это правило могло бы относиться и к выполнению узора для вязания, но могло касаться и самих предложений и значить примерно следующее: "Если предложение А истинно, то предложение "А или В" также истинно". По сравнению с прошлым случаем здесь имеется некоторая разница: измененная формула для вязания выражает некоторую чистую установку, в то время как, напротив, измененная формула предложения "логически очевидна". Если не обращать внимания на содержание, то в обоих случаях мы имеем дело с правилами выполнения фигур и знаков. Это выполнение осуществляется с абсолютной точностью и оказывается бесспорно повторяемым в интерсубъективном смысле. Таким образом, речь здесь идет о некотором случае операциональной интерсубъективности. Каждый, кто знает эти правила, будет в соответствии с ними точно выполнять то, что они позволяют сделать, и мы можем убедиться в корректности его действий через проверку того, что он совершил. И кому нужно точно знать, в какой степени что-то для кого-то "очевидно"?

Системы правил указанного вида называются исчислениями. .Правда, лишь содержательная интерпретация позволяет выяс-

нить, имеем ли мы в данном случае дело с "исчислением" узора для вязания, логическим исчислением или чем-то иным. Та интерсубъективная строгость, которая приписывается логике, заключается в конечном счете лишь в том, что с ней обращаются как с формальным исчислением и поэтому могут использовать ее также и в компьютере. Таким образом, логическая интерсубъективность есть только особая форма операциональной.

В основном в силу этой тесной связи обеих форм интерсубъективности научным теориям может порой придаваться логическая форма, которая не только делает возможным ее схематическое применение, но и позволяет также перенести это применение в ту предметную область, к которой оно относится. Это становится прежде всего ясно применительно к теориям точных естественных наук, которые поэтому особенно пригодны для практического применения в технически-производственной сфере. Для них характерно интерсубъективно ясное, происходящее по правилам обращение со знаками, символами, сигналами и вообще элементарными физическими предметами. Именно на этом основывается сегодняшнее массовое производство. ·

Исчисления обозначенного типа из-за отчетливого вида их формальных структур имеют одновременно премущество, позволяющее легко устанавливать их связь с другими структурами и продолжать развивать их с помощью вариаций и комбинаций (структурное тождество и различие, выводимость одного из другого и пр.). Операционально-логическое построение научных и применяемых в технике теорий ведет к поиску и изобретению новых возможностей, типичных для нашего времени, и тем самым к постоянному техническому прогрессу.

Известное равнодушие по отношению к содержанию есть следствие известной позиции — искусство для искусства, позиции игры со все новыми и новыми конфигурациями, когда перемены становятся ценными сами по себе. Но одновременно желательное, искомое является в общем количественно-материальной задачей: это относится в основном к сохранению определенного состояния (отопление, охлаждение, вентиляция, бункер, дамбы, консервы), к использованию энергии (автомобиль, самолеты, ракеты и т. д.) и ускорению передачи информации (телефон, радио, телевизор, печать, компьютер и т. д.)22.

Само собой разумеется, и в мифической культуре мы найдем операциональный элемент в том смысле, что создание физических предметов по однозначным интерсубъективным правилам, как и все подобное этому, вообще принадлежит к практическому "жизненному миру" (например, ремесленная деятельность). Но этой культуре недостает как идеала всеобщей логики, так и идеала всеобщей операциональности. Связанная с этим тенденция систематического поиска новых практических возможностей и усмотрения подлинной цели в постоянном прогрессе оказывается мифической культуре тем более чуждой, что она придает применяемым операциональным правилам нуминозное значение, не

позволяющее ей опрометчиво разрушать связь с традицией. Так, человек мифа часто сознательно идет на некоторое ограничение возможностей, табуируя многие из них, но зато то содержание, к которому он стремится, выступает для него более весомым.

Особенно следует выделить в этом контексте то, что в области мифа, как мы видели, созданное никогда не оказывается чисто материальной вещью. Это скорее нечто, во что перешла и проникла та нуминозная субстанция, которую ее творец наполнил жизнью при создании (см. гл. V, разд. За). И оттого оно непосредственно связано с делом его рук. Вспомним и о том, что в каждом орудии живет сущность его владельца (см. гл. V, разд. 2г) и оттого это орудие персонально к нему приспособлено. Машинное производство, в котором производитель и потребитель суть переменные, было бы с этим несовместимо.

Так, операциональная интерсубъективность гораздо в большей степени овладела нашим сегодняшним миром вплоть до деталей повседневной жизни, чем это было бы возможно в мифической культуре. Мы должны, однако, задаться вопросом: является ли такое доминирование и такое акцентирование операциональной рациональности чем-то самим по себе рациональным? Иначе говоря: становится ли требование какой-либо формы рациональности стремлением к всеобщей рациональности? Какие рациональные основания можем мы для этого привести?

Говорят, технико-индустриальный мир неизмеримо улучшил условия нашего материального существования, и это по большей части несомненно верно. Но, с другой стороны, мы должны также признать, что отнюдь не всегда это было мечтой человечества. Если прочесть, что все философы и пророки в течение человеческой истории называли высшим счастьем, если рассмотреть зачастую столь отличающиеся от наших ценностные ориентации прошлых времен, то можно обнаружить, что им были совершенно чужды те желания, которые нам кажутся естественными. Не то чтобы им не было кстати данное улучшение жизненных условий, хотя и в их время это тоже происходило, но такие улучшения искали в более высоком контексте, который был мифическим, религиозным или нравственным.

Согласно широко распространенному заблуждению, если бы только людям было известно, какие возможности дает техника, они непременно к этому бы стремились23. При этом ссылаются на то, что возникновением техники в XVI—XVII веках мы обязаны некоей программе, можно сказать, некоему новому волеизъявлению, которое мы находим, например, у Бэкона и Декарта, и что эта программа была придумана исключительно как некий вызов прошлой установке, которая позволяла преодолевать господство природы, понимаемой как божественная или сотворенная Богом, лишь в очень умеренных, благоговением и благочестием установленных границах. Выход за такие границы назывался греками "хибрис" (дерзость), а позднее христианами — дьявольским делом. Даже горные работы рассматривались

как опасное вмешательство в "священное место", позволительное лишь при соблюдении соответствующих ритуалов24. Строительство Ксерксом огромного моста через Геллеспонт было сочтено кощунством25; миф об Икаре должен был служить человеку предостережением от дерзкого желания пренебречь установленными границами покорения природы. Такие примеры можно умножать сколько угодно. Даже когда технический мир начал свои победоносный поход, человечество вплоть до сегодняшнего дня не переставало сомневаться в его смысле и мудрости.

Такое историческое напоминание показывает нам, что вопрос о рациональной обоснованности сегодняшнего акцентирования логически-операциональной рациональностью и стремления к ней в конечном счете зависит от того, насколько обоснованы связанные с этим высшие цели. Эти цели оказываются одновременно нормами, ибо им придается значение, обязательное для человеческого счастья, блага и добра, какое бы название ни давали последнему.

Тем самым я прихожу к последней из перечисленных в главе XV форме рациональности*.

Перевод выполнен при участии С. Коначевой.

Мы должны поставить перед собой следующий вопрос: возможен ли рациональный выбор между целями и нормами, свойственными мифу и науке? Можно ли показать, что одна из этих областей может притязать на обладание нормативной интерсубъективностью, тогда как другая ее не имеет? Будет ли более рациональным осуществлять те всеобщие идеи счастья и добра, которые ведут к поиску нуминозного "единства идеального и материального", архе и всех других связанных с этим мифических действий и поступков? Или рациональнее провести в жизнь отличающиеся от мифа всеобщие идеи счастья, добра и т. п., которые согласованы с научными целями, вырвать предметы из всякого нуминозного контекста, отделяя идеальное от материального, чтобы установить правила и законы природы, построить соответствующие пространственно-временные конструкции и осуществить все из этого следующие действия и поступки, чуждые мифу?

Для ответа на эти вопросы не требуется особо точного определения, в чем заключаются высшие нормативные цели, которым служат научные и мифические способы мышления. В дополнение к предыдущим разделам напомню, что к догмам современного сознания принадлежит убеждение в том, что научный и технический прогресс принес людям освобождение от гнета природы и страха перед трансцендентными силами, тем самым умножив человеческое счастье и спася человеческое достоинство. В данном контексте также необязательно детально останавливаться на том, что различные представления о целях и счастье появлялись в рамках мира, на который наука уже наложила свой отпечаток. Здесь этого уже достаточно, чтобы представить следующую мысль.

При желании рационально обосновать те или иные нормативные цели оказывается возможным сделать это, только выводя их из каких-либо других. При этом можно или идти все дальше этим методом обоснования, попадая в итоге в бесконечный регресс, или остановиться наконец на некоторой исторической данности. И, как всегда, человек сбивается с пути: в конечном итоге норма становится лишь никак рационально не оправданным утвержде-

нием. И ничего не меняется от того, считаются ли высшие цели с научной точки зрения исторически созданными человеком или с точки зрения мифа — постигаемыми как божественные заповеди, относят ли их в итоге к профанной или нуминозной предметности. Из этого следует, что общая убедительность, исходящая из этих целей, может быть лишь фактической, а не рациональной. Поэтому нормативная интерсубъективность всегда расположена в определенных границах и временных рамках и, говоря научным языком, является, таким образом, чем-то исторически обусловленным.

Даже Кант, предпринявший впечатляющую попытку отделить моральные нормы как абсолютные цели от их догматического понимания, вывел их из некоего "факта разума", как он назвал категорический императив26. Не имея возможности вдаваться в подробности, надо указать на то, что в этих фактах категорического императива речь все равно должна идти о чем-то историческом, даже если сам Кант этого и не осознавал. А именно таком историческом, которое следует из общих условий просветительского понимания морали. Непосредственно освободиться от этой исторической соотнесенности совершенно невозможно. Исторический провал всех, кто пытался уйти от этого путем рефлексии, — здесь я прежде всего напомню о Гегеле, — показывает, что они не смогли передать именно ту рациональную интерсубъективность, на которую должны были бы претендовать. Они напоминают, да простят мне это непочтительное замечание, барона Мюнхгаузена, вытягивающего себя за косичку из болота.

Тем самым мы ответили на поставленный в начале этого раздела вопрос. Между нормативными целями, объединяющими науку, с одной стороны, и миф — с другой, исключается рациональный выбор. Нормативная интерсубъективность, на которую сегодня в целом опираются цели науки, есть некий исторический факт и ничего более. И хотя никому не возбраняется усматривать в этих целях нечто очевидное и насущное, однако невозможно надеяться на рациональное обоснование этой личной убежденности и ее абсолютное интерсубъективное признание*.

Перевод выполнен при участии С. Коначевой.

Содержание предыдущего исследования можно еще раз вкратце представить следующим образом.

Первое. Научный и мифический опыт имеют одинаковую структуру. Наука и миф применяют одну и ту же модель объяснения. И там, и там мы можем различить чистый и предпосылочный опыт. Чистый опыт дан интерсубъективно необходимым образом. И в науке, и в мифе существует метод "проб и ошибок". Упомянутые предпосылки содержат в себе фундаментальную, то есть онтологическую, часть. Эта онтология имеет систематическую структуру. Ее интерсубъективное признание базируется или на том, что она укоренена в истории, то есть определяет историческую ситуацию, эпоху, или на том, что она при определенных новых граничных условиях выводится из соответствующих разделов исторически укорененной онтологии и тем самым логически используется в новых областях27. Так происходит интерсубъективное оправдание изменений в предпосылках опыта. Такая эмпирическая интерсубъективность опыта, зависящего от определенных предпосылок, является, однако, с научной точки зрения всегда лишь исторически контингентной. Будучи предпосылочным опытом, она не имеет никакого абсолютного значения, поскольку может быть изменена, тем более что эти ее предпосылки нельзя рассматривать как результат деятельности всегда и необходимо истинного разума. Следовательно, различие между научным и мифическим опытом лежит исключительно в области содержания. Рациональная структура объяснения и интерсубъективного обоснования при этом никак не затрагивается.

Второе. В противоположность этому рациональность их семантик определяется прямо через эмпирические содержания, к которым она относится. Различное содержание науки и мифа ведет также к различным критериям (например, формам точности) для соответствующей семантической интерсубъективности. Эти критерии обосновываются тем, что сами содержания себя эмпирически оправдывают; но именно поэтому они не могут быть сопоставлены друг с другом для установления рационального преимущества одного или другого.

Третье. То же относится и к критериям, определяющим способ и масштаб применения как логической, так и операциональной рациональности в науке и мифе.

Четвертое. Между нормативными целями, которым служат наука и миф, невозможен рациональный выбор. Выбор между ними имеет скорее фактически-исторический характер, хотя он и может содержать рациональные элементы, поскольку он следует из фактически-исторических условий.

В заключение имеет смысл прояснить некоторые понятия, чтобы исключить возможное непонимание.

Многие склонны обозначать как иррациональное все, что не может быть обосновано рациональным образом. Это могло бы привести к утверждению, что онтологические истоки и нормативные цели науки и мифа имеют в конечном счете иррациональный характер. И хотя определения вообще-то могут формулироваться произвольно, тем не менее в сегодняшнем словоупотреблении под иррациональным понимается скорее нечто направленное категорически против разума, нечто, из чего проистекают патологические чувства и страсти, враждебность и слепой произвол. Ничто из этого невозможно найти в науке или мифе, если не иметь в виду неподвластную рациональности историческую предметность, играющую в них столь основополагающую роль. Последние онтологические и нормативные предпосылки, на которых основываются соответственно наука и миф, неиррациональны (во всяком случае в сегодняшнем смысле) постольку, поскольку именно из них исходит все рациональное, характеризующее опыт, семантику, операциональную деятельность и нормотворчество. Нередко сами эти предпосылки различным образом рационально представлены, а именно как производные некоей исторической ситуации, не погружаясь, конечно, полностью в данную рациональность. Итак, результаты предыдущих исследований не могут служить сегодня предлогом для защиты отрекающегося от мышления иррационализма. Я предлагаю поэтому все рационально не обоснованное в науке и мифе обозначать как "дорациональное".

Дальнейшее недоразумение коренится в том, что подчеркивание релятивности семантических, логических и операциональных критериев по отношению к онтологическим и нормативным предпосылкам, как и их релятивности по отношению к некоей исторической ситуации, рассматривается как выражение релятивизма. И хотя я уже вкратце высказался по поводу релятивизма, хотелось бы еще раз коснуться этого. Если под релятивизмом понимается подход, в соответствии с которым решения внутри науки и мифа, а также выбор между ними самими происходят более или менее произвольно и субъективно, тогда между упомянутой релятивностью и релятивизмом нет ничего общего. Тогда эта релятивность, состоящая в отношении нормативных и онтологических оснований к чему-то исторически контингентному, оказывается отчасти фактической, отчасти рациональной связанностью, поскольку основана на логической взаимосвязи с этой контингентностью. Данная релятивность упомянутых семантических, логических и операциональных критериев имеет также логический характер и потому никак не может быть произвольной, поскольку это не значит ничего иного, кроме выводимости этих критериев из соответствующей предметной области. Релятивизм ли это, если из ситуации А делаются иные логические конечные выводы, чем из ситуации В?

И еще одно, последнее замечание. Необходимо строго отличать рационализм от рационального. Под рационализмом понимается философское направление, которое рассматривает определенные аксиомы и принципы (о том, каковы они, существует непримиримое различие во мнениях) как выражение абсолютной и тем самым интерсубъективно вечной разумности. При желании можно рассматривать все предыдущие исследования как единое опровержение этой точки зрения, несостоятельной как в историческом, так и теоретическом плане.

Еще раз оглянемся назад. Во второй части этой книги была установлена сомнительность оснований, сыгравших решающую роль в истории возникновения господствующей в целом и сегодня естественно-научной онтологии. Там было также указано на то, что подобное историческое рассмотрение не может заменить теоретического и эпистемологического исследования естественнонаучных оснований. Теперь такое исследование, распространенное на соответствующие научные онтологии, наконец представлено. При этом обычное сегодняшнее мнение о науке как о своего рода парадигме рационального оказывается иллюзией. Эта иллюзия имеет свои исторические корни в эпохе Просвещения, которая, будучи в целом под властью рационализма, ошибочно приняла научную онтологию, особенно онтологию естественных наук, за выражение необходимой разумности или руководимого разумом опыта. Это привело к равно захватывающей и неясной идентификации науки, рациональности, разума и рационализма, еще и сегодня оказывающей свое воздействие. Наша так называемая просвещенная и научная эпоха оказывается на деле, однако, ничуть не рациональнее и не разумнее других.

В главе IX третьей части книги было показано, как после долгих восходящих к предыдущим столетиям исследований в рамках новейших интерпретаций мифа постепенно усиливалось предположение о том, что его надо "принимать всерьез" и что он обладает равноценной науке онтологией и рациональностью. Эта догадка, основанная в большей степени на исторических и довольно фрагментарно собранных фактах, требовала теоретической и эпистемологической, точнее, онтологической и тем самым философской проверки. Как показали предыдущие разделы, она полностью подтверждена.