Синяя борода

Изумился святой схимник в первый раз и отступил, увидев такого человека. Весь дрожал он, как осиновый лист; очи дико косились; страшный огонь пугливо сыпался из очей; дрожь наводило на душу уродливое его лицо. «Отец, молись! молись! — закричал он отчаянно. — Молись о погибшей душе!» — и грянулся на землю.

Святой схимник перекрестился, достал книгу, развернул — и в ужасе отступил назад и выронил книгу. «Нет, неслыханный грешник! нет тебе помилования; беги отсюда! не могу молиться о тебе!»

«Нет?» — закричал, как безумный, грешник.

«Гляди: святые буквы в книге налились кровью. Еще никогда в мире не бывало такого грешника!»

(Н. В. Гоголь, «Страшная месть»)

ДРЕВНИЕ ГРЕКИ понимали под некромантией гадание при посредстве мертвецов, но в средние века столь щекотливым занятиям был придан гораздо более широкий смысл. «Рыцарь застыдился и попытался заставить его взять все, либо часть, но так как он старался напрасно, а некромант на третий день убрал свой сад и желал удалиться, он напутствовал его божьим именем и, погасив в сердце любовные вожделения к даме, остался при честной к ней привязанности», — говорит Джованни Бок-каччо в «Декамероне». У Бок-каччо nigromante, сотворивший среди зимы благоухающий сад, — прежде всего могущественный волшебник, причем не чуждый великодушия. Редкий астролог, а уж тем более алхимик не испробовал себя на сомнительном поприще «Черного Искусства». И немудрено. Дабы не только прожить, но зачастую и выжить, герметическим мастерам постоянно приходилось демонстрировать свою теургическую мощь. Фарфор и порох, родившиеся в алхимических действах, были уделом избранных, остальным оставались мошеннические проделки с золотом да наводящие ужас манипуляции с расчлененными трупами.

Именно к числу подобных алхимиков-некромантов, добывающих свой нелегкий хлеб с помощью шарлатанских трюков, принадлежал итальянец Франческо Прелати, хваставший своим домашним, ручным, можно ске зать, демоном по кличке Барон. Он был современнике героев «Декамерона», но в от личие от nigromante, к котором обратился, дабы завоевать сердце прекрасной Дианоры, месси Ансальдо, особым благородство не отличался. Ради денег о мог пойти не только на обмаь но и на более тяжкие преступления. Этого человека и приютил в замке Тиффож маршал Франции Жиль де Лаваль барон де Ре. Приютил на свою беду и в назидание потомству, ибо, как совершенно справедливо тмечено у М. А. Орлова, «во псей истории магического шарлатанства трудно указать более интересную главу, как признание самого Жиля Ре и его главного пособника».

'Гот, кого прозвали впоследствии Синей бородой, не убивал своих жен. У него была лишь одна мерная подруга жизни, которую он нежно любил, хотя и не упускал случая прижать где-нибудь в укромном углу молоденькую крестьянку. Красавец барон действительно носил бороду, причем большую и золотисто-русую, которую домашний цирюльник бережно расчесывал но утрам черепаховым гребнем. Судьба ничем не обделила Жиля де Ре. Его родовитые предки Краоны и Монморанси оставили ему славнейший во Франции герб и тучные нивы, расположенные в самых плодородных, изобилующих дичью и славящихся сиоими виноградниками частях Претани. Потеряв в одиннадцатилетнем возрасте отца, он оказался на попечении слабодушного, во всем ему потакавшего деда и зажил вольготной жизнью. Выпестованный лучшими учителями, молодой сеньор изумил древние языки, разбирался и искусствах, умел наслаждаться юнкой беседой, изысканными мствами, благородными упражнениями в соколиной охоте и фехтовании. Знал толк в лошадях, добром вине и старинном оружии. Страстный биб-миофил, он тратил баснословные суммы на приобретение редких книг, которые тут же переплетались в дорогие шагреневые переплеты, украшенные фамильным крестом на золотом поле. Славный герб и необыкновенно славный юноша-книгочей, которого ожидал маршальский жезл.

Но идиллии во вЯусе сентиментализма не получилось. Сюжет развивался скорее по законам готического романа, вроде «Эликсира дьявола» Э. Т. А. Гофмана, где действует преступный монах Медард, подхваченный колдовским смерчем. Проведя несколько лет при дворе Карла Седьмого, правившего с 1422 по 1461 год, Ре удалился в свои поместья, где с головой окунулся в гримуары и алхимические трактаты. Прошло несколько лет, как этот антипод благороднейшего Дон-Кихота стал законченным безумцем. Возжаждав волшебной власти над миром, он с присущей ему необузданностью принялся расточать немалые наследственные богатства. Пиры и охоты, на которые съезжалось все окрестное дворянство, словно призваны были затмить своим великолепием королевские забавы. Но затмили они лишь и без того помраченное воображение бретонского барона. Ре обнаружил вдруг противоестественное влечение к мальчикам, которые стали таинственным образом пропадать то здесь, то там. Он сделался нетерпимым и вспыльчивым. К безумным прожектам и экстравагантным выходкам добавились бесконечные тяжбы, которые вконец опустошили фамильные сундуки. И если раньше пристрастие к герметическим сочинениям лишь тешило причудливое воображение тщеславного барона, то теперь мечта о «философском камне» обрела характерные черты болезненной мании. «Великое деяние», или «Grand Oeuvre», на французский манер, представлялось ему единственным средством не только поправить свое подорванное хозяйство, но и обрести наконец сверхчеловеческое могущество. «Великое произведение мудрецов, — отмечал аббат Пари в своем «Похвальном слове Великому деянию, или Философскому камню», — занимает первое место в ряду всего, что есть прекрасного. Оно дает здоровье, обеспечивает богатство, просвещает разум».

Некроманты Джон Ди и Эдвард Келли.

Древние греки понимали под некромантией гадания при посредстве мертвецов, но в средние века столь щекотливым занятиям был придан гораздо более широкий смысл.

Одним словом, все то, чего так недоставало сеньору Тиффожа и прочих родовых феодов, который порядком подорвал свое здоровье в кутежах и оргиях, почти разорился и отупел от пьянства и оккультной белиберды.

Но к собственному немалому огорчению, Жиль не ощущал в себе призвания к алхимическим подвигам. Он был слишком хорошо образован, чтобы не сознавать свою полнейшую непригодность к постижению таинств. Слова алхимика Фламеля о «двух змеях, которые взаимно убивают одна другую и задыхаются в собственном яде» заставляли учащенно биться доверчивое сердце, но ничего не говорили уму. Выход, однако, скоро нашелся, ибо на рынке чудес предложение всегда опережает спрос.

Прознав о причудах знатного барина, в его замки проложили тропу всяческого рода адепты и некроманты-кудесники, стремившиеся перещеголять друг друга заманчивыми фокусами и безудержными обещаниями. Рондели — круглые башни — Тиффожа спешно стали переоборудоваться под лаборатории.) Усердно раздуваемое мехами, хищно запылало пламя в алхимических горнах. Над замком, о котором из-за пропадающих мальчиков и без того шла худая слава, заклубился вонючий устрашающий дым. В разгар таких лихорадочных исканий родовое поместье пэра чернокнижника почтил посещением августейший гость — дофин Людовик, нагрянувший в сопровождении многочисленной свиты. Чтобы как следует при! нять будущего сюзерена, Жиль пришлось вновь обратиться за ссудой к ростовщикам. Впрочем это его не слишком озаботило потому что «Великое деяние обещало с лихвой покрыть любые долги. Жаль было лишь гасить печи, где в запечатанных ата-норах созревало несметное богатство. Но ничего не поделаешь: тайные грехи, которые все труднее становилось скрывать, научили Ре осторожности. Вход в лабораторию спешно замуровали, орудия «Искусства» припрятали, а пролаз алхимиков разместили по окрестным усадьбам.

Тряхнув стариной, прожженный гуляка пустился во все тяжкие. Едва проводив ублаготворенного принца и его алчную свору, он велел распечатать заветную дверь и вернуть разжиревших на даровых хлебах шарлатанов. Видимо, именно в этот период и произошло первое столкновение между мессиром Прелати и хозяином замка, который потребовал показать ему наконец. знаменитого Баррона. Изворотливый и наглый итальянец, два года водивший доверчивого сеньора за нос, предпочел не обострять отношений. Приложив палец к губам, он на цыпочках отправился разведать обстановку. Затворившись у себя в башне и промучив Жиля долгим ожиданием, возвратился с победной улыбкой на лукавых устах, чтобы поздравить сеньора с успехом. Упрямый Баррон в конце концов смилостивился и завалил помещение грудами червонного золота. Ре пришел и совершенный восторг и выразил намерение полюбоваться долгожданным сокровищем хотя бы через щелку. Против ожидания, Прелати не стал отговариваться и повел сгоравшего от любопытства патрона к себе в келью. По, едва приоткрыв дверь, он гут же захлопнул ее с испуганным криком. С трудом опра-иившись от потрясения, Прелати сообщил, что произошла какая-то непредвиденная ошибка: золотую кучу стережет жуткого вида зеленый змей.

Вооружившись распятием, в котором, согласно преданию, хранилась частица подлинного гол-гофского креста, привезенного паладином-предком, отважный барон вознамерился взглянуть на чудовище и забрать причитающуюся долю богатства. Последнее было совсем не лишним, ибо почти все земли уже находились в закладе. Вновь обнаружив испуг, на сей раз непритворный, Прелати упал на колени и, молитвенно сложив ладони, загородил собою дверь. Сражаться с демоном, да еще силой креста господнего, было, по его словам, последней глупостью. После подобного выпада ни о каком сотрудничестве не могло быть и речи. Барону де Ре, воспитанному лучшими риторами и схоластами Франции, подобный довод показался достаточно веским, и он вернул семейную реликвию обратно в капеллу.

Этим промедлением и воспользовался злокозненный Баррон, обратив золото в какой-то красный, весьма подозрительный порошок. Пришлось, разумеется при посредстве Прелати, вступить с демоном в длительные переговоры. Сеньор Тиффожа был согласен на все. Собственноручно составив формальный договор, в котором уступал свою бессмертную душу за всеведение, богатство и могущество, он покорно скрепил его кровью. Казалось бы, чего больше? Но коварный демон требовал все новых и новых доказательств преданности. Сначала это был совершенный пустяк: курица, которую требовалось принести на алтарь по всем правилам сатанизма. Затем враг человеческий потребовал устами Прелати свое излюбленное блюдо — некрещеного младенца.

Вольному барону, безраздельному властителю жизни и смерти своих крестьян, и такое оказалось под силу. Истребив в угоду извращенным страстям 140 отроков — так впоследствии значилось в документах процесса, — Ре мог позволить себе потешить дьявола этой единственной жертвой. Знал ли он, что на весах церковного суда она перетянет все остальные, вместе с бессчетными сотнями, приписанными молвой? Не мог не знать, ибо повсюду свирепствовала инквизиция, да не допускал и мысли о каком бы то ни было суде над собой. Убийства на почве распутства или по иным, не связанным с отправлением культа мотивам были вне компетенции епископа, а светского суда барон де Ре мог не опасаться. В своих землях он был полновластный сюзерен. Жаль только, что эти земли были заложены, вернее, проданы с правом выкупа бретонскому герцогу и его вассалам — канцлеру и нантскому епископу Малеструа и казначею Жофруа Феррону. У Жиля просто недостало воображения сопоставить столь важное обстоятельство с крохотной жертвой, принесенной на сатанинский алтарь. Зато заимодавцы сразу связали концы с концами. Благо, сам Ре дал им заманчивую возможность предотвратить нежелательный выкуп и навечно закрепить за своим гербом доход-нейшие поместья. Ему и в голову не пришло, что его владения сосредоточены, по сути, в одних руках, ибо канцлер и казначей могли быть подставными лицами в финансовых операциях своего феодального сеньора. Нужно было лишь дождаться удобного случая, чтобы вытащить на белый свет всю дьявольскую подноготную: маниакальные изуверства, черную магию, некромантию, сатанизм.

Неукротимый барон сам привел в действие приготовленную для него мышеловку. Поссорившись с братом Феррона Жаном, поселившимся в одном из отданных под заклад замков, Жиль собрал под свое знамя с полсотни вооруженных вассалов и пошел войной на собственные владения. Не посчитавшись с духовным саном недруга, которого обнаружил коленопреклоненным у алтаря, Ре выволок его из капеллы, велел заковать в цепи и отправил в подземную тюрьму. Скорый на расправу барон ни на миг не задумался над тем, на кого поднял руку.

Пока епископ фабриковал дело об оскорблении церкви и исподволь вел расследование ритуального жертвоприношения, герцог потребовал немедленно освободить пленника и очистить отданный в залог замок, грозя наложить крупную пеню. Окончательно утратив ощущение реальности, Жиль не только отказался подчиниться приказу, но даже набросился на герцогского посланника с кулаками. В ответ на столь недвусмысленное оскорбление герцог незамедлительно осадил Тиффож и принудил буяна к сдаче.

Жан Феррон вернулся на прежнее место и принялся составлять жалобу, столь необходимую в задуманной епископом Малеструа интриге. Отрезвев от пережитого унижения, Жиль де Ре пораскинул мозгами и решил помириться с герцогом. Предварительно посоветовавшие с Прелати и получив на благосклонное согласие домаг него демона, он отправился Нант. Хитроумный герцог npj/ нял раскаявшегося грешника нарочитым благодушием, чт явилось в глазах безумца ЛИ1 ним доказательством могущество Баррона. Вернувшись домой Ре с удвоенным рвением принялся за алхимические безумства. На полную силу заработали мехи, небо над Тиффожем вновь заволокло разноцветными дымами. Под их зловещей завесой поползли слухи о том, что хозяин принялся за старое и губит на потребу дьяволу невинных детей. Светские и духовные власти узнали о том с поразительной быстротой. Герцог, однако, только что примирившийся со строптивым вассалом, предпочел временно остаться в тени, предоставив действовать епископу.

Публично обвинив Ре в ереси и разврате, Малеструа потребовал созыва церковного суда, на котором представил восемь свидетелей. В основном это были женщины, чьи дети исчезли, словно сквозь землю провалились, самым таинственным образом. Никакими доказательствами против Жиля они не располагали, но заслуженная им мрачная известность заставляла предполагать самое худшее. Епископ, конечно, сознавал легковесность подобных обвинений, но, предав огласке совершенные или якобы совершенные бароном де Ре злодеяния, он надеялся на то, что объявятся и развяжут языки действительные очевидцы творимых в Тиффоже мерзостей. Однако, вопреки ожиданиям, таких оказалось всего двое, причем их показания были ничуть не лучше прежних. Прямых улик против маршала-колдуна не было, и добыть их без помощи пыток не представлялось возможным. 13 сентября 1440 года канцлер-епископ Малеструа направил Ре судебный вызов, в котором скрупулезно перечислялись все его действительные и мнимые грехи. Тот явился на суд с гордо поднятой головой, в полной уверенности в том, что сумеет приструнить не в меру резвых обвинителей. Но внезапное бегство близких к Жилю людей — Силье и Бриквиля — поставило его в трудное положение. Не сомневаясь в конечном успехе, епископ решил действовать напролом и отдал приказ взять под стражу всех приспешников и слуг хозяина замка, а землю вокруг перекопать. Последнее было проще сказать, нежели сделать, но сама весть о том, что ищут останки убиенных детей, произвела на людей сильное впечатление. В виновности Жиля уже никто не сомневался. Дело принимало для него дурной оборот. Вместо того чтобы заявить через адвоката о своей неподсудности нантскому епископу, маршал Франции попался в ловко расставленную ловушку и в пылу полемики дал согласие прибыть через 10 дней на специально назначенное разбирательство, в котором кроме Малеструа и прокурора Ка-пельона должен был принять участие вице-инквизитор Жан Блонен.

Обвинение не теряло времени Зря. Пока самоуверенный барон ожидал назначенного дня, слухи о том, что виновность его уже доказана, распространились по всей Бретани. В резиденцию епископа приходили осмелевшие крестьяне и ремесленники, требуя покарать душегуба. Жиля обложили со всех сторон по всем правилам волчьей охоты. Все новые безутешные матери громогласно обвиняли его в убийстве пропавших без вести сыновей. Добровольных свидетелей собралось так много, что судьи никак не укладывались в ими же отведенный срок. Пришлось отодвинуть сессию на 8 октября. Это ничуть не огорчило Малеструа, который прекрасно понимал, что каждый лишний день теперь льет воду на его мельницу.

Судебное заседание началось при шумном скоплении негодующих толп. Рыдания и вопли безутешных родителей перекрывались проклятиями в адрес злодея и благословениями, обращенными к его обвинителям. На фоне общей экзальтации остался совершенно незамеченным и даже не вошел в протокол запоздалый протест Жиля, сославшегося на свою неподсудность. Поздно! Божьему суду подвластны не только владетельные сеньоры, но даже венценосные короли, а судьям в Нанте удалось создать атмосферу именно божьего суда, довести наэлектризованность до высшего предела и свести на нет любые возражения противной стороны. Жиль де Ре был обречен, хотя понял это лишь в объятиях палача, который с садистским сладострастием принялся выворачивать ему суставы. Но пока до крайностей не дошло, он держался с присущей ему самоуверенностью. Отказался принести пресловутую jura-meritum de calumnia — обязательство говорить одну только правду — и презрительным молчанием отвечал на обращенные к нему вопросы. Однако столь явное нарушение канонической формы судопроизводства не лишило прокурора должной уверенности, когда он перечислял инкриминируемые обвиняемому деяния, тщательно распределенные по 49 пунктам. Здесь было богохульство и колдовство, оскорбление святынь и священнического сана, сношение с дьяволом и злокозненная ересь. Зато о детоубийстве, которому придавали такое значение до начала процесса, упоминалось теперь как-то вскользь, причем в самом конце обвинительного акта, где перечислялись порочные черты обвиняемого, склонного к противоестественным влечениям, пьянству и кутежам. Получалось, что Жиля де Ре судили совсем не за то, в чем он действительно был виновен. Сто сорок детских жизней, как третьестепенная подробность, легли в одну строку с винопитием!

Напрасно Жиль обзывал судей лжецами, злодеями и симониаками,[28]

напрасно вновь и вновь твердил о своей неподсудности. Процесс катился по накатанной дорожке. Вице-инквизитор, перед которым за долгие годы прошли толпы ни в чем, в отличие от сеньора Тиффожа, не повинных людей, видел и не таких героев, и все они в конечном итоге получали свое. Он вообще не обращал внимания на возражения и протесты. Точно так же вели себя и остальные члены епископального трибунала. Когда после утомительного для всех перечисления обвинительных пунктов подсудимого спросили, признает ли он себя виновным, а тот разразился в ответ негодующей тирадой, епископ благосклонно кивнул и торжественно произнес формулу, отлучающую прислужника дьявола от церкви.

Жиль сначала не поверил своим ушам, а затем, придя в неистовство, принялся кричать, что не признает юрисдикции церковного суда, ибо вменяемые ему злодеяния являются уголовными, и он требует свидания с королевским прокурором. Перемолотый инквизиционными жерновами, он даже не заметил, что как раз об уголовщине, которая камнем лежала у него на сердце, почти не было речи. Судьи хорошо знали свое дело, введя разбирательство в привычное инквизиционное русло. Они решительно отвергли протест Жиля де Ре, как неосновательный, и дали ему 48 часов, чтобы приготовиться к защите. Разобрав пункты обвинения, прокурор вынес соответствующее заключение о подсудности. Бесчинства в капелле, оскорбление святыни и противоестественные наклонности подлежали суду епископа; все остальное: ересь, вызывание дьявола и служение ему — проходило по ведомству инквизиции. И здесь насчет погубленных детей никто даже не заикнулся. Строя свою защиту, подсудимый мог вовсе не беспокоиться о подобной «малости». Когда слушание дела возобновилось, перед судьями предстал совсем другой человек. Стеная и плача, вчерашний надменный барон рухнул на колени, умоляя снять отлучение. Он покорился суду и просил прощения за проявленную строптивость, изъявляя готовность произнести требуемую присягу. Добровольно признаваясь в совершенных убийствах — 140! — он демонстративно шел навстречу церковному трибуналу. Писец зарегистрировал показание, но суд на нем своего высокого внимания не задержал. Жилю было предложено объясниться по пунктам, относящимся к служению дья-иолу.

На какой-то миг в нем пробудился прежний гонор:

Пусть меня сожгут живым, гели кто-нибудь докажет, что я призывал дьявола, заключал с ним договор или приносил ему жертвы!

Инквизитор распорядился огласить показания свидетелей, полученные на закрытом допросе, куда не был допущен даже сам обвиняемый, само собой разумеется, что показания были составлены по псей форме и полностью уличали Жиля в дьяволопоклонстве. Особенно впечатляюще выглядели обличения его слуг Андрие и Пуату, не поскупившихся на красочные подробности. Судя по очевидным даже для инквизиционного суда нелепостям, они явно переусердствовали в очернении своего господина. Впрочем, главное место на процессе отводилось не показаниям челяди, а признаниям одиозного некроманта Прелати и ведьмы Меффрэ, которая якобы поставляла сеньору младенцев для инфернальных экспериментов. Прелати, в частности, представил суду почти протокольную запись проделанных им вместе с обвиняемым магических действий. Можно лишь удивляться тому, что подобный некромант и чернокнижник, сумевший к тому же обзавестись персональным демоном, вышел из когтей инквизиции живым и здоровым. Но судьи не хотели отплатить черной неблагодарностью человеку, который помог им сокрушить основного врага. Как только был оглашен приговор по делу сеньора Тиффожа, столь неосмотрительно заложившего свои владения, как Прелати, а вместе с ним и Меффрэ были выпущены на свободу.

На Жиля показания свидетелей произвели гнетущее впечатление. Он окончательно пал духом и не стал отказываться от возведенных на него чудовищных обвинений. Даже Баррона, которого так и не удостоился лицезреть, принял на себя поверженный титан.

Казалось бы, суд, а вместе с ним и пребывающий за кулисами герцог могли трубить победу. Подсудимый целиком и полностью изобличен, и нет препятствий для вынесения ему смертного приговора. Но инквизиционный суд — особый суд. При разборе дел, связанных с пособничеством сатане, у судей всегда остается подозрение, что обвиняемый признался не до конца, что он еще таит в себе нечто исключительно важное, предвкушая скорую смерть как долгожданное избавление. Именно о таком случае говорится в «Молоте ведьм», в разделе, красноречиво озаглавленном «Двадцать второй вопрос о том, каков третий способ произнесения приговора, в частности против лица, о котором идет худая молва и которое подлежит допросу под пытками».

Этот раздел настолько подходит к делу Жиля де Ре и с такой полнотой вскрывает чудовищно извращенное мышление инквизиторов, что заслуживает пространного цитирования: «Случается, что обвиняемый не может быть уличен ввиду отсутствия или собственного признания, или очевидности преступления, или доказательности показаний свидетелей, или вескости улик. Возложить на него клятвенное отречение от ереси не представляется возможным. Но показания обвиняемого противоречивы… При таких обстоятельствах возможно решиться на допрос обвиняемого под пытками. Сообразно с этим решением произносится приговор, который и объявляется обвиняемому. При этом указывается, что приговор скоро будет приведен в исполнение. Однако судья не должен с этим торопиться… Если все остальные средства воздействия остались бесплодными, то следует приступить к допросу, применяя умеренные пытки без кровопролития. Но судья знает, что цель пыток зачастую не бывает достигнута. Одни из пытаемых обладают столь слабым характером, что они подтверждают все, что им говорят, и даже ложные сведения подтверждаются ими (курсив мой. — Е. П.). Другие же столь упорны, что они, несмотря ни на какие пытки, ни в чем не хотят сознаться. Те, которые уже раньше были пытаемы, выносят пытки лучше, так как они (при поднятии на дыбах) тотчас же вытягивают руки, а потом подгибают их. Хотя есть среди подобных пытаемых и такие, которые оказываются менее выносливыми. Есть и такие, которые с помощью чар выдерживают стойко все пытки. Во время пыток они представляются как бы нечувствительными. Они скорее умрут, чем сознаются. Ввиду этого при пытках надо действовать с величайшим умением и обращать очень много внимания на свойства пытаемого… Если пытка не принудила обвиняемого к признаниям, то судья тут же назначает продолжение пытки на второй или на третий день».

Руководствуясь инструкциями вроде тех, что поколение спустя разработали Шпренгер и Инсти-торис, усердный прокурор пред ложил отдать Жиля де Ре па лачам. Напрасно выжатый ка: губка, утративший волю челове заверял судей в своей готовност признать любые обвинения принести покаяние. Они не вери ли, или, вернее, делали вид, чт-не верят в его искренность. — Разве я не возвел на себ таких преступлений, которы хватило бы, чтобы осудить н смерть две тысячи человек! — воскликнул в отчаянии Жил Рыдая и прося молиться упокой своей пропащей душ проследовал он к виселиц Над городом плыли молитве ные песнопения и похоронны звон.

Когда, согласно приговору, ме вое уже тело швырнули огонь, проклинавшие извер горожане пролили сочувстве ную слезу.

Растрогался и герцог, замет округливший свой майорат. Н которые историки, а вслед

за ними и романисты утверждают, что Жиль де Ре пал жертвой не столько жадности соседей, сколько алчности и вероломства друзей. Жизнь не мозаика, ее нельзя разъять на четко ограниченные фрагменты. В утверждении, что маршала Франции погубил некромант Прелати, приблизительно столько же истины, сколько в обличениях Распутина — злого гения последней царской четы. Дело не в личности шарлатана. Свято место, как известно, пусто не бывает. Не было бы Распутина, нашелся бы другой мистический наставник, вроде прижившегося одно время в Петербурге Папюса или юродивого Мити Козельского, а то и Матрены-босоножки, от которой царица была без ума. Подвизался же при царском дворе, до того как появился там беглый конокрад, парижский мясник Филипп? Бежав из Франции, где должен был предстать перед уголовным судом за какое-то темное дело, он назвался высшим оккультным адептом, пролез в самые верхи петербургской элиты и удостоился нежной дружбы августейшей четы, которая стала именовать его «нашим другом». В одном из писем царица успокаивала чем-то встревоженного супруга: «Наш друг Филипп подарил мне образ с колокольчиками, который предупреждает меня о близости недобрых людей и мешает им подойти ко мне…»

Что за прелесть: икона с шаманскими колокольцами! Не охранка, не казаки с союзниками, а полудикарский амулет, намагнетизированный парижским мясником.

Крылья мосье Филиппу подрезало ошибочное предсказание беременности, которой так ждала Александра Федоровна. К тому же он начал с излишней наглостью вмешиваться в государственные дела, да еще запустил лапу в ларец с драгоценностями. в Впрочем, по сравнению с новым «другом» Гришкой Распутиным французский шарлатан — психологический двойник Прелати — был сущим ангелочком. Середина XV столетия и начало XX века… Позволительно ли сравнивать? В данном случае позволительно, потому что, повторяю, оккультное помрачение независимо от неуклонного хода исторического процесса. Оно вне перемен, это пресловутое «вечное сегодня».

В интересном исследовании М. К. Касвинова «Двадцать три ступени вниз», где, в частности, описывается последний маршрут низложенного монарха, меня привлекло следующее описание:

«…Александра Федоровна вынула из сумки химический карандаш и отточенным твердым острием изобразила на глянцевитой белой поверхности оконного косяка знак свастики, надписав рядом: 17/30 апреля 1918 года.

Жильяр (учитель детей. — Е. П.) увидел ее через три месяца, когда вошел в дом вместе с белогвардейскими следователями. Тогда он заметил в своем дневнике: «На стене в амбразуре окна комнаты императрицы я сразу же увидел ее любимый знак Swastika, который она столь часто рисовала… Такой же знак, только без числа, был нарисован на обоях стены на высоте кровати, принадлежавшей, видимо, наследнику». Н. Е. Марков (Марков 2-й), повествуя в эмиграции о своих попытках увезти Романовых, пояснил: «Нашим условным знаком была свастика… Императрица хорошо знала этот знак и предпочитала его другим…»

О симпатии русской императрицы к свастике с тех пор говорят на Западе. Лондонская «Таимо, рецензируя американский двухсерийный фильм «Николай и Александра», назвала Александру Федоровну «фашиствующей Брунгильдой». Главу о пребывании Романовых в Ипатьевском доме В. Александров так в своей книге и озаглавил: «Под знаком свастики». Он отмечает «выявившийся в одном отношении исторический приоритет Александры Федоровны», а именно: «Задолго до того, как крюкообразный крест стал заносчиво выставлять себя напоказ на фасадах «третьего рейха», его след прочертила на стене Ипатьевского дома в Екатеринбурге низвергнутая императрица». Далее мы увидим, откуда проистекает этот «приоритет», это оккультное предвосхищение, сделанное развенчанной царицей, урожденной принцессой Алисой Гессен — Дармштадтской. Пока же запомним непроизвольно выстроившийся ряд: истерия, мистика, эмблема фашистских погромщиков.

Примечания:

2

Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 20. С. 87.

28

От слова «симония»; здесь — в смысле продажности.