Ни один вопрос уголовного права не пользуется такою известностью и таким свойством привлекать к себе дух исследования, как смертная казнь. Литература этого вопроса сравнительно громадна. Уже в 1838 г. Капплер в своем «Руководстве к литературе уголовного права» приводит 232 больших и малых сочинений, статей и отрывков, трактующих об этом предмете.

Такое обилие сочинений и общеизвестность этого предмета, вследствие которой даже неспециалист считает себя вправе иметь докторальное о нем мнение, дают иногда повод думать, что смертная казнь — вопрос избитый и не стоящий дальнейшей работы специалиста. Когда я принимался за мой труд, я не разделял этого мнения; теперь, по окончании его, я вдвойне не разделяю его; я еще более убедился в том, что этот вопрос долго будет привлекать внимание криминалиста как предмет высокого интереса и не вполне исследованный. Конечно, с отвлеченно-схоластической точки зрения нельзя сказать о смертной казни ничего нового, о чем бы в сотнях сочинений и статей не было прежде говорено и переговорено. Возобновлять вечный и безысходный спор о справедливости и несправедливости смертной казни — бесполезная и пустая работа. Но зато с философско-исторической стороны смертная казнь есть мало разработанный и потому богатейший материал исследования.

Взявшись за исследование этого предмета, я обратил большую часть внимания и работы на историческую сторону смертной казни, на связь этого наказания с общественным и умственным развитием человека. При исследовании я старался не о том, чтобы заявить мое личное мнение, а чтобы отыскать взгляд народов на это наказание. На вопрос, который каждому специалисту не раз приходится слышать: каково ваше мнение о смертной казни, считаете ли ее наказанием справедливым или нет, я отвечаю: спрашивайте не меня, мнение которого, как всякое одиночное мнение, не может иметь силы и значения, а выслушайте более полновесное и имеющее более прав на внимание мнение народов.

Киев 1867 г.

I. Появление сочинения Беккариа о преступлениях и наказаниях (1764 г.) вызвало специальную разработку вопроса о смертной казни. «Эта бесполезная расточительность казней, которые до сих пор не сделали людей лучшими, побуждает меня, — говорил Беккариа, — исследовать, в самом ли деле смертная казнь полезна и справедлива в правительстве, хорошо организованном». Результатом своего исследования он выставил следующие общие положения:

а) смертная казнь не опирается ни на каком законном праве, потому что человек, вступая в общество, не уступал права на свою жизнь;

б) она бесполезна и не нужна, за исключением тех случаев, когда жизнь гражданина и лишенного свободы может произвести революцию и нанести вред общественной безопасности или когда смертная казнь есть единственная узда, могущая воспрепятствовать новым преступлениям;

в) она бесполезна потому, что никогда не останавливала злодеев, решившихся на преступление;

г) она менее действительна, чем лишение свободы, соединенное с тяжкими работами, потому что и на преступника, и на посторонних несравненно сильнее действует менее жестокое, но продолжительное наказание, каковы тяжкие работы, чем жестокое, но моментальное, какова смертная казнь;

д) она даже пагубна для общества, потому что представляет гражданам пример жестокости тем более опасной, чем с большею аккуратностью и с большими формальностями ее совершают; безумно, для отвращения граждан от убийства, установлять публичное убийство;

е) оправдывают смертную казнь тем, что ее, за известные преступления, назначали все народы и во все времена; но зачем же оправдывающие эту казнь не одобряют человеческих жертв, которые были в употреблении у всех народов.

Такова сущность доводов против смертной казни писателя, вызвавшего последующую разработку этого предмета. Прошло сто лет со времени появления сочинения Беккариа, очень многие брались за разрешение этого вопроса с теоретической точки зрения, но в сущности мало сказали нового: с этой стороны, до сих пор спор вертится почти на тех же самых общих положениях, которые высказаны Беккариа; новое, принадлежащее последующим писателям, состоит в специальном развитии вышеизложенных положений, да иногда в темном и отвлеченно-схоластичном изложении того, что так ясно, сжато и конкретно высказано Беккариа.

II. Первое положение Беккариа: смертная казнь не опирается ни на каком законном праве, и, следовательно, она несправедлива, — послужило темою для последующих писателей. Но то, что Беккариа высказал только вскользь и чему он не придавал первостепенной важности, принято было многими последующими писателями за весьма существенное; вследствие этого исследование вопроса о смертной казни вырождается в метафизический спор: давал ли или не давал человек другим право себя убивать; ненарушима или нарушима жизнь человеческая; справедлива или нет смертная казнь; полезно или бесполезно для человечества пролитие крови, в виде смертной казни? По какому направлению пошло исследование вопроса о смертной казни и какими способами хотели его разрешить — покажет нижеследующее изложение.

Выше сказано, что Беккариа утверждал, что человек, вступая в общество, не уступал ему права на свою жизнь. Мабли и Фиданджиери доказывали противное, опираясь так же, как и Беккариа, на естественное право. Мабли говорил: «В естественном состоянии я имею право смерти против того, который нападает на мою жизнь; вступая же в общество, я только передал это право судье». «В состоянии естественной независимости, — говорил другой, — я имею право убивать несправедливого человека, на меня нападающего; а если я имею право его убить, то он потерял право жить; общество не создает нового права, а только пользуется старым, становясь, при употреблении смертных казней, на место частного лица». Позднее являются целые трактаты на подобную тему. В 1827 году французский адвокат Люкас издал большое сочинение о смертной казни, под заглавием «Об уголовно-карательной системе вообще и о смертной казни в частности». В первой части этого сочинения автор вслед за североамериканским писателем и государственным человеком Ливингстоном, автором предварительных соображений к проекту уголовного кодекса для штата Луизианы, 1822 г., почти исключительно занимается защитою отвлеченного положения: жизнь человеческая священна, неприкосновенна, дар Божий; поэтому сам человек не может уступить другому право на свою жизнь, и никакой общественный закон не может распоряжаться ею. Горячим последователем Люкаса является Румье, автор сочинения «Долой эшафот, или немедленная и полная отмена смертной казни» (1833 г.). Первая глава этого труда трактует о ненарушимости человеческой жизни и незаконности смертной казни; глава эта не представляет, впрочем, ничего самостоятельного и состоит большею частью из заимствования у Люкаса и его противников. К подражаниям Люкасу принадлежат также сочинения Селлона: «Письма о смертной казни» (1833 г.) и «Диалог о смертной казни и об исправительной системе» (1834 г.). Против Люкаса вооружился Силвела, автор сочинения «О сохранении смертной казни» (1832 г.). Изложивши опровержения против Люкаса словами Броли, который написал критику на теорию ненарушимости жизни в пятом номере «Французского обозрения», и словами Уртиса, издавшего сочинение «Необходимость сохранения смертной казни» (1831 г.), Силвела построил новую теорию договора, на котором он основал справедливость смертной казни. «Сохранять себя, — говорил Силвела, — и разрушать себя — два совершенно противоположные представления (images), если их рассматривать как абстрактные признаки (signes); но будучи рассматриваемы как такие факты, которые присущи всем органическим существам, как людям, так и животным, они не исключают друг друга и не абсолютно противоположны, потому что эти существа, напротив, сохраняют себя теми же самыми средствами, которыми они себя разрушают». «Человек, как существо разумное, не может ничего делать по благоволению, без причин и побуждений. Но когда его побуждения к действию справедливы и согласны с разумом, все ему позволительно, даже себя разрушать, т. е. согласиться потерять жизнь. Каким образом он может обойтись без этого, если жить для него есть не что иное, как употреблять свои жизненные силы, тратить их посредством употребления». Подобным же образом человек в обществе для сохранения своей жизни заключает договор разрушения, который можно выразить в следующих немногих словах: «Уважайте мою жизнь, защищайте ее, с своей стороны я буду точно так же действовать в отношении к вам. Согласимся взаимно быть уничтоженными, если мы несправедливо лишим жизни одного из себе подобных». К писателям, восстававшим против теории ненарушимости жизни человеческой, принадлежит также Комперио, автор сочинения «Будет ли убийство наказываемо смертной казнью?». Какой же результат всех этих изобретений новых и новых договоров, всех споров и толкований естественного права и какие полезные открытия для решения вопроса о смертной казни сделаны этим путем? Решительно никакого. И понятно: когда одни утверждают одно, а другие совершенно противоположное, выходя из одного и того же основания, выходит, что это основание никуда не годно в научном отношении, и что прежде, чем строить на нем какие-нибудь выводы, необходимо исследовать свойство самого этого основания и определить, может ли оно в данном случае к чему-нибудь служить. Естественное право, или право человека в безобщественном состоянии, не знает никаких договоров; для противников смертной казни оно крайне неблагоприятно как состояние полного произвола, грубости, жестокости и звероподобного пролития крови человеческой, оно меньше всего знакомо было с понятием ненарушимости жизни человеческой. Но и противники не могут на нем опереться и сколько-нибудь крепко стоять, иначе им пришлось бы отвергнуть все то, до чего человек достиг благодаря тому, что он не остался в естественном состоянии, а перешел к созданию общественности.

Тем же метафизическим способом хотели решить вопрос о смертной казни многие ученые Германии, бравшиеся за его исследование. Они хотели доказать состоятельность или несостоятельность смертной казни, выходя из абстрактных положений, и преимущественно из идеи справедливости. Так, Титман, задавши себе вопрос, справедлива ли смертная казнь, решает его следующими метафизическими соображениями: справедливость смертной казни самой в себе (аn sich) не может разумным образом быть подвергнута сомнению. Ибо, если правовой закон (Rechtsgesetze) дозволяет вообще наказание для безопасности области права, то неоспоримо должно быть дозволено также и уничтожение оскорбителя. Потому в государстве смертная казнь, рассматриваемая сама в себе, совершенно справедлива. Рассмотрению этого вопроса с метафизической точки зрения особенно способствовал гамбургский профессор Громан, издавший сочинение «Об уголовно-правовом принципе — государство не имеет никакого права наказывать смертью» (1832 г.). Смертная казнь, говорит он, несправедлива, потому что она поражает жизнь, этот посредствующий принцип между сверхчувственным и чувственным бытием, принцип, при помощи которого человек должен образоваться для высшей жизни; она несправедлива, потому что впечатление, производимое исполнением казни на зрителей, вредно для справедливости. Жизнь человеческая есть сама в себе (an sich) бесконечная величина, которая простирается в вечность, и никакой человек, никакое государство не имеет права сокращать или перерезывать эту линию. На жизни человека лежит высокое призвание образоваться для вечности. Никакое наказание не должно быть противно принципу улучшения. Смертная казнь несправедлива с точки зрения христианской философии и религии. В своем предисловии к сборнику статей о смертной казни «Христианство и разум как защитники отмены смертной казни» (1835 г.) и в своей антикритике на Абегга, помещенной в том же сборнике, он тоже почерпает доказательства главным образом из разума. Против Громана восстал Абегг, защищавший справедливость смертной казни следующими доводами: «Придают жизни тела бесконечную цену для самой себя (fur sich) и вместе с тем смерть считают бесконечным злом. Без сомнения, смерть есть тягчайшее наказание, и немногие преступления могут вызвать необходимость примирения с справедливостью посредством смерти, в этом случае смертная казнь, будучи истинным освобождением, разрешает страшное противоречие, которое виновный чувствует в самом себе и которое он, как только пробудится и придет в полное сознание своей вины, не может сносить, — в этом случае она, как вообще наказание, есть благодеяние». «Смертная казнь не может быть оправдываема особенными целями; скорее значение ее состоит в том, что она есть уничтожение земного бытия, спасение духовного посредством погибели телесного; она поражает не жизнь как жизнь, но временное, преходящее тело в чувственном мире». Если это так, то в вопросе о смертной казни дело касается не цели и средств, а существования необходимости, вследствие которой высшему должно быть принесено низшее, временному — преходящее, идее, которая есть жизнь справедливости, — то, что уже умерло и без дальнейшего правомочия не может существовать. Это не месть, не внешнее возмездие, не несправедливость за несправедливость, не насилие за преступление, — нет, это есть уничтожение несправедливости, которая олицетворялась в своей высшей потенции, так что без противоречия не может далее существовать. Весьма близко по взглядам к Абеггу подходит Дауб. По его учению, источник закона есть любовь, а наказание, будучи средством уничтожения вины и способом примирения с законом, является благодеянием. Смертная казнь справедлива; ибо кто совершил убийство, тот впал в тяжкую вину; а так как только одна смертная казнь уничтожает вину, то она есть дело любви и справедливости, есть благодеяние. В свою очередь, Абеггу возражал Меринг; идя тем же путем и руководствуясь тем же способом исследования, он пришел к совершенно противоположному результату. Смертная казнь, по его мнению, есть признак еще несложившегося в целом объема своей области, не осуществившегося государства, есть отрицание государства в самом государстве, отношение сил природы, из коих одни силятся обеспечить свое существование уничтожением других. Государство в смертной казни употребляет свою силу, но не свое право, в смертной казни оно простирает свою власть так далеко, как может. Кант и Гегель защищали смертную казнь во имя справедливости принципа материального возмездия: равное за равное. Кестлин старался опровергнуть их, доказывая, что если этот принцип принят, то во имя его следовало бы признать сообразным с справедливостью назначение изувечивающих наказаний за телесные повреждения. С своей стороны, он построил свою теорию, на основании которой смертная казнь должна быть вычеркнута из ряда наказаний. В преступлении, он говорит, нарушение имеет свое бытие (ihre Existenz) не в объективном происшествии, но только в воле нарушителя. Мера наказания ни в каком случае не должна быть определяема только по объекту нарушения, который может быть принят при этом только как второстепенный, соопределяющий момент. Поэтому, если хотят остаться верными понятию о наказании как стеснении воли нарушителя и другому основному понятию, что для государства жизнь совпадает с личностью, то должны вычеркнуть смертную казнь из ряда уголовных мер. Всецелое уничтожение личности было бы справедливо, если бы в преступлении вся субъективность являлась неизлечимо злою. Но так как это невозможно, то государство должно оставить существовать личность, в которой всегда лежит возможность нравственного восстановления (1855 г.). Глюнек доказывал, что смертная казнь нисколько не противоречит идее справедливости (1855 г.). Выходя из принципа справедливости, также оправдывали право государства назначать смертную казнь такие писатели как Рихтер (1829 г.), Цум-Бах (1828 г.) и Россгирт (1828 г.). Напротив, Геффтер находит, что справедливость смертной казни не есть истина абсолютная, а только гипотетическая (1854 г.). Наконец, Бернер уже решительно утверждает, что справедливость не требует смертной казни ни за одно преступление, ни даже за убийство (1852 г.).

Итак, каждый из приведенных писателей ссылается на справедливость, но одни доказывают, что смертная казнь согласна с справедливостью, другие — что она не согласна, — и даже более: Меринг находит, что она есть проявление силы, а не справедливости, а Громан почти не видит различия между убийством и смертною казнью и готов поставить судей наряду с убийцами вроде Равальяка. Каждый из этих писателей заявляет, что решение этого вопроса только и возможно с точки зрения отвлеченной справедливости, и каждый старается опровергнуть других, выходящих из этой же точки зрения. Гегель критикует Канта; Кестлин — их обоих, а кроме того, Абегга и Рихтера; Абегг опровергает мнения Громана, Меринг — Абегга, и т. д. Что же это за общая справедливость, которая приводит к двум противоположным выводам и одним говорит: смертная казнь есть святое учреждение, она соответствует моим требованиям; другим — смертная казнь мне противна, она основывается на силе, а не на правде. Если эта справедливость, как утверждают те, которые на нее ссылаются при решении вопроса о смертной казни, есть начало неизменное, истина, всеми признанная, аксиома, подобная той, которая говорит, что дважды два — четыре, а не больше; то откуда происходит между опирающимися на нее такое разногласие, которое похоже на то, если бы одни утверждали, что дважды два — пять, а другие — дважды два — шесть. Не есть ли это только субъективный взгляд на справедливость тех, которые на нее ссылаются.

Дело в том, что у человечества нет другой справедливости, кроме той, которая выразилась в его законах; а эта справедливость не есть нечто целиком данное и неизменное, а есть явление постоянно, хотя и крайне медленно, развивающееся и усовершенствующееся тысячелетнею жизнью народов. Человек постоянно стремится к водворению более справедливых отношений: то, до чего он добился теперь в области права, было никогда ему неизвестно и совершенно чуждо его понятиям; то, до чего он достигнет будущими тысячелетними усилиями, в настоящее время или гадательно, или неизвестно. Если бы человек обладал неизменяющимся понятием справедливости, то он бы давно и всецело его осуществил, и не было бы права диких племен, права варварских народов, права средневекового, а было бы одно право, которое бы во все времена одинаково решало частные вопросы, и в том числе вопрос о смертной казни; тогда бы и криминалисты, ссылаясь на понятие справедливости, не высказывали бы двух противоположных взглядов, не спорили бы друг с другом. Криминалисты и философы, решавшие рассматриваемый нами вопрос с точки зрения справедливости, совершенно выпустили из виду действительную, человеческую справедливость, изменяющуюся и усовершенствующуюся, а соображались с субъективною, составленною каждым из них, на основании логических соображений; оттого справедливость, по понятию одних, говорила в пользу смертной казни, справедливость, по понятию других, против. Оттого, сколько ни усиливались разрешить вопрос о смертной казни, выходя из произвольно составленного понятия справедливости, в результате пришли только к совершенно противоположным выводам; оттого исследование этого вопроса превратилось в личный спор, в составление туманных трактатов, не подвигающих ни на волос уяснение дела. Однако ж подобный ненадежный способ исследования смертной казни до того был ходячим в Германии, что в 1833 г. прения в саксонском сейме в значительной степени состояли из подобных метафизических тонкостей. Депутат Аммон, первый говоривший по поводу сделанного профессором Громаном предложения о необходимости отмены смертной казни, занял внимание собрания: а) рассмотрением уголовных теорий о праве наказания; б) опровержением положения Громана: правовое наказание не должно нарушать ни одного права человека, а так как человек имеет право жить, следовательно, наказывать человека смертью есть несправедливость и даже преступление; в) защитою положения: несправедливость преступника может быть так велика и тяжка, что его право — долее жить в человеческом обществе — совершенно прекращается, и смертная казнь в этом случае есть не преступление, а необходимое восстановление нарушенного права, и потому не может быть поставлена на одну линию с убийством, как то утверждает Громан. Во второй камере[1] Эйзенштюк объявил, что смертная казнь несправедлива, противорелигиозна, безнравственна и бесполезна.

Примечание. В Германии особенно много написано сочинений в таком духе, сюда принадлежат:

1) Райдель «Справедливость смертной казни» (1839 г.). Это — критика на сочинение Цепфля, противника смертной казни. Автор в первой части своего сочинения доказывает, что только смертная казнь есть справедливое восстановление принципа права, что всякое другое наказание за убийство не соразмерно; поэтому убийца должен умереть на службу разума, идеи, нравственности, религии, так как нет для него другого средства примириться с Богом, с людьми и самим собою; пока люди веруют, что сам Бог должен был умереть за грехи мира, до тех пор, по убеждению народа, великий грешник должен умереть посредством смертной казни.

2) Мессершмидт «О справедливости смертной казни посредством обезглавления» (1840 г.). Автор этого сочинения — врач — излагает теорию наказаний, философию справедливости смертной казни, и притом, в частности, только посредством отсечения головы, и, наконец, предлагает им изобретенную машину, считая меч, топор и гильотину неудовлетворительными.

3) Петэч «Безнравственность смертной казни» (1841 г.). Большая часть этого сочинения состоит из предварительных рассуждений — philosophische Vorkenntnisse, — не вяжущихся с вопросом о смертной казни; в остальной — автор доказывает весьма неубедительными метафизическими соображениями безнравственность смертной казни; по его мнению, Спаситель своею смертью избавил человечество от смертной казни, таким образом, он утверждает совершенно противоположное мнение Райделю, хотя оба они опираются на одно и то же основание.

4) Нейбиг «Неправомерность смертной казни и справедливое наказание» (1833 и 1850 г.). Автор — противник смертной казни; по его мнению, справедливое наказание должно пробуждать сознание вины, которое бы вело к исправлению; никакая вина не может быть наказываема внешним чувственным способом; смертною казнью, которая уничтожает всякую возможность исправления, менее чем всяким другим наказанием искупается вина.

5) Дистель «Попытка научно разрешить вопрос о смертной казни» (1848 г.). Сочинение это, состоящее из 195 страниц, с великими претензиями на ученость, трактует о многих философских отвлеченностях и меньше всего о смертной казни; автор думает разрешить вопрос о смертной казни посредством цитат из Фихте, Шеллинга, Гегеля, Гербардта, Тренделенбурга и других о предметах, не вяжущихся с смертною казнью. Справедливость смертной казни он доказывает следующим образом: прощение достигается только смертью. Принесение в жертву естественной жизни на алтарь духа, на алтарь Божий, есть единственное средство для излечения смертельной раны в груди человека (т. е. преступления). В государстве алтарь этот есть эшафот. Преступник чрез свое преступление делается животным; будучи принесено в жертву, это животное опять делается человеком.

6) Шлаттер «Несправедливость смертной казни» (1857 г.). Это сочинение одно из лучших и наиболее ясных в ряду философско-метафизических.

7) Христианзен «Вопрос о количестве и качестве наказания, особенно по отношению к смертной казни» (1865 г.). Автор находит, что смертная казнь удовлетворяет абсолютным требованиям справедливости, и вместе с тем, что ее легко заменить другим наказанием.

Вследствие того, что целое столетие длится чрезвычайно однообразный, останавливающийся на одних и тех же неизменных пунктах теоретический спор, без открытия новых сторон и новых оснований, самый вопрос о смертной казни может с первого раза показаться избитым полем для бесполезных метафизических, не ведущих ни к каким плодотворным результатам словопрений, а не предметом серьезного научного исследования. Действительно, это было бы так, если бы разработка этого предмета ограничилась одними метафизическими соображениями, если бы до сих пор продолжали спорить только о том, давал ли человек другим право на свою жизнь или не давал, полезно ли для человечества пролитие человеческой крови или бесполезно, или если бы до сих пор силились разрешить, на основании одних логических соображений, без пособия опыта, задачу: устрашает или нет смертная казнь. Но этого не случилось: научная разработка вопроса о смертной казни приняла более плодотворное философско-позитивное направление, которое, независимо от высоконаучного интереса, с каждым годом дает прочные основы для разрешения задачи нашего времени: быть или не быть смертной казни.

III. Уже Беккариа, как писатель, не любивший абстрактных теорий, не подтверждаемых опытом, старался, в основание своих возражений против смертной казни, приводить доказательства опытные, почерпнутые из жизни народов: так, в доказательство бесполезности смертной казни, он указывал на то, что она не делает людей лучшими и не устрашает злодеев; в подтверждение того, что государства стоят и развиваются и без смертной казни, он приводил пример Рима и России в царствование Елизаветы. Впоследствии, когда монах Фашинеи в своих замечаниях на его книгу обвинил его в том, что он оспаривает у государей право наказывать смертью, Беккариа ссылался на старание современных ему государей ограничить и уменьшить употребление смертных казней, указывал на греческих императоров: Маврикия, Анастасия и Исаака Ангела, которые отказывались делать употребление из своей власти, когда дело шло об осуждении на смерть, а также на деятельность христиан первых веков, которые гнушались смертной казни. Принятые с энтузиазмом мысли Беккариа о смертной казни дали возможность, решимость и теоретическое основание современным ему законодателям приступить к отмене смертной казни на самом деле. Хотя отмена эта в Тоскане, Австрии, Бадене не устояла, но тем не менее ею блистательно были подтверждены на опыте теоретические доводы Беккариа: никто даже из самых горячих сторонников смертной казни не мог, в защиту необходимости ее, привести хотя малейший факт, который бы доказывал, что отмена ее в упомянутых государствах повлекла за собою увеличение преступлений, что она сделала менее безопасными общественный порядок, жизнь и имущество граждан. Упомянутая отмена естественно низводила исследование о смертной казни из заоблачных сфер теории на почву здравого и нелживого опыта. Со времени этого события в истории уголовного права, противники смертной казни получили точку опоры в виду защитников, которые имели за себя тысячелетнюю жизнь человечества. В 1789 г. и в следующих, во время великого переворота во Франции, вопрос о смертной казни сделался предметом живых прений в национальном и законодательных собраниях. Прения эти были большею частью повторением того, что высказал Беккариа и другие писатели XVIII века, как то: Монтескье, Руссо, Мабли; в них нельзя не заметить большой доли риторики и толкований о правах человека. Тем не менее многие ораторы старались поставить вопрос на почву здравого опыта, как ни бедны были на самом деле их попытки. Лепеллетье Сен-Фаржо указывал, в доказательство бесполезности смертной казни, на следующие факты: а) смертная казнь существует во Франции за домашнее воровство, и однако ж кто в свою жизнь по крайней мере раз не был обворован неверным слугою; б) в Англии закон грозит смертною казнью почти за всякое воровство, и нигде воровство не совершается так часто, как в Англии; в) в Риме преступления никогда не были так редки, как в то время, когда смертная казнь была изгнана из Кодекса свободных римлян, и стали умножаться по мере введения смертной казни; г) в Тоскане с отменою смертной казни последовало уменьшение преступлений. Робеспьер требовал уничтожения смертной казни на том основании, что где казни расточаются, там преступления часты и жестоки, как, например, в Японии и в Риме при императорах, и, напротив, умеренные наказания и смягчение казней влекут за собою уменьшение преступлений, чему служат доказательством республики Греции, республиканский Рим и Россия; смертная казнь должна быть уничтожена, потому что при сохранении ее неизбежны судебные ошибки и казни невинных; идея убийства внушает менее ужаса, если сам закон дает пример обществу, казня преступников. Дюпор, один из самых благоразумных противников смертной казни законодательного собрания, прямо сказал, что не намерен входить в решение метафизического вопроса: имеет или нет общество право жизни и смерти над своими членами, а занялся защитою двух положений: а) смертная казнь не способна подавить преступления, за которые она назначается: б) будучи далека от того, чтобы подавить, она, напротив, способствует их увеличению.

Дальнейшей опытной разработке вопроса о смертной казни наиболее способствовали англичане. С 1807 по 1812 г. сэр Ромильи, один из знаменитейших адвокатов своего времени, внес в Палату депутатов несколько биллей об отмене смертной казни за разные виды воровства. Вместе с другим депутатом, Аберкромби, он в доказательство необходимости этой отмены приводил целый ряд опытных доводов, как то: положительное отвращение от назначения смертной казни за эти преступления обвинителей, свидетелей, присяжных; ненаказанность, отсюда происходящую; увеличение количества осуждений после отмены смертной казни за некоторые преступления, — и в подкрепление всего этого он представил статистические данные. Тем же самым методом пользовался Макинтош, внесший в 1822 году билль в парламент о необходимости исправления жестоких уголовных законов своего отечества: для доказательства того, что смертная казнь не способствует безопасности и уменьшению преступлений, он ссылался на статистику преступлений в Англии и Франции — и находил, что в Англии, где смертная казнь расточается с средневековым обилием, количество тяжких преступлений при меньшем народонаселении несравненно больше, чем при несравненно большем народонаселении во Франции, где законы гораздо менее расточительны на смертную казнь. Еще в 1819 г. в Англии учреждена была комиссия, которой поручено было пересмотреть все постановления относительно преступлений, угрожаемых смертною казнью, и определить, насколько это наказание соответствует важности того или другого преступления. Вследствие предложения Макинтоша образована была вторая комиссия для той же цели. Вместо того, чтобы пускаться в отвлеченные споры, что смертная казнь не есть преступление, а судья — не Равальяк, или наоборот, обе эти комиссии исследовали этот вопрос при помощи позитивного метода. Во-первых, они привели в известность современное состояние уголовного законодательства в Англии вообще и в частности законы о смертной казни. Во-вторых, они призывали в свои заседания и выслушивали мнения экспертов, как то: директоров тюрем, врачей, тюремных священников, которые наблюдали осужденных в последние минуты, а также судей, государственных прокуроров и адвокатов, имевших сношения с осужденными на смерть, наконец, граждан из различных классов общества. В-третьих, они пересмотрели реестры, истребовали отчеты, собрали статистические сведения. Опираясь на все эти материалы, они сделали выводы о необходимости отмены смертной казни за разные преступления. Труды этих и затем следующих комиссий 1829, 1836 и 1847 г. были обнародованы. Главнейшие законы, коими отменена была смертная казнь за многие преступления, как то: законы 1832 и 1837 г., были изданы согласно изысканиям этих комиссий. Рядом с этими трудами, предпринятыми с чисто законодательными целями, являются в Англии подобного же рода и направления работы о смертной казни, предпринятые частными лицами. Сюда принадлежат:

1) Собрание сочинений, изданное обществом, составившимся в Дублине с целью содействия уничтожению смертной казни, под заглавием «Общество Гоуарда» (1832 г.).

2) Такое же собрание, изданное другим подобным же обществом, носящим название «Общество для распространения сведений, касающихся смертной казни». В изданных этими обществами сочинениях, большею частью речах, много, по уверению Миттермайера, декламации, но много и дела: таково сравнение наказаний, налагаемых за важнейшие преступления в Англии и Америке; таковы история английского законодательства о подлогах, сведения о действии смертной казни.

3) «Анти-Дракон, или основания для отмены смертной казни за подлоги» (1830 г.), сочинение, доказывающее неуместность смертной казни за подлог.

4) Отчеты (Raport) (1830 и 1832 г.) собраний, сходившихся по поводу петиции о смягчении наказаний; во втором рапорте изложено 12 оснований против смертной казни.

5) Замечательна, по уверению Миттермайера, статья против смертной казни, помещенная в «Юристе» — журнале правоведения и законодательства. Автор этой статьи приводит четыре довода против смертной казни: а) народ в виде присяжных, свидетелей и т. д. более и более отвращается от смертной казни; б) она не устрашает; в) она поддерживает в народе грубые и жестокие инстинкты; г) она уничтожает возможность исправления.

6) Андрюс «Уголовный закон, комментированный Бентамом по отношению к вопросу о смертной казни» (1833 г.). Смертная казнь не уменьшает числа преступлений, казни невинных, произвол в помиловании — вот главнейшие доводы автора против этой казни.

7) Векфильд «Факты, касающиеся применения смертной казни в столице» (1831 г.). Автор, сидя в тюрьме, имел случай наблюдать приговоренных к смертной казни. Доводы его: смертная казнь не только не достигает цели, но и ведет к безнаказанности тяжких преступлений и их увеличению; смертный приговор на большинство осужденных не производит никакого благодетельного действия, чаще же служит поводом к обнаружению грубости и цинизма.

8) Ольд Бейлея «Опыты уголовного правосудия и нынешнее действие нашего уголовного кодекса» (1833 г.). Автор этого сочинения, имевший случай в качестве защитника наблюдать способ осуждения на смерть и самих осужденных, сообщает множество фактов, доказывающих бессилие смертной казни уменьшить преступления, содействие ее увеличению их, невознаградимость ошибки, произвол помилований.

9) Райтсон «О смертной казни» (1834 г.). Автор восстает против смертной казни как наказания, не достигающего цели; в доказательство чего приводит судебно-практические и исторические факты и статистические данные.

10) «Сборник статей о смертной казни», 2 т. (1837 г.). Это — собрание статей, которые помещаемы были в Morning Herald выше упомянутым вторым обществом отмены смертной казни; этот сборник содержит богатое собрание статистических данных по разным вопросам, относящимся к смертной казни, а также петиций, речей, случаев, доказывающих несправедливость приговоров, вредное действие казней, произвол помилований и т. п.

11) Вульрих «История и современное положение смертной казни в Англии с приложением полных таблиц приговоров и исполнения их» (1832 г.). Сочинение, сколько можно судить по отчету Миттермайера, очень замечательное по богатству исторических и статистических данных; автор излагает законы с древнейших времен относительно отдельных преступлений и статистические данные, доказывающие несостоятельность и даже вред существования смертной казни за разные преступления, как то: контрабанду, изнасилование, содомию, воровство, разбой, поджог и подделку монеты.

Из новейших, явившихся в Англии сочинений о смертной казни особенно замечательно:

12) Альфреда Даймонда «Закон на опыте, или личные воспоминания о смертной казни и о ее противниках» (1865 г.). Это богатейшее собрание фактов и опытов, доказывающих бесполезность и несправедливость смертной казни.

Философско-позитивное направление, данное англичанами исследованию рассматриваемого нами вопроса, имело решительное влияние на работы французских и немецких ученых. Вторая и третья часть вышеприведенного нами сочинения Люкаса, видимо, составлена под этим влиянием: ссылка на Ромильи, Аберкромби, Макинтоша, статистические цифры, у них заимствованные, цитаты, касающиеся английской и американской жизни — все это подтверждает высказанное положение. Еще сильнее упомянутое влияние и опытный метод исследования проявился у Дюкпетье в его сочинении «О задаче человеческого правосудия и несправедливости смертной казни» (1827 г.). Дюкпетье в первой части этого сочинения повторяет теорию Ливингстона и Люкаса о ненарушимости и неотчуждаемости жизни человеческой, хотя он не претендует на не совсем надежную глубину философствования; он проще и яснее. Вторая половина его сочинения чрезвычайно богата — несравненно богаче, чем у Люкаса, — статистическими соображениями, приведенными в доказательство «о бесполезности и пагубных последствиях смертной казни» (de l'inutilitе et des effets pernicieux de la peine de mort). Оба эти писателя расширили объем опытных доказательств тем, что кроме статистических данных, касающихся английской юстиции, они собрали такие же и относительно Франции, что было им легко сделать, так как во Франции с 1825 г. стали ежегодно выходить официальные отчеты о ходе юстиции, чрезвычайно богатые статистическими цифрами. В подобном же духе написаны и другие труды Дюкпетье. Несмотря на большую склонность к фразе, Румье, подражатель Люкаса, преимущественно в двух главах, III и IV своего «Долой эшафот», употребляет тот же метод, приводя, кроме статистических данных, опытные доказательства, преимущественно из современной ему судебной практики. Наряду с этим последним сочинением следует упомянуть сочинение Гизо «О смертной казни за политические преступления» (1822 г.). Гизо в этом сочинении широковещателен и богат на громкие, мало определенные слова и фразы; с этой стороны сочинение его не могло бы быть поставлено наряду с Дюкпетье и другими однородными трудами. Но склонность к риторике не помешала, однако ж, Гизо сделать чрезвычайно верный и основательный анализ характера политической жизни народов прежних веков и нынешнего времени и вывести заключение, что изменившиеся обстоятельства не требуют смертной казни за политические преступления. В последнее время изданы на французском языке труды ассоциации, образовавшейся в Литтихе с целью содействовать отмене смертной казни; труды эти носят заглавие: «Издания ассоциации защитников отмены смертной казни» (1863–1865 г.). В этих трудах особенно замечательны работы профессора Тониссона, Ниппельса, доктора Дезора и Фишера.

В Германии одним из самых ревностных последователей опытного метода исследования является Миттермайер. В этом отношении ему принадлежит большая заслуга: среди потока самой туманной произвольной и лишенной реальной основы философии, самонадеянно выдававшей себя за голос самой истины, он остался трезвым и толковым исследователем вопроса о смертной казни. В течение пятидесяти лет он внимательно следил за успехами исследования этого вопроса во всех государствах Западной Европы. С 1828 г. до настоящего времени идет ряд его работ, большею частью помещенных в юридических журналах, но также и отдельно изданных. В 1862 г. Миттермайер издал отдельное исследование о смертной казни под заглавием «Смертная казнь по результатам научных исследований успехов законодательства и опытов». Затем следует ряд его статей, напечатанных во «Всеобщем немецком уголовном журнале» (Allgemeine Deutsche Strafrechtszeitung) Голтцендорфа. Работы Миттермайера представляют богатейшее собрание сведений и опытов относительно смертной казни; здесь находится отчет о всех, или почти всех, сочинениях, вышедших в этот период времени в Европе и в Америке; ни одно обсуждение этого вопроса, происходившее в законодательных Палатах, ни одна законодательная перемена, можно сказать, ни один сколько-нибудь замечательный новый факт для оценки этого предмета не оставлены им без внимания; он собрал и свел в одно целое множество статистических данных не только относительно смертной казни в Англии и Франции, — что было сделано до него, — но относительно того же в Германии и в других странах Европы, — труд, одному ему принадлежавший. Чтобы судить, насколько Миттермайер обязан направлением своих работ трудам англичан и их последователей, вроде Дюкпетье, я приведу слова знатока английской литературы этого предмета, доктора Дезора из Литтиха: «Миттермайер, — так говорит он в своем отчете о стремлении к отмене смертной казни в Англии, — почерпнул большинство фактов в Англии… Достаточно перелистать его книгу, чтобы судить, какою великою помощью служили для него английские документы». Только тем, что Миттермайер подвигнул рассматриваемый нами вопрос опытному исследованию, и можно объяснить то внимание и те похвалы, с которыми принято было во всех странах Европы отдельно изданное им исследование «Смертная казнь по результатам научных исследований» (1862 г.). Поставь он вопрос на шаткую точку произвольно изобретенных теорий или сделай он из него предмет полемических упражнений — его труд, подобно многим, написанным в этом духе в Германии, остался бы незамеченным и без всяких результатов; тогда как теперь он переведен на главнейшие языки Европы: французский, английский, итальянский и русский; в английском переводе Муара он куплен Лондонским обществом уничтожения смертной казни и распространен в большом числе экземпляров. Труд его в Германии не имеет себе подобного: при общем направлении германской науки вдаваться в изобретение теорий, не оправдываемых опытом, только немногие германские ученые пошли по дороге, пробитой в Германии Миттермайером; к ним можно причислить отчасти Бэмера, Геппа, Нэллнера, Маркардсена и Бернера.

Но прежде чем Миттермайер окончательно усвоил опытный метод исследования, прежде чем решился признать добытые посредством его результаты, он долго колебался и хотел примирить непримиримое. Вследствие этого взгляд его на смертную казнь первоначально далеко отступал от того, что он впоследствии стал утверждать, хотя опыты и тогда и теперь оставались почти одни и те же. В двадцатых и тридцатых годах он допускал смертную казнь с некоторыми оговорками; он порицал то, за что позже стал ратовать. В критическом отчете, написанном в 1828 г. о разных сочинениях, посвященных смертной казни, он утверждал: а) смертная казнь справедлива, как только, по общему убеждению, она является мерою, полезною против действий, угрожающих существованию государств; б) увлекаются сентиментальностью и впадают в крайность, когда утверждают, что смертная казнь не устрашает: говорить, что смертная казнь не устрашает, потому что где меньше смертных казней, там и меньше преступлений, значит утверждать: post hoc, ergo proptеr hoc,[2] доказывать, что она не устрашает, потому что тяжкие преступления совершаются под виселицею или непосредственно после казней, значит забывать, что смертная казнь удерживает не всех, а только некоторых, и что дело идет не о мнениях некоторых, а о мнениях большинства граждан, которые считают смертную казнь устрашительною; в) смертную казнь не может заменить система исправительных тюрем; есть преступники, на исправление которых рассчитывать почти нет возможности; раскаяние некоторых в минуту высшего потрясения не надежно: ловкий преступник, заметивши, чего от него требуют, станет лицемерить.

В 1832 г. в своей обширной статье «О новейшем состоянии уголовного законодательства» Миттермайер опять объявляет себя защитником смертной казни. Обозревши мнения разных писателей, как то: Ливингстона, Росси, Броли и многих других, он делает следующие общие выводы: 1) Если бы была доказана несправедливость смертной казни, то не следовало более сохранять это наказание: простая полезность не есть доказательство за ее сохранение. Нетрудно доказать несостоятельность учения об общественном договоре, сомнений в нравственной природе наказания как реакции справедливости материалистического взгляда на жизнь индивидуума — учений, из которых делают выводы о несправедливости смертной казни. 2) Слабо также доказательство Росси против смертной казни, состоящее в том, что она неделима; неделимости можно избегнуть, если определить смертную казнь за тягчайшие из смертных преступлений, например, за тяжкие виды поджога, и если уполномочить судью, при существовании смягчающих обстоятельств, определять вместо смертной казни лишение свободы. 3) Несправедливо мнение тех, которые, доказывая, что некоторые роды смертных казней не причиняют никакой боли, выводят заключение, что смертная казнь не устрашает. Кто поручился, что там, где смертная казнь вовсе уничтожена, не увеличится побуждение к преступлению и оттого не уменьшится чувство гражданской безопасности, вследствие уверенности людей, способных к преступлению, что это ужасное наказание не будет более применено, и вследствие надежды их на возможность освободиться из тюрьмы. 4) Вопрос о смертной казни находится в тесной связи с пенитенциарной системой. Но сделанные до сих пор опыты над всеобщею способностью преступников к исправлению не вполне достаточны. Притом же зло исправления и наказание не могут заменить друг друга, и принцип справедливости, требующий соразмерения величины наказания с величиной преступления, будет нарушен, если, например, с убийцами и поджигателями тягчайшего разряда станут обращаться так же, как с теми, которые сделали покушение на то и другое. Ни ливингстоново пожизненное, одиночное, как в гробу, заключение, ни стромбекова гражданская смерть, как суррогаты смертной казни, не могут быть приняты как меры, противные чувству человечности. Спустя два года, в заключение двух новых своих специальных статей о смертной казни, Миттермайер опять повторил те же, или почти те же, доводы за смертную казнь с некоторыми вариациями. Недостаточны попытки доказать несправедливость смертной казни, говорит он. Не убедительны также доказательства против смертной казни, почерпнутые из Библии. Смертная казнь оправдывается не тою справедливостью, которая требует восточного возмездия, хочет крови за кровь; равным образом и не тою, которая хочет преступника принести в искупительную жертву разгневанному божеству или, муча себя мистическими формулами, старается наказанием уничтожить нравственное зло, внесенное преступником в нравственный мировой порядок, а тою справедливостью, которая одобряет только то наказание, которое, соответствуя величине вины, представляется необходимым и посредством других наказаний незаменимым. Если бы у известного народа заведомо существовало отвращение от смертной казни, то дальнейшее ее существование нельзя было бы одобрить. С другой стороны, отменить смертную казнь в то время, когда народ считает ее необходимою, значило бы поступить вопреки справедливости и чувству общей безопасности. Смертная казнь не должна быть определяема безусловно; этим устраняется два возражения против смертной казни, именно: что ею отнимается возможность исправления и что смертная казнь не допускает постепенности. Уголовною статистикою должно пользоваться осторожно: пользующиеся ею доказывают, что продолжение смертной казни увеличивает число преступлений, а уничтожение уменьшает, тогда как уменьшение может произойти от энергии правительства. В сороковых годах взгляд Миттермайера на смертную казнь несколько изменяется: он колеблется еще более между противниками и защитниками смертной казни и, по-видимому, готов стать на сторону первых, хотя он хочет доказать, что и их доводы не все и не совсем убедительны. Проследивши в четырех статьях (1840 и 1841 г.) тогдашнее положение этого вопроса, он делает следующие выводы: 1) Способы, которыми защитники смертной казни хотят ее оправдать, не удовлетворительны; сюда принадлежат: теория экспиации, теория спасения души посредством погибели тела, разные другие мистические доводы и поверхностные фразы и, наконец, ссылка на тысячелетнюю практику. Также не имеет доказательной силы положение, что убийство, как тягчайшее преступление, требует уничтожения преступника. 2) Христианская церковь гнушалась пролитием крови и не сомневалась в исправимости преступника. Представлять казнь религиозным актом — значит считать божество способным по-человечески гневаться на преступника и находить удовольствие в кровавых жертвах. 3) Пока преклонялись пред теорией устрашения, оправдание смертной казни было легко; как не основательны выводы, по которым смертная казнь должна основываться на теории устрашения, доказано итальянским писателем Карминьяни. 4) Теория исправления имеет также влияние на вопрос о сохранении смертной казни: те, которые признают некоторых преступников неспособными к исправлению, основываются на обманчивом, не согласном с опытом предположении. 5) Много таких писателей, которые признают справедливость смертной казни, но оспаривают ее целесообразность. Этим они подвергают сомнению саму справедливость, потому что справедливость смертной казни может быть признана только тогда, когда доказана ее необходимость, и наоборот: справедливость смертной казни падает, если доказана ее нецелесообразность.

Затем он повторяет некоторые свои сомнения против доводов тех, которые стоят за отмену смертной казни. Прошло двадцать лет со времени появления первой работы Миттермайера о смертной казни. В промежуток этого времени к 1848 г. в Германии обнаружилось сильное желание общества произвести необходимые реформы и в том числе отменить смертную казнь. Под влиянием общественного мнения, собравшийся тогда народный сейм во Франкфурте внес в число прав немецкого народа и отмену смертной казни; на этом сейме вотировали за эту меру специалисты, которые прежде решительно стояли против нее: Миттермайер мог легко пристать к отмене, потому что, как видно из вышесказанного, убеждения его за семь лет перед тем явно клонились к этому. В 1862 году он издал вышеупомянутый отдельный труд. Труд этот ни относительно способа исследования, ни в значительной степени относительно материалов не представляет, в сущности, ничего нового против его многочисленных статей о том же предмете; но зато он нов относительно самого автора, который является в нем решительным противником смертной казни. В конце этой работы он делает следующие соображения в доказательство того, что это наказание и бесполезно, и не нужно: а) прежде тысячи гибли на эшафоте, тогда как теперь нам стыдно за подобное варварство, которое освящено было законом; б) предложения об отмене смертной казни с каждым днем увеличиваются и исходят не от кабинетных теоретиков, не от людей, желающих потрясти все основы общества или надеющихся избежать смертной казни, а от людей благороднейших, почтеннейших, высокопоставленных и опытных в общественных делах; в) число лиц, сомневающихся в справедливости и целесообразности этого наказания, во всех странах и во всех классах народа с каждым годом увеличивается и грозит подорвать уважение к закону, признающему его; г) определяя смертную казнь, законодатель вторгается в область Божества, которому только одному и принадлежит право распоряжаться жизнью человека; д) смертная казнь противна духу учения Христова и стремлениям отцов церкви; е) после того, как доказано, что каждый преступник способен к исправлению, смертная казнь становится неуместною; ж) она гораздо слабее действует, чем другие наказания, потому что преступник имеет более надежды избежать наказания тогда, когда закон угрожает смертью, чем тогда, когда он угрожает другим наказанием; з) она не устрашает, или почти не устрашает, потому что количество преступлений при ее существовании не только не уменьшается, но еще и увеличивается; и) смертная казнь есть наказание неотменимое и невознаградимое в том случае, когда открыто, что казнен невинный; к) она имеет деморализирующее действие на народ.

Некоторые упрекают Миттермайера за непостоянство убеждений: вчерашний защитник смертной казни, он сегодня восстает против нее. Этот упрек не совсем основателен. Правда, Миттермайер, по силе и проницательности ума, не принадлежит к первостепенным мыслителям вроде Бентама, Стюарта Милля, Фейербаха; читая его произведения вообще и в частности труды по вопросу о смертной казни, иногда поражаешься его эклектизмом, его слабостью мысли, его противоречиями и шатаниями в ту и другую сторону; все это указывает на качества его ума, которые обусловили отчасти, но только отчасти, то, что он из защитника смертной казни превратился потом в решительного ее противника. Но было бы крайне несправедливо это явление приписывать только личным качествам писателя; причина его лежит несравненно глубже — в свойстве общественных наук и отношении к ним общества. Открытия, делаемые общественными науками вообще и наукою уголовного права в частности, тесно связаны с видоизменением жизни человечества, так что только то или другое видоизменение и делает возможным подтвердить несомненными доказательствами то или другое открытие. Эту возможность не в состоянии восполнить никакая частная сила ума, никакая проницательность, никакой гений. Далее: новые открытия всегда являются большим или меньшим опровержением старых убеждений, представителями которых служат старые вековые порядки, привычные обществу, любезные ему, как все знакомое, и представляющиеся ему единственно благонадежными и полезными. Вследствие этого, общество относится подозрительно к новым открытиям, боится от них беды и начинает считать людьми опасными тех, которые сделали это открытие. Это-то отношение общества к новым открытиям не может не иметь запугивающего, притупляющего влияния на ум исследователя; оно прямо гонит его из области объективного исследования во временные и субъективные соображения. Наукам общественным предстоит еще труд отыскать и упрочить объективный метод исследования и вместе ту независимость от каких бы то ни было партий, без которой немыслимы будущие их прочные успехи.

Итак, только благодаря тому, что исследование о смертной казни стало опираться на опыт, на факты из жизни народов, разработка этого вопроса представляет прочные результаты. Если от будущих работ можно ожидать дела, то только под условием, если эти работы будут направлены по указанному пути. Не так, впрочем, думают некоторые германские криминалисты, из числа коих мы назовем известнейших: Кестлина и Бернера; сам Миттермайер, который успехами своих работ единственно обязан опытному методу, заплатил в этом отношении дань общераспространенному среди ученых Германии мнению. Кестлин в своей системе немецкого уголовного права, при рассмотрении вопроса о смертной казни, высказал мысль, что решение этого вопроса возможно преимущественно только с точки зрения права. Под этою точкою зрения он разумеет главным образом абсолютные теории Канта, Гегеля, Абегга и Рихтера. «Здесь (т. е. при рассмотрении вопроса о смертной казни), — говорит он, — скорее необходимо отправляться от точки зрения абсолютных теорий — это будет тем беспристрастнее, что именно на этой почве стоят важнейшие защитники смертной казни». Он считает не стоящими никакой цены приводившиеся против смертной казни следующие основания: смертная казнь не нужна ни для устрашения, ни для безопасности; она отнимает у государства, может быть, способных к труду членов; она действует неравномерно, не приносит никакой пользы пострадавшему от преступления; она неделима; она невознаградима и невозвратима в случае ошибки. Трудно понять, на каком основании Кестлин считает юридическою точкою зрения теории Канта и Гегеля, защищавших положение: равное — за равное, кровь — за кровь; или теорию Абегга, оправдывавшего смертную казнь тем, что она есть служба идее. Чем эти теории заслужили большее право на название юридических, чем, например, теория, отвергающая устрашимость этого наказания, к которой Кестлин относится с полным презрением. Юридическою точкою зрения единственно следует называть ту, которая действительно опирается на законы человеческие. Трудно также понять, на основании каких данных он считает Канта и Гегеля важнейшими защитниками смертной казни: разве потому, что они считаются первостепенными философами. Важнейшим защитником или важнейшим противником никого нельзя назвать, кроме целых народов или человечества; один, два мыслителя — это капля в море. Если же можно назвать какого-нибудь писателя важным защитником, то только по важности его работ. Что же сделали Кант и Гегель для разработки смертной казни? Оправдывали это наказание положением: равное — за равное, жизнь — за жизнь. Но в этом положении нет ничего принадлежащего Канту и Гегелю: это теория, которой держалось первобытное человечество несколько веков и тысячелетий; следовательно, почтенным философам принадлежит только то, что они навязывали своим современникам те теории, которые — живые и деятельные в первобытное время — потеряли или почти потеряли главнейшую часть силы и устойчивости в новейшее время. Вот ошибки Кестлина, вытекшие из его главной ошибки; отсюда же происходит то, что, посвятив две страницы самой убористой печати вопросу о смертной казни, он употребил весь свой труд на полемику, не имеющую особенного значения; собственно, от себя он высказал одну мысль о смертной казни, именно: государство должно оставить существовать преступную личность, в которой всегда лежит возможность нравственного восстановления, т. е. основал свое опровержение смертной казни на теории исправления, теории относительной, к которой вместе с другими подобными теориями он неблагоприятно относится. Бернер в заключение своего небольшого труда о смертной казни счел нужным между прочим доказывать ненадежность и несостоятельность опытного способа исследования смертной казни и в частности статистических работ. Он говорит: «Результаты статистических выкладок в этой области останутся всегда крайне ненадежными, и путем простой эмпирии в вопросе о смертной казни никогда не придут к основательным выводам. Статистике и эмпирии оказывают много чести, когда от них ожидают отмены смертной казни. И не прозирают в глубину, когда вопрос о смертной казни выдают за простой вопрос пользы, относительно которого будто философия не может произносить своего голоса. И если придут к постепенной отмене смертной казни, то потомство припишет этот результат не статистикам, а тем благородным, блестящим философским умам, которые обняли вопрос о смертной казни в его отвлеченном корне (Gedankemwurzeln), напали на нее в принципе, исследовали ее правомерность, с убедительною серьезностью выставили святость жизни человеческой; от них движение против смертной казни получило свой первый толчок, и в их смысле оно должно быть приведено к концу». Бернер очень ошибается, когда хочет приписать отмену смертной казни каким-то блестящим философским умам, которые только выставили святость жизни человеческой и т. п. Большинство самых замечательных писателей, выставлявших святость жизни человеческой, отвергавших справедливость смертной казни и т. п., как то: Беккариа, Ливингстон, Люкас, Дюкпетье, в то же время прибегали к пособию заподозреваемой Бернером эмпирии, а последние три — статистике; лучшее и прочнейшее, что сказали эти писатели о смертной казни, было то, что основывается на опыте. Опытному исследованию англичане обязаны тому, что у них смертная казнь доведена до минимума, тогда как французы, несравненно раньше начавшие толковать о смертной казни с отвлеченной точки зрения прав человека, до сих пор не добились отмены смертной казни. Бернер напрасно пророчит, что потомство припишет отмену смертной казни блестящим философским умам; писатели и их поклонники, по склонности к самообольщению и идолопоклонству, пожалуй, могут себе, или тому или другому, приписать исключительную заслугу отмены смертной казни.

Потомство, как всегда более беспристрастное, отдавая честь некоторым умам за их особенно по этой части почтенные труды и благородные усилия, по всей вероятности, посмотрит на дело несколько иначе и найдет, что: а) главная заслуга отмены смертной казни должна быть приписана коренным переменам, совершившимся в умственной, общественной и экономической жизни народов, переменам, в осуществлении которых принимали участие не единицы, а миллионы, и что этому, а не другому фактору обязаны своим появлением даже блестящие философские умы, защищавшие святость жизни человеческой; б) если кому, в частности, и следует приписать заслугу постепенной отмены смертной казни, то уже никак не одной какой-либо личности, а совокупным усилиям тех писателей и государственных людей, которые словом и делом способствовали уменьшению смертных казней и веры в необходимость и полезность этого наказания. Потомство, вероятно, не забудет в этом деле таких имен, как имя Ромильи, Эварта, Брайта, которые доказательства против смертной казни исключительно основывали на эмпирии и статистике. Оно высоко поставит также заслуги ассоциаций, образовавшихся с целью содействовать отмене смертной казни, к коим принадлежат прежде всего общества, образовавшиеся издавна в Англии, именно: «Общество Гоуарда», «Общество для распространения сведений, касающихся смертной казни» и «Общество для отмены смертной казни»; затем, «Общество христианской нравственности», действовавшее в тридцатых годах во Франции и старавшееся распространить здравый взгляд на смертную казнь и способствовать ее отмене, и, наконец, «Общество отмены смертной казни», образовавшееся в 1863 г. в Бельгии, в Литтихе. Все эти общества имеют особенное значение в истории отмены смертной казни, потому что они издают сочинения, распространяют их в публике, собирают ученые собрания и митинги и таким образом стараются в массе народа распространить такие основанные на опыте понятия, которые рано или поздно сделают невозможным дальнейшее существование смертной казни. Самая главная несообразность слов Бернера с делом заключается в том, что он при написании своего труда о смертной казни именно пользовался и ненадежною статистикою, и нелюбимою им эмпирией; большая часть его труда основывается на опыте. Если он убежден, что статистика ненадежна и эмпирия не приводит к основательным выводам, ему бы следовало от них отказаться и ограничиться одною метафизикой. Наконец, сам Миттермайер, в п.3 о ходе научных исследований по вопросу о смертной казни с 1830 г., говорит: самыми важными научными исследованиями, в доказательство неправомерности смертной казни и в опровержение возражений, мы обязаны Кестлину, Бернеру и Мерингу; этим, конечно, Миттермайер или косвенно признает великую заслугу за метафизическим методом, или соглашается с теми, которые приписывают ему эту заслугу. Выше мы показали, как бедно то, что Кестлин на двух страницах сказал о смертной казни; его полемика с Кантом, Гегелем, Абеггом и Рихтером и высказанная им собственная мысль о смертной казни ни в каком случае не заслуживают названия исследования; это несколько брошенных заметок, и то крайне скудных и не представляющих ничего нового после того, что еще в 30-х годах проповедовал Громан. Сочинение Бернера толковое, краткое, ясное и написанное с некоторым воодушевлением, но оно также, после трудов самого Миттермайера и других, вышедших гораздо раньше его, не может быть названо важнейшим исследованием, потому что ни факты, ни выводы его отнюдь не новы и в собирании их он не принимал никакого участия. Выдержка из сочинения Меринга о смертной казни выше приведена: она может отчасти служить опровержением мнения о нем Миттермайера. Меринг среди даже метафизиков, вообще не отличающихся ни ясностью, ни простотою речи, один из туманнейших и бесплоднейших писателей о смертной казни. Наконец, если уже Миттермайер считал важнейшими научными исследованиями то, что писали упомянутые три писателя о смертной казни, ему бы следовало показать их научное достоинство, доказать, в чем именно заключается их особенная важность. Разбираемое мнение Миттермайера служит доказательством того эклектизма, которым он всегда отличался, которым отличаются и его труды о смертной казни. Главная сила его всегда заключалась в громадной эрудиции, в богатстве фактов и опытов, почерпнутых из жизни — и, наконец, в том, что в своих трудах он никогда не терял под собой действительной почвы; этим можно объяснить ту прочную пользу, которую он принес науке уголовного права, и то уважение, каким он пользовался у целого ряда поколений, как ни один из его собратьев. Но он также платил, хотя и слабую, дань философско-метафизическому направлению, которое господствовало и отчасти до сих пор господствует в германской науке. Оттого у него легко заметить механическое соединение этих двух направлений; оттого у него видны колебания и переливы вследствие соединения несоединимого. В введении к своему сочинению «Смертная казнь» он прямо говорит, что по примеру естественных наук он для разрешения вопроса о смертной казни собирал в течение пятидесяти лет достоверные опыты, и действительно в этом и других сочинениях он представил богатое собрание опытов. Но это ему не мешает приписывать великие заслуги в разрешении вопроса о смертной казни тем ученым, которые чуждались опыта и почти считали его делом, недостойным науки. Из того же самого источника происходит то, что он в деле исследования везде отличает результаты научных работ от тех, которые добыты при обработке законов: как будто исследования, изложенные в книге, написанной в ученом кабинете, чем-нибудь отличаются от тех, которые пересказаны в устной речи в законодательном собрании или изложены в материалах, собранных законодательными комиссиями для целей практических; как будто Дюкпетье и сам Миттермайер писали что-нибудь иное, а не то, что говорилось в парламенте Ромильи, Росселем или Эвартом. Тем же характером его работ можно объяснить те противоречия, которые нередко встречаются в его трудах… Он утверждает, что многие лица, имевшие наклонность к совершению преступления, не совершили их только из боязни подвергнуться страшному наказанию смертью; далее он уже утверждает, что это только исключения; на следующей странице он решительно говорит: опыты доказывают, что казни вовсе не удерживают от совершения преступления.

Несмотря на то, что литература о смертной казни богата как собранными материалами, так и их обработкою, нельзя сказать, чтобы было сделано все для исследования этого важного предмета уголовного права. Остается еще не исследованною ее история — сторона предмета чрезвычайно обширная и могущая доставить многочисленные данные, даже для практического решения этого вопроса. За исключением разбросанных по разным трудам, посвященным истории уголовного права, отрывочных исторических сведений и трех-четырех отдельных сочинений, которые более или менее касаются исторической стороны этого предмета, другого нет ничего цельного. Вследствие такого низкого уровня подобной разработки происходит то, что писатели из поколения в поколение повторяют пущенные в обращение ошибочные исторические сведения. Редкий, например, писатель о смертной казни не делает ссылки на порциевы законы, с одной стороны, в доказательство отмены в Риме смертной казни, с другой — в подтверждение положения, что государства могут стоять и процветать и без смертных казней, не обращая внимания на то, что в то время, как незначительная часть граждан римских действительно была изъята от смертной казни, многочисленный класс рабов и провинциалов платился жизнью даже за незначительные преступления. Часто также в число законодателей, отменивших смертную казнь, ставят Альфреда Великого и Вильгельма Завоевателя[3] давая законам, посредством которых государственная власть стремилась ограничить объем частной мести, чуждый им смысл отмены смертной казни. А Дюкпетье к государям, отменившим смертную казнь, причисляет сыновей великого князя Ярослава I Владимировича. В таком положении находится историческая разработка. К историческим трудам принадлежат:

1) Вышеприведенное сочинение Бемера о способах совершения смертных казней, обильное историческими фактами.

2) Ваксмут «Историческое рассуждение о случаях смертной казни, применявшихся у древнеевропейских племен», (1839 г.). Краткий (28 стр.) и малозначащий очерк истории смертной казни у греков, римлян и германцев.

3) Вульрих «История и современное положение смертной казни в Англии» (1832 г.). В начале своего труда автор излагает законы и наказания, которые с древнейшего времени существовали в Англии относительно каждого преступления.

4) Вильгельм Гете «О происхождении смертной казни» (1839 г.). Дельный труд, хотя не представляющий полной и документальной истории; в нем собрано довольно интересных сведений о первобытных временах.

5) Пиетро Эллеро «Об историческом возникновении права наказывать». Очень хороший исторический анализ происхождения смертной казни, помещенный в N 3 «Журнала в пользу отмены смертной казни» (Giornale per l'abolitione della реnа di morte), издаваемом автором той же статьи (1862 г.).

Сознавая важность исторических изысканий, я обратил большую часть моего труда на эту сторону исследуемого мною предмета. Я не имел намерения написать полную историю смертной казни — труд, который требует многолетней работы и полной юридической библиотеки; ни того, ни другого я не имел в своем распоряжении. Историческая часть моего труда есть не больше как опыт исследования некоторых только периодов истории смертной казни, как то: периода мести, влияния рабства и привилегий на историю смертной казни, наибольшего развития этого наказания в период государственный, возникновения сомнений и постепенной отмены смертной казни. Но так как вопрос о смертной казни до сих пор был исследуем главным образом для решения практического вопроса: быть или не быть смертной казни в современных кодексах, и с этой стороны представляет большую важность, то я также обратил внимание на доводы против и за смертную казнь. Поэтому моя работа распадается на две половины: а) на изложение доводов состоятельности или несостоятельности смертной казни — это вторая глава; б) на изложение и анализ исторических материалов относительно смертной казни — это остальные главы.

I. Противники смертной казни говорят, что жизнь человеческая есть благо ненарушимое и неотчуждаемое, поэтому смертная казнь несправедлива.

Одни из противников (Беккариа) выводят ненарушимость жизни человеческой из договора, который будто бы человек заключил при вступлении в общество. На основании этого договора каждый человек, по их мнению, уступил обществу часть своей свободы для охранения и безопасности остальной свободы и прочих благ; но жертвуя этим, человек ни в каком случае не хотел предоставлять другим людям права на свою жизнь и тем самым подвергать риску драгоценнейшее из всех благ.

Другие противники (Люкас) выводят ненарушимость жизни человеческой и вместе несправедливость смертной казни вообще из естественного права. Более обстоятельная аргументация общего их положения состоит в следующем.

Так как один человек обладает характером личности, то жизнь, разлитая во всем мире, священна и неприкосновенна только в нем одном. Животное не имеет никаких прав и даже права на существование; если налагаются обязанности к животным, если требуют к ним уважения, то не во имя самого животного, а во имя Бога; при этом имеется в виду не само живущее существо, а существование как дар Божий. Совершенно другими качествами обладает человек: он есть не простой канал, чрез который течет жизнь, а существо, одаренное разумом и свободою, словом, он есть личность; поэтому он имеет право на существование, которое заслуживает двойного уважения, как дар Божий и как собственность бытия.

Человек, далее, не только имеет право на существование, но и на существование в том виде, в каком он создан. Создан же он свободным, деятельным и разумным: как без жизни нет творения, так без этих качеств нет человека. Таким образом, собственность личности, или человека как творения Божия, составляют: жизнь, свобода, деятельность и разум; эти блага всем равно принадлежат, они священны и неотчуждаемы. Они составляют право каждого и вместе с тем и обязанность. С одной стороны, обладатель их не может уступать их посредством каких бы то ни было сделок. С другой — сознавая их характер, он обязан уважать их не только в себе, но и в других.

Так как упомянутые блага получены человеком от Бога, то они от него одного и зависят: общественный закон их не дал, поэтому он не может ими и распоряжаться. Для пользования ими нет нужды делать договоры или установлять правила отношений; необходимо только предупреждать насилия. Общественными законами не создаются и не распределяются права и обязанности, а только предупреждаются нарушения. Поэтому человек не имеет никакого права на существование как свое, так и тем более себе подобных, потому что оно есть дар Божий.

Если человек бессилен защитить свою жизнь от нападений, на помощь ему приходит общество. Но вмешательство общества имеет свои естественные пределы, за которые оно не должно переходить; предел же этот есть охрана и гарантия права, а не нарушение его.

В необходимой обороне позволительно убивать нападающего. Но право необходимой обороны вытекает не из права на жизнь другого, но из права на сохранение своей жизни. Врожденное чувство самосохранения заставляет человека защищать себя против всякого нападения. Если в борьбе погибнет убийца, гибель его не есть проявление права, принадлежащего защищающемуся на жизнь нападающего, а только результат защиты собственной жизни со стороны подвергшегося нападению. Как только жизнь сего последнего вне опасности и убийца обезоружен, он должен уважать ненарушимость жизни. Подобно сему, если общество в лице полиции подоспевает на помощь тому, который подвергся нападению со стороны разбойника, и убивает сего последнего, вмешательство его вполне законно. Но если помощь эта пришла в то время, когда убийца уже обезоружен, общество не должно идти далее, чем имеет на то право подвергшийся нападению; оно не должно убивать разбойника. Право на жизнь делается ненарушимым в безоружном разбойнике.

Напрасно утверждают, будто общество имеет специальное назначение, какого не имеет частный человек, — назначение не только восстановлять материальный порядок, но и защищать и покровительствовать порядок нравственный. Выполняя это назначение, общество имеет право предавать смерти тогда, когда частный человек не вправе это делать. Право это ему принадлежит, во-первых, по праву защиты, так как общественная опасность не прекращается с опасностью частною; во-вторых, вследствие совершения преступления, так как наказание должно последовать даже тогда, когда нет причины бояться врага. Смертная казнь в руках общества не есть оружие законной защиты: когда общество строит эшафот или виселицу, преступник уже обезоружен, он арестован, скован, допрошен, осужден. После ареста убийцы в обществе может оставаться тревога, но для него уже нет настоятельной, неизбежной опасности, которая узаконила бы смертную казнь как единственное средство спасения собственного существования. Подобно тому, как общество не имеет права предавать смерти враждебный, но побежденный народ, оно не вправе убивать безоружного убийцу. Что же касается уголовной миссии общества, то нет сомнения, оно имеет неоспоримое право на юстицию предупреждения, репрессии и исправления, но для достижения этой цели смертная казнь не только не нужна, но даже составляет препятствие. Обществу не может принадлежать право юстиции, состоящее в том, чтобы наказывать смертною казнью для самого наказания, карать в лицах испорченность. Вечно ошибаются приверженцы смертной казни, когда воображают, что смертная казнь есть верховное средство, всеобщая панацея, которая одна может исцелить раны общественные и обеспечить частную и общественную жизнь граждан. Отсюда те мнимые договоры между обществом и членами его о праве на жизнь, отсюда эти дикие слова: мне нужна ваша жизнь для гарантии моей. Как будто общество есть куча подлых разбойников, диких убийц, договаривающихся между собою на случай и с сознанием своих будущих злодеяний. Как будто, когда совершено преступление, несмотря на ужасную угрозу, для восстановления порядка и успокоения тревоги достаточно только послать виновного на эшафот, как в бойню.

Возражения защитников. Против теории договора как основания несправедливости смертной казни одни из защитников этого наказания выставляют свою теорию договора, по которому будто бы человек именно предоставил другому право на свою жизнь в известных случаях. Другие приверженцы смертной казни, отвергая существование вышеупомянутого договора, выводят смертную казнь из естественного права необходимой обороны; общество, подвергая преступников смертной казни, не изобретает новое право, а только пользуется тем, которое принадлежало человеку в естественном состоянии и которое перешло к нему от сего последнего. Третьи, наконец, оспаривают ненарушимость жизни человеческой, а вместе с тем и все доводы против смертной казни. Если жизнь священна и неприкосновенна, то, говорят они, не может быть ни права необходимой обороны, ни права войны. Но отвергать то и другое не решился ни один мыслитель. Говорят: жизнь, свобода, деятельность, разум суть дары Божии, и потому они ненарушимы; но почему они ненарушимы, где доказательства? Достоверность этого мнения подрывается уже одним тем, что оно находится в противоречии с законодательствами всех времен и всех народов. Смертная казнь, утверждают, несправедлива, потому что жизнь человеческая есть благо, данное Богом, и потому никто не имеет права его взять. Но, по уверению защитников ненарушимости жизни человеческой, и свобода, и деятельность — блага также первобытные, данные Богом человеку. Следовательно, они должны быть также ненарушимы? Следовательно, государство должно вовсе отказаться от всякого наказания, так как нет такого наказания, которое бы не поражало какого-нибудь из первобытных благ? Выводов этих не решаются защищать сами противники смертной казни. Если жизнь человеческая ненарушима, потому что она дар Божий, то пусть человек боится раздавить змею, пусть он откажется от употребления в пищу мяса животного, потому что и змее, и животному жизнь дана Творцом. Между человеком и животным нет сравнения, утверждают защитники жизни человеческой. Но кто может сказать, что Бог заботится только о более совершенном создании и оставляет все другие творения на произвол разрушительных капризов человека. Притом же общество имеет право жизни и смерти не над всеми гражданами без различия, а только над закоренелыми злодеями.

Жизнь человеческая есть благо в строгом смысле личное — она есть сама личность. Человек ее получил. Совершенно основательно выводят из этого заключение, что самоубийство не законно, что убийство есть самое тяжкое преступление. Но выводить из этого абсолютную ненарушимость жизни человеческой — значит высказывать положение без доказательств. Отец, защищая жизнь своего сына, муж, спасая честь своей жены, могут в известном случае отнять жизнь у человека, и не только могут, но и должны. По тем же самым причинам общество обязано охранять право, поддерживать порядок, для достижения чего главным средством служит наказание. Если же предположить, что смертная казнь есть единственное наказание, способное остановить руку убийцы, могущее произвести действие на окружающих, можно ли утверждать, что жизнь не может быть отнята у убийцы? Совесть человеческая отвечает на этот вопрос утвердительно. Выставляют против смертной казни личность хотя виновную, но человеческую. Но в отношении ненарушимости личности преступник находится в том же самом положении, как и нападающий, которого убивают. Если нападающий теряет право на жизнь потому только, что сделал нападение, возможно ли думать, чтобы он мог сохранить за собою это право тогда, когда он не только нападает, но и совершает убийство. И нападающий, и убийца сделали свое существование несовместным с правом; один — с правом лица, подвергшегося нападению, другой — с правом общества. Эти права равнозаконны и священны; ибо и то и другое берет свое начало в обязанности; одно — в обязанности сохранять свою жизнь, другое — в обязанности творить юстицию и охранять порядок. И если бы пришлось делать выбор между этими правами, то во всяком случае должно отдать преимущество праву общественной юстиции пред правом частной защиты; во-первых, потому, что первое так же рационально, как и второе; во-вторых, порядок во всяком случае будет менее поколеблен каким-нибудь нападением на личность, хотя бы это нападение и не было отражено, чем слабостью, до которой доведена общественная юстиция.

Внимательная оценка изложенных доказательств против и за приводит к следующим заключениям:

а) Учение об общественном договоре, отвергающем будто бы смертную казнь, и учение о ненарушимости жизни человеческой и о несправедливости вследствие того смертной казни — чисто метафизические теории. Если есть в них что-нибудь историческое, жизненное и, если можно так сказать, опытное — это их происхождение: они, как все так называемое естественное право, представляют реакцию против средневекового общественного устройства, основанного исключительно на привилегиях, где личность и жизнь человеческая сами по себе не пользовались никаким уважением, а только по тому положению, которое человек занимал в общественной иерархии. Учители естественного права, подметившие одну черту этого порядка — происхождение его вместе с образованием обществ, — стали искать основание нового улучшенного общественного устройства или в разуме, или в естественном состоянии обществ. Но так как они почерпали новые положения из разума, без всяких справок с жизнью, так как естественное состояние человека они представляли себе не в том виде, в каком оно явилось бы после внимательного изучения, а только так, как представляло их воображение, на основании скудных данных, то очевидное дело, естественное право их явилось слишком идеальным и не подкрепляемым жизнью. К этому разряду положений принадлежат: учение об общественном договоре и учение о ненарушимости жизни человеческой. Нет сомнения, эти учения, как сами были вызваны новыми потребностями общества, так в свою очередь не остались без влияния на общество, способствуя распространению уважения к жизни человеческой, а вместе с тем и уменьшение смертных казней. Однако ж не более.

б) Но эти учения не выдерживают критики, если их рассматривать со стороны соответствия действительной жизни народов. Хотя нельзя вовсе отвергать договорного начала в образовании государств, но оно всегда играло тут самую ничтожную роль. Что же касается той статьи договора, по которой будто бы человек не предоставлял другим права на свою жизнь, такой статьи никогда не существовало ни писанной, ни подразумеваемой. Нужно совершенно забыть целые тысячи лет жизни народов, чтобы решиться утверждать, что жизнь человеческая свята и ненарушима. Не говоря уже о войнах, — этот предмет нас не касается, — заглянем в историю уголовного права, отнимающую почти всю жизнь человечества, за исключением самого незначительного сравнительного периода времени. Бесчисленные и многообразные казни за религиозное и политическое разномыслие, сожжение сотен тысяч ведьм, смерть за легкие вины — вот документы, свидетельствующие о степени ненарушимости жизни человеческой. Не подлежит, наконец, сомнению, что никогда кровь человеческая не лилась обильнее в виде наказания, как в те времена, к которым так любят обращаться учители ненарушимости жизни человеческой, — когда человек находился в первобытном состоянии, т. е. был дик и груб. И вот почему вся аргументация, основанная противниками смертной казни на подобном фундаменте, представляется слабою и нелепою; потому-то и защитники смертной казни одержали над ними в этом пункте совершенную победу.

в) Если, однако ж, учение о ненарушимости жизни человеческой не подтверждается ни прошедшею, ни настоящею жизнью народов, это еще не означает, чтобы оно было противно природе человека и, следовательно, неосуществимо. Напротив, с тех пор, как оно явилось на свет Божий, оно имеет уже свою, хотя и скудную, историю. Выше было сказано, что оно вызвано было новыми потребностями, совершенно противными тем, которые поддерживали такую низкую цену на жизнь человеческую. С тех пор уважение к жизни человеческой значительно возросло, а вместе с тем крепнет надежда на возможность осуществления в системе наказаний учения о ненарушимости жизни человеческой. Подтверждением всему этому служит постепенное изгнание, в течение последних полутораста лет, смертной казни из европейских и американских кодексов, громадное уменьшение в действительности количества смертных экзекуций в Европе и Америке, все более и более возрастающее нерасположение европейского человека к отнятию жизни у преступников. Если в жизни народов есть движение вперед, то нет сомнения, что идя тем путем, которым они до сих пор шли, они дойдут до полного изгнания смертной казни и вместе с тем до признания ненарушимости жизни человеческой даже в лице преступника. Этого-то не хотят замечать защитники смертной казни. С ними может случится то же самое, что с их противниками: те, увлекшись идеалом будущего, забыли все прошедшее и построили здание на воздухе; эти, устремляя свои взоры только в прошедшее, могут потерять под собою почву настоящего, которое — что шаг вперед, то оказываешь больше уважения к жизни человеческой.

г) Сравнение общества, карающего смертною казнью убийцу, с честным человеком, убивающим того, который на него нападает, есть сравнение фальшивое, натянутое и неверное. Общество в отношении к преступнику находится совершенно в другом положении, чем лицо, подвергшееся нападению, в отношении к нападающему. Если это лицо не убьет своего противника, оно само может лишиться жизни; оно поставлено в такое крутое положение, в котором общество есть единственный исход для сохранения собственной жизни. Если бы даже был другой идеальный исход, время так коротко, подвергшийся нападению находится в таком ненормальном положении, что ему рассуждать некогда, и остается единственное спасение — убить своего противника. Не так поставлено современное государство к преступнику и, в частности, к убийце. Преступник, как бы тяжко ни было его преступление, слишком слаб и ничтожен по своим силам в сравнении с государством; захваченный преступник уже не опасен государству, само преступление, как бы тяжко оно ни было, будучи исключительным явлением в нормальной общественной жизни, не ставит в опасность существования государства. Как поступить с преступником, какими способами сделать его безвредным на будущее время?.. Для решения этого вопроса государство имеет и время, и независимость духа; совершенно в его власти, не прибегая к крайнему средству — смертной казни, — ограничиться отнятием у преступника свободы. Возражение, что лишенный свободы убийца может убежать и совершить новые убийства, лишено серьезного основания. Большинство самых тяжких преступников, особенно убийц, совершают преступление не по ремеслу, а в минуту данной настроенности, под влиянием известных обстоятельств, так что для совершения нового подобного преступления нужно предположить возобновление того и другого, а это в большинстве случаев дело немыслимое; подобные преступники, по совершению преступления, нередко приходят к сознанию тяжести своего преступления. Притом же от государства зависит сделать тяжких преступников совершенно безвредными посредством строгого содержания их в таких тюрьмах, из которых бы они не в состоянии были бы уйти.

д) Считают смертную казнь необходимою для защиты порядка нравственного. Но почему только смертная казнь может защищать этот порядок, а не тяжкое тюремное заключение? Очевидно, на этот вопрос не может быть специального ответа, а разве — общие фразы или ссылка на то, что так принято, так всегда считалось. Если под нравственным порядком разуметь известный строй общественный, то очевидно, что наказание вообще и без смертной казни, наряду с многими другими общественными учреждениями, действительно способствует защите этого порядка. Но если под нравственным порядком разуметь собственно убеждения, ту внутреннюю деятельность человека, которая незрима для глаза, но которая составляет источник деятельности, то здесь смертная казнь и бессильна, и не нужна, и даже опасна. Бессильна, как всякое грубое физическое средство, не способное развить добрые мысли и честные побуждения; наказание только тогда может быть мерою, способствующею утверждению указанного нравственного порядка, когда в него действительно внесены известные качества для достижения этого, — что хотят сделать из тюремного заключения. Не нужна, потому что главная нравственная сила государства заключается в здоровой части общества, которая и служит хранителем нравственных убеждений и главною опорою общественной жизни. Нравственные убеждения этой части общества живут и крепнут помимо не только жестоких казней, но и всяких наказаний. Странно строить силу нравственного порядка на казнях и преступниках; на этом фундаменте не может существовать ни одно общество. Опасна смертная казнь для защиты нравственного порядка потому, что для этой цели опасно употреблять и вообще наказание: не напрасно современная наука права проводит твердую границу между правом и нравственностью, занимаясь исключительно первым и предоставляя вторую на долю других отраслей общественной деятельности.

Итак, смертная казнь не необходима для безопасности государства. Но, может быть, казнь преступника полезна в том отношении, что она воздерживает от преступлений других, будущих преступников; может быть, лишение жизни одного виновного сохраняет жизнь многим невинным? Решение этого вопроса составит предмет следующего параграфа.

II. Противники смертной казни положительно утверждают, что смертная казнь не устрашает и не удерживает людей, наклонных к тяжким преступлениям. В подтверждение этого положения они приводят целый ряд опытных доказательств. Именно: история народов и судебные летописи не только не говорят за устрашимость смертной казни, а напротив, доказывают, что где были жестокие законы, там и преступления были часты. В Англии еще в первой четверти нынешнего столетия статуты содержали более 200 угроз смертною казнью за самые разнообразные роды и виды преступлений; однако ж не было страны, где бы при равной степени цивилизации относительно совершалось столько преступлений, сколько в Англии. В то же самое время во Франции, стране с гораздо большим народонаселением, но с законами более мягкими, тяжких преступлений совершалось несравненно меньше. С другой стороны, с отменой смертной казни в Англии за многие преступления количество их не только не увеличилось, но даже уменьшилось, чему доказательством служат статистические данные. То же самое явление повторилось и в других странах, где смертная казнь была отменена или за некоторые преступления, или же вовсе. Ливингстон представил неоспоримые доказательства того, что в Луизиане количество тяжких преступлений во время существования смертной казни было больше, чем тогда, когда она была отменена за многие преступления. Во время довольно продолжительной, сначала фактической, потом и по закону, отмены смертной казни в Тоскане (с 1774 по 1786 г. смертная казнь хотя не была отменена, но ни один приговор не был исполнен, с 1786 по 1790 г. она была отменена законом) и в Австрии (с 1781 по 1787 г. была приведена в исполнение одна только казнь, с 1787 по 1796 г. смертная казнь была отменена законом) количество тяжких преступлений не увеличилось; этот факт был заявлен относительно Тосканы губернатором ее в донесении Наполеону I, а относительно Австрии — в самом императорском Декрете 1803 г., которым снова была восстановлена смертная казнь. В трех штатах Северной Америки смертная казнь была отменена: в Мичигане в 1847 году, в Род-Айленде в 1852 г., в Висконсине в 1853 г. По уверению президентов этих штатов, со времени этой отмены число уголовных преступлений не увеличилось в этих государствах. То же самое подтверждено и относительно швейцарского кантона Фрейбурга, в котором смертная казнь отменена в 1848 г. По свидетельству министра внутренних дел Швейцарской конфедерации, официальное исследование, произведенное с специальною целью узнать результаты действия фрейбургского уголовного кодекса, удостоверило, что ни преступления вообще, ни насилия против лиц в частности не были в течение последних 15 лет (с 1848 г., со времени уничтожения смертной казни, по 1863 г.) многочисленнее, чем в предыдущие 15 лет. Миттермайер, спрошенный в 1864 г. Лондонским обществом для отмены смертной казни относительно результатов отмены этой казни в Ольденбурге и Нассау, отвечал, что по новейшим письмам, полученным им от представителей юстиции этих герцогств, число как предумышленных, так и простых убийств не потерпело никакой перемены от этого обстоятельства и что отнюдь не чувствуют нужды восстановить смертную казнь. Если перейдем от общих явлений к частным случаям, то найдем в них подтверждение того же самого. Многие преступники прежде совершения смертного преступления, за которое они были казнены, присутствовали при казнях других преступников: священник Робертс из Бристоля уверяет, что из 167 человек, которых он напутствовал пред казнью, 161 объявил, что они до совершения преступления присутствовали при казнях. В Англии и Франции нередко встречаются целые семьи, которые из поколения в поколение являются, так сказать, поставщиками для эшафота; в этих семьях деды, отцы, братья сложили голову на плахе или пошли на виселицу. В больших городах время и место совершения казней считаются ворами за самые благоприятные обстоятельства для совершения воровства.[4] Совершение убийств в самый день казни или в скором времени после, когда еще народные толки не замолкли об этом событии, есть самое обыкновенное явление. Богородский упоминает об убийстве на другой день казни, Ливингстон же приводит случай убийства в самый день казни. Комиссия законодательного собрания в Массачусетсе в 1835 г. указала, в доказательство, что смертная казнь не устрашает, на нескольких преступников, совершивших преступление непосредственно после казни, при которой они присутствовали. В 1824 г. в Ирландии палач, который часто исполнял смертные приговоры, сам совершил воровство, за которое он подлежал смертной казни. Много случаев совершения убийства пред казнью или после казни приведено в 4-й тетради трудов Бельгийской ассоциации для уничтожения смертной казни.[5]

Те, которые считают смертную казнь устрашительною, обыкновенно судят о преступниках по себе, основывают доказательства на своих собственных чувствах, или еще чаще на чувствах предполагаемого ими существа, живущего в их воображении: они представляют его боязливым, трусливым и вечно рассчитывающим; вследствие этого им кажется, что чем угроза жестче, тем узда могущественнее. Но на деле выходит не так. Когда человек замышляет преступление, в его душе преобладает не страх наказания, а надежда на ненаказанность. Хотя человеку врождено чувство самосохранения, которое побуждает его избегать неприятностей, лишений и смерти, но это чувство нисколько не подавляет в нем других страстей. Если бы страх смерти абсолютно господствовал над человеком, не было бы ни самоубийц, ни солдата, ни матросов; человеческий род не знал бы ни рискованных и опасных предприятий в отдаленные страны, ни ремесел, мало благоприятных здоровью. Человек часто поступает так, как будто он ничего не боится; он злоупотребляет своими силами, он играет своею жизнью, как будто он никогда не может умереть. Причина, отчего человек так поступает, лежит в случайности опасностей, располагающей человека к забвению, и в непреодолимой силе природных побуждений и страстей, которые ослепляют человека и за близким настоящим скрывают опасное будущее. Потому-то рудокоп, работник на пороховом заводе, солдат, матрос часто в виду смерти пренебрегают ею за умеренное содержание. Потому-то и преступник, несмотря на угрозу смертной казни, совершает, под влиянием других побуждений, преступление. Страх смертной казни имеет одинаковую силу как над честным человеком, так и над преступником, и как первого он не удерживает от опасных предприятий, так последнего не останавливает на пути к преступлению.[6] Так как смерть есть удел всех людей, то отвлеченный страх смерти не может поражать сильнее преступника, чем честного человека, которому каждую минуту может приходить мысль о смерти. Какое действие может иметь угроза смертью на отчаянного человека, душою которого овладевает какое-нибудь исключительное чувство, как например: зависть, ревность, мщение, корысть, — чувство постоянное, повелительное? Для такого преступника смерть теряет значение; иногда он сам по совершении убийства или отдается в распоряжение правосудия, или налагает на себя руку.

Говорят, преступник, которого ведут на эшафот, считает особенною милостью самую жестокую тюрьму, самые тяжкие работы, постоянное рабство; отсюда выводят такое заключение: страх этих последних наказаний не может удерживать от совершения преступлений в такой степени, в какой смертная казнь. Во-первых, не всякий преступник чувствует подобное желание. Во-вторых, хотя бы подобное желание было и всеобщее, все-таки оно не говорит в пользу той устрашимости смертной казни, которая бы обладала свойством удерживать от преступлений. Конечно, ожидания насильственной смерти тяжелы для осужденного; по мере того как воображение работает, тяжесть эта возрастает. Медленность и методичность приготовлений, исполнение разных формальностей и предписаний, холодность исполнителей — все это доводит до высшей степени муки осужденного. Но этот страх смертной казни есть страх, ощущаемый осужденным пред совершением казни, а не преступником пред совершением преступления; это запоздалый страх, который, правда, увеличивает — и притом бесполезно — тяжесть наказания, но который все-таки бессилен удержать от совершения преступлений.

Допустим даже, что смертная казнь по своей природе есть наказание устрашительное, удерживающее от преступлений. Все-таки она в настоящее время лишена этих качеств вследствие того, что она применяется гораздо реже в действительности, чем определена в законе. Еще писатели XVIII в. заметили такое разногласие между законом и жизнью и ослабление вследствие того угрозы закона. В XIX столетии разногласие это сделалось еще резче. Пострадавшие от преступлений не хотят обвинять, когда знают, что обвинение их может повлечь смертную казнь; свидетели не хотят в таком разе свидетельствовать; присяжные часто в этом случае или отвечают: не виноват, или признают существование смягчающих обстоятельств; наконец, монархи нередко спешат давать помилование, единственно из желания избавить от смертной казни. Отсюда-то происходит огромная разница между количеством обвинений в преступлениях, влекущих смертную казнь, и количеством действительно казненных. Вследствие этого закон, грозящий смертною казнью, потерял силу и люди, которых интерес стоит на стороне наказания, боясь ненаказанности, просят иногда, во имя наказания, отмены смертной казни. Оттого-то люди, склонные к преступлению, зная, как редко закон, грозящий смертною казнью, применяется на деле, ободряемые надеждою на ненаказанность или снисхождение, совершают еще с большею дерзостью тяжкие преступления.

Говорят, что смертная казнь внушает зрителям отвращение к убийству. Это также несправедливо. Человек от природы чувствует это отвращение. Если бы было иначе, он был бы хуже самого лютого зверя. Общественные учреждения должны только укреплять в сердце человека это чувство. Но именно смертная казнь делает противное. Государство, запрещая убийство, сохраняет за собою, по словам Дюпора, право исключительного его употребления; т. е. оно запрещает не убийство, а только незаконность его. Отсюда происходит то, что основания нравственности действий для частного лица и для государства не остаются одни и те же. При существовании смертной казни убийство перестает быть действием жестоким, потому что государство позволяет себе совершать его; только одна формальность отделяет убийцу от палача. Смертная казнь, вместо того чтобы внушать отвращение к убийству, в слабой и развращенной душе только ослабляет это чувство; тот, кто расположен к убийству, скорее удержится от совершения его врожденным чувством отвращения, чем запрещением закона и метафизическими соображениями.

Возражения защитников смертной казни. Противники смертной казни говорят: в тех странах, где часто прибегают к смертной казни, гораздо больше совершается преступлений, чем там, где законы отличаются мягкостью и казни бывают редки. Из этого явления они выводят заключение, что смертная казнь не только не имеет устрашительного действия, но и способствует увеличению преступлений. Подобные выводы не основательны. Не потому совершается больше преступлений в известных странах, что там часто прибегают к смертной казни, а наоборот: потому там часто прибегают к смертной казни, что много совершается преступлений. Таким образом, не увеличение преступлений есть результат частых казней, а увеличение казней есть результат частых преступлений. Вместо того чтобы представлять себе законодателя, производящим увеличение преступлений безумною расточительностью казней, не основательнее ли было бы со стороны противников смертной казни поискать причины преступления несколько глубже. Увлекаясь одною видимостью, противники забывают действительных деятелей преступлений, как-то: фанатизм, бедность, невежество, испорченность нравов, политические страсти и, наконец, все низкие наклонности, свойственные природе человека.

Основываясь на рапорте Ливингстона Сенату Луизианы, говорят, что в настоящее время в этой стране преступления, за которые теперь положено простое тюремное заключение или ссылка, совершаются гораздо реже, чем тогда, когда они были наказываемы смертною казнью. Итак, потому только, что эти явления совпадают, противники смертной казни добродушно думают, что одно родилось от другого. Но это — ошибка. Состояние Луизианы в то время, когда там существовала смертная казнь, было совершенно иное, чем тогда, когда она была отменена за многие преступления. Сначала Луизиана состояла под владычеством то Испании, то Франции; прежде она не пользовалась ни самостоятельностью, ни миром, ни благосостоянием, имеющим столь могущественное влияние на нравы; находясь под игом метрополии, она была не управляема, но эксплуатируема, как и большая часть колоний, людьми жадными к деньгам и к господству. Потом она сделалась самостоятельным штатом североамериканской республики, принадлежащим самому себе: земледелие, торговля, промышленность — все в ней развилось с беспримерной силою и способствовало уничтожению причин преступления. Нетрудно также найти причины, почему в Англии совершается больше преступлений, чем во Франции, несмотря на жестокость законов. Хотя Англия есть, без сомнения, классическая страна политической свободы, тем не менее богатство в ней распределено хуже, чем во Франции. В Англии богатство находится в руках немногих; низший класс народа английского страдает более, чем французский; в этой стране честный, сведущий, деятельный, рабочий человек часто остается без работы. Есть также разница и в характере обоих народов, которая не остается без влияния на количество преступлений. Характер англичанина холодный, мрачный, озабоченный; англичанин некоторым образом имеет привычки морского жителя, он находит удовольствие смотреть на бой петухов и боксеров. Француз — характера мягкого, веселого и легкого. Указывают особенно на отмену смертной казни в Тоскане, имевшую самые счастливые результаты: по уверению Пасторе и Берлингиери, во время этой отмены в Тоскане совершалось менее преступлений, чем прежде и после нее. Но из совпадения отмены смертной казни и уменьшения преступлений нельзя ничего иного вывести, как только то, что во время отмены, в царствование Леопольда, были причины, способствовавшие уменьшению преступлений и делавшие излишними строгие уголовные наказания, как то: в Европе господствовал всеобщий мир; царствование в таком маленьком государстве, как Тоскана, государя-философа, отца великой семьи, способствовало улучшению благосостояния подданных; в это время здесь царствовали сердечные нравы, довольство простого человека; религия и нравственность сохраняли свою силу; словом, не было большей части тех причин, от которых происходят преступления. Если с введением смертной казни опять появились преступления, то ничего нет удивительного: в это время опять исчезли причины, способствовавшие уменьшению казней. Ужасы Французской революции, от которых каждое государство хотело себя гарантировать, грабеж армии, военные опустошения, деморализация как следствие этих конвульсивных движений общества — факты, которые совпадают с восстановлением смертной казни и которые произвели увеличение преступлений. Таким образом, из совпадения двух явлений: уничтожения смертной казни и уменьшения преступлений, и наоборот, хотя бы эти совпадения повторились не раз, а тысячу раз, никаким образом нельзя вывести заключения, что смертная казнь способствует увеличению преступлений: на основании здравой критики и наблюдения, из одновременного существования двух фактов нельзя заключить, будто один из них есть причина другого, другой — следствие первого; для установления подобного отношения необходимо открыть его в известном действии. Но этого-то и не делают те, которые хотят взвалить увеличение преступлений на смертную казнь.[7]

Смертная казнь не препятствует совершению убийств, следовательно, говорят, ее нужно уничтожить и заменить каторжными работами. Но если страх смертной казни не воздерживает от убийств, неужели страх каторжных работ может этого достигнуть? Благодаря всемогуществу присяжных, из десяти убийц восемь избегают смертной казни и попадают в каторжные работы, и однако ж убийства совершаются. Следовательно, и каторжные работы не останавливают убийц; следовательно, и это наказание должно уничтожить? А идя далее по тому же пути, не следует ли уничтожить и тюрьмы и изобрести такое гомеопатическое наказание, которое заменит и эшафот и все прочее? Конечно, смертная казнь не останавливает всех убийц, подобно тому как медицина не вылечивает всех больных, пожарные трубы не тушат всех пожаров. Но она положительно останавливает многих. Кто может сказать, что без нее число преступлений не было бы больше против того, которое теперь совершается? Из того, что на месте и во время совершения казней совершаются преступления, — ничего не следует; частные случаи — не доказательство. Напрасно думают, что преступники не взвешивают получаемае выгоды от преступлений с наказанием, положенным за оные. Есть воры, которые, несмотря на то, что ночное время благоприятствует воровству, никогда не воруют ночью, потому только, что ночное воровство ведет за собою более тяжкое наказание.[8] Воры-убийцы составляют исключение по той же причине. Итак, страх смертной казни есть самый действительный для противодействия преступлениям. Он был бы еще действительнее, если бы присяжные не оказывали снисхождения и сожаления убийцам, если бы они не находили смягчающих обстоятельств там, где разум бессилен их отыскать.

Когда-то Монтескье сказал: опыт убеждает, что в тех странах, где существуют мягкие наказания, ум граждан поражается ими в такой же мере, в какой в других странах он поражается великими казнями. В этих словах противники смертной казни видят подтверждение того, что смертная казнь не производит устрашительного действия. Но этот вывод неверный. Слова Монтескье должно понимать в том смысле, что на граждан, более образованных и более нравственных, мягкие наказания производят такое же действие, как жестокие казни на граждан другой страны, отличающихся грубостью и невежеством. Из этого не следует также выводить заключения, что по принципу — наказания мягкие производят то же самое действие, как строгие, а только то, что систему наказаний должно приводить в соответствие с состоянием просвещения и характером народа. Допустить противоположное, т. е. принять за абсолютную истину положение: мягкие наказания производят то же самое действие, что и жестокие, значило бы признать, что, следуя этому принципу и только смягчая более и более наказания, можно довести наказуемость до нуля.

Утверждать, будто люди не боятся смерти, — значит утверждать ложь, восставать против природы, заявлять верх бессмыслицы. «Войдите, — говорит Броли, — в первую тюрьму и предложите осужденному на смерть заменить казнь, его ожидающую, всяким другим наказанием, как бы жестоко оно ни было, — вы увидите, как вы будете приняты со всех сторон. С другой стороны, попытайтесь под видом человеколюбия и сострадания послать на казнь человека, осужденного на вечные каторжные работы, — общественное негодование поднимется против этой ужасной иронии. Самый жар, с которым противники смертной казни домогаются ее отмены, свидетельствует о том ужасе, который она внушает. И если этот ужас велик в тех, которым она не грозит, то крайне смешно доказывать, что он мал в тех, которым она грозит». Поэтому совершенно ложно положение Люкаса, что на десять осужденных по крайней мере девять не обнаруживают никакого признака страха. Для восстановления истины следует сказать, что только некоторые осужденные показывают презрение к смерти; все же остальные в страшную минуту казни обнаруживают больший или меньший ужас. Человек боится наказаний; он избегает некоторых действий, чтобы не потерять известных благ. Странно предполагать, что он презирает самое большее, самое ужасное из всех, словом, то, которое разом и навсегда лишает его всех прав и всех благ и которое низвергает его, покрытого бесславием, в страшную и неизвестную вечность.

Оценка доводов за и против устрашимости смертной казни приводит к следующим заключениям:

а) По-видимому, нет ничего нагляднее, проще и очевиднее, как устрашимость смертной казни. Человек чувствует ужас при одном мысленном представлении этого наказания. Наблюдения над осужденными, за немногими исключениями, так же подтверждают, что эта казнь производит страх и ужас на душу человека. И однако ж эта очевидность похожа на ту, которая удостоверяет нас, что солнце ходит вокруг земли: первобытная вера в устрашимость смертной казни столько же достоверна, как убеждение простого человека, что солнце идет с востока на запад. С прошедшего столетия стали замечать, что разнообразные виды смертной казни нисколько не способствуют уменьшению тяжких преступлений; это — первое возникновение сомнений касательно устрашимости смертной казни. И в самом деле, нельзя было не усомниться в силе смертной казни, если после стольких столетий ее применения в самых ужасных и изысканных формах преступление со своей стороны ничего не потеряло ни в количественном, ни в качественном отношении. Но вывод этот в то время имел за себя недостаточные и односторонние доказательства. Преступления не уменьшаются, когда преступников карают самыми жестокими казнями: но кто поручится, что число их не увеличится, когда отменить эти казни? Этот вопрос был разрешен последующими переменами в области уголовного законодательства. Уничтожение во всех европейских кодексах квалифицированной смертной казни, отмена ее за большую часть преступлений, редкость исполнения смертных приговоров, наконец, полное изгнание ее из кодексов некоторых государств — эти важные перемены отнюдь не сопровождались ни увеличением тяжких преступлений, ни уменьшением общественной и частной безопасности. Таким образом, к прежним опытам, доказывавшим, что смертная казнь в самых даже жестоких формах не способствует уменьшению казней, прибавились новые, подтверждающие, что отмена ее не имеет никакого влияния на увеличение преступлений. Уже в прошедшем столетии убеждение, что смертная казнь не устрашает, шло рука об руку с возникавшим тогда мнением о том, что количество преступлений не есть случайное явление, а результат более или менее постоянных, более или менее неизбежных причин, скрывающихся как в природе человека, так и в природе обществ. В нынешнем столетии Кетле, Гери и Вагнер самыми неопровержимыми статистическими цифрами подтвердили эту истину и таким образом нанесли окончательный удар теории устрашения вообще и устрашимости смертной казни в частности.

б) Эти научные опыты как будто не существуют для защитников смертной казни. Одни из защитников продолжают отстаивать смертную казнь, ради ее специальной устрашимости, единственно потому, что им не знакомы ни история смертной казни за последние сто лет, ни статистические работы новейшего времени. Другие, более знакомые с новейшими наблюдениями над действием смертной казни, не могут не признать их опасения; но по старой вере в силу смертной казни и по особенному взгляду на уголовную статистику хотят примирить новое со старым, отделываясь такою голословною фразою: если смертная казнь не удерживает от преступлений всех, к ним склонных, то все-таки она удерживает многих или, по крайней мере, некоторых. Эта фраза давно пущена в обращение и сделалась у всех защитников общим местом; лет тридцать тому назад, когда Миттермайер стоял в противоположном лагере, он любил повторять эту фразу. Защитники смертной казни, которые твердят об устрашимости смертной казни на основании разных проявлений между людьми страха пред этим наказанием, похожи на того человека, который, несмотря на научные доводы о вращении Земли вокруг Солнца, все-таки твердит: не Земля, а Солнце ходит вокруг Земли, меня в этом убеждают собственные мои глаза.

в) Некоторые противники смертной казни, увлекаясь желанием доказать бесполезность этого наказания, впадают в крайность: так, одни приписывают ей увеличение преступлений; другие готовы даже доказывать, что смертная казнь вообще не имеет ничего страшного и даже более, что отнятие жизни посредством гильотины или веревки не только безболезненно, но сопровождается некоторыми приятными грезами. Первое мнение достаточно основательно опровергнуто вышеизложенными доводами о происхождении преступлений, принадлежащими Силвеле, который не замечает, впрочем, что его доводы столько же опровергают его противников, сколько говорят и против него самого. Метафизические же доводы о том, что смертная казнь совершенно не страшна, потому что она есть удел каждого, и что разные мудрецы считали ее успокоением, а также физиологические соображения о безболезненности и даже некоторой приятности отнятия жизни посредством гильотины или виселицы, хотя бы они в научном отношении и были справедливы, противоречат общему ощущению, общей настроенности.

г) Защитники смертной казни готовы навязать своим противникам намеренное или ненамеренное стремление доводами против действительности и полезности смертной казни подорвать необходимость и пользу других наказаний. Повод к этому подают отчасти те из противников смертной казни, которые, отвергая устрашительность смертной казни, признают, однако ж, это качество за другими наказаниями; таким образом, защитникам не стоит большого труда, применив аргументы своих противников против смертной казни к другим наказаниям, доказывать, что эти аргументы подрывают основание вообще всех наказаний. Но дело в том, что как смертная казнь, так, очевидно, и другие наказания не имеют той устрашительной силы, чтобы удерживать от преступлений других; и те противники смертной казни, которые доказывают бессилие страха смертной казни и силу страха других наказаний, сами себе противоречат и подрывают силу собственных доводов. Но отрицание устрашимости наказаний не есть еще отрицание вообще наказаний.

Наказания необходимы и полезны и помимо устрашительной и сдерживающей силы, которую им прежде приписывали, но которая при более глубоком изучении дела оказалась не существующею: они полезны тем, что они отнимают возможность у самого преступника делать преступление и причинять вред обществу; они отнимают или физическую, или нравственную возможность вредить. Если, правда, на деле наказания не всегда способствуют возрождению в преступнике нравственной невозможности делать преступления и даже производят обратное действие, то это зависит от дурной организации тюрем, а не от самого наказания. Все стремления современных обществ направлены в деле наказаний к тому, чтобы сделать из них орудие нравственного перерождения; если эти стремления не имели вполне удачных результатов, то это еще не значит, чтобы они были неосуществимы.

Из изложенного следует второе положение относительно смертной казни: это наказание не только не необходимо для общественной безопасности, но оно и не содействует охранению жизни отдельных граждан.

III. Смертная казнь не только бесполезна, но она еще приносит положительный вред, говорят противники. Совершение смертных казней действует самым пагубным образом на нравы народа. На людей нежной организации, одаренных добрыми чувствами и развитым умом, которые по своей натуре не способны к преступлению, исполнение смертного приговора производит болезненное, подавляющее впечатление; оно заставляет их страдать; оно возбуждает в их душе чувство ужаса, бесконечную жалость и сострадание к участи несчастного, падшего человека, у которого отнимается возможность загладить свое преступление деятельным, а не формальным покаянием. Нередко во время казней можно видеть слезы сожаления и искреннюю печаль на лицах зрителей;[9] некоторые даже падают в обморок. Особенно потрясающее действие производят казни тогда, когда они совершаются над осужденным, впадшим в бесчувственное состояние, или таким, который был болен и которого вылечивают для казни или, наконец, когда казнят того, который до последней минуты утверждает свою невинность. Как болезненно отзываются казни на некоторых личностях, об этом собрано много фактов. Один крестьянин не раз видел исполнение смертных казней, впадает в сумасшествие, его начинает преследовать мысль, что он будет казнен; ничто не может его разуверить, и он испытывает ужасные муки, подобно тому, как осужденный на смерть. Во время господства революционных трибуналов во Франции, страх до такой степени овладел одним молодым человеком, что он потерял всякую власть над собою: один вид чиновника до того действовал на него, что его речь и его голос совершенно изменялись; постоянная меланхолия, ослабление духа, упадок мыслительной способности, непобедимая страшливость, стеснение груди и другие болезненные припадки — таковы были признаки его помешательства. Пьеркен приводит и другие случаи помешательства зрителей, судей, палачей, самих осужденных, вызванного исполнением смертной казни; по его же словам, подобные случаи собраны и другими психиатрами, как то: Пинелем, Эскиролем, Матеи, Жорже, Простом и многими другими. Таким образом, смертная казнь в одних вызывает хотя и добрые чувства, но тем не менее не в свою пользу.

Совершенно иным образом она действует на необразованную и тупую или отупевшую массу народа; для нее лишение человека жизни с соблюдением разных обрядов составляет зрелище, повод для развлечения и болтовни. Напрасно защитники смертной казни воображают, что она на массу имеет влияние наставительное, обуздывающее, наводящее на размышление. По самым достоверным наблюдениям поведения массы, выходит нечто противоположное. Равнодушие, разговоры о наружности и внешнем поведении осужденного, грубые шутки,[10] склонность к скандалу[11] — вот обыкновенное поведение массы. В Пруссии целые толпы праздношатающихся тотчас по совершении казни бросались на месте экзекуции играть в снежки. Диккенс следующим образом описывает поведение толпы во время казни в 1849 г. мужа и жены Манинов: «Нечестивое и легкомысленное поведение бесчисленного множества народа представляло такую ужасную сцену, какую едва ли человек может себе представить и какую трудно встретить в какой-нибудь языческой стране под солнцем. Ужас виселицы и преступления, которое довело несчастных убийц до этой казни, исчезли в моей душе пред ужасным поведением, мимикой и разговорами собравшихся зрителей. Как будто имя Христа никогда не было слышно в этом мире, как будто само собою разумеется, что люди должны гибнуть как животные». Иногда казни подают повод к большим беспорядкам: это особенно случается тогда, когда палач сразу не успевает отрубить голову и жертва подвергается ужасным мукам. То же бывает тогда, когда осужденный с отчаяния вступает в формальную драку с палачом и таким образом будит грубые инстинкты зрителей. Когда в 1848 г. в Англии казнили мужа и жену Манинов, то муж начал драться с палачом. В толпе народа послышались ругательства, проклятия и даже угрозы против палача и судей. По совершении казни восковые фигуры казненных, вместе с изображениями других убийц, были выставлены в заведении г-жи Тюссо и показывались любопытным за деньги.[12]

Но это только внешнее, если можно так выразиться, отрицательное действие казней на зрителей. Внутреннее их действие несравненно гибельнее. Человек есть существо, склонное к подражанию. Совершение смертных казней вызывает в нем эту способность, приучает его наглядным примером к пролитию крови; естественный ужас, врожденное отвращение к пролитию крови мало-помалу покидают сердца граждан, и вместо их заступают бесчувственность и равнодушие к человеку и человеческой жизни, жестокосердие и тупость чувства при видении жестоких сцен. В эпоху Французской революции гильотина сделалась обыкновенным домашним украшением. Вольней рассказывает, что в третий год Французской Республики он видел во время путешествия по Франции детей, забавлявшихся, в подражание тогдашним судам, сажанием на кол котов и гильотинированием птиц. То же самое явление повторилось в Нидерландах после введения гильотины. Английский писатель Филипс рассказывает, что в Ньюгете непосредственно после казни дети в виде забавы разыгрывали церемонию казни: один мальчик играл роль осужденного, другой — роль священника, третий — роль шерифа, и все это каждым делалось с великою радостью.[13] Таким образом, школа казней есть школа варварства и ожесточения нравов: вместе с убийством телесной жизни преступника убивается нравственная жизнь народа, говорит Шлаттер. Но влияние смертных казней не выражается только в общем ожесточении нравов народа, но является ближайшею и непосредственною причиною, вызывающею новые тяжкие убийства; пролитие крови в виде смертной казни развивает манию убийства. В подтверждение этого психиатрами собрано бесчисленное множество самых достоверных фактов. Один мужчина, будучи свидетелем, как толпа спешит на казнь убийцы, чувствует желание сделаться в свою очередь героем подобной сцены, для чего и совершает убийство. Старый солдат немец, жаждя наслаждаться будущею жизнью, хочет быть казненным, для чего убивает маленькую девочку. На другой день после казни Манинов одна девка вонзила в другую нож, говоря, что она хочет крови из ее сердца, хотя бы ее постигла участь Манинов. В 1863 г. в Чатаме повешен был убийца Буртон (по убеждению многих, одержимый сумасшествием). Спустя несколько недель в том же городе совершено было убийство невинного дитяти: преступник повторял, что он хочет быть повешенным. Еще яснее выразилось деморализующее влияние смертной казни в Ливерпуле. В 1865 г. два человека были казнены за убийство. В следующие месяцы 11 человек были обвинены в подобном же преступлении и из них четыре были казнены. Казнь привлекла 100 тысяч зрителей. После нее в течение нескольких месяцев совершено одно за другим в три раза более убийств. В Лондоне и его окрестностях незадолго до казни и непосредственно после казни Миллера, процесс которого приобрел европейскую известность, совершено было несколько убийств и покушений на это преступление. Некоторые убийцы прямо упоминали имя Миллера. За день пред его казнью солдат Гринсвуд пытался убить Маргариту Сюливан в Лондоне; во время ареста на месте преступления он сказал полисмену: «Если бы вы не пришли, я бы с нею покончил. Я буду повешен за нее. Я не надеюсь болтаться около Миллера за такую женщину, как она». Накануне казни Миллера Елизавета Бурнс перерезала горло своему маленькому сыну; она сказала суду: да, я это сделала, я убью всех, я хочу быть повешенною. Вечером, в самый день казни Миллера, Жаксон убил Робертса.

Возражения защитников смертной казни. Одни из защитников, веруя в устрашительность смертной казни, не хотят обращать внимания на вредные следствия этого наказания. Для них как будто не существуют изложенные факты. Другие, как, например, Силвела, Роское и другие признают зловредность ее действия, но приписывают ее тому обстоятельству, что это наказание совершается публично; отсюда они выводят заключение, что с уничтожением публичности исчезнет вредная ее сторона и останется только полезная. Встречая в своем же лагере сильных противников уничтожения публичности, они для защиты своего мнения приводят все факты зловредного действия смертной казни, которыми противники пользуются вообще против этого наказания. С другой стороны, возражая этим последним, они говорят, что противники стараются смешать смертную казнь с ее исполнением в том виде, в каком оно ныне существует, но что это только уловка, понятная для всякого. Одно дело — наказание, другое — его исполнение. Действительно, публичное исполнение производит пагубное действие, но это обстоятельство тогда бы имело важное значение, если бы оно было неразлучно с этим наказанием и не могло быть устранено непубличностью. Если бы даже не было средства его устранить, все-таки публичность казней, со всеми ее важными неудобствами, лучше полного уничтожения смертной казни. Противники говорят, что совершение смертных казней внушает скорее ужас и сожаление, чем страх. Но сожаление и боязнь, ужас и страх — чувства совместные. Можно иметь сожаление к осужденному и не ощущать удовольствия быть в свою очередь предметом общественного сожаления; можно ощущать ужас к казни, подобно тому как ощущают ужас к убийству или неизлечимой болезни, и однако ж воздерживаться от преступления, запрещенного под страхом наказания, так же как избегают руки убийцы. Для того, чтобы произвести спасительный страх, нужно только выбирать такую форму исполнения, которая бы не представляла отвратительного зрелища человека сильного, борющегося с человеком, доведенным до невозможности защищаться, зрелища одного человека, овладевшего телом другого и делающего усилие исторгнуть из него последний вздох жизни.

Из сопоставления вышеприведенных доводов противников смертной казни с возражениями на них защитников можно вывести следующие заключения:

а) И те и другие признают зловредное влияние исполнения смертных казней; вся разница между ними — в признании большей или меньшей степени зловредности. Но если неопровержимо, что смертная казнь ни одного тяжкого преступления не предупредила, если ее защитники признают вредное ее влияние на нравственность народа, что же остается за этим наказанием такого, что бы могло говорить за его сохранение?

б) Те защитники смертной казни, которые настолько беспристрастны, что не могут отвергнуть фактов ее вредного влияния на народ, думают очистить это наказание от этого влияния, скрыв исполнение его от глаз публики. Но с допущением этой меры, что остается полезного от смертной казни для общества? Если стать на точку зрения защитников смертной казни, то есть допустить, что она устрашает, то естественное дело, что главная устрашительная сила ее заключается в ее публичности, в ее обстановке, в том, что она прямо и непосредственно действует на зрителей. Ни один из защитников не может, с своей точки зрения, отвергнуть того факта, что на человека неизмеримо сильнее действует то, что совершается пред его глазами, чем то, о чем ему рассказывают, что он мысленно только себе предполагает. Итак, очевидно, защитники смертной казни, перенося ее исполнение в стены тюрьмы, с своей точки зрения, отнимают, хотя и не хотят в том признаться, главную силу у этого наказания; этим они подкапывают главный фундамент своих доказательств и признают фактически, не сознаваясь в том, несостоятельность смертной казни. Напрасно они силятся доказать, что звон колоколов во время исполнения смертной казни может напоминать народу о казни и производить спасительный страх: это ничем не доказанные фразы; если, по убеждению самих же защитников смертных казней, даже публичное исполнение их только некоторых, а не всех, удерживало от преступлений, чего же можно ждать от казней скрыто совершаемых?

в) Скрытое исполнение смертных казней действительно отнимает у казни значительную долю ее зловредного влияния: но только известную долю, не делая ее, однако ж, полезною. Взамен этого оно неразлучно с такими недостатками, которые ему одному свойственны. Уже и публичное исполнение казней, совершаемое с соблюдением известных обрядов, методически, по всем правилам искусства, представляет нечто противоречащее тем правилам человечности, которых, по-видимому, хотели бы в настоящее время держаться; с этой стороны, справедливо некоторые считают смертную казнь неизмеримо ужаснее большинства видов убийств, которые совершаются в страсти, в припадке увлечения. Но в публичности есть еще остаток той прямоты и решительности, без которых никакое общественное учреждение не может быть прочно и полезно. Закрытое совершение казней лишено и этого последнего качества; оно представляет вид какого-то коварства, нечто изысканно жестокое, что может быть исполнено только в застенке, чего нельзя показать добрым гражданам; поэтому оно еще более противно чувствам и убеждениям мыслящих людей. Оно напоминает те средневековые времена, когда нередко прибегали к тайным казням из боязни стать в противоречие с общественным мнением относительно казнимого. Поэтому, не без основания, народы, привыкшие к гласности общественных дел, боятся злоупотреблений закрытого совершения казней. Допустить одного палача и тюремщика распорядиться жизнью осужденного значило бы отнять у смертной казни даже последнюю наружную обстановку наказания; поэтому защитники скрытого совершения казней требуют присутствия при этом кровавом акте известных почтенных лиц, как то: прокуроров, судей, выбранных от общества. Тут одно из двух: или законодатель должен допустить полную свободу для чиновников и граждан отстранять от себя подобное назначение и таким образом должен наталкиваться и терпеть постоянный молчаливый протест против закона, допускающего смертную казнь; или же, признав присутствие при закрытых казнях непременною обязанностью для каждого назначенного или избранного, наложить на многих чиновников и граждан обязанность, невыносимую для них и вредную для их физического и душевного здоровья. Справедливы или нет упреки, делаемые нашему времени, в слабодушии и сентиментальности — это другой вопрос. Но факт несомненный, что даже те, которые произносят приговор, не все в состоянии присутствовать при его исполнении, подобно тому как судья не согласится быть исполнителем им же назначенного наказания. «Вы утверждаете, — говорит Дюкпетье, — что закон (осуждающий на смерть) справедливо необходим, нравствен; хорошо. Я вас спрошу: если вы не имеете человека, который бы казнил нарушителей этого закона, согласитесь ли вы сами нанести роковой удар? Предложите судьям, привыкшим произносить смертные приговоры, сопровождать осужденного на гильотину или виселицу, опускать нож гильотины или привязывать веревку; они отступятся от этого с ужасом и негодованием. Отчего? Ведь закон необходим, нравствен, обязателен; осужденный ведь виноват; совесть была спокойна, произнося приговор; откуда же происходит то, что она приходит в тревогу, возмущается, когда ей предлагают исполнить собственный приговор».

IV. Смертная казнь неразлучна с ошибками, которых человек не в силах даже сколько-нибудь исправить. Не подлежит сомнению, что в прежнее время казни невинных были очень часты. Это происходило главным образом от того, что способы открытия истины были крайне несовершенны. Пытки, тайна судопроизводства, отсутствие защитника, наклонность судьи видеть доказательство в самых ничтожных признаках и усматривать злой умысел там, где его не было или нельзя было доказать, — все это особенно способствовало осуждению на казнь невинных. Число невинно казненных в прежнее время было очень велико. Не будь смертной казни, не погибло бы безвременно бесславною смертью столько благородных и честных людей, стоявших за правое дело. Французский криминалист XVIII столетия Бриссо де Варвиль считал следующие меры, способными уменьшить случаи осуждения невинных: смягчение участи обвиняемого во время следствия и суда, ограничение слишком обширной власти прокуратуры, изгнание тайных доносов, публичность производства, допущение защиты и улучшение способов доказательств. Действительно, с преобразованием форм судопроизводства и узаконением таким образом лучших способов открытия истины были устранены почти все временные причины, которые способствовали казни невинных, и число этих жертв чрезвычайно уменьшилось. Тем не менее и в новейшее время не проходит года, чтобы образованный мир не узнал о казни невинного в том или другом государстве. Причина этого заключается не во временных каких-нибудь обстоятельствах, а в несовершенстве природы человека, который не в состоянии избежать ошибок.[14] В самом деле, в теории современное нам общество старается, по-видимому, следовать древнему правилу: лучше отпустить десять виновных, чем наказать одного невинного; в практике же оно, если иногда и исполняет первую половину изречения, то никак не может вместе с тем достигнуть выполнения второй. В прежнее время, вследствие несовершенства правил судопроизводства, посылали на казнь вообще невинных; ныне, после улучшения этих правил, число последних уменьшилось, но зато число казнимых в состоянии невменения — сумасшедших — очень велико. Хотя психиатрия сделала в последнее время большие успехи, открытия этой науки не всегда и не везде применяются в практике. Иногда это происходит от незнакомства самих врачей с вновь добытыми истинами этой науки; чаще же — от подобного или большего незнакомства судей и от недоверия их к мнениям специалистов. Кроме того, в самой науке психиатрии есть еще много спорного: опыты показывают, говорит Миттермайер, что в совершении убийства чрезвычайно трудно отыскать ту неуловимую границу, которая отделяет преступление от умопомешательства, и что многие обвиняемые не были бы осуждены, если бы над ними сделано было более внимательное и более верное наблюдение.

Возражения защитников. Всякое наказание, возражают защитники смертной казни, в большей или меньшей степени есть наказание невознаградимое. Никто не в силах сделать, чтобы не было того, что было. Возвращением штрафа и доставлением осужденному вознаграждения не уничтожаются те нравственные и физические страдания, которые наказанием были причинены невинному и его семье. Еще труднее уничтожить зло, причиненное невинно осужденному тюремным заключением, от которого происходят физическая болезнь, нравственное расстройство, неспособность к труду как следствие долгого неупотребления известных способностей. То же должно сказать и об остальных наказаниях. Поэтому, если вознаградимость и отменимость считать абсолютно необходимыми качествами наказания, а недостаток их — признаком несправедливости, то уголовная юстиция была бы невозможна. Невознаградимость и неотменимость есть принадлежность природы, а не сущности смертной казни как наказания. Правда, смертная казнь есть наказание наиболее невознаградимое и невозвратимое; но зато она наиболее репрессивна, что составляет ее сущность. С судом присяжных осуждение на казнь невинных чрезвычайно редко, почти феномен; во всяком случае, оно есть несчастье, достойное всякого сожаления. Но, с другой стороны, поставьте на весы невинную кровь, охраняемую существованием смертной казни, и невинную кровь, ею проливаемую, — первая всегда перевесит вторую; таким образом, сохранение этого наказания более соответствует чувству человеколюбия, чем ее уничтожение. Странно почерпать доводы против смертной казни из ее временных недостатков, происходящих от несовершенства законов судопроизводства. Не лучше ли отыскать средства устранить причины, производящие казни невинных. Так, например: не допускать смертных приговоров, основанных на косвенных уликах; потребовать единогласия присяжных для подобных приговоров; не приговаривать к этой казни, когда даже один голос будет стоять за невменяемость ради сумасшествия.

Из сопоставления доводов, выводимых из судебных ошибок за и против смертной казни, открывается: главная сила тех и других заключается не в них самих только, но в связи их с предыдущими доводами. Доказано, что смертная казнь не устрашает и не удерживает от преступлений, что для детей слабоумных и испорченных она служит плохим примером, что она деморализирует народ, тогда казни невинных — новое сильное доказательство против смертной казни. И наоборот: если бы до сих пор не была поколеблена полезность смертной казни, если бы неопровержимыми опытами было доказано, что без нее не было бы возможно правосудия, существования и развития обществ, — казни невинных были бы меньшим злом, которое, как и многие другие зла, общества обречены терпеть, для избежания зол больших. А так как перевес доказательств на стороне бесполезности и ненужности смертной казни, так как опытом доказано, что правосудие и благоденствие совершенно возможны и без смертной казни, то очевидно, что казни невинных представляют новую значительную доказательную силу против смертной казни.

V. Смертная казнь отнимает у преступника возможность исправления. Осужденных относительно исправления можно разделить на два разряда: одни обнаруживают действительные признаки раскаяния, другие же, напротив, упорствуют в преступном настроении и отвергают существующие способы примирения с Богом и людьми. Казнить смертью того, который уже обнаружил зачатки исправления, значило бы лишить жизни человека, в будущем безвредного, отнять у него средство честною и трудолюбивою жизнью загладить свою вину. Для кого нужна смерть такого человека? Какой цели хотят ею достигнуть? По догматам религии, кающийся человек достоин снисхождения; он есть не существо отверженное, а соучастник наравне с прочими всех благ, обещанных религиею. По правилам общежития, лишение жизни повинившегося, раскаявшегося и обнаружившего добрые порывы человека представляет глубоко возмутительное и отталкивающее зрелище. Богу оно противно; для людей бесполезно и не нужно; осужденному оно приносит положительный вред, как мера, лишающая его возможности прочно примириться с божескими и человеческими установлениями. Оправдания ему ни в чем ином нельзя найти, как только в животной мести. Столь же мало одобрительна смертная казнь в отношении нераскаянных преступников. Верить в вечные муки нераскаянных за гробом и толкать их туда с такою поспешностью — это верх изысканной жестокости. Бог сказал: я не хочу смерти грешника, пусть он лучше покается и придет к сознанию. Люди как бы спешат поступать в обратном смысле. Спаситель сказал, что об исправившемся преступнике бывает больше радости на небе, чем о девяноста девяти, не впадавших в преступление. При казнях иногда сотни тысяч зрителей как будто собираются торжествовать по тому поводу, что им удалось лишить небо этой радости и доставить радость иным силам. Словом, казнь нераскаявшихся преступников есть глубокое противоречие, какое только может допустить христианин в своих поступках. Защитники смертной казни в оправдание ее говорят, что есть такие тяжкие преступники, как, например, отцеубийцы, которые неспособны к исправлению. Пока тюрьмы служили школой разврата и преступлений, пока с преступником обращались как с животным, мнение это могло казаться справедливым. Но с новым устройством и новою организацией тюрем, с переменой обращения с осужденными, мнение это потеряло свою силу. Хотя до сих пор не успели сделать из тюремного заключения вполне надежное средство исправления, хотя опыт значительно подорвал пылкие надежды на исправимость одиночного заключения, тем не менее, благодаря этому опыту, доказано, что самые тяжкие преступники способны к исправлению. По свидетельству опытных директоров тюрем, тюремных священников и врачей такие преступники даже более и скорее доступны к исправлению, чем мелкие плуты и воры. Обыкновенно преступников судят по внешнему виду их действий, не обращая внимания на происхождение и причины преступлений. Конечно, иногда причиной преступления бывает полная распущенность и упадок нравственности; но не менее того большое влияние на совершение преступлений имеют случаи, соблазны, стечение неблагоприятных обстоятельств, возбужденность страстей. Люди, совершающие преступление под влиянием этих обстоятельств, бывают доступны хорошему влиянию и исправлению. В доказательство исправимости тяжких преступников собрано много данных. По свидетельству Гойера, директора тюрьмы в Ольденбурге, к концу 1861 г. в тюрьме находилось 14 женщин, осужденных, вместо отмененной смертной казни, на пожизненное заключение; из них только две оставались неисправимы. Из трех отравителей два вели себя безукоризненно и т. п. Другой директор тюрьмы, Обермайер, говорит, что из пятидесяти двух тяжких преступников сорок один ведет безукоризненную жизнь, семь представляют достаточные виды на улучшение, и только относительно четырех можно сказать, что по выходе из тюрьмы они могут возвратиться на прежний путь.

Возражения защитников. В ответ на эти доводы защитники смертной казни говорят: если считать отнятие жизни у преступника делом недозволенным, потому что этим он лишается возможности раскаяться, то, руководствуясь тем же принципом, не следует допускать отнятия жизни и по другим причинам, как бы они ни были справедливы и основательны. Следует, например, запретить стрелять в неприятеля, убивать разбойника из той же боязни лишить их возможности позаботиться о своем спасении. Человек не только может быть лишен остатка своих дней, без всякого вреда для своего спасения, но он сам может добровольно жертвовать своею собственною жизнью, вследствие непредвиденных причин, и от этого его спасение не страдает. Будь это иначе, тогда бы все геройские подвиги считались бы безнравственными действиями как поступки, выражающие презрение к спасению души. Тогда бы человек, спасающий своего престарелого отца из беды или огня с опасностью собственной жизни, не считался бы исполнившим обязанность нравственности и религии. Да точно ли смертная казнь ставит преступника относительно спасения души в положение более опасное, чем другое наказание. Преступник, освобожденный от смертной казни, вместо того, чтобы заботиться об искуплении первого преступления, часто совершает новые. Если с великим трудом удается произвести перемену в ином преступнике, то эта перемена бывает поверхностна; за глубину и искренность раскаяния трудно поручиться. Осужденные, заметившие чего от них требуют, приучаются лицемерить и обманывать. Это ли заботы о спасении души и исправлении? Положим даже, вы успели довести до раскаяния осужденного: думаете ли, что вы больше сделали для его спасения, чем тогда, если бы вы его осудили на смерть. Далеко нет. Законодатель — не убийца, он дает осужденному время на раскаяние. И ничто в такой мере не способно произвести перемену, благодетельную для спасения души, как смертный приговор. Что другое в состоянии вызвать в нем заботу о примирении с Богом и людьми, как не мысль, что чрез два-три дня — конец жизни и он должен предстать пред грозным судьей. Для примирения же с Богом достаточно одной минуты; обращение осужденного есть дело благодати, которая в течение времени, оставшегося до исполнения приговора, может произвести в душе осужденного глубокий переворот. Если же в течение этого времени осужденный остается нераскаянным и совершенно равнодушным к делу спасения своей души, можно ли какую-либо надежду питать на его исправление?

И противники, и защитники равно признают исправление преступника делом не безразличным. Только первые придают ему несравненно большую важность, чем вторые, и поэтому желают, чтобы для исправления преступника были употреблены все средства, чтобы это исправление было деятельное и испытанное долговременным опытом, не только религиозное, но и житейское, выражающееся в честной и трудолюбивой жизни. Вторые довольствуются только религиозным, моментальным и более или менее формальным раскаянием и не считают нужным употреблять особенные усилия для исправления преступника. Защитники смертной казни, относительно исправления преступника, похожи на того английского пастора, который советовал казнить доведенного им до раскаяния осужденного, чтобы отнять у него возможность возвратиться к прежним мыслям. Самое раскаяние, которым довольствуются защитники смертной казни, не может иметь большого значения; осужденные находятся в таком расстройстве душевных сил, что они не в состоянии поступать сознательно и, будучи объяты ужасом и страхом, делают все большею частью машинально, полусознательно. Самые способы, которые употребляются для приведения осужденного к раскаянию, не всегда могут быть одобрены. В Англии, по свидетельству одного писателя, как только делается известным, что осужденный должен быть казнен, духовные различные секты спешат в тюрьму и начинают мучить осужденного; по его же словам, приводимые примеры раскаяния осужденных мало стоят доверия. Сравнение положения жертвующего своею жизнью для благих целей с положением преступника есть сравнение натянутое и фальшивое. Жертвующий своею жизнью делает хорошее дело и этим самым заслуживает всепрощение, если бы его совесть была обременена какими-нибудь дурными делами. Разве в таком нравственном положении находится преступник, когда у него отнимают жизнь посредством казни? Нельзя не заметить, что доводы защитников смертной казни относительно раскаяния и исправления главным образом основаны на той же необходимости этого наказания: необходимость смертной казни, по их мнению, гораздо важнее, чем допускаемая ими необходимость исправления преступника. Но необходимость смертной казни есть субъективное мнение, которое не подтверждается объективными доказательствами; поэтому необходимость исправления получает самостоятельное значение и особенную важность, — за что, собственно, и стоят противники смертной казни.

VI. Одно из самых сильных доказательств, которое приводят в пользу смертной казни ее защитники, — это голос народа, его юридические убеждения, его совесть. В доказательство того, что народ признает смертную казнь справедливым наказанием, приводят разные факты: народная толпа, ждущая казни, раздражается, когда узнает, что преступник помилован; народ иногда сам брал на себя роль палача, когда осужденный избегал казни посредством помилования; в некоторых странах, где была отменена смертная казнь, народ в петициях требовал восстановления этого наказания:[15] народ, присутствуя при казни убийц, совершенно убежден, что эта казнь есть единственное средство удовлетворения правосудия; даже некоторые из преступников, осужденных на смерть, проникнуты бывают мыслию, что им остается только одна смерть для искупления своей вины и для примирения с Богом, людьми и своею совестью; кровавая казнь необходима для удовлетворения семейства убитого, в противном случае обществу грозит взрыв кровавой мести.

Возражения противников. Раздражение толпы, у которой помилование отнимает кровавое зрелище, есть проявление самых грубых инстинктов, подчиняться которым для законодателя и постыдно, и неблагоразумно. Убийство самим народом виновного, которого суд не считал справедливым казнить, в настоящее время есть явление очень редкое и притом строго преследуемое самим законом; попытки применять закон Линча иногда только прорываются в Северной Америке как остаток особенностей прежнего быта, да и там они преследуются и осуждаются. То же самое должно сказать о взрывах кровавой мести, которые так часты в Корсике. Говорят, что народ считает смерть единственно справедливым наказанием за убийство. Но, во-первых, если это и так, то обязанность законодателя смягчать, облагораживать грубые понятия народа, требующего удержания древнего принципа крови за кровь; во-вторых, все эти ссылки основаны на поверхностном наблюдении; ни правительства, ни частные лица, ссылающиеся на эти явления, не дали себе труда ближе изучить воззрения народа. Между тем есть факты, которые говорят против них; в тех странах, в которых смертная казнь была отменена или временно, или навсегда, народ не роптал и не ропщет. Не нужно забывать также таких явлений, как поведение флорентийского народа, надевшего траур, запершего лавки, окна и двери домов и ушедшего в церковь молиться Богу в день казни. В некоторых штатах Северной Америки (в Пенсильвании, Массачусетсе, Джорджии, Индиане, Огайо, Миссисипи) до такой степени возросло народное убеждение против смертной казни, что законодатель для целей самого правосудия должен был сделать ему уступку; в этих штатах граждан, призванных к исполнению обязанности присяжного, спрашивают под присягой: не принадлежат ли они к противникам смертной казни. Когда в 1832 г. место казней в Париже перенесено было с Гревской площади на другое людное место, то многие жильцы соседних с ним домов поспешили переменить квартиру, и собственники домов начали иск против сенского префекта о вознаграждении за понесенные ими убытки, так как действительно исполнение казней обезлюдило квартал. Наконец, в последнее столетие во всех государствах присяжные обнаруживают наклонность избавлять обвиняемых от смертной казни, или признанием их невинными, или допущением смягчающих обстоятельств. Ссылаясь на юридические убеждения народа, отчего забывают целый класс людей, которые не одобряют этого наказания, людей, во всяком случае, имеющих право на большее внимание к их убеждениям, потому что на их стороне если не сила численная, то сила векового образования, знания, таланта, положения. Приводят в доказательство народных взглядов петиции, требующие удержания или восстановления смертной казни, но забывают, что эти петиции слишком ничтожны в сравнении с петициями, митингами и собраниями в пользу отмены смертной казни. Указания на некоторых осужденных к смерти, покорно признающих свою казнь средством примирения, не имеет никакой доказательной силы. Подобное настроение осужденных крайне редко; по свидетельству же опыта, господствующее настроение осужденных на смерть совершенно ненормальное, крайне болезненное, состояние полного угнетения всех чувств и мыслей одною гнетущею думою о предстоящей мучительной казни. Другие же — хотя и немногие — обнаруживают такую глубину испорченности и энергического нераскаяния, что до последней минуты не перестают произносить проклятия обществу, а иногда, к всеобщему смятению, вступают в борьбу с палачом. Это ли виды примирения с Богом, обществом и самим собою? Это ли раскаяние и искупление вины?

Сопоставляя эти доводы и возражения против них, можно прийти к следующим заключениям:

а) До сих пор в известной части народа живут, хотя и в обломках, но стародавние, первобытные воззрения на преступление и наказание, которым обязана своим происхождением смертная казнь: по этим воззрениям, преступление есть личное оскорбление, а наказание — грубая и ничем не сдержанная кровавая месть; позже воззрения эти несколько видоизменяются и принимают религиозный оттенок. По этим видоизмененным религиозным воззрениям, за которыми, в сущности, скрывались воззрения грубой мести, преступление есть оскорбление божества, а наказание — примирение с Богом, очищение от преступления, искупление вины, удовлетворение правосудию. Это, в сущности, только апофеоз прежних воззрений: как там, так и здесь в преступлении главное — не объективный вред, а субъективное оскорбление, в наказании — не соответствие с тяжестью вины, а удовлетворение или чувству человеческого мщения, или скрывавшему его понятию божественного мщения. Господство частного мщения, мщения за оскорбленное божество, в виде воздаяния равное за равное, искупления вины, умилостивления, очищения, собственно, прошло. Преобладание получили другие воззрения. Но обломки этих воззрений остаются в виде тех явлений, на которые указывают защитники смертной казни как на доказательство необходимости ее. К этим обломкам принадлежат: любовь массы к зрелищам казни, неудовольствие ее, когда лишают ее этого зрелища вопреки ее ожиданиям, собственная ее расправа с помилованным и не казненным преступником, вообще, весь тот цинизм ее поведения, который она проявляет в эту слишком тяжелую минуту общественной жизни. Обломки этих народных воззрений имеют свою теорию и свою философию. Сюда должно отнести теорию тех новейших писателей, которые считают смертную казнь необходимою как возмездие, как удовлетворение равное за равное, как искупление вины или как очищение нравственного зла; сюда же должно отнести и теорию Канта, который считал смертную казнь до того необходимою и до того обязательною для общества, что оно должно сегодня казнить yбийцy, если бы ему завтра предстояло разойтись. Все эти теории есть новое исправленное и дополненное издание упомянутых стародавних народных воззрений на преступление и наказание, хотя они скрывают свое происхождение и даже, считая себе за стыд подобное родство, воображают, что они новейшего происхождения. Таким образом, защитники смертной казни, ссылающиеся на юридические воззрения народа, были бы совершенно правы, если бы европейскую историю подвинуть на тысячу лет назад или если бы она начала возвращаться туда, откуда она вышла.

б) Особенно странным представляется то, что защитники смертной казни в этом случае опираются на воззрения народные, не давшие себе труда понять их сущность. Отчего те же защитники не прибегают к воззрениям народным для разрешения других, первой важности государственных, общественных и научных вопросов, например, вопроса о подаяниях, о поземельной собственности, о кредите, о солнце, земле и т. д. Отчего, например, они не считают необходимым преследовать ведьм, в которых народ так еще крепко верит и которых он не прочь преследовать судом? С воззрениями народными необходимо во многих случаях соображаться; это не мешало бы твердо помнить и некоторым защитникам смертной казни; но соображаться с ними без разбору, только потому, что они народные, значило бы иногда обречь все успехи цивилизации на совершенную погибель.

в) Защитникам смертной казни, опирающимся на народное воззрение, следовало бы идти далее по этому пути и приводить в доказательство того, что народ требует смертной казни, все те грубые, цинические сцены, которые случаются во время казней, все шутки, все безнравственные выходки в это время толпы, все ее равнодушие к нравственной стороне казней и всю ее жадность созерцать грубую, нечеловеческую их сторону. Ведь во всем этом толпа если не прямо, то косвенно выражает одобрение пролитой человеческой крови. Впрочем, если ближе всмотреться в те факты из народной жизни, которые они приводят за смертную казнь, то они близки и к только что приведенным.

Итак, смертная казнь не только не содействует общественной безопасности, не только не воздерживает от преступлений, но имеет положительно дурные стороны, которые чужды всем другим наказаниям. Единственные преимущества ее в глазах народов состоят в том, что она очень простое, дешевое и неголоволомное наказание. Чтобы человека держать в тюрьме, чтобы переломать его порочную натуру и сделать его полезным или, по крайней мере, безопасным членом общества, для этого требуются значительные издержки, большое терпение и настоящее гражданское мужество, не подчиняющееся влиянию более или менее временных тревог, а умеющее побороть душевную опасливость. Тогда как смертная казнь, не требуя ни долгого времени, ни издержек, ни особенных трудов, одним разом и навсегда отнимает у преступника возможность вредить и тем гарантирует эгоизм человеческий от мнимых и действительных опасностей. Защитники смертной казни старательно маскируют указанную причину привязанности народов к смертной казни, давая ей более возвышенное объяснение. Но тем не менее эта причина много способствует сохранению смертной казни в числе наказаний, что иногда более откровенные защитники ее и высказывают; так, в 1864 г. в английском парламенте известный Робук отстаивал смертную казнь как более дешевое средство поставить преступника в невозможность вредить обществу. Насколько законен, одобрителен и устойчив подобный эгоизм — это другой вопрос.

Настоящая глава есть только ряд теоретических соображений; это есть только более или менее, медленнее или скорее осуществимая программа будущего. Обратимся теперь к анализу жизни народов в истории современности и посмотрим, за кого она подает свой голос: за защитников или противников смертной казни.

I. Обыкновенно начинают историю смертной казни с того времени, когда государство взяло в свои руки уголовную юстицию, когда действия, подлежащие наказанию, были более или менее точно обозначены в законе и когда назначение наказаний стало правом, исключительно принадлежащим общегосударственной власти. Таким образом, с одной стороны, первое употребление смертной казни приписывают общегосударственной власти, с другой — из истории этого наказания исключают весь громадный период кровавой мести, когда обиженный человек сам собой или при помощи своей родни отмщал свою обиду или вред убийством обидчика. Такая постановка этого вопроса основана скорее на форме, чем на содержании исторической жизни народов. Общегосударственная власть застала уже смертную казнь как готовое и вполне выработанное учреждение, в виде кровавой мести или, точнее, в виде убийства в отмщение. Будучи различны по способу назначения и по объему, убийство в виде мести и смертная казнь в виде наказания в сущности есть одно и то же: и то и другое состоит в лишении жизни; и то и другое обрушивается на голову виновного или, по крайней мере, того, которого считают виновным; если смертная казнь основывается на установленном властью законом, то убийство в виде мщения освящается неизменно соблюдаемым обычаем и считается не только правом, но и обязанностью. Первоначально это родство было еще ближе: убийство в виде мести сопровождалось разрушением и истреблением дома и грабежом имущества; очень часто, уже в период государственных наказаний, дом казненного был или разрушаем, или сжигаем, а конфискация имущества, заменившая личный грабеж, оставалась до конца XVIII столетия. В период мести убивали вместе с виновным и его родню; остатки этого обычая долго видим и в период государством назначаемой смертной казни. Самая изысканность казней есть создание периода мести и только принята и усвоена общегосударственною властью. Итак, можно положительно считать неверным то мнение, которое приписывает усиление смертных казней влиянию иноземных законов, например, в Европе — влиянию римского права, у нас — византийского. Зачем было общегосударственной власти так далеко ходить, когда у нее было то же самое под рукой. С другой стороны, общегосударственная власть не только не первая стала употреблять смертную казнь, но, взяв в свои руки выработанное обществом учреждение, мало-помалу стала ограничивать применение этого наказания; самое первое появление общегосударственной власти было вместе и некоторым ограничением смертной казни. Ограничение это шло крайне медленно, шаг за шагом, и дело его до сих пор не кончено. Итак, в истории смертной казни период кровавой мести имеет капитальное значение как источник смертной казни в период государственных наказаний и как время максимума этой казни. Без знания периода кровавой мести нет никакой возможности уразуметь многие явления в истории смертной казни государственного периода.

До сих пор наука как-то странно или, справедливее сказать, тенденциозно относится к периоду кровавой мести. Одни готовы видеть в нем анормальное явление жизни человеческой; другие усиливаются доказывать, что обычаи кровавой мести не были известны некоторым народам. Иные навязывают несвойственные ему учреждения позднейшего времени. Большинство же с особенным усилием старается отгородить непроходимою стеной этот период от последующего государственного периода. Отсюда-то происходит бесконечный ряд ошибок.

Не подлежит ни малейшему сомнению, что все народы проходили чрез этот период жизни, так как образование общегосударственной власти есть плод долговременной жизни и тяжких усилий — и потому явление гораздо позднейшего времени. История сохранила памятники этого состояния относительно большинства народов, как то: евреев, греков, римлян (некоторые, впрочем, отвергают существование мести у сих последних), народов германского, романского и славянского племени. Остатки кровавой мести в некоторых странах Европы, как то: в Шотландии, Ирландии, Швеции и Швейцарии, существовали еще в XVI и XVII столетиях. В Черногории, Албании и Корсике они до сих пор удержались. На всем земном шаре существует еще бесчисленное множество диких и полудиких племен, не выработавших себе общественности, или племен, обладающих слабою общегосударственною властью, которые не имеют уголовного права в другой форме, кроме кровавой мести со всеми ее атрибутами. Если у некоторых народов не осталось следов кровавой мести, как, например, у индусов, египтян, китайцев, то это не служит доказательством того, чтобы эти народы никогда не держались обычая кровавой мести; это значит только, что до нас не дошли исторические памятники того времени или они не открыты. Итак, прежде чем смертная казнь сделалась учреждением общегосударственной власти, она у всех без исключения народов существовала в виде убийства в отмщение.

Смертная казнь в виде убийства в отмщение есть общечеловеческое учреждение не только потому, что она практикуется всеми народами, но и потому, что она глубоко коренится в известной организации племен, в их нравах и обычаях. Она у всех народов составляет настолько священную обязанность для семьи и рода, насколько определение наказания считается непременною обязанностью государства. Не мстить, по убеждениям первобытных народов, значит изменить своей семье, нанести величайшее оскорбление тени умершего, нарушить религиозную обязанность, оказаться существом подлым. В первобытное время обязанность мщения переходила по наследству из поколения в поколение и была тесно связана с участием в наследовании имущества. Сын убитого лишается наследства, если не мстит за смерть отца. Мать дает пощечину сыну, который сел за стол, не отомстивши за смерть брата. Исландские саги рассказывают примеры многих людей, которые из Исландии и Норвегии преследовали убийц до Константинополя, где наконец им удавалось отомстить за смерть убитых родичей. Подобные примеры встречаются и у других народов. Мщение составляет удовольствие богов на Олимпе и страсть богов в Валгалле; оно положительно или отрицательно освящено древними и вообще первобытными религиями; идеал божества этих религий есть бог-мститель, карающий смертною казнью малейшее отступление от закона. В это-то первобытное время зародились и окрепли беспощадные теории наказания, как то: теория физического возмездия равным за равное, теория искупления и очищения больших и малых преступлений только кровью, теория устрашения посредством жесточайших мук, словом, все те теории, которые носят на себе печать произведения дикого мстительного и не умеющего владеть собою существа, и которые были, так сказать, философским оправданием той расточительности смертных казней, на какую способен только первобытный человек.

II. Первобытные народы, не вышедшие еще из периода кровавой мести, не знают того, что мы называем вменением. Они лишают жизни не только того, который умышленно убил, ранил, чем-нибудь оскорбил, а всякого, кто сделал им вред, будет ли он опасен случайно, неосторожно или умышленно. Таким образом, в первобытный период, или период мести, смертная казнь, вследствие такого безразличия, применялась в самых огромных размерах; народы еще тогда не додумались до тех начал вменения, которые в последствие времени служили и служат оплотом невинности человека. Собственно говоря, история большею частью записала этот факт безразличия народов при употреблении смертной казни уже тогда, когда обычаи кровавой мести начали разлагаться и уступать место системе государством определяемых наказаний, когда то есть начинают ясно обрисовываться ныне господствующие понятия о вменении. Но и уцелевшие обломки обычаев первобытного периода среди законов новой формации блистательным образом доказывают это положение.

В восточных законодательствах особенно ясно видно, что смертная казнь постигала ненамеренно совершившего преступление. По законам Моисея ненамеренный убийца (иже аще убиет ближняго не ведый, всяк убивый душу не хотяй), чтобы спастись от мщения родственников убитого, должен был бежать в один из городов-убежищ и там оставаться до смерти первосвященника. Так, например, если у кого-нибудь во время рубки дров топор соскочит с топорища и убьет товарища рубки, то владелец топора должен спешно укрыться в городе-убежище, чтобы его не убили родственники убитого. Если такой и подобный случайный убийца выйдет за пределы города-убежища раньше смерти первосвященника, то встретившийся родственник убитого может убить его безнаказанно (несть повинен). Очевидно, что эти законы — двух формаций: периоду мести принадлежит право убийства ненамеренного убийцы, которое в это время практиковалось без всяких стеснений; образовавшейся, хотя и неокрепшей, власти принадлежит ограничение этого права и допущение его только в случае удаления случайного убийцы из пределов города-убежища. У евреев, уже в период царей, ненамеренное нарушение или оскорбление святыни влекло за собою смерть. У египтян существовал закон, по которому непроизвольный убийца кота, ибиса и всякого другого священного животного подлежал смертной казни; в случае подобного убийства остервенелый народ нередко сам бросался и убивал убийцу. В Китае до позднейшего времени казнили смертью ненамеренного убийцу.

Некоторые писатели считают такое безразличие при употреблении смертной казни в виде общества в отмщение принадлежностью только восточных народов.[16] Но это не верно. Безразличие это как характеристическая черта периода мести существовало и у народов европейских, как древних, так и новых, которые наравне с другими народами переживали этот период. В Греции ненамеренный убийца обыкновенно убегал от преследования родни убитого или в какой-либо храм, или под покровительство какого-нибудь сильного человека, или и вовсе оставлял отечество. Так, Теоклимен, имевший несчастие убить своего противника, находит убежище у Телемака. Геркулес за ненамеренное убийство был продан на три года в рабство, причем вырученные деньги отданы были отцу убитого в вознаграждение. Эдип за ненамеренное убийство и такое же кровосмешение должен был оставить отечество и скитаться, преследуемый гневом богов. В Афинах некто Атарб был осужден на смертную казнь за то, что нечаянно убил воробья, посвященного Эскулапу. По убеждению всех греков, уже в государственный период ненамеренное убийство было больше, чем несчастье. Многие цари, имевшие несчастье кого-нибудь убить, должны были оставить трон и удалиться из страны.[17] В Афинах учреждены были два суда: один, который судил случаи ненамеренного убийства; этот суд произносил приговор, защищавший ненамеренного убийцу от мщения родственников убитого, что, впрочем, не избавляло ненамеренного убийцу от необходимости идти в изгнание и там оставаться до удовлетворения семьи убитого, а по возвращении — очиститься от скверны поступка посредством религиозных обрядов. Другой суд, который доставлял защиту от мщения родственников убитого, когда убийство совершено было в необходимой обороне и по другим законным причинам; последний суд защитил Тезея, Ореста и других. Большинство приведенных законов и случаев, по-видимому, не относится к смертной казни в виде мести; но дело в том, что это законы второй государственной формации; все они направлены к тому, чтобы ограничить смертную казнь в виде мести за ненамеренное убийство. Самое удаление из отечества такого убийцы, сначала фактическое, а потом и освещенное законом, было похоже на еврейское удаление в город-убежище и было мерою ограничения не имевшего до тех пор пределов убийства в виде мести.

Различали ли римляне намеренное от ненамеренного преступления при употреблении смертной казни в виде убийства в отмщение — насчет этого пункта криминалисты не согласны. Люден, а также Абегг и Генслер утверждают, что первоначально римляне не знали различия между умыслом, виной неосторожной и случаем и что, следовательно, не имея понятия о вменении, убивали как за умышленные, так и неумышленные проступки. Понятие о вменении возникает у них не раньше периода XII таблиц, и то в смутном и неопределенном виде. Рейн утверждает, что римляне имели понятие о Dolus изначала (uralt), но что это понятие первоначально было мало развито и имело подчиненное значение, будучи первоначально применяемо только к убийству и поджогам и не имея никакого значения относительно остальных преступлений. Наконец, Кестлин доказывает, что понятие о Dolus и Culpa есть не только первобытное понятие римлян, но что оно имело обширный круг применения и изначала прилагалось ко всем преступлениям, которые были наказываемы по священному и общественному праву, не имея значения только для преступления так называемого частного преследования. Взгляд Рейна и в особенности Кестлина обязан своим происхождением тому, что оба эти писателя имели в виду позднейшие римские законы, начиная с XII таблиц. Есть, впрочем, и специальная причина происхождения мнения Кестлина: этот криминалист принадлежит к разряду тех, которые силятся, как вообще, так и в частности, в применении к отдельным народам доказать, что понятие о вменении есть первобытное. Но мнение обоих этих писателей не выдерживает критики. Правда, от римлян мало осталось следов безразличия относительно применения смертной казни: но тем не менее и то, что осталось, представляет полную доказательную силу. Существование у римлян частной мести, убежищ и жертвенных очищений — не подлежит ни малейшему сомнению. Где же господствовала частная месть, там, по самой природе мести, не было и не могло быть понятия об умысле, вине неосторожной и случае. Убежища и жертвенные очищения везде являются результатом возникновения этих понятий и вместе первым противодействием прежде господствующему безразличию. Кроме того, в законах XII таблиц, в законах второй формации, композиции, за исключением намеренного убийства и таковых же поджогов, имеют применение во всех остальных преступлениях без различия, совершены ли они с намерением или без намерения. От усмотрения обиженного зависело или наказать в отмщение за эти преступления, или примириться за известное вознаграждение. За неосторожное или случайное убийство предоставлено было этими законами убийце мириться с роднею убитого посредством уплаты известного вознаграждения. Но что же было, если случайный убийца не в состоянии был заплатить выкупа? Он или делался рабом, то есть делался вещью, которую господин во всякое время мог уничтожить, или делался неоплатным должником, которого кредитор мог продать или, если принимать мнение некоторых писателей, даже разорвать на части. Даже в позднейшее, вполне историческое, время существовали в Риме два обычая: один, на основании которого намеренному убийце дозволено было убегать из Рима и тем избегать заслуженного наказания; обычай этот ясно указывает на то время, когда господствовало полное безразличие, так что и намеренный убийца мог, по обычаю, избегать наказания удалением с глаз родичей убитого, и ненамеренный, случайный убийца должен был, несмотря на свою невинность, то же самое делать; в последствие времени общегосударственная власть своею защитою уничтожила для случайного убийцы необходимость этого удаления, оставив в то же время как обломок прежнего безразличия возможность для намеренного убийцы этим воспользоваться. Второй обычай разрешал сыну умертвить убийцу своего отца, для успокоения тени сего последнего; при этом мститель главным образом обращал внимание на успокоение тени своего отца, а не на то — был ли он убит умышленно, ненамеренно или случайно. У римлян долго также держался закон, по которому поручитель платился головою за осужденного к смерти, но не явившегося.

Более важный и более обильный последствиями спор идет между криминалистами и историками права о том, отличали ли в первобытный период своей жизни народы германского племени вину неосторожную и случай от злого умысла, или они вовсе не имели понятия о вменении, в ныне господствующем смысле, и карали убийством в виде мести без различия всякие вредные действия. Ярке утверждает, что древние германцы имели систему уголовного права, совершенно отличную от нынешней; сущность ее состояла в том, что преступлением считался только всякий внешний очевидный вред; причем не обращали ни малейшего внимания на волю и нравственную вину причинившего вред. Потерпевший вред имел право или мстить, или взять выкуп; значит, если бы неосторожный убийца был не в состоянии выкупить свою жизнь, то обиженный мог его убить. У фризов в довольно позднее время существовал закон, по которому тот нарушитель мира, который не в состоянии был заплатить вознаграждение, подлежал смертной казни. Что психологические соображения при употреблении смертной казни в виде убийства в отмщение были чужды древним германцам — это с большею обстоятельностью, чем Ярке, доказал Рогге. Он говорит, что у германцев за вред, причиненный свободному не только без намерения, но даже без малейшей, самой отдаленной со стороны причинившего, неосторожности, платился такой же тяжкий выкуп, как если бы вред нанесен был с злым намерением. В доказательство этого он приводит целый ряд примеров уголовной ответственности, например: господина за убийство, причиненное кому-нибудь принадлежащим ему животным (почти то же самое существовало и у евреев); собственника вещи, случайным падением которой был убит человек; эти и подобные примеры говорят об ответственности за неестественную смерть таких лиц, которые не имеют никакого нравственного отношения к этой смерти. Правда, он говорит, что этого рода вред отличался от действительного нарушения мира частью тем, что потерпевший подобный вред или родственники убитого не имели права мщения, если им предложен был выкуп, частью тем, что в этих случаях гауграф вовсе не получал денег за нарушение мира (Friedensgeld). Но из вышеприведенных примеров из Ярке видно, что в случае несостоятельности господина раба или собственника вещи право мщения получало силу: считавший себя обиженным мог убить несостоятельного. Должно притом сказать, что отнятие в этом случае права мщения в случае выкупа есть мера позднейшей формации, есть ограничение безразличия, установленное общегосударственною властью; потому-то гауграф как представитель этой общей власти и не брал в подобных случаях вознаграждения. Против того мнения, что древние германцы, не имея понятия о преступлении как нарушении права намеренном казнили смертью всякое вредное действие, в сороковых годах с особенною энергиею восстал Вильда, автор известного сочинения «Уголовное право древних германцев» (1842 г.). Он доказывал в противоположность предыдущим писателям, что древнее германское право знало не одну систему вражды и выкупов (композиций), но и другие руководящие идеи, и, между прочим, идею вменения, которая была в гораздо большей степени развита, чем думают. В доказательство своей мысли он приводит следующие соображения: взгляд его противников вытекает из непонимания и ложного толкования некоторых законов; это общий вывод из некоторых отдельных источников и отдельных мест. Если бы древние германцы совершенно не обращали внимания на волю при оценке преступления, то из такого обычая могла бы развиться не идея права, а только система физических сил, одна другой противодействующих. Защищать такое невнимание (Nichtberuck sichtigung) к воле значит изгонять из жизни германцев понятие о правом и неправом. К тому же нет ни одного столь грубого народа, который бы не отличал действий произвольных, исходящих от человека, от таких, которые производятся бессознательными силами природы или человека, бывшего только бессознательным орудием. Если у германцев непроизвольное действие легко могло обрушиться на голову самого виновника; если оно могло воспламенить к мнимосправедливой мести, то это происходило единственно из того, что германец хотел свое лицо и свое имущество как бы окружить оградою, которую бы никто не дерзал разрушить, которую он охранял с некоторою ревностью, позволявшей ему легко находить в маловажных действиях нападение на свои права, неуважение к себе.

Мнение Вильды есть патриотическая идеализация стародавней жизни, совершенно отличавшейся всем от современного нам быта; это есть стремление отыскать в первобытной эпохе подтверждение явлений и понятий позднейшего времени. В самом сочинении Вильды приведено множество таких законов, которые опровергают его мнение и подтверждают противоположное. Вот, между прочим, некоторые из этих законов. Кто, не желая, но по какому-либо случаю ранит или убьет человека, тот платит законный выкуп; так, например, если какой-либо человек держит в руке стрелу, которая сама собою как-нибудь случайно убьет другого против воли того, который ее держит. Добровольно ли или недобровольно (sponte aut non sponte) совершено убийство, тем не менее выкуп платится. Ибо чем мы согрешаем бессознательно (perinscientiam), то мы исправляем с намерением (per industriam corrigimus). Если кто, говорится в другом законе, не произвольно, но случайно кому-либо нанес рану, тот тем не менее платит за рану полное вознаграждение тому, которого боль не может быть уменьшена тем, что рану ему нанес случай, а не намерение. Для него самого мало имеет значение, нанесена ли обида ему более случаем, чем намерением. Эти законы устанавливают равенство вины как за намеренные, так и случайные убийства и раны. Но древний германец отвечал не только за тот вред, который им причинен был кому-нибудь бессознательно, ненамеренно, случайно, но и за тот вред, который был причинен вещью, ему принадлежащею, хотя бы в минуту причинения вреда он находился в другом месте, или даже предметом, совершенно ему чуждым. Если какое-нибудь животное, говорит закон рипуриев, причинит кому вред, то платит выкуп тот, кому оно принадлежит. Если кто, говорит тот же закон, будет убит деревом или каким-нибудь орудием, платы нет, разве кто виновника убийства (auctorem interfectionis) будет иметь в собственном пользовании, тогда, за исключением вражды, платится композиция. Так, по законам Скани собственник колодца должен платить выкуп, если кто упадет в принадлежащий ему колодец и лишится жизни. Если два человека рубят дерево и оно падает и убивает одного из них, то оставшийся в живых платит половину выкупа, другая же падает на долю убитого. Такой же выкуп платится, если кто лишится жизни при других совместных работах, например, при постройке корабля, при переноске дерева. По закону короля Ротара постановлено, что если кто-нибудь наймет работников и из них один во время работы или утонет, или будет убит молниею, или падением дерева, то за убитого нет права на получение платы за убийство (Wehrgeld); т. е. наниматель не обязан платить эту плату. Рогге справедливо замечает, что закон этот не имел бы никакого смысла, если бы за подобное лишение жизни прежде не взыскивалась плата за убийство. Германец платил Wehrgeld (виру) даже за некоторые случаи естественной смерти; так, например, муж платил выкуп за естественную смерть своей жены, на которую он не купил у ее отца или опекуна mundium (власть, похожая на римскую patria potestas); выкуп этот за смерть жены, а равно и рожденных ею детей, платился отцу жены или другому ее опекуну так, как будто он убил свою жену и детей. Вильда говорит:

а) Что если бы германцы не отличали преступлений намеренных, то не было бы в их законах постоянно встречающихся выражений: «кто, не желая, но случайно» (non volens, sed casu faciente, nolens, sed casu, casu faciento nolendo) убьет или ранит человека или чужое животное.

б) Наказания, определяемые за преступления намеренные, существенно разнятся от тех, которые определяются за происшествия случайные: за первые назначена плата обиженному за вред и обиду и плата королю за нарушение мира, с предоставлением притом обиженному на волю или мстить, или принять выкуп; тогда как за вторые вносилась плата только обиженному, не всегда в полном количестве, редко его родичам, и никогда не вносилась королю, и наконец, обиженный лишен был права мстить.

в) Таким образом, только первого рода плата, т. е. за намеренные преступления, имела в собственном смысле характер уголовного наказания; тогда как второго рода плата была скорее гражданским вознаграждением, чем уголовным наказанием, и определялась там, где не существовало никакой уголовной ответственности; действительно, в так называемых варварских законах начинают отчасти различать намеренные от ненамеренных преступлений, но это потому, что эти законы, как законы второй формации, являются результатом противодействия безразличия той первобытной эпохи, когда кровавая месть не встречала препон.

Так как возникавшая общегосударственная власть была представительницею стремления положить пределы кровавой мести, то она и не брала лично для себя в этом случае той платы, которую она брала за намеренные преступления; но прежде образования этой власти не могло быть речи о подобной плате и за намеренные преступления, которая вся шла только лицам обиженным. Странно считать выкуп, платимый за такие случайные происшествия, как потеря жизни через падение в колодец, гражданским вознаграждением. Притом же вознаграждение это было по законам остготским и законам фризским так же велико, как и за причинение намеренного вреда. «За все, — говорит один фризский закон, — что произойдет случайно, от животного, во время игры, за спиною — полная плата за убийство (Wehrgeld) и полный выкуп». Правда, в варварских законах, дошедших до нас, постоянно повторяется, что в исчисленных случаях причинения ненамеренного вреда композиции определяются без права мести, а в некоторых законах исключается в подобных случаях даже участие родственников в получении вознаграждения. Но запрещение мести в этих случаях не имело абсолютного значения, а только относительное, именно: потерпевший вред от какого-нибудь безвольного действия не имел права по своему произволу мстить или брать выкуп, каким он пользовался, задетый умышленным преступлением, а должен был брать выкуп. Но если мнимый обидчик не платил мнимообиженному этого выкупа или по несостоятельности, или по нежеланию и уклончивости, последний по варварским законам о несостоятельных должниках мог обратить первого в рабство; а в исландском законе Gragas прямо говорится, что в случае неуплаты выкупа за ненамеренный вред в течение 14 дней последний не считается случайно причиненным; т. е. считавшийся обиженным имел право убить, положим, хозяина колодца, который не заплатил выкупа за случайное падение в колодец какого-нибудь человека. В Англии, население которой, между прочим, сложилось и из германских племен, когда преступление не было выкупаемо, право мщения выступало на сцену, причем не различали, было ли преступление совершено с намерением или без намерения. А в Дании — стране, населенной одним из германских племен, — непроизвольные преступления, за исключением пожаров, подлежали наказанию даже в XVI столетии. Запрещение вражды за совершенно случайный вред есть произведение позднейшего времени, времени ограничения мести: если бы прежде обычай мстить в подобных случаях не имел всеобщего применения, то не было бы нужды постоянно его запрещать в законах, которые без этого не имели бы смысла. Самое существование композиции как за намеренные, так и за ненамеренные и даже случайные преступления ясно указывает и на всеобщность мести за те и другие: композиции происхождения позднейшего, чем месть; они сделались возможны только с возникновением некоторой гражданственности, когда человек уже владел вещами, которыми бы он мог дать вознаграждение, и когда появилась хотя и слабая общая власть. С возникновением и усилением этой власти начинается ограничение мести и прежде всего за ненамеренные и случайные происшествия, но власть эта была так слаба, а безразличие так сильно, что, вводя хотя некоторое относительное различие в мести, та же власть допускала почти полное безразличие относительно композиции: бедный человек, нравственно невиноватый в случайно причиненном вреде другому, все-таки должен был платить высокий выкуп и, будучи не в состоянии уплатить его, платился или жизнью, или свободою; богатый человек, виноватый в злонамеренном преступлении, легко мог отплатиться только деньгами.

Что народы первобытные не различают преступлений намеренных от неосторожных и случайных и не имеют никакого понятия о вменении, а народы, достигшие даже некоторой степени цивилизации, все это представляют себе в смутном виде, — доказательством этому служат бывшие в употреблении у всех народов следствия, суды и смертные казни над животными. Следы этой юстиции сохранились у всех народов, которые славятся своею цивилизациею: у персов, евреев, у греков, а также у новейших народов: у германцев, у итальянцев и у французов. Средневековые до нас дошедшие процессы над животными вполне убеждают, что народы совершали над ними такой же суд, как и над людьми, уравнивая последних с первыми и казня тех и других за вредные, а не нравственные преступные действия.

III. Столь же сильным доказательством того, что первобытные народы при употреблении смертной казни не различают случайных и ненамеренных преступлений от злоумышленных, служит господствовавший у всех народов в период мести обычай убивать в отмщение не только обидчика, но и невинных членов его семьи и его рода. Право мести по своему происхождению совершенно тождественно с правом войны: поэтому месть и война в первобытные времена подчинялись одинаковым обычаям. Воевавшие убивали не только воинов враждебного лагеря, принимавших непосредственное участие в войне, но и граждан враждебного народа, которые не принимали прямого участия в войне; при этом не было пощады ни полу, ни возрасту. Подобным же образом поступали и мстители, которые направляли свои смертоносные удары на всю семью обидчика. С этим обычаем также тесно связан другой: обязанность родичей платить за своего члена часть выкупа для избавления от мести и право их на получение части выкупа со стороны того, который убил, ранил и вообще обидел их родича. Обычай убивать в отмщение невинных родичей был так силен, что он долго сохранялся, хотя в обломках, уже во время полного образования общегосударственной власти, и у некоторых народов встречается в очень позднее время, когда, по-видимому, вполне образовалось понятие вменения. Поэтому до нас дошли два рода законов, по которым невинная семья или родичи обидчика или преступника подлежали смертной казни: одни законы периода исключительного господства мести, когда казнили смертною казнью в виде убийства в отмщение невинных родственников за всякие преступления, совершенные одним из членов рода; другие законы периода ограничения частной мести и полного ее уничтожения, когда государственная власть, доставив защиту невинным членам семьи относительно всех частных преступлений, долго сама держалась обычая наказывать их за преступления государственные и религиозные. В Древней Персии дети были предаваемы смертной казни не только за то, что участвовали в преступлении отца, но единственно за то, что они были его детьми. Так, Дарий Гистасп велел казнить Интаферна с его детьми за то, что он сделал насилие страже, охранявшей вход во внутренние царские покои. В указе Ассюэра, благоприятном для евреев, говорится, что царь повелевает казнить Амана со всеми его родственниками. Когда открыт был заговор сыновей Артаксеркса Мемнона, то были казнены не только виновные, но их дети и жены, для того чтобы не осталось никакого следа от столь великого покушения. Камбиз, завладевший Египтом, велел за смерть своих герольдов казнить сыновей царских и две тысячи их сверстников. Вообще персы казнили всю семью преступника не только за чисто государственные преступления, но и за другие, как то: за оставление солдатами своих знамен и даже за неблагодарность. В законах еврейских есть такие постановления, которые ясно признают справедливым наказание невинных детей за преступления родителей;[18] но есть, напротив, другие, которые отвергают подобную наказуемость.[19] Корей, Дафан и Авирон были наказаны смертью вместе с женами и детьми. Такую двойственность еврейского законодательства легко объяснить тем, что общегосударственная власть уничтожила существовавшую в период мести наказуемость невинной семьи за общие преступления, удержав ее за преступления против государства и религии. Арабы-бедуины до сих пор за убийство мстят целой семье убийцы; при этом они убивают начальника семьи или кого-нибудь другого, дорогого для семьи, хотя бы он был совершенно невинен. Того же обычая держатся курды и черкесы. У японцев за два века пред сим обычай налагал обязанность на нисходящего мстить за обиду восходящего на потомках оскорбителя. А за государственные преступления там до сих пор каждый отвечает за своего соседа: семьи и целые деревни осуждаются на смертную казнь за преступления одного. Если губернатор провинции изобличится во взятках, то дается повеление ему, его детям и братьям, дядям и двоюродным братьям распороть себе живот, что они должны исполнить в один день и час. В Китае и в наше время смертною казнью карают единственно только за родство с государственным преступником. Чем ближе родство, тем тяжелее и наказание; чем дальше первое, тем слабее второе. В этом отношении установлены особые степени родства. К первой степени причислены: отец, дед, сыновья, внуки, дяди по отцу и их сыновья. Все эти лица, от шестнадцати и выше лет, как бы они ни были невинны, в каком бы отдалении они ни жили от своего родственника во время совершения им преступления, какими бы физическими — природными или нажитыми — недостатками ни страдали, подлежат смертной казни посредством отсечения головы. Ко второй степени причислены все остальные родственники шестнадцати и выше лет, в каком бы далеком по крови и браку родстве они ни находились; их казнят смертью только тогда, когда они жили под одною крышею с преступником в минуту совершения преступления; в противном же случае, их отдают в рабство высшим сановникам государства, а равно — и родственников обеих степеней, не достигших шестнадцати лет.

Западные народы, как древние, так и новые, держались тех же обычаев. Греки вместе с государственным преступником предавали смерти и его детей, а иногда пятого из ближайших родственников. В Спарте за государственные преступления казнили не одного преступника, но его жену, иногда даже друзей. Та же участь постигала семью государственного преступника и у тех греков, которые составили Македонское царство. Когда Филотас, сын Пармениона, подвергся преследованию как заговорщик, многие люди высших чинов и главные офицеры армии, родственники обвиняемого, боясь применения этого закона, сами себя лишили жизни или поспешно убежали в горы и пустынные места. Так как страх распространился в целом войске, то Александр Македонский велел объявить, что прощает родственников лиц виновных.[20] Уцелели законы, свидетельствующие о том, что римляне также наказывали детей за преступление родителей. Нарушители священных законов были приносимы в жертву богам вместе с семьею и имуществом. В преступлениях политических целые семьи погибали за ошибки своих отцов. Римские юристы даже приискали оправдание такого обычая: предполагается, они говорили, что дети подобны своим родителям (Filii praesumuntur similes patri); или: можно опасаться, что в детях повторятся отцовские преступления. На основании того же предположения о подобном за преступления одного казнили всех тех, с которыми преступник жил; так, в период Императорства казнены были в одном случае за убийство господина, совершенное одним слугою, все 400 слуг, жившие с ним под одною крышею. Несмотря на то, что поздние римские юристы додумались до той истины, что преступление и наказание отца не может положить пятна на сына (Crimen vel paena nullam maculam filio infligere potest), старый обычай никогда не умирал; под конец существования Римской Империи был издан императорами Аркадием и Гонорием следующий закон: «Сыновья же его (т. е. государственного преступника), которым по императорской особо данной милости оставляется жизнь (ибо они должны погибнуть отцовскою казнью, от которых можно бояться повторения отцовского, т. е. наследственного преступления), отстраняются от материнского или дедовского и всех остальных родственников наследства; по завещанию посторонних не имеют права ничего получить; пусть постоянно живут в нужде и бедности; пусть отцовское бесчестье всюду их сопровождает, да не допускаются они совершенно ни к каким почестям, ни к каким таинствам; пусть, наконец, они находятся в таком состоянии, чтобы для них, гнусных постоянною нищетою, смерть была утешением, а жизнь — казнью». Итак, по смыслу этого закона, если не казнятся смертью невинные сыновья государственного преступника, то единственно только из милости, так сказать, по исключению.

Новые европейские народы не представляют в этом случае исключения: они также держались обычая убивать не только виновного, но и его семью. По закону саксонскому, в случае неплатежа денежного вознаграждения за убийство, мести подвергался не только убийца, но и его сыновья. По закону зеландскому мститель в подобном случае мог убить, кроме убийцы, трех его родственников с отцовской и трех с материнской стороны. Законы острова Готланда предписывают убийце до примирения с родственниками убитого спасаться бегством в сопровождении отца, сына, брата или, за неимением их, других ближайших родственников; здесь бегство родственников имеет то же значение, как и бегство убийцы, т. е. значение спасения от мести родственников убитого. В древней Англии семейство убитого из высшей породы, по законам Ательстана, могло продолжать вражду до тех пор, пока не будет в семействе убийцы убито столько личностей, сколько необходимо для того, чтобы их Wehrgeld'ы равнялись Wehrgeld'у убитого: так, когда Wehrgeld убийцы был в 200 шиллингов, а плата за голову убитого положена была в 1200 шиллингов, то семья последнего имела полное право убить 6 человек из семьи убийцы. По закону Этельреда Неблагоразумного, если в каком-нибудь городе будет нарушен мир, то жители города сами должны захватить убийцу, живого или мертвого, или его ближайших родственников, «голову за голову». По древним же английским законам даже колыбельные дети, которые еще не употребляли никакой пищи, считались как бы совиновниками своего отца, совершившего воровство; как эти дети, так и все домашние, знавшие о воровстве, поступали в рабство. Словом, убийство в виде мести невинных родственников было так же во всеобщем употреблении в период варварского состояния европейских народов, как взыскание с тех же родственников выкупа: одно неразлучно с другим; невинный род мог избавиться от мести посредством выкупа, но он же мог погибнуть, если не хотел или не мог заплатить его, или же не успел склонить обиженную семью на сделку.

Общегосударственная власть рано стала стремиться к искоренению обычая карать за обыкновенные преступления кроме преступника, его невинную семью. Так, англосаксонский закон Эдмунда объявляет врагом короля и его друзей и лишает имущества всякого, кто отомстит не тому, кто совершил убийство, а кому-нибудь другому из его рода. В XIII в. в Скандинавии, когда еще во всей силе держался обычай убивать лучшего из рода убийцы, хотя бы преступление совершено было без его ведома, желания и пособия, вооружился против этого как уже против беззакония, долго гнездившегося, король норвежский Гакон Гакансон. «У многих из-за такого обычая, — говорил он, — погибло много родни. Мы причисляем эти действия к уголовным преступлениям, и всякий, кто станет вперед мстить мимо убийцы кому-нибудь другому за родную кровь, лишается имения и безопасности». «Никто, — говорит остготский закон, — не может мстить другим, а не тем самим людям, которые совершили убийство, в противном случае нарушается королевский мир». Но, распространяя понятие нравственного вменения на общие преступления и доставляя защиту невинным родственникам преступника, общегосударственная власть сама долго держалась гонимого обычая в применении к государственным преступлениям. Английский юрист XIII столетия Брактон выразился о детях государственных преступников так: «Для них уже будет много, если им позволить жить». Подобно тому, как римская юриспруденция находила основание для наказуемости невинной семьи, английская изобрела для оправдания такого варварского обычая свой аргумент, известный под именем порчи крови (corruption du sang); этим термином она выражала то убеждение, что преступники передают своим детям кровь в испорченном виде, а вместе с испорченною кровью и свою преступность. Еще в 1817 г. английский парламент отверг билль Ромильи об уничтожении этого остатка первобытного варварства, и только в 1827 г. он был уничтожен. Во Франции даже в XVII и XVIII столетиях вместе с государственным преступником подвергалась наказанию и вся его семья: так, в 1610 г. родители Равальяка, а в 1757 г. родители Дамиана изгнаны были из Франции, причем им было объявлено, что если они возвратятся, то будут повешены или задушены. Наследственность преступлений и наказаний уничтожена была во Франции законом 21 февраля 1790 г. В Пруссии этот обычай удержан был в законе до новейших времен; на основании изданного в 1794 г. Allgemeines Landrecht fur die Preussischen Staaten («Общего земского права для Прусских провинций») и остававшегося в действии до 1851 г., дети государственного преступника приговариваются или к вечному изгнанию, или к вечному заключению.[21] Все эти наказания, очевидно, заменили смертную казнь только в позднейшее время.

Славяне также убивали невинную родню за преступления одного. У черногорцев до позднейшего времени «многие падали жертвою за обиду, причиненную одним». По Русской Правде разбойник выдается вместе с женою и детьми на поток и разграбление.[22] По договору Мстислава Смоленского с Ригою князь или отдает виновного в холопство вместе с женою и детьми, или велит его «разграбить с женою и детьми». Летописи наши представляют не один пример кары невинных за вину других. Князь Василько за свое ослепление мстил не только виновнику его, но и народу, находившемуся под его управлением: «и сотвори мщение на людях неповинных». В 1284 г. князь Александр за убийство своего брата Святослава убил Олега-убийцу и «два сына его мала». Но самым сильным доказательством существования в России этого обычая уже в довольно позднее время служит юстиция Ивана Грозного. В 1561 г. он повелел казнить Марию с пятью сыновьями за дружбу с Адашевым и колдовство. Брат Адашева был казнен вместе с двенадцатилетним сыном. Жены казненных в 1571 г. дворян, числом 80, были по приказанию царя утоплены в реке. Он казнил вместе с мужьями не только жен и детей, но часто и всех родственников; так казнены были Колычовы, род митрополита Филиппа, князья Ярославские, Пронские, Ушатые, Заболотские, род Бутурлиных и многие другие.[23] Нет сомнения, казни Ивана Грозного невинных семей, как вообще его казни, по своим размерам были исключительного свойства; но, по существу, они основывались на стародавних обычаях, которых некогда держались славянские племена в применении ко всем преступлениям. Еще в XVII столетии преступников ссылали в Сибирь с женами и детьми; иногда даже всю семью с домочадцами. Все это, конечно, только обломки стародавнего обычая смертной казни невинной семьи. Хотя по Соборному Уложению семья государственного преступника подлежит казни только тогда, когда она ведала про измену своего главы, и, таким образом, в нем господствует настоящее понятие о вменении, тем не менее сама форма этого закона служит доказательством того, что прежде держались другого обычая. «А будет которая жена про измену мужа своего или дети про измену же отца своего не ведати, и их за то не казнити и никакого наказанья им не чинити». К чему бы законодателю было говорить, что семья, не ведавшая про преступление своего главы, не должна быть казнима, если бы прежде не делалось на практике то, что закон с этих пор запретил. Очевидно, что на статьи 7-10 гл. II Соборного Уложения должно смотреть как на закон, которым окончательно отменено наказание вообще и смертная казнь в частности за одно родство с государственным преступником. То же самое значение имеет и следующее место Кормчей: «да не умрут отцы за сыны, не сынове да не умрут за отцы, но каждый за свой грех да умрет»; закон Моисеев внесен в сборник наших церковных законов как запрещение сохранявшейся в практике наследственности преступлений и наказаний и как выpaжение взгляда нашего духовенства, воспитанного на византийском, более развитом, законодательстве.[24]

IV. У первобытных народов смертною казнию в виде убийства в отмщение казнили малолетних детей, без всякого внимания к их возрасту. Это уже само собою вытекает из того общего безразличия и той необузданности, которые составляют отличительную черту периода исключительного господства мести. Летописи переходного времени от этого периода к следующему содержат бесчисленное множество свидетельств об истреблении целых семей; легенда о умерщвлении малолетних детей обидчика, о приготовлении из них пищи и поднесении ее обиженному встречается у многих народов. Самые законы периода ограничения мести в значительной степени держатся обычая наказывать малолетних детей. Из истории еврейской известен случай наказания смертью сорока двух детей («дети малы изыдоша из града, и проклят я… и растерзаша от них четыредесят два отрочища»). По законам афинским, кто осквернит храм Аполлона, тот подлежит смертной казни: если это сделает дитя, оно несет ту же участь. Есть известие, что афинский ареопаг предал смерти дитя за то, что оно выкололо глаза перепелке. У римлян было несколько возрастов невменяемости: до 7 лет — полная невменяемость; с этого возраста до 9, а потом до 12 и иногда 14 лет продолжался период смягченных наказаний. Но возраст с семи лет не был принимаем во внимание в случае совершения тяжких преступлений (crimina atrocissima), и дети этого возраста подлежали смертной казни. Римская юриспруденция формулировала свой взгляд на этот предмет в следующих выражениях: «В преступлениях возраст никого не извиняет (In delictis neminem aetas excusat); злость дополняет возраст (Malitia supplet aetatem)». По скандинавским законам за удар или убийство, причиненное малолетним ниже 12 лет, полагается выкуп, хотя и запрещается мщение. Но самое это запрещение мести свидетельствует, что месть не щадила детей. Законы норвежские предписывают убийцам подобного возраста удаляться из страны, чтобы уйти с глаз родственников убитого и не воспламенять их мести. Известно, что удаление из страны у всех народов является вообще мерою, ограничивающею убийство в виде отмщения. Выше было сказано, что в Англии даже дети в колыбели делались рабами в наказание за воровство отца; в России также все дети без различия возраста поступали в холопство за вину отца; подобное же уголовное рабство существовало и у других народов в известный период времени, и конечно, оно было только заменою прежнего убийства в отмщение. По китайским законам до сих пор все родственники государственного преступника моложе 16 лет поступают в рабство, которое есть только позднейшая замена смертной казни.

Семилетний возраст оставался в Англии до конца XVIII столетия как возраст, с которого виновный за тяжкие преступления подлежал смертной казни: английская юриспруденция так же, как и римская, твердила: malitia supplet aetatem. Смертная казнь, действительно, была приводима в исполнение, если только присяжные находили, что дитя действовало с разумением. По свидетельству Блакстона, еще в его время были приговорены к смертной казни за убийство двое детей, один — девяти лет, другой — десяти, и из них десятилетний был действительно казнен. С семилетнего возраста виновные подлежали смертной казни также по законам византийским, некоторым средневековым немецким (швабское зеркало) и русским XVII столетия. Средневековые и даже некоторые юристы XVIII в. держались римского правила дополнения злостью возраста. Озенбрюген приводит несколько случаев смертной казни малолетних 11 и 12 лет за удушение в гневе, 13 лет за скотоложство. С 1625 по 1630 г. в епископстве Вамбергском в числе 600 ведьм было сожжено 23 девочки семи, восьми, девяти и десяти лет. В Виртемберге с 1627 по 1629 г. сожжено было 16 детей, от 8 до 12 лет. В Швеции в 1670 г. сожжено было 72 женщины и 15 детей. По свидетельству лейпцигского профессора Бока, в княжестве Рейс с 1640 по 1652 г. казнено было тысяча волшебниц, и между ними были дети от одного года до шести лет. И естественно! Если в близкое к тому время (1474 г.) в Швейцарии обвинили, приговорили к смерти и сожгли на костре петуха за колдовство, то казнь детей, по законам логики, является вполне последовательным действием. Таким образом, даже во время полного господства общегосударственной власти возраст, не подлежавший смертной казни, был так низок, что он граничил, или почти граничил, с тем детским возрастом, в котором человек едва ли способен совершать преступления. Только в конце XVIII и в нынешнем столетии выработан был более правильный взгляд на возраст и на его значение в деле вменения. Из нынешних уголовных кодексов нет ни одного, который бы назначил смертную казнь преступникам моложе 16 лет. Многие из европейских кодексов простирают этот возраст до 18 лет, как то: кодексы испанский, гессен-дармштадский, баденский, Пармы и Сицилии (1819 г.), цюрихский, саксонский (1838 г.), голландский проекта бельгийского уголовного кодекса 1854 г.; иные кодексы отодвигают его до 19 лет, как новейший проект португальского кодекса; некоторые — до 20 лет, именно: римский, австрийский; наконец, иные — до 21 года, к ним принадлежат: бразильский, Луизианы, брауншвейгский, баварский (1861 г.), сардинский (1839 г.). Словом, тогда как прежде, при господстве некоторых унаследованных от периода мести обычаев, срок вменяемого возраста за смертные преступления старались как можно более понижать, в настоящее время мы замечаем стремление в обратном направлении: к специальному возвышению этого возраста до полного совершеннолетия.

V. Сумасшествие также не останавливало руки мстителя в период исключительного господства мести, которая не встречала себе преград ни внутри тогдашнего человека, ни вне его в тогдашнем обществе. Правда, до нас дошли очень скудные, прямые доказательства того, что сумасшедшие были убиваемы в отмщение наравне с людьми в нормальном состоянии; доказательства эти можно назвать допотопными обломками первобытного периода, сохранившимися в законах второй и даже третьей формации. Тем не менее доказательная их сила очень велика в пользу высказанного мною положения. В Афинах безумного за материальное оскорбление святыни казнили смертною казнью. В древнейших исландских законах (Gragas) находится следующее постановление: «Если сумасшедший совершит убийство (Todtschlag — обыкновенное, не предумышленное), то это убийство только тогда может быть доказано посредством свидетеля как совершенное в сумасшествии и признано таковым по судебному приговору, когда виновник его уже прежде сам себе нанес или старался нанести такое повреждение, которое могло причинить смерть или телесный вред. Если дело признано будет за поступок сумасшедшего, то виновник сохраняет даже до приговора свой мир, в противном же случае, постановляется приговор над ним за убийство, совершенно так, как над несумасшедшим человеком, только с тем различием, что можно мириться за подобное дело без согласия альтинга (народного собрания)». Еще нагляднее выступает первобытный взгляд на сумасшедших в одном древненорвежском законе. «Если человек будет до того бешен, что вырвется из веревок и убьет кого-нибудь, то он должен заплатить полный выкуп из своего имения, сколько его есть. Но если нет, он удаляется, как будто он опять делается здоров, из страны, пока не заплатит за себя выкупа. Если бешеный ранит, то наследник платит из его имения выкуп за рану и издержки лечения; но король не получает ничего. Но только тогда что бы то ни было считается за ненамеренное убийство или за дела, совершенные сумасшедшим, когда совершитель вырвался из цепей и достоверные мужи найдут, что он действительно бешеный». По другому норвежскому закону, кто совершит в бешенстве отцеубийство, тот, как и при всяком родственном убийстве, должен не только потерять свое наследство, но и удалиться из страны как лишенный мира и никогда обратно не возвращаться. Эти законы принадлежат периоду ограничения мести, но в них ясно еще обрисовываются взгляды и обычаи первобытного периода. Во-первых, сумасшедший платит полный выкуп или должен уйти из страны. Выкуп везде является заменою убийства в отмщение и везде он указывает на прежнее господство последнего; а удаление из страны было сначала фактическим, а потом и юридическим средством избежать убийства в отмщение. Во-вторых, если сумасшедший совершит отцеубийство или другое родственное убийство, то он лишается мира как и человек в здравом уме; лишение же мира состояло в том, что всякий мог безнаказанно убить того, у которого он отнял; следовательно, и во время ограничения мести всякий мог убить сумасшедшего отцеубийцу. В-третьих, способы доказательства сумасшествия явно указывают, что даже законодатель, стремившийся ограничить месть, признавал, собственно, не сумасшествие само в себе как основание невменения, а только некоторые грубые виды его, и притом более с целью полицейскою. Если только тот признавался сумасшедшим, кто прежде покушался на свою жизнь или наносил себе рану, или кто вырывался из оков, то очевидно, что из 100 сумасшедших разве один мог удовлетворить этим условиям и быть признанным за сумасшедшего, остальные же 99, будучи признаваемы действовавшими в здравом уме, могли быть лишены жизни в отмщение. Более поздние законодательные памятники представляют примеры наказания вообще сумасшедших и в частности наказания их смертью. Озенбрюген в своем сочинении «Аллеманское уголовное право в средние века» (1860 г.) собрал из швейцарской уголовной практики XVI столетия несколько характерных примеров наказания сумасшедших. Так, в отчетах базельского совета сохранились следующие постановления: «изгнать дураков», «безумную женщину и безумного мужчину сторожить, связать и выпроводить», «от безумного Иогансена, высеченного прутьями, палачу 5 шиллингов». В Шафгаузене в 1540 г. одна безумная женщина изгнана была из города, и палач, изгоняя ее в виду города, хлестал ее прутьями и приговаривал: если возвратишься, то будешь утоплена.

В 1663 г. в Париже казнен был Симон Морен из Нормандии, сумасшедший.[25] Спустя несколько лет (в 1670 г.) во Франции же был сожжен содержавшийся прежде как безумный некто Франциск Сарацин из Каэны за то, что, вошедши в церковь Богоматери с шпагою в руках, опрокинул чашу и дароносицу, разбросал освященные жертвы и ударил мечом служившего обедню священника. Эли говорит о старом французском законодательстве так: «Относительно преступления оскорбления величества не было ни давности, ни извинения, даже по причине безумия». Таким образом, сумасшедший, обвиненный в оскорблении величества, был приговариваем во Франции к четвертованию, как и человек в здравом уме. В Англии, по закону Генриха VIII, сумасшествие не избавляло от смертной казни обвиненного в государственной измене. Еще юристы XVIII в. считали необходимым казнить смертью преступника, впавшего в сумасшествие после осуждения: так, Руссо де ла Комб не считал необходимым вообще откладывать исполнение казни над впавшим в безумие, «потому что главная цель экзекуции есть пример»; а Вуглан ограничивал, по той же причине, эту необходимость только государственными преступниками. По Литовскому Статуту 1588 г. сумасшествие не избавляло от смертной казни за совершение убийства во второй раз. В 1671 г. в России повешен был «умоверженный» самозванец Ивашка Клеопин.[26] В 1697 г. в Кунгуре был приговорен к наказанию кнутом Оска Мойсеев за то, что в драке ударил Савву Чамовского, который от этого удара чрез несколько дней умер; наказание было исполнено несмотря на то, что при исследовании было обнаружено, что Оска Мойсеев «в неуме и глух, и нем, и дураковат».[27] В 1722 г. в Москве на болоте казнен был Левин, бывший офицер, а потом монах, обвиненный в оскорблении величества; он во многих местах, в церкви и на базаре, проповедовал о пришествии антихриста и называл антихристом Петра I. Сумасшествие Левина не подлежит ни малейшему сомнению; самое преступление его, за которое он был казнен, свидетельствует о явном его умопомешательстве, ни один из современных понимающих дело судей не задумался бы отправить его в сумасшедший дом, а не на плаху.[28] Но самым убедительным доказательством того, что не только первобытные народы, но и народы, достигшие известной степени образования, казнят сумасшедших, служат казни волшебников и колдунов.

В настоящее время научными исследованиями доказано, что люди, которых в таком большом количестве сжигали на кострах за связь с дьяволом, были, главным образом, только существа, страдающие нервными болезнями, расстройством умственных способностей или такими болезнями, как каталепсия.[29] Но если европейский человек уже вырос до такой степени, чтобы не считать одержимого галлюцинациями за одержимого бесом и не казнить его; если, далее, заведомо сумасшедших, по общему правилу, посылают не на эшафот, а в больницу; тем не менее и в наше время казни сумасшедших довольно обыкновенное явление вследствие того, что врачи и судьи игнорируют новейшие открытия психиатрии.

VI. Кровавая месть не встречает иного противодействия, кроме противодействия отдельного лица, семьи или рода. Кроме того, первобытный человек, по своим умственным и нравственным качествам или, лучше сказать, по отсутствии их, не в состоянии отличать важного от неважного; он лишен способности взвешивать, соображать и специализировать явления — словом, способности сколько-нибудь объективно судить о предметах. Руководствуясь, наконец, животными инстинктами, он ценит слишком высоко интересы свои и слишком низко своего оскорбителя.[30] Из такого общественного положения и частного состояния первобытного человека и происходит то, что он с полною необузданностью предается мщению и вследствие того убивает своего обидчика в отмщение как за великое преступление, так и за мелкую вину. Подтверждение этого мы находим не только в законах и обычаях первобытных народов, но и тех, которые вышли из дикого состояния и достигли большей или меньшей степени общественности и умственного развития; законы этих последних народов, с одной стороны, в виде обломков указывают на то, что у первобытного человека существовало в виде общего правила, с другой — представляют доказательство унаследования многих законов и обычаев высшею относительно степенью цивилизации от низшей. По законам Моисея смертною казнью карали как отступников от отечественной религии, так и тех, которые работали в субботу или которые употребляли кислое в дни опресноков.[31] Смертная казнь постигала и намеренного убийцу, и того хозяина, который, имея бодливого вола, не держит его взаперти, когда между тем вол вследствие такой его небрежности убьет человека.[32] Дети за неповиновение родителям и за брань подлежали смертной казни, наравне с убийцами.[33] В Египте как убийцу наказывали того, который не подал помощи убиваемому человеку. В Перу у инков легкие ошибки и самые великие преступления были наказываемы одним и тем же наказанием — смертною казнью, что отчасти до сих пор существует в Японии. У западных народов, древних и новых, мы находим то же самое. По законам Дракона к смертным преступлениям причислены или маловажные проступки, или действия, хотя достойные порицания, но тем не менее не подлежащие уголовному наказанию, как то: убийство рабочего вола, воровство плодов, праздность. По исторической рутине мы привыкли считать Дракона таким законодателем, которому по жестокости не было равного, и именем его клеймим всякое варварство и всякое бесчеловечие.[34]

Такой взгляд должно отнести к историческим предрассудкам. Каждый народ переживает эпоху драконовских законов, и каждый имеет свое драконовское законодательство. В лице Дракона поздние поколения, у которых народились новые нравы и новые потребности, только с своей точки зрения, заклеймили старое время, созданное прежними поколениями. В Греции не у одних афинян были драконовские законы: в Фессалии казнили смертью и убийцу человека, и убийцу аиста; у эолян женщину бросали с вершины горы, если она осмеливалась присутствовать при Олимпийских играх; Александр Македонский, которого имя любят выставлять синонимом всего благородного, держался обычаев, превосходивших жестокостью даже драконовские законы; так, он распял на кресте врача, который не мог спасти ему друга Гефестиона, послал на смерть тех людей, которые отказались кланяться ему, как Богу. Та же несоразмерность между преступлениями и наказаниями заметна и в законах римских исторического времени. Дети за дурное обращение с родителями подлежали смертной казни. Цицерон говорит: наши XII таблиц определяют смертную казнь за малые вещи, считая ее необходимою в следующем случае: если кто пропоет или сочинит стих, чтобы нанести бесчестье и позор другому. Казнь за этот поступок «состояла в засечении».

На основании тех же законов римляне приносили в жертву в виде повешения того, который ночью, воровским образом, потопчет или скосит полевые плоды. Древнейшие германские законы предоставляют право убийства в отмщение за действия самой разнообразной важности: за убийство, тяжелые и легкие раны, нападения и даже за словесные обиды. «Если муж будет ранен, — говорит исландский закон, — то он может мстить за себя до ближайшего альтинга; ранивший считается лишенным мира (Friedloser, т. е. таким человеком, которого можно безнаказанно убить) как для него самого (т. е. раненого), так и для всех тех, которые его сопровождали в том месте, где случилось происшествие». «Муж может мстить за удар, — говорит тот же закон, — пока остаются следы от него, также и его сопровождавшие; могут равным образом мстить за него и другие люди до ближайшего дня, хотя бы их и не было при этом». «Такой удар, который не оставляет никаких следов, должен быть отмщен только на месте, но не далее». «За три срамныя слова[35] можно мстить смертью, говорит тот же закон, — и так долго позволяется убийство, как за бесчестие женщины; за то и другое — до ближайшего альтинга. Кто произнес эти слова, считается лишенным мира для всех тех, которые были на месте в свите того, против которого сказаны слова». «Если кто, — говорит тот же закон, — причинит вред скотине другого, тот считается на месте лишенным мира».

Нужно заметить, что эти законы явились уже в период ограничения мести; в них установляются сроки, в течение которых можно мстить: но тем не менее в них также остается законным убийство в отмщение за словесные обиды. По шведским законам убивали камнями того, который срывал колосья с чужого поля и не мог выкупить этой вины. Подобно тому как римляне за оскорбительный стих казнили смертью, скандинавы карали убийством в отмщение всякого, который назовет свободного человека именем раба. От первобытного человека, убивавшего обидчика за легкую словесную обиду, перешел подобный обычай и к позднейшим временам: в Западной Европе до половины XVIII столетия казнили смертью за пасквили. Остатки этой способности воспламеняться маловажными обидами до убийства своего обидчика можно видеть до сих пор еще в часто встречающихся дуэлях, которые издавна уже причислены к преступлениям. До позднейшего времени вся Европа держалась унаследованного от первобытного времени обычая казнить смертью за самые мелкие нарушения собственности, как то: домашнее воровство, в Англии — за порчу дерева или животного. Только унаследованием от первобытных времен можно объяснить то неразличение важных от неважных действий и ту одинаковую наказуемость их посредством смертной казни, которых относительно преступлений государственных, против религии и нравственности Европа держалась до конца XVIII и даже до начала нынешнего столетия.

Итак, период мести есть время самого большого употребления смертной казни, потому что первобытный человек не имеет никакого понятия о вменении в ныне господствующем смысле; следовательно, постепенное развитие понятия о юридическом вменении сопровождалось и постепенным уменьшением смертных казней.

Первым деятелем в деле уменьшения смертных казней является экономический интерес, который убеждает человека, что для него выгоднее получить за свою обиду и за свои потери материальное вознаграждение, чем успокоить себя убийством врага. Это первое, хотя и очень слабое, торжество рассудка над чувственностью и вместе с тем первое, если можно так выразиться, стихийное уменьшение смертных казней.

Но как убийство в отмщение, так и материальное вознаграждение сначала служат наказанием за всякое преступление без различия, как за намеренное, так неосторожное и случайное. Для водворения этого различия необходима была нейтральная сила, стоящая вне отношений обиженного к обидчику: такою силою является общегосударственная власть. Она по свойственной каждому возникающему учреждению слабости сначала робко выполняет эту задачу, даже сама отчасти подчиняется господствовавшим обычаям безразличия. Так, она сначала не прямо запрещает убивать за ненамеренное и случайное преступление, а только доставляет средства лицам, имевшим несчастие нечаянно совершить вредное действие, скрыться от мести: отсюда берут свое происхождение убежища, которые существовали у всех народов в большем или меньшем объеме; отсюда происходит средневековое учреждение, известное под именем Божия мира (La paix et la treve de Dieu), по которому в известные дни запрещена была месть. Далее, сама общегосударственная власть первоначально вместо наказания берет выкуп за намеренные преступления и не препятствует мстителю убивать виновного в подобном преступлении. Но вместе с тем она ясно уже различает эти преступления от ненамеренных и случайных тем, что отказывается от материального вознаграждения за последнего рода преступления и начинает решительнее запрещать за подобные действия убийство в отмщение. С этого же времени она мало-помалу начинает ограждать от мести невинную семью, малолетних и сумасшедших, совершающих преступления в состоянии невменения. Борьба общегосударственной власти с безразличием, за создание вменения, идет слишком долго и слишком медленно, но каждый ее успех на этом пути сопровождался уменьшением смертных казней. Таким образом, появление и развитие общегосударственной власти есть начало и продолжение второго периода уменьшения казни.

Так как общегосударственная власть слагалась из тех же народных элементов, которые проникнуты были безразличием, то вследствие этого она сама не могла долго освободиться вполне от этого безразличия: поэтому следы его видны в позднейших даже законах, нормирующих государственные и религиозные преступления, а также в долго сохранявшемся неумении различать маловажные проступки от тяжких преступлений. Исчезновение безразличия в этих пунктах и третий период уменьшения смертных казней совершаются уже в позднейшее время, вместе с развитием народов и видоизменением общегосударственной власти. Анализ этих явлений составит предмет одной из следующих глав.

В то время, когда не существует никакой власти выше семейной и родовой, начальнику семьи или рода принадлежит абсолютная власть над своими домочадцами, к которым принадлежат рабы, дети и жены. Глава семьи или рода имеет в это время право предавать их смертной казни по своему усмотрению. С другой стороны, он, как обладатель верховной власти и как лицо могущественное в экономическом отношении, пользуется возможностью полной ненаказанности. Таким образом, в этой главе будет изложено значение рабства, отцовской власти и привилегии в истории смертной казни.

I. Господин первобытных времен, имея над своим рабом полную власть, применяет ее бесконтрольно и безгранично, по тому же самому, как всякий обиженный в период мести. Оттого существование рабства всегда было деятельным фактором смертных казней. Это значение оно имеет не только в период безгосударственный, но в большей или меньшей степени сохраняет его еще долго после образования общегосударственной власти, в период зачаточного ее развития и вместе слабости. История уголовного права всех народов, как то: древних, восточных и западных, многочисленных полудиких, ныне живущих на земном шаре племен, новых европейских в первобытный период их существования и еще долго потом — представляет обильные доказательства того, что господин по личному своему усмотрению имел право казнить смертью своего раба, что, пользуясь этим правом, он применял его в широких размерах и что период рабства есть время крайне богатое на смертные казни.

В Индии класс рабов составляли судры. По позднейшим индийским законам, каковы законы Ману, положение их крайне необеспеченное во всех отношениях, а вместе с тем и в деле уголовной юстиции. Их считали созданными из низшего материала; они рождаются для рабства и на службу браминам. В иерархии существ они поставлены после слона и лошади. Судра не может иметь поземельной собственности. Брамин имеет право завладеть и тем, что приобрел судра.[36] Судра есть существо нечистое, пораженное божественною справедливостью; при рождении он получает имя, выражающее отвращение и зависимость. Браминам запрещается даже прикосновение к ним. Такой низкий уровень их прав был тесно связан с их беззащитностью пред судом. В этом отношении господин был неограниченный владыка не только имущества, раба-судры, его семьи, но и самой его жизни; он мог убить его, как собственное животное. Судра подлежал смертной казни или за действия непреступные, или за маловажную вину, или и за более важные, но за которые преступники из других классов не были казнимы смертью. Судра, вступавший в брак с лицом высшей касты, делал преступление, достойное смертной казни. От всякого преступления индиец мог очиститься; но чьи губы осквернены прикосновением губ судры, кто заражен его дыханием и имеет от него детей, тому закон не определил искупления. За изучение Вед судра наказывается смертною казнью. За то, что судра причиняет частые беспокойства брамину — то же самое наказание. За оскорбление, нанесенное судрою члену высшей касты, постигала его жестокая казнь: ему отрезали язык. Если судра оскорбит Dwidja (так назывались члены особой корпорации, носившие священный пояс), ему вонзают в уста раскаленный кинжал в десять дюймов. Если он осмелится высказать свое мнение брамину относительно его обязанностей, ему вливают кипящее масло в рот и уши. Если судра отказывает в пособии брамину, он совершает преступление, равное самому убийству. За скотоложство судра наказывается смертною казнью, тогда как брамин и кшатрий платят только штраф, первый — меньший, второй — больший. То же самое и за прелюбодеяние, с некоторым увеличением строгости для среднего класса. За похищение самого судры назначается штраф; тогда как за воровство лошади, коровы, пшеницы или цветов брамина или за третье покушение на воровство, какое бы то ни было, — смертная казнь или отсечение руки. Таким образом, тогда как самые тяжкие преступления в отношении судры считаются маловажными винами, наоборот, действия непреступные или маловажные вины со стороны судры причислены к тяжким смертным преступлениям. Еще ниже ценилась жизнь париев, или отверженных каст, которые в полном смысле были лишены прав и исключены из общества. Ману повелевает, чтобы парии жили вне деревень, чтобы они носили одежду мертвых, чтобы ни один человек, верный своим обязанностям, не имел с ними общения. Законодатель индийский не предвидит преступления, которые можно бы совершить над парием; убить пария — значит не более как убить насекомое. На Малабаре есть одно племя (Puliahs), которое живет в лесах подобно диким зверям; всякий правоверный, встретивши Puliahs'a, может безнаказанно его убить. Очевидно, что при таком положении париев нет такого ничтожного действия в уголовном отношении, которое бы не давало повода для казней над этими отверженцами; даже более — население Индии стоит в отношении к ним как древний победитель к побежденному, где еще не заметно следов какого бы то ни было уголовного права, а господствует одна сила. Это есть то состояние, которое предшествовало юстиции времен рабства.

Индийское законодательство, представляющее образцы расточительности смертной казни в применении к рабам, есть только тип или одно из многих восточных законодательств, проникнутых тем же духом и сопровождавшихся теми же результатами. Если существовала между ними разница, она состояла в мелочах или зависела от времени, ведущем за собою улучшения. Но в общем у всех восточных народов более или менее господствовали одни начала и были одни и те же результаты.

Западноевропейские народы, как древние, так и новые, долго держались тех же обычаев в отношении рабов. Из древних наибольшею типичностью в этом отношении отличаются законодательства спартанское и в особенности римское.

В Греции даже в период образования государственной власти рабы находились в абсолютной зависимости от своего господина, который мог казнить их смертью по своему усмотрению, по самым ничтожным поводам. В Спарте казнили смертью илота за то, что он гордо держал голову. Сама государственная власть в Спарте не только не защищала раба от произвола и мстительности господина, но даже поощряла убийство илотов. Эфоры при вступлении в должность часто объявляли криптию, т. е. тайную войну против класса рабов. По объявлении криптии молодые спартиаты рассеивались по деревням и, скрываясь днем в лесу, ночью убивали тех из илотов, которых они встречали на пути. Спартиат отвечал пред законом, если он не лишал, посредством изуродования, силы тех рабов, которые родились с крепким организмом. Фукидид рассказывает, что для ведения одной войны спартиаты вынуждены были вооружить большое количество илотов. По окончании войны они отделили наиболее отличившихся в сражении под тем предлогом, что хотят увенчать их цветами и дать им свободу, и когда успели отделить от своих товарищей и разместить их поодиночке, тогда предали их смерти. Положение раба в других государствах Греции было несколько лучше, но и здесь раб не пользовался правами гражданства. Раб не мог быть свидетелем против своего господина; раб подвергался пытке за себя, за господина и за посторонних в делах уголовных и даже гражданских. Вследствие такого бесправия вообще, он лишен был общих прав, какими пользовались граждане в делах уголовных; при производстве суда он не пользовался общегражданскими гарантами, ограждающими от пристрастия и легкомыслия судей; при определении наказаний для него существовала другая мерка, чем для полноправных граждан; за что последних штрафовали или заключали в тюрьму, или, в крайнем случае, принуждали оставить отечество, за то рабов казнили смертью. Даже Платон, лучший и просвещеннейший из греков, живший притом во времена смягчения рабства, не допускал равенства в наказании для рабов и граждан и доказывал, что ненамеренное убийство рабом свободного равняется по важности намеренному убийству раба. Мнение Платона показывает, как низко ценилась жизнь раба и какое маловажное преступление составляло отнятие у него жизни.

Ни один народ древности не выразил так последовательно и так резко в практике учение о том, что раб есть вещь (res non persona), принадлежащая господину, и что последний имеет над ним абсолютное право жизни и смерти, как выразили это римляне. Римляне серьезно смотрели на рабов не как на людей или, по крайней мере, не как на людей одной и той же породы. Закон Аквилия говорит: тот, кто без права убьет чужого раба или чужое домашнее животное, платит самую высшую цену, по которой подобные животные или рабы шли в течение года. Таким образом, раб был поставлен законом на одну линию с животным. Лично против раба не существовало преступления: все зло, которое ему делали, господин принимал на свой счет; за раны же, не имевшие важных последствий, господин не имел даже права преследовать другого. Как над собственною вещью, господин имел абсолютное право на его труд, на пожитки, какие он умел собрать, на то наследство, которое было ему завещано, на его жену, на его детей, наконец, на его собственную личность, которую он мог, по своему усмотрению, подвергнуть всевозможным мучениям и самой смертной казни. In servum nihil non domino licere (господину все дозволительно делать с рабом) — так говорили римляне. И действительно, быт рабов и обращение с ними были ужасны.

Такое бесправие римских рабов и такое низкое положение их в обществе естественно влекли за собою низкую оценку их личности в делах уголовных. Смертная казнь была главным для них наказанием. За что лица других классов отплачиваются или штрафом, или тюрьмой, за то рабы идут на крест. Для граждан существует общегосударственная власть, которая в большей или меньшей мере их защищает от произвола и которая вносит оценку их действий, более или менее по их существу. Для римских рабов выше общегосударственной власти стоит власть господина, с абсолютным правом жизни и смерти, — и сама общегосударственная власть в отношении к рабам проникнута духом их господ, ободряя их или и сама расточая смертные казни. Вследствие этого римское рабство является неиссякаемым источником смертных казней. Рабов в Риме предавали этому наказанию за самые незначительные ошибки и пустые вины. Один господин убил своего раба за то, что он пронзил кабана копьем, благородным оружием, употребление которого было запрещено рабам. У Ведия Полиона ужинал император Август. В это время один из его слуг разбил хрустальную вазу. Полион велел этого раба схватить и бросить в садок на съедение муренам. Такая жестокость возбудила негодование Августа, который велел побить все вазы жестокого господина и наполнить ими садок, в котором мурены питались человеческим мясом. Но гнев Августа не был выражением иного взгляда на рабов, а только вспышкою властелина, которому не понравилось такое бесчиние Полиона в его присутствии. Чрез несколько дней сам Август велел распять на кресте раба, который уворовал, сжарил и съел ученую перепелку императорских палат. Гораций говорит: верх безумия распинать на кресте раба, который не сделал другого преступления, кроме того, что слизал остатки с блюда, которое он принимал со стола, или обмакнул палец в соус. Ювенал в одной из своих сатир изображает госпожу, которая без всякой причины, по одному капризу, потому, что ей так хочется, распинает на кресте раба. Раба подвергали пытке не только тогда, когда его подозревали самого в преступлении, но и когда его допрашивали в качестве свидетеля по поводу преступления его товарищей или его господина, и даже для того, чтобы получить показание в чисто денежном деле. В случае убийства господина все его рабы, жившие с ним под одною крышею, подвергались пытке, и затем их предавали смертной казни, не отличая виновных от невинных. Случалось, что пытали даже рабов отца убитого. Эти казни сначала совершались по обычаю; впоследствии они утверждены были сенатским постановлением Силания, которое относят к временам Августа. Римляне думали, что раб, с которым они обходятся гораздо хуже, чем с животным, жизнь которого они ценят ни во что, все-таки обязан обнаруживать неограниченную преданность своему господину, защищать его жизнь с пожертвованием своей. Поэтому если господина убивали, то предполагалось, что раб мог подать ему помощь, но не хотел подать, — за что подлежал смертной казни. Под конец республики Рим наполнился огромным количеством рабов; некоторые римляне имели в своих домах до 10 тысяч рабов. Римская юриспруденция понятие господской крыши распространила на все те места, до которых достигал звук голоса. Таким образом, закон об ответственности рабов за неоказание (случайное, вследствие ли равнодушия или намеренное — это все равно) помощи подвергал целые тысячи опасности попасть на крест. История записала один случай смертной казни всех рабов, живших под одною кровлею. При Нероне префект Рима, Пардоний Секундус, был убит одним из своих слуг, который совершил это преступление из ревности. За это преступление вместе с ним были приговорены к смертной казни 400 других слуг, живших во время убийства в доме префекта. Но когда их хотели вести на казнь, народ взволновался и заставил опасаться бунта, что побудило Сенат войти в рассмотрение этого дела. Решение готово было склониться на сторону невинных, но юрист Кассий своею речью содействовал противоположному приговору. Он указывал на общую опасность, на необходимость примера, говорил, что жизнь всех патрициев в руках массы рабов, притекающих со всех концов мира, отличных от своих господ по нравам, языку и религии. «Только ужасом, — говорил он, — можно подавить это опасное сборище. Говорят — невинные погибнут. Но когда армия обращается в бегство, когда ее подвергают децимации (т. е. казнят каждого десятого), жребий падает и на храбрых. Есть нечто несправедливое во всяком великом примере, но общественная польза вознаграждает зло индивидуальное». Сенат определил казнить всех 400 рабов. Роды смертных казней для рабов были самые разнообразные: каждый господин по собственному вдохновению старался изобрести что-нибудь новое. Рабов вешали, низвергали с возвышенного места, заставляли умирать с голоду, вводили им в вены яд, сожигали медленным огнем, разрывали тело на куски и потом оставляли их живыми сгнивать, бросали на съедение диким зверям, чаще же заставляли для увеселения публики сражаться с дикими зверями или убивать друг друга. Но самый употребительный род смертной казни для рабов был распятие на кресте. Для исполнения этой казни существовал особый палач, живший вне Рима, и особое место казни — sestertium. Оно находилось вне города и представляло вид леса: так были кресты там многочисленны. Рабов распинали живыми на кресте, чтобы они медленно умирали от голода и страданий и служили бы пищей коршунам.

Римская Империя — ужас и бич аристократов — хотела установить законы, охраняющие жизнь раба от произвола господина. В самом обществе возникает мысль, что раб есть такой же человек, как и господин. Распространению этой истины особенно способствовали последователи стоической философии. Еще Цицерон подобно Аристотелю считал рабов чем-то средним между животным и человеком. Но уже Сенека (умерший при Нероне) восстает против этого предрассудка и решительно утверждает, что существует родство между всеми людьми. Это убеждение скоро проникает и в юриспруденцию II и III веков. Так, юрист Флорентин считает рабство учреждением, противным природе, а Ульпиан говорит, что по естественному праву все люди равны. Сам законодатель испытал влияние этих взглядов. Клавдий объявил свободными тех больных рабов, которые были оставлены господином на острове Эскулап. При Нероне законом Петрония запрещено было принуждать рабов сражаться со зверьми. Адриан пытался изъять рабов из уголовной подсудности их господ и подчинить их общим судам, которые бы одни могли присуждать к смертной казни. Антонин сделал еще более: он издал закон, по которому господин, убивший своего раба, считается человекоубийцей. При Нерве сенатским постановлением объявлено было, что тот, который сделает своего раба евнухом, или по капризу, или из корысти, должен быть наказан. Наказание это, по другому сенатскому постановлению, изданному при Траяне, состояло в конфискации половины имения. Позже Адриан установил то же самое наказание для тех, которые приказывали раздавливать ядра рабам. Несчастных, которые оставались в живых после этой ужасной операции, было очень много в Риме. Но все эти законы, клонившиеся к ограждению личности рабов, не принесли особенной пользы, потому что они оставались в бездействии. Пока рабство существует в главных своих чертах, законодатель бессилен охранить личность раба от произвола господина; он поставлен в дилемму: или защищать раба от произвола господина и подрывать в существе основы рабства, или смотреть сквозь пальцы на жестокости господина, не желая подвергать опасности существование самого института. Римский законодатель был в таком положении, что он не хотел и не мог желать уничтожения рабства. Начиная с Августа, все императоры издают ряд законов, ограничивающих отпущение на волю; к этим императорам принадлежали, между прочим, два лучшие из них — Антонины. Император Гальба при вступлении на престол обещал общее освобождение рабов, но впоследствии отступил пред опасностями этого дела. Таким образом, римский законодатель из упомянутой дилеммы выбрал второе положение: издавши некоторые законы в ограждение раба, но не имея намерения вовсе уничтожить рабство, он должен был смотреть сквозь пальцы на ежедневное нарушение этих законов. И действительно, самые важнейшие законы, которыми Адриан и Антонин отняли право жизни и смерти у господ над рабами, скоро впали в забвение.

Римско-христианский законодатель оставил рабство на тех же самых основах, на которых оно лежало при предшествующих императорах. Константин и следующие за ним императоры для смягчения рабства ничего другого не сделали, кроме того, что подтвердили законы языческих императоров. Так, Константин возобновил следующие давно забытые законы: Антонина — о том, что господин не имеет права убивать своего раба; закон Клавдия — о том, что больной раб, оставленный своим господином, считается свободным. Но и эти законы имели ту же участь, как им предшествующие; они впали в забвение по тем же причинам; в разлагавшемся римском обществе господствовала полная дезорганизация, и общественная власть не имела ни сил, ни средств охранять нового духа законы. Сам римско-христианский законодатель смотрел на рабов совершенно прежними глазами: рабы — это подлые существа, отстой общества, говорил он. Даже тот закон, которым Константин отнял у господина право жизни и смерти над рабом и который, по-видимому, служит доказательством сильного ограничения власти господина, заключает в себе собственное ничтожество. Закон этот считает убийцей того господина, который преднамеренно убьет своего раба ударом палки или камня, который нанесет смертельную рану или повесит своего раба, или бросит его на растерзание диким зверям, или обожжет его тело горящими углями. Но этот же самый закон дозволяет господину употреблять против рабов розги, плети, тюрьму, цепи, и если раб умрет не в минуту наказания от ран, нанесенных господином, то сей последний не наказывается. Очевидно, что этою последнею частью закона подрывается в основании и первая часть, отнимающая у господина право жизни и смерти над рабом. Очевидно, что такая расшатанная власть, как власть римских императоров со своими привыкшими к произволу чиновниками, не в состоянии была следить за тем, чтобы отличить, совершено ли убийство сразу и непосредственно, или оно было только следствием жестокого наказания. Очевидно, что, прикрываясь дозволением наказывать рабов до такой степени, что наказанный мог умереть, лишь бы не под плетьми, римские господа спокойно продолжали пользоваться властью карать смертью рабов. Закон этот тождествен с законом, существовавшим у евреев: если господин, по закону еврейскому, ударит раба палкою, а сей умрет чрез один или два дня, то господин не судится и не наказывается.[37] Таким образом, изложенные законы не принесли существенной пользы рабам. Все ужасы языческого рабства повторялись при христианских императорах. Рынки рабов оставались по-прежнему и по старине снабжаемы были посредством войны.[38] С рабами и теперь обращались с языческою жестокостью. По-прежнему рабы из военнопленных доставляют римлянам удовольствие, сражаясь в цирке.[39]

До конца Римской Империи оставались в действии законы, на основании которых раб наказывался смертною казнью за многие преступления, за которые преступники из высших классов подлежали наказаниям более мягким. Только существованием рабства можно объяснить и ту вообще расточительность императорских законов на смертные казни, которая может быть поставлена наряду с расточительностью феодальных времен, когда рабство было в полной силе.

Во время нашествия варваров большая часть жителей деревень в Римской Империи находилась в рабстве. Завоевание не произвело никакой перемены в их положении. К концу эпохи Карловингов класс свободных людей почти исчез; даже исчезли колонаты и литы, и вся масса народа образовала класс рабов и близко к ним подходящий класс maint-mort. Таким образом, по объему рабство варваров, завоевавших Западную Европу, не уступало рабству римскому.

Положение раба варварских народов de jure[40] и de facto[41] не было лучше вышеизображенного положения римского раба, и притом во всех отношениях: экономическом, общественном и уголовном. Варварский раб был вещью; он составлял предмет обыкновенной торговли. В Х веке в Европе везде существовали рынки, где ежедневно продавались рабы. Раб не мог иметь никакой собственности. Он был даже лишен семейных прав. Он не мог ни быть свидетелем против свободного, ни носить оружие, ни подлежать общественному суду. Понятно, что при таком экономическом и общественном положении варварский раб не мог пользоваться защитою в уголовной юстиции. В Скандинавии о всяком, кто обращал другого в рабство, говорили: он отнимает у него личный мир и безопасность. Господин имел полное право убить его за самую малую погрешность.

Почти общераспространенное мнение, что феодальное рабство не похоже на рабство римское. Главное различие между ними находят в том, что первое было мягче второго. Это мнение основано более на форме, чем на содержании явлений. На самом же деле рабство феодальное от X до XIV столетия по своему существу совершенно похоже на рабство римское. Феодальный сеньор владел рабом, в которого был превращен почти каждый западноевропейский поселянин с конца Х и по конец XIII в. на праве собственности: он продавал его с землею и без земли, дарил, заменивал; он пользовался правом собственности по отношению к его имуществу и его семье. Существенная между ними разница заключается только в их исторической судьбе: тогда как римскому рабству исторические обстоятельства воспрепятствовали развиться в свободное состояние, при всех богатых задатках к тому, — феодальное рабство, первоначально похожее на римское, мало-помалу смягчалось, пока наконец не перешло в свободу.

Бесправный везде феодальный раб был бесправен и в делах уголовных: сеньор имел абсолютную власть над его жизнью. Ничем не ограниченная воля господина была единственным законом и мерилом при определении наказания. «Между сеньором и его крестьянином нет другого судьи, кроме Бога», говорил Петр де Фонтен, законовед феодальной юриспруденции. Указывая на крестьянина, другой благородный сеньор говорил: «Это мой человек; я имею права его сварить или сжарить». Действительно, сеньор для подданного был законом, судьей и палачом. Все те смертные казни за маловажные преступления, которым мы удивляемся в средневековых кодексах, отчасти оставшихся в действии до конца XVII столетия, обязаны своим происхождением единственно рабству: так, например, смертная казнь за домашнее воровство, как бы оно ничтожно ни было, за порчу дерев и т. п. Самым характеристическим законом времен феодальных, доказывающим, как низко ценилась жизнь тогдашнего крестьянина, служат законы об охоте, которые в главных чертах существовали у всех западноевропейских народов. На основании этих законов право охоты, это естественное право каждого, составляло привилегию сеньоров. Сеньор мог охотиться и заводить для этой цели загороди на землях и в лесах, состоявших не только в исключительном его пользовании, но и в пользовании его крестьян. Между тем средневековый serf не имел права убивать дикого зверя и дикую птицу даже на землях, состоявших в его собственном пользовании, хотя бы это необходимо было для того, чтобы оградить свои поля от опустошения, а себя и свое семейство — от опасности. Такое само в себе исключительное право сеньоров было охраняемо жестокими уголовными законами. Вильгельм Завоеватель, разоривший после покорения Англии шестьдесят приходов и прогнавший жителей со своей оседлости для того только, чтобы землю эту превратить в место охоты, предписал выкалывать глаза всякому, кто убьет оленя, кабана или зайца. Подобным же образом действовали и его преемники, а во Франции — короли, их вассалы и даже малые дворяне. В последствие времени за нарушение дворянской привилегии об охоте стали наказывать виселицею. Прево Парижа издал в 1368 г. ордонанс, по которому определена была смертная казнь тем, которые ставят тенета для голубей. Таким образом, буквально жизнь голубя, кролика, зайца, куропатки ценилась неизмеримо дороже жизни vilain'a. Виновных в нарушении законов охоты вешали, привязывали живых к оленям и подвергали другим видам смертной казни. Когда один сеньор обвинял другого, что сей убил его дичь, обвиняемый сеньор полушуточным, полусерьезным образом извинялся тем, что он ошибся, принявши cerf (оленя) за serf (раба), и, имея намерение выстрелить в последнего, выстрелил в первого. Французские короли Людовик XI, Франциск I, Генрихи I, III и IV для охранения дворянской привилегии на охоту издавали новые и подтверждали старые законы, в которых определена была смертная казнь тем поселянам, которые осмелятся нарушить законы об охоте. О Людовике XI говорили, что в его время было гораздо простительнее убить человека, чем оленя или кабана. Сам Генрих IV, который считается едва ли не другом народа, подписывал смертные приговоры крестьянам, виновным в том, что они защищали свои поля против диких зверей, и запретил в лесных местах держать собак не привязанными или без перебитых ног для того, чтобы они не распугивали дичи. Смертною казнью карали также и нарушение исключительных прав рыбной ловли.[42] В 1494 г. один мужик в Верхней Швабии поймал в ручье, принадлежавшем господину фон Эпштейну, несколько раков, за что и был казнен этим господином. При обилии поводов для предания казни крестьян, казни были очень часты и многочисленны. Каждый сеньор для удовлетворения этой потребности имел у себя виселицу. Этот атрибут сеньоральной власти был так важен и так существен, что число столбов и крючков на виселицах выражало ту или другую степень, которую феодал занимал в лестнице. Герцог, занимавший первое место после короля, мог выстроить виселицу о шести столбах или как он хотел. За ним следовал барон, который мог иметь виселицу только о четырех столбах; шателен — только о трех; простой сеньор de haute justice — о двух столбах, со связами вверху и внизу, внутри и вне; господин со среднею юстицией — о двух столбах без связей.

С XIV столетия во Франции усилившаяся королевская власть начала ограничивать вообще абсолютную власть сеньоров над крестьянами и, в частности, их произвольную юстицию. С этого времени возникает для крестьянина право апелляции в королевские суды; определяется круг дел, исключительно подсудных королевским судьям; сама, наконец, сеньоральная юстиция организуется в некоторую систему, так как сеньорам вменяется в обязанность назначать дельных и добросовестных людей в свои суды. Но все эти меры, очень хорошие в своей идее, гораздо меньше ограждают жизнь крестьянина в уголовном отношении, чем можно было предполагать. Вследствие обычая продавать должности, судебные места доставались не тем, которые имели все качества хороших судей, а тем, которые или удовольствовались наименьшим содержанием, или сами больше платили, а это были голодные и жадные невежи, которые думали не о правосудии, а о наживе. Оттого сеньоральные и часто королевские судьи (короли также раздавали судебные должности в виде награды своим любимцам, а сии их продавали) мало чем отличались от сеньоров в отправлении правосудия; они сделались новыми притеснителями народа и творили то же самое в форме суда, что сеньоры совершали без формальностей, открытою силою. Человек неимущий за самые ничтожные вины, по самым неосновательным подозрениям платился своим телом и своею жизнью; самый отъявленный преступник, убийца, грабитель, обладавший средствами, легко отплачивался деньгами за свои тяжкие преступления. В это время во всей силе держалось еще в уголовной юстиции следующее правило: «Когда по приговору суда крестьянин (vilain) лишается жизни или членов своего тела, тогда дворянин (noble) теряет только честь». Жадность судьи часто была обстоятельством, которое решало участь беззащитного крестьянина, призванного к уголовной ответственности: судья произносил над ним смертный приговор, потому что неизбежным последствием осуждения на смерть была конфискация имущества осужденного в пользу судей. Королевские судьи постоянно расширяли число судебных дел, только им подсудных (cas rоуаuх). Но сеньоры вешали, четвертовали, бросали в воду тех из своих подданных, которые приносили апелляцию в королевские суды. Притом же королевская юстиция развивалась очень медленно и со многими колебаниями, сначала не столько путем закона, сколько путем практики; еще в XVI столетии во Франции количество уголовных крестьянских дел, подсудных королевским судьям, было очень незначительно.

В Германии в XV столетии крестьяне были почти беззащитны против своих сеньоров или потому, что они лишены были права жаловаться вследствие несуществования общих судов, или же оттого, что в судах заседали судьи-дворяне, пропитанные одним и тем же духом, как и те сеньоры, против которых жаловались. Потому нельзя заподозрить в несправедливости следующие, относящиеся к 1654 г. слова Дюлора, автора истории Парижа: «Бедные жители деревень, без защиты, преданные ужасной тирании своих сеньоров, которых жестокость в деревнях равнялась низости при дворе, были безнаказанно оскорбляемы: их грабили, секли, изуродовали, убивали и повергали в самую ужасную зависимость». Правда, средневековый крестьянин, превращенный в раба, начинает с XIV столетия мало-помалу завоевывать себе свободу, переходя в города и делаясь горожанином; правда, и в самих селах крестьянин иногда на службе же сеньора успевал приобретать такое экономическое и общественное положение, которое делало его свободным; правда, наконец, и то, что число этих лиц с каждым столетием более и более возрастало. Все это, в связи с укреплением общегосударственной власти, ограничивало и смягчало власть сеньоров и вместе с тем способствовало уменьшению смертных казней. Но не должно забывать, что до конца XVIII столетия во Франции, до переворота 1789 г., власть господина над крестьянином имела еще большой объем; отношения господина к крестьянину и феодальный взгляд на сего последнего в большей или меньшей степени оказывают влияние на уголовную юстицию. Таким образом, хотя с XIV столетия сеньор теряет de jure неограниченное право жизни и смерти над своим рабом, но de facto зависимое положение крепостного и решительное влияние сеньора на уголовную юстицию служат обильным источником смертных казней. Взгляд на крепостного как на существо низшее остается в значительной степени тот же: пропитанные этим взглядом, тогдашние судьи с такою же или почти с такою же легкостью произносили смертные приговоры над крепостным, с какою легкостью сеньор казнил его по своему личному усмотрению. Вполне зависимое экономическое положение, те чрезвычайно тяжелые повинности, которые крестьяне отбывали в пользу сеньоров, служили неистощимым источником столкновений и тем или другим путем доводили крестьянина до смертных казней.

Самым полновесным доказательством того, что перемена de jure положения средневекового раба на положение освобожденного от политической зависимости своего господина батрака мало способствовала de facto уменьшению смертных казней, служит история английского крестьянина. Известно, что в Англии с XIV столетия крестьянин становится лично свободен; но экономическое и политическое положение его нисколько не улучшается. Обезземление крестьян, совершившееся вместе с личным их освобождением, развило в невероятной степени нищенство и бродяжничество, из которого английское законодательство сделало преступление, достойное смертной казни. В последние только 14 лет царствования Генриха VIII было казнено, на основании изданного им закона, 70 тыс. английских бедняков за бродяжничество с повторением; 70 тыс. при общем населении Англии в 4 млн. 500 тыс. душ! Законы о смертной казни за бродяжничество были возобновлены, и смертная казнь применяема при Эдуарде VI, Елизавете и Анне; в царствование Елизаветы число казненных английских бедняков простиралось до 19 тысяч. Во Франции в XVII столетии нищенство было развито не менее как и в Англии, и хотя оно преследовалось не с такою жестокостью, тем не менее и там встречаются законы, грозящие смертною казнью бродягам. Так, ордонансом 1581 г. предписано было бродягам оставить Париж и его предместья в течение 24 часов под угрозою — в первый раз — наказания плетьми, во второй — повешением и задушением.

В России в древнее время положение раба было как и у всех народов. Раб составлял полную собственность господина, который распоряжался им по собственному усмотрению: мог продать его, подарить, заменять и, наконец, убить, не давая в том никому отчета. Если господин при поимке своего беглого холопа застрелит его, то, по словам Русской Правды, «себе ему обида, а не платити в том ничего». Русский холоп так же, как раб прочих народов, имел значение вещи, что видно из того, что за убийство его платилась не вира, как за свободного, а только урок, как за порчу всякой другой вещи, и притом не родственникам убитого, а его господину. «А в холопе и в робе виры нетуть, — говорится в Русской Правде, — но оже будет без вины убиен, то за холоп урок платити или за робу». Неограниченная власть господина над холопом продолжалась в России долго, до XVII или, по крайней мере, до XVI столетия. В уставной Двинской грамоте Василия Дмитриевича 1348 г. говорится: «Если господин огрешится и убьет своего холопа, то не подлежит никакому взысканию или наказанию». Холоп еще по Новгородской судной грамоте 1476 г. не мог явиться обвинителем или свидетелем на суде против своего господина, что делало его совершенно беззащитным пред господином. В XVI столетии мы не встречаем новых законов, которыми бы была ограждена жизнь холопа от произвола его господина: Судебник об этом молчит. Если же принять во внимание, что отношения господина к холопу установились путем обычая и до XVI столетия поддерживались таким же путем, то отсутствие закона, ограждающего жизнь холопа, нельзя не признать за признак того, что здесь не произошло перемены. Флетчер, писавший о России времен Грозного, говорит: «Если кто-нибудь убьет своего слугу, то ему за это ничего. Так как убитый человек — его холоп, то он имеет право даже на его жизнь». Карамзин, обозревая состояние России в конце XVI в., говорит: «Убийцу собственного холопа наказывали денежною пенею». Определительно отнимается у господина право жизни и смерти над его холопом только в XVII столетии. Уложение запрещает господину убивать человека, отданного ему во временное холопство, и хотя не ставит убийства этого холопа наравне с обыкновенным убийством, но тем не менее и не оставляет его вовсе безнаказанным: «А за то смертное убийство (кабального холопа) что государь укажет». В то время, когда на Руси начинает уменьшаться развитие холопства, возникает новый вид рабства, не столь полного, как холопство, по своим формам, но зато более обширного по своему объему, — это крепостная зависимость. Закон, правда, никогда не предоставлял помещику над своим крепостным права жизни и смерти, как это было в Западной Европе. Но тем не менее развитие крепостного права не могло остаться без влияния на количество и применяемость смертных казней в России. Когда человек теряет права, тогда малоразвитое общество, умеющее ценить человека только по его положению, не может высоко ценить его жизнь, тогда члены правящего общества, не имея права лишать крепостного человека жизни по личному своему усмотрению, все-таки будут мало ценить жизнь его в качестве судей, при решении его участи как преступника. А что сам закон ценил гораздо ниже жизнь крепостного — это не подлежит сомнению. По Уложению царя Алексея Михайловича, если помещик убьет своих людей или крестьян, пойманных в разборе, то лишается поместья. А если такое убийство совершат чьи люди или крестьяне, без ведома своих бояр, то то же Уложение повелевает казнить их смертию без всякой пощады. За неоказание помощи госпоже, подвергшейся в своем доме нападению со стороны посторонних лиц, крепостные подлежат тяжкому наказанию; в новоуказных статьях под 93 ст., в которой повторяется 16 ст. XXII гл. Уложения, сделана ссылка на градские, греческие законы, по которым раб подлежит смерти, если он не оборонял своего господина. Таким образом, это прибавление расширяет смысл Уложения и дает повод толковать закон так, что раб должен быть казнен смертию, хотя бы он содействовал преступникам только бездействием, а не положительным содействием.

Более резким влиянием на смертную казнь отозвалось рабство в других частях России, долго находившихся под властью других государств, именно: в юго-западном крае, бывшем под властию Польши, и в губерниях остзейских. В том и другом крае дворянство и духовенство приобрели исключительные, кастические права, центральная же власть не имела силы; отсюда почти полное порабощение народа; отсюда происходит и удерживается до позднейших времен помещиками право жизни и смерти над их крестьянином. В части России, управлявшейся литовским правом и, в частности, Литовским статутом, крепостное рабство очень рано дает помещику право жизни и смерти над крестьянином. Так, из жалованной грамоты 1457 г. короля Казимира, данной литовским, русским и жмудским обывателям, видно, что уже в это время помещики пользовались правом суда над своими крестьянами. Это право повторяется как действующее в Судебнике 1468 г., в Статуте 1529 г. и статутах следующих редакций. Власть помещичьего суда была не ограничена, помещик имел право жизни и смерти над крестьянином. Это право он уступал своему управляющему, арендатору и всякому другому лицу. Таким образом, нередко случалось, что право жизни и смерти над крестьянами попадало в руки жадного жида-арендатора.[43] И такое право оставалось за польскими помещиками до 1768 г. В Курляндии, Эстляндии и Лифляндии издавна немецкие рыцари присвоили себе право жизни и смерти над своим крестьянином. Право это рыцари приобрели вместе с завоеванием страны и полным порабощением населения. Когда в 1561 г. Курляндия и Семигалия были присоединены к Польше, то за дворянством были утверждены старые привилегии и, между прочим, низшая и высшая власть над жизнью и смертью их крепостных. В каком размере пользовались немецкие рыцари своим правом суда, об этом можно составить некоторое понятие из следующего заявления лифляндскому ландтагу короля Стефана Батория: «Утеснения, коим подвергаются лифляндские крестьяне, столь жестоки и бесчеловечны, что во всем мире, даже между язычниками и варварами, не встречается ничего подобного». Право жизни и смерти над крестьянином остается за остзейскими рыцарями и в течение XVII столетия. По присоединении Эстляндии и Лифляндии к России за остзейскими помещиками были утверждены их привилегии. Еще в 1739 г. лифляндское дворянство защищало право полной и неограниченной собственности на крестьянина и его собственность: безграничное и ничем не определенное право исправительных наказаний над крестьянами, невмешательство местных властей, запрещение принимать какие бы то ни было от крестьян жалобы. Хотя продажа крестьян на площадях и расторжение браков были запрещены в 1765 г., но еще в том же году дворянство требовало, чтобы дворянин, обвиняемый за злоупотребление властью, был преследуем только за расточительность. То есть, если помещик, пользуясь своим правом исправительного наказания, убьет своего крестьянина, то он считается только расточителем, а не убийцей. Понятно, что бесправие остзейского крестьянина XVIII в. в экономическом и общественном отношении было причиною беззащитности их жизни в делах уголовных, особенно если взять во внимание, что судьи, определявшие смертную казнь, были те же рыцари, смотревшие на крестьянина как на существо низшей породы или даже как на имущество.

Итак, вся история рабства, существовавшая у всех народов в более жестоких или в более мягких формах, доказывает, что оно имело громадное, если не преобладающее, влияние на смертную казнь, на объем и формы ее применения. В этом отношении нельзя не различать двух видов рабства. Первый вид, когда господин есть абсолютный, бесконтрольный владыка своего раба, когда он его предает смерти без всякого суда и права по самому ничтожному поводу, за самые легкие вины и просто по прихоти. В этот период рабство бывает обильнейшим источником смертных казней, и если число рабов велико и пополняется беспрестанно, если аристократы и жрецы образуют плотную касту, количество смертных казней доходит до громадных размеров, как было, например, в Риме и в феодальный период. Жизнь раба теряет цену в глазах того господина, который имеет их несколько тысяч или может добыть их войною; такой господин при оценке вины своего слуги всегда поставит потерю стеклянного сосуда, выстрел в кролика или воровство в несколько копеек гораздо выше жизни своего раба, которую при подобном столкновении он не задумается отнять. Рабство во второй форме является тогда, когда сложившаяся известным образом общегосударственная власть укрепляется настолько, что начинает ограничивать бесконтрольную и абсолютную власть господина; этот вид смягченного рабства называется несвободным или крепостным состоянием. В это время государство берет само на себя власть наказывать раба за тяжкие преступления, оставляя господину право домашнего, дисциплинарного наказания за меньшие вины и незначительные проступки. Нет сомнения, что с этой переменой происходит уменьшение смертных казней, особенно тех, которые совершались по самым ничтожным поводам или по лютому нраву господина. Нет сомнения также, что в истории развития уголовного права чрезвычайно важна та перемена, которая передает право жизни и смерти из рук одного в руки какой бы то ни было власти, хотя бы дурно организованной. Но, с другой стороны, ошибочно думать, что с этой переменой жизнь раба получает одинаковую цену с жизнью полноправного гражданина, что рабство в ограниченном виде не перестает быть фактором смертных казней. История, напротив, доказывает, что сама общегосударственная власть, берущая в свои руки уголовную юстицию над рабом, в большей или меньшей степени проникается тем взглядом на рабов, которого держатся отдельно их господа. И понятно почему, главные деятели в управлении и судах бывают те же самые владельцы рабов, в судебной и административной деятельности которых отражается их бытовой взгляд на рабов. И в это время раб — существо все-таки полубесправное, не имеющее ни свободы, ни самостоятельной собственности, ни даже независимой семьи; и в это время он считается существом полупрезренным, склонным к праздности и бунту, и в это время между ним и господином происходят беспрестанные столкновения, повод для казней. Вот почему почти у всех народов с переходом рабства в эту форму в законах остается поразительное неравенство наказаний для крепостного и свободного: за что раба вешают, за то свободного наказывают штрафом или вовсе не наказывают. Почти та же расточительность казней, почти такая же несоразмерность их с виною остаются и теперь, с тою только разницею, что суд совершается по форме, и притом не самим господином. Так, 70 тысяч казней, совершенных в четырнадцать лет царствования Генриха VIII, и 19 тысяч — в царствование Елизаветы ничем иным не могут быть объяснены, как только полурабским, полубесправным положением тогдашнего английского крестьянина.

Если же взять во внимание, что в период развития рабства численность граждан бывает несравненно меньше численности рабов, то можно безошибочно сказать, что все то, что так ужасает современного человека в рассказах о казнях прежних времен, должно быть главным образом приписано прямому или косвенному влиянию рабства во всевозможных его видах и что постепенное смягчение и исчезновение его и развитие иных экономических условий всегда сопровождается соответствующим уменьшением смертных казней. Гизо в своем сочинении «Смертная казнь за политические преступления» (1821 г.) очень метко характеризовал значение крепостного раба как вообще, так и пред уголовным законом. «Что такое был, — говорит он, — крестьянин или даже мелкий мещанин в те времена, когда с ними обращались так, как я только что изобразил? Существо жалкое, вполне неизвестное, крайне слабое, совершенно изолированное, как тот тощий кустарник, который прозябает среди дубовой рощи. Его взор простирался гораздо далее, чем его существование; его смерть не имела большей важности, чем его жизнь; несчастия, которые его постигали, были так же неизвестны, как и он сам. Его судьба ни с чем не была связана; ни один человек, занимавший какое бы то ни было место в обществе, не считал себя задетым теми несчастиями и теми жестокостями, которые могла терпеть масса. Для нее существовали отдельные законы, особые казни, которых высшему классу нечего было бояться; осуждение и казнь сотни возмутившихся крестьян могли совершиться и за тридцать миль от того округа, в котором они жили, никто не знал об этом, и нация, действительно влиятельная и действующая, от этого не ощущала сама за себя никакого страха».

II. В период семейной и родовой жизни народов право наказывать детей и отчасти даже жен за преступления и проступки, совершаемые в семейном кругу, принадлежат начальнику семьи. При отсутствии общей, нейтральной власти уголовное право отца семьи бывает безгранично: оно простирается даже до отнятия жизни в виде наказания. Конечно, это право отца над детьми, умеряемое естественным чувством привязанности, никогда не доходило в своем применении до тех крайностей, в которых обнаружилась абсолютная власть господина над слугою. Тем не менее, как всякое бесконтрольное и безграничное право, оно не могло не переходить меры, и таким образом господство этого права должно быть отнесено к числу причин, отчего смертные казни в то время были очень часты. Не подлежит сомнению, что все народы переживали эпоху безграничной власти отца семьи над своими детьми. По крайней мере, относительно большинства народов существуют положительные исторические свидетельства. В какой мере право жизни и смерти, принадлежавшее отцу семьи, увеличивало итог смертных казней, можно судить по двум его проявлениям в жизни человечества: по истреблению новорожденных детей, которое было в обычае у всех народов, и по общеупотребительному некогда обычаю принесения в жертву детей. Конечно, умерщвление новорожденных не есть прямое проявление уголовной юстиции в современном смысле слова; но, во всяком случае, оно свидетельствует, как беззащитна и как малоценна была жизнь детей в глазах начальника семьи и какие ничтожные вины со стороны детей могли подавать ему повод для того, чтобы покарать их смертию, если он умерщвлял их и без всякой с их стороны вины.[44] Но принесение в жертву детей гораздо в большей степени служит проявлением уголовной власти начальника семьи; принесение вообще человеческих жертв главным образом практиковалось с целью умилостивления божества, разгневанного за разные вины. Главными поставщиками для этого были преступники, рабы, пленные и, наконец, дети. Разбитые один раз карфагеняне принесли в жертву 500 детей для искупления сделанного ими обмана. От периода верховной власти главы семьи, после уже образования общегосударственной власти, оставались обломки, которые дают ясное понятие о том, как пользовался глава семьи своим правом наказывать детей. С одной стороны, долго, еще в период государственных наказаний, незначительные вины и даже действия, хотя вполне в нравственном отношении достойные порицания, но тем не менее не подлежащие тяжкой уголовной ответственности, наказывались смертною казнью; так, эта казнь постигала, по законам еврейским и персидским, за оскорбление родителей и неповиновение им; по законам египетским — за неблагодарность; по законам римским — за оскорбление; по русским законам уже в довольно позднее время, в XVII столетии, определено было за оскорбление родителей наказание кнутом, которое, очевидно, только заменило прежнее наказание, смертную казнь. Таким образом, хотя абсолютная власть начальника семьи подвергается ограничению со стороны общегосударственной власти, но следы ее величества видны в изложенных законах, которые весьма схожи с законами о lеse-majestе. С другой стороны, долго после уничтожения верховной родительской власти тяжкие преступления родителей против детей или не наказываются, или же за них полагается наказание несоразмерно слабое. Так, по египетским законам отец-убийца в наказание должен был только три дня и три ночи держать в объятиях труп убитого дитяти; по китайским законам детоубийство остается без наказания или влечет за собою недолговременное содержание под стражею; по русским XVII столетия — заключение на год в тюрьму. Образование общегосударственной власти и усиление ее сопровождалось ограничением верховных прав отца семьи, пока наконец этим путем не была отнята у него вовсе уголовная власть над семьею. Таким образом, постепенное уничтожение этой власти должно признать также за одну из причин, способствовавших уменьшению числа смертных казней.

III. Миттермайер в своем трактате о смертной казни высказал следующее общее положение. Взгляд каждого народа на смертную казнь находится в тесной связи со степенью политического его развития. Народ, достигший высокой степени развития, народ, сознающий достоинство свободы и уважающий нравственную природу человека, по чувству чести и независимости стремится к справедливым действиям и сомневается в состоятельности смертной казни. Напротив, у народа, подавленного и лишенного политической свободы, тирания считает смертную казнь необходимым средством для отвращения граждан от преступлений. Этот общий вывод достопочтенный немецкий криминалист подтверждает историею Рима. После того, говорит он, как в Риме образовалась республика, и честь и свободная гражданственность стали пользоваться высоким уважением, там возник взгляд, что смертная казнь идет только для грубых и несвободных людей, но что к свободным гражданам она не должна быть применяема. Этому-то взгляду обязаны своим происхождением leges Реrciae, которыми уничтожена смертная казнь (за исключением чрезвычайных случаев) и введены другие, более мягкие наказания. Затем, по мере того как честные республиканские взгляды угасали и древняя римская добродетель падала, по мере того как уважение к человеческому достоинству исчезало, была восстановляема смертная казнь. Общее положение Миттермайера совершенно верно, но подтверждение его историею Рима не выдерживает критики, хотя нужно сказать, что не один Миттермайер впал в эту ошибку, а почти все, писавшие о смертной казни, начиная с Беккариа. Восемнадцатый век наивно восхищался свободою Рима и не заметил того, что эта свобода была основана на ужасном рабстве. Беккариа, сын своего века, первый привел пример Рима в доказательство того, что государства существуют и процветают и без смертной казни. С легкой руки Беккариа, его мысль и его пример стали повторять почти все позднейшие писатели. Между тем почти полная отмена смертной казни в Риме на самом деле была только привилегиею, которую успела для себя установить горсть людей среди самого обширного государства. В то время, как некоторая часть граждан римских пользовалась изъятием от смертной казни, существовали другие многочисленные классы общества, которые за малые и большие вины платились жизнью. Поэтому нелепо приводить пример Рима в доказательство того, что государства, достигнув известной степени развития, обходятся и процветают и без смертной казни. Это значит совершенно извращать смысл исторической жизни народов. Дело в том, что подобная отмена смертной казни в пользу некоторых сословий встречается не у одних римлян; напротив, это есть учреждение общечеловеческое в том смысле, что оно в большем или меньшем объеме существует у всех народов, стоящих на известной ступени развития. И как общечеловеческое явление, оно имеет чрезвычайно важное значение в истории смертной казни, только в совершенно обратном смысле против того, какой привыкли ему до сих пор приписывать. Подобная отмена выражает не стремление к справедливой свободе, не уважение к человеческому достоинству и не время уничтожения смертной казни, а нечто совершенно противоположное: это есть время свободы или, лучше, своеволия немногочисленного класса граждан и безысходного рабства остальной массы народа, уважения к иерархическим отличиям и полного презрения человеческого достоинства; наконец, это — эпоха, самая обильная смертными казнями.

В Индии, где каста браминов пользовалась преобладающим положением в государстве, существовало поразительное неравенство наказаний в пользу этой касты. Брамин за оскорбление человека из касты воинов платит 50 панас штрафу, из класса торгового — 25, за судру — 12 панас. Если же судра оскорбит Dwidjas (особый разряд браминов) поносною бранью, то ему отрезывается язык или вонзается в рот раскаленный железный стилет длиною в 10 дюймов. За прелюбодеяние, по законам Ману, определяется смертная казнь: неверная супруга бросается на съедение собакам в местах наиболее посещаемых, а ее сообщник сожигается на железной раскаленной кровати, под которую постоянно кладутся дрова. Но это наказание не для браминов — главным образом оно предназначено для судры за плотские сношения с женщиною первых трех классов, а для кшатрия и вайзия — только в одном исключительном случае, именно: за прелюбодеяние с женою брамина, охраняемой своим супругом, и притом только когда она одарена почтенными качествами. Брамин же наказывается тысячью панас штрафа, если он даже насилием достигнет плотского сношения с женою брамина, находящеюся под надзором; во всех же тех случаях, в которых для прочих классов назначена смертная казнь, он подвергается бесславному стрижению. Убийца брамина, пьющий спиртные напитки, человек, который украдет золото, принадлежащее брамину, тот, кто осквернит ложе своего духовного господина или своего отца, считаются виновными в тяжких преступлениях. Но только не брамины. Люди других классов, совершившие без предумышления вышеисчисленные преступления, должны потерять все свое имущество, подвергнуться клеймению и быть сосланными или, если они совершили их с предумышлением, даже быть преданы смерти. За совершение этих же самых преступлений брамин, до тех пор достойный одобрения по своим добрым качествам, должен быть подвергнут только средней величины штрафу; если он действовал с предумышлением — быть изгнан из государства, с дозволением ему взять все свое имение и свою семью. При невозможности уплатить штраф лица трех следующих классов платят своим трудом, т. е. поступают в рабство; брамин в подобном случае уплачивает штраф мало-помалу. Правда, и лица других классов посредством жертвоприношений, предписанных законом, или экспиации (expiation), могут избавиться от клеймения и ссылки, уплативши вместе с тем только огромный штраф. Этим способом они избавляются от анафемы и отлучения от общества. Ибо с тем, кто клеймен указанным выше способом и подвергся отлучению, никто не должен ни есть, ни приносить жертв, ни учиться, ни вступать в брак; такой человек бродит по земле в жалком состоянии, удаленный от всяких обязанностей общественных; он должен быть оставлен своими родственниками с отцовской и материнской стороны; он не заслуживает ни сострадания, ни уважения. Но все-таки само это искупление, избавляющее от подобной анафемы, позора ссылки и даже смертной казни, существует только для богатых и притом учреждено для пользы тех же браминов, которые почти что пользуются ненаказанием.

Для искупления необходимы издержки на жертвоприношение, а также и для уплаты большого штрафа, что доступно только богатым. Искупительные жертвы приносят материальные выгоды браминам; сами штрафы должны большею частью идти в руки браминов. Ибо Ману говорит: «Добродетельный государь не завладевает имуществом великого преступника; если же он им завладеет по страсти, он оскверняет себя тем самым преступлением. Пусть он бросает штраф в воду, пусть он принесет его Варуне (бог — владыка наказания) или лучше пусть он отдаст его добродетельному, напитанному священным писанием брамину». В другом месте тот же Ману говорит: «Пусть царь, отдавший браминам все богатства, которые состоят из законных штрафов, когда приблизится его конец, оставит своему сыну попечение о царстве и идет искать смерти в сражении или, если нет войны, пусть уморит себя голодом». Ману постоянно напоминает, чтобы царь вооружался гневом и энергиею против преступников, чтобы одних, как, например, воров своей казны и неповинующихся его повелениям, он велел губить разными казнями, других, как воров со взломом, приказывал садить на кол, иных, как разрывающих плотины, предписывал бросать в воду, золотых дел мастеров за подлог — разрезывать на кусочки и т. д. Но вот эти, по-видимому, общие положения нисколько не касаются преступников из браминов. «Да остерегается царь убивать брамина, даже когда бы сей совершил всевозможные преступления; пусть он изгонит его (в этом случае) из государства, оставивши ему все его имение и не сделавши ему никакого зла. Нет в мире большей несправедливости, как убийство брамина; поэтому никто да не дерзает даже подумать о том, чтобы предать смерти брамина». Из изложенных здесь законов Ману я вправе вывести следующие заключения: каста браминов не только пользовалась изъятием от смертной казни за преступления, но и привилегиею почти полной безнаказанности. Изъятием от смертной казни пользовались, за исключением судр, за некоторые преступления и другие классы, а некоторые богатейшие их члены, во имя жреческих интересов, могли откупиться от нее посредством богатых выкупов. А что брамины пользовались почти полною ненаказанностью за преступления, особенно если последние совершены были в отношении к лицам из других классов, за это ручается то, что в руках их сосредоточивалась как законодательная, так судебная и исполнительная власть; следовательно, они вполне пользовались возможностью отнять силу даже и у тех законов, которые так несправедливо снисходительны к преступникам из их класса.

Нет сомнения, что, кроме Индии, подобные привилегии в пользу жрецов существовали во всех государствах с теократическим правлением, как то: в Египте, в Галлии под владычеством друидов и в Скандинавии во время господства жрецов Одена. Можно даже думать, что они не были неизвестны в период господства жрецов и в таких государствах, как Греция и Рим. Нельзя отвергнуть того всемирно-исторического явления, что где только известный класс народа успевает приобрести исключительное и господствующее положение в государстве, там непременно, об руку с другими привилегиями, является изъятие привилегированных от жестоких казней, поражающих преступников из других классов. Установление человеческих жертв может возникнуть только при исключительном и привилегированном господстве жрецов и подчинении им других классов. Человеческие же жертвы приносились в доисторический период существования Греции и Рима. В Галлии друиды и в Скандинавии жрецы Одена приносили человеческие жертвы в огромных размерах. Наконец, изъятие средневекового западноевропейского духовенства от смертной казни и других казней — о чем будет речь ниже — служит подтверждением этой мысли, особенно если взять во внимание, что преобладание средневекового духовенства над другими классами и подчинение последних первому никогда не доходили до размеров древних теократий.

Таким изъятием от смертной казни пользовались, хотя и не в такой степени и не с такою исключительностью, господствующие классы в старо- и новоевропейских государствах.

В Греции преступники из господствующих классов легко избегали смертной казни. В Спарте правами полного гражданства пользовались только 9 тысяч спартиатов; под их властью находились не имевшие полных прав гражданства лакедемонцы и совершенно лишенные прав илоты. Выше было изложено, как беззащитна была жизнь илотов и с какою легкостию спартиаты отнимали ее у своих рабов, по самым ничтожным поводам или просто за непокорность. Эфоры пользовались властью предавать смерти по своему усмотрению. Но эта власть им принадлежала только над преступниками из лаконцев и над илотами. Когда же дело шло о преступлении спартанца, то суд над ним производил Сенат. Сенат рассматривал дело с большою осторожностью: никогда не произносил смертного приговора на основании простых предположений; только самые очевидные доказательства могли дать основание для строгого решения. Против спартиата свидетельство рабов не допускалось. Обвиняемый в преступлении спартиат легко мог избежать смертной казни, удалившись из отечества. Вообще уголовная юстиция была очень снисходительна к спартиатам как к аристократической касте в государстве. Обвиняемый без кредита, призванный в суд, был наперед обреченная на казнь жертва. В Афинах только, собственно, афинянам принадлежали полные права гражданства, под ними стояли метеки, пользовавшиеся меньшими правами, и почти бесправные рабы. О Солоновых законах Анахарсис сказал, что они подобны паутине, которая захватывает маленьких мух, но которую разрывают большие мухи. В случае убийства богатый мог войти в сделку с родственниками убитого и посредством денег избежать смерти. Так, он мог откупиться за прелюбодеяние, тогда как бедный человек подвергался самым ужасным мукам. Гражданин мог избежать смерти удалением из отечества; если он почему-нибудь не пользовался этим правом, то ему представлялся на выбор род смерти, как доказывает пример Сократа. Тогда как для рабов и метеков существовали изысканные казни, как то: распятие на кресте, засечение палками, низвержение в море или в особого рода глубокую пропасть, бока и дно которой были утыканы железными ножами и остроконечными клиньями. Пытка была обыкновенное процессуальное средство при допросе рабов: их заставляли посредством пытки делать показания во всевозможных делах: в гражданских и уголовных, в делах, касавшихся самих рабов, их господ и посторонних. Граждан же подвергали пытке в самых крайних случаях, и то в более позднее время. Платон говорит о своем времени: «Обыкновенные воры, когда их схватывают на месте преступления, наказываются смертною казнию; их осыпают самыми позорными именами. Смотря по роду воровства, ими совершаемого, их называют святотатцами, похитителями, мошенниками, ворами больших дорог. Но тиран, который делается господином имущества и личности своих сограждан, осыпается похвалами. Его считают счастливым человеком даже те, которых он низвел в рабство, а равно и те, которые знают о его злодеяниях: если порицают несправедливость, то не потому, что боятся ее сделать, а потому, что боятся пострадать за нее». И тот же самый Платон, который говорил подобным образом, все-таки доказывал в другом месте, что ненамеренное убийство рабом свободного равняется по важности намеренному убийству раба. Это доказывает, как глубоко греки были проникнуты тою мыслию, что раба следует распинать на кресте за то, за что свободного, особенно богатого человека, достаточно оштрафовать или не больше как изгнать из отечества.

Рим представляет еще более резкие черты изъятия от смертной казни, которым пользовались только высшие классы. Вся римская история есть борьба за привилегии, с одной стороны, и за уравнение прав — с другой, как вообще, так и в частности в делах уголовных. Сначала только патриции пользовались изъятием от смертной казни и даже почти полною ненаказанностью. Победа плебеев увеличила численность граждан, которые допущены были к пользованию этою привилегиею: законы Валериев и законы Порциев отняли у консулов и Сената власть подвергать смерти римских граждан за преступления; один только народ мог произносить смертный приговор. Но ошибаются те, которые думают, что эти законы распространялись на всех граждан без различия. По новейшим исследованиям Цумпта, низший класс римских граждан (класс отличный, конечно, от рабов) не огражден был от жесточайшего произвола и подвергался самым позорным казням. В доказательство этого Цумпт приводит из времен уравнения прав плебеев с правами патрициев несколько примеров самой позорной казни посредством засечения (от которой положительно были изъяты римские граждане высшего класса) весьма даже почтенных лиц, но принадлежавших к низшему разряду граждан. Кроме того, жизнь провинциала не была ограждена от произвола; проконсулы и пропреторы пользовались в провинциях абсолютною властию и в том числе правом казнить смертию. Известно, чем были эти правители для провинций: едва ли история может представить другой пример таких чиновнических грабежей, насилия и преступлений, какие они совершали в управляемых ими странах. Таким образом, в то время как провинциал, лицо низшей породы, платился жизнью за большие и малые преступления, в то время как проконсульское управление естественно вызывало беспрестанные поводы для казней, грабивший и совершавший все виды преступлений оптимат и откупщик были спокойны за свою жизнь. Возникновение Империи сопровождалось некоторым уравнением римских граждан и отчасти уничтожением привилегий в том отношении, что императоры стали казнить римских аристократов и богачей по тем же обычаям, которых последние держались при наказании своих рабов. Но императорская юстиция сделала только попытку к уничтожению изъятия богатых римских граждан от смертной казни и уравнения их с другими. В императорский период высшие классы подлежали смертной казни только за государственные преступления; наказуемость же за другие преступления оставалась различная во все это время для honestiores и humiliores. К honestiores в это время причислены были сословия сенаторов, всадников, декурионов и духовных. За что humiliores предаваемы были самым изысканным видам смертных казней, за то honestiores отплачивались только ссылкою, которая была специальным и исключительным наказанием привилегированных. Так, один закон времен императоров гласит: «Те, которые совершат убийство добровольно и со злым намерением, если они пользуются какими-нибудь почестями, должны быть сосланы; лица же низшего сословия наказываются смертью». Неравенство наказаний и изъятие высших классов от смертной казни немногих перешло из Рима в Византию, а оттуда, по мнению Гольтцендорфа, отчасти и в Россию.

У новых европейских народов мы замечаем очень рано зачатки привилегии изъятия от смертной казни некоторых классов общества. Наряду с убийством в виде отмщения является обычай выкупа вины; очевидно, что выкупиться мог только тот, кто имел что-нибудь; очевидно также, что кто обладал большим количеством вещей, кто был богаче, тот имел и большую возможность откупиться от убийства в виде отмщения. По этой теории, богатый человек был вполне гарантирован от смертной казни; раб же, который ничего не имел, был беззащитен пред мстителем. Таким образом, уже с этой стороны, богатство укрывало от смертной казни, бедность, напротив, была поводом к ней. Но этого мало: в те времена жизнь, здоровье, честь и другие блага человеческие ценились не сами по себе, а смотря по тому, кто был их носителем и, так сказать, владельцем; чем богаче, могущественнее и знатнее был человек, против которого совершено было преступление, тем больший ему или его семье платился выкуп. По закону англосаксонского короля Ательстана установлен был следующий тариф на жизнь: жизнь princeps'a оценена была в 30 тыс. thrimsae (монета в 4 пенса, 8 су французских); архиепископа и графа — в 15 тыс.; смерть епископа выкупалась 8 тыс.; summus praefectus ценился в 4 тыс.; священник и тан (дворянин») — в 2 тыс., и, наконец, простой земледелец (ceorl), но еще не раб, — в 267. Подобное же разнообразие цен на жизнь, смотря по сословию, богатству и положению лица, было в обычае у всех европейских народов. Таким образом, богатому и знатному легко было откупиться от смертной казни не только потому, что он имел чем откупиться, но и потому, что он меньше платил за преступление, совершенное против лица, ниже его стоящего. Чем, значит, богаче и знатнее был преступник и чем беднее и ниже в иерархии стояла жертва преступления, тем невозможнее была смертная казнь; и, наоборот, чем ниже в иерархии стоял преступник, чем он был беднее, а жертва преступления могущественнее и богаче, тем неизбежнее была смертная казнь. На этом основании по законам варварских народов, действовавшим с V по XII столетие, преступления против духовных наказывались в три раза строже, чем преступления против других лиц. Вот происхождение привилегий.

В средние века по всей Западной Европе два господствовавшие класса, духовенство и дворянство, пользовались привилегиею изъятия от смертной казни и других мучительных казней — духовенство в самых широких размерах, почти полным изъятием, дворянство — в меньших размерах, изъятием во многих случаях и за многие преступления, за которые лица других классов подлежали смертной казни.

Во Франции духовенство посредством королевских конституций получило право судиться собственным судом во всех делах уголовных, не только чисто церковных, но и общих. Уже в VIII столетии право это было за ним признано. Получивши путем уступок и снисхождения от светской власти право собственного суда, духовенство в последствие времени смело объявило, что оно свою юрисдикцию получило от Бога, а не от людей, и, руководствуясь этим общим правилом, успело в период варварской анархии подчинить своей подсудности не только все преступления, совершаемые духовными, но многие преступления, совершаемые лицами всех классов. В конце XII столетия обширность духовного суда и его громадные полномочия достигли своего апогея. Подобно тому, как некогда римский гражданин, обвиняемый в преступлении, мог остановить течение в провинции суда словами: «я римлянин», так теперь духовный, по ошибке или по насилию преданный в руки светских судей, не заботясь о своей защите, говорил только: я духовный (je suis clerc). Итак, судиться собственным судом — это была первая составная часть привилегии духовенства. Вторая часть, в которой заключался и главный смысл всей привилегии, вытекала из этой первой. Церковные судьи по тому стародавнему церковному правилу, что ecclesia abhorret sanguinem, никогда не определяли ни смертной казни, ни другого наказания, соединенного с пролитием крови, как бы тяжко преступление ни было. Ибо церковь имеет только меч духовный, который не убивает, но животворит. (Ecclesia enim gladium non habet nisi spiritualem, qui non occidit sed vivificat). Оттого самые тяжкие преступления, совершаемые лицами, принадлежащими к духовенству, не только не влекли за собою смертной казни, обыкновенного в то время наказания для лиц низшего класса даже за малые вины, но почти оставались не наказанными. Наказания церковные были очень легки и не простирались далее тюрьмы. Правда, государи и папы позднее не раз издавали законы, по которым духовное лицо, захваченное в тяжком преступлении, именно: в ереси, воровстве, клятвопреступлении, по лишении духовным судом звания, должно было быть предано светскому суду по обыкновенным законам. Все эти законы никогда не были надлежащим образом выполняемы. Епископы, отказываясь лишать духовного звания преступников из духовных, как бы тяжки ни были их преступления, подвергали их только церковным наказаниям и тюрьме. Французское, так же как все западноевропейское духовенство, пользуясь само этою привилегиею, старалось из-за влияния и выгод распространить ее на всех тех лиц, которые имели какое бы то ни было отношение к церкви. Кроме духовенства монашествующего и духовенства светского, привилегию эту старались распространить на светских братьев, на монахинь, братьев милосердия, даже на рыцарей мальтийских, чтецов, певцов и на всех тех, которые живут по-духовному (viventes clericaliter) и получили простое пострижение, хотя бы оно не было соединено ни с какою духовною обязанностью.

Бомануар говорит, что мошенники и убийцы одевались в духовную одежду и делали один другому пострижение, чтобы уйти от обыкновенной юстиции. Духовенство не только не негодовало на это, но и старалось воспользоваться подобными проделками для увеличения своего авторитета. Так как одни духовные судьи имели право определять, действительно ли известное лицо имеет пострижение, то духовенство, для привлечения дел к своей подсудности, довольствовалось одним видимым пострижением. Взявши же раз в руки дело, оно уже не передавало подсудимого светскому суду, как бы ни был очевиден обман: оно или признавало подсудимого духовным, или же, объявив его чуждым духовному званию, удерживало его у себя, подвергнувши бессрочному тюремному заключению, так как бы он был духовный. В то время, когда духовенство успело приобрести изъятие от смертной казни, когда самые тяжкие преступники из этого класса пользовались почти что полною ненаказанностью, когда духовенство из собственных выгод прикрывало своею привилегиею убийц, воров и разбойников и из других классов, оно было неумолимо к обвиняемым в vauderie; этим именем обозначалась не только ересь, но и грехи против природы (мужеложство и скотоложство), колдовство, празднование субботы, поклонение дьяволу. Убийство считалось таким преступлением, для наказания которого были достаточны очень снисходительные церковные наказания. Но когда дело касалось ереси, церковные суды, находя свои наказания недостаточными, предавали еретика в руки светских судов, которые тотчас постановляли приговор о сожжении виновного. Правда, в конце приговора, которым еретик предавался в руки светской власти, всегда помещалось приглашение светскому судье не предавать виновного смерти и даже изувечению. Но это приглашение было одною формальностью, которою духовенство думало исполнить возникшее в первые времена христианства правило, что церковь гнушается крови; этой формальности не придавали серьезного значения сами судьи. Испанская инквизиция, по приговорам которой было сожжено живыми 34 тыс. 658 человек и 18 тыс. 49 человек в виде изображений, всегда присоединяла к своим приговорам это приглашение. Но если бы светский судья исполнил это приглашение в буквальном смысле, то он подвергся бы отлучению от церкви. Изъятие духовенства от смертной казни оставалось очень долго, несмотря на раннюю борьбу из-за этой привилегии светской власти. Крепнувшая королевская власть первоначально уничтожила эту привилегию относительно преступлений государственных. Затем установление cas royaux, т. е. таких случаев, которые только судились королевскими судьями, несмотря на звание преступника, учреждение Ордонансом 1580 г. общего или совместного суда двух юрисдикций — духовной и светской — в случаях тяжких преступлений духовного, значительно поколебали основание привилегии духовенства во Франции. Но она окончательно была отменена только во время переворота 1789 г.

Дворянство во Франции также пользовалось привилегиею изъятия от смертной казни, хотя в ином виде и объеме. В период наибольшего развития феодализма, когда королевская власть почти потеряла всякое значение, сеньоры не имели над собою верховной власти и совершали преступления безнаказанно. Это было время кулачного права, время разбоев, грабежей и убийств, совершаемых сеньорами совершенно безнаказанно; между тем как в это же время почти весь народ был низведен в рабство и отвечал жизнью за большое преступление, малый проступок и даже ничтожную вину. Но и с течением времени, когда королевская власть как общая власть стала крепнуть, не была вовсе уничтожена привилегия дворянства на ненаказанность или на изъятие во многих случаях от смертной казни. Эти изъятия, с одной стороны, были установляемы в самих законах, изданных королевскою властью, с другой — давались в виде помилования или, наконец, доставались дворянам вследствие слабости и испорченности общей власти, которая не имела ни силы, ни охоты, ни энергии наказывать тяжкого преступника с весом и могуществом. «Когда по приговору суда крестьянин (vilain) лишается жизни или членов своего тела, тогда дворянин (noble) теряет только честь», — таково было общее правило французской юриспруденции, высказанное устами старого юриста Луазеля. Другое правило, ведущее свое начало от времен варварских, по которому «кто не может заплатить деньгами, платит своим телом», имело обширное применение в французской юриспруденции и в позднейшее время. Филипп Август определил: богохульника подвергать штрафу, если он дворянин, и утопить, если он крестьянин.[45] Генрих IV Ордонансами 1601 г. и 1607 г. определил: за нарушение законов охоты в королевских лесах сеньоров и джентльменов подвергать штрафу в 1 тыс. 500 ливров, a roturiers — штрафу или, при несостоятельности, сеченью розгами до крови, временному изгнанию, ссылке на галеры, вечному изгнанию и даже смертной казни, в случае возвращения. За плотское сношение слуги со своею госпожою слугу посылали на смерть, а госпожу прощали.[46] Домашнее воровство наказывалось смертною казнью, а взятки, кража государственного имущества, грабеж народа, если иногда и навлекали наказание, то не строгое.

При определении наказания всегда имелось в виду звание совершившего преступление и звание жертвы; таким образом, преступление, совершенное дворянином над крестьянином или духовным над светским, наказывалось несравненно снисходительнее, чем преступление крестьянина над дворянином или светского над духовным. Чем выше было звание преступника и ниже жертвы его насилия, тем меньше и само преступление, и наоборот. Об руку с этим по закону освобождением дворян во многих случаях от смертной казни шло фактическое их освобождение от оной посредством помилования. До переворота 1789 г. помилование составляло, если не исключительно, то в значительной степени, привилегию одного дворянства; оно давалось в таких размерах, что служило некоторым образом продолжением прежней ненаказанности. В царствование Людовика XIV, который признается за образец абсолютного монарха, дворяне за совершение тяжких преступлений или оставались совершенно ненаказанными, или получали помилование. Дюлор говорит: «Царствования Людовика XIII, Людовика XIV и даже Людовика XV представляют длинный ряд помилований, данных ворам, убийцам и зажигателям из дворян. Везде встречаем самые возмутительные преступления, совершаемые или покровительствуемые дворянством. Придворные ходатайствовали, употребляли усилия смягчить черноту преступления своих протеже, и король, уступая гораздо чаще докучливости тех, которые его окружали, чем священным принципам юстиции, давал lettres de grаce, всегда мотивируя заслугами, которые деды преступника оказывали королям, его предшественникам». Так, Гаспар, маркиз д'Эспиншаль, получил помилование за разные убийства во внимание к заслугам своих предков. Дворянин Мореваль, убивший в 1689 г. двух судебных приставов (sergents), хотевших по предписанию суда арестовать его лошадей, получил от короля помилование. Лемонте, автор монархических учреждений Людовика XIV, говорит: «Бандиты, которых бы мы велели прогнать из наших передних, пользовались почетною фамильярностью. Поменары, Шарнасэ, Фалари, преследуемые за отвратительные преступления как воровство и подделка фальшивой монеты, были, благодаря своему известному имени и забавному цинизму, допускаемы в самые высокие компании». В 1665 г. был послан экстраординарный суд (tribunal des grands jours) во многие провинции для того, чтобы «остановить бесчисленное множество отвратительных здодеяний, которые совершались и совершаются без всякого наказания и отмщения по причине знатности и чиновности виновных, которые с полною безнаказанностью угнетают, бьют, оскорбляют, убивают и делают тысячи вымогательств бедному народу». Трибуналу приходилось в один день произносить по 53 смертных приговора. Но приговоры эти были произнесены над отсутствующими (par contumace), и потому они превратились в одну формальность. Именитые преступники пред приездом страшного суда успели для избежания кары удалиться из своих замков; когда же суд оставил их провинцию, они возвратились в свои поместья и принялись за прежнее ремесло преступлений.

Изложенная выше раздача помилований была причиной, что писатели-юристы XVIII столетия, которые занимались изысканием лучших основ правосудия, восставали, за исключением очень немногих, с особенною силою против самого права помилования, которое в настоящее время, будучи применяемо ко всем подданным без различия, не вызывает таких резких порицаний. Филанджиери, один из очень умеренных писателей XVIII в., говорит: «Если закон должен осуждать, а государь прощать, законы, вместо того чтобы остановить действия частного насилия, сделаются в руках какого-нибудь притеснителя всегда надежным средством для угнетения членов общества, которые не умеют получить его милость. Они будут предметом насмешки и презрения для дерзкого раба, который может безнаказанно нарушать их под покровительством какого-нибудь придворного или женщины, в кредит. Следовательно, главный интерес гражданина будет состоять не в том, чтобы повиноваться законам, но чтобы нравиться монарху. Судья, торгующий правосудием, магистрат, виновный в лихоимстве и вымогательствах, генерал, приносящий в жертву своей корысти безопасность и славу своего отечества, министр, пользующийся своею властью для обогащения своей семьи и угнетения своих соперников, должны будут, для избежания наказания за свои преступления, только уступить часть своих богатств метрессе или другу государя. Строгость закона будет поражать только несчастных, которые не могут возвыситься над нею множеством преступлений».[47]

В Англии духовенство в течение нескольких веков пользовалось привилегиею изъятия за тяжкие преступления от смертной казни. Privilеge clеrical или bеnеfice du clergе в Англии, как и в других странах, обязана первоначально своим происхождением светской власти; короли в века детского развития народов наделяли духовенство разными льготами и, между прочим, льготою собственного суда, что соединено было с изъятием от смертной казни. Когда же духовенство достигло богатства, власти, почестей, когда оно возросло в числе, тогда, во-первых, оно не замедлило объявить, что всем, чем оно пользуется, оно владеет по своему собственному праву, по праву высшей вечной природы, по праву божественному; во-вторых, пользуясь собственным могуществом и влиянием, оно старалось распространить свою привилегию на возможно большее число как преступлений, так и лиц. Так, оно включило в число привилегированных даже самые низшие духовные чины. В последствие времени, при содействии же церкви и по согласию и распоряжению светского законодателя, присвоена была эта привилегия как светским, так и духовным студентам и, наконец, всякому, кто умел читать, хотя бы он не был посвящен в духовный сан или не имел пострижения. Привилегия эта распространена на светских людей на основании следующей юридической фикции: уменье читать было признаком принадлежности к духовному сословию (первоначально только оно одно и умело читать); следовательно, кто читает, тот должен принадлежать к духовному званию и пользоваться привилегиею духовенства. Но очевидно, что чрез это распространение изъятие от смертной казни досталось на долю самого богатого светского класса, ибо умение читать в те времена совсем не было распространено между низшим рабочим народом, а было достоянием духовенства и дворянства. Итак, в Англии, в этой издавна стране смертных казней, богатые аристократические и дворянские роды, из которых же набиралось духовенство, пользовались изъятием от смертной казни за самые тяжкие преступления. И конечно, распространение этой привилегии на светских людей произошло не потому, что светские богатые люди научились читать, — умение читать было только одним предлогом, — а потому, что духовенство и дворянство английские происходили от одних и тех же родов и имели одинаковые интересы. После того как обвиняемый объявлял, что он пользуется этою привилегиею, с него снимали приговор, постановленный в королевском суде, и отсылали к церковному суду, согласно с канонами церкви. Суд церковный производил сызнова по каноническим правилам процесс, хотя бы преступник был признан виновным светскими присяжными или сам сознался в своей вине. Епископ или его делегат сначала заставляли самого преступника клясться в своей невинности, потом клялись двенадцать compurgatores в том, что преступник говорит истину. Затем выслушивали свидетелей под присягою, но только свидетелей одного обвиняемого. Наконец, присяжные из духовных произносили приговор, по которому обыкновенно преступник освобождался. Если преступление было слишком очевидно и слишком нагло, то обыкновенно преступника лишали степени и предавали покаянию. Об этой процедуре Блакстон говорит: «Один просвещенный судья, в начале последнего столетия, замечает с величайшим негодованием, что эта форма суда сопряжена с безмерным сплетением клятвопреступлений и подлогов, что во всех этих преступлениях бывают соучастниками свидетели, соочистители (соmpurgatores) и присяжные. Преступник, самым очевидным образом и по собственному своему сознанию признанный по решению первого суда виновным, имел позволение и даже приказание клясться в своей невинности; и добрый епископ, под властью которого ежедневно разыгрывались эти сцены, не чужд был упреков. Таким образом, преступник был восстановляем посредством этого очищения в своем кредите, в свободе, в своих имуществах, во всех правах гражданина и делался особым человеком, белым как снег». Для уничтожения этого зла Статутом Елизаветы было установлено: не отсылать пользующегося привилегиею к духовному суду, как делалось прежде, но, по наложении на руку клейма, отпускать его, предоставляя притом усмотрению судьи приговаривать к тюремному заключению, но не далее как на год. Английский законодатель в лице королей с течением времени старался положить пределы этой привилегии часто тем, что ограничивал ее известными преступлениями или известными лицами, часто тем, что распространял ее для смягчения наказания на всех, желающих ею воспользоваться. Так, Эдуард III объявил, что духовные пользуются этою привилегиею, за исключением тех случаев, когда они совершат измену или фелонию в отношении к лицу короля. Когда с изобретением книгопечатания уметь читать сделалось доступным очень многим и когда таким образом число имеющих право на привилегию духовенства слишком увеличилось, то при Генрихе VII издан был статут, которым привилегия оставлена в полной силе только за духовными; за светскими же людьми, умеющими читать, — с некоторыми видоизменениями, именно: они могли воспользоваться ею только один раз; для избежания обмана всякий светский, воспользовавшийся раз привилегиею духовенства, подлежал клеймению железом на левом большом пальце. Различие между духовными и светскими на пользование этой привилегией, уничтоженное Генрихом VIII, было восстановлено Эдуардом VI, который объявил притом, что привилегия пэров, в силу их пэрства, равняется привилегии духовных, когда даже они не умеют читать; поэтому они пользуются за совершение первого преступления полным изъятием от светских наказаний, без наложения клейма на руку.

Очевидно, что с изданием этого закона за пэрами законодательным образом была утверждена та привилегия, которою они пользовались до тех пор при помощи разных тонких юридических толкований. Затем эта привилегия при Вильгельме и Марии была распространена на женщин, которым предоставлено было право просить об освобождении за некоторые преступления от смертного наказания. Блакстон говорит, что всякая женщина, всякий пэр королевства и всякий гражданин, который умел читать, получали прощение за простые фелонии, означенные в законе; преступники же, не умевшие читать, не бывшие пэрами, были посылаемы на виселицу. Наконец, Статутом королевы Анны предоставлено было право просить о привилегии духовенства всем без различия, даже не умеющим читать, в известных только, впрочем, случаях, с предоставлением судье, по закону Георга I, права по своему усмотрению вместо клеймения и плетей подвергать виновных семилетней ссылке. Привилегия духовенства была окончательно отменена только в 1827 г. Таким образом, в Англии изъятие от смертной казни существовало в следующем виде: духовенство несколько веков пользовалось полным изъятием и даже полною ненаказанностью, за исключением, с Эдуарда III, большой измены. Аристократия и дворянство также путем обычая были изъяты от смертной казни, так как им скорее всего было доступно умение читать и им легче всего было добиться признания своей принадлежности к духовенству. С Эдуарда VI лорды и пэры были и по закону уравнены за первое преступление в привилегии с духовенством. С XVI столетия, т. е. с того времени, как число умеющих читать увеличилось, начинается стеснение для светских изъятия от смертной казни: тогда как за духовными оставалось неограниченное изъятие, светские, умевшие читать, пользовались им только один раз и притом подвергались клеймению. Вместе с тем идет законодательное увеличение числа преступлений, в отношении к которым не допускалось это изъятие. Наконец, в XVIII столетии изъятие от смертной казни было распространено на всех желающих воспользоваться им без различия, за некоторые только, впрочем, преступления. Итак, до самого уничтожения этой привилегии одно духовенство и пэры пользовались полным изъятием от смертной казни и даже от всякого наказания за некоторые преступления.[48]

Лицам прочих классов предоставлено было на волю пользоваться привилегиею духовенства или оставить ее без употребления; в последнем случае суд приговаривал подсудимого к смертной казни за самое легкое преступление. Очевидно, что не могло не быть недостатка в таких случаях, в которых обвиняемый не пользовался привилегиею, хотя имел на это право; и очевидно также, что эти случаи упадали на долю неимущего человека, которому недоступно образование, а следовательно, и знание законов, особенно таких запутанных, как английские, и который не в состоянии нанять для себя защитника. Криминалисты не раз останавливались над расточительностью английских законов на смертную казнь и старались отыскать причину ее. Юлиус, известный тюрьмовед, приписывал эту жестокость влиянию норманнов, перенесших в завоеванную ими Англию свои варварские обычаи. По мнению Миттермайера, она обязана своим происхождением междоусобным войнам, политическим переворотам, перемене династий, борьбе партий. Наш покойный Богородский объяснял это явление характером англичан, чрезвычайно упорно держащихся старины и делающих перемены с величайшею медленностью. Не гораздо ли будет справедливее видеть причину этой жестокости в устройстве английского общества; те классы этого общества, в руках которых сосредоточивались управление и суд, будучи избавлены от смертной казни, легко расточали ее преступникам из других классов за мелкие вины, потому что сами не боялись когда-нибудь ей подвергнуться. И в самом деле, по мере уничтожения этой привилегии замечается юридическое и фактическое уничтожение смертной казни. Уже Блакстон жаловался на то, что присяжные, не желая посылать преступника на виселицу, давали оправдательный вердикт.

Об изъятии в России дворян от смертной казни Карамзин говорит: в XVI в. в России за что крестьянина или мещанина вешали, за то сына боярского сажали в темницу или секли батогами. Флетчер, упомянувши о разных родах смертных казней, существовавших в конце XVI столетия в России, прибавляет, что все это — только для низшего народа. Если же дворянин украдет или убьет бедного мужика, трудно, чтобы он был наказан или призван к ответу… Если сын боярский или солдат-дворянин совершит воровство или убийство, он иногда подвергается тюремному заключению, по усмотрению императора. Когда же дело очень явно, тогда его, может быть, накажут плетьми. То же самое, хотя не в такой степени, подтверждают законодательные памятники, хотя в них и не было нигде высказано общего правила об изъятии дворян от смертной казни. По Судебнику, за неправосудие и лихоимство боярин, окольничий, дворецкий, казначей, кроме взыскания в пользу истца, наказываются по усмотрению государя (а в цене что государь укажет), ст.3; дьяк за то же самое подлежит или такому же наказанию, или тюремному заключению, ст.4; подъячий подвергается торговой казни, т. е. наказанию кнутом, ст.5. Крестьяне, по грамотам на собственный суд, за неправосудие наказываются смертною казнью… «А начнут излюбленные судьи судить по посулам, то излюбленных судей казнить смертною казнью». В Уложении царя Алексея Михайловича еще более случаев такого неравенства. Так, помещик за убийство крестьян, пойманных им на разбое, лишается поместья, а крестьянин за то же самое лишается жизни. За мучительное надругательство, т. е. за отнятие руки или ноги и других членов, помещик подвергается или лишению такого же члена, или наказанию кнутом; а крестьянин — смертной казни. В некоторых законах XVIII в. замечается то же самое. В Наказе губернаторам 12 сентября 1728 г. предписывается: вешать, не отписываясь, всех крестьян, пойманных в нарушении карантинных законов; о дворянах же, виновных в этом нарушении, отписывать и ждать указа. Наконец, не должно забывать, что со второй половины XVIII в. дворяне освобождаются совершенно от телесных наказаний вообще и в частности — от наказания кнутом, которое хотя не было причислено к смертной казни, но на самом деле в большинстве случаев, по свидетельству писателя XVIII столетия князя Щербатова, оканчивалось смертию наказанного.

Так как в другой части России, находившейся под властию Польши, дворянство сложилось гораздо более кастическим образом, чем в Восточной Руси, то в законодательстве литовском гораздо резче и объемистее определено было изъятие дворян от смертной казни. По литовскому Статуту 1588 г., шляхтич за убийство простолюдина (конечно, ему неподвластного) подлежит смертной казни только тогда, когда он пойман на месте преступления, и притом если обвинение будет подтверждено присягою истца с шестью свидетелями, людей неподозрительных, честных и достойных веры, и если, сверх того, в числе этих свидетелей будут два шляхтича. При недостатке одного из этих условий шляхтич или вовсе освобождается от всякого наказания, или только приговаривается к уплате головщизны, т. е. штрафа. Далее: тогда как для обвинения шляхтича требуются почти что невозможные условия, для его оправдания закон довольствуется сравнительно ничтожною долею этих условий. Шляхтич мог очистить себя от всякого обвинения в убийстве только присягой сам-треть, т. е. присягой своей и двух свидетелей или шляхтичей, или простолюдинов, без различия. В это же самое время простолюдин за убийство лица того же самого звания наказывался смертною казнью, хотя бы он не был захвачен на месте преступления; для постановления приговора достаточно было показания двух свидетелей. Если простолюдин убивал шляхтича, наказание увеличивалось несколькими степенями, т. е. он подвергался мучительной смертной казни; за убийство же зависимым холопом своего господина преступник подлежал наказанию как за измену, т. е. четвертованию. Относительно другого преступления — грабежа — существовали подобные же законы. Для обвинения шляхтича в этом преступлении необходимо было схватить его на месте преступления; без этого условия шляхтич не подлежал суду и на принесенное обвинение не обязан был оправдываться. Но даже более: не пойманный на месте, он может требовать со стороны холопа, обвинившего его, уплаты штрафа как за нанесение раны. Только после третьего обвинения не пойманного шляхтича в этом преступлении суд приступал к исследованию, а после четвертого — истцу дозволяется присяга сам-четверт. Простолюдины же, хотя и не пойманные на этом преступлении, не освобождаются от суда и наказания. За нанесение шляхтичем раны простолюдину, виновный подвергался только платежу штрафа, количество которого было определяемо по званию обвиненного, или же тюремному заключению, если рана нанесена им была шляхтичу. За нанесение же раны шляхтичу простолюдином, сей последний лишался руки; если же виновный — зависимый холоп, то за одно поднятие руки на своего господина у него отнимали руку, за раны же и побои его казнили тяжкою смертию. За оторвание руки или другого члена у шляхтича, виновный шляхтич подвергался тоже отнятию руки, а виновный простолюдин — смертной казни. Из этого обзора литовских законов очевидно, что шляхетство было изъято от смертной казни за исключением очень редких случаев. Ибо хотя de jure шляхтич подлежал смертной казни за убийство даже простолюдина, но de facto разве в очень редких случаях он мог быть приговорен к этому наказанию; потому что при обыкновенном течении дел стечение тех многочисленных доказательств, которых требовал закон для осуждения, могло произойти разве по какому-нибудь исключительному случаю. Шляхтич оставался не наказанным и за убийство лица из своего сословия. В Польше до последних времен общегосударственная власть была так слаба и право сильного так могущественно, как это было только в Европе в период наибольшего развития феодализма. Суд, постановивший приговор над могущественным шляхтичем, не имел средств привести его в исполнение; обвиняемый в уголовном преступлении шляхтич, не хотевший подчиниться приговору суда, объявлялся только баннитом, т. е. изгнанным. Но и после этого он мог испросить охранительную грамоту у короля, которая делала его безопасным от всякого приговора. Блакстон вслед за Пуффендорфом говорит, что один польский король нашел удобным освободить от наказания за убийство все дворянство посредством декрета, который начинался следующими словами: «Nos, divini juris rigorem moderantes» — Мы, по праву божественному смягчая строгость, и пр.

Из изложенного о привилегиях вытекают следующие выводы:

1) У всех народов до образования государств преступление является личною обидою для семьи и рода, а наказание — мщением. В это время нет и не может быть равенства наказаний. Кто сильнее, тот вернее и жесточе мстит; кто богаче, тот легче может избежать кары; тут господствует право сильного и богатого, хотя и не возведенное в закон. Но и с развитием государства не исчезает это неравенство. Напротив, оно долго сохраняется, формируется и является в виде законов. Отсюда у всех народов[49] в первый период их государственной жизни существует два класса: народ, составляющий большинство, и немногочисленные дворянские роды и духовенство, представляющие меньшинство. Преступления первого класса, т. е. большинства, преследуются с поразительною жестокостию: смертная казнь и изувечение — вот наказания, которым большинство подлежит по закону. Напротив, меньшинство, в руках которого сосредоточиваются все роды власти, успевает путем закона или практики установить для себя или полное изъятие от смертной казни и других мучительных казней, родственных с первою, или же изъятие большинства случаев. Помилование, снисхождение судьи, вследствие подкупа или вследствие кастического пристрастия, бессилие власти привести в исполнение приговор над могущественным преступником парализуют действие тех малочисленных законов, которые грозят за известные преступления всем без изъятия смертною казнью, и таким образом дополняют законом установленное изъятие.

2) Такое изъятие меньшинства от смертной казни нельзя считать признаком уважения к человеческому достоинству, ни даже началом уменьшения смертных казней. Скорее, это есть проявление ненаказанности того меньшинства, которое, будучи само изъято от ужасных казней, тем с большим легкомыслием расточает их угнетаемому им большинству. Это есть признак исключительных прав и привилегий — экономических, политических и судебных — немногочисленного класса и бесправия или полубесправия и угнетения целой массы народа. При таком устройстве общества не большая или меньшая тяжесть преступления составляет мерило наказания, а принадлежность к тому или другому классу: знатность рода, богатство, положение в обществе — эти обстоятельства, которые тяжкое преступление превращают в маловажное; напротив, бедность, недостаток прав, низкое положение в обществе — это такие обстоятельства, которые из маловажной вины делают преступление, достойное смертной казни. В самом этом устройстве лежит неиссякаемый источник смертных казней и противодействие их уменьшению: меньшинство считает изъятие от смертной казни своим прирожденным правом, наградою за добродетели; не испытывая само тех ужасных казней, которые назначены для народа, оно не в состоянии оценить ни важности вины, ни всей тяжести казней; как в изъятии от смертной казни оно видит принадлежность своей породе, так в смертных казнях — средство поддержания своей власти, своих привилегий и угнетения народа. Словом, привилегия изъятия от смертной казни есть лицевая сторона другой, оборотной — рабства и крайней расточительности смертных казней: где есть первое, там должно быть и второе, — и тот исследователь никогда не ошибется, который, отыскавши в каком-нибудь обществе существование привилегии изъятия, сделает заключение о применении в этом обществе смертных казней в большем объеме. Таким образом, господство в обществе привилегий вместе с параллельно существующим рабством есть время крайней расточительности смертных казней.

3) Привилегия изъятия от смертной казни суживается и, наконец, совсем исчезает по мере развития общегосударственной власти, по мере отождествления этой последней с понятием общего блага всего народа. С постепенным уничтожением этой привилегии происходит прогрессивное уменьшение смертных казней, и уголовное право делает новый шаг по пути развития. Казни уменьшаются в том отношении, что, уравнивая всех в наказуемости, законодатель вычеркивает из списка преступления, подлежащие смертной казни, те, которые принадлежат к разряду или маловажных вин, или не так важных проступков. Само подчинение привилегированных лиц общему закону, по которому они ставятся в разряд казнимых смертью за тяжкие преступления, хотя, по-видимому, должно сопровождаться увеличением казней, но это увеличение совершенно исчезает пред упомянутым уменьшением для большинства, гораздо большим по количеству и качеству. И в то же время это подчинение одному общему закону составляет большой шаг вперед и начало для полной отмены смертной казни. Ибо только с уничтожением привилегий настает оценка преступления и определение наказаний, по существу, тех и других, и таким образом исчезают как философские, так и практические причины, задерживающие постепенное уменьшение и даже уничтожение смертных казней.

Хотя образование общегосударственной власти, в самом зачаточном виде, сопровождалось уменьшением смертных казней — что было разъяснено в предыдущих главах — но еще очень долго после этого события сама общегосударственная власть, как непосредственная наследница предыдущего порядка, держалась некоторых начал, которые естественно условливали необходимость смертной казни за многие преступления и по многим поводам. Конечно, начавшееся с прошедшего столетия решительное ограничение смертной казни совершено было тою же общегосударственною властью, которою производится и будет произведена и будущая полная отмена смертной казни. Но, во всяком случае, в период существования и развития этой власти мы замечаем время, хотя и меньшего сравнительно прошедшего, но большего относительно будущего применения смертной казни. Таким образом, предметом этой главы будет изображение максимума смертных казней в период господства государственной власти. Для выполнения этой задачи я не буду держаться строго хронологии, а только приведу некоторые данные из разных законодательств одного и того же порядка, хотя бы и разных времен.

I. Римское законодательство позднейших времен императорства представляет следующие данные относительно смертной казни. Смертная казнь посредством сожжения определяется в 24 случаях наряду с другими способами казни, как то: повешением, утоплением, бросанием на съедение зверям, залитием горла расплавленным железом. По исчислению Готофреда, на которого ссылается Голтцендорф, простая смертная казнь посредством отсечения головы мечом в кодексе Феодосия встречается в 80 случаях: исчисление это, по замечанию почтенного берлинского профессора, не обнимает всех случаев, потому что под словом «Capitalstrafe», которое встречается во многих местах этого кодекса, должно разуметь смертную казнь.

В Каролине, или уголовном кодексе Карла V, следующие преступления наказываются смертною казнью:

1) богохульство и даже вольные речи, хотя бы они не содержали ни богохульства, ни прямого нечестия, если они произнесены в третий раз;

2) лжеприсяга, на основании которой был казнен невинный;

3) нарушение клятвы при известных обстоятельствах;

4) волшебство;

5) пасквили и обидные сочинения;

6) те, которые делают фальшивую монету или ставят на ней знаки, или меняют, или приобретают и потом сбывают;

7) те, которые предоставляют свой дом для выделки;

8) подделка печатей, писем, контрактов, обязательств, реестров;

9) повторение подделки и употребления поддельных мер, весов и разных товаров;

10) подделка и ложная перестановка граничных знаков в некоторых важных случаях;

11) скотоложство;

12) содомский грех: преступление мужчины с мужчиною, женщины с женщиною;

13) кровосмешение;

14) похищение замужней женщины или девицы, хотя бы с их согласия;

15) изнасилование;

16) прелюбодеяние;

17) двоебрачие;

18) содействие со стороны мужа проституированию жены или дитяти;

19) измена;

20) поджог дома, леса, сена и т. п.;

21) воровство на большой дороге;

22) возмущение и бунт;

23) бродяжество в известных проявлениях;

24) некоторого вида угрозы;

25) отравление, хотя бы и неудачное, а также приготовление и снабжение яда для этой цели;

26) недонесение об этом в некоторых случаях;

27) детоубийство;

28) оставление дитяти в каком-нибудь месте, повлекшее за собою смерть;

29) изгнание плода как самою женщиною, так и посторонним;

30) кто сделает бесплодным мужчину или женщину;

31) медик, причинивший намеренно смерть лечением;

32) убийство, хотя бы и в гневе, и увлечении;

33) убийство господина и родственное убийство;

34) убийство в драке;

35) воровство со взломом или с оружием в руках, как бы мала ни была цена украденного;

36) воровство выше пяти дукатов;

37) простое воровство в третий раз ниже пяти дукатов;

38) воровство в поле и вообще плодов, если оно сопровождалось увеличивающими вину обстоятельствами;

39) воровство рыбы при известных отягчающих вину обстоятельствах;

40) мошенничество;

41) святотатство в самых разнообразных видах;

42) пособничество в совершении преступлений;

43) покушение на преступление;

44) содействие побегу из тюрьмы преступника или выпуск его.

Исчисленные преступления не обнимают всех родов и всех видов преступлений, за которые в XVI, XVII и отчасти XVIII в. определялась в Германии смертная казнь: так, в Каролине не упоминается о ересях, о преступлениях против разных уставов, например таможенного; о государственных преступлениях, которых считалось в это время несколько видов, в этом кодексе говорится очень кратко.

Во Франции перед революцией считалось 115 преступлений, за которые закон грозил смертною казнью. Преступления эти следующие:

1) тяжкое богохульство, по декларации Людовика XIV, 1666 г.;

2) составление сочинений против религии, по декларации Людовика XV, 1757 г.;

3) кто заставляет сочинять их, по той же декларации;

4) печатание их, там же;

5) святотатство (sacrilеge), соединенное с суеверием и нечестием, по эдикту Людовика XIV, 1682 г., ст.3;

6) святотатство с профанациею священных вещей;

7) разбитие и разрушение крестов и изображений, по эдикту Карла IX, 1561 г.;

8) всякое действие, производящее скандал и нечестивое возмущение, там же;

9) собрание еретиков с оружием в руках, по декларации 1724 г.;

10) исполнение протестантскими проповедниками своих обязанностей, там же;

11) волшебство и магия, по декларации 1682 г.;

12) убийство короля, по ордонансу Франциска I, 1513 г.;

13) покушение на личность детей королевских, там же;

14) лиги и ассоциации, по ордонансу 1562 г., 1563 г. и 1583 г.;

15) противозаконный набор войска, там же;

16) заговор, по ордонансу 1531 г.;

17) неоткрытие заговора, по ордонансу 1477 и 1534 г.;

18) вступление в переговоры с неприятелем без позволения начальника армий, там же;

19) неизвещение своего начальства о получении письма или известия от неприятельского государя или сеньора, там же;

20) сбор войск без позволения короля, по закону 1615 г.;

21) незаконные сборища под каким бы то ни было предлогом, по ордонансу Генриха III, 1487 г., и ордонансу блуасскому;

22) ношение оружия, когда носящий не состоит в гарнизоне или на службе короля, по ордонансу Франциска I, 1546 г.;

23) содействие тем, которые носят, там же;

24) дезертирство, ордонанс Франциска I, 1534 г.;

25) запас оружия для пехоты и конницы, ордонанс Людовика XIII, 1629 г.;

26) покупка без позволения пороху, свинцу, фитилей больше, чем нужно для необходимого обихода своего дома, там же;

27) литье без позволения, удерживание или имение у себя пушек и других орудий каких бы то ни было калибров, там же;

28) укрепление крепостей или овладение теми, которые уже укреплены, там же;

29) подделка монеты, имеющей курс, по ордонансам Людовика IX, 1262 г., Филиппа III, 1273 г., Генриха IV, 1599 г., Людовика XV, декларация 1726 г.;

30) содействие выпуску подделанной монеты или ввозу ее в королевство, эдикт Людовика XV, 1718, декларация 1726 г.;

31) обрезывание экю и другой золотой или серебряной монеты, ордонанс Франциска I, 1536 г. и 1540 г.;

32) покупка этих обрезков, ордонанс Генриха IV, 1599 г.;

33) несдача монетными работниками монеты по весу и пробе, ордананс Генриха IV, 1599 г.;

34) получатели и плательщики, которые заведомо распространяют фальшивые монеты, ордонанс Генриха IV, 1599 г., декларация Людовика XV, 1726 г.;

35) менялы, которые не исполнят известных формальностей при покупке золотой и серебряной монеты, ордонанс орлеанский;

36) вывоз из королевства золота и серебра больше того количества, которое необходимо для путешествия, декларация Людовика XV, 1726 г.;

37) доставление золота и серебра фальшивым монетчикам;

38) слесаря, кузнецы и другие мастера железных изделий, которые выделывают инструменты и орудия, служащие для монеты, хотя бы употребление их было им неизвестно, декларация Людовика XV, 1726 г.;

39) те, которые выделывают штемпеля и другие орудия, годные для фабрикации монеты без позволения монетного чиновника, там же;

40) извозчики, которые заведомо перевозят инструменты, служащие для выделки монеты, не давши знать генеральному прокурору или интенданту, там же;

41) сборщики общих и частных доходов, имеющие в руках своих государственные имущества, если они растратят больше 3 тысяч ливров, Людовик XIV, 1690 г.;

42) казначеи, сборщики и другие приставы, которые похищают казенный деньги или употребляют их в свою пользу, декларация Людовика XIV, 1701 г.;

43) лихоимство при известных обстоятельствах;

44) оскорбление судей, судебных чиновников, экзекуторов, приставов во время отправления ими судебных обязанностей, ордонанс Мулен и блуасский;

45) принятие и скрытие в своем доме осужденного на смерть, ордонанс Франциска II, 1559 г.;

46) взлом тюрем в некоторых случаях;

47) убийство в засаде, ордонанс Генриха II, 1547 г.;

48) сопутствие убийцам, под каким бы то ни было предлогом, ордонанс блуасский;

49) одно приготовление убить, хотя бы оно не сопровождалось даже никакими последствиями, ордонанс блуасский, ордонанс 1670 г.;

50) воровство на большой дороге, ордонанс Франциска I, 1534 г.;

51) воровство со взломом в домах;

52) домашнее воровство, ордонанс Людовика IX, 1270 г., декларация Людовика XV, 1724 г.;

53) воровство в королевских домах, как бы цена украденной вещи ни была ничтожна, декларация Людовика XIV, 1677 г.;

54) воровство в монетном дворе, декларация Людовика XV, 1724 г.;

55) воровство в церкви и сообщничество по этому воровству;

56) сопутствие ворам, учреждение Людовика IX;

57) скрытие украденных вещей, когда само воровство наказывается смертною казнью;

58) воровство ночью с оружием;

59) в некоторых случаях воровство ночное с лестницею;

60) воровство с поддельными ключами;

61) воровство морское, смотря по обстоятельствам;

62) изуродование себя галерником, декларация Людовика XIV, 1677 г.;

63) отравление, последовала ли от того смерть или нет, эдикт Людовика XIV, 1682 г.;

64) составление и раздача яда для отравления;

65) знание о просьбе или даче яда и недонесение генерал-прокурору или его субституту, смотря по обстоятельствам и требованиям случая;

66) дуэль, ордонанс Карла IX, 1566 г., ордонанс Людовика XIV, 1679 г., эдикт Людовика XV, 1723 г.;

67) поджог;

68) отцеубийство;

69) кровосмешение в прямой линии;

70) духовное кровосмешение;

71) похищение, декларация Людовика XIII, 1639 г.;

72) изнасилование;

73) обольщение, смотря по обстоятельствам, ордонанс блуасский;

74) лишение свободы девиц в силу lettres de cachet, с тем чтобы жениться или заставить выйти замуж, без согласия родителей, пап-опекунов, ордонанс орлеансний, ордонанс блуасский;

75) принуждение сеньорами своих подданных или других выдавать своих дочерей замуж, ордонанс блуасский;

76) скрытие беременности, эдикт Генриха II, 1566 г.;

77) изгнание плода;

78) преступление против природы;

79) предумышленное насилие;

80) злостное банкротство, эдикт Генриха IV, 1607 г., ордонанс Людовика XIV, 1673 г.;

81) монополия на пшеницу;

82) подлог в отправлении общественной должности, эдикт Людовика XIV, 1680 г.;

83) подделка канцелярских бумаг, печатей;

84) подделка подписи государственных секретарей, декларация Людовика XIV, 1699 г.;

85) подделка, ложное составление, изменение ордонансов или бумаг королевского казначейства и других бумаг королевских или государственных, декларация Людовика XV, 1720 г.;

86) подделка бумаг, относящихся до сборщиков податей, казначеев и т. д.;

87) люди финансовые, какого бы состояния они ни были, которые подделывают квитанции, отчеты и т. п., Франциск I, эдикт 1532 г.;

88) ложное упоминание контроля в актах, декларация 1754 г. Людовика XV;

89) подделка штемпелей откупщиков, декларация Людовика XV, 1724 г.;

90) злоупотребления штемпелями для контрамарок, выделка их, паяние и приложение к золотым и серебряным работам, которые не были представлены, испытаны и заклеймены в бюро общинных домов, декларация Людовика XV, 1739 г.;

91) ложное свидетельство, последствием которого было осуждение на смерть невинного, ордонанс Франциска I, 1531 г.;

92) ввоз табака, ситцев посредством контрабанды шайкою не менее пяти, с оружием в руках, декларация Людовика XV, 1739 г.;

93) стачка служителей с контрабандистами;

94) насилие контрабандистов против стражи;

95) если чиновники уличены в контрабанде соли или в участии в контрабанде, ордонанс Людовика XIV, 1680 г.;

96) продажа соли чиновниками, имеющими надзор за амбарами и складами;

97) контрабанда солью с оружием и шайкою, в числе пяти, ордонанс Людовика XIV, декларация 1704 г.;

98) печатание и сбыт книг без испрошения в установленной форме позволения, ордонанс Карла IX, 1563 г., декларация Людовика XIII, 1626 г.;

99) хозяин, уличенный в том, что он отдал свой корабль неприятелю, ордонанс Людовика XIV, 1681 г.;

100) хозяин, уличенный в том, что он злонамеренно посадил свой корабль на мель или способствовал его погибели;

101) матросы или пассажиры, которые произведут какую-нибудь смуту при отправлении на корабле католического богослужения;

102) письмоводитель, который запишет в свой реестр что-нибудь противное истине;

103) матрос, который злонамеренно способствует погибели судна;

104) лоцманы, виновные в том же преступлении;

105) матрос или кто другой, который произведет течь напитков или порчу хлеба;

106) кто способствует течи на корабле;

107) возбуждение к возмущению с целью прекратить путешествие;

108) нанесение удара начальнику с оружием в руках;

109) арест капитанов кораблей, принадлежащих подданным или союзникам, в то время как спущен был флаг и представлены фрахтовые бумаги или полисы, и взятие какой-нибудь вещи;

110) потопление взятых кораблей;

111) высадка пленников на острова или отдаленные берега, чтобы скрыть приз;

112) воровство снастей и корабельных снарядов, если из-за этого случится погибель корабля или смерть человека;

113) зажжение ночью фальшивых огней на морских берегах и опасных местах, чтобы привлечь и погубить судно;

114) покушение на жизнь и собственность потерпевших кораблекрушение;

115) солдаты, которые нападают на потерпевших кораблекрушение.

В Англии количество преступлений, за которые закон угрожал смертною казнью, было еще больше. По свидетельству Блакстона (1765 г.), в его время было 160 преступлений, подлежавших безусловно смертной казни, т. е. на эти преступления не распространялась привилегия духовенства. Еще в первой четверти нынешнего столетия количество смертных преступлений простиралось, по счету одних — до 150; по счету других — до 223; а по счету третьих — до 240; а если принимать исчисление немецкого тюрьмоведа Юлиуса, который свел в одну сумму всю массу смертных случаев, встречающихся в статутах, то оно доходит до 6 тыс. 789. Не имея возможности передать весь длинный список этих преступлений, я укажу на некоторые, которые могут характеризовать расточительность прежнего английского законодательства на смертные казни. Так, смертью наказывались:

1) злонамеренная порубка или уничтожение дерев;

2) злонамеренное увечье животных;

3) всякий, кто найден был вооруженным в лесу или на дровосеках, или в зверинце, или на дороге, или при воровстве дичи;

4) воровство выше одного шиллинга, если оно совершено в церкви, часовне или в лавке во время ярмарки, или, наконец, в частном доме, со взломом или испугом живущих в нем;

5) каждое мошенничество, совершенное над человеком в сонном состоянии или бодрственном, но так, что он не мог заметить;

6) воровство в лавке в обыкновенное время пяти шиллингов;

7) в жилом строении — 40 и больше шиллингов;

8) воровство лошадей, скота и овец;

9) воровство писем;

10) воровство на мануфактурах льна;

11) злонамеренное банкротство;

12) разрушение башен;

13) угрозы на письме;

14) побег преступников;

15) содомский грех;

16) скотоложство;

17) подделка монеты;

18) содействие этой подделке;

19) продажа, покупка и имение у себя инструментов для подделки и вывоз их из монетного двора;

20) окрашивание и подделка серебряной монеты в золотую или сообщение медной монете вида серебряной;

21) подделка печатей, штемпелей, банковых билетов, всяких публичных бумаг и документов.

В Уложении царя Алексея Михайловича содержится 54 вида преступлений, за которые положена смертная казнь. В Воинском уставе это число доходит до 100; правда, большая часть из них принадлежит к специальным военным преступлениям, но зато в этом Уставе нет некоторых из тех видов общих преступлений, которые исчислены в Уложении. В Уложении смертная казнь положена за продажу, держание и употребление табаку; законы Петра грозят смертною казнью: за нерадение и медленность в гоньбе почты, Указ 1701 г.; за срубку одного дуба в заповедных лесах, Указ 1703 г. Число смертных преступлений по Литовскому статуту третьей редакции доходит до 120, не считая тех преступлений, которые подлежали смертной казни по церковным законам. Конечно, легко заметить из приведенного перечня смертных преступлений, что очень большие цифры их главным образом происходят от специализации преступлений и перечисления самых дробных видов и даже отдельных случаев; между тем как нынешние кодексы исчисляют крупные виды смертных преступлений. Но это обстоятельство не изменяет сущности того положения, что число этих преступлений в этот период было громадно.

Такому количеству смертных преступлений соответствовала расточительность действительных казней. Как велико было количество действительных казней в Германии в XVII и даже в XVIII столетии, можно судить по следующим фактам: Карпцов, известный германский криминалист XVII в., который, хотя в теории держался того мнения, что к смертной казни следует прибегать только тогда, когда она необходима, и только за тяжкие преступления, тем не менее в качестве практического юриста в течение своей судейской карьеры произнес 20 тысяч смертных приговоров. В Мюнхене до вступления в управление Максимилиана Иосифа в XVIII столетии каждую субботу совершались казни, и в один раз иногда казнили по 5 человек. С 1748 по 1776 г. в одном округе в Баварии с населением в 174 тыс. 58 человек приговорено было к смертной казни 11 тыс. человек. Во Франции во второй даже половине ХVIII в., когда сочинение Беккариа уже получило в этой стране такую известность, количество казней было еще очень велико. По свидетельству Филипона Маделенского, писателя XVIII в., в 1760–1770 г. в одном городе Лионе было казнено 200 человек; в тот же период времени парламент дижонский казнил 36 человек, парламент Э — 162 человека, гренобльский — 58 человек, сенат Шамбери — 22 человека, комиссия, учрежденная в Валенсии, — 46 человек. Приведенные цифры из уголовной практики Франции, как выражающие практику отдельных парламентов, только отчасти дают понятие о количестве смертных казней во второй половине XVIII столетия. В течение четырех лет и одного месяца, т. е. с 21 сентября 1792 г. по 25 октября 1795 г., революционные трибуналы во Франции казнили, по исчислению Прудомма, 18 тыс. 613 человек, а по исчислению Кар. Бериа-Сент-При — около 16 тыс. человек. Англия издавна была классическою страною смертных казней, а город Лондон получил нелестное прозвище города виселиц. Фортескью, канцлер Генриха IV (корол. с 1399 по 1413 г.) и известный старинный юрист-писатель, уверяет, что в Англии в один год казнят за разбой гораздо более, чем во Франции в семь лет. По исчислению Дюбуа, на каждый год из последних 14 лет царствования Генриха VIII приходится по 5 тыс. казней за бродяжничество; если даже, следуя исчислению Ромильи, разложить 72 тыс. казней на целое его царствование, все-таки на каждый год его царствования с 1509 по 1547 г. придется по 2 тыс. казней. На каждый год царствования Елизаветы (с 1558 по 1603 г.) упадает по 400 казней. А по свидетельству лорда Галя, писателя XVII столетия, в его время одним акцизным судом было казнено зараз 30 человек. По таблицам, изданным Говардом, в Лондоне с 1749 по 1772 г. было приговорено к смертной казни 1 тыс. 121 человек, из них действительно казнено 678 человек; в округе Майдлэндт с 1750 по 1772 г. казнено 106 человек, а в округе Норфольк в тот же период — 117 человек. По таблицам Юлиуса, с 1810 по 1826 г. в Лондоне и принадлежащем ему Мидльсекском округе приговорено было к смертной казни 2 тыс. 755 человек, а в тот же период в целой Англии и Уэльсе 15 тыс. 652 человека. Даже в 1831 г. в Англии с Уэльсом (без Шотландии и Ирландии) произнесен был 1 тыс. 601 смертный приговор.

Принято и в нашей, и в западноевропейской литературе удивляться тому, с какою расточительностью издавна английское уголовное законодательство и английская уголовная юстиция определяли смертную казнь. Подобный взгляд не совсем основателен. Немногие данные, изложенные выше относительно законодательств и практики других народов, вполне могут убедить, что и другие народы в этом отношении не отличались или мало чем отличались от англичан. Английское законодательство было только наиболее типичным в определении смертной казни и позднее других подверглось реформам: это-то последнее обстоятельство и было причиною, отчего юристы тех стран, в которых произведены были реформы раньше, забыв прошедшее своего отечества, выставляли английское законодательство как нечто выходящее из ряда обыкновенных явлений.

II. В период государственный три рода преступлений — против государства, против религии и нравственности — карались с особенною жестокостью; смертная казнь была единственным наказанием без различия важности и меры вины; количество действительных казней за эти преступления было громадно; можно положительно сказать, что как законы, так и практика этого времени по этим преступлениям представляют ту отличительную особенность в истории смертной казни, которою период господства мести отличается от государственного, и что в этом пункте государственная юстиция долго оставалась неподвижною. Власти, светская и духовная, совершавшие, вместе со своим усилением, уменьшение смертных казней в вышеуказанном направлении, не могли вследствие общественного, экономического, умственного и религиозного состояния народов относиться нейтрально к вышеуказанным трем родам преступлений.

Объем государственных преступлений, подлежавших смертной казни, был крайне обширен. По китайским законам смертною казнью наказывался тот, кто не оказал почтения государю; на этом основании подвергнуты были этому наказанию два придворных чиновника, которые записали в дневные придворные записки происшествия несогласно с истиною. В Афинах существовал закон, грозивший смертною казнью тому, кто предложит закон, несогласный с общественным интересом. Другой закон предоставлял каждому гражданину право убивать подозреваемого в намерении ниспровергнуть правительство; оратор Ликург говорил, что вообще наказание должно следовать за преступлением, но что касается измены, то оно должно ей предшествовать. В Риме, по закону Суллы, к оскорблению величества были причислены и позднее обложены смертною казнью следующие действия: неповиновение распоряжению магистрата или противодействие исполнению им своих обязанностей; выведение войска из провинции без приказания Сената; прощение, данное неприятельскому начальнику, взятому на войне, или возвращение ему за деньги свободы; неуважение к власти народа при исполнении какого-нибудь поручения. В период императорства отнесены были к смертным преступлениям оскорбительные слова, знаки, проклятие против императора и даже действия, ничего не выражающие; так, например, сечение раба пред статуею императора, перемена одежды пред его изображением, ношение кольца с его изображением в неприличном месте. Делание фальшивой монеты, подделка государственных печатей, а по закону императоров Аркадия и Гонория, оскорбление министров и насилие против них причислены были также к разряду преступлений против величества. В новых европейских государствах существовали похожие законы и обычаи. По законам английским, изданным и действовавшим в разное время, наряду с самыми важными преступлениями, причислены были к оскорбленью величества следующие действия: простые оскорбительные или которые можно было истолковать в оскорбительном смысле слова; так, при Эдуарде IV казнен был один лондонский буржуа, который сказал: я хочу сделать моего сына наследником престола, разумея под престолом свой собственный дом; сочинения, направленные против правительства; плотское сношение с женою короля, со старшею его незамужнею дочерью или с женою наследника престола; подделка большой государственной печати, частной печати короля, а также подделка монеты. При Генрихе VII список действий, отнесенных к оскорблению величества, увеличен был причислением к ним обрезывания монеты, насильственного увода из тюрьмы государственного преступника, поджога дома с целью произвести воровство, похищения скота в Уэльсе, проклятия короля в словах или публичных сочинениях, отказа отречься от папизма, покушения на стыдливость королевы даже в простых выражениях. По законам Елизаветы карались смертию как оскорбление величества поддержка папской юрисдикции в королевстве, несогласие священника-паписта по возвращении в Англию признать в течение 3 дней англиканское исповедание; по законам Якова I — примирение с папою, принятие от него буллы, сношение посредством писем, посылок, выдачи денег или других услуг с претендентом. По законам французским к смертным преступлениям против государства были причислены следующие поступки: составление политических ассоциаций и незаконные сборища под каким бы то ни было предлогом; ношение оружия не на службе; покупка без позволения правительства пороху, свинцу, фитилей больше, чем нужно для обихода своего дома; оскорбление, нанесенное судье и простому судейскому чиновнику во время исполнения им своей обязанности; удаление из королевства без позволения с намерением не возвращаться; взлом тюрем; отказ платить налог. В остальных государствах Европы существовали законы, проникнутые таким же духом жестокости. Законы всех народов не только не различали в государственных преступлениях маловажных вин от тяжких, приготовления и простого покушения от совершения, но, по-видимому, если бы возможно было уловить, готовы были карать одну только мимолетную мысль, одно легкомысленное слово, относящееся до главы государства. Один тиран сиракузский велел казнить своего подданного за то, что он видел во сне, будто бы он убил этого тирана; судьи в этом сне нашли достаточное доказательство того, что он этою мыслию был занят и наяву. Некоторые римские императоры казнили смертию за простые слова. Французская юриспруденция держалась того правила, что в делах оскорбления величества намерение совершить преступление, хотя бы оно не сопровождалось никаким действием и хотя бы оно было обнаружено уже тогда, когда его нет более, наказывается так же, как вполне оконченное преступление. В основание этого положения французская юриспруденция приводила следующий римский закон. В преступлениях laesae majestatis закон хочет казнить так же строго намерение, как и совершение злодеяния (Eadem severitate voluntatem sceleris, qua effectum in reos laesae majestatis jura punire voluerunt). Эти законы не были только пустою угрозою: когда один дворянин на смертном одре сознался, что в известную эпоху своей жизни он имел намерение убить короля Генриха III, священник дал об этом знать генеральному прокурору — и несчастный был казнен. В 1595 г. был повешен один викарий за то, что в припадке гнева сказал: найдется еще добрый человек, как брат Жак-Клеман, который убьет короля Генриха III, при недостатке же такового, он сделает это сам. В Англии по статуту Ричарда II наказывалось смертною казнью намерение убить короля или лишить его престола, хотя бы оно не сопровождалось никаким действием, хотя бы не принято было для этого никаких мер, по которым бы можно доказать это гнусное намерение. Генрих VIII грозил смертью как оскорбителю величества всякому, кто будет предсказывать смерть короля. Вследствие этого, когда он умирал, доктора, видевшие положение дела, боялись говорить, что он в опасности.

Во всей Европе существовали законы, по которым за участие в совершении государственных преступлений казнили смертью не только главных виновников, но второстепенных и самых отдаленных участников, и даже тех, которые случайно знали, но по небрежности или по другим, не имевшим никакого отношения к преступлению причинам, не донесли. В царствование Генриха IV в 1603 г. во Франции был казнен королевский повар за то, что он не донес о сделанном ему предложении отравить короля, хотя доказано было, что он предложение это отвергнул. Сын известного историка де Ту был казнен в царствование Людовика XIII за то, что не донес о замыслах Сент-Марса, от которых он всеми средствами старался отвратить своего друга. В 1722 г. был казнен в Москве сумасшедший Левин за то, что называл Петра I антихристом. Вместе с ним казнены были четыре человека за недонесение о слышанных словах и о том, что они узнали на исповеди; из них попу Глебу Никитину была отрублена голова, несмотря на то, что он, услышавши безумные речи Левина, сказал: для чего ты такие слова говоришь? я велю взять тебя твоим же крестьянам. От смертной казни за недонесение во всей Европе не были изъяты дети против родителей и обратно, супруги, ближайшие родственники и т. п. Малейшего подозрения достаточно было для привлечения к ответственности; тайным и явным доносам дан был широкий простор предоставлением ненаказанности за клевету и обещанием награды в случае подтверждения доноса; при собирании доказательств не соблюдали общепринятых правил определения достоверности: выслушивали самых недостоверных свидетелей, собирали самые малодоказательные улики, и на основании их произносим был смертный приговор. Вследствие того, что уголовная юстиция держалась всех этих правил, количество казней за государственные преступления в течение всего общегосударственного периода было громадно. Персидский царь Дарий велел повесить 3 тысячи самых знатных вавилонян за бунт; Камбиз — 2 тысячи египтян за убийство его герольдов. Египтяне предают смертной казни 700 человек за восстание. Карл Великий повесил разом 4 тыс. 500 лучших саксонцев за бунт. Иван Грозный в один день казнил как государственных преступников 300 человек в Москве; по сказанию летописцев, в Новгороде в течение пяти и больше недель он каждый день предавал смертной казни посредством утопления за мнимую измену от 500 до 1 тыс. 500 человек, а всего, если верить летописцу, казнил около 60 тысяч человек. В царствование Алексея Михайловича по случаю смут из-за подделки монеты в один день казнено было 150 человек, а всех в несколько лет (в те годы, говорит Кошихин) — 7 тысяч человек. В 1698 г. в Москве Петр I казнил за бунт 30 сентября 201 человека, 11 октября — 144 человека, 12 октября — 205 человек, 13 числа — 141 человека, 17 — 109 человек, 18–65 человек, 19 — 106 человек, 21 — 195 человек под Новодевичьим монастырем, всего в один месяц — 1 тыс. 166 человек. В феврале 1699 г. казнены были сотни.

Естественное преобладание духовной власти, замечаемое у всех народов в известный период их развития, сопровождалось увеличением числа смертных преступлений, к которым отнесены были действия, получившие название преступлений против религии и против нравственности. Действия, которые не были известны дикому человеку или не подлежали у него наказанию, теперь, с установлением определенных догматов и хранителей их — сословия духовных, — делаются тяжкими преступлениями. Таким образом, возникает длинный список преступлений против религии, подлежащих смертной казни: ересь, отступничество, безбожие, богохульство, клятвопреступление, оскорбление святыни, профанация святых вещей, недостаток уважения к религии, к обрядам, служителям, волшебство и колдовство — вот список этих преступлений почти у всех народов, достигших большей или меньшей государственности.

У евреев подлежали смертной казни следующие преступления против религии:

1) идолопоклонство;

2) нарушение святыни;

3) богохульство;

4) произнесение имени Божия;

5) нарушение субботы и других праздничных дней;

6) пренебрежение религиозных обрядов;

7) клятвопреступление;

8) волшебство.

Еврейское законодательство можно считать в этом отношении типическим законодательством среди восточных, развившихся под одинаковыми условиями. По крайней мере, отрывочные факты, сохранившиеся о других восточных народах, это отчасти подтверждают: так, у сириян и египтян клятвопреступление и оскорбление святыни, даже ненамеренное, подлежали смертной казни.

Смертная казнь была обыкновенным наказанием за религиозные преступления и у западноевропейских народов, как древних, так и новых. Так, у греков она полагалась за следующие действия: 1) осквернение храма; 2) открытие мистерий; 3) материальное оскорбление святыни не только намеренное, но и ненамеренное, совершенное даже детьми и безумными; 4) клятвопреступление; 5) распространение учения, противного господствующей религии; 6) святотатство. У римлян в языческое время были причислены к этим преступлениям следующие: воровство-святотатство, магия и волшебство, пренебрежение ответом авгура и распространение учения, противного господствующей религии. Наверное, можно сказать, что указанные преступления далеко не исчерпывают всех действий, которые в языческом Риме причислены были к религиозным преступлениям и наказывались смертною казнью. В древнее время власть жрецов в Риме была громадна; они судили даже обыкновенные преступления; с секуляризациею римской юстиции за ними оставлен был суд над чисто религиозными преступлениями, по священным законам, которых они были хранителями и которые не входили в светскую юриспруденцию. Зато до нас дошли точные сведения о смертных преступлениях против религии в христианский период Римской Империи. Образцом для римского законодательства этого времени служило в этом отношении Моисеево: оттого первое прониклось тем же крайне строгим и крайне исключительным духом, как и последнее. Таким образом, к смертным преступлениям в это время принадлежали:

1) богохульство, вместе с призыванием имени Божия всуе;

2) отступничество, соединенное с прозелитизмом, по законам Феодосия и Валентиниана;

3) некоторые виды ереси;

4) магия и волшебство, по законам Константина;

5) нарушение богослужения и права церковного убежища;

6) некоторые виды нарушения святости гробов;

7) святотатство.

Степень развития новых европейских народов, подобная той, на которой находился еврейский народ, и одинаковое преобладание духовной власти способствовали тому, что законодательства новых европейских народов усвоили положения еврейского и римского законодательств относительно религиозных преступлений. В этом отношении во всех средневековых законодательствах замечается единство; они карают смертною казнью, преимущественно в виде сожжения, следующие действия:

1) богохульство: во Франции, в Англии, в Германии,[50] в России, в Швейцарии;

2) ересь: во Франции, в Испании и Швейцарии, в Германии, в России;

3) оскорбление святыни: во Франции, в Англии, в России;

4) отступничество: во Франции, в Англии, в России;

5) прерывание богослужения: в России, во Франции;

6) волшебство и колдовство;

7) святотатство: во Франции, в Англии, в Германии, в России;

8) лжеприсяга.

Одни из средневековых законодательств содержали более краткие, другие — более пространные постановления относительно этих преступлений; так, например, во французском законодательстве есть специальные постановления о наказании смертию виновных в составлении и печатании сочинений, противных религии, в разбитии и разрушении крестов и изображений. Но это различие в специализации не означает различия в существе: все средневековые законодательства карали смертною казнью одни и те же действия. В них мнения и убеждения, не согласные с господствующею религиею, поставлены были на одну степень преступности и наказуемости с поступками, заключающими в себе насилие против чужих прав; галлюцинации и помешательство возведены были на степень тягчайшего преступления, как lеsemajestе divine. В это время религиозное разномыслие считалось более тяжким преступлением, чем делание фальшивой монеты и даже убийство. По учению средневековых юристов-богословов, лучше казнить вместе с еретиками и смешанных с ними правоверных, чем допустить первым избегнуть казни: Бог сам легко узнает своих. Когда-то Моисей предписал так поступать с городом, в который проникло поклонение иным богам: «Убивая да убиеши вся живущия в граде том убийством меча, проклятием прокляните его и вся яже в нем. И вся корысти его собереши на распутия и зажжеши град огнем и вся корысти его всенародно». Средневековая юриспруденция вполне держалась этого правила: еретик был, некоторым образом, поставлен вне закона; жители страны, где появлялись еретики, обязаны были преследовать их; в противном случае, налагалось запрещение на всю страну, в которой вследствие того останавливались общественное богослужение, отправление таинств, погребение мертвых. Результатом этого духа законов были казни альбигойцев, еретиков, мавров и евреев в Испании, протестантов в Нидерландах и во Франции. В одной Испании, по самому умеренному и едва ли не крайне уменьшенному исчислению Лоренте, сожжено было с 1481 г. по 1783 г. 31 тыс. 912 человек живыми, 17 тыс. 659 в изображениях (en effigie). 16 февраля 1568 г. святая инквизиция осудила на смерть всех жителей Нидерландов как еретиков; только некоторые лица, поименно означенные, были исключены из числа осужденных; Филипп II своею прокламациею утвердил приговор инквизиции и дал повеление о немедленном приведении его в исполнение, без различия пола, возраста и ранга. Приговор этот, конечно, не был исполнен в действительности, тем не менее суды Карла V казнили, по исчислению Сарпи, 50 тысяч, а по исчислению Гуго Гроция — 100 тысяч нидерландцев, а суды Филиппа -25 тысяч. Герцог Альба в одном письме к королю спокойно насчитывает «до 800 голов, назначенных на казнь после Святой недели». Другое средневековое преступление — волшебство — было преследуемо с такою же ревностью и служило постоянным поводом и предлогом смертных казней.

В средние века существовало всеобщее убеждение, что люди, особенно женщины, могут вступать в непосредственное общение с дьяволом на пагубу своим ближним. Законы этого времени предписывали сжигать всех тех, которые вызывают злых духов, советуются с ними, кормят и награждают их, вступают в плотские сношения с злыми духами, сами одержимы злым духом или вселяют его в других; равным образом всех тех, которые употребляют труд для обольщения, заклинаний, волшебства, магии, которые пользуются дьявольскими чарами, чтобы возбудить к себе любовь, чтобы губить людей и животных. Явилась целая специальная юриспруденция о волшебниках, которые подведены были под строгую классификацию; установлены были признаки каждого вида, способы открытия и доказательств. Волшебство считалось самым тяжким преступлением, неизмеримо тягчайшим, чем убийство, и даже более тяжким, чем ересь. Следствие и суд над обыкновенными преступниками производились по известным правилам, которых более или менее строго держались следователи и судьи; но обвиняемые в волшебстве были лишены этой гарантии, против них допускалось свидетельство лиц, не способных к свидетельству, например восьмилетних детей. Число казненных во всей Европе за колдовство громадно: чтобы дать если не вполне точное, то, по крайней мере, приблизительное понятие об этом, я приведу некоторые цифры. Во Франции, в Каркассоне, с 1320 по 1350 г. приговорено было к наказанию 400 ведьм, из них более половины было сожжено; в тот же период времени в Тулузе осуждено было 600 человек, и из них две трети погибло на костре; а в 1357 г. в одном Каркассоне казнен 31 человек. Николай Реми, судья из Нанси, выставлял как заслугу то, что он в 16 лет сжег 800 ведьм. Другой судья, Богэ, хвалился, что в течение своей карьеры он сжег более 600 служителей дьявола. Комиссары Генриха IV, Эспанье и Деланкр, посланные в Бордо для истребления волшебства, в 4 месяца сожгли 80 человек, а за все время своей здесь деятельности — более 600 человек. В Италии в одном округе Комо каждый год не менее 1 тысячи человек подвергалось преследованию за волшебство и не менее 100 человек (Фигье ошибочно принимает число преследований за число сожжений) было предаваемо пламени. В Савойе в одном городе сожжено было в один год 80 человек. Но ни одна страна не прославилась так своею ревностью в деле истребления колдовства, как Германия. С 1590 по 1600 г. в Брауншвейге каждый день сжигали от 10 до 12 ведьм, и на месте казни так много стояло обгорелых столбов, что их можно было принять за небольшой лес. В окрестностях Трира в двадцати деревнях сожжено было с 1587 по 1593 г. 368 лиц; по Леки, во всем округе было сожжено в разное время около 7 тясяч человек. В маленьком городке Нердлинге в четыре года (с 1590 по 1594 г.) сожжено было 35 человек. Два земских суда, Бамбергский и Цейльский, с 1625 по 1630 г. казнили за колдовство 900 человек; епископ Бамбергский с 1650 по 1660 г. сжег 600 человек, а епископ Вюрцбургский в тот же период времени — 900 человек. Судья ведьм в Фульде, Балтазар Фосс, хвалился, что он в 19 лет сжег 700 человек обоего пола и надеется довести число сожжений сверх 1 тысячи. В городе Офенбурге, в Бресгау, с 1627 по 1630 г. казнено было 60 человек, обвиненных в колдовстве. В Линдгейме в четыре года, с 1661 по 1664 г., сожжена была восемнадцатая часть народонаселения: из 540 жителей погибло на костре 30 человек.

В Зальцбурге в 1678 г. по случаю скотского падежа, в котором обвиняли ведьм, сожгли 97 человек. В графстве Нейсе с 1640 по 1651 г. погибло на костре около 1 тысячи человек. Вообще в Германии не было помещичьего имения, не было аббатства, города или местечка со своею юрисдикциею, где бы не сжигали ведьм. Один немецкий помещик фон Ранцов сжег в своем поместье 18 ведьм в один день. По счету, приводимому Вольтером, в Европе сожжено более 100 тысяч человек за колдовство. Другие утверждают, что в одной Германии казнено не менее этого числа.

Другой род действий, которые, с возникновением и усилением духовной власти, причислены были к тяжким смертным проступкам, составляют преступления против нравственности. Правда, возникновение этих преступлений и установление смертной казни за них относится отчасти к предыдущему периоду, когда глава семейства имел абсолютную власть над своими домочадцами. Но в этот первобытный период действия, получившие позднее название преступлений против нравственности, например прелюбодеяние, обольщение, похищение женщины, носили другой характер, именно: характер нарушения верховных прав главы семейства, и притом же круг их не был обширен. В период же господства духовной власти эти действия получают несколько иной смысл: являются нарушениями общепринятых нравственных правил. Таким образом, к этим преступлениям были причислены и обложены смертною казнью как действия преступные, заключающие в себе насилие, так и поступки, хотя вполне безнравственные и отвратительные, но не представляющие посягательства на чужие права: отсюда произошло расширение круга этих действий. Все народы смотрели на эти преступления одинаковыми глазами, и поэтому-то такое замечательное сходство законов в определении как преступности, так и наказуемости. Вот перечень смертных преступлений против нравственности:

1) прелюбодеяние: у евреев, у римлян, во Франции, в Германии, в западной России по 3-му Литовскому статуту, в Испании;

2) двоебрачие: в Риме, в Англии, в Германии;

3) кровосмешение: у евреев, в Риме, во Франции, в Германии и России;

4 и 5) мужеложство и скотоложство: у евреев, в Риме, во Франции, в Англии, в Германии, в России;[51]

6) сводничество: в Риме, во Франции, в Женеве и в Испании, по 3-му Литовскому статуту в случае повторения;

7) изнасилование;

8) распутная жизнь женщины, содействие разврату дочери со стороны родителей, жены со стороны мужа, обольщение и т. п.: у евреев, в Риме, в Женеве, в Испании, во Франции, в Германии.

III. Долго еще в период господства государственной власти заметно влияние прежнего безразличия, и вследствие того смертная казнь определяется наряду с тяжкими преступлениями за действия меньшей важности и даже маловажные. Такой порядок в Европе продолжается почти до конца XVIII столетия. Так, во всей Европе воровство в церкви, как бы оно ничтожно не было, наказывалось смертною казнью. Домашнее воровство или воровство во дворце в несколько копеек подлежало такой же мучительной казни, как и убийство. Убийство в драке наказывалось смертною казнью, так же как и предумышленное убийство. Скрытие беременности поставлено было в наказуемости наряду с убийством. Религиозное разномыслие признано было даже более тяжким убийства, одного из самых отвратительных преступлений. Грехи против природы, гнусные в нравственном отношении, но не представляющие нарушения чужих прав, карались сожжением, казнью более тяжкою, чем та, которая была положена за изнасилование, одно из самых тяжких преступлений. Я уже не говорю о таких исключительных законах, как законы об охоте или как английские законы об определении смертной казни за вторжение в дом, за воровство письма, за порчу дерева, или как русский закон о смертной казни за продажу табака, за срубку дуба в заповедных лесах, или как французский закон о наказании корабельного секретаря за то, что он неверно записал в свой журнал какое-нибудь происшествие на корабле. Во всей Европе не отличали в наказуемости покушения, даже отдаленного, от самого преступления, особенно в тяжких преступлениях, каковы государственные, убийство предумышленное, отцеубийство, отравление, поджог и т. п.; в этих преступлениях не различали также и степеней участия, и второстепенных виновников, и даже далеких пособников так же наказывали смертною казнью, как и главных преступников.

IV. Тогдашние способы открытия и доказательства преступлений не могли остаться без влияния на применяемость смертной казни. Хотя в этот период старательно выработана была система доказательств, однако ж она была основана на ложных началах; употребление пытки еще более способствовало произнесению легкомысленных смертных приговоров: в тяжких преступлениях достаточно самых легких улик, и судья может стать выше закона (In atrocissimis criminibus leviores conjecturae sufficiunt et licet judici jura transgredi) — вот одно из коренных правил юриспруденции этого времени. К числу улик причислены были следующие обстоятельства: волнение обвиняемого, бегство его, молва, обвиняющая его в преступлении, близость его дома к месту преступления, дурная физиономия, низкое (vilain) имя, лживые показания, молчание. И эти улики служили основанием для произнесения смертных приговоров! Юриспруденция этого времени весьма точно определяла, какие лица не имеют качеств достоверных свидетелей. Но недопущение к свидетельским показаниям лиц, не имеющих качеств достоверных свидетелей, практиковалось только в делах меньшей важности; когда же преступление принадлежало к разряду тяжких, делали отступление от этого правила: принимали свидетельство лиц, признанных неспособными к достоверному свидетельству. Свидетель этот носил техническое имя «необходимого». Таким образом, тогдашняя уголовная юстиция отвергала подозрительных свидетелей, когда их показания могли подвергнуть невинного штрафу, и допускала их тогда, когда их показания служили основанием к отнятию жизни.

Со времен господства феодальной юстиции до конца XVIII столетия длился спор, принадлежит ли merum imperium только государям или она есть достояние и судей, облеченных правом уголовной юстиции; другими словами, имеет ли судья право приговаривать к смерти только в силу закона, изданного государем, или источник этого права заключается в его судейской должности, и вследствие этого он может определять смертную казнь по своему усмотрению, когда даже нет закона, определяющего это наказание. В XIV столетии Азон и Лотар держали публичный диспут об этом вопросе в Болонском университете, объявивши лошадь призом, который должен достаться победителю. Император Генрих VII, присутствовавший при этом диспуте, объявил победителем Лотара, который утверждал, что merum imperium принадлежит только государю. Однако ж юристы не согласились с этим мнением и, играя словами, говорили: Лотар выиграл коня (equum), но Азон — справедливость (aequum). Действительно, судьи долго еще пользовались правом по своему усмотрению выбирать род наказаний, не исключая смертной казни. Смертная казнь за многие преступления была введена судьями и уже гораздо позднее утверждена законом. К этим преступлениям принадлежит большая часть преступлений против религии и нравственности. Так, по свидетельству Кошихина, в России наказывали смертною казнью за содомский грех, хотя до издания Воинского устава закон этого не предписывал. По 104 ст. Каролины запрещается судьям назначать смертную казнь, когда она не определена в законе; но в самом же этом кодексе есть постановления, которые уничтожают силу этого мудрого правила. Так, в ст.117, в которой говорится о кровосмешении, наказание не определено, а судьям предоставлено право руководствоваться, между прочим, мнениями юрисконсультов. По мнению же тогдашних правоведов, кровосмешение считалось смертным преступлением, оттого в комментариях к этой статье в числе наказаний за это преступление полагается и смертная казнь, которая на самом деле была применяема. Таким же самым образом были наказываемы смертною казнью: похищение женщин, прелюбодеяние и двоебрачие, хотя кодекс Карла V прямо этого и не повелевает. Даже в XVIII столетии и законоведы, и практики отстаивали право судьи назначать смертную казнь и даже изобретать новые казни по своему усмотрению в тех случаях, в которых закон этого не предписывает, хотя это учение и не было принимаемо единогласно. Если бы даже судьи и законоведы не отстаивали общего теоретического правила о произвольной власти судей, простирающейся до права определять смертную казнь в случаях, не указанных законом, сама сущность вещей давала судьям в руки подобную власть. Законы были многочисленны, запутаны и лишены единства, следствие и суд совершались под прикрытием тайны, способы обнаружения и доказательства были рассчитаны не столько на то, чтобы облегчить обвиняемому законную возможность оправдаться, сколько на то, чтобы его запутать, поддеть и довести до обвинительного приговора. Все это такие обстоятельства, которые поддерживали произвольные порывы судьи и вместе с тем имели влияние на количество смертных казней.

I. Появление сочинения Беккариа привыкли считать первым протестом против справедливости и необходимости смертной казни. Но при более внимательном исследовании истории уголовных законодательств открываются такие факты, которые доказывают, что убеждение в несправедливости и ненужности этого наказания обнаружилось в роде человеческом гораздо раньше этого события. Конечно, таким известиям, как известие об отмене смертной казни египетским царем Сабаконом, нельзя придавать ровно никакого значения, как по отрывочности этого явления, так и по недостатку исторического материала для критической оценки его. Эти известия равносильны исторической достоверности, как тот факт, что смертная казнь была отменена в Англии Альфредом Великим и Вильгельмом Завоевателем; или как известия о неприменении смертной казни Венцеславом, герцогом богемским, княжившим с 926 по 936 г.; или как сказание об отмене смертной казни в России сыновьями Ярослава. Ссылки на все эти факты, а равно любимый пример Рима, глубоко уважавшего достоинство человеческое, обличают полнейшее непонимание исторических событий и ту неразборчивость, с которою большинство хватается за всякий факт, наружностью похожий на искомый, лишь бы доказать любимое положение.

Первое важное событие, имеющее значение в истории смертной казни, есть появление христианства. Иисус Христос, правда, нигде не высказал общего взгляда на смертную казнь. Исследователь истории смертной казни может без ущерба для себя пройти молчанием тот бесконечный спор между богословами-моралистами, который они, на основании более или менее тонких, более или менее схоластических толкований разных мест Ветхого и Нового Завета, ведут о том, согласна ли смертная казнь с учением Христовым или не согласна, причем одни решают утвердительно, а другие — отрицательно. Для объективного исследования важно понять не букву, а дух учения Христа Спасителя, а равно и то, как относились первые христиане к самому совершению казней. Учение Иисуса Христа проникнуто духом любви и снисхождения к человеку; Бог христианский есть Бог любви и милости, желающий не мести и кары, а исправления падшего человека, в противоположность ветхозаветному Богу, который есть Бог гнева и мести. Христос — это учитель и защитник рабов и вообще бедного класса, который в его время во всем мире был главным поставщиком виселиц, креста и всевозможных казней. Как он смотрел на преступника и смертную казнь — видно из рассказа о жене в прелюбодеянии той. Когда книжники и фарисеи привели к нему эту женщину и спросили его: следует ли ее побить камнями, как велит закон Моисеев, он ответил: пусть бросит первый камень тот, кто чувствует себя безгрешным. Это сказание содержит прозрачное неодобрение тогдашней юстиции, так обильно и не зря расточавшей смертную казнь; из него видно также, что основатель религии смотрел на преступника как на существо, способное к исправлению и принятию в человеческое общество. Первые христиане в таком смысле и понимали учение своего наставника. Смертная казнь возбуждала в них ужас; они никогда не присутствовали при казнях преступников, потому что считали для себя осквернением смотреть на это зрелище. Те должности, которые связаны были с обязанностью судить преступников и произносить смертные приговоры, они считали не совместными с учением, которое они исповедывали. В последствие времени, когда христианство сделалось господствующею религиею Римской Империи, епископы обыкновенно ходатайствовали у императоров об освобождении преступников от смертной казни; подобное ходатайство перешло из добровольного в обязанность, которую Соборы возлагали на епископов. Некоторые из христиан первых веков простирали свое отвращение до того, что отнимали осужденных на смерть преступников из рук правосудия. Такое нарушение действующих законов вынудило Феодосия Великого издать закон против тех монахов, которые любовь к ближним простирают до такой степени, что отнимают преступников из рук правосудия, потому что они не хотят, чтобы кого-нибудь умерщвляли. Отцы церкви первых веков высказывались в своих сочинениях против смертной казни. Св. Августин в письме к проконсулу Агриппе настаивает на том, чтобы виновных не казнить смертью. В двух других письмах к трибуну Марцелину по поводу убийств католических священников, совершенных некоторыми сектаторами, он не требует, чтобы к последним применен был закон возмездия, который не утешает жертвы и унижает судью, но предлагает употребить тюрьму, чтобы привести виновных от преступной энергии к какому-нибудь полезному труду, от преступления — к тишине и раскаянию. Подобных убеждений был и Тертулиан. До какой степени убеждение первых христиан в несправедливости смертной казни было общее, доказательством этому служит церковно-уголовная практика времен позднейших: уже в то время, когда католическое духовенство сделало смертную казнь обыкновенным наказанием за преступления против религии и нравственности, оно не переставало все-таки твердить: «Церковь чуждается крови» (Ecclesia abhorret sanguinem). Чтобы придать хотя наружный вид тому, что оно остается верным этому преданию, церковные суды, во-первых, постановивши приговор о виновности, сами не приводили его в исполнение, а предоставляли это дело светской власти; во-вторых, к каждому приговору присоединяли ходатайство, имевшее теперь значение одной пустой формальности, о сохранении обвиняемому жизни и целости тела.

Хотя и позже христианская церковь способствовала в некоторой степени уменьшению казней, то доставляя убежище спасавшимся от убийства в виде мести, то ходатайствуя у светской власти о помиловании, но, вообще говоря, забыт был общий дух первых христиан. Таким образом, возникшая мысль о несправедливости смертной казни заглохла и не принесла прочных практических результатов. Она возникает опять вместе с стремлением на Западе восстановить первобытную чистоту учения Христа Спасителя. В XVI столетии религиозный мыслитель Социн, ссылаясь на разные выражения Иисуса Христа, доказывал в Швейцарии, Германии и Польше несправедливость смертной казни и несовместность ее с христианством. В Англии в XVII столетии явились также религиозные секты, которые отвергали смертную казнь. Один из известнейших английских квакеров XVII столетия, Вильям Пен, основатель штата Пенсильвания, в 1681 г. в изданных для основанной им колонии законах оставил смертную казнь только за предумышленное убийство. Само учение о неприкосновенности жизни человеческой, потому что она дар Божий, первоначально возникло в недрах английских и американских религиозных сект и в новейшее время, так сказать, только секуляризовано Ливингстоном и Люкасом, которые перенесли его в литературу вопроса о смертной казни. Что учение Социна рано приобрело много приверженцев, видно из того, что пользовавшийся в свое время большим авторитетом немецкий криминалист XVII столетия Карпцов почел необходимым в своей «Уголовной практике» защищать смертную казнь против учения анабаптистов и новых фотиниан.

II. Неизмеримо большую важность в истории смертной казни вообще и в частности в истории отрицания ее необходимости имеют те капитальные перемены, которые возникают, крепнут и проявляются в общественном, экономическом, религиозном и умственно-нравственном состоянии европейских народов. Зарождение этих перемен началось не только раньше Беккариа, но и раньше XVIII столетия; развитие их шло рука об руку с постепенным разложением феодального и теократического устройства обществ и возникновением нового миросозерцания и новых начал общественности.

Эти-то перемены имели самое решительное, хотя незримое, влияние на отрицание необходимости смертной казни и на постепенную ее отмену. Как задолго до капитальных реформ, произведенных в XVIII в. во всех отраслях общественной жизни, совершались частные фактические и законные перемены, так задолго до появления сочинения Беккариа началось настроение умов против смертной казни за известного рода преступления и фактическая ее отмена или, по крайней мере, уменьшение за некоторые преступления. Беккариа явился в значительной степени только выразителем и собирателем идей, возникших до него и занимавших его современников: его доводы против смертной казни есть по большей части только логическая аргументация против того учреждения, которое отживает свое время вместе с падением тех форм жизни и тех убеждений, которые породили его и делали его необходимым.

Материальные интересы всегда оказывали великое влияние на смягчение жестокости наказаний. Во времена господства родовой мести интерес удерживал мстящую руку от убийства в виде мести и заставлял брать от убийцы и обидчика выкуп. Интерес убедил потом не убивать, а превращать в рабов тех преступников, которые не в состоянии были уплатить выкуп. Наконец, в период государственных казней и преобладания смертной казни в частности, разнообразные экономические интересы влияли на уменьшение смертных казней. Когда экономическая жизнь ничтожна, когда у народов нет ни развитого земледелия, ни промышленности, ни торговли, ни мореплавания и колонии, — тогда человек, не имея нужды в труде, не находит лучшего средства обезопасить себя от преступника, как или сделав его неспособным к совершению новых преступлений посредством изувечения и отнятия членов, орудий преступления, или и вовсе его уничтожив отнятием у него жизни. Совершенно иначе поступает человек, с тех пор как экономия его упрочивается и он научается ценить труд, хотя и совершаемый чужими руками. Тогда-то народы приходят к тому убеждению, что, оставляя неприкосновенными тело и жизнь преступника, можно без вреда общественному и частному благосостоянию и безопасности даже извлечь из преступника выгоду. Не подлежит сомнению, что такие экономические соображения имели действие, уменьшающее у всех народов количество смертных казней. Они же в новое время двигали европейские народы на пути уничтожения смертной казни. Не входя в специальное исследование этого важного вопроса, я для доказательства высказанной мысли ограничусь некоторыми данными из истории уголовного права Англии, Франции и России.

Основание колоний заставляло англичан искать рабочих рук. Оттого они довольно рано стали перевозить в колонии для работ тех из своих преступников, которых до того они казнили смертию. Первые опыты перевозки преступников в колонии относятся к царствованию Елизаветы; одним из статутов этого царствования предписано было перевозить за море бродяг для целей колонизации; в другом месте было мною указано, что в Англии смертная казнь была обыкновенным наказанием для нищих и бродяг. При Якове I верховный судья Пойгам, вложивший свой капитал в основание колонии Виргиния, отстаивал колонизации посредством преступников, вопреки мнению известного Бэкона, и мнение первого имело решительный перевес. В последствие времени придворные, участвовавшие со своими капиталами в основании и развитии колонии, особенно старались об увеличении числа преступников, назначаемых для ссылки в колонии, и искали содействия судей, как, например, Джефрейза. Статутом Карла II судьи уполномочены были за некоторые преступления, которые до тех пор подлежали смертной казни, определять семилетнюю ссылку, если они найдут уместным. До сих пор, впрочем, замена смертной казни ссылкою не была точно определена и зависела от произвола судей. Решительный шаг к этой замене сделан был при Анне и Георге I. Известно, что в Англии некоторые классы издавна пользовались привилегиею изъятия от смертной казни; в царствование Анны (1702–1714) привилегиею этою дозволено было пользоваться всем без исключения за некоторые, впрочем, преступления, за которые до тех пор непривилегированные подлежали смертной казни, замененной с этих пор заключением в рабочий дом. Статутом, изданным в 1717 г. в царствование Георга I вскоре после этого нововведения, повелено было за эти преступления вместо клеймения и рабочего дома определять ссылку на семь лет в колонии. Кроме того, за смертные преступления, относительно которых привилегия духовенства не имела никакого применения, высший королевский суд мог именем короны и с выдачею грамоты за большою печатью дать преступнику помилование под условием ссылки в Америку на четырнадцать лет или на другой срок с тем, чтобы, по прошествии судьею определенного срока, само собою наступало полное помилование. Как основание замены смертной казни ссылкою и расширения сей последней приведена необходимость рабочих рук для колонии: во многих, говорится в Статуте, принадлежащих его величеству колониях и поселениях в Америке существует большой недостаток в работниках, которые бы могли своими работами и прилежанием доставить средство сделать сказанные колонии и поселения приносящими пользу нации. Таким образом, первые опыты отмены смертной казни в Англии были сделаны не из соображений человеколюбия, не из желания установить более соответствия между преступлениями и наказаниями, а чисто из расчетов экономических. Во Франции гребцы на галерных судах, из которых состоял флот, набирались из преступников. В интересе правительства было, чтобы суды как можно больше преступников приговаривали к этому наказанию. Кольбер, который особенно хлопотал об усилении французского флота, предлагал уголовным судам приговаривать по возможности преступников вместо смертной казни к ссылке на галеры. Президенты судов с особенным усердием старались исполнять это внушение. Нет сомнения, что завоевание Сибири, заведение флота и предприятие правительственных построек, как то: крепостей и т. п., способствовали уменьшению и почти полной отмене смертной казни в России. Указами 19 ноября 1703 г., 19 января 1704 г. и 5 февраля 1705 г. Петр I предписал: кроме убийц и мятежников, остальных преступников за смертные преступления не приговаривать к смертной казни, а наказавши кнутом и заклеймивши, ссылать в каторжную работу навсегда или на известное число лет. В 1714 г. эти законы были отменены; но спустя 30 лет исполнение смертных казней было приостановлено, и положительно можно сказать, что только приобретение и колонизация Сибири дали возможность превратить эту, по-видимому, временную меру в постоянный закон империи.

Еще в XVI и XVII столетиях возникает в европейском обществе убеждение, что преступления против религии по важности и существу не заслуживают такой жестокой кары, как смертная казнь. Те писатели-криминалисты XVIII столетия, которые явились выразителями общественных убеждений, посредством целой аргументации сообщили вышеупомянутому убеждению характер научной истины. Монтескье, писавший раньше Беккариа, причисляет к преступлениям против религии только те действия, которые содержат в себе прямое материальное нападение на отправление богослужения и которые вместе с тем нарушают спокойствие и безопасность граждан. Поэтому он, с одной стороны, исключает из ведомства человеческого правосудия все действия непубличные (actions cachеes), хотя бы они и оскорбляли божество, и не считает их преступлениями, потому что все здесь происходит между человеком и Богом, который знает меру и время своего мщения; с другой — известные действия, задевающие религиозные интересы, он считает потому наказуемыми, что они содержат вместе с тем в себе нарушение спокойствия и безопасности или граждан вообще, или известного класса граждан, или каждого в отдельности. За эти преступления он считает достаточными следующие наказания: лишение всех выгод, доставляемых религиею, изгнание из храмов, удаление из общества верующих на время или навсегда. Это очертание круга религиозных преступлений и определение той же наказуемости принято императрицею Екатериною II в ее Наказе, ст.74. Позднейшие криминалисты XVIII в., приняв учение Монтескье об этом предмете, специализировали его аргументацию. Гр. Соден в своем сочинении «Дух немецких уголовных законов» доказывает, что единственное основание для наказуемости богохульства есть тот вред, который происходит от него для общества; с этой точки зрения, оскорбление божества не есть земное преступление; оно подлежит только божественному суду; человек без оскорбления божества не может вмешиваться в его суд. Гражданским же преступлением оно является настолько, насколько оно нарушает покой государства; а с этой, единственно верной точки зрения, оно не является в том тяжком, ужасном виде, в котором изображают его нам законы. Вследствие таких соображений он считает крайне несправедливым всякое тяжкое наказание за это преступление, а тем более смертную казнь. Бриссо де Варвиль, другой криминалист XVIII в., выходя из того же общераспространенного в то время взгляда на религиозные преступления, следующим образом применяет его к преступлению, известному под именем ереси. Ересь, говорит он, не может быть социальным преступлением, ибо, в противном случае, все люди были бы один пред другим еретиками и подлежали бы наказанию: лютеранизм есть ересь в Риме, католическая вера является ересью в Лондоне. Известный Омар есть еретик для Испании, и Алий — для Константинополя. Нарушение общественного порядка — вот единственная мерка для определения наказаний. Но разве ересь или разномыслие производит какое-нибудь нарушение общественного порядка? Для монарха и государства главный интерес состоит в том, чтобы иметь верных граждан, храбрых солдат; но кто имеет мнения, отличные от мнений короля или нации, разве он поэтому обладает в меньшей степени этими качествами? Волшебство, говорит он далее, как преступление есть химера; тупоумны те, которые верят в него; преступники те, которые заставляют жечь ведьм. Затем, признавая наказуемыми как преступления против религии простой гражданский беспорядок, могущий произвести религиозный соблазн, публичное оскорбление каких бы то ни было верований граждан, нарушение богослужебных обрядов во время их совершения, он, однако ж, отвергает необходимость за эти действия тяжких наказаний и, в частности, смертной казни. Те же доводы приводили эти писатели и против употребления смертной казни и за другие виды преступлений религиозных. Таков был взгляд передовых специалистов XVIII в. на несправедливость и неуместность смертной казни за преступления против религии. И этот взгляд был не произведением идеологии, а порождением совершившегося факта. Филанджиери, писатель XVIII в., говорит, что кровавые законы против колдовства, изданные в века варварства и суеверия, не были в его время отменены ни в одном европейском кодексе, за исключением Англии; но они остаются почти в бездействии благодаря гуманности и умеренности судей. Уважение к общественному мнению парализирует закон в столицах и в больших городах; но в провинциях, в селах, в глуши деревень, в темных и пустынных убежищах сельского человека он бывает причиною ужасных беспорядков. В то же время, по уверению другого писателя XVIII в., Пасторе, законы против богохульства, оскорбления святыни, клятв, ересей, святотатства почти оставались без исполнения; судьи не осмеливались их применять во всей их полноте и строгости. Даже в Испании, классической стране сожжения еретиков и волшебников, со второй половины XVIII столетия мало-помалу угасают костры, и святая инквизиция ограничивается более мягкими наказаниями. Тогда как в конце ХV столетия в год сжигали по 2 тысячи еретиков, с 1746 по 1757 г. сожжено было только 10, с 1758 по 1774 г, только 2, с 1774 по 1783 г, — тоже 2; a с этого времени в Испании совершенно прекращаются смертные казни за религиозные преступления, хотя кровавые законы и святая инквизиция остаются до начала XIX столетия. Таким образом, не Монтескье, не Беккариа были виновниками прекращения или, лучше сказать, фактической отмены смертной казни за преступления против религии, а видоизменение религиозных верований, совершавшееся в европейских обществах; уже источник смертных казней за религию начал совсем иссякать, когда Монтескье и Беккариа, эти носители и тонкие толкователи идей своего времени, являются со своею аргументациею и наносят окончательный удар религиозному фанатизму.

Подобным же образом раньше появления решительного отрицания смертной казни вообще или, по крайней мере, помимо этого отрицания совершается мало-помалу фактическая отмена этого наказания за преступления против нравственности. И эта постепенная отмена также шла параллельно с видоизменением соответствующих общественных отношений и взглядов на них. Выразители общественного мнения, писатели-криминалисты до и после Беккариа, которые не восставали против смертной казни вообще, энергически протестовали против применения этого наказания за преступления против нравственности. Тот же Монтескье провозгласил, что наказания за преступления против нравственности, которые содержат в себе нарушения общественной безопасности, должны состоять, как того требует природа вещей, в следующем: в лишении выгод, которые общество соединяет с чистотою нравов, в штрафах, в стыде, в принуждении скрываться, в публичном бесславии, в изгнании из города и общества — словом, в наказаниях исправительных, которые достаточны для подавления бесчиния двух полов. Потому что эти преступления происходят не столько из злости, сколько из забвения и презрения к самому себе. Бриссо де Варвиль о прелюбодеянии так говорит: «Прелюбодеяние не есть естественное преступление; если оно и приносит вред обществу, то его трудно преследовать; есть государства, которые открыто его дозволяют, есть другие, которые его терпят, наконец, есть и такие, где, несмотря на казни, несмотря на двойную узду со стороны религии и государства, оно часто совершается. Это преступление есть только против нравов: если нравы чисты, прелюбодеяние наказывается бесчестием, которое за ним следует; если нравы развращены, преступление остается ненаказанным, наказание будет бесполезно». Ныне, говорит он далее, смягчившиеся нравы не карают уже с такою жестокостию, как прежде, этого преступления, которое трудно доказать, за которое нельзя принести жалобу в суд, не покрывши себя насмешками. Общество заключило тайный договор не преследовать преступления, над которым оно привыкло смеяться. Другой писатель XVIII в., гр. Соден, доказавший всю неуместность смертной казни за это преступление, говорит, что криминалисты чувствуют, до какой степени смертная казнь за это преступление противоречит всем чувствам и всем основным началам справедливости; но вместо того чтобы восстать против этого, вместо того чтобы открыть глаза законодателю, они только ограничиваются приисканием смягчающих обстоятельств. Таким образом, по свидетельству этих двух писателей, практика и теория XVIII в. вопреки законам старались, посредством приискания смягчающих обстоятельств, изъять прелюбодеяние из разряда смертных преступлений. Двоебрачие или многоженство, говорит Бриссо де Варвиль, являются попеременно то преступными, то добродетельными, смотря по свойству климата, правления и религии. Полигамия, одобряемая в Турции алкораном, у евреев законами Моисея, преследуется в странах, где введена христианская религия. Это преступление не есть преступление социальное. Признавая смертную казнь крайне несправедливым и несообразным наказанием за это преступление, Соден говорит: криминалисты стараются посредством приискания множества смягчающих обстоятельств обессилить несправедливую строгость этого наказания; если бы многие отдельные немецкие законодатели не уничтожили в новое время смертной казни за это преступление, то он бы краснел за свою нацию. Кровосмешение, по мнению того же писателя, не есть тяжкое преступление; если взвесить качество этого действия, легко убедиться, что оно не разрушает непосредственно благосостояния и безопасности обществ и само по себе не содержит никакого непосредственного оскорбления для него; смертная казнь за это преступление есть наказание, совершенно не соответствующее справедливости. Поэтому многие немецкие законодательства определительно или молчаливо уничтожили смертную казнь за кровосмешение. Что касается содомского греха и скотоложства, то и Соден, и Бриссо де Варвиль, причисляя их к самым гнусным порокам, признают, однако ж, смертную казнь в применении к ним наказанием крайне жестоким и несправедливым. Содомия, говорит Соден, до такой степени противоестественное преступление, что большей части людей оно неизвестно. Законодатель, наказывая это преступление и таким образом делая его общеизвестным, более причиняет, чем предупреждает вред. Лучше всего человека, который совершит содомию или унизится до скотоложства, удалить из общества, отдать в работу, чтобы тем удержать его от дальнейших преступлений и сделать невозможным распространение порока. Монтескье говорил, что преступление против природы в его время не наказывалось смертною казнью во Франции. Тюрьма, по его словам, была обыкновенным наказанием для тех, которые изобличены в этом преступлении, осуждаемом во всех странах религиею, моралью и политикою. Таким образом, еще закон грозил смертною казнью за преступления против нравственности, а практика давно уже не следовала закону.

Европейское общество XVIII столетия, признав смертную казнь неуместным и несправедливым наказанием также и за разные виды воровства, перестало применять ее на практике, хотя прежние законы не были отменены. Воровство всегда было самым частым преступлением и во всех европейских государствах в большинстве случаев каралось смертною казнью. «Наказание за воровство со взломом, — говорит Филанджиери, — есть смерть; наказание за воровство с оружием на большой дороге есть смерть; наказание за воровство-святотатство — тоже смерть; наказание за воровство, совершенное во время пожара или кораблекрушения, — тоже смерть; наказание за воровство простое, в третий раз совершенное, есть смерть; наказание за воровство скота — тоже смерть». В некоторых странах, где еще существуют законы об охоте, тот, кто убьет или украдет дикого зверя в лесу другого, осуждается на смерть. Смерть, смерть и всегда смерть! Такая строгость законов падала главным образом на бедные классы народа, из которых выходил самый больший процент воров.[52] Вследствие перемены взгляда на низшие классы писатели XVIII в. и восстали против смертной казни за воровство как наказания, падавшего на голову народа, в то время как другие виды преступлений против собственности, совершителями которых являлись преимущественно лица из высших классов, как, например, казнокрадство, взятки и всякое вымогательство со стороны чиновников, были обложены менее тяжкими наказаниями и очень слабо преследовались. Независимо от этих политических соображений писатели XVIII в. признавали смертную казнь несправедливым наказанием за воровство, из соображений относительной важности этого преступления. «Если смертная казнь есть самое тяжкое наказание, — говорит Соден, — то как можно определять его за воровство, когда так много других преступлений, которых нравственная количественность и качественность неизмеримо больше, которые для общества неизмеримо тяжелее и за которые, однако ж, законодатель не находит другого, высшего наказания, кроме смертной казни. Что станется со столь необходимою постепенностью наказаний, на которой покоится безопасность целого общества? Если я накажу вора так же, как убийцу, что может удержать его от того, чтобы не убить меня, когда это не повлечет для него другого, более тяжкого наказания, а напротив, еще доставит большие средства скрыться от преследования». И эти соображения, которые можно встретить у всех писателей-реформистов XVIII в., были только выражением общественного мнения. Филанджиери, перечисливши вышеприведенные виды воровства, которые карались смертною казнью, говорит: «Мягкое, но могущественное влияние просвещения и нравов не могло еще окончательно уничтожить эти постыдные остатки древнего варварства. Эти нравы и это просвещение заставляют только молчать эти законы, но они оставляют их существовать. Судья беспрестанно принужден противодействовать своим милосердием тираническому закону, который хочет им управлять. Приходится прятать истину, приходится вносить измену в приговоры, потому что законы нарушают справедливость. Часто ненаказанность есть единственный исход для судьи, потому что наказание жестоко».

Блакстон (1765 г.) в своих комментариях говорит, что английские присяжные при решении дел о воровстве в 40 шиллингов, за которое закон грозил смертною казнью, объявляли, что обвиняемый виновен в воровстве 39 шиллингов, чтобы таким образом избавить его от смертной казни. Вольтер (1777 г.) говорит: в Англии не отменен закон, который грозит смертью за воровство выше 12 су. Но этот закон не исполняется. Обыкновенно или стараются обойти его, или обращаются к королю с просьбою о замене наказания. В Пруссии Фридрих Великий 23 июля 1743 г. издал повеление, которым отменил до тех пор существовавшую в Пруссии смертную казнь за воровство, исключив при этом только воровство, соединенное с убийством. Относительно остальной Германии мы имеем свидетельство гр. Содена (1783 г.). Закон о наказании смертною казнью за значительное воровство, по его уверению, оставляется лучшею и большею частью судов Германии без исполнения, и под управлением мудрого и человеколюбивого государя не осмеливаются казнить человека за жалкие пять гульденов. Говоря о законе и обычае казнить за третье воровство, как бы оно ничтожно ни было, он утверждает, что этот закон как противный чувству справедливости стараются обойти посредством разных уклонений, толкований и изобретения смягчающих обстоятельств. Вольтер уверяет, что в его время ни один господин не решался обвинить слугу-вора единственно потому, что смертная казнь, по общему убеждению, не должна быть определяема за это преступление.

Столь же важное значение в истории отмены смертной казни, независимо от прямого отрицания этого наказания, имеют: общее смягчение нравов и распространение убеждений о равенстве всех людей. Восемнадцатый век есть век гуманной философии — и это название он заслужил не за гуманные фразы, а за то, что общество этого века заявило решительный протест против унаследованных от времен варварства жестоких и кровавых обычаев и законов и потом большую часть их отменило. Влияние этой перемены нравов обнаруживается во всех сферах жизни — и оно-то, хотя незримо, но в самом корне подкапывало почву, на которой держались виселицы и эшафоты. Взвесить осязательным образом всю работу этого влияния очень трудно, потому что она происходила во всех отраслях жизни, в свою очередь имевших влияние на смягчение наказаний. Еще прежде Беккариа, Монтескье, писатель, с глубоким уважением относившийся к основным элементам современной ему общественности, с поразительною ясностью доказал необходимость и важность умеренных наказаний для хорошо организованных обществ и опасность, ненужность и несправедливость жестоких и мучительных наказаний. Едва ли не он первый выяснил ту истину, что не жестокие казни, а устранение причин, способствующих совершению преступления, составляют гарантию личной и общественной безопасности и благосостояния. Его превосходные правила впоследствии повторила императрица Екатерина II в своем Наказе. Пятнадцатая глава Беккариа об умеренности наказаний не представляет ничего нового и есть, в сущности, повторение уже высказанного Монтескье. Итак, повторяю, общее смягчение нравов и его порождение — учение юристов о необходимости умеренных наказаний — имело громадное влияние на частную отмену смертной казни. Но помимо общего влияния этого учения можно указать его специальные результаты: в XVIII в. возникло и потом перешло в жизнь учение о гнусности и бесчеловечии мучительных смертных казней: четвертования, колесования, сожжения и т. п. Еще раньше отмены квалифицированной смертной казни она уже применялась только формально. Когда мучительные казни существовали, тогда, по крайней мере, хоть некоторое основание было для наказания мелкого вора виселицею, ввиду того, что убийцу колесовали. С отменою же этих казней эта постепенность наказуемости должна была исчезнуть, и общество, понизив наказание за убийство и другие тяжкие преступления установлением простой смертной казни, поставлено было в необходимость понизить его за другие, меньшей важности преступления отменою смертной казни. В IV главе я показал то могущественное влияние, какое сословные привилегии имели на удержание высокой цифры смертных казней. Общество XVIII в., ратуя вообще против экономического и общественного порабощения народа немногочисленным классом людей и против отживавших свой век исключительностей и привилегий в пользу немногих, обратило особенное внимание на то, что жестокие казни главным образом падают на голову народа, тогда как меньшинство во все прежние времена умело гарантировать себе ненаказанность или только избавление от смертной казни как более тяжкого наказания. Отсюда родилось учение о равенстве наказаний для лиц всех сословий; это приравнение было и для высших классов к низшим, но еще в большей степени низших к высшим, что, очевидно, должно было сопровождаться смягчением наказаний вообще и в частности отменою смертных казней. Вследствие перемены взглядов общества на относительную важность многих преступлений, как то: против религии, нравственности, против собственности, а равно вследствие решительного отрицания мучительных смертных казней и успеха идеи равенства пред законом, само собою явилось в XVIII в. учение о постепенной важности преступлений и необходимости соразмерения с нею тяжести наказаний. Писатели-реформисты: Монтескье, Беккариа, Филанджиери, Бриссо де Варвиль, Соден и многие другие с особенною энергиею ударяли на этот пункт, и им, и их веку принадлежит честь утверждения того положения, которое позднее перешло в жизнь, что если уже применять смертную казнь, то только за самые тяжкие преступления.

III. Вот то состояние европейского общества и его взглядов на смертную казнь, при котором Беккариа подал в своем сочинении о преступлениях и наказаниях решительный голос против этого наказания. Почва была подготовлена, материалы существовали, он только первый соединил в одно целое и аргументировал убеждения, бродившие в умах его современников. Доказывая несправедливость и ненужность смертной казни, Беккариа показал себя только последовательным логиком и более решительным и глубоким мыслителем, чем большинство его современников, которые отвергали необходимость этого наказания только за многие преступления. Но и в этом случае он в большей или меньшей степени был только истолкователем желаний и надежд европейских обществ, чему доказательством служат: редкое сочувствие, с каким принята была его книга; современные ему и последующие отмены смертной казни; наконец, серьезная, спокойная и неотступная решимость современных нам обществ вычеркнуть раньше или позже смертную казнь из списка наказаний. Поэтому когда люди, стоявшие за старые порядки, стали взводить на него нелепое обвинение в том, что он оспаривает у государей право наказывать смертью, он имел полное право сказать, что противники его не понимают ни потребностей времени, ни событий, вокруг них совершающихся. «Противник мой, — говорил он, — мало знаком с духом ныне царствующих государей. Пусть он узнает, как далеки они от того, чтобы дорожить пагубным правом лишать жизни человека, что нет ни одного из этих государей, который бы не смотрел на этот акт как на одну из самых великих неприятностей верховной власти. Пусть он узнает, что нынешние государи, будучи далеки от того, чтобы ревниво охранять право наказывать смертью, дали бы великую награду тому, кто открыл бы средство обезопасить общественное спокойствие, не убивая ни одного человека. Пусть узнает наконец, что все ныне царствующие государи ограничили, сократили и умерили употребление смертной казни; уголовные архивы всех наций Европы и свидетельство всякого, кто действительно жил, подтвердят эту истину». Таким образом, сам Беккариа засвидетельствовал, что его мысли о смертной казни не принадлежат ему одному, а служат выражением желаний современных ему законодателей. Уверение Беккариа совершенно согласно с теми фактами, которые Карминьяни сообщает относительно отмены смертной казни в Тоскане. «Некоторые без сомнения думают, — говорит он, — что книга Беккариа служила текстом для реформ уголовного права, которые великий герцог Петр Леопольд совершил в Тоскане. Если бы это было так, этот государь не ждал бы с 1765 по 1786 г., чтобы придать реформам силу закона. Законодательные перемены, которые в такой высокой степени приносят честь правительству великого герцога Петра Леопольда, имеют другое происхождение и другие побудительные причины. По счастливому стечению обстоятельств государственные люди и юристы Тосканы, независимо от основных начал Беккариа и притом задолго до появления его книги, сошлись в убеждении, что спокойствие государства зависит от достоинства его экономической системы и что малые наказания, если только они, благодаря хорошему судопроизводству, неизбежно следуют, доставляют достаточную защиту против немногих преступников, которых не может исправить хороший закон. Пагнини, Таванти, Нери, Джианни, Биффи Толомеи почти около времени вступления на престол великого герцога Леопольда зажгли в государственной науке яркий свет, из которого, как блестящий луч, истекло начало мягкости наказаний. Эти мужи, которым, благодаря уже расположенности графа Ришекура, главы регентства, были вверены общественные должности, умели сообщить уму благородного, человекорасположенного государя то направление, которое мало-помалу, путем опыта, привело его к убеждению в бесполезности кровавой системы наказаний, которую он нашел в Тоскане». С другой стороны, по словам автора, закон 1744 г. о доказательствах дал тосканским юристам основание для противодействия применению смертной казни.

Сама отмена смертной казни в некоторых государствах, хотя и недолго удержавшаяся, сделалась возможною только вследствие того, что общество было более или менее к тому подготовлено. Первая по времени общая отмена смертной казни сделана была в Тоскане великим герцогом Леопольдом. Государь этот приступил к этой решительной мере не вдруг, а только после долгого опыта. С 1765 г., т. е. с самого вступления на престол, он, не коснувшись самих законов, только приостановил исполнение смертных казней. Такой порядок продолжался до 1786 г. В течение этого времени опыт собственного его управления убедил его в двух великих истинах:

а) когда существуют причины и поводы к совершению преступлений, то страх наказаний, как бы жестоки они ни были, не достаточен для того, чтобы воспрепятствовать их совершению;

б) если страх наказания заменить неизбежностью его, то пожизненное заключение, хотя наказание очень мягкое сравнительно с смертною казнью, достаточно для того, чтобы воспрепятствовать совершению тяжкого преступления.

В 1786 г. он издал закон, которым совершенно отменена была смертная казнь. Обнародование закона 30 ноября 1786 г. не было, по словам Карминьяни, новостью ни для Тосканы, ни для целой остальной Европы. Этим тосканский законодатель ничего другого не сделал, как только то, что делают художники, когда они выставляют для публики свои произведения только после того, как предварительно долгою работою и при помощи всесторонней оценки обеспечат ей благоприятный прием. В Австрии еще Мария-Терезия 3 января 1776 г. поручила Верховному трибуналу исследовать, не следует ли постепенно уничтожить смертную казнь, по крайней мере, в большей части случаев, оставивши ее единственно только за преступления самые тяжкие. И действительно, при Марии-Терезии смертная казнь заменяема была пожизненным заключением в ямы (cabanons) крепости Шпильберга, что, впрочем, как оказалось впоследствии, в сущности был своего рода особый способ смертной казни, только более медленный: никто из заключенных в эти ямы не переживал долее нескольких месяцев. Иосиф II, тотчас по вступлении на престол, 9 марта 1781 г. издал тайное повеление всем судам, на основании которого смертные приговоры, постановленные на основании законов, по объявлении их преступникам, не были приводимы в исполнение, но были присылаемы вместе с актами в высшую судебную инстанцию, которая докладывала императору и ожидала дальнейшего решения. Новым постановлением 22 августа 1783 г. было предписано: смертных приговоров не объявлять, но по определении, на основании действующих законов, смертной казни, следственные акты отсылать в Верховный суд. Таким образом, с 1781 по 1788 г., хотя законом смертная казнь не была отменена, но на самом деле она не была совершаема, за исключением одного случая; путем помилования она была заменяема строгим заключением в тюрьму. С изданием в 1788 г. уголовного кодекса она была отменена и по закону. Таким образом, способ отмены смертной казни в Австрии тождествен с тем, которым она была отменена в Тоскане. Попытка отменить смертную казнь во Франции в конце XVIII столетия встретила гораздо больше препятствий и оказалась менее удачною, чем в двух упомянутых странах. Это произошло оттого, что в Тоскане и Австрии дело отмены было в руках монархов, руководимых мудрыми советниками, тогда как во Франции за это дело взялись представительные собрания, которые вообще гораздо медленнее и с большими трудностями, вследствие разделения на партии, совершают реформы. 21 января 1790 г. Учредительное собрание издало декрет, которым оно провозгласило равенство наказаний для всех граждан, без отношения к рангу и состоянию обвиняемого, и уничтожило варварский обычай, по которому виновность преступника падает пятном бесславия на невинную его семью. В следующем году депутат Лепелетье-Сен-Фаржо внес в Собрание, от имени комитета конституции и уголовного законодательства, длинный доклад о тех началах, которые должны быть приняты в основание реформы уголовного законодательства. Исправление преступника посредством наказания, отмена пожизненных наказаний и уничтожение смертной казни за все преступления, кроме политических, — вот главнейшие из этих начал. После долгих прений за и против отмены смертной казни, Собрание, однако ж, решилось удержать это наказание, но только в виде простого лишения жизни, без мучений: оставалось выбрать только способ исполнения казни. В начале 1792 г. была принята гильотина. В 1793 г. Кондорсе внес в Конвент новое предложение отменить смертную казнь за все преступления, исключая государственные; но это предложение имело ту же участь. Напротив, революционное правительство своими казнями даже напомнило самые мрачные времена средневекового деспотизма. Наконец, как будто утомившись от казней, в IV год Республики Конвент издал декрет, в котором сказано было, что «со дня объявления всеобщего мира смертная казнь будет отменена во всей Французской Республике». Но это предположение осталось без всяких последствий, а кровавая революционная юстиция дала повод и следующим правительствам удерживать смертную казнь за многие преступления.

IV. Ни одно великое открытие в области морали и ни одно усовершенствование в жизни человеческих обществ не совершалось вдруг и без борьбы: на осуществление их тратится всегда много времени и трудов; каждое усовершенствование сначала имеет за себя самое незначительное число людей избранных, и только после упорной борьбы со старым порядком оно принимается большинством и затем делается достоянием всех. Такова история отмены преследования ведьм и еретиков, такова судьба уничтожения пыток, изуродований, телесных наказаний и т. д. Та же история повторяется и с смертною казнью. Выше доказано было, что в европейском обществе XVIII в. образовалось общее, вполне сознательное убеждение в несправедливости смертной казни за многие преступления, даже возникло сомнение в состоятельности этого наказания вообще; таким расположением умов воспользовались, с одной стороны, смелые мыслители, чтобы доказать бесполезность и несправедливость этого наказания, с другой — более решительные реформаторы, чтобы на самом деле отменить его. Но ошибется тот, кто, анализируя историю отмены в XVIII в. смертной казни, оставит без внимания старый, еще могущественный тогда строй общества, его глубокие корни и его собственную философию. Когда явилась книга Беккариа, на него посыпались самые тяжкие обвинения: известный французский юрист Жусс в введении к «Трактату уголовного правосудия» (Traitе de justice criminelle), 1771 г., говорил, что книга Беккариа содержит в себе систему самых опасных новых идей, которые, будучи приняты, ни к чему иному не могут привести, кроме ниспровержения законов, усвоенных самыми цивилизованными нациями, и которые нанесут тяжкий удар религии, нравам и священным правилам управления. И конечно, Жусс, Фашинеи, Вуглан в своих нападках на Беккариа являются только представителями целой многочисленной партии людей, далеко не разделявших взглядов на смертную казнь миланского философа.

Сама отмена смертной казни в некоторых государствах совершилась благодаря абсолютизму, и затем достаточно было напора иных обстоятельств, чтобы сами реформаторы вроде Леопольда поспешили восстановить смертную казнь, или вроде Робеспьера, чтобы с таким усердием пользоваться тем самым орудием, которое они незадолго пред тем считали негодным. Словом, состояние общества XVIII в., хотя и породившего учение о бесполезности и несправедливости смертной казни, было, с другой стороны, таково, что реакция становилась неизбежною. Французская революция дала повод к этому повороту, результатом которого было издание новых уголовных кодексов, составленных отчасти в старом духе. Чтобы дать понятие об этом повороте в истории смертной казни, я изложу постановления относительно этого наказания некоторых кодексов.

В Пруссии после долгих законодательных работ, начавшихся еще при Фридрихе II, к началу 1791 года было совершенно приготовлено для обнародования Уложение о наказаниях, составленное в новом духе. Но Указом 1792 г. введение его было приостановлено на неопределенное время, а Указом 1793 г. предписано было переделать составленное Уложение вновь и при этом исключить все новые постановления, несогласные с прежними законами. Это переделанное Уложение обнародовано было в 1794 г. В нем караются смертною казнью следующие преступления:

1) государственная измена;

2) соучастники в этом преступлении и самые отдаленные помощники;

3) покушение на внешнюю безопасность государства, хотя бы оно открыто было до начала исполнения, сообщничество и пособие в этом преступлении;

4) содействие врагам в исполнении их планов;

5) поджог городов и магазинов;

6) шпионство;

7) выдача иностранной враждебной державе лица, находящегося под покровительством государства;

8) освобождение из тюрьмы государственного изменника;

9) убийство, совершенное во время бунта;

10) оскорбление величества, хотя бы оно не сопровождалось опасностью для жизни и свободы государя;

11) побег чиновника, захватившего всю или часть казенной суммы;

12) содействие в третий раз дезертирству;

13) дуэль, повлекшая смерть одной стороны;

14) истребление плода у женщины;

15) простое убийство;

16) некоторые случаи смерти, причиненной дурным обращением;

17) предумышленное убийство;

18) убийство, совершенное шайкою;

19) убийство в драке;

20) подстрекательство к убийству или к таким действиям, которые могут легко причинить смерть;

21) отравление, приготовление и доставление яду;

22) отнятие рассудка и причинение неизлечимой болезни посредством яда;

23) убийство простое и предумышленное родителей, детей, братьев, сестер и некоторых боковых родственников;

24) убийство новорожденного, а также оставление его без пищи или в пустом месте, если от этого произойдет смерть, и подстрекательство со стороны обольстителя, отца и матери;

25) лишение жизни изнасилованием;

26) похищение, причинившее смерть похищенной;

27) смерть от нанесенных ран при разбое;

28) нанесение смертельной раны при разбое, когда жизнь подвергшегося разбою была сохранена каким-нибудь особенным случаем;

29) убийство, совершенное разбойником не с намерением, а в минуту сопротивления и защиты;

30) разбой на большой дороге, сопровождавшийся ранами и повреждением здоровья;

31) содействие, хотя бы в качестве сторожевого, убийству, совершенному шайкою;

32) воровство с насилием, совершенное шайкою, причем казни подлежит один начальник шайки;

33) кто заведомо дозволит в своем доме совершить разбой или убийство, подлежащие смертной казни;

34) ложное свидетельство, подкрепленное клятвою, повлекшее за собою казнь невинного;

35) ложное обвинение, на основании которого был казнен невинный;

36) уничтожение съестных припасов, бывшее причиною чьей-либо смерти;

37) намеренный поджог, подвергший опасности жизнь одного человека или многих, или целые города, местечки и деревни;

38) поджог в жилом месте и в ночное время, во время которого люди потеряли жизнь или потерпели постоянное повреждение в здоровье, хотя бы поджигатель и не имел умысла на жизнь и здоровье;

39) повторение какого бы то ни было поджога;

40) повреждение водяного устройства, причинившее наводнение;

41) наводнение с целию лишить кого жизни.

В Австрии скоро после смерти Иосифа II, в 1794 г., два высших центральных учреждения: одно, управлявшее делами политическими, другое — юстициею, сами от себя, опираясь на политические события, сделали представление молодому императору Францу II о необходимости восстановить смертную казнь за государственную измену. Это представление было утверждено императорским Патентом 2 января 1795 г. В 1801 г. члены трех высших учреждений сделали новое представление о необходимости опять ввести смертную казнь за подделку монеты и банковых билетов. Но рассмотрение этого предложения, а равно вопроса о необходимости распространить смертную казнь и на другие преступления, именно: убийство и некоторые виды поджога, затянулось и затем было слито с рассуждениями об издании Общего уголовного кодекса. Изданный в 1803 г. кодекс этот угрожает смертью за следующие преступления:

1) покушение на личную безопасность главы государства;

2) действия с целию переменить государственную конституцию или произвести революцию;

3) навлечение на государство опасности извне и все действия, сюда относящиеся;

4) простое покушение на государственную измену, обнимающую вышеизложенные три вида преступлений, хотя бы оно осталось без последствий;

5) возмущение, когда для его подавления наряжается превотальный суд;

6) подделка кредитных билетов, имеющих цену монеты; смертная казнь определяется как главному виновнику, так и соучастникам;

7) заведомое распространение этих билетов;

8) намеренное убийство посредством отравления и других средств;

9) убийство по приказанию;

10) убийство с целию завладеть добром другого;

11) простое убийство;

12) убийство, произведенное при разбое;

13) поджог, сопровождавшийся смертью, когда поджигатель мог это предвидеть, если пожар последовал после того, как несколько раз был подкладываем огонь, или когда пожар произведен шайкою с целию опустошения.

По Французскому кодексу 1810 г. смертной казни подлежали следующие преступления:

1) поднятие оружия против отечества;

2) сношение с иностранною державою с целию возбудить ее к войне против отечества;

3) сношение с врагом с целию облегчить ему вступление на французскую территорию или сдать город, крепость и т. п., или оказать ему помощь людьми, деньгами и т. д.;

4) те же самые действия в отношении союзников Франции, действующих против общего врага;

5) выдача чиновником и всяким другим лицом агентам неприятеля или иностранной державы тайны переговоров, или экспедиции;

6) Выдача чиновником и всяким правительственным агентом планов крепости и т. п.;

7) взятие посредством подкупа, обмана или насилия этих планов всяким другим лицом и выдача их врагу;

8) скрытие заведомо шпионов;

9) посягательство или заговор на жизнь или лицо императора;

10) посягательство или заговор на жизнь или лицо членов императорской фамилии;

11) посягательство или заговор с целию ниспровергнуть правительство или переменить образ правления или порядок престолонаследия;

12) покушение на эти преступления, хотя бы и не было исполнения;

13) составление заговора, лишь бы только последовало между двумя или более лицами согласие на действие, хотя бы не было самого посягательства;

14) посягательство и заговор с целию возбудить междоусобную войну, опустошение, убийства, грабеж;

15) набор войска или снабжение его оружием без приказания и разрешения законной власти;

16) принятие, без права и законных поводов, командования армиею или частию ее, или флотом и т. п.;

17) противодействие набору войска лицом, имеющим власть, если это противодействие имело последствия;

18) поджог и разрушение посредством мин зданий и кораблей, принадлежащих государству;

19) составление, предводительствование вооруженною шайкою, а также участие и содействие таким шайкам, которые образовались с целию завладеть, грабить или разделить государственную и всех граждан собственность;

20) соучастие в преступлениях, исчисленных под N 9, 10, 11 и 14 без различия степеней участи;

21) коалиция чиновников или вообще лиц, имеющих власть, против внутренней безопасности государства;

22) подделка золотой или серебряной французской монеты, участие в выпуске или распространении или содействие ввозу;

23) подделка государственной печати или употребление ее, также бумаг государственного казначейства, штемпелей и банковых билетов;

24) насилие против чиновника во время исполнения или по случаю исполнения им своей обязанности, если от этого насилия последовала в течение 40 дней смерть;

25) раны, нанесенные чиновнику, если они принадлежат к числу тех, которые носят характер убийства;

26) отцеубийство;

27) предумышленное убийство (assasinat);

28) отравление;

29) простое убийство (meurtre), если ему предшествовало, его сопровождало и ему последовало другое какое-нибудь злодеяние или преступление;

30) детоубийство;

31) кастрация, от которой в течение 40 дней последовала смерть;

32) противозаконный арест без предписания власти в следующих трех случаях: а) если он исполнен был в фальшивых костюмах, под ложным именем и по ложному приказу; б) если арестованному угрожали смертью; в) если его подвергали телесным наказаниям;

33) ложное свидетельство, которое повлекло казнь невинного;

34) подкуп свидетелей, которых ложное свидетельство повлекло за собою или бессрочные каторжные работы, или смертную казнь;

35) воровство, если оно сопровождалось следующими пятью увеличивающими тяжесть преступления обстоятельствами: а) если оно учинено ночью; б) если оно учинено двумя или многими; в) если виновные или только один из них имел скрытое оружие; г) если оно учинено при помощи взлома, влезания, поддельных ключей в жилом доме или с принятием на себя звания чиновника и т. п.; д) если оно учинено с насилием или угрозою сделать употребление из оружия;

36) поджог домов, кораблей, магазинов, леса, посевов и т. д.

37) разрушение посредством мин зданий, кораблей или судов;

38) разрушение или ниспровержение каким бы то ни было образом всего или части здания, моста, плотины, принадлежащих другому, если от того последовала чья-либо смерть.

Изложенный перечень смертных преступлений по кодексам прусскому, австрийскому и французскому, как наиболее типическим, может дать понятие о взгляде европейского законодателя на смертную казнь в конце XVIII и начале XIX столетий. Этот перечень в одном убеждает, что, несмотря на господствовавшую в это время реакцию, смертная казнь навсегда была отменена за два обширные рода преступлений: против религии и против нравственности. Кроме того, почти все виды воровства были вычеркнуты из разряда смертных преступлений, исключение допущено только для самого тяжкого вида воровства, которое сопровождается насилием или убийством, или другими отягчающими обстоятельствами; но и это исключение встречено было полным неодобрением. В этих кодексах смертная казнь не назначается даже в некоторых случаях, касающихся государственных преступлений, в противоположность тому, что делалось до конца XVIII века; к этим случаям принадлежит: недонесение о государственном преступлении, которое до реформы во всех законодательствах наказывалось смертною казнью. А по Австрийскому кодексу смертною казнью не наказывается оскорбление величества в тесном смысле. В Прусском из числа смертных преступлений вычеркнута подделка монеты — преступление, которое в средние века считалось за lеse-majestе; в Австрийском только один вид этого преступления, подделка кредитных билетов, карается смертью.

V. Движение событий и умов против смертной казни, проявившееся с такою силою в половине прошедшего столетия, задержанное затем в конце его и в первое десятилетие нынешнего столетия, не замедлило снова обнаружиться уже в первую четверть нынешнего столетия, может быть, не с таким внешним увлечением, зато несомненно с большею упругостию и постоянством. Движение это идет непрерывно чрез весь XIX в. и продолжается ныне.

Там, где реформа не коснулась уголовного законодательства или где она и коснулась, но новые кодексы, как, например, в Пруссии и во Франции, составлены были под влиянием минуты, скоро повторилось замеченное нами выше явление XVIII века: практика при определении смертной казни была мягче закона, который часто остается без действия или действует в слабой степени. И пусть бы виновниками этого бездействия были присяжные, которых еще так недавно выставляли представителями каких-то опасных элементов. Напротив, неприменению смертной казни способствуют пострадавшие от преступления, свидетели, адвокаты, судьи, министерство, государи.

Нигде этот разлад между законом и жизнью не обнаружился в такой степени, нигде практика чаще и больше не отменяла законом определяемую смертную казнь, как в Англии, где уголовное законодательство, оставаясь без перемен до начала XIX столетия, заключало в себе более 200 смертных преступлений. Пострадавшие от преступления, свидетели, присяжные, судьи, король — все, по уверению в 1811 г. Ромильи, соединились в общем нежелании, разделяемом целою нациею, не допускать казней за воровство пяти шиллингов в лавке и сорока — в доме. В течение пяти лет (с 1806 по 1811 г.) из 595 виновных в преступлениях этого рода только 120 подверглось осуждению, 20 было приговорено к смертной казни, и только один казнен. Чтобы не допустить смертного приговора за эти виды воровства, присяжные, вопреки несомненной очевидности, признавали обвиняемых виновными в воровстве в 39 шиллингов, хотя бы на самом деле уворованная вещь стоила не только 40 шиллингов, но и несколько фунтов стерлингов. По уверению Филипса, позднейшего английского писателя о смертной казни, в течение первых 15 лет нынешнего столетия постановлено было присяжными 535 приговоров с подобным понижением цены уворованной вещи. В 1808 и в 1810 г. Самуил Ромильи, при внесении в парламент билля об уничтожении смертной казни за воровство льна на мануфактурах, объявил, что он делает это по настоятельной просьбе хозяев льняных мануфактур в Ирландии, которые не считают более в безопасности свою собственность, так как присяжные, не желая приговаривать к смертной казни за столь легкую вину, вовсе освобождают обвиняемых от наказания. Число освобождений от наказаний было так велико, что Вильбефорс имел основание сказать в 1812 г. в Палате депутатов, что преступники рассчитывают на эту ненаказанность. Как далеко закон во взгляде на эти преступления расходился с жизнью, можно видеть из следующих статистических данных: с 1802 по 1808 г. было арестовано за воровство сорока шиллингов в жилом доме и пяти шиллингов в лавке 1 тыс. 872 человека, из них казнен только один; с 1808 по 1816 г. предано суду за те же преступления 1 тыс. 228, приговорено к смерти 324 и казнен один. Закон, грозивший смертною казнью за подделку монеты, оставался также почти без применения. Разные способы были употребляемы для обойдения его. Иногда обвинитель и обвиняемый заключали сделку, по которой обвиняемый обязывался признать себя виновным во владении фальшивым документом, за что смертная казнь не определялась, а обвинитель обещал вместо того покинуть обвинение за подделку документа — действие, подлежавшее смертной казни.

Случалось, что невинный обвиняемый заключал подобную сделку из боязни быть запутанным и казненным в случае обвинения в более тяжком преступлении. Нередко потерпевшие от этого преступления, только бы не допустить смертной казни, вовсе не приносили обвинения, даже уничтожали фальшивые документы. Присяжные под влиянием того же отвращения чаще признавали виновных в этом преступлении невинными при существовании самых очевидных доказательств. Если же случалось, что произносим был смертный приговор, министерство решалось не допускать исполнения казней и обыкновенно давало помилование.[53] Известно, что смертная казнь за это преступление была отменена вследствие поданной в парламент петиции: тысяча подписавшихся банкиров и людей, занимающихся торговлею, мотивировали свою просьбу, между прочим, тем, что существование смертной казни за это преступление ведет к ненаказанности и угрожает опасностию самой собственности. При решении случаев детоубийства, насчет наказуемости которого закон расходился с общественною совестию, присяжные часто произносили вердикт о невинности, хотя они были убеждены в противном, только бы не допустить смертной казни. Когда же в 1851 г. при решении одного подобного случая присяжные, под влиянием исполненного страсти и пиэтизма объяснения судьи Плата, постановили приговор о виновности, и когда приговоренную не хотели избавить от смертной казни помилованием, то присяжные в поданной петиции о помиловании объявили, что они никогда бы не признали обвиняемую виновною, если бы им хотя на мгновение могла прийти мысль, что приговор будет исполнен. Приговоренная была помилована, и в следующем году присяжные, наученные опытом, при решении подобного же случая признали виновную невинною, несмотря на противоположные объяснения судьи. Нерасположение присяжных к смертной казни постоянно возрастало в Англии и по отношению к другим преступлениям. Таллак, секретарь английского Общества содействия уничтожению смертной казни, рассказывает следующий случай: в одном из недавних заседаний ассизов в Герфорте два человека были обвинены в двух преступлениях, почти одинаковых и равно очевидных, но разнившихся только наказуемостью, так как только одно из них подлежало смертной казни. Присяжные признали виновным того, которому грозила депортация, и освободили другого, который должен был идти на виселицу. На упрек в такой несправедливости и непоследовательности один из присяжных отвечал: «Довольствовались ли бы вы, для того чтобы повесить человека, теми доказательствами, каких достаточно для того, чтобы послать его в ссылку?» Другой присяжный, участвовавший в произнесении приговора, которым освобождены были от всякого наказания шесть обвиняемых в одном из тяжких преступлений при существовании самых очевидных улик, отвечал на упрек в несправедливости: «Он и его товарищи действительно признавали улики обвинения очень основательными; но, не находя совершенно полной очевидности, не решились послать на виселицу разом шесть человек».

Подобное же развитие убеждений против смертной казни замечается во Франции. Здесь приговоры о невинности при существовании очевидных доказательств были так часты по некоторым преступлениям, за которые положена была смертная казнь, вопреки общему убеждению, что для уменьшения безнаказанности признано было за лучшее издать в 1832 г. закон, по которому присяжным предоставлено право указывать на смягчающие обстоятельства и таким образом своим приговором признавать в данном случае смертную казнь неуместною, а преступление — подлежащим другому, меньшему наказанию. Закон этот вызвал порицание некоторых юристов (покойный Богородский вслед за некоторыми французскими юристами сильно нападал на этот закон), тем не менее он был совершенно необходим для того, чтобы привести в некоторое согласие действующие законы о смертной казни с общественным мнением и уменьшить число освобождений от всякого наказания при очевидной виновности освобождаемых. В 1825 и 1826 г. на 100 обвиняемых в поджоге, политических преступлениях и подделке монеты приходилось от 67 до 82 освобожденных без наказания. С 1833 по 1838 г. число приговоров с указанием смягчающих обстоятельств по преступлениям, за которые положена была смертная казнь, простиралось до 78, а по детоубийству — до 93. То же самое повторилось и в других государствах. Так, во многих штатах Северной Америки вследствие отвращения к смертной казни присяжные вовсе освобождали от наказания виновных в подделке фальшивой монеты. В Пруссии, где до 1848 г. не было присяжных, в течение 37 лет, с 1818 по 1854 г., из 124 приговоренных к смертной казни за детоубийство только двое были казнены. В Тоскане после восстановления смертной казни у народа навсегда осталось убеждение в ее несправедливости. Судьи отчасти разделяли нерасположение народа и старались смягчать законы. В 1830 г., когда после долгого отсутствия кровавой казни назначены были две смертные экзекуции, народ самым энергическим образом протестовал против них; во время казни во Флоренции лавки и магазины были закрыты, жители спешили в церковь молиться, оставив улицы почти пустыми, вокруг эшафота стояло очень немного зрителей. В других городах герцогства произведено было этими казнями такое же дурное впечатление. Событие это имело влияние на последующее законодательство и практику Тосканы. В пятидесятых годах тосканский народ своим протестом заставил правительство отменить исполнение смертной казни в одном случае.

Из сказанного очевидно: 1) действовавшие в первой половине нынешнего столетия в европейских государствах уголовные законы в деле определения смертных казней далеко не соответствовали потребностям действительной жизни; 2) жизнь, вопреки законам, ставила на своем; она не допускала смертных казней там, где она считала их излишними. Чтобы нагляднее доказать справедливость этих положений, я приведу статистические цифры из судебной практики важнейших государств: а) о числе обвиненных в смертных преступлениях; б) о числе приговоренных к смертной казни; в) о числе действительно казненных.

В Англии с 1805 по 1816 г. предано было суду за преступления, подлежавшие смертной казни, 70 тыс. 984 человека; из них только 5 тыс. 874 было приговорено к законом установленному наказанию и только 823 человека действительно казнено. С 1817 по 1825 г. предано было за те же преступления суду 121 тыс. 217 человек, из коих только 10 тыс. 326 были приговорены к смерти и только 791 человек казнен. Таким образом, в течение 21 года приходился на 12 преданных суду за преступления, подлежавшие смертной казни, один приговоренный к этой казни, и на 10 или даже 13 приговоренных — один действительно казненный. В частности, в 1813 г. было приговорено к смертной казни 713 человек, казнено 120; в 1817 г. приговорено 1 тыс. 302 человека, казнено 115; с этого года по 1823 г. количество смертных приговоров колеблется между этим числом и 968 человеками, а затем опять подымается и доходит в 1831 г. до 160; количество казненных ежегодно в этот период, т. е. с 1817 по 1831 г., колеблется между 115 (число казней 1817 г.) и 46 (число казней в 1830 г. при 1 тыс. 397 осужденных на смерть); в 1831 г., когда количество смертных приговоров достигло максимума, казнено 52 человека. С 1832 г., т. е. после отмены смертных казней за значительное число преступлений, по 1838 г. число смертных приговоров колеблется между 931 (в 1833 г.) и 438 (в 1837 г.), а число экзекуций в первый год было 33, а во второй — 34. В 1838 г. сделана была новая отмена смертных казней за многие преступления — и количество смертных приговоров вдруг понижается в этом году до 116, а в 1839 произнесено их только 54, из них приведено в исполнение в первый год 6 и во второй — 11. В 1859 г. постановлено смертных приговоров 52, в 1860 г, — 48, из них в первом году приведено в исполнение 9, а во втором — 12. С 1838 г., хотя смертные приговоры постановляются за разные преступления, но приводятся в исполнение только те, которые постановлены за умышленное и предумышленное убийства. И за это преступление, во-первых, не все обвиняемые были приговариваемы к смертной казни, во-вторых, не все приговоренные были казнимы. Так, число обвиненных в этом преступлении с этого по 1863 г. колеблется между 85 (1843 г.) и 46 человеками (1839 г.), число приговоренных к смертной казни — между 29 (в 1862 г.) и 11 (в 1850, 1854 и 1855 г.) и, наконец, число казненных — между 16 (в 1844 г.) и 5 (в 1838 и 1854 г.). Так шло постепенно в Англии уменьшение числа смертных приговоров и смертных казней. В десятилетний период от 1800 по 1810 г. было казнено 802 человека, с 1810 по 1820 г. казнено 897 человек, с 1831 по 1840 г. казнено 250, с 1841 по 1850 г. казнено 107, с 1850 по 1860 г, — 97. Следовательно, в первый и во второй период ежегодно казнили от 80 до 89 человек, в третий — средним числом по 25 человек, в четвертый — по 10, в пятый — менее 10 человек.

Во Франции в 1825 г. было обвинено в преступлениях, за которые положена смертная казнь, 980 человек, а в 1826 г.- 915 человек. Из них в первый год был освобожден 491 человек, а в следующем — 431, т. е. почти половина. Затем из остальных было приговорено к смертной казни в 1825 г. 132 человека, а в следующем — 150. Из них в первый год было казнено 111 человек, а во второй — 110 человек, остальные были помилованы, в первый год — 23 человека, во второй — 28. То есть приходилось средним числом в оба года на 8 обвиненных в преступлениях, влекущих смертную казнь, 1 действительно казненный. С 1832 г., когда издан был закон, коим предоставлено присяжным право понижать наказание признанием смягчающих обстоятельств, число приговоров с признанием этих обстоятельств по преступлениям, угрожаемым смертною казнью, с каждым годом возрастало: так, с 1833 по 1838 г. средним числом приходилось 78 таких приговоров на 100. Тогда как по преступлениям, подсудным судам исправительным, число их в этот период не было больше 15 на 100. Вследствие этого количество смертных приговоров с этого времени в значительной степени уменьшалось; так, в 1833 г. было постановлено 50, в 1835 г, — 54, в 1838 г, — 44; из них было действительно исполнено в порядке приведенных лет 34, 39, 34. В пятидесятых годах число смертных приговоров возросло: так, в 1854 г. постановлено 79, в 1857 г, — 58, затем опять понизилось и произнесено в 1858 г. при 196 обвинениях в предумышленном убийстве 38, а в 1859 г. при 186 обвинениях в том же преступлении — 36; действительно же казнено по порядку приведенных лет 34, 32, 23, 21. С 1826 по 1852 г. произнесено было 1 тыс. 668 смертных приговоров, из них 1 тыс. 65 казнено, т. е. на каждый год приходилось по 38 человек. С 1850 по 1860 г. из 543 осужденных было казнено 269, а 274 помиловано, т. е. на каждый год приходится по 27 казней.

В Бельгии относительно числа казней можно различать три периода: в первый, с 1796 по 1814 г., который обнимает и время французского господства, количество смертных приговоров и смертных казней было очень велико, именно: приговорено 784 человека, казнено 523; в одном 1801 г. было приговорено 90 и казнено 76, а в 1803 г. приговорено 86 человек, казнено 60 человек. Во второй период, когда Бельгия была под властью Голландии, с 1814 по 1829 г. из 150 приговоренных к смерти было казнено 47. Наконец, в третий период, когда Бельгия сделалась самостоятельною, с 1831 по 1860 г. было обвинено в смертных преступлениях 2 тыс. 970 человек, осуждено на смерть 721 человек и действительно казнено только 52 человека. В начале третьего периода, с 1830 по 1834 г., в Бельгии вовсе не было казней, ни один приговор не был исполнен. Казни были восстановлены под напором той партии, которая до сих пор отстаивает существование эшафота.

В Пруссии с 1826 по 1843 г. в рейнских провинциях из 189 приговоренных к смерти казнено было только 6, а в остальных провинциях из 237 приговоренных казнено было 94. По другому статистическому исчислению в период от 1818 по 1854 г. приговорено было к смертной казни 988 человек, из коих казнено было 286, остальные же помилованы. С 1818 по 1850 г. ежегодное число казней колебалось между 10 (в первые годы) и 5 (в остальные); причем в 1832, 1833, 1834 г. совершено было по 2 казни, в 1849 г, — 3 казни, а в 1848 г, — ни одной.

В Саксонии с 1815 по 1838 г. было приговорено к смертной казни 158 человек и действительно казнено только 30. В этот же период были многие годы, в которые не было ни одной казни, хотя смертные приговоры были постановляемы в достаточном числе; так, не было казней в 1833 г. при 7 приговоренных, в 1834 и в 1836 г, — при 5 приговоренных, в 1837 г, — при 10. В великом герцогстве Баденском были также годы, когда не было совершено смертных казней, хотя приговоры были постановляемы. Так, не было казней в 1830, 1831 и 1833 г., хотя в первый год было постановлено 8 смертных приговоров, а в остальные два — по 7. С 1844 по 1846 г. тоже не было казней; в 1857 и 1858 г. не было смертных приговоров, в 1859 г. было два смертных приговора, из коих ни один не был приведен в исполнение. В Баварии, в рейнской ее части, несколько лет сряду также не было казней; в Ольденбурге, до отмены, в течение двух царствований была совершена только одна казнь.

Приведенные цифры особенно резко выставляют на вид следующие факты: а) во всех европейских государствах разница между количеством обвинений в смертных преступлениях и количеством смертных приговоров чрезвычайно велика и поразительно отличается от той разницы, которая существует между количеством обвинений и приговоров по преступлениям несмертным и в особенности менее тяжким. Эта разница происходит оттого, что лица, участвующие в отправлении суда, по антипатии к смертной казни или вообще, или в данном случае, не применяют ее, когда закон повелевает применять; б) разница между количеством смертных приговоров и количеством действительных казней иногда громадна, вообще же очень значительна. Это происходит оттого, что власть, от которой зависит приведение смертных приговоров в исполнение, отменяет его посредством помилования вопреки судебному приговору. Оба эти явления прямо говорят за то постоянное стремление к уменьшению смертных казней, которое с такою неизменностию обнаруживает жизнь и за которым закон как бы не в состоянии угнаться. На весах объективного исследования вопроса о смертной казни эти два пути отмены имеют такое же важное значение, как и главный путь отмены посредством закона.

Совершенно в ином свете являются оба эти пути отмены с точки зрения современной юстиции: оба они неразлучны с большими недостатками и представляют в большей или меньшей степени аномалию. Выше было приведено достаточно данных, доказывающих, к чему ведет стремление людей, участвующих в отправлении уголовной юстиции, обойти закон, несогласный с требованиями данного времени, и как законодатель, хотя нехотя, должен был, из желания уничтожить отсюда происходящие беспорядки, отменить смертную казнь за многие преступления. Анализ отмены смертной казни посредством помилования вполне убеждает, что и этот путь отмены нарушает нормальный ход юстиции и отнимает у нее равномерность и непоколебимость.

Альфред Дюмонд, издавший в 1865 г. богатые материалы о вредном действии смертной казни, сообщил вместе с тем много сведений, доказывающих, насколько помилование лишено прочных правомерных оснований. Основания его переменяются с переменою лиц, дающих помилование. Пальмерстон в звании министра был расположен давать помилование, если только существовало какое-нибудь важное сомнение против смертного приговора, но он очень был строг, если преступление было совершено в пьяном виде. Он дал помилование приговоренному к смерти за тяжкий вид убийства, потому что осужденный был 83-летний старик. Между тем за несколько лет пред тем, в 1843 г., лорд Грагам не дал помилования 84-летнему старику. Лорд Грей (долго бывший министром внутренних дел, — в Англии помилование главным образом зависит от этого министра) при раздаче помилования позволял себе руководствоваться политическими отношениями и временным настроением и под влиянием того и другого или давал помилование, или отказывал в нем. Иногда в помиловании отказывали, когда существовало сильное сомнение в справедливости смертного приговора; в таком случае смертную казнь нес или невинный, или не подлежавший вменению. Так, в 1831 г. некто Эвен, приговоренный к смертной казни за поджог, несмотря на великое сомнение в его вине, не был помилован; спустя несколько лет один умирающий на смертном одре сознался, что поджог совершил он, а не казненный. Скоро после того был приговорен также за поджог 19-летний юноша, на основании обманчивых доказательств, и, несмотря на выраженное сомнение в его вине главою присяжных и на то, что все присяжные рекомендовали виновного как достойного помилования, он был казнен. Так, в 1856 г. лорд Грей отказал в помиловании Бюрнелли, сумасшествие которого не подлежало никакому сомнению, как доказывали то врачи, на мнение которых не обращено было внимания. Один преступник был казнен, потому что считали необходимым сохранить средину, так как два предыдущих были помилованы; таким образом, если бы один из предыдущих был казнен, то казненный был бы помилован. Это очевидно подрывает доверие к помилованию и самой юстиции: народ приходит к тому убеждению, что в казнях участвует произвол и что назначением казни хотят навести страх. Если же случается, что назначенная казнь совершенно противоречит народному убеждению, то рядом с нею данное помилование принимается народом за несправедливую поблажку. Года два-три назад был помилован Товлей, приговоренный к смертной казни за отравление невесты, и когда чрез несколько дней, несмотря на просьбу трехтысячного населения о помиловании, казнили Райта, убившего в ссоре и в полупьяном виде свою неверную любовницу, народ во время казни кричал: «Товлея! Товлея!», требуя новой жертвы во имя кровавой, но логически последовательной юстиции. Известно, что Райт был осужден на смерть без защитника и без участия присяжных: до сих пор в одной Англии закон не заботится о том, имеет ли обвиняемый в тяжком преступлении защитника или нет, и иногда оставляет его на произвол судьбы. Существует в этой стране и другой не менее достойный порицания обычай, считающий ненужным приговор присяжных, когда обвиняемый сознается в преступлении. Эти два закона имели решительное влияние на судьбу бедного работника Райта, не могшего по своей бедности иметь защитника и по своему простодушию не знавшего, как гибельно в Англии сознание, от которого в других случаях отклоняют сами судьи. Все эти обстоятельства дали не совсем неосновательный повод населению Ламбета (одной части Лондона) утверждать, что Райт казнен, а Товлей избежал казни единственно потому, что первый был бедный человек, а последний — состоятельный. Словом, эти два случая сделали глубокое впечатление на народ английский. Когда в Ноттингеме спустя некоторое время казнили одного человека за убийство своей матери, народ вторично требовал казни Товлея криками: «Товлея! Товлея!». Что и в других странах помилование не чуждо в большей или меньшей мере подобных неудобств и недостатков — это не подлежит сомнению; только в других странах, вследствие того, что вопрос о смертной казни разрабатывается более с теоретической стороны, не собрано подобных доказательных материалов. Но одна причина должна произвести и одинаковые следствия. Поэтому не без основания Миттермайер в 13 параграфе своего сочинения, обобщая неудобства помилования, указывает на следующие его недостатки:

а) Затруднительное положение государя при решении вопроса о помиловании вследствие того, что трудно выбрать из многих преступников более достойных помилования.

б) Влияние на дачу помилования или на отказ в нем окружающих государя лиц, которые в одном случае способствуют оказанию помилования, в другом — утверждению смертного приговора, указывая на вредное влияние снисхождения и на необходимость произвести казнью спасительный страх на прочих.

в) Ослабление уважения к правосудию, когда суд постановит смертный приговор, а государь, удостоверившись из посторонних источников, что осужденный невменяем, дает на этом основании помилование.

г) Разногласие между определением казни и дачею помилования и взглядом и убеждениями народа, который, сравнивая между собою близкие помилования и казни, основательно или неосновательно, начинает утверждать, что один был помилован потому, что взяли в уважение знатность или просьбы влиятельных лиц, другой же пошел на виселицу потому, что был беден и за него некому было замолвить слово пред министром и государем; а такое разногласие не может не подрывать веры в незыблемость правосудия.

д) Влияние на оказание или на отказ в помиловании случайных обстоятельств, как то: личности докладчика, уже оказанных прежде помилований или совершенных казней.

е) Наконец, влияние партий в таких странах, как Северная Америка, где губернатор, связанный с тою или с другою партиею, из угождения очень легко уступает настояниям партий.

Начиная с Монтескье и Беккариа, исследователи начал уголовного права указывали на несоответствие между количеством угроз смертною казнью в законе и числом действительно совершенных казней как на доказательство бессилия закона и несостоятельности тех наказаний, которыми чаще угрожают, чем приводят их в исполнение. Отмена смертной казни посредством помилования до сих пор удерживает систему наказаний в этом положении. Таким образом, вполне рациональное учение Монтескье и Беккариа, что не жестокое, а вполне неизбежное наказание имеет действительную силу, до сих пор остается теоретическою истиною. Поэтому противники смертной казни совершенно справедливо говорят: «Если смертная казнь необходима — применяйте ее, не делая произвольных и случайных отмен, подрывающих силу закона; если же она бесполезна — на что указывают помилования — вычеркните ее».

VI. Подобно тому как в XVIII в. общественное мнение, независимо от общего отрицания необходимости смертной казни, решительно восставало против применения ее за некоторые преступления, XIX столетие, вследствие дальнейшего развития общественной и умственной жизни, стало по совершенно специальным причинам находить это наказание неуместным за некоторые другие роды и виды преступлений.

Тогда как в XVIII в. самые смелые мыслители и самые решительные реформаторы, отвергавшие необходимость смертной казни за все общие преступления, все-таки считали ее необходимою за преступления политические, уже в первой четверти XIX в., после бурных политических событий и накануне их, возникает твердое убеждение в том, что если смертную казнь можно допускать за некоторые преступления, то, во всяком случае, не за политические. Гизо, один из консервативнейших и партионных деятелей нашего столетия, первый с особенною ясностию и доказательностию развил эту истину. С тех пор она была принята за общепризнанную и стала переходить путем закона в жизнь. Доказательства этой истины, по Гизо, состоят в следующем.

Было время, когда в борьбе партий между собою и с властью смертная казнь была самым обыкновенным оружием и даже необходимостью победителя: она глубоко коренилась в нравах и в общественном устройстве. В прежнее время смертная казнь, как кара за политические преступления, имела свое материальное действие. Политика находилась в руках немногочисленной аристократии, которая составляла заговоры; общественная сила была ничтожна, силы частные велики и в брожении; центральная власть без администрации, без полиции, даже лишенная первых прав верховной власти, состояла в личных средствах монарха. При таком положении общества назначение смертной казни состояло в том, чтобы дополнять недостаток средств власти; правительство, казнивши некоторых, действительно уничтожало опасную партию. Откуда происходила некогда опасность для монарха и даже министра? Она происходила от их соперников и их конкурентов. В Англии дом Йоркский оспаривает корону у дома Ланкастерского, и один из этих домов, достигнув желаемого истреблением другого, царствует в безопасности. Карл VII имел фаворита Giac'a; коннетабль Ричмонд похищает фаворита, заставляет судить его сокращенным порядком, казнит его и достигает при короле власти, которую он обеспечил за собою убийством. Кардинал Ришелье борется против опасностей подобного же рода и защищает себя аналогическими средствами. Вопросы политические имеют центр тяжести в личностях. В те времена жестокость законов, многочисленность казней нередко приписывались мудрости правительства, его желанию покровительствовать обществу.

Теперь дело другое. Могущество оставило личности и фамилии; оно удалилось от очагов, где оно обитало; оно разлилось по целому обществу; оно обращается быстро, едва заметно в каждом месте, но присуще всюду. Где ныне те враждебности, те личные честолюбия, которые бы оспаривали власть прежними способами? Не говоря уже о министрах, даже ни одна партия не может дойти до такого безумия, чтобы решиться доставить министерство своим предводителям посредством убийства предводителей противоположной партии. Революции в Испании, Португалии, Неаполе, Пьемонте были ли плодом какого-нибудь спора за престол, делом какого-нибудь одного честолюбца, который желал вступить на престол? Очевидно, нет. Политические опасности изменили свою природу. Нет более борьбы между людьми, она идет между правительственными системами. Участь министерств, даже самих династий, подчиняется не личной участи их противников, но участи той системы, которую они принимают. Некогда человеческие общества были владением, из-за которого шла борьба между владетелями; ныне они вышли из этого состояния, и только от них или от великих партий, на которые они разделяются, власть может почерпать если не свою силу, то, по крайней мере, свои претензии. Теперь дело идет не о том, кто управляет, а как управляют: личности суть не больше как орудия и толкователи общих интересов, которые ни в каком случае не будут чувствовать недостатка ни в толкователях, ни в орудиях. Не ясно ли, что смертная казнь и бессильна, и не нужна против таких опасностей и таких противников? Если она действует, то в другом духе. В то время как она не разрушает того, что власть хотела разрушить, она пугает то, чего последняя не хотела пугать. Она поражает несравненно слабее и вместе гораздо дальше, чем требуется. Человек, которого она поражает, сам по себе ничто; он страшен только по своим связям с известными интересами, с известными чувствами, в которых и заключается действительная опасность. Но, желая уничтожить эту опасность, поражают только человека, и притом так, что удар чувствуется во всей сфере интересов, которых он служил органом. Интересы не умирают с его смертью, даже чувствительно не ослабляются; но они принимают на свой счет намерение, которое убило их представителя; они говорят себе, что их бы также убили, если бы могли, и знают, что этого не могут сделать.

В прежнее время, в случае восстания народа, дело улаживали просто. Осуждали; казнили всех тех, которые возбуждали беспорядки или помогали им. Все дело ограничивалось тем, что изгоняли все население с его земли, сжигали двадцать деревень, устилали дороги трупами, повешенными на виселицах, или разорванными членами. Когда подымалась война, она превращалась в свирепую охоту, которая оканчивалась только с истреблением инсургентов. Если считали благоразумным вступать с восставшими в договоры, рассыпать обещания — обещания улетучивались с минованием опасности. Так, сам британский парламент упрашивает Ричарда II не обращать внимания на мнимые уступки, и вследствие этого король дает своим шерифам и своим судьям самую обширную власть, для того чтобы употреблять жестокости против возмутившихся при возвращении их в графства. И эти жестокости чинились не только во время господства феодального рабства, но и во времена вполне организованной верховной власти, при Генрихе VIII и Елизавете, с тем только различием, что казни совершались с большею правильностью. При Людовике XIV разом поднялись восстания в Бретани, в Лангедоке, в двадцати других местах: здесь из-за налога, там ради верований, в ином месте против эдикта. Посылали войска, умножали казни, изгоняли народонаселение. Но беспокойство не расстроило версальских праздников, испуга не заметно было в Париже; общество не замечало даже всей пролитой крови, король не знал всех экзекуций; государство не чувствовало себя компрометированным, власть — задетою. Причина этого заключалась в том, что между высшими классами и низшим народом не было никакой связи — и страдания, и казни последнего никого не задевали и не страшили.

В настоящее время какое правительство осмелится употребить против народа смертную казнь таким образом, чтобы сделать ее материально действительною; какие законы, какие министры предпишут, дозволят воздвигнуть виселицы вдоль дорог, расстреливать людей сотнями, обезземелить жителей целого кантона? До этого, конечно, не допустят мягкость наших нравов, человечность наших законов. Но есть другие, более солидные препятствия к этому: мягкость и гуманность, которые покровительствуют между нами жизнь, покровительствуются и поддерживаются в свою очередь более могущественными событиями, которые их породили. Жизнь человеческая потому более уважается, что она имеет более силы заставить себя уважать. И это оттого, что в обществе произошла глубокая, коренная перемена, состоящая в некоторой общности интересов. Когда люди были одичалы, немы и темны, можно было их уничтожать. Hыне мало великих господ, но зато много людей. Нет никого столь высоко стоящего, чтобы голос низшего не достигал его ушей; никто не силен настолько, чтобы опасности слабого не могли ему угрожать; никто настолько не безвестен, чтобы несчастие не могло сообщить некоторое значение его судьбе; никто настолько не изолирован, как своим величием, так и своею малостью, чтобы ничего не надеяться или ничего не бояться оттого, что происходит вокруг него. Великие различия ослабляются; общие идеи, чувства и интересы ширятся и взаимно себя укрепляют. Все стремится к тому, чтобы внушить гражданам, что они подвержены одним и тем же бедствиям, доступны одним и тем же опасностям, что они не могут оставаться индифферентны к своей взаимной участи; в то же время все им доставляет средства взаимного общения и поддержки. Таким образом, с одной стороны, гораздо больше отдельных лиц имеют значение и силу; с другой — все лица теснее связаны, отражаются одни в других, быстро сообщают друг другу о том, что их задевает и им грозит, и оказывают в нужде помощь. Ныне общественные беспорядки и восстания внушают гораздо больше беспокойства, потому что это уже не бунты народные, а движения общественные. Правительства при первой неудаче силы тотчас прибегают к обещаниям, уступкам, к перемене системы. Прежние правительства, не подвергаясь серьезному риску, могли противопоставлять бунтам войска и казни, быть несколько лет в войне с тою или другою частию страны. Ныне потрясенные правительства скорее думают о реформах, чем о наказании. Итак, материальное действие смертной казни в преступлениях политических ничтожно.

Если рассмотреть нравственное ее действие в этом деле, то оно оказывается также не менее ничтожным. Наказания производят более влияния по тому нравственному впечатлению, которое они возбуждают, чем по тому ужасу, который они вселяют. Законы почерпают силу более в совести людской, чем в людском страхе. Порицание и общественный стыд, неразлучные с некоторыми поступками, действуют гораздо могущественнее на предупреждение их, чем страх будущих наказаний. Относительно обыкновенных преступлений достоверны два факта: один — что действие, преступное по закону, действительно совершилось; другой — что оно действительно преступно; все согласны в этом; отвращение к этим преступлениям находится в сердцах всех. Оттого наказание за эти преступления сопровождаются нравственным действием. В преступлениях политических, напротив, два вышеприведенные факта или неизвестны, или сомнительны. Неизвестно или сомнительно, действительно ли поступок обвиняемого принадлежит к разряду тех действий, которые закон считает преступными; равным образом сомнительно и то, что действие, почитаемое законом за преступление, есть естественно и неизменно преступное. Первая неизвестность очевидна; всякий в настоящее время знает, что в преступлениях частных остается искать одного преступника, потому что преступление — дело дознанное; между тем как в преступлениях политических, как, например, в заговорах, в преступлениях против печати, нужно почти всегда отыскивать в одно время в ряду действий, более или менее имеющих значение, и преступление, и преступника. Что касается второй неизвестности, то она означает не то, чтобы можно общественный порядок оставить без защиты, а только то, что безнравственность политических преступлений не столь ясна, не столь неизменна, как безнравственность обыкновенных преступлений; она постоянно преобразуется или затемняется непостоянством дел человеческих; она изменяется, смотря по времени, событиям, правам и заслугам власти; она колеблется каждое мгновение под ударами силы, которая претендует формировать ее по своим капризам или по своим нуждам. Едва ли в сфере политики можно найти какое-нибудь невинное или заслуживающее уважения действие, которое бы в каком-нибудь уголке мира или времени не считалось по закону преступлением. В 1793 г. во Франции президент революционного трибунала Engrand d'Alleray допрашивал одного старика: «Разве вы не знаете закона, который запрещает посылать деньги эмигрантам?» — «Да, отвечал старик, но я знаю закон более старый, который повелевает мне поддерживать моих детей». Заключающаяся в этих словах истина всегда ею останется, вопреки всем кодексам. Преступники обыкновенные — убийцы, грабители — стоят в обществе особняком: они не имеют между честными людьми ни друзей, ни покровителей; они в войне с обществом. И когда постигает их наказание, это значит не одна власть, а и все общество против них вооружается. Совсем иначе поставлены противники правительства: они принадлежат обществу; они находят или надеются найти поддержку; они соединяются с тою или другою партиею, которой обещают помощь. Партия не хочет или не может того, во что они веруют. Нет нужды, они преувеличивают ее могущество, плохо знают ее намерения. В каждом прохожем, под каждою кровлею, где дымится труба, вор видит врага; политический деятель везде воображает союзников или, по крайней мере, обещает себе временное покровительство. Вследствие этого из всех средств, которыми власть располагает для достижения своих целей, менее действительна смертная казнь. Она раздражает противников, сообщает большую твердость их убеждениям, вместо того чтобы их изменять, разъединяет их с властью гораздо более, чем было до того. Если даже противники признают, что власть, определяя казни, действовала в своем праве, правительство теряет нравственное положение, потому что они считают себя стоящими в состоянии войны с нею.

Еще важнее развитие в XIX в. сомнений насчет справедливости и необходимости смертной казни за некоторые виды убийства и даже вообще за убийство. По наследству от времен господства мести законодательства государственного периода наказывали смертною казнью все виды убийства, за исключением только совершенно случайных. Так, в Западной Европе еще в XVIII и даже иногда в XIX в. казнили смертью за убийство, совершенное нечаянно, в драке, и это происходило главным образом оттого, что прежний человек сначала совсем не обращал внимания, а потом очень мало на происхождение преступлений: убийство, величайшее преступление само по себе, совершено — значит, совершитель его есть великий преступник, какие бы там ни были обстоятельства, при которых он совершил, в каком бы далеком отношении не находилась его воля к совершенному преступлению. На этом основании Французский кодекс 1810 г., допуская извинительные обстоятельства по отношению к убийству посторонних лиц, не признает их в применении к отцеубийству: в этом случае Французский кодекс применил к отцеубийству то правило, которого прежде держались вообще в отношении к убийству. Для мыслителя XIX столетии преступление вообще является уже не беспричинным злом, не делом одной личности преступника, а продуктом еще и других факторов, которые не зависят от воли преступника, как например: среды, в которой он возрос, стечения неблагоприятных обстоятельств и т. п. Отсюда-то берет свое начало учение о смягчающих вину обстоятельствах — не то прежнее учение, которое поименно исчисляло причины смягчения, а новое, не столь, правда, определительное, но тем не менее более соответствующее действительному разнообразию жизни. Этот общий взгляд на преступление и его вывод — учение о смягчающих обстоятельствах — по логике идей и событий, естественно, были применены и к убийству — преступлению, которое, по общему сознанию, превосходит своею тяжестью все другие. Влияние этого применения обнаружилось как в законодательстве, так в практике и науке.

В некоторых североамериканских уголовных кодексах издавна стали различать убийство предумышленное от простого, с назначением казни только за первое. Позже в Америке пошли далее: стали делить и предумышленные убийства на две степени, угрожая смертною казнью только за те, которые принадлежат к первой. В настоящее время это учение принято многими североамериканскими кодексами. В европейских уголовных кодексах это учение отразилось в меньшей степени, но, однако ж, влияния его нельзя не заметить. Так, по Закону французскому 1832 г. и по Проекту шемонтского кодекса 1856 г., предоставлено судьям и присяжным находить смягчающие обстоятельства во всех преступлениях и тем не допускать в данном случае смертной казни. В Брауншвсегском уложении есть специальная статья, дозволяющая судьям не определять смертной казни за предумышленное убийство при стечении многих смягчающих обстоятельств. То же самое правило принято в Тосканском кодексе 1853 г., во многих швейцарских, шведском, в проектах бременском 1861 г. и португальском. В практике упомянутый взгляд на преступление отразился, кажется, еще в большей степени в применении к убийству. Во Франции в 1833 г. из восьми преступников, признанных виновными в отцеубийстве, только один приговорен к законом установленному наказанию, смертной казни; в 1834 г. из 12 — тоже 1, в 1838 г. из 11 — 2; в 1858 г. отменена смертная казнь признанием смягчающих обстоятельств в 7 случаях, в 1859 г, — в 10 случаях. За отравление назначена смертная казнь: в 1833 г. только двум из 20; в 1834 г, — одному из 7; в 1838 г, — трем из 27; в 1858 г. она заменена в 30 случаях, в 1859 г, — в 17. За предумышленное убийство подвергнуто смертной казни: в 1833 г, — 37 из 137; в 1834 г, — 16 из 60; в 1832 г, — 27 из 110; в 1858 г. она отменена была в 91 случае. В Англии с 1840 г. смертная казнь в практике была определяема только за предумышленное убийство и, сверх того, не все смертные приговоры были приводимы в исполнение: так, в 1859 г. из 52 — 9; в 1860 г. из 48 только 12. То же самое и в германских государствах. В Австрии с 1829 по 1841 г. из 199 приговоренных к смертной казни за предумышленное убийство 161 человек получил помилование; из 78 осужденных за убийство супругов половина получила помилование; в 1856 г. из 59 обвиненных за предумышленное убийство 39 помиловано. В Пруссии с 1818 по 1854 г. из 534 человек, приговоренных к смертной казни за предумышленное убийство, казнено только 249. Таким образом, практика помимо закона являлась невольною выразительницею того умягченного взгляда на преступление вообще и убийство в частности, которое мало-помалу овладевает умом современного человека. В свою очередь наука не преминула обратить внимание на то обстоятельство, что как законодательство, так и практика, определяя за некоторые виды и некоторые случаи убийства вместо смертной казни другие, более мягкие наказания, не всегда поступают основательно и справедливо. Хотя, вообще говоря, есть более и менее тяжкие виды убийства, но провести между ними определенную демаркационную линию — дело невозможное, несмотря на все попытки. Вследствие этого происходит то, что хороший закон в идее не может быть применяем на практике согласно со строгою справедливостью; практика нередко причисляет к более тяжкому виду убийства и казнит смертью менее тяжкое, и наоборот. Применение помилования в этом случае еще дальше расходится со строгими правилами справедливости. Отсюда проистекают те беспрестанные упреки, которые раздаются в обществе относительно отдельных случаев смертной казни, когда бы ее, по общему убеждению, не следовало применять, и случаев помилования, где оно по сравнению было не уместно. Таким образом, уголовное правосудие в самом высшем своем проявлении представляется обществу не произведением строгих правил справедливости, а действием произвола. Так как возвратиться к прежним обычаям и стать наказывать смертною казнью все виды убийства совершенно невозможно, вследствие коренной перемены взглядов европейского общества; так как, с другой стороны, следуя нынешним более гуманным и по идее более справедливым правилам, на практике нельзя избежать произвола и относительной несправедливости, что подрывает веру в уголовную юстицию, то рождается вопрос: не следует ли, для избежания таких грубых недостатков современной практики, отменить смертную казнь за все виды убийства и таким образом восстановить на практике правомерное применение наказания?

VII. Мы видели, что и в XIX столетии жизнь в деле отмены смертной казни предупреждала законодателя. Еще по закону определялась смертная казнь за некоторые виды воровства, за подделку монеты и документов, за разнообразные виды поджога, за детоубийство, за более легкие виды убийства, а практика или совсем не карала их этим наказанием, или только в крайне редких случаях, даже иногда более из боязни и отвращения к смертной казни она предпочитала ей полную ненаказанность самого явного преступника. Таким образом, жизнь брала свое и готова была из отвращения к жестокости закона подорвать его силу, превратить его в мертвую букву, в то время как она во всех других случаях оказывала полнейшее уважение к нему. Не желая оставить юстицию на произвол текущих событий, а закон — лишенным силы и достоинства, европейский законодатель XIX столетия должен был, признав совершившийся факт, привести закон в согласие с жизнью и сделанную ею отмену смертной казни за некоторые виды преступления возвести в закон. Так он действительно и поступил.

Нигде закон, как выше было показано, до такой степени не расходился с жизнью, как в Англии. Поэтому ни один европейский законодатель XIX в. не поставлен был обстоятельствами в такую необходимость произвести столько отмен смертных казней, в какую поставлен был английский. Отмена смертной казни в Англии начинается с 1808 г. В этом году Самуил Ромильи, известнейший адвокат своего времени, внес в Палату депутатов билль об отмене смертной казни за воровство-мошенничество в 12 пенсов; Палата приняла билль. Ободренный этим успехом, Ромильи в 1810 г. внес в Палату три новых билля: об отмене смертной казни за воровство 5 шиллингов из лавки, 40 шиллингов из жилого дома, за воровство с судов и льна из фабрики. Но эти билли не прошли как в этом году, так в 1811, 1813 и 1816 г., каждый раз, когда он их вносил. С этих пор до 1830 г. отмена смертной казни была остановлена, за исключением закона 1820 г., которым король Георг IV за злостное банкротство назначил вместо смертной казни ссылку. С 1830 г., вследствие петиции, поданной в парламент за подписью 1 тыс. банкиров из разных городов, была отменена смертная казнь за подделку банковых билетов. Но настоящая эпоха отмены смертной казни в Англии начинается с того времени, когда было расширено представительство английского народа и в парламент были допущены в значительном количестве депутаты из среднего сословия, лучше понимающего потребности страны. В 1832 г. были изданы три очень важных закона: первым, 23 марта, отменена была смертная казнь за подделку монеты; вторым, 11 июля, — за воровство лошадей, скота, овец и за воровство в жилом доме; третьим, 16 августа, за многие подлоги. В 1833 г. смертная казнь была уничтожена за насильственное вторжение в дом, в 1834 г, — за возвращение из ссылки, в 1835 г, — за святотатство и кражу писем. Но как еще недостаточны были эти законы, видно из того, что, уничтожив смертную казнь за большую часть подлогов, они не отменили ее за составление духовного завещания и других подобных актов, за употребление этого акта со знанием, что он фальшивый, за подделку доверенности на получение капитала из публичного банка. Смертная казнь за эти преступления была уничтожена в 1837 г., вместе с уничтожением ее за многие другие преступления. 17 июля этого года было издано несколько законов, которыми уничтожена была смертная казнь за большую часть преступлений, подлежавших до тех пор этому наказанию. К числу этих законов принадлежат:

1) закон об отмене смертной казни: а) если бунтовщики по требованию правительства не разойдутся в течение часа; б) если кто освободит насилием обвиняемого в убийстве с предумышлением; в) кто будет склонять войска к измене; г) кто будет принуждать к присяге, с тем чтобы обязать к совершению убийства и других преступлений, влекущих за собою смертную казнь; д) за освобождение себя из тюрьмы; е) за ввоз запрещенных товаров с употреблением при том оружия; ж) за выстрел при известных обстоятельствах в корабль;

2) закон о преступлениях против личности;

3) закон о воровстве в жилом строении и вторжении в дом;

4) закон о разбое;

5) о морском грабеже;

6) о зажигательстве.

На основании этих последних пяти законов указанные преступления подлежали смертной казни только в особенно тяжких видах, именно:

1) По закону о преступлениях против личности смертною казнью наказывался тот, кто с намерением лишить жизни даст другому яд или заставит его принять яд, или нанесет другому раны, телесные повреждения, опасные для жизни.

2) По закону о воровстве и насильственном вторжении в дом тот подлежит этому наказанию, кто при совершении воровства ворвется в дом, нападет на кого-либо, выстрелит в него с намерением убить или же каким-нибудь другим образом нанесет ему рану.

3) По закону о разбое оставлена смертная казнь для того, кто при разборе после него пронзит ограбленного, выстрелит в него или нанесет ему рану.

4) По закону о морском грабеже она оставлена на тот случай, когда грабитель прежде, во время или после грабежа нападет на людей, находящихся на судне, ранит с тем, чтобы лишить жизни.

5) По закону о зажигательстве смертная казнь уставлена: а) за подложение под жилое строение огня в такое время, когда в нем находится какое-либо лицо; б) за поджог или разрушение каким-либо другим образом корабля с целью лишить кого-нибудь жизни или подвергнуть жизнь опасности; в) за подачу ложного сигнала или выставку маяка с целью подвергнуть опасности корабль или судно; г) употребление средств с целью разрушить или погубить корабль, которому угрожает крушение.

В 1840 г. в тот самый парламент, который тридцать лет тому назад не согласился отменить смертную казнь за ничтожное воровство, внесен был билль об отмене смертной казни за все вообще преступления. Билль этот внесен был депутатом Эвартом, который еще в 1832 г. начал с большим успехом добиваться отмены смертной казни за отдельные преступления и которого имя с тех пор неразрывно связано с историею отмены смертной казни в Англии. После продолжительных прений билль был отвергнут большинством — 160 голосов против 90. Тем не менее парламент нашел нужным еще сократить количество смертных преступлений. Смертная казнь была отменена законом 22 июня 1841 г. еще за следующие преступления:

1) за скрытие или утайку чиновниками английского банка и компаний состоящих в их руках счетов, доверенностей и других бумаг, также денег и других принадлежностей, за тайное приложение штемпелей и печатей, за употребление вместо золота и серебра других металлов;

2) за возвращение ссыльных из колоний;

3) за изнасилование во всех случаях;

4) за разрушение церквей и капищ;

5) за разрушение зданий, назначенных для торговли, а также какой-нибудь машины на мануфактурах или в рудниках.

После этой отмены смертная казнь в Англии оставлена за следующие преступления:

1) за государственную измену;

2) предумышленное убийство;

3) за телесные повреждения с намерением лишить жизни;

4) за покушение на жизнь другого при вторжении в дом;

5) за разбой, сопровождавшийся ранами;

6) за морской разбой с нанесением оружием ран;

7) за поджог жилого здания, в котором кто-нибудь находится;

8) за поджог корабля или магазина, принадлежащего кораблю;

9) за выставку маяков с намерением подвергнуть опасности корабль;

10) за поджог, крушение или разрушение корабля с намерением лишить кого-нибудь жизни;

11) за противоестественное плотское соединение.

Со времени внесения первого билля о совершенной отмене смертной казни Эварт не переставал действовать в парламенте в пользу этого дела. Самыми ревностными товарищами его в этом деле были Кобден и особенно Брайт. Так, Эварт возобновлял свое предложение: в 1847 г., когда вместе с тем он внес в парламент несколько прошений из всех частей государства о полной отмене смертной казни; это второе предложение его было отвергнуто большинством — 81 голос против 41, поданных за отмену; в 1848 г. по случаю происшедших отвратительных сцен во время и после совершения казней, предложение это было отвергнуто 122 голосами против 66; в 1849 г. и 1850 г. первое было отвергнуто большинством — 75 голосов против 51, второе — большинством — 46 против 40. В 1861 г. после ревизии уголовных статутов смертная казнь была оставлена только за государственную измену, предумышленное и умышленное убийство и покушение на оные. В 1864 г. Эварт, ободряемый высокопоставленными лицами, возобновил свое предложение в Палате об отмене смертной казни. Вследствие дебатов, вызванных этим предложением, Палата учредила комиссию, которой поручила исследовать «свойство и действие законов, определяющих смертную казнь, также способ ее применения и представить донесение по вопросу: не желательно ли изменить эти законы». В мае 1865 г. комиссия окончила свои занятия и готова была представить материалы; из 36 выслушанных ею лиц 16 дали мнение более или менее за отмену смертной казни, а 14 — за сохранение ее. Дальнейшая судьба трудов комиссии мне неизвестна.

Выше были приведены данные, доказывающие, как мало Французский кодекс 1810 г. по расточительности казней соответствовал настроению общества. Поэтому в 1832 г., едва только изменились обстоятельства, задерживавшие преобразования, поднялись голоса против смертной казни. Хотя предложение о полной отмене этого наказания было отвергнуто, но тем не менее издан был закон, которым отменена была смертная казнь за следующие виды преступлений:

1) заговор, не сопровождающийся насилием;

2) подделка и выпуск золотой и серебряной монеты;

3) подделка или употребление государственных печатей, серий государственного казначейства и банковых билетов;

4) многие случаи поджогов; смертная казнь оставлена только за поджог домов, судов и вообще зданий, в которых живут люди;

5) убийство, соединенное с другим преступлением, когда между делом и следствием нет связи;

6) воровство, сопровождающееся пятью увеличивающими вину обстоятельствами;

7) скрытие уворованных вещей, когда воровство наказывается смертию;

8) арестование, совершенное в фальшивом костюме, под фальшивым именем и по фальшивому приказу.

Кроме того, тогда же был издан закон о смягчающих обстоятельствах, предоставивший присяжным во всяком данном случае и за всякое преступление заменять смертную казнь другим наказанием. В 1848 г. был издан чрезвычайно важный закон об отмене смертной казни за преступления политические; этот закон обнимает обширный круг преступлений, исчисленных в настоящей главе выше, под рубриками 1-17. В 1853 г., правда, императорское правительство несколько изменило этот закон, восстановив смертную казнь за посягательство на жизнь императора или членов его фамилии, но сущность его все-таки осталась та же. В 1865 г., при обсуждении адреса в законодательном собрании, предложена была поправка об отмене смертной казни. После красноречивой защиты этой поправки Жюлем Фавром она, однако ж, отвергнута была 203 голосами против 26.

В Германии уголовное законодательство относительно этого предмета оставалось до 1848 г. в том положении, в каком мы видели его в начале нынешнего столетия. Уголовные кодексы, изданные в тридцатых годах, не составляют в этом отношении успеха. Важная, хотя недолговечная перемена вообще, но не оставшаяся без влияния, сделана была в 1848 г., в год политического переворота. Франкфуртское народное собрание приняло в число основных прав немецкого народа и отмену смертной казни, оставив ее только в кодексах военном и морском. Это постановление принято было всеми немецкими государствами, за исключением Пруссии, Австрии, Баварии и Ганновера, которые не признавали основных прав немецкого народа. Но и другие государства не долго удерживали у себя полную отмену этого наказания, которую они приняли скорее под напором увлечения и давлением внешних обстоятельств, чем по глубокому сознанию ее необходимости. В 1849 г. в Германии повторилось то же самое, что уже раз случилось в конце прошедшего столетия в Тоскане, Австрии, отчасти в Пруссии и Франции: реакция легко восстановила смертную казнь. Только некоторые государства, как то: Ольденбург, Бассау, Ангальт, герцогства Брауншвейгское и Кобургское удержали сделанную реформу. Должно, впрочем, сказать, что раз принятая отмена и для других немецких государств не могла пройти бесследно. Самое восстановление в некоторых государствах совершилось по незначительному большинству голосов: так, в Виртембергской второй палате подано за смертную казнь 47, против — 34; в Дармштадтской 23 — за, 21 — против; в Веймарской 16 — за, 14 — против. Далее: по прошествии первых порывов реакции некоторые законодательства опять возвратились к полной отмене; в 1862 г. она принята была в великом герцогстве Саксен-Веймарском, в том же году в герцогстве Саксен-Мейнингенском; в 1865 г. Виртембергская палата депутатов 56 голосами против 26 определила отменить смертную казнь, несмотря на то, что за сохранение ее стоял министр юстиции. Наконец, восстановляя смертную казнь вообще, германские законодательства отменили ее за некоторые преступления, за которые закон до 1848 г. угрожал смертною казнью. По Кодексу австрийскому 1852 г. отменена смертная казнь за подделку кредитных билетов, участие в подделке и распространение. По Кодексу прусскому 1851 г. число смертных преступлений сокращено в большом объеме сравнительно с прежде действовавшим кодексом. Так, смертная казнь отменена: за некоторые виды государственных преступлений; за дуэль; убийство в драке; за лишение жизни чрез дурное обращение; за детоубийство и истребление плода; причинение повреждения здоровью посредством яда; за убийство, совершенное без намерения при разборе и содействие ему; воровство, совершенное шайкою и с насилием; ложное свидетельство и обвинение, повлекшие за собою смерть невинного; за истребление припасов; за поджог и наводнение, если они не сопровождались смертью. Если свести к общему знаменателю преступления, угрожаемые смертью по новейшим кодексам австрийскому и прусскому, то открывается, что они только два рода преступлений карают смертною казнью: государственные и убийство; последнее не только тогда, когда оно совершено само по себе, но и тогда, когда оно совершено вместе с другими, менее тяжкими преступлениями, например: воровством, разбоем, поджогом, повреждением железных дорог. Того же самого принципа держится и новый Саксонский кодекс 1855 г.

В других странах замечается то же самое. Хотя в Тоскане смертная казнь восстановлена была Законом 30 июня 1790 г. за преступления против установленного правительства, а Законом 30 августа 1795 г, — за тяжкие виды убийства, в том числе и за детоубийство и изгнание плода, однако ж эти законы до 1808 г. оставались без применения. В этом году введены были французские законы и начала действовать гильотина; но едва только в 1814 г. французы оставили тосканскую территорию, как народ с яростию бросился на гильотину и палачей. Палачи едва ушли от народной ярости, а гильотина была разрушена и сожжена. В 1816 г. под влиянием реакции издан был закон о назначении смертной казни за воровство, совершенное с насилием на дороге; но и этот закон остался без применения. Долговременное или очень редкое применение смертной казни приучило тосканцев считать смертную казнь наказанием ненужным и несправедливым. Когда в 1830 г. правительство привело в исполнение два смертных приговора, народ своим энергическим протестом заявил свое решительное отвращение к смертной казни, вследствие чего правительство не совершило ни одной экзекуции до 1847 г. В этом году смертная казнь вторично была отменена в Тоскане. Восстановленная опять в 1852 г., она ни разу не была совершена в действительности, вследствие энергического протеста со стороны народа. Когда Тоскана вошла в состав итальянского королевства, законодатель, зная решительные убеждения тосканцев, должен был в 1859 г. вычеркнуть для них смертную казнь, оставив ее для всех прочих частей Италии. В Шемонте, который играл такую важную роль в истории Италии, уголовное законодательство в вопросе о смертной казни шло обыкновенным ходом. В 1839 г., когда еще господствовало общественное настроение, установившееся в конце прошедшего и начале нынешнего столетия, издан был кодекс, в котором смертная казнь определяется в 41 случае. После переворота 1848 г. издан был новый Кодекс в 1859 г., в котором смертная казнь определяется только в 13 случаях. В 1865 г., когда в итальянском парламенте рассматривался вопрос о необходимости объединения уголовного законодательства для всего королевства, внесен был проект отмены смертной казни в целой Италии на том основании, что она уже отменена в Тоскане и что благие результаты этой отмены не подлежат сомнению. Общество итальянское поддерживало это предложение с замечательным единодушием; кажется, не было ни одного города, где бы более или менее многочисленное собрание жителей не заявило своего мнения против смертной казни. После длинных прений Палата депутатов постановила большинством — 150 голосов против 91 — отменить это наказание, оставив его до времени за одно разбойничество. Сенат, однако ж, не пристал к этому постановлению, высказавшись за сохранение смертной казни 87 голосами против 16. Но окончательное решение вопроса о смертной казни вместе с вопросом о принятии нового кодекса не состоялось ни в ту, ни в другую сторону, и было отложено. В проекте нового итальянского кодекса, представленном прежним министром юстиции, определяется смертная казнь только в 9 случаях, которые можно подвести под 2 рода преступлений: политических и убийства. Во второй половине 1866 г. новый итальянский министр юстиции Боргати собирался представить парламенту новый проект уголовного кодекса, в котором смертная казнь вычеркнута из ряда наказаний. Теперь пишут, что юридическая комиссия, коей поручено пересмотреть новый кодекс, высказалась самым решительным образом за отмену смертной казни. Неизвестно пока, действительно ли на этот раз будет отменено в Италии это наказание, но достоверно то, что в начале нынешнего года королевским декретом смертная казнь отменена за чисто политические преступления. В крошечной республике Сан-Марино смертная казнь, по определению законодательного собрания 1848 г. и по Кодексу 1859 г., отменена.

В Швейцарии с 1848 г. смертная казнь не применяется за политические преступления. Совершенно отменена она в 1848 г. в Фрейбурге и позже в Невшателе. В 1866 г. в Цюрихе комиссия законодательного собрания, занимавшаяся составлением проекта нового уголовного кодекса, предложила девятью голосами против двух отменить смертную казнь.

В проекте Бельгийского уголовного кодекса 1861 г. смертная казнь определяется только в 8 случаях, именно: за насилие против короля; насилие против наследника престола; убийство родителей; отравление; за опасные виды грабежа; за убийство, совершенное для того, чтобы сделать воровство; за предумышленное убийство; за опасный вид поджога. За чисто политические преступления это наказание вовсе не допускается; кроме того, дозволено в случае признания смягчающих обстоятельств заменять его другим наказанием. В конце 1866 г. Палата депутатов при рассмотрении нового уголовного кодекса подвергла обсуждению и вопрос о полной отмене смертной казни. После обстоятельных прений 55 депутатов подали свой голос за смертную казнь, 43 — против.

В Голландии в 1865 г. прежний министр юстиции составил проект нового уголовного кодекса, в котором нет смертной казни.

В Америке гораздо раньше Европы стали применять смертную казнь только за предумышленное убийство. В Пенсильвании это было утверждено еще законом 1794 г. С тех пор в разное время эта мера была принята и во многих других штатах. Во многих же штатах этой республики по закону, каждого присяжного, призванного для рассмотрения уголовного случая, подлежащего смертной казни, спрашивают: признает ли он или отвергает это наказание, — и в последнем случае его устраняют от произнесения вердикта. Этот закон, очевидно, вынужден был обстоятельствами, вместе с тем он служит введением к полной отмене смертной казни. Можно думать, что законодатели прочих штатов будут поставлены в ту же необходимость, под влиянием которой отменена была смертная казнь в 1847 г. в Мичигане, в 1852 г, — в Род-Айленде, в 1854 г, — в Висконсине. В 1864 г. президенты первого и последнего штатов заявили, что смертная казнь в этих государствах была отменена, между прочим, вследствие того, что не было уже возможности составить суд присяжных.

Изложенные в этой главе факты дают мне право сделать следующие выводы:

1. Отмена смертной казни в европейских и американских государствах была не самостоятельным явлением, а результатом посторонних, стоящих вне области уголовного права причин и событий. Только коренное, вполне реальное изменение материального и умственно-нравственного строя обществ способствовало постепенной отмене смертной казни. Оттого, если отмена была плодом только прекрасных, теоретических соображений, она долго не держалась.

2. Научное опровержение справедливости и состоятельности смертной казни само было произведением фактического, хотя еще не закрепленного законом переворота, совершившегося внутри европейских обществ. Если оно шагнуло далее жизни, то потому, что мысль человеческая, получив точку опоры в каком-нибудь событии, всегда по законам логики проводит известное начало до возможных пределов и, воспользовавшись материалом, созданным жизнью, в свою очередь является творящею силою; во-вторых, в данном случае в применении к смертной казни мысль человеческая явилась, как и всегда является, более чуткою, более проницательною и отгадывающею ход будущих событий.

3. Ход отмены смертной казни совершался приливами и отливами. Увлеченное новым великим открытием возможности твердой юстиции без смертных казней, общественного благосостояния без жестокостей и мучений, европейское общество в известной своей части думало немедленно осуществить это благородное дело. Но прилив новых событий и напор иных деятелей уничтожили эти мечты, отбросив вопрос о смертной казни в противоположную сторону, и притом далее, чем требовала сущность дела. Подобное явление, обнаружившееся в XVIII в., повторилось в XIX столетии. Но и тогда, и теперь жизнь, как она есть, подчиняла оба течения своим неизменным законам, сдерживая слишком смелые порывы вперед и не позволяя возвращаться далеко назад, куда она сама не хотела и не могла возвратиться. Однако ж в конце концов она сама неизменно, хотя медленно и не торопясь, шла вперед и уже стремится достигнуть того крайнего пункта, от которого она не раз так безжалостно отбрасывала назад смелых предпринимателей.

4. Ход отмены смертной казни был следующий: в XVIII в. была она отменена почти вполне за преступления против религии, против нравственности и за большую часть видов преступлений против собственности, как частной, так и общественной. В течение XIX столетия она отменена была почти за все остальные виды преступлений против собственности и оставлена только за те виды, которые содержали в себе нарушение собственности вместе с посягательством на целость личности и общественную безопасность. Ныне она остается только за преступления государственные в тесном смысле и за преступления против жизни человека. Но и область этих преступлений с каждым годом более и более суживается для смертной казни.

В предыдущих главах я показал, какая тесная связь существует между социальным и интеллектуальным состоянием общества и известным положением смертной казни в системе наказаний.

Теперь я перейду к анализу совершенно, по-видимому, незначительных вопросов, соприкасающихся с главным вопросом исследования, перейду к формам совершения смертной казни и к характеру ее исполнителей, чтобы еще более подтвердить мое главное положение, что существование и отмена смертной казни вполне зависят от степени общественного развития, которое стоит вне власти человека. Я потому обратил внимание на эти два вопроса, что в их судьбе всего ярче отражается стихийная сила прогресса, с неудержимым могуществом уничтожающего потребность в смертной казни.

I. Не подлежит сомнению, что уже в период мести были выработаны главнейшие формы исполнения смертных казней: частная месть явилась первою изобретательницею мучительных смертных казней, изобретение которых напрасно привыкли приписывать исключительно общегосударственной власти. Повешение, обезглавление, расстреляние, сожжение, сажание на кол, бросание в воду или с возвышенного места, привязывание к конскому хвосту, закапывание в землю, разорвание на части — это такие формы, о которых говорит доисторическая народная поэзия — сказки, песни, и которые в то же время постоянно встречаются в период государственный. Хотя некоторые способы совершения казней существовали почти у всех народов, но нельзя также не заметить того соотношения, какое отчасти существует между формами смертной казни и естественными свойствами страны, населяемой тем или другим народом. Так, в Греции, стране гористой, было в обыкновении свержение преступника с горы; в Индии, где слон принадлежит к домашним животным, было в употреблении топтание слонами; в древней Москве преступников пускали под лед.

Один из древнейших способов совершения смертной казни, с тех пор как она сделалась общегосударственным наказанием, было принесение преступника в жертву божеству. Жертвоприношение преступников современно тому младенческому развитию, когда народы бывают убеждены, что преступление есть непосредственное оскорбление божества; что в наказании прямо заинтересовано высшее существо; что оставлять ненаказанным преступника значит навлекать на общество гнев его; что божество умилостивляется кровью преступника, пролитою в его честь, а преступник очищается своею смертью от содеянного преступления. Период принесения в жертву преступников есть апотеоза грубой мести и щедрого на пролитие крови варварства и вместе с тем первое возведение в принцип, в высшее начало того, что совершалось только во имя личного эгоизма.

Принесение преступников в жертву практиковалось у всех народов, как древних, так и новых. Не одни, однако ж, преступники были приносимы в жертву; для этой цели народы употребляли: во-первых, рабов и военнопленных, которые у народов, стоящих на низшей степени развития, считаются виновными и как бы преступниками; во-вторых, людей невинных, преимущественно же детей, в том убеждении, что кровь невинных умилостивляет божество и очищает виновных. Впрочем, преступники составляли главную часть жертвенных людей, и можно принять за правило, что где существовали человеческие жертвы, там были приносимы в жертву и преступники. Следы существования человеческих жертв встречаются у еврейского народа: Авраам хочет принести в жертву своего сына; Иефай действительно приносит свою дочь. По древнему законодательству Индостана принесение в жертву одного человека доставляет божеству удовольствие на 1000 лет, а трех — на 3000. В последствие времени жертвы человеческие выходят в Индии из употребления, и в позднейших законодательных памятниках (Bhagavata Purana) содержится уже угроза адских мук за принесение человеческих жертв. Но следы их видны в законах Ману: по этим законам преступник, потерпевший смертную казнь, очищается от всякого преступления: это, если можно так выразиться, секуляризированная экспирация. Кроме того, в законах Ману есть целая глава об искуплении разных преступлений посредством жертвоприношений и других религиозных обрядов; здесь уже вместо человека и преступника приносится в жертву животное. Как остаток человеческих жертв должно считать обычай, до сих пор еще не уничтоженный, самосожжения жен на гробах мужей: еще в 1803 г. число таких сожжений в Индостане доходило до 30 тыс. в год. В Финикии — в городах Турэ и Сидоне, а также в ее колониях, Карфагене, принесение людей в жертву практиковалось в огромных размерах. Финикиане способствовали распространению этого обычая в Сардинии, Родосе, Крите и на всех почти берегах Средиземного моря. Богатые карфагенцы, обязанные по обычаю своей страны приносить в жертву детей, тайно покупали чужих детей и приносили их в жертву, выдавая за своих. Агатокл разбил карфагенские войска и стал лагерем под стенами города. Суеверный ужас овладел осажденными; обвиняя себя в обмане, они решились умилостивить богов великим жертвоприношением. Статуя Ваала, накаленная докрасна, приняла в свои объятия 200 детей, выбранных из самых знаменитых фамилий; граждане, навлекшие на себя обвинение, с своей стороны предложили в жертву своих детей, число которых простиралось до 300. Таким образом, финикиане и карфагеняне в обыкновенное время приносили в жертву преступников и иностранцев, в тяжкие же минуты народных бедствий, которые посланы были за их вины богами, они старались смягчить гнев их более дорогими жертвами.

Человеческие жертвы были в обычае у древних персов, египтян и у других восточных народов, у которых имя жреца и имя палача были синонимы. Они были в употреблении и у греков. Греки приносили в жертву детей — так была принесена в жертву Ифигения и многие другие; пленных и иностранцев — так Фемистокл, пред сражением при Саламине, принес в жертву трех персов, частью для умилостивления богов, частью для узнания судьбы предстоящего сражения; и наконец, преступников. Последнего рода жертвы были в употреблении во всей Греции: по рассказу Страбона, на острове Левкае ежегодно в виде жертвы один преступник был низвергаем со скалы; то же делалось и на острове Родосе. Павзаний сохранил следующие случаи принесения в Греции в жертву преступников: жрица Артемизии-Триклярии, по имени Комоито, была принесена в жертву за плотское сношение с своим любовником в храме своей богини, и кроме того, жителям трех городов заповедано было, для очищения от этого преступления, ежегодно из своей среды приносить в жертву самую красивую девицу и самого красивого юношу. Колмерое принесена была в жертву Дионису за то, что не хотела слушаться жреца. Дельфийский оракул наложил на фивян заповедь принести в жертву Дионису мальчика за убийство жреца этого бога. Что жертвоприношение преступников было обыденным явлением в Греции, доказательством тому служит первоначальное значение слова «анафема»; по объяснению де Местра, слово это первоначально означало все, что принесено божеству в виде дара, и вместе с тем и то, что предано было его мщению; впоследствии значение этого слова изменилось. Существование в Риме принесения преступников в жертву доказывается значением слова Supplicium, которое в старое время означало жертвоприношение, а впоследствии — наказание; таким образом, обозначение одним именем двух действий ясно указывает на то, что оба эти действия первоначально составляли один акт, или другими словами — в древнее время смертная казнь в Риме совершалась в виде жертвоприношения. В законах римских, дошедших до нас, сохранились выражения, которые прямо указывают, что преступник был в наказание приносим в жертву какому-нибудь богу: sacer alicui deorum, sacer estot, caput Jovi sacratum esset, diis devotus, furiis consignatus (посвященный одному из богов, пускай он будет принесен в жертву, жизнь его да будет посвящена Юпитеру, отданный в обет богам, обреченный фуриям) — это обыкновенная формула определения в позднейшее время смертной казни. Род жертвоприношения и способ его совершения был определяем по свойству преступления. Так, кто нарушал священные законы, тот посвящаем был вообще богам; кто покушался на неприкосновенность личности народного трибуна, был обрекаем в жертву Юпитеру; кто нарушал священную межу, тот вместе с волами обрекался Юпитеру, хранителю границ (Jupiter terminalis); сын, поднявши руку на своих родителей, обрекаем был домашним богам; кто опустошал жатву другого, был обрекаем Церере, покровительнице растительного царства. По толкованию Вико, Филанджиери, де Местра, Баланша, Шассана, Рейна, обречение богам означает действительное принесение в жертву обреченных. Когда господство жрецов поколебалось и уголовная юстиция перешла в светские руки, выражения древних римских законов о посвящении преступников богам долго сохранялись еще в употреблении, хотя получили уже другой смысл, означая просто предание преступника смертной казни. Впрочем, римляне прибегали к человеческим жертвам и во времена исторические. Во время галльских и пунических войн для умилостивления богов были принесены в жертву, посредством закопания живыми в землю, два галла (мужчина и женщина) и два грека (тоже мужчина и женщина). Дион Кассий упоминает о других случаях, а Лактанций и Тертулиан говорят, что принесение в жертву людей Юпитеру продолжалось в Риме даже до Константина. Рейн хочет видеть в сказаниях их или иносказательный смысл, или только указание на существование в позднейшие исторические времена человеческих жертв в Римской Империи, но не в самом Риме. Все нынешние европейские народы в отдаленные времена своего существования приносили в жертву преступников. Обычай принесения в жертву преступников в наибольшем употреблении был у галлов и скандинавов; это явление объясняется тем, что у этих двух народов жрецы успели сложиться в очень крепкую касту, сосредоточившую в своих руках верховное управление страной.

В Галлии осужденные друидами за преступления на смерть были часто сберегаемы в течение многих лет для принесения впоследствии в жертву. Для жертвоприношений употребляли преимущественно преступников, при недостатке их — военнопленных, рабов, клиентов и даже невинных граждан, рабы и клиенты были приносимы в жертву на гробах своих господ или патронов. Принесение в жертву преступников совершалось руками жрецов — друидов, иногда они наполняли обреченными статуи богов и жгли их, накаляя эти вместилища. У скандинавов жрецы Одена — Drottnars и Blodgodars — успели привести принесение человеческих жертв в строгую систему. У них места для судоговорения находились рядом с местами для жертвоприношений, и те и другие носили одно название. В жертву были приносимы преступники, военнопленные, рабы, а иногда граждане — из них чаще дети. Обвиняемый вводился в круг или кольцо суда и там был осуждаем на жертвоприношение. Вследствие этого приговора ему или отсекали голову на камне пред капищем, или свергали с утеса, или бросали в ручей, или вешали в лесу на деревьях. В священной роще, близ Упсалы, каждое дерево было освящено жертвою животного или человеческою, в дар Одену. Еще в XI столетии, во время Адама Бременского, в этой роще насчитывали 72 трупа животных и людей. Подобно тому как у римлян, у скандинавов способ принесения в жертву зависел оттого, какое преступление было совершено и какому богу посвящена была жертва. Эти жертвоприношения совершались регулярно; они возобновлялись каждые 9 месяцев и продолжались девять дней. В каждый из этих 9 дней приносили в жертву девять человек. Чрез каждые 9 лет возобновлялись торжественные жертвоприношения в великом храме Упсалы; во время этих религиозных праздников иногда приносили в жертву 99 человек, столько же лошадей и петухов. Число это хотя велико, но оно ничтожно в сравнении с 20 тыс. человеческих жертв, которые ежегодно были приносимы жрецами в Мексике, до завоевания ее европейцами. Принесение в жертву людей, и в частности преступников, составляло в Скандинавии народный праздник, куда стекался весь народ, являлись короли, вожди народа. Лицо, обреченное в жертву, было окружено почестями, одаряемо подарками и пышно украшаемо; ему обещали счастливую жизнь по смерти. Кровь убитого в присутствии народа собирали в чашу, обмакивали в нее кропило и кропили ею седалища богов, внутренние и наружные стены храма и, наконец, народ. Мясо съедалось на пиру, который происходил в передней части храма; почти то же делалось и в Мексике. В Мексике, говорит де Местр, жрец открывал жертве грудь и спешил из нее вырвать еще совсем живое сердце. Великий жрец выжимал из него кровь так, чтобы она текла в уста идолу, и затем все жрецы ели жертвенное мясо.

Итак, первое совершение смертной казни как общественного наказания и общепризнанного властью было в виде принесения в жертву преступника. Казнь преступников для народа была и праздником, и богослужением. Древний человек спешил присутствовать при ее совершении так же, как нынешние народы спешат в храм для присутствия при богослужении. В то время пролитие крови возведено было в апотеозу: так как его считали угодным и приятным божеству, то обагрять руки кровью составляло величайшее благо, которого удостаивались только избранные — жрецы; человек же из народа считал себя счастливым, если на него падала хоть одна капля человеческой крови или если даже он удостаивался присутствовать при умерщвлении человека. Это было время, когда человек до того был груб, жесток и детски неразвит, что ожидал себе счастья примирения с Богом, людьми и своею совестью только от пролития крови.

С падением теократии смертная казнь теряет в значительной степени прежний свой характер — искупления, очищения и умилостивления. Светская государственная власть сообщает ей преимущественно характер устрашения. Оттого способы совершения этой казни рассчитаны в это время на то, чтобы навести ужас на зрителей и тем отклонить от совершения преступлений тех, которые расположены к ним. Законы этого периода, нося в себе еще следы прежнего теократического времени, повелевают казнить преступников главным образом для того, чтобы «иным неповадно было то делать». Законы Моисеевы: «И измите злая от вас самих. Да и прочие услышавше убоятся, и не приложат к тому творити словесе злого сего от вас». У римлян осужденный на казнь назывался exemplum. Для целей устрашения в это время смертная казнь совершается всенародно, с известными процессиями, в центре города, около церквей и дворцов, на самых людных площадях. Как на Востоке, так и в Европе самое обыкновенное место виселиц были городские ворота, улицы и дороги;[54] иногда смертные казни прозводимы# были на месте совершения преступлений, если же в другом месте, в таком случае части казненного: руки, ноги, голову — нередко посылали для выставки на место казни.[55] Для привлечения народа на позорище казней или звонили в колокола, как, например, в Испании при сожжении еретиков; в России в царствование Ивана Грозного; то же и в Германии; или посылали особенных глашатаев или, наконец, трубили в трубы, как, например, во Франции и в России, преимущественно в московский период. Виселицы и эшафоты были прочно устроены и не снимались; этого мало- не снимались тела преступников по целым годам, чтобы служить постоянным напоминанием и тем отвращать народ от преступлений.[56]

Обреченные на казнь подвергались от народа насмешкам и оскорблениям,[57] что не только не было запрещено, но даже было поощряемо, потому что сама власть совершала известные обряды с целью оскорбить и насмеяться над осужденным.[58] Казни — это были зрелища, куда стекался народ всех званий и состояний, от последнего из черни до высокопоставленных.[59] Повторяясь каждый день и будучи обставлены то смешными, то важными церемониями, зрелища эти, несмотря на все свои ужасы, превратились для современного им общества в предмет забавы, развлечения и удовольствия: так, в Риме процесс отдачи обвиненных на съедение диким зверям и борьба с ними, а также взаимное убийство осужденных в виде борьбы, были любимейшими зрелищами граждан; в Испании церемония сожжения еретиков длилась целый день, а самые торжественные сожжения их совершались по случаю таких важных и радостных государственных событий, как вступление на престол, брак королей, рождение наследника, достижение совершеннолетия. То же самое подтверждается поведением народа во время казни в других странах. Казни иногда были в полном смысле бойнями; они длились несколько дней, причем казнили не единицами или десятками, а сотнями и тысячами. В Китае до сих пор казни совершаются не поодиночке, а разом за целый год. В этот период уцелел также обычай времен частной мести разрушать или сжигать дома преступников.[60]

Самые способы умерщвления отличаются изысканностью; вся человеческая изобретательность была употреблена на то, чтобы сделать казни как можно жестче и продолжительнее. Одно описание их не может не вызывать содрогания в человеке второй половины XIX столетия. Чтобы дать понятие об изысканности казней, я перечислю наиболее употребительные у всех народов способы совершения смертной казни:

1) Повешение. Этот способ казни был одним из самых употребительных у всех народов. Самое повешение производилось разнообразными способами. Сначала вешали на деревьях; впоследствии — на столбах, на особо устроенных виселицах, на воротах и башнях зданий. Особый вид повешения, приобретший такую историческую известность, — это повешение на кресте головой вверх или вниз. Он был в большом употреблении на Востоке, в Греции и Риме для рабов. В Индии вешали на берегу Ирравади так, чтобы прилив медленно затопил осужденного. Повешение на кресте есть один из мучительнейших видов повешения, потому что смерть происходит не вдруг от задушения, а медленно, вследствие голода, жажды и различных истязаний. У христианских народов крест не употреблялся, по благочестивому воспоминанию о крестной смерти Христа Спасителя. В Германии для отягчения казни преступников, в особенности из евреев, вешали их вместе с двумя собаками или двумя волками; тяжких воров украшали пред вешанием смешным образом; чем тяжелее было воровство, тем выше вор был вешаем. Повешение в Европе считалось более тяжким и более бесславным, чем, например, отсечение головы. Оттого оно было преимущественно казнью, которою карали преступников из народа; преступники из привилегированных классов были казнимы посредством отсечения головы. Женщины вместо повешения были сжигаемы или утопливаемы. Повешение в конце прошедшего столетия вышло из употребления в большинстве государств Европы; в настоящее время оно употребляется в Австрии, в Англии и России.

2) Отсечение головы. Способ в старое время употребительный не менее предыдущего. Отсечение совершается посредством меча, топора и, наконец, машины. В Западной Европе отсечение головы было казнью преимущественно дворян. Казнь посредством топора и меча иногда сопровождается мучениями вследствие неверности удара: бывали случаи, что палач делал 10 и более ударов, пока успевал отрубить голову. Вследствие этого в конце прошлого столетия во Франции введена была особая машина, получившая название гильотины от имени доктора Гильотена, предложившего ее ввести. Машина эта, хотя редко, была и прежде в употреблении в Италии, Англии, Шотландии и Голландии. Несмотря на свое превосходство пред мечом и топором, гильотина долго была предметом суеверного страха, как орудие революционных казней, и только в последнее время ее приняли, кроме Франции, и в других государствах, именно: в Саксонии, Гессене, Баварии, Бадене, Веймаре, Ганновере, Цюрихе, Люцерне, С. Галлене и Шафгаузене.

3) Кипячение в масле, в вине, в воде. Этим способом в Германии казнили за отцеубийство, за убийство родственников и господина, за употребление фальшивых документов и особенно за подделку монеты. Во Франции таким образом казнили за подделку монеты. В Poccии Иван Грозный кипятил в котлах людей, обвиняемых им в измене. Казнь эта состояла в том, что осужденного садили в котел, налитый водой или другим веществом, вдевали его руки в кольца котла и ставили последний на огонь; воду в котле нагревали медленным огнем.

4) Колесование. Этот способ был в употреблении еще в Риме времен императорства; в Германии он рано появляется; во Франции первоначально был введен в употребление путем обычая, а потом утвержден законом Франциска I; в Poccии к нему прибегали в XVII столетии, но он входит в частое употребление со времен Петра I и получает утверждение законом с изданием Воинского устава. Способ колесования состоял в следующем: к эшафоту привязывали в горизонтальном положении андреевский крест, сделанный из двух бревен. На каждой из ветвей этого креста делали две выемки расстоянием одна от другой на один фут. На этом кресте растягивали преступника так, чтобы лицом он обращен был к небу; каждая оконечность его лежала на одной из ветвей креста, и в месте каждого сочленения он был привязан к кресту. Затем палач, вооруженный железным четырехугольным ломом, наносил удары в часть члена между сочленением, которая как раз лежала над выемкою. Этим способом переламывали кости каждого члена в двух местах. Операция оканчивалась двумя или тремя ударами по животу и переломлением спинного хребта. Разломанного таким образом преступника клали на горизонтально поставленное колесо так, чтобы пятки сходились с заднею частью головы, и оставляли его в таком положении умирать. В Германии таким способом казнили убийц, совершивших преступление в засаде, во Франции кроме того — воров на больших дорогах.

5) Четвертование и разрывание. Привязывание преступника к конскому хвосту для разметания известно было многим первобытным народам. Разрывание в клочки встречается у римлян времен императоров. Но наибольшую известность у новых европейских народов приобрело четвертование, бывшее в употреблении во Франции, Англии, Германии, Италии и России. Этим способом казнили за оскорбление величества, за покушение на жизнь государя и иногда за измену. Это была едва ли не самая лютая казнь. Преступника, положенного спиною на эшафот высотою в три с половиною дюйма, прикрепляли железными оковами, которые охватывали грудь, шею, нижнюю часть живота и бедра. Цепи прикреплены были к эшафоту так крепко, что привязанное тело в состоянии было противиться ycилию лошадей. Далее привязывали к руке преступника орудие совершения преступления и жгли ее серным огнем. Затем клещами рвали мясо в разных частях тела и в раны лили сплав свинца, масла, смолы и серы. Наконец, каждый член пристегивали к лошади, и сначала заставляли лошадей делать небольшие порывы вперед, что причиняло казнимому страшные мучения, а потом заставляли тянуть из всех сил, причем сопротивление сухожилий и связок было так велико, что нужно было рассекать связь костей. Тогда каждая лошадь отрывала часть, к которой она была привязана. В заключение все части тела сносимы были к туловищу, оставшемуся на эшафоте, — и все это бросали на зажженный костер. Пепел преступника пускали по ветру. Так во Франции были казнены Равальяк в 1610 г., Дамиен в 1757 г. и некоторые другие. В Китае до сих пор остается в употреблении казнь, известная в Европе под именем разрезывания на 10 тысяч частей, за политические преступления, за убийство отца и мужа. Она состоит в следующем: осужденный, совершенно раздетый, растягивается и привязывается к мраморному столу. Палач вынимает орудия казни из ящика, наполненного ножами разнообразной формы и закрытого покрывалом. Каждый нож, лежащий в ящике, имеет надпись, которою обозначается его специальное употребление. Так, один назначен для вырывания глаза, другой — для отрезывания ногтей, третий — руки, четвертый — для половых органов и так далее; не забыта ни одна часть тела. Палач берет из ящика нож, какой попадется, и производит ту операцию, которая на нем написана.

6) Сожжение. Способ казни один из употребительнейших у всех почти народов восточных и западных, древних и новых. У евреев сжигали за плотские преступления. Этот способ казни известен был грекам. У римлян сжигали за политические преступления, при цезарях — за поджоги, колдовство, святотатство, отцеубийство и в некоторых случаях за оскорбление величества, словом, — в 24 случаях. У всех новых европейских народов сожжение было казнью, специально назначенною для еретиков и ведьм, а также за преступления, вообще подсудные церковным судам, как, например, богохульство, мужеложство и скотоложство, прелюбодеяние и т. п. Сожжением казнили также поджигателей, как то: в Риме, России и Германии; а также женщин взамен повешения; или за специальные преступления, как то: убийство мужа. Процесс этой казни состоял в следующем: осужденного привязывали к виселице, наперед обложенной костром, высотою в 6 футов, сложенным из хвороста, соломы и дров, с тесным промежутком для того, чтобы пройти осужденному. Осужденный, одетый только в пропитанную серою рубашку, восходил на костер, и его привязывали к виселице железными цепями. Затем закладывали костер и поджигали со всех сторон. Иногда, для увеличения мучений, закладывали в секретные части тела горючие вещества или жгли на медленном огне. В дневнике Берхгольца рассказан случай сожжения на медленном огне в царствование Петра I одного раскольника за оскорбление святыни.

7) Закапывание живым в землю. Эта казнь была специально назначена для наказания женщин, хотя в виде исключения ею карали и мужчин. Была в употреблении в Греции. В Риме этим способом казнили весталок за нарушение обета девства. У новых народов закапывали в землю женщин в том случае, когда мужчин вешали и колесовали: преимущественно же за нарушение супружеской верности, за некоторые плотские грехи, иногда за убийство вообще; в Poccии специально за убийство мужа; у древних германцев трусов погружали в грязь или топь. В Германии делали яму под виселицей: в эту яму бросали терновник, крапиву и горячие угли и потом клали осужденного, которому затем вбивали кол в сердце. По саксонскому праву прелюбодея клали в яму вместе с прелюбодеицей. Иногда оставляли отверстие, чрез которое подавали пищу закопанному. В России существовал особый способ закапывания в землю жен за убийство мужей. Осужденную с завязанными назад руками зарывали в землю до самых плеч и землю вокруг ней обтаптывали ногами. Зарытой таким образом не давали ни пить, ни есть и держали ее в этом положении, пока она не умирала. Агония продолжалась день, два, три, а иногда и до шести. Подобная казнь существовала на Востоке, с тем различием, что там закопанного не стерегли, как в Poccии, а оставляли нарочно на съедение диким зверям.

8) Утопление. Применялось в Греции. В Риме отцеубийц после публичного телесного наказания зашивали в кожаный мешок вместе с кошкой, обезьяной и змеей и бросали в реку. Этот способ казни за отцеубийство был впоследствии занят у римлян народами Западной Европы. Так, он был в употреблении у германцев и французов, принят был в Литовском статуте как казнь за отцеубийство и мужеубийство с тем различием, что разнообразили животных. Кроме этого особенного способа, употреблялось обыкновенное утопление. В Новгороде обыкновенно осужденных бросали с моста в Волхов. До Петра в Росcии пускали преступника под лед, для чего осужденных берегли, пока реки покроются льдом. В Англии и Франции обыкновенное утопление тоже было в употреблении.

9) Содрание кожи. Этот способ казни был в употреблении в Германии, Франции и Англии.

10) Вытягивание кишок. Казнь, известная в Германии; этим способом казнили за воровство земледельческих орудий и за сдирание с деревьев коры. В юго-западной России этою казнью, по преданию, казнили за воровство пчел. Казнь эта состояла в том, что вытянутую из разрезанного живота кишку приколачивали гвоздем к дереву и осужденного заставляли ходить вокруг дерева до тех пор, пока он не умирал.

11) Сажание на кол и пробитие колом. Практиковалось в Индии. Встречается в Германии, где оно было в обычае как наказание за воровство лошадей, изнасилование и детоубийство. В случае изнасилования, заостренный дубовый кол ставили на грудь преступника и вбивали: первые три удара делала жертва преступления, остальные — палач. В Poccии сажали на кол государственных преступников: этим способом Иван Грозный казнил бояр; его употребляли при Петре I; в 1738 г. посажены были на кол самозванец Миницкий и его сообщник священник Могила.

12) Заливание горла свинцом. Этим способом казнили преступников в Индии, в Риме. В Poccии — за делание фальшивой монеты. В Германии или заливали расплавленным свинцом горло, или забивали свинцовые пробки или пули в задние части.

13) Низвержение со скалы или возвышенного места. Казнь эта была в большом употреблении в Греции и Риме; не безызвестна была и в Германии.

14) Удушение. Употреблялось в Греции и Риме и обыкновенная казнь в Испании.

15) Отдача на съедение диким зверям. Казнь, известная на Востоке; прорoк Даниил был брошен в яму на съедение львам. По законам Maнy, прелюбодейцу бросали на съедение собакам. Подобным же образом прелюбодеев казнили в древней Пруссии. Казнь эта была в обычае у греков. Но самое большее применение она имела в Риме; этим способом казнили рабов, провинциалов и вообще лиц низшего класса. Она также была известна германцам и скандинавам.

16) Топтание ногами животных. В Индии и Македонии — ногами слонов или лошадей, в Германии — лошадей.

17) Побитие камнями. Обыкновенная казнь у евреев; была известна грекам, скандинавам и германцам.

18) Голодная смерть. В Греции, для увеличения страданий, осужденного на голодную смерть садили за богато убранный стол. Казнь эта была известна новым народам Европы.

19) Отравление. Довольно часто употребляемая казнь в Греции (Сократ) и в Риме (Сенека). Она была известна и другим народам. Иван Грозный иногда прибегал к этому способу.

20) Засечение. Казнь, самая употребительная в Риме; как позорная, она в последствие времени была отменена для римских граждан. В Турции обыкновенная казнь. В средние века часто встречалась у европейских народов. До отмены кнута и шпицрутенов обыкновенная казнь в Poccии.

21) Расстреляние. Казнь военных: она до сих пор в целой Европе сохраняет тот же характер.

Исчисленные здесь способы смертной казни могут дать только приблизительное понятие о тех изысканных жестокостях, которыми в это время сопровождалась смертная казнь. Способы эти разнообразились до бесконечности: осужденный редко был казним одним способом; существовал обычай соединять несколько казней вместе. Пред главной казнью осужденного подвергали ординарной и экстраординарной пытке; он должен был выполнить обряд, известный под именем l'amande honorable; затем отсекали ему одну или две руки, вырезывали язык или рвали раскаленными щипцами и железными когтями самые мясистые части тела; с вешанием соединяли колесование и сожжение; с сожжением соединяли вскрытие внутренностей, причем палач потрошил осужденного и копался в его внутренностях, как римский авгур или анатом. Закон в это время не определял, каким способом должно казнить за то или другое преступление; этот вопрос был решаем по обычаю и усмотрению судьи. Можно положительно сказать, что все разнообразные способы смертной казни вошли в обычай помимо закона, и в последствие времени только некоторые из них утверждены были законом. Но и это утверждение нисколько не стесняло судью в выборе того или другого способа. Тяжесть преступления, поведение преступника, повторение преступления давали ему обычаем установленное право отягощать казнь, соединять один способ с другим и даже изобретать новые.

Так, когда в 1757 году Дамиен сделал покушение на жизнь Людовика XV, следователи и судьи обратились ко всем судам Франции и просили их сообщить, какие они употребляют способы пыток и казней, желая этим путем узнать наиболее жестокие. Что судьи имели полный произвол выбирать и изобретать казни, это видно из того, что они определяли не только те казни, о которых говорилось в законе, но и те, которые там не были указаны. Ни в одном русском законодательном памятнике не упоминается о сажании на кол и об утоплении, между тем оба эти способа казней были в большем или меньшем употреблении. Четвертование, в первый раз упоминаемое в законах Петра, существовало в России гораздо раньше Петра. Подобные же явления повторялись и на Западе.

Уже в XVI и особенно в XVII столетии начинается реакция против непомерной и изысканной жестокости смертных казней. Чаще и чаще встречается в приговорах судов оговорка (retentum secretum, которая не читалась осужденному), чтобы предварительно сожжения или четвертования, или закапывания в землю осужденный лишен был жизни. Пугачев пред четвертованием, по тайному приказу, был незаметно для публики лишен жизни. Одни из изысканных казней, как, например, сожжение, почти выходят из употребления, вследствие того, что с переменою убеждений перестали казнить за те преступления, за которые она полагалась; другие, как самые тяжкие, заменяются менее тяжкими. Даже большинство писателей XVIII в., отстаивавших необходимость смертной казни, требовали, однако ж, уничтожения изысканных и бесчеловечных способов казни. Можно положительно сказать, что к концу XVIII в. эти способы, благодаря одному смягчению нравов и перемене миросозерцания, сами собой, без участия законодателя выходят из употребления. Но и законодатель также считал необходимостью отменить их. Так, во Франции при преобразовании во время революции уголовного законодательства отвергнуты были изысканные способы и принято за единственно законный и дозволительный способ казни — отсечение головы машиною, предложенною для введения доктором Гильотеном; процесс казни этою машиною, соединяя в себе верность, быстроту и непогрешительность, должен был заменить тот, который производился неверною рукою палача и сопряжен был с страданиями. Вскоре затем последовавшая реакция против всяких преобразований отразилась неблагоприятным образом и на способах совершения смертной казни. Некоторые изданные в это время уголовные кодексы, правда, узаконили один только простой способ казни: так, австрийский 1803 г. предписывает совершать смертную казнь посредством повешения, ст. II; баварский 1813 г., ст. 5, и за ним ольденбургский 1814 г. допускают только обезглавление. Но зато другие этого времени кодексы оставили изысканные казни. В уголовном кодексе Пруссии 1794 г., кроме отсечения головы и повешения, приняты колесование в двух видах, сверху вниз и снизу вверх, в 14 случаях и сожжение. Совершению смертной казни часто предшествуют: телесное наказание чрез палача и влечение преступника на место казни. В Code pеnal французском 1810 г. за отцеубийство и за покушение на жизнь императора обыкновенная казнь, посредством отсечения головы, усиливается предварительною выставкою к позорному столбу и отсечением у осужденного кисти правой руки, ст. 13 и 86. В Англии еще в 1820 г. оставались в употреблении изысканные способы казни, чему служит доказательством казнь Тиствульда, которого обвинили в государственной измене. В проекте 1827 г. Ганноверского кодекса предложено было, кроме виселицы и отсечения головы, и колесование. Даже в 40-х годах нынешнего столетия криминалисты считали еще необходимым опровергать тех, которые стояли за изысканные казни.

Несмотря, однако ж, на эти колебания и отступления на сторону бесчеловечных казней, несмотря на то, что приверженцы их предсказывали дурные от их уничтожения последствия, вроде разрушения рационального соответствия между преступлением и наказанием, вроде отнятия у смертной казни ее устрашительной силы, казни эти под влиянием общественного мнения в первой четверти нынешнего столетия не только вышли окончательно из употребления на практике, но в конце первой половины нынешнего столетия совершенно вычеркнуты из европейских кодексов. Так, законом 28 апреля 1832 г. отменено было во Франции отсечение кисти руки; с изданием в 1851 г. нового кодекса в Пруссии законом уничтожены в этой стране колесование и сожжение, которые давно уже не употреблялись на практике. В 1848 г. во Франции, в 1849 г. в Баварии отменена даже публичная выставка пред казнью осужденного. Отношение самого общества к совершению казней изменяется. Когда в 20-х годах нынешнего столетия в Англии вздумали казнить Тиствульда, обвиненного в государственной измене, с соблюдением некоторых правил, предписанных для совершения мучительной казни, со всех сторон послышались крики ужаса; толпа угрожала смертью палачу, которого она называла убийцей, и заставила прекратить разрезывание трупа на части. Стоит также вспомнить поведение тосканского народа, который не последовал на место даже простой казни и предоставил исполнителям совершать ее как в пустыне. Недавно в Париже весь народ во время одной казни обернулся спиною к эшафоту. Конечно, нельзя сказать, чтобы толпа и в наше время не ощущала жадного и нечестивого любопытства к казням, но отношение к казням истинно образованного и гуманного класса вполне изменилось. Чем реже казни, тем глубже проникает в сердце людей этого класса скорбь по поводу этого события. Люди, занятые вопросом о закрытом, не публичном совершении казней, принуждены решать другой вопрос: следует ли обязать известных чиновников непременно присутствовать при казнях или предоставить им право отстранять от себя эту обязанность по чувству отвращения к этому зрелищу. Уголовные политики сами чувствуют, что они поставлены в трудную дилемму: наложить безусловную обязанность присутствия при казнях — значит создать обязанность совершенно невыносимую в нравственном и в физическом отношении для многих; предоставить право отстранять от себя эту обязанность — значит подвергнуть закон случайностям, особенно ввиду того, что количество людей, которые не в силах присутствовать при систематическом лишении человека жизни, более и более увеличивается.

Самое многозначительное явление в истории способов совершения смертной казни — это более и более распространяющееся в наше время убеждение, что публичное исполнение смертных казней чрезвычайно вредно, потому что оно приучает толпу к кровавым зрелищам, делает ее равнодушной к пролитию крови, вызывает даже жажду крови и, наконец, подает повод к тем сценам, исполненным цинизма, легкомыслия и иногда буйства, которые чаще и чаще повторяются при совершении казней. Эти соображения побудили законодательные собрания многих североамериканских штатов вести совершение смертных казней вдали от глаз публики, в стенах тюрьмы, в присутствии немногих официальных лиц и представителей общества. В настоящее время и в некоторых государствах Западной Европы принято не публичное, а внутри стен совершение смертной казни; к этим государствам принадлежат: Пруссия, Виртемберг, Саксония, Баден, Ганновер, Бавария, герцогство Альтенбург, вольный город Франкфурт и швейцарские кантоны: С. Галлен, Шафгаузен, Ааргау. Не раз в законодательных палатах и других государств, как то: Англии, Бельгии, Италии, были заявляемы и рассматриваемы требования о совершении смертной казни в закрытом помещении, в отсутствие публики, и если еще в этих и других государствах не перенесли совершения смертной казни в закрытые места, тем не менее самая публичность их совершенно утратила прежний энергический характер и прежнюю обстановку и превратилась в тень прежней. Удаление эшафотов из городов в отдаленные места, постройка орудия смерти под покровом ночи, скрытие дня и часа исполнения казни, совершение ее весьма рано, в то время, когда занимается свет дневной, — вот какова публичность нынешних казней. Справедливо мнение Беранже, что от этих предосторожностей к полному уничтожению публичности переход легок. Для исследования вопроса о смертной казни вообще, важно не решение задачи об относительной полезности одного из двух способов совершения ее — публичного или закрытого, а самый факт уничтожения публичности, которая в прежнее время была признана одним из главных качеств этого наказания и всеми средствами была поддерживаема и расширяема. Уничтожение публичности — это есть полупризнание несостоятельности, бесполезности и даже вреда смертной казни; этим защитники смертной казни, сами того не желая, нанесли решительный удар этому учреждению.

Вот выводы, которые я считаю себя вправе сделать относительно способов исполнения смертной казни.

1) Изысканные способы совершения казней предшествовали образованию государства. Они созданы тем диким человеком, который мстил сам за себя собственными средствами. Принужденный постоянно бороться с первобытною природою, не обеспеченный в собственных правах, не сознавая и прав других, он, объятый чувством мести, не находил ни в себе, ни вне себя преград и был неумолим в казнях; мучить своего обидчика он считал для себя не только необходимостью, но и удовлетворением своей натуры, как бы наслаждением. Таким образом, жестокость и изысканность казней дикого человека была полнейшим выражением его экономического, общественного и умственно-нравственного состояния.

2) Государство, первоначально непосредственный преемник предыдущего порядка, наследовало от него и готовые способы казней, со всею их жестокостью и изысканностью. Оно привело в систему и возвело в принцип то, что до него практиковалось, только не с такою правильностью. Организованное в кастическом духе, находясь постоянно в борьбе с враждебными элементами, оно нашло для себя необходимым усвоить все существовавшие до него изысканные способы казней, которые, будучи сосредоточены в одних руках, представляли ужасную силу. Сам человек, из которого слагалось средневековое государство, был еще слишком груб, мстителен и высокомерен, с одной стороны, и необеспечен — с другой, т. е. обладал теми качествами, которые составляют неиссякаемый родник жестокостей. Этим только и можно объяснять ту виртуозность, с какою совершаемы были тогда изысканные казни, и тогдашнее равнодушие, если не любовь, к кровавым зрелищам.

3) Перемена общественных отношений, развитие умственное и нравственное и смягчение нравов сопровождались исчезновением тех сил, которые творили и поддерживали изысканные казни. Отсюда всеобщая отмена квалифицированной смертной казни, отсюда уничтожение прежней ее публичности и, наконец, чаще и чаще проявляющееся в обществах отвращение даже их видеть.

II. Коренной переворот, который совершился в убеждениях народов относительно смертной казни, нигде не проявляется в таком ясном свете, как в истории палача. И чем незаметнее, чем независимее от всяких теоретических соображений и влияния так называемой интеллигенции происходила перемена народных взглядов на обязанность и личность палача, тем сильнее она говорит о коренной перемене взгляда народов на смертную казнь.

Румье в своем сочинении о смертной казни, преизобилующем риторическою декламациею, так говорит о личности палача: «Во все времена палачи были предметом всеобщего омерзения, от которого власть не в состоянии была их оградить, или, лучше, она сама всегда избегала их нечистого соприкосновения, как отвратительной проказы. Всеразрушающее время не могло стереть с них того великого позора, который их покрывает. В отдаленные века невежества и варварства, когда их ужасная обязанность считалась законною, ужас и отвращение, ими возбуждаемые, не были меньше ныне существующего». Мнение Румье о всеобщем позоре палачей и об отвращении, которое будто бы во все времена народы питали к их обязанности, обличает малое знакомство автора с жизнью народов. История всех народов, напротив, свидетельствует, что даже в первое время господства общественной власти обязанность и личность палача не только не были покрыты позором, напротив, пользовались еще столь высоким уважением, что быть палачом не гнушались самые высокопоставленные в обществе лица.

В древних монархиях Азии исполнение обязанности палача нередко брали на себя цари. В одной надписи царь персидский Дарий рассказывает, как он казнил Фраорта, возмутившегося царя мидийского. «Он (Фраорт) был взят и приведен ко мне. Я отрезал ему нос, уши, губы и вывел его. Я его содержал скованным в моих палатах. Потом я велел его и сторонников его повесить на кресте в Экбатане». На островах Тонга предводители племен нередко сами исполняют обязанность палача. В Марокко цари в XVIII столетии были сами палачами своих подданных. Новейшие путешественники рассказывают, что в государствах, лежащих на западном берегу Африки, до сих пор цари собственноручно исполняют обязанность палачей, по крайней мере, в важнейших случаях, когда казнь совершается как жертва в честь бога или умерших предков. Но не на одном Востоке цари исполняли эту обязанность. То же было и в Европе. Телемак, сын Одиссея, царя Итаки, собственноручно повесил 12 слуг, обесчестивших жилище его отца. Можно думать, что первоначально и в новейших европейских государствах короли не чуждались собственноручно казнить виновных. У Occиана остманский викинг Миркур, взявший в плен детей семинского короля, собственноручно собирается их казнить. В Poccии подобные обычаи не были неизвестны. Так, в 1076 г. в Новгороде князь собственноручно убил волхва, волновавшего народ против епископа. Изяслав, изгнанный киевлянами, по возвращении «иссече тех, иже высекли Всеслава, 70 муж, а другия слепи, а иных погуби же не испытав». Иван Грозный не раз собственноручно казнил тех, кого он считал виновными, и принимал деятельное участие в больших казнях. 30 сентября 1698 г. Петр Великий в Преображенском собственноручно отрубил головы пятерым стрельцам.

Чаще обязанность палача исполняли первосвященники и жрецы: в те времена, когда все народы приносили преступников в жертву богам, обязанность палача была неотъемлемою принадлежностью жреческого звания. В древних монархиях Азии эта обязанность возложена была на одного из высших духовных сановников двора, который носил титул grand sacrificator: этот титул ясно указывает на то, что обязанность палача была соединена с званием великого жреца. По возвращении с горы Синай Моисей повелел казнить главных виновников поклонения золотому тельцу; вследствие этого повеления в один день руками левитов казнено было 3 тыс. человек. В Риме понтифекс-максимус даже в исторические времена собственнолично приводил в исполнение смертные приговоры: так был засечен насмерть великим понтифексом Сантилий (scriba pontificis) за плотское сношение с весталкою. Очевидно, что юстиция великого понтифекса в историческое время Рима была только обломком той обширной судебной власти, какою эти верховные жрецы пользовались в Риме в доисторическое время, когда принесение в жертву преступников практиковалось в обширных размерах и когда, следовательно, они имели частые поводы являться в качестве исполнителей смертных приговоров. В Галлии друиды собственными руками умерщвляли того преступника, которого они приносили в жертву. В Скандинавии жрецы Одена и во главе их великий жрец Упсалы Дрот, а в Мексике великий жрец тоже исполняли обязанность палача, принося в жертву преступников.

Когда власть жрецов ослабела и юстиция секуляризировалась, обязанность палача перешла к тем лицам, которые участвовали в отправлении правосудия. У евреев смертный приговор приводили в исполнение следующие лица: царские отроки и высшие военные сановники; обвинитель и свидетели; родственники убитого, иногда же вообще народ. В Египте до сих пор судья — кади — сам исполняет свой приговор. Аристотель причисляет палача к числу греческих магистратов, чего бы, конечно, он не сделал, если бы в его время должность палача не пользовалась почетом. У Платона, в его трактате о законах, магистраты бросают камни на голову трупа отцеубийцы и таким образом очищают целое государство. В Риме, в первое время Республики, первые магистраты, как то: консулы, трибуны и др., собственнолично исполняли смертные приговоры: так, трибуны бросили с Тарпейской горы Манлия. Позднее обязанность палача исполняли специальные чиновники — ликторы и триумвиры capitales, должности которых нисколько не считались бесчестными, ибо ликторы с секирою и розгами были неразлучными спутниками консулов, а должность триумвиров была первою ступенью, чрез которую молодой римлянин проходил, чтобы возвыситься до высших степеней. В новейших западноевропейских государствах было то же самое. Обязанность палача исполняло само общество или его представители. В некоторых странах Германии исполнение смертного приговора возлагалось на самого молодого человека кантона; в Stieden'e — на последнего поселившегося в месте суда, в Франконии — на последнего женившегося. Иногда же обязанность эту исполняли: один из судей, самый младший из присяжных, родственник убитого или убийцы. Даже тогда, когда должность исполнителя казней сделалась ремеслом, палач пользовался почетом: в некоторых местах Германии палачи получали дворянский титул и привилегии; во Франции они принимали участие в религиозно-торжественных процессиях, причем они занимали место во главе шествия; самое название их: Maitre des hautes oeuvres — указывает на то почетное положение, которое они занимали в средневековом обществе. В России, в Новгороде, народ сам постановлял смертный приговор и сам приводил его в исполнение. Судя по некоторым примерам, можно думать, что и в других областях смертные казни приводимы были в исполнение или руками народа, когда он принимал участие в суде, или руками чиновников, имевших влияние на отправление юстиции. Так, в XIV столетии два боярина по повелению княжескому убивают одного крамольника. При Иване Грозном принимали на себя обязанность палача по политическим делам такие лица, как князь Черкасский, Малюта Скуратов — любимец царский, князь М. Темгрюкович, шурин царский, и т. п. Кошихин говорит: «А в палачи на Moскве и в городе ставятся всякого чину люди, кто похочет». Известно, какое непосредственное участие в казнях Петра I принимали его приближенные. «В Преображенском происходили кровавые упражнения: здесь 17 октября (1698 г.) приближенные царя рубили головы стрельцам: князь Ромадановский отсек четыре головы; Голицын, по неумению рубить, увеличил муки доставшегося ему несчастного; любимец Петра Алексашка (Меншиков) хвалился, что обезглавил 20 человек». Долго в России сохранялся обычай брать на помощь палачу кого-нибудь из зрителей; взятые должны были заменять подставки; на спины их вскидывали осужденных к наказанию кнутом. Сначала принятие на себя зрителем обязанности помощника палача было вполне добровольное. В последствие времени, когда в народе стали пробуждаться иные инстинкты, начали вербовать для исполнения этой обязанности силою: ловятся, сказано в указе, насильно из зрителей подлые разного состояния люди не только солдатами и десятниками, но и палачами, не делая иногда отличия и самого честного состояния людям, хотя и подлым. И вот для предупреждения происходящих от этого неустройств и обид гражданам (слова указа) 28 апреля 1768 г. (N 13108) издан был Указ, запрещающий это делать и повелевающий брать для исполнения сей должности преступников. Замечательно, что судьи не чуждались брать на свою долю часть движимости казненного: во Франции лошадь, кираса и другое имущество упадало на долю судьи; то, что выше пояса, — huissier; шпага, нож и все то, что пониже пояса, доставалось палачу. Так, и одежду Христа Спасителя разделили по жребию.

Трудно определить время, когда народы стали смотреть на палача как на существо гнусное и бесчестное. Одно только можно сказать, что процесс такой перемены начался очень давно, длился очень долго и совершился мало-помалу, незаметно, и что в настоящее время в Европе перемена эта является совершившимся фактом, которого никто не может отрицать. Ныне никто не станет оспаривать того, что для европейского жителя обязанность палача составляет предмет ужаса и отвращения; а сам палач есть лицо отверженное, одно прикосновение к которому считается осквернением. Настроение настоящего европейского общества таково, что преступник гораздо легче может возвратиться в лоно общества, которое его извергло, и примириться с ним, чем палач. Напрасно законоведы, замечая эту перемену, старались разубедить народы и поддержать прежнее значение палача. Легисты говорили о палаче: «Этот человек так же священ, как сама юстиция. Когда он мучит или предает смерти себе подобного, он не оскорбляет Бога и не отвечает за убийство, которое совершает. В этом случае наказанию подвергает себя сам виновный, ответственность за пролитую кровь берет на себя общество». Некоторые из законоведов думали, что причина отвращения к личности палача кроется в частных качествах лиц, исполняющих эту должность, а не в самой обязанности; смотря на такое отношение общества к палачу, как на нечто случайное, временное, они искали и временных мер исправления этого, по их убеждению, зла. Так Дагмудер, один из авторитетных юристов, считал бесславие палачей следствием их пороков, злоупотреблений и того дикого самолюбия и жестокости, которые они проявляют при совершении казней, обращаясь с преступником, швыряя и убивая его так, как будто в их руках не человек, а животное. Для восстановления уважения личности и обязанности палачей во мнении общества, он советовал выбирать палачей из людей добрых, мастеров своего дела, людей надежных, отважных, вежливых, милосердых. Но ни теоретические убеждения, ни практические меры не могли поколебать с каждым веком возраставшего в обществе отвращения к обязанности и личности палача, потому что отвращение это происходило не от частной какой-нибудь причины, как, например, от личных качеств палача, а от общей, глубоко скрытой, коренной перемены взглядов на смертную казнь. Этой-то коренной перемене взглядов и следует приписать разнообразные симптомы отвращения к личности и обязанности палача. Во Франции одна девушка за утайку родов была приговорена к повешению. Палач, тронутый ее красотою и молодостью, просил судей дать ей помилование с тем, что он на ней женится. Судьи согласились, но подсудимая пожелала лучше быть повешенной, чем сделаться женой палача. Торговцы отказываются продавать палачу съестные припасы; деньги его внушают народу ужас; народ смотрит на них как на цену пролитой крови; он верит, что на каждой монете палача есть кровавое пятно — и если случается получить несколько этих проклятых монет, он бросает их в сторону, боясь от них несчастия. Палач не может найти себе квартиры — и никакие усилия правительства не в состоянии заставить жителей дать ему приют. Должность палача всегда и везде принадлежала к самым доходным; в Poccии, например, случалось, что палач получал по 10 тыс. с приговоренного. Но несмотря на это у народов до такой степени велико отвращение к обязанности палача, что его не в состоянии пересилить страсть к приобретению, одна из могущественнейших страстей человеческих; вследствие этого правительства находятся в затруднении найти охочего человека в палачи. Отсюда явилась необходимость возлагать эту обязанность на преступников, давая им взамен этого помилование. Такой обычай существует у нас в Poccии. Но замечательно, что, несмотря на значительные выгоды, на избавление в прежнее время от ужасного телесного наказания и каторжных работ или ссылки, многие из преступников решаются лучше сами подвергнуться тяжкому наказанию, чем взять на себя исполнение кровавых обязанностей палача. Вот выводы из того, что сказано о палаче:

1) В период безгосударственный человек сам был и судьей, и палачом. Так как в то время физическая сила составляла главное достоинство человека, а пролитие крови человеческой принадлежало к самым обыденным явлениям и к самым естественным следствиям тогдашнего быта, то обязанность палача не только не была постыдна, но и пользовалась большим почетом. Поэтому совершенно несостоятельно довольно распространенное мнение о вечном позоре палачей.

2) Возникавшее государство является не только централизатором сил материальных, но и систематиком нравственных убеждений тогдашнего общества. Оно возводит в принцип существовавший факт. Физическая сила и с образованием государства остается преобладающею, само государство возникает среди насилия и кровопролития и в значительной степени благодаря им. При таких обстоятельствах, очевидно, должность палача могла пользоваться только почетом. Поэтому нет ничего удивительного, что она окружена была ореолом святости и глубокого уважения и что она привлекала к себе самых высокопоставленных в обществе лиц. Поэтому также понятно, почему древний законодатель почел совершенно уместным призвать благословение Божие на тех исполнителей казней, которые в один день казнили 3 тыс. человек.

3) С развитием общества, с видоизменением социальных отношений, с переменою религиозного, нравственного и научного миросозерцания и преобразованием государств — этим результатом всех остальных перемен, иссякает прежняя потребность в пролитии крови, и сила кулака заменяется силою сознания и умения отстаивать без насилия добытые права. При таком состоянии общества обязанность палача должна была пасть во мнении человека и с каждым шагом общественного развития больше и больше возбуждать к себе пpeзрение и отвращение. Поэтому нельзя не признать нелепостью апотеозу палача, нарисованную для нашего времени де Местром в следующих выражениях: «По внешности палач создан как и мы; он рожден так же, как и мы; но он есть существо необыкновенное, и для того, чтобы он существовал в семье человеческой, нужно было особенное повеление, Fiat творческого могущества… Все величие, все могущество, вся субординация покоится на нем; он есть и ужас, и связь общества человеческого. Удалите из мира этого непостижимого деятеля, и в то же мгновение порядок уступит место хаосу, троны разрушатся и общество исчезнет». Читая эти слова, как будто слышишь задушевные убеждения брамина, друида или жреца мрачного Одена, которые, казня собственноручно преступников, мнили службу приносити Богу. Де Местр впал в ошибку, противоположную ошибке Румье: Румье, заметивши всеобщее презрение к палачу современных нам европейских обществ, вообразил, по незнакомству с давно прошедшею цивилизациею народов, что этот позор был вечно неразлучен с обязанностью палача; де Местр, поставивший для себя задачею не признавать совершившихся событий и качеств новой цивилизации, изобразил значение палача для нашего времени по идеалу отжившей цивилизации.

Нет ничего бесплоднее и в научном отношении неуместнее, как отвлеченно-схоластическое, помимо истории и действительной жизни народов, решение вопроса: справедлива или несправедлива, необходима или не необходима смертная казнь. Подобный способ решения этого вопроса не может повести ни к каким научным результатам; он порождает только бесполезные словопрения и игру в слова. Решение вопроса посредством этого метода совершенно зависит от личного вкуса и личных наклонностей, а самый процесс решения напоминает беганье белки в колесе. Причина негодности этого способа решения лежит в отсутствии нейтрального решителя спора — в устранении факта или, что то же, — прошедшей и настоящей жизни народов. Так как в сочинениях, написанных о смертной казни, преобладает этот способ решения, то здесь лежит главная причина, отчего гораздо больше было говорено о смертной казни, чем сказано дела, больше затрачено труда на решение этого вопроса, чем добыто пользы.

Вопрос о смертной казни можно решить только тогда, когда мы признаем верховным судьею и решителем совершившийся и совершающийся факт или, что одно и то же, — прошедшую и настоящую жизнь человечества; словом, если мы подчиним наши личные взгляды нелживому авторитету действительности.

Человечество не есть организм неподвижный, неизменно остающийся в одном и том же положении, но вечно живой, развивающийся и идущий по пути усовершенствований. Одно из видоизменений его состоит в исчезании одних потребностей и учреждений и в нарождении других. Но так как и исчезание и нарождение совершаются постепенно, по известным неизменным законам, как и всякий процесс разложения или создания, то очевидно, что в одно и то же время, об руку с старою потребностью и старым учреждением, могут возникнуть и существовать новые, что по мере разложения одних происходит развитие и усиление других и что, наконец, может настать время, когда новая потребность и новое учреждение дорастут до полного вытеснения старых. Как одновременно существуют старые и новые потребности и новые учреждения, так же само одновременно уживаются два философских воззрения; из них одно силится оправдать необходимость старых потребностей и учреждений, другое — новых, причем каждое воззрение старается доказать несостоятельность противоположного. Окончательная победа нового философского воззрения может закрепиться только событием. Чтобы до этого решить, на стороне каких потребностей и учреждений находится сила и правда, необходимо спросить историю народов.

Быт первоначального человека и его умственное и нравственное состояние условливали необходимость и частое употребление смертной казни. В глубокой древности уголовное право и право войны почти сливаются, и убийство в виде наказания носит характер убийства в виде войны — и наоборот. В это время не существует никакого нравственного и общественного удержу для применения смертной казни; ею пользуются с полным безразличием и крайнею необузданностью. Поэтому в первобытный период, который есть время наибольшего в качественном отношении применения этого наказания, смертная казнь является в высшей степени неизбежным и частым явлением и не может не считаться самым необходимым, самым справедливым и даже божественным учреждением.

Вместе с зарождением обществ начинается ограничение или качественное уменьшение смертных казней: область уголовного права отделяется от области права войны, устанавливаются правила, запрещающие казнить без различия, словом, вводится известная система и известная правильность. Однако ж самая организация обществ сопровождается такими обстоятельствами, которые необходимо должны поддерживать великую потребность в смертной казни: в основу всех обществ легло рабство, или состояние бесправия и беззащитности целых масс народа; еще неокрепшее общество и государство должны были энергически защищать свое существование от нападений; объединение, как общественное, так религиозное и умственно-нравственное, совершалось при содействии жестоких мер. Вот почему образование и укрепление государств везде и всегда сопровождалось обильными казнями; потому-то в этот период, который есть в количественном отношении самое обильное время смертных казней, она является таким наказанием, в справедливости и необходимости которого вообще не сомневаются.

Когда окончена работа создания государств, когда добыто формальное единство, умственное, нравственное и религиозное — потребности человека изменяются. Государство и его учреждения приобретают такую крепость, что для поддержания их нет нужды в жестоких мерах. Благодаря государственной жизни человек достигает той степени экономического, общественного и умственно-нравственного развития, для дальнейших успехов которого необходимо принятие целесообразных мер, а не жестокая система наказания. Естественным следствием всестороннего обеспечения является смягчение нравов, с чем тесно соединено исчезание нравственной необходимости смертной казни. В это-то время является и философское сознание, что смертная казнь есть наказание несправедливое, бесполезное и ненужное.

Итак, самый неоспоримый факт, что по мере развития народов необходимость применения и самое применение смертной казни более и более уменьшаются. Процесс этого уменьшения, хотя и очень медленный, но до такой степени однохарактерный и постоянный, что тождественность направления его в будущем не подлежит сомнению; совершившееся уменьшение слишком громадно, а оставшиеся случаи смертной казни слишком незначительны для того, чтобы уменьшение остановилось и не окончилось полною отменою. Когда совершится полная отмена — решение этого вопроса представляет только практическую важность, но не может быть предметом объективного исследования. Но что оно должно последовать — это так же несомненно, как несомненен прогресс народов. Общественные перемены зависят от нарождения новых потребностей; осуществление их можно замедлить, но предотвратить их нет возможности. В начале нынешнего столетия усилия дальновидных людей Англии, направленные к тому, чтобы отменить смертную казнь за многие преступления, оказались безуспешны. Но едва только совершилась парламентская реформа, как непосредственно за тем последовал целый ряд законов, сокративших применение смертной казни. То же самое повторилось и во Франции: парламентская перемена непосредственно сопровождалась отменою смертной казни за многие преступления. Ручательством за неизбежность отмены служит то, что отмена смертных казней происходит не столько от рефлектированных убеждений нескольких мыслителей, не столько по воле законодателя, сколько вследствие тех полустихийных, полурефлективных перемен, которые совершаются в более или менее значительной массе народа. Кто определенно и когда именно научил европейские народы не применять смертную казнь за религиозные и нравственные преступления? Разве многие из присяжных, не допускавшие и не допускающие смертной казни за преступления против собственности, читали сочинение Беккариа или другого писателя, противника смертной казни, или даже слышали их имена? Разве есть какой-нибудь закон или какое-нибудь положительное определение о крайне ограниченном в действительности применении смертной казни за некоторые преступления, за которые до сих пор, так же как и прежде, закон угрожает этим наказанием? Кто внушил европейским народам то отвращение, которое они питают к обязанности и личности палача?

Смертная казнь до сих пор сохраняется в законах и практике потому, что еще не угасли окончательно те элементы и силы, которые ее создали. Самым наглядным доказательством существования в европейских обществах факторов смертной казни служат события, совершающиеся в эпохи переворотов и потрясений, которым европейские народы не раз подвергались в последнее время. В эти-то эпохи, когда человек развертывает все свои и дурные и хорошие качества и когда наличная цивилизация выступает вся наружу, или восстановляется смертная казнь, если она была отменена, или количество смертных казней в значительной степени увеличивается против предыдущего периода. Так было в конце XVIII в. во время большого переворота во Франции и общей реакции в целой Европе; так после события 1848 г. реакция повлекла за собой увеличение смертных казней во Франции, Пруссии, Австрии и других государствах. Существование элементов и сил, на которых держится смертная казнь, дает поддержку тем мыслителям, которые отстаивают справедливость и необходимость смертной казни. Но не следует забывать, какое значение и какой смысл имеет нынешняя философская защита справедливости и необходимости смертной казни. В XVIII в., накануне отмены пытки, записные специалисты с непоколебимым убеждением излагали теорию справедливости пытки и рисовали падение правосудия с ее уничтожением. А в настоящее время разве не назовут варваром или сумасшедшим того, который бы вздумал отстаивать муки застенка? Когда в XVIII в. шла речь об отмене изысканных казней, много было пророков, которые предсказывали европейским народам страшное увеличение тяжких преступлений от уничтожения столь справедливых наказаний, как колесование, четвертование, сожжение и др. И однако ж какой образованный европеец станет в настоящее время доказывать справедливость квалифицированной смерти? В 1862 г. генеральный прокурор Бельгии восстал на защиту смертной казни, доказывая ее необходимость и предсказывая падение правосудия с ее уничтожением. Один из членов Бельгийской ассоциации содействия отмене смертной казни так отвечал ему: «Господин де Бави верит в необходимость смертной казни и опасность ее отмены. Такова история всех гнусных учреждений, которыми некогда было наполнено уголовное право и которые ныне отвергнуты; такова история пытки, которую Мюйар де Вуглан, тоже или почти тоже генеральный прокурор, признавал необходимою в конце XVIII в., в ту самую минуту, когда собирались ее уничтожить; такова история клеймения, которое Тарже, другой знаменитый магистрат, провозгласил спасительным и необходимым для преследования злодеев; такова история отрезывания кисти у отцеубийц, которое считали необходимым для того, чтобы воспрепятствовать детям убивать отцов и матерей; такова история публичной выставки, которую считали необходимою и которую не осмелились уничтожить во Франции в 1832 г., боясь подвергнуть опасности общественную безопасность; такова история преступлений подлога, воровства и других, за которые считали необходимым определять смертную казнь, если они сопровождаются известными отягчающими обстоятельствами; такова история палок, которые считались необходимыми для поддержания дисциплины солдат; такова история четвертования, колесования и пр., которые общество считало необходимыми и о которых оно ныне не может вспомнить не краснея; такова, наконец, история всех злоупотреблений и всех успехов». Замечательно, что за исключением самого незначительного числа схоластиков, для которых события не существуют и которые потому отстаивают абсолютную справедливость и необходимость смертной казни, почти все остальные приверженцы смертной казни защищают ее не в принципе, а ради временной ее необходимости и полезности, ради того, что общество еще не доросло до отмены. По выражению одного бельгийского криминалиста, они, по-видимому, требуют из милости временного сохранения того наказания, которое их предшественники защищали и превозносили как палладиум справедливости, покоя и безопасности народов.

Кистяковский

Примечания:

1

Имеется в виду присутственное место, заседание, парламент и т. д, — Ред.

2

После этого, следовательно (лат.)

3

Вильгельм Завоеватель, разрушивший несколько деревень и обезземеливший множество народа для того только, чтобы завести леса для охоты, попал в число противников смертной казни! — Авт.

4

В Париже, на вершине Монфокона стояла виселица о 16 столбах, на которой каждый раз висело от 50 до 60 трупов преступников. Этот ужасный вид не мешал парижанам развратничать вокруг этой виселицы, — Авт.

5

Писарь Московского пехотного полка Шабунин, расстрелянный 9 августа 1866 г. за нанесение удара ротному командиру, за несколько дней пред совершением преступления собственноручно переписывал приказ по корпусу о расстрелянии рядового за поднятие руки против офицера. В том же году сам палач в Оренбурге нанес такое оскорбление начальнику, за которое он предан был военно-полевому суду. В 1740 г. в Пруссии два палача убили свою сестру с целью воспользоваться ее состоянием как ближайшие родственники, — Авт.

6

Один из общинников Бельгийской ассоциации уничтожения смертной казни, Франкар, вычислил, что в Бельгии вероятность для убийц и отравителей быть казненными может быть определена отношением: как 1 к 36 (из 826 убийц в течение десяти лет было казнено 23); тогда как для рудокопов вероятность потерять жизнь выражается следующим отношением: 1 к 30 (из 35 тыс. работников в течение десяти лет было жертв 2 тыс. 35, из них лишилось жизни 1 тыс. 175 человек), — Авт.

7

Справедливо, говорит Щербатов, что в царствование императрицы Елизаветы уменьшились разбои, которые великую опасность всем жителям деревенским наносили. Но он отвергает, чтобы это произошло от уничтожения смертной казни. «Ибо странно такое предположение учинить, чтобы уменьшение страху наказания за преступления более страху приключило оные соделовать». Он приписывает уменьшение преступлений следующим причинам: мирному царствованию, пребыванию войск в государстве, легкости отставки дворян, которые жили в деревнях и охраняли порядок, — Авт.

8

В «Архиве уголовного права» за 1828 г., X, упоминается о воре Дамиане Гесселе, который сознался, что он с боязнью изучал Code penal, чтобы не совершить воровства, за которое положена смертная казнь. При обсуждении проекта Брауншвейгского кодекса один из защитников смертной казни указывал на одного убийцу, осужденного на смерть, который говорил, что он бы не совершил убийства, если бы только знал, что смертная казнь существует в стране и что он будет осужден на смерть, — Авт.

9

Во время расстреляния в мае 1866 г. в Вологде рядового за оскорбление начальника, многие женщины рыдали и падали на колени. При расстрелянии писаря Шабунина 9 августа 1866 г. некоторые из женщин падали в обморок, другие безутешно рыдали, — Авт.

10

В 1815 г. во время частых казней во Франции народ с удовольствием посещал места казней. Во время казней нескольких осужденных один почтенный мужчина столкнулся с чрезвычайно живою, молодою, одетою в праздничный наряд девицею, с которою он прежде встречался. Эта встреча его очень поразила, так как он знал, что в числе осужденных был брат ее отца. Но воображая, что этого она не знает, он решился об этом ей сказать. «Это мне известно, — отвечала она ему совершенно равнодушно, если есть дурная кровь, нужно ее пустить, тогда будет лучше», — Авт.

11

В 1848 г. во время казни профессора Вебстера некоторые дома, соседствующие с местом казни, были оставлены хозяевами, которые не хотели быть свидетелями казни; на одном из них была надпись «Opposed to capital pinishment». Но любопытная толпа нашла доступ в запертые и покинутые дома посредством взлома. По случаю одного приговора во Франции многие из присутствующих в суде, услышавши об отказе двум осужденным на смерть в кассационной жалобе, говорили: тем лучше, по крайней мере, мы посмотрим на них, — Авт.

12

В 1865 г. во время казни в Северной Америке Вирца, обвиненного в варварском обращении с пленными северянами, повторились отвратительные сцены: две женщины из многочисленной толпы, покрывавшей крыши, грозили кулаками умирающему человеку. В толпе раздавались крики: «Вешай подлеца скорее». И когда Вирц повис, раздались рукоплескания. Веревка, на которой он висел, была потом разрезана на куски и брошена; в толпе поднялись шум и борьба из-за этих кусков, — Авт.

13

Эд. Озенбрюген в своем «Алеманнском уголовном праве в средние века» (1860 г.) рассказывает следующий случай: несколько парней, пасших у леса скот, учредили из себя для забавы уголовный суд для того, чтобы судить одного из своих — плохого парнишку — за то, что он напрасно божился и уворовал что-то у своего товарища. Шуточный суд приговорил его к повешению. Его повесили на дереве, охватив веревкою под руки, но в то же время ему наложили петлю на шею так, впрочем, что она не обнимала туго шеи, а только служила для виду. Еще судьи не успели вполне исполнить приговор, как в трех шагах от них пробежал заяц, за которым все они пустились бежать, оставивши своего товарища висящим на дереве. Заяц уводил судей все дальше и дальше; веревка стала душить под сердце висевшего, вследствие чего он стал ее растягивать туда и сюда, пока она не лопнула. Висевший попал в петлю, наложенную ему на шею, которая его задушила. Во время казни Миллера один мальчик в виду казни делал вид, что он желает быть повешенным, для чего делал опыты, — Авт.

14

Известный математик Кондорсэ в заключении своего «Опыта применения теории вероятности к решениям по большинству голосов» говорит: «Точным образом доказано, что какие бы предосторожности ни были приняты, невозможно воспрепятствовать, чтобы в течение очень долгого времени по самой великой вероятности не был осужден хотя один невинный», — Авт.

15

1865 г. двести граждан г. Ревеля по поводу убийства Лакнера подали в городской совет прошение о том, чтобы совет взял на себя ходатайство пред верховною властью о назначении за это убийство смертной казни, — Авт.

16

Бернер говорит: «Поэтому на Крайнем Востоке — в Западной Азии на субъективную сторону преступления, на волю не обращается надлежащего внимания, потому что субъективность вообще не получила там права гражданства. Восток наказывает человека, основываясь, главным образом, намерением причиненного им внешнего вреда, не взвешивая при этом надлежащим образом, было ли деяние неосторожное или совершенно случайное… Совершенно отличным от Востока является пред нами классическая древность, т. е. мир греческий и римский», — Авт.

17

Бернер говорит: «У греков судьба, являющаяся в виде естественного возмездия злодею, преследует не только умышленные, но и случайные оскорбления божеских законов, подвергая своим карам даже невинных потомков», — Авт.

18

Кн. Исход. XX. 6. Аз бо есмь Господь Бог твой, Бог ревнитель отдаяй грехи отец на чада до третьяго и четвертого рода ненавидящим мене. Срав. той же кн. XXXIV. 7, - Авт.

19

Кн. Втор. XXIV. 16. Да не умрут отцы за сыны и сынове да не умрут за отцы: кийждо за свой грех да умрет. Срав. 4 кн. Цар. XIV. в 2 кн. Паралип. XXV. 4, - Авт.

20

Пасторе приписывает Александру Македонскому уничтожение в Греции наследственности наказаний, — Авт.

21

2-я часть, тит. XX, отд. 2, § 95. Подобные государственные преступники не только лишаются всего имущества и всей гражданской чести, но вину несчастия должны также нести и их дети, если государство для отвращения будущих опасностей признает необходимым содержать их в постоянном заключении или изгнать, — Авт.

22

«Будет ли стал на разбои без всякоя свады, то за разбойника люди не платят, но выдадят и всего с женою и с детьми на поток и на разграбление.»

23

После казни своего двоюродного брата, жены его и детей Иван Грозный обратился к слугам своего брата с следующими словами: «Вот трупы моих злодеев; вы служили им; но из милосердия я дарю вам жизнь», — Авт.

24

Закон, запретивши налагать наказание на невинную семью, не мог запретить обществу смотреть на этот предмет прежними глазами. Гордон, живший в России при Петре I, говорит: «В России не так, как в других землях, где наказание виновного не влечет за собою позора для всех прочих членов той же фамилии, не причастных преступлению своего родственника; здесь, напротив, считается вечным пятном для всего рода, если один из рода оказывается государственным преступником». В этом известии одна только неправда — это приписывание одной России того, что существовало даже во время Гордона у всех западноевропейских народов, — Авт.

25

Демаз говорит: «Исследование умственного состояния осужденных, которое в наше время занимает столь важное место в медицине и в судебных прениях, мало обращало на себя внимание, и трибуналы осуждали таких больных, для которых очевидно было место только в госпитале; так, в 1663 г. был казнен Симон Морен и многие другие, засвидетельствовать наследственное или нажитое безумие которых взяли на себя труд сами реестры парламента и Шателе. Эти акты, вместо того чтобы встретить строгую критику, вызвали знаки одобрения; их превозносили в пышных выражениях как подвиги высокого благочестия и святой справедливости», — Авт.

26

Поп Кузьма и 18 человек дворян сказали: «Ивашка Клеопин умовержен, а умовредство ему учинилось тому шестой год, начал забываться в то время, как был на государевой службе: отца своего родного и мать хотел саблею сечь, брата своего посек саблею, иконы божественные и книги словами бесчестил, за людьми гонялся, в лес бегивал и говаривал, что он прощал и исцелял многих людей, над матерью своею хотел насильственное дело учинить, сам ножом резался, в огонь бросался и платье на себе драл. Отец самозванца показал почти то же», — Авт.

27

Почтенный наш юрист Муллов делает следующий комментарий к этому случаю нашей старинной уголовной практики: «Из дела видно, что глухонемота и дураковатость Мойсеева не имели никакого значения в глазах судей его для смягчения наказания: он был пытан так же, как и другие лица, участвовавшие в драке, дано ему столько же ударов на пытке; наконец, он был наказан наравне с другими, и в самом решении воеводском даже и намеку нет на исключительное положение его сравнительно с другими осужденными». Автор далее задает себе вопрос: имели ли в старинном нашем судопроизводстве влияние на вменяемость вины и меру наказания слепота, глухота, немота и душевные болезни? И решает его в отрицательном смысле. Если 10 или 15 лет тому назад, говорит он, одна уголовная палата приговорила к торговой казни совершенного идиота, который во время самого наказания не сознавал даже, что над ним творится, убеждал палача оставить свои шутки, а шутки эти заключались ни более ни менее, как в тяжких ударах кнута или плети, то чего можно было ожидать от наших старинных судей 200–300 лет тому назад, — Авт.

28

Вот факты, сохранившиеся в деле, которые вполне доказывают расстройство умственных способностей Левина: «В 1715 г. Левин (служивший тогда еще в военной службе) скучал, грустил и, наконец, впал в меланхолию, к этому присоединились припадки падучей болезни». «В 1719 г. припадки падучей болезни усилились так у Левина, что его (как военного) отослали в Петербург для освидетельствования». «Расстроенное воображение, усиливающиеся припадки падучей болезни, которой он начал страдать еще в 1712 г., восторженные выходки против Петра делали Левина (уже вышедшего в отставку) нестерпимым, тяжелым членом семейства. В своих болезненных припадках он кричал: ныне последнее время… пойду на муку и замучусь. Проходил припадок, он не помнил что говорил». «Родные видели расстройство его ума, усилившиеся припадки падучей». «Левин говорит: мне все это Бог всенародно велел сказать; 12 марта 1722 г. во время богослужения с Левиным случилась падучая. После припадка он говорил, что царь — антихрист», — Авт.

29

Еще недавно бывшее в обычае обращение с сумасшедшими ясно указывает на то, что прежде их считали существами вменяемыми и подлежащими наказанию. Эскироль так описывает в десятых годах состояние во Франции заведений для умалишенных. В 33 заведениях сумасшедшие жили с зараженными венерическими болезнями, нищими и преступниками; в 8 департаментах тюрьма была единственным местом содержания помешенных; в 12 они занимали смирительные дома вместе с нищими и бродягами. Пища, совершенно одинаковая с заключенными, состояла из хлеба и воды, постель такая, что многие могли завидовать уличной собаке при входе. Еще в начале нынешнего столетия почти что все врачи душевных болезней смотрели на эти болезни как на уклонение более или менее от нравственного принципа и признавали сумасшедших способными к нравственному вменению. («Современные вопросы психиатрии Мейера»). Признавая сумасшедших в таком смысле вменяемыми, старая психиатрия обращалась с ними как с каторжниками или даже хуже. Доктор Мейер замечает, что отцы нынешней психиатрии приняли прежнюю как наследие тюремного заключения или еще худшего обращения и что способами этой последней (способы эти следующие: цепь, кожаная куртка, усмирительный стул, усмирительная кровать с ремнями для груди, рук и ног, усмирительный шкаф и столб, против крика и воя — автенритова маска и груша, из коих первая действовала почти как смоляной пластырь, наклеенный на рот, последняя — как затычка внутри его. Гугнерова машина или колесо, запертый в которое сумасшедший должен был стоять совершенно тихо, иначе колесо приходило в движение и заставляло его ходить, рекомендованные Гейнротом пощечины и розги, палки и раскаленное железо) было истерзано самым изобретательным образом сравнительно большее против настоящего количество сумасшедших того времени, — Авт.

30

Еще Ленге, писатель XVIII столетия, заметил это явление. «Смерть, — говорит он, — была единственным наказанием, которое они (т. е. первобытные законы) определяли. Они не допускали различия между преступлением и слабостью. Все маловажные нарушения выплачивались жизнью». «Мщение, — говорит Дюбуа, — предоставляло оскорбителя капризу оскорбленного, как бы легка ни была нанесенная обида». «Вследствие упорной гордости, — говорит Вильда, — которая вела к высокомерному презрению прав другого, германец маловажную обиду считал тяжким оскорблением», — Авт.

31

«Всяк, иже сотворит дело в седьмый день, смертию да умрет.»

32

«Аще же вол бодлив будет прежде вчерашнего и третьяго дни, и возвестят господину его и не заключат его, и убиет мужа или жену, вол каменем да побиется, и господин его купно да умрет.»

33

«И да рекут к мужем града своего: сын наш сей непокорлив есть и грубитель и не слушает речи нашей, сластолюбствуя пьянствует: и да побьют его мужи града того каменем… Человек, иже аще зло течет отцу своему или матери своей, смертию да умрет.»

34

Пасторе говорит: «Когда Дракона спросили, зачем он подвел под одну наказуемость столь различные по своей важности действия, то он выразил сожаление о том, что нет наказания выше смертной казни. Варварство, достойное вечного проклятия потомства! Потому-то спустя 25 лет знают и повторяют, что законы Дракона писаны кровью», — Авт.

35

«Слова эти следующие: ragan — презренный трус, strothin — проституированный, sorthin — содомит.»

36

Брамин в случае нужды может с полным спокойствием совести присвоить имущество судры, своего раба, за что царь не должен его наказывать; ибо раб не имеет ничего, что бы принадлежало ему в собственность, и не владеет ничем, чем бы господин его не мог завладеть, — Авт.

37

«Аще кто ударит раба своего или рабу свою жезлом и умрет от руки его, судом да отмстится: ст.21. Аще же переживет день един или два, да не отмстится; сребро бо его есоть». Таким образом, закон еврейский, столь щедрый на смертную казнь, даже за намеренное убийство раба не определяет смертную казнь, которою он карает даже хозяина вола, забодавшего человека, а говорит только: судом да отмстится, — Авт.

38

Одна победа при Стиликоне доставила на рынки 200 тысяч рабов. Вследствие того рынки переполнились и продажная цена раба упала с 25 до одного золотого, — Авт.

39

Панегиристы императоров первых христианских, говорит Лоран, хвалят их за то, что они давали народу зрелища из германцев, убивающих друг друга. Симмах благодарит Феодосия Великого за то, что он прислал пленных сарматов для удовольствия марсова народа, т. е. римлян. Саксонские пленники удушили себя, чтобы избегнуть стыда сражаться в амфитеатре; по этому поводу благородный римлянин сожалеет, что их смерть уменьшила удовольствие его сограждан. Даже в царствование Гонория, который, говорят, уничтожил гладиаторские игры на Западе, Сильвиан резко упрекает христиан, которые спешили на зрелища, где смерть людей была вкушаема, как величайшее удовольствие, — Авт.

40

«По праву (лат.)»

41

«Фактически, на деле (лат.)»

42

Согрен, цитируемый Бонмером, в своем «Трактате о праве охоты» говорит: «Ордонансы наших королей считали более важным убить зверя, чем человека (т. е. здесь нужно разуметь крестьянина): за человека легко было получить помилование, а охота на дикого зверя была непростительным преступлением». В Дании было время, говорит другой писатель, цитируемый Бонмером, когда можно было избегнуть наказания за стреляние дичи, доказавши, что стрелявший имел намерение убить раба. Нравы эти, говорит он, не были только у народов северных: они существовали в наших странах, — Авт.

43

В книге гродской луцкой 1573 г., л. 166, записано: «Пан Михаил Ласко отвечал: а велел я его (боярина Ефима) повесить, потому что он был в то время моим крестьянином». В той же книге под 1593 г., л.798, записано: «Пан Золотолинский, слыша такое добровольное признание слуги своего Миша, осудил его, предо мною возным, на смертную казнь». В 1 т. Памятников Киевской комиссии помещены три арендных контракта об отдаче князьями Пронским и Сангушком и паном Лысаковским своих имений в аренду жидам с правом наказывать крестьян даже смертью. Отд. 2, с. 66–112. В книге гродской киевской, N 5, под 1691 г., л.216, записан смертный приговор, произнесенный управляющим пана Искритского, Орловским, над крестьянином Ошомки, — Авт.

44

Как необузданно действует безграничная власть отца семьи у первобытных народов, можно судить по следующему факту: на островах Великого океана погибает вследствие этого две трети новорожденных, — Авт.

45

106 статья Каролины повелевает богохульника наказывать или телесно, или отнятием жизни, смотря по состоянию и качеству лиц. Соден также говорит, что немецкий закон принимает дворянство преступника за обстоятельство, смягчающее преступление богохульства, — Авт.

46

То же самое было и по законам Германии. В комментарии к 120 статье Каролины говорится: «Хотя суды очень смягчают строгость закона против прелюбодеяния, вследствие трудности исследования этого преступления и вследствие разных обстоятельств, которые требуют великой осмотрительности; однако ж они сохраняют в известных случаях всю строгость, предписываемую законом, предавая смертной казни слуг (valets, serviteur ou facteur, domestiques ou metayers) за прелюбодеяние с госпожами». По 117 ст. Каролины определяется за кровосмешение смертная казнь. Но к этой статье в виде толкования прибавлено следующее замечание: «Строгость этого закона терпит некоторые исключения; во-первых, во внимание к лицам высшего сословия или состояния, которых проступки, не оставаясь ненаказанными, должны влечь за собою только изгнание или конфискацию половины имения». О влиянии сословия на меру наказания говорится также в 119 ст. Каролины, в которой определяется смертная казнь за изнасилование, — Авт.

47

Восемнадцатого столетия криминалист Бриссо де Варвиль, автор «Теории уголовных законов», говорит: «Тяжесть наказаний падает главным образом на народ: класс подданных, которых мы называем честными людьми, людьми comme il faut, владеет искусством избегать наказаний или, по крайней мере, пользоваться их смягчением. В наши дни негодуют на эти возмутительные черты, рассеянные в истории наших предков. Но пусть беспристрастные читатели, — говорит он далее, — обратят свои взоры на нынешние наши правительства и видят, не служит ли всегда звание виновного патентом на прощение и часто даже на ненаказанность… Однако ж я не восстаю против права помилования; я восстаю только против злоупотреблений, против пагубного торга, который ведется этим правом в некоторых государствах, против опасной легкости, с которою могущественные преступники его получают. Гораздо реже можно видеть преследование богатого лихоимца, чем простого вора». Другой публицист XVIII в., автор сочинения «План уголовного законодательства» (1790 г.), говорит: «Так как преступление бесславит всех людей в равной мере, то нужно, чтобы за одно и то же преступление было одно и то же наказание для всякого преступника. Поэтому должно уничтожить ненавистные различия некоторых стран, где бесчестящие наказания берегутся только для народа, где одно и то же преступление одного человека приводит к колесованию, а другого — в крепкое убежище (chateaux de force), где, для того чтобы уйти от наказания (что видим во Франции каждый день), нужно быть только именитым злодеем». Пасторе говорит: «Наказывают виселицею легкое воровство, сделанное в царском доме. Награждают публичных грабителей; за лихоимство назначают только денежное наказание, и вешают того, кто ворует фарфор в версальском или тюильерийском замке». Филипон Маделенский, писатель XVIII в., так говорит по этому поводу: «Другой порок этого рода наказаний (т. е. смертных казней): тяжесть их падает только на народ; смертный, которого фортуна прикрывает своим крылом, почти всегда избегает смертной казни. Это есть та ткань паука, о которой говорил Анахарсис: мушка в ней погибает, а шмель ее прорывает. Сильный человек, который не боится более совершать преступления, имеет в запасе все силы, чтобы уйти от наказания. И чем страшнее наказания, тем больше делают усилий, чтобы от них скрыться. Друзья, родные, союзники, покровители, креатуры — все приходит в движение», — Авт.

48

Бриссо де Варвиль говорит: Фома Бекет, тот, который велел сжечь светского темного человека под предлогом ереси, защищал жизнь священника, виновного в убийстве, обольщении и изнасиловании, — Авт.

49

В странах, низко стоящих в цивилизации: в Монголии человек, виновный за убийство с предумышлением, платит большой штраф, тогда как раб, убивший своего господина, разрезывается живой на куски; в Японии богатый человек вместо того, чтобы платить жизнью, платит деньгами. Подобное неравенство существует у негров на Золотом Берегу, — Авт.

50

Гр. Соден говорит: закон грозит за недонесение о богохульстве тем же наказанием, как и за самое преступление, — Авт.

51

В средние века уравнено было со скотоложством плотское сношение с еврейкою, туркинею и вообще неверною, потому что эти женщины подобны животным и для них закрыт путь к спасению, — Авт.

52

«Так как воровство и мошенничество суть преступления бедных, говорит Бриссо де Варвиль, — так как три четверти этих преступлений совершается вследствие бедности, то следует начать с уничтожения бедности как причины преступления, вместо того чтобы несчастные жертвы отдавать в руки палачей», — Авт.

53

Один из англичан, соединяющих с большими теоретическими сведениями знание практики, по имени Гармер, в одной из первых комиссий, наряженных для исследования состояния уголовного законодательства, сделал следующее показание: я видел много приговоров, освобождающих от всякого наказания за подлог, приговоров, возбуждавших общее удивление, потому что виновность обвиняемого была очевидна. Старые воры по профессии знали в совершенстве эти симпатии присяжных и охотнее желали, чтобы их обвиняли в преступлении, наказываемом смертною казнью, чем в другом. Я имел с ними многочисленные сношения и часто слышал, как они выражали такое желание, говоря, что в этом случае для них больше шансов не быть наказанными, — Авт.

54

У евреев смертные казни совершались при городских воротах. О Западной Европе Гизо говорит: во всю длину дорог стояли виселицы и валялись разорванные члены казненных. Баршев говорит: «Не было, можно сказать, ни одной проезжей улицы во всей Европе, где бы в это время не стояли постоянно виселицы». В Москве смертные казни совершались на лобной площади, прилегавшей к Кремлю; на этой площади находилось и знаменитое лобное место, с которого нередко цари и патриархи говорили к народу. Во время казни стрельцов в 1698 г. при въезде в каждые ворота Москвы было воздвигнуто по две двойных виселицы, из коих каждая назначена была для 6 бунтовщиков; на этих виселицах казнено было 230 человек в один день; чрез 10 дней повешено было 200 других бунтовщиков на бойницах кремлевской ограды, а через три дня повешено было несколько сот на ограде, называемой Белая стена. В Китае до сих пор выставляют в клетках или без клеток отрубленные головы преступников на лобном месте пекинского сити и при соединении многолюдных улиц, — Авт.

55

В 1725 г. комиссары Арцыбышев, Баранов и Волоцкой за похищение казны и за взятки были повешены в той волости, в которой они обирали народ (Ук. 24 янв. 1725 г. N 4826). Указом 20 ноября 1728 г. повелено вешать подговорщиков к побегу в Литву на тех местах, чрез которые они тайно проводили (Ук. 5347). Поджигатели Петров и Перфильев сожжены в Петербурге на месте пожара (Ук. 25 мая 1731 г. N 5761). Самозванец Миницкий, называвший себя царевичем Алексеем Петровичем, был сужден в Петербурге, а посажен на кол в с. Ярославце, тогдашней Киевской губ., на месте преступных его действий (Ук. 11 сентября 1738 г. N 7653). Другой самозванец, Семиков, был казнен в Петербурге, а голова его отослана была в Почеп на место преступления и там воткнута на шпиц каменного столба. Таким же самым способом казнен и Левин, — Авт.

56

В средние века у каждого сеньора выстроена была постоянная виселица с большим или меньшим количеством столбов. Кроме того, почти всегда при каждом большом городе находилась постоянная виселица. Так, в Париже, между предместьем Сен-Мартенским и собором, выстроена была знаменитая виселица Монтфокон, получившая свое название от возвышенности, на которой она стояла. Виселица эта была — целое здание. Вот как описывает ее Лакроа: «Виселица Монтфокон являлась глазам зрителя в виде грубой массы от 15 до 18 футов вышины, сложенной из дикого камня и образующей четырехугольник длиною в 40 футов. Верхняя ее часть представляла платформу, на которую вела каменная лестница, довольно широкая; вход в нее был заперт крепкою дверью. На этой платформе в длину трех ее сторон возвышались четырехугольные столбы, числом 16, высотой от 32 до 33 футов, сложенные из камня толщиною в фут. Эти столбы были соединены вделанными в них перекладинами, к которым прикреплены были цепи, в три с половиной фута длиною, предназначенные для вешания осужденных. Другой ряд перекладин, предназначенных для того же употребления, как и первые, соединял эти столбы посредине. Длинные лестницы доставляли возможность осужденным всходить. Наконец, центр этой массы состоял из погреба, назначенного для принятия костей осужденного». На этой-то виселице постоянно висело от 50 до 60 высохших, обезображенных, сгнивших и качаемых ветром трупов. Обычай не снимать трупы существовал у евреев, несмотря на запрещение Моисея, у римлян и германцев. В Poccии водилось то же самое: см. о неснятии трупов казненных Указом 24 января 1725 г. N 4826 и 20 ноября 1728 г. N 5347. Лобная площадь в г. Москве уставлена была рожками, на которые воткнуты были головы, и виселицами, на которых мотались трупы стрельцов и приверженцев Алексея Петровича; только в 1727 г. были сняты эти виселицы и столбы, и тела казненных похоронены. Указом 10 июля 1727 г. N 5118 то же самое повелено было сделать с виселицами, колесами, столбами и давними трупами казненных (Монса, Гагарина и многих других) в Петербурге, — Авт.

57

Во Франции толпа очень часто бросала в лицо осужденным на казнь яйца, грязь и всякие нечистоты. «В глаза преступника можно бросать все — грязь и другие нечистоты (ordure) без камней и других вещей, которые могли бы ранить», — говорит Ордонанс 1347 г. Равальяк подвергался всевозможным оскорблениям от толпы, и нужна была военная сила, чтобы довести его живым на место казни. Когда же он был четвертован, люди всех званий бросились с ножами, шпагами, палками, стали бить, рубить и разрывать члены его на части, влачили их туда и сюда по улицам с таким остервенением, от которого ничто не могло их удержать, — Авт.

58

В Риме, Франции, Англии, Германии и в Испании один из употребительнейших способов доставления преступников на место казни был влечение по земле на плетях. Сверх того, в Англии и Германии государственных преступников привязывали к конскому хвосту и таким образом влекли на место казни. В иных местах Германии ворам перед казнью надевали шапку, утыканную перьями, навешивали на шею колокольчик, увенчивали козлиными рогами и лисьим хвостом. Во всей Европе еретиков, а иногда и других преступников, доставляли на место казни сидящими на осле, лицом к хвосту, одетых в смешные костюмы. Думный дьяк государев, говорит Карамзин, прочитавши имена казнимых в 1511 г., вызвал Висковатова и, прочитав его первую вину, ударил Висковатова в голову и продолжал: а се вторая меньшая вина твоя, ударив его в другой и третий раз. Когда привели на казнь одного дьяка, Иван Грозный, присутствовавший при этом, обратился с следующими словами к своим палачам: «Кто из вас сумеет разрезать этого гуся?» И когда один из палачей отрезывал ноги, руки, голову, он постоянно спрашивал: «Что, хорош гусь?» Траханиотова палач сначала в продолжение часа водил по базару с колодкою на шее, а потом отрубил ему голову. Мертвый боярин Иван Михайлович Милославский привезен был в Преображенское на свиньях, и гроб его выставлен у плах изменничьих. На Востоке водили преступников на казнь на узде, иногда продевали кольцо сквозь нос или губы, — Авт.

59

Король испанский участвовал в церемонии сожжения еретиков. Король английский в 1219 г. присутствовал при казни портного Бедлэя. Многие современные историки свидетельствуют, что высшее общество Парижа стекалось смотреть на казнь Равальяка и Дамиена, что дамы лучшего тона во всей роскоши убранства ни на одно мгновение не отрывали глаз от жесточайшего из зрелищ (см. ниже описание четвертования). Иван Грозный в сопровождении бояр присутствовал при всех казнях. Петр I присутствовал при казнях стрельцов, окруженный иностранными послами, боярами, думными дьяками. В дневнике Берхгольца не раз упоминается о присутствии государя и вельмож при позднейших казнях, — Авт.

60

У евреев за поклонение чужим богам отступников убивали, а все имущество их истребляли огнем. Во Франции дома преступников были разрушаемы или сжигаемы за следующие преступления: за убийство, за государственные преступления, за ересь. Имущество разбойников, по Русской Правде, было предаваемо на поток и разграбление. Эта форма кары встречается в России и в позднейшее время. Так, жители Углича за убийство Битяговского и Качалова были сосланы в Пелым, а город разрушен. При Петре I, в 1722 г. был разрушен Предтеченский монастырь близ Пензы, в котором жил монах Левин, казненный за государственное преступление. В указе, изданном по этому случаю, говорится: «Для того в прошлом 722 г. в том Предтеченском монастыре и явился помянутый злодей монах Левин, которого ради и доныне того монастыря братия содержатся под арестом в зельном гладе, а оный злодей за лютое свое злодейство и казнь лютую восприял, чего для в оказию и в страхе зла, и место его, где он гнездился, надлежит опустошить всеконечно», — Авт