Тамплиеры

Папа Климент… шевалье Гийом Де Ногарэ, король Филипп… Не пройдет и года, как я призову вас на суд божий и воздастся вам справедливая кара! Проклятие! Проклятие на ваш род до тринадцатого колена!..

(Морис Дрюон, «Железный король»)

ТАМПЛИЕРЫ, которых мы оставили на «святой земле», готовились возвратиться в Европу. Крестовые походы потерпели полное банкротство, но могущественнейший орден христианского мира выходил из войны, которую вел без перерыва почти 200 лет, не претерпев существенного урона. Напротив, в Европе, усеянной аббатствами и неприступными замками, возведенными под наблюдением непревзойденных тамплиерских архитекторов, перед ним открывались широчайшие перспективы.

…Между тем как паладины
Навстречу трепетным врагам
По равнинам Палестины
Мчались, именуя дам…

К описываемому моменту уже нельзя отнести эти строки А. С. Пушкина. Прошло, безвозвратно прошло для французского рыцарства то легендарное время! Не только обеты, но и конечные цели ордена претерпели существенные перемены. По-иному стали толковать даже исконные символы тамплиеров, метившие, так сказать, краеугольные камни. В фигурах на лошади стали видеть не рыцаря и паломника, а отцов-основателей Пайена и Сент-Омера, якобы имевших одного боевого коня на двоих. Казна ломилась от золота и захваченных на Востоке сокровищ. Поэтому самое время было напомнить о бедности. По всему миру гуляла поговорка «Пьет как тамплиер», а орденские капелланы с особым энтузиазмом толковали о воздержании, скромности, о том, как жить сообразно правилам святого Августина. Поступок пушкинского рыцаря («Ave, Mater Dei (Радуйся, матерь божья (лат).) кровью написал он на щите») мог вызвать разве что снисходительную улыбку, хотя благочестивые паладины по привычке поминали свою небесную покровительницу «La douce mere de Dieu» («Кроткую матерь божью» (франц.)) в ежедневных молитвах. А может, и не поминали, потому что вместе с последними паломниками из Палестины распространился жуткий слушок про то, как в тамплиерских святилищах пинают изображение распятого Христа.

Так в общих чертах выглядела ситуация к 1306 году, когда орден во главе с великим магистром Жаком де Молэ возвратился на родину. Развернув «Босеан» — так называлось черно-белое полосатое знамя с крестом и девизом «Не нам, не нам, а имени твоему», — сопровождаемые толпами пажей, оруженосцев и всяческой челяди, сошли на берег овеянные славой паладины, чтобы рассредоточиться по назначенным им странам. Оставив Иерусалим, орден с удвоенной силой принялся укреплять позиции и в западных и в восточных провинциях. Его командорства были повсюду: на Кипре, в Триполи, Антиохии, в Кастилии и Леоне, Португалии, Арагоне, во Франции, включая Фландрию, и Нидерландах, а также в Англии, Ирландии, Германии, Италии и Сицилии. Располагая неслыханным по тем временам доходом в 112 миллионов франков ежегодно, они могли спокойно ждать, пока яблочко само упадет к ним в руки. Вернее, не яблочко, а библейский гранат, в коем одни видели сверхчеловеческую мудрость, другие — мировую власть. Венценосцы и без того уже склонялись перед «Босеаном». Альфонс Четвертый, король Арагона и Наварры, даже объявил орден своим наследником, хотя страна и не подтвердила столь эксцентричного, мягко говоря, завещания.

Когда в Париже, где железной рукой правил Филипп Четвертый, прозванный за ангельскую наружность Красивым, вспыхнуло восстание, король поспешил укрыться не где-нибудь, а в Тампле, исполинской крепости храме, возведенном для капитула ордена. Тамплиеры, которым позднейшая молва приписывала пророческий дар, на свою голову защитили христианнейшего владыку от гнева народа. Пройдут считанные месяцы, и величавый сумрачный Тампль станет их последней тюрьмой. Говорят, что будущие мученики неосторожна обнаружили перед алчным взором неблагодарного властелина свои несметные богатства, но это вряд ли существенно сказалось на их дальнейшей судьбе

И папы и короли были превосходно осведомлены насчет тамплиерских сундуков, а растущее влияние ордена лишало их спокойного сна.

Филипп знал о предостережении английских тамплиеров, сделанном Генриху Третьему: «Ты будешь королем, пока справедлив» Эти слова впервые заставили em призадуматься. Подобно всем венценосцам, он не мог потерпет посягательств на право королей творить, причем безнаказанно несправедливость. Одним словом, столкновение вставшей на путь абсолютизм королевской власти с еще могучим, но исторически обреченньи порождением феодализма был неминуемо.

Повода начать войну искать щ приходилось. Причина — сокровища ордена — была налицо, поводов сколько угодно. Мало кто из государей испытывал теплые чувства по отношен» к людям, чья беспринципное и вызывающая надменность стали притчей во языцех. Недаром Ричард Львиное Сердце сказал перед смертью: «Я оставляя скупость цистерцианским монахам, роскошь — ордену нищенствующих братьев, а гордость — тамплиерам».

Они не только возмутили весь христианский мир вздорным соперничеством с госпитальерами но и не раз вступали в союз с неверными, вели войны с Антиохией и Кипром, свергли с престола сюзерена Иерусалимского королевства, созданного крестоносцами, опустошили Грецию и Фракию. Что же касается Франции, то здесь список их прегрешений отягощали возмутительный отказ участвовать в выкупе из египетского плена ЛюД0ВИКа Святого и, что было совсем непростительно, поддержка Арагонского королевства против французского Анжу. Если учесть при этом хроническое безденежье короля, выжавшего до последней капли и своих и пришлых купцов и разорившего страну «победоносными» войнами, то станет понятно, почему его так взволновали известия о прегрешениях паладинов против матери-церкви. Собственно, он сам и распространял пасквили, возводившие на орден обвинения в безбожии, ереси и сатанинском грехе.

А тут как нельзя кстати подвернулись два ренегата, один из которых — вспомним катара-отступника Роберта Болгарина — имел высокий сан приора Монфоконского. Будучи осужден своим гроссмейстером на пожизненное заключение за многочисленные проступки, он с чьей-то помощью сумел бежать из подземной тюрьмы и сделался главным хулителем своих недавних братьев.

История альбигойцев повторялась до мелочей. Все, таким образом, складывалось удачно для короля. Особенно радовало его благополучное окончание долгих хлопотливых распрей с наместником святого Петра папой Бонифацием Восьмым. Это и в самом деле была ожесточенная свара. Королевские советники Петер Флотт и Гийом Ногарэ в поте лица трудились над тем, чтобы покрепче прижать римского первосвященника, начав против него настоящую финансовую войну. Затем честолюбивый потомок катаров Ногарэ подал своему сюзерену еще одну недурную идею. Давний спор вокруг города Памье явно обещал взбаламутить церковное болото. Один из предшественников Бонифация на папском престоле, по сути, украл этот самый Памье у французской короны. Во всяком случае, не заручился согласием короля, когда отделил город от тулузской епархии и образовал самостоятельное епископство. Много охотников было прибрать к рукам обожженные кострами земли катаров, и лучшего предлога возобновить распри трудно было выискать. С одной стороны, претензии французского короля на епископство Памье неоспоримы, с другой — дело это чисто церковное.

Римский первосвященник ответил на брошенный вызов как по подсказке. Но подсказчиком был его лютый враг. На пост памьеского епископа Бонифаций подобрал человека безгранично ему преданного, безусловно честного, но недалекого. Получив епископский посох и кольцо с аметистом, Бернар Саниссетти не придумал ничего лучшего, чем бросить вызов французскому королю. В первой же публичной проповеди он провозгласил полную свою независимость от светской власти и, презрев приличия, отказался поехать в Париж. — Памье — не Франция, — сказал он местному бальи.[10]

А власть Филиппа не от бога. Он дьявол, и обличье у него дьявольское. Кто служит ему, проклят будет во веки веков! Бальи выслушал пастыря в глубоком смущении и незамедлительно послал в Париж гонца с подробнейшим донесением. Филипп буквально затрясся от смеха. И хотя все протекало, как было намечено, смертельно возненавидел простака епископа, чья епархия была лишь пешкой в игре сильных мира сего. Но французский король сумел сдержать неукротимый нрав свой, а папа не сумел. Филипп затаился, сжался, проглотил как будто бы оскорбление, а Бонифаций, распалясь от кажущегося успеха, пошел дальше, сделал еще один шаг к пропасти. На удивление всей Европе епископ памьеский получил назначение при французском дворе. Великий понтифик назначил его своим легатом в Париже. Так Бернар Саниссетти стал дипломатическим старшиной и ближайшим кандидатом на красную кардинальскую шапку.

Филипп Красивый и на этот раз смолчал, хотя мог, не задумываясь, вышвырнуть из своей столицы ненавистного клирика. Но он метил выше и оставил епископа в покое. На время, разумеется, ибо не умел и не желал ничего забывать.

Папа и его верный клеврет торжествовали. Смахнув с доски две королевские фигуры, Бонифаций решил, что настало время объявить Филиппу шах, и передвинул проходную пешку еще на одно поле.

На первом же приеме послов Саниссетти надменным, почти угрожающим тоном потребовал освобождения мятежного графа Фландрского. Это был уже открытый удар по политическим интересам Франции. Маленький епископ явно вышел за рамки извечных споров между светской и духовной властью. Он оскорбил короля, проявил явную неучтивость к французскому двору, поставив себя в один ряд с владетельными особами. Теперь у Филиппа были окончательно чазвязаны руки. И странно: наконец, когда в его власти было дать выход своему гневу, он этого гнева не чувствовал. Было лишь упоительное торжество ловкого охотника, загнавшего в ловушку вожделенную дичь.) Но правила охоты требовали проявления королевского гнева. И Филипп дал ему волю. Более того, он дал понять всем, что ослеплен бешенством, ибо этого требовали его дальнейшие планы.

Папского легата с позором выгнали из дворца, а мессир Ногарэ заготовил специальный протокол, в котором Бернар Саниссет обвинялся в оскорблении короля, измене, лихоимстве и других преступлениях. Юридически документ был составлен образцово, и лучшие законоведы Европы могли лишь восхищаться искусством французских коллег, которые ухитрились даже отсутствии доказательств лихоимства обратить против обвиняемого, а юридически спорную измену превратить в очевидность. Зерна, которые посеял еще дед Филиппа, дали первый урожай Процветание наук и университетов принесло королю Франции чисто практическую пользу. Филипп по достоинству оценЛ громкий обвинительный акт при тив памьеского епископа. Простолюдин Ногарэ получил золотые шпоры, то есть рыцарское достоинство. Он получил даже большее: баронство и два больших ленных поместья. После скандального Изгнания своего легата папа потребовав предоставить ему как высшем духовному судье решение по делу епископа Памье. Но Флотт и Ногарэ холодно отвергли все домогательства Бонифация Восьмого. Процесс был начат. Оправданий епископа даже слушать не стали. Он был лишен власти и как преступник препровожден под конвоем в парижскую тюрьму.

Подгоняемый бешенством, папа пошел на крайние меры и обнародовал буллу, в которой утверждал за собой право верховного суда не только в вопросах веры, но и в светских делах. Это была роковая ошибка. Флотт и Ногарэ могли поздравить себя с успехом. Свирепый вепрь попал в вырытую для него яму. Папские притязания всколыхнули весь христианский мир. Лишая французских королей всех преимуществ, формально подтвержденных грамотами предыдущих понтификов, булла Бонифация ударяла не только по короне, но прежде всего по интересам дворянства и горожан. Вся Франция, вся Италия встали на сторону Филиппа. Папа проиграл. И финал его упорной войны с французским королем был тем самым уже предрешен.

Отправив в Италию Гийома Ногарэ, снабженного последними червонцами из опустевшей казны, король уединился с Петром Флоттом. Он уже подыскивал подходящую кандидатуру на римско-католический престол. Шахматная партия вот-вот должна была увенчаться победой. Ногарэ между тем вместе с ярым врагом Бонифация, римским патрицием Колонной, напал на папу в Ананьи и полонил его. Три дня не выпускали они Бонифация из его собственного дома, морили голодом, не давали спать. Колонна, впрочем, этими притеснениями не ограничивался и частенько давал волю рукам. На третий день у Папы, доведенного до белого каления, разлилась желчь, и он впал в полубезумное состояние. Дни его были сочтены. Французский король поэтому вполне мог заняться поисками более приемлемой кандидатуры. Перед его глазами стоял сверкающий мираж тамплиерских сокровищ. Бертрану де Готу, ставшему стараниями короля папой Климентом Пятым, было поставлено пять предварительных условий, которые тот с готовностью принял, хотя один пункт, последний, так и не был назван. Когда настало время свести счеты, король дал ясно понять, что он имел в виду, и потребовал помощи в аресте Жака де Молэ. По просьбе папы великий магистр оставил Кипр и приехал в Париж якобы на совещание по поводу новых военных акций в святой земле. Вместе с ним прибыли 60 рыцарей, которые привезли 150 тысяч золотых флоринов и большое количество серебра. Одни эти доставленные в кладовые Тампля сокровища могли покрыть неотложные долги королевства.

Филипп пригласил в свое время Жака де Молэ быть крестным отцом своей дочери, окружив старого воина подчеркнутым уважением, теперь же, когда внезапно скончалась невестка короля, де Молэ было доверено нести погребальное покрывало. Однако уже на следующий день после траурной церемонии великий магистр со всей его свитой был взят под стражу. Вместе с ним был арестован и визитатор-наместник ордена Гуго де Перо. Тщательно продуманный механизм заговора заработал на полную мощность. Филипп разослал всем бальи в провинциях тайное повеление арестовать, согласно предварительному исследованию инквизиционного судьи, в один и тот же день всех тамплиеров, а до времени хранить это дело в глубочайшей тайне.

Обращает на себя внимание своеобразный стиль этого документа. Ознакомимся с начальными строками: «Событие печальное, достойное осуждения и презрения, подумать о котором даже страшно, попытка же понять его вызывает ужас, явление подлое и требующее всяческого осуждения, акт отвратительный; подлость ужасная, действительно бесчеловечная, хуже, за пределами человеческого, стала известна нам благодаря сообщениям достойных доверия людей и вызвала у нас глубокое удивление, заставила нас дрожать от неподдельного ужаса». Сплошная брань, сопровождаемая мелодраматическими восклицаниями, и ни одного аргумента. Примерно на том же эмоциональном накале будет выдержан и весь процесс.

Нужно ли говорить, что полицейские власти выполнили предписание с неукоснительной точностью, и в роковой день ареста рыцари были захвачены врасплох. Тогда же было конфисковано и все имущество ордена. Арестованных подвергли немедленному допросу с применением пытки. Тем, кто, не выдержав мучения, соглашался оговорить себя на суде, обещали прощение. Упорствующим грозили костром.

Вести следствие король поручил самым доверенным лицам: личному исповеднику Имберту и канцлеру Ногарэ. Инквизитор Имберт сам выбрал остальных следователей.

Лица, производившие дознание, руководствовались при этом заранее присланным из Парижа списком вопросов. Суд, таким образом, начался процедурой, возможной только по византийско-римским понятиям о правах и отправлении судебного процесса. Подобный способ ведения дела полностью противоречил законам и обычаям франков. Дальнейший ход следствия лишь умножил число явных и тайных несправедливостей. Король находился в очевидном сговоре и с теми, кто в красных мантиях судей выносил приговоры, и с теми, кто в белых прокурорских одеждах требовал для рыцарей Храма мучительной смерти. На защитников же было оказано сильнейшее давление как со стороны светской, так и духовной власти. Королю почти не пришлось подгонять судей, которые все, как один, были лютыми врагами ордена. Приговор был предрешен, и ничто не могло изменить предначертанный королевской рукой ход разбирательства.

Тюрьма и пытка сделали свое дело. Один за другим сознавались рыцари в самых страшных грехах. Но следствие еще не было вполне закончено, когда нетерпеливый король приступил к казням. В 1310 году под Парижем, на поле возле монастыря святого Антония, мучительную смерть на медленном огне приняли 54 рыцаря, осмелившихся отказаться от своих вынужденных показаний. Один из этих страдальцев бросил своим судьям слова, ставшие потом достоянием истории: «Разве это я сознался на вашем допросе? Разве это я взял на душу чудовищный и нелепый плод вашей фантазии? Нет, мессиры! Это пытка вопрошает, а боль отвечает» По решению поместных соборов Реймса, Пон дель Арка и Каркассона вскоре сожгли еще несколько; десятков «упорствующих». Слухи о неправедных, страшных процессах вызвали в народе глухой ропот. Это заставило короля дать согласие на то, чтобы привезенным в столицу узникам было разрешено прибегнуть к законной защите генерал-прокурора ордена Петра Булонского. Впрочем, то была пустая формальность, вынужденная временная уступка. Все защитительные акты генерал-прокурора суд оставил без ответа. Под давлением короля папа, вынужденно пребывавший с 1309 года в Авиньоне, созвал во Вьенне в октябре 1311 года XV Вселенский собор. Но из королевских особ на нем присутствовал лишь сам Филипп, остальные владетельные особы прислали только своих представителей. Король французский потерпел постыдное поражение… Собор отказался проклясть усопшего папу Бонифация, а за уничтожение ордена из 140 кардиналов проголосовали только четверо. Напрасно король и папа уговаривали прелатов осудить тамплиеров заглазно, не выслушав оправданий измученных пытками командоров. Кардиналы требовали беспристрастного расследования. После шести месяцев бесплодных пререкательств Филипп появился на соборе с внушительным отрядом солдат и потребовал у папы единоличного решения. Поломавшись для виду, понтифик подписал 2 мая 1312 года буллу, начинавшуюся словами: «К провидению Христа…», в которой упразднялся орден Храма. Согласно ей, сказочные богатства тамплиеров отходили в руки церкви, а не к французской короне. Король пришел в бешенство. Из-за чего же он затеял тогда весь этот процесс? Выставил себя вероломным чудовищем в глазах всей христианской Европы? Неужели только для того, чтобы присутствовать на церемонии передачи всего движимого и недвижимого имущества в чужие Руки?

По совету Ногарэ Филипп смирил гордость. Он даже выразил свое формальное согласие на то, что наследником рыцарей Храма будет орден иоаннитов. Но пока выполнялись необходимые формальности, Флотт опутал имения ордена такими долгами, что иоанниты чуть не обеднели от неожиданного наследства. Все золото, все лены и майораты достались королю.

Гроссмейстер Жак де Молэ все еще сидел в башне. Чтобы не возбуждать страсти, Филипп удовольствовался тем, что приговорил его к пожизненному заключению. Но на публичном чтении приговора упрямый храмовник, одетый в позорное одеяние кающегося грешника, отрекся от всех данных под пыткой показаний и заявил протест против незаконного ведения процесса. Это окончательно взбесило короля, который незамедлительно отдал великого магистра и восьмидесятилетнего Жофруа де Шарне, приора Нормандии, палачу. На другой день, марта 18-го дня 1314 года, Жака де Молэ сожгли на медленном огне. Он стойко принял мучительную смерть и, перед тем как предстать пред очами высшего судьи, громко призвал к суду божьему чудовище-короля, отступника-папу и вероломного честолюбца Ногарэ. Стоя в дворцовой галерее, как раз напротив костра, король смеялся, и его лицо казалось ужасным.

Но прошло только 40 дней после аутодафе на острове, как умер папа Климент, всеми покинутый и забытый, терзаемый на смертном одре видениями больной совести. Сбывалось страшное проклятие старого тамплиера. Вскоре за ним последовал Гийом де Ногарэ. Ведал ли король Франции, что его самого в скором времени настигнет внезапная смерть во время охоты в том же роковом 1314 году?

Пророчество де Молэ, подтолкнувшее явных и тайных врагов Филиппа и Климента к энергичному действию и потому сбывшееся, оставило неизгладимый след в памяти поколений. Уцелевшие тамплиеры, потомки сожженных, а вслед за ними и те, кто создавали новое тамплиерство, ничего общего не имевшее с орденом Храма, соединенными усилиями сотворили легенду, породившую мистический ритуал. Мы различим его отголоски в обновленном масонстве второй половины XVIII века. Даже новейшие обскурантистские ложи США, нелепо претендующие на причастность к романтическим таинствам средневековья, включили тамплиерские элементы в свою «цирковую» программу. «Цирковую» не только вследствие старых как мир, но всегда привлекательных для публики фокусов, а прежде всего из-за неизбежного перерождения мифа в обычную сказку. В пантомиме пародийных ритуалов не только исчезает дух исконной трагедии, но и ее сокровенный смысл, давно утративший непосредственную историческую актуальность. Если масонские ложи, вскормившие трибунов Конвента, восприняли ненависть к власти папы и короля как животрепещущее наследство, как руководство к действию, то нынешние заокеанские самозванцы просто стригут чужие купоны. Это настолько очевидно, что не нуждается в обсуждении. Куда более глубоким и в какой-то мере неожиданным оказалось воздействие тамплиерства на развитие сатанистских культов, особенно на культ Люцифера, ангела тьмы, гордого мятежника, бросившего дерзновенный вызов богу.

Духовные наследники храмовников, в чьих сердцах еще стучал пепел сожженных, и просто мечтатели, очарованные легендой, сотворили именно то, в чем наотрез отказались сознаться, несмотря на пытки и костры, их пращуры. Да, это было на первый взгляд неожиданно, но не слишком, ибо преемственность часто бывает двузначна, а следовательно, чревата вызовом и протестом. Тамплиеров, как в свое время альбигойцев, а затем и всех прочих мучеников инквизиции, обвиняли в безбожии, поругании христианских святынь, содомском грехе и таких непередаваемых гнусностях, которые способны совершить лишь люди с поврежденной; психикой. Но в традиционном комплекте обвинений, возводимых палачами в сутанах, были и такие, что поражали и до сих пор продолжают тревожить воображение болезненной фантазией, какой-то изощренной нелепицей.

Попробуем разобраться в этой чудовищной мешанине явной клеветы и суеверного помрачения.

В протоколах следствия, основывавшихся на показаниях приора Монфоконского, заведомого клеветника, перечислены следующие смертные грехи: не признают Христа, пречистой девы и святых; плюют на крест и топчут его ногами; поклоняются в темной пещере идолу Бафомету, обтянутому человеческой кожей, которого почитают как своего бога, и мажут его жиром изжаренных младенцев, рожденных от соблазненных ими девиц; поклоняются также и самому дьяволу в виде кошки; сжигают тела умерших товарищей, а пепел подмешивают в пищу младшим братьям; целуют друг друга «во все восемь отверстий»; содомничают и т. д. Достаточно проштудировать «Молот ведьм», написанный инквизиторами Шпренгером и Инститорисом, или ознакомиться с наветами последующих времен, поразительно живучими, невзирая на их бредовую сущность, чтобы проникнуться убеждением в невиновности тамплиеров. Дети своего времени, люди из плоти и крови, они были столь же грешны и столь же праведны, как и их судьи.

И все же инкриминируемые им мерзости — столетие спустя те же грехи навесят на Жиля де Ре — «Синюю бороду» — дают повод для размышлений. Мне представляется вполне вероятным, что крестоносцы сжигали трупы своих павших товарищей. Я вижу здесь не столько влияние всевозможных еретических сект, с которыми соприкасался орден на «святой земле», сколько насущную в условиях войны и жаркого климата необходимость. Разве иоанниты не сжигали больничное белье и бинты в день своего святого? Рожденный требованиями элементарной гигиены обряд, а не нарочитый вызов христианской традиции можно усмотреть в этом огненном действе. И вправду «в огне обновляется природа». Что же касается пепла, то сходные обычаи я наблюдал у ламаитов, верящих в особую силу пепла перерожденцев будд и бодхисатв, духовных наставников. Да и христиане во все времена истово поклонялись чудотворным мощам, в том числе пеплу блаженных мучеников, разве что не употребляли его в пищу.

Усвоив от манихеев, катаров и всевозможных византийских раскольников, нашедших приют у арабов, доктрину метампсихоза,[11] вечного круговорота, храмовники вполне могли прибегнуть и к «таинству пепла». Неумирающая иДея, непрерывная эстафета традиций, огненный цикл. Обратимся теперь к Бафомету. Подобного имени не встречалось Доселе ни в сочинениях отцов Церкви, ни в гримуарах чернокнижников, ни в кабалистических таблицах. На этом оселке оттачивали хитроумие ученейшие люди прошлого и настоящего, но загадка так и осталась загадкой. Даже самое оригинальное толкование, основывающееся на греческих корнях, согласно которому «бафометиос» есть «крещение мудростью», не может претендовать на абсолютную достоверность. Загадочное имя пытались вывести из фрагментов, взятых от ненавистного тамплиерам слова «папа» и столь же непопулярного имени Мухаммед, но это совершенно искусственное построение. Подразумевая под кумиром храмовников двуглавое олицетворение зла, французский историк де Кенси допускает явный анахронизм. Папа стал врагом храмовников слишком поздно, чтобы сделаться объектом ритуальной игры, а на предшественников Климента им нечего было жаловаться. Я уж не говорю о том, что сам облик загадочного кумира рисуется крайне разнообразно, с числом голов от одной до трех.

В ранних источниках — это старец с длинной белой бородой. Такая точно фигура, кстати, украшает фронтон старинной церкви Сен Мерри. Вообще непосредственное знакомство с памятниками тамплиерской архитектуры, с немногими уцелевшими склепами и надгробными плитами лихих крестоносцев больше, чем любые, часто сомнительные свидетельства письменности, убеждает в крайнем своеобразии их символики. Ее связь с культурной традицией гностиков и альбигойцев почти очевидна. Вот почему небезынтересно прислушаться к доводам авторов, пытавшихся косвенно реконструировать философский смысл «тамплиерской ереси», зерно ее крамольной гордыни.

«Храм более величественное, более обширное и более понятное название, чем церковь, — писал Чарльз Уильям Гекерторн в своем капитальном труде «Тайные общества всех веков и всех стран». — Храм выше церкви; у последней обозначено число основания и место нахождения, первый существовал всегда. Церкви падают, храм остается как символ родства религий и вечности их духа».

Дьявол и св. Вольфганг. С картины XV века

Едва ли отцы-основатели ордена были одержимы подобными умонастроениями, не говоря уже о том, что само название его, как мы видели, возникло совершенно случайно. Лишь в зените могущества тамплиерские богословы могли задуматься над принципами более совершенной, универсальной религии. Два века, проведенные на Востоке, не прошли бесследно. Простое сравнение христианской обрядности с местными религиями должно было привести к «открытию» общих для всех монотеистических систем таинств древнего солнечного культа. Но от еретических верований до сатанистских оргий еще очень далеко. Едва ли Жак де Молэ и его стойкие товарищи, гордо отказавшиеся от последнего покаяния, стремились к ниспровержению христианства. Видя в храме дом святого духа, они продолжали почитать церковь — дом Христа. Как защитники гроба господня, они хранили верность первоначальным обетам, хотя и могли втайне отдавать предпочтение творцу мироздания — духу. Не случайно, подобно альбигойцам, они предпочитали пасхе «белое воскресение» — пятидесятницу. Дошедшие до нас сведения о таинствах посвящения, монументальные памятники и даже протоколы заведомо неправедного процесса свидетельствуют о явном преобладании духа в сокровенных учениях тамплиеров. Как и альбигойцы, они считали себя восприемниками мистических идеалов раннего рыцарства, ищущего свой недоступный Грааль. Встав на подобную точку зрения, мы не должны удивляться и кажущейся странности некоторых обрядов. Альбигойцы не желали поклоняться кресту, считая его орудием пытки, символом позора, коим он и был в Древнем Риме, где на Т-образных столбах Распинали рабов. Не случайно, Что и ранние христиане не почитали креста.

Неофит входил в пещеру как заблудшая овца, как грешник, которому, прежде чем узреть свет истины, предстояло одолеть темноту невежества. Он отрекался трижды, подобно святому Петру, чтобы затем, уже с помощью старших братьев, очистить себя навсегда и причаститься святого духа. Допустимо предположить, что это требовало определенных символических жестов, таких, например, как попрание креста. Для средневековья с его «кораблями дураков» и омерзительными «пиршествами идиотов» подобная комедия не была чем-то из ряда вон выходящим. Мы можем судить об этом по гениальным полотнам Босха и Брейгеля, по фрескам на стенах древних соборов. В те далекие от нас времена сами церкви являли собой подобие театров, на подмостках которых развертывались дерзкие фарсы и в назидание глупцам кощунственно пародировались «священные таинства».

Тамплиеров, как в свое время альбигойцев, а затем и всех прочих мучеников инквизиции, обвиняли в безбожии, поругании христианских святынь, содомском грехе и таких непередаваемых гнусностях, которые способны совершить лишь люди с поврежденной психикой.

Эти комедии, понимаемые сначала как должное, уже в глазах реформатов стали воплощением разнузданной скверны. Филиппу Красивому, отдавшему в «черную пятницу» — роковое или тщательно продуманное совпадение? — повеление арестовать всех тамплиеров, вовсе не нужно было напрягать фантазию, чтобы очернить нечестивцев в глазах суеверной Европы. И руководившие пыткой Имберт и Ногарэ тоже, не мудрствуя лукаво, ухватились за то, что лежало на поверхности. Сцена допроса великого магистра, реконструированная Морисом Дрюоном, по-видимому, очень близка к действительности:

«Ему казалось, что кости его выходят из суставов, мышцы рвутся, тело, не выдержав напряжения, распадается на части, и он завопил, что признается, да, признается в любых преступлениях, во всех преступлениях мира. Да, тамплиеры предавались содомскому греху; да, для вступления в орден требовалось плюнуть на святое распятие; да, они поклонялись идолу с кошачьей головой; да, они занимались магией, колдовством, чтили дьявола;., да, они замышляли заговор против папы и короля…»

Не первый и тем более не последний в истории процесс, основанный на показаниях, добытых на дыбе.

В «Лондонском донжоне», в музее, где собраны орудия, единственным назначением коих было терзать человечью плоть, я видел щипцы и крючья, которыми Эдуард Второй вырывал «признания» английских храмовников. Эдуард пошел на это под давлением обстоятельств, ибо собирался жениться на сестре французского короля. Добыв нужные тому показания, он все-таки сохранил жизнь истерзанным рыцарям.

Аймериде Вильер, отрекшись от сделанных под пыткой признаний, заявил комиссии: «Если я должен буду погибнуть на костре, я не выдержу и уступлю, ибо слишком боюсь смерти. Я признался под присягой перед вами и признаю пред кем угодно все преступления, вменяемые ордену, я признаю, что убил бога, если от меня этого потребуют». Протоколы допроса, хотя в них и содержится обязательная формула «обвиняемый заявил под присягой, что к нему не применялись ни угрозы, ни пытки», лучше, чем что бы то ни было, свидетельствуют о полной беспочвенности вздорных наветов. Политические обвинения насчет тайного сговора с мифическим «вавилонским султаном» стоят церковных. Чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить между собой взятые на угад следственные документы. Так, невзирая на то что всем обвиняемым предлагались одни и те же вопросы, ответы на них обнаруживают явный разнобой. Одни тамплиеры сознаются в том, что при вступлении в орден их заставляли отречься от девы Марии, другие — от Христа, третьи — вообще от бога. Еще больше «разночтений» обнаруживается в спорном вопросе о Бафомете. «Среди тех, которые говорили, что видели его, с трудом можно найти двух, описавших его совершенно одинаково, — отмечает Генри Ч. Ли в «Истории инквизиции в средние века»… — Иногда голова эта — белого цвета, иногда она — черная, то у нее черные волосы, то с проседью, а то вдруг у нее является длинная седая борода. Одни свидетели видели ее шею и ее плечи, покрытые золотом; один показывал, что это был злой дух, на которого нельзя было смотреть без содрогания, другой говорил, что у нее было нечто вроде глаз из карбункулов. Один свидетельствовал, что у нее было два лица, а другой — что три; один показывал, что у нее было четыре ноги, две сзади и две спереди, а другой говорил, что это была статуя о трех головах… Иногда это — бог, создатель всего мира, заставляющий цвести деревья и прозябать растения; иногда это — друг (?) бога, который может ходатайствовать перед ним за молящегося. Иногда идол пророчествует; иногда его сопровождает или заменяет злой дух, принимающий форму черной или серой кошки или ворона и отвечающий на предлагаемые ему вопросы; церемония оканчивалась, как и шабаш ведьм, приходом демонов под видом невыразимо прекрасных женщин».

Уж не от этих ли демониц рождались потом младенцы, из которых топили жир?…

Воистину «пытка вопрошает, а боль отвечает»…

Хотя в Германии, Испании и на Кипре орден был оправдан от возводимых на него обвинений, тамплиерская звезда окончательно закатилась.

Какое-то мгновение казалось, что чаша весов дрогнула и наметился благоприятный поворот. Все еще томившийся в Авиньоне папа, у которого французский и английский короли перехватили добычу, засомневался в необходимости закрытия ордена, но монархи поспешили поделиться награбленным, и он скоро опомнился, хоть и жаловался до конца дней, что ему недоплатили. Да, тайна возникает лишь тогда, когда мы чего-то не знаем. В обстоятельствах смерти папы и короля можно видеть случайность или попытаться проследить политическую интригу. Но в том, что отравленную свечу для внука сожженного катара Ногарэ слепила рука тайного тамплиера, ощущается запоздалая месть.

И еще одна любопытная подробность. В Тампле провели последние дни перед гильотиной Людовик Шестнадцатый и Мария Антуанетта…

С тамплиерами сошла со сцены целая эпоха. Рыцарство, крестовые походы, магическая власть «преимущественных величеств» — все это сгинуло, в сущности, вместе с ними, впиталось в землю, как ржавчина рассыпавшихся доспехов. Но грохот обрушенной груды железа был так силен, что даже папство испытало жесточайшее потрясение, Хоть и сказалось оно далеко не сразу.

Созерцательный мистицизм, манивший неверным сиянием одержимых искателей, уступил место разъедающему души сомнению, за которым пришло жадное любопытство к реальностям бытия. Поворот Европы к преобразованию окружающего мира был решителен и необратим, хоть и витали еще, страшась небытия, чахлые тени. Долго будет дрожать туманная дымка над руинами, поросшими дикой травой, долго…

В немногих провинциях, не затронутых кровавой облавой, тамплиеры продолжали влачить свои дни, омраченные предчувствием неизбежного краха. В Португалии они объединились в орден Христа, в Шотландии скрылись под именем ордена Терновника. В середине XVIII века отцы-иезуиты, напуганные ростом «вольного каменщичества», попытались под видом тамплиерского наследства привить масонству католическую идею.

Гибрид в лице «новых тамплиеров» получился нежизнеспособным, отмеченным всеми признаками вырождения. Первые же порывы ветра, предвещавшего невиданную бурю, развеяли гниловатый туман. На сцене, властно захваченной революцией, рыцарству, хотя бы и возрожденному по самым верным рецептам, нечего было делать. Масонская ложа «Тамплиеры», возникшая в Париже уже в новые времена, породила молву о том, что Жак де Молэ назначил перед смертью преемника, и с того момента цепь великих магистров не прерывалась.

Даже наиболее фанатичные «вольные каменщики» не верили в эту байку, но миф тем и хорош, что всегда оставляет место для ритуальной игры. В нее все еще играют, в эту «тамплиерскую» сказку…

Примечания:

1

Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 36. С. 490.

10

Бальи — королевский чиновник, глава судебно-административного округа (бальяжа) в средневековой Франции.

11

Метапсихоз (др. греч.) переселение души, берет начало в древнейших культах Индии.