22

Когда дверь раздевалки прикрывали плотно, шум стадиона почти не долетал сюда. У окна на скамье распластался Павлик. Он не стонал, только затрудненное, прерывающееся дыхание выдавало боль. Когда Полина пыталась расшнуровать бутсу, Павлик мученически закрывал глаза, и девушка в замешательстве отступала.

Так повторялось несколько раз, пока Павлик не сказал:

– Не обращай на меня внимания. Снимай! Я, может, и закричу. Полина быстро расшнуровала бутсу, сняла ее и осторожно стащила гетру. Нога в голеностопном суставе распухла и воспалилась.

– Что там у меня? – спросил, бодрясь, Павлик. – Отлежусь? Буду играть?

Полина молчала. Ухватившись рукой за спинку скамьи, он приподнялся и, кося от напряжения, оглядел ногу. Смотрел на нее серьезно и немного отчужденно. Потом откинулся назад и стукнулся бы затылком, если бы его не подхватил Соколовский.

– Не дури, Павлуша, – сказал он нежно. – Еще поиграешь – не сегодня, в другой раз. Еще ты поиграешь, – повторил он.

– Теперь Савчука возьмете, – подосадовал Павлик.

Все знали, что Савчук бродит неподалеку и ждет, ждет своего шанса, вопреки всему, ждет. Верно говорит Иван Лемешко: плюнь ему в глаза – скажет: божья роса!

– Я бы тебе ответил: при Полине неудобно, – спокойно возразил Соколовский.

– Придется взять Савчука, – настаивал Павлик. Ему хотелось, чтобы Соколовский спорил, даже ругал его, доказывал, что Савчука они не возьмут ни при каких обстоятельствах.

Соколовский осторожно опустил голову Павлика на скамью.

– Будем играть вдесятером. Павлик блаженно улыбнулся.

– Как бы вдевятером не пришлось! – заметил Скачко.

Он не отрывал взгляда от Седого. Тот забился в угол и испуганнорастерянным взглядом наблюдал за всем, что происходило в раздевалке.

– У Седого душа в пятки ушла, – объяснил Скачко. – Видали, трясет красавчика, еще рассыплется в штрафной.

– Его ансамбль песни и пляски напугал! – презрительно сказал Дугин.

Николай прилег на полу, на ворохе одежды, которую ему подкинули товарищи. Он чувствовал себя героем дня и давал короткий отдых разбитому телу.

– Придумают же проклятые фрицы! – запоздало поразился Фокин. – С ними обхохочешься!

Седой взглянул на него с недоверием: зачем Фокин притворяется? Разве ему не страшно?

– Психическая атака, – морщась от боли, сказал Павлик. – Помните, в «Чапаеве»?

И все вдруг вспомнили любимую картину, родного Чапая, и стало грустно, что между былой жизнью и нынешней пролегла такая ужасная пропасть. И никому пока не пришло в голову, что жизнь теперь столкнула и их в такой же схватке с врагами.

– Я даже растерялся, – признался Фокин. – Думаю бить по воротам или не бить! Нет же таких правил, чтобы давать концерты на поле. Ударить хотел: смотрю, где мяч, а он у ихнего капитана в руках. Интересно: засчитали бы гол, если бы я забил?

Весь этот разговор шел мимо Скачко. Он недобро уставился на Седого, словно испуг Седого задевал его лично, задевал больше, чем кого-либо другого в команде.

Наконец, Скачко подошел к нему:

– Чего ты испугался? Чего? Тысячу лет жить хочешь?

– Хочу, – признался Седой. – Не тысячу, немного… но жить. Жить!

– Ты!… – Миша выругался. – Я бы тебя убил там, на поле! Седой мучительно улыбнулся.

– Трус! – закричал Скачко. – Ты на него посмотри! – Он кивнул на Павлика. – Мальчик, а как держится! Он что – хуже тебя? Нажился на свете?

– Миша! – Павлик с усилием повернул голову и попросил: – Не мучай его, он будет играть. Все у него пройдет, он хорошо будет играть. Он же понимает – теперь вам вдесятером…

Но унять Скачко было не просто.

– Кирилла вспомни, гад! Седой виновато пожал плечами.

– Значит, ты лучше всех! Посмотри на себя, ты уже старик. Не живешь, и так не живешь.

– Я боюсь, – сказал Седой. – Люди сошли с ума. Ты разве не видишь? Я буду играть, буду, – повторил он покорно, – но ты знай, Миша, люди сошли с ума.

Седой откинулся к стенке и замер в гнетущей неподвижности, закрыв глаза. Скачко пригляделся к нему, недоумевая и заново проникаясь злостью, потом махнул рукой и отошел. Петр озабоченно осматривал ногу Павлика.

– Доктора надо бы.

Павлик вспомнил: Грачев обещал прийти на матч.

– Геннадий Иванович где-то здесь, – сказал он. – Грачев. Полина ушла на поиски.

Соколовский использовал оставшиеся минуты для подготовки ко второму тайму. О первой половине говорить нечего, все ясно: Седой, конечно, крепко подвел команду, этого гола могло не быть, пусть он учтет, времени еще много, надо прийти в себя. Защитный вариант с «Легионом Кондор» исключен: играть наступательно – длинные передачи, скорость, прорывы, немцы тяжеловаты, из этого надо выжать все.

В пример он поставил Павлика, Дугина и Петра – только мобилизовав волю и энергию, можно чего-то добиться. Иначе не выиграть. Цобель подсуживает, дальше, надо думать, будет хуже.

Пришел Грачев. Полина не нашла его в толпе, он явился сам, заметив, что Лемешко и Григорий вынесли Павлика на руках.

Грачев держал себя с Павликом как с маленьким, гладил его шевелюру и с нежной укоризной приговаривал:

– Ах, Павлуша, Павлуша, разве это дело для тебя, интеллигентного юноши, тягаться с буйволами, с беспардонным хамьем.

– Геннадий Иванович! – сконфуженно шептал Павлик. – Я не маленький…

Разув неповрежденную ногу Павлика, Грачев сжал в ладони его тонкие пальцы.

– Холодные, – сказал он, – а эта нога горит!…

Он беспомощно огляделся и, заметив Мишу Скачко, бросился вдруг к нему.

– У меня для вас, Миша, новость, счастливая новость: Зина жива! Миша сразу не понял: сколько стоит мир, еще никто не сообщал радостных известий с таким мрачным видом.

– Ваша сестра жива!

На глазах Грачева показались слезы.

– Почему же вы плачете?

– Старею.

– Хотите меня успокоить? – Миша не поверил. – Чтобы мне играть было легче, да?

– Клянусь памятью жены! – воскликнул Грачев. – Зина жива.

– Откуда вы знаете?

– Оттуда вернулась женщина, представьте, вернулась – бывает и так. Привезла привет, и письмо есть, его принесут мне.

Грачев был привычно сдержан, и теперь, когда он солгал Мише, тот поверил ему. Письмо от Зины уже лежало в кармане Грачева, он не хотел отдавать его Мише до конца матча. Скачко заметался по раздевалке, его обнимали, похлопывали дружески по спине, пока, наконец, он снова не наткнулся на Седого.

– Ох, и псих же ты! – накинулся на него Миша. – Ну, чего тебя трясет? – повторил он свои неотвязный вопрос, на этот раз без озлобления, прощающе.

Вернулась Полина с ведром воды и кружкой.

Следом в дверях показалась высокая фигура Рязанцева. Он шагнул в раздевалку деревянно, принужденно, будто выполняя обременительную обязанность.

Все замолчали.

Скачко жадно выпил кружку воды, снова зачерпнул немного и протянул Седому; тот покачал головой.

– Год уже настоящего чая не пил, такого, чтобы аромат в нос ударял, – сказал Седой грустно и, видя, что Скачко снова прикладывается к кружке, задержал его руку. – Хватит, играть трудно будет.

Может, Скачко и послушался бы Седого, если бы не вмешался Рязанцев.

– Верно, – заметил он. – Вам тяжело будет, Миша.

Скачко демонстративно выпил. Рязанцев почувствовал себя совсем неловко. Он запоздало и неуверенно кивнул футболистам, всем сразу. Молчание становилось тягостным.

– Вы хорошо играли, – сказал Рязанцев. – Удивительно, до чего хорошо: так редко удается понять друг друга в короткий срок…

Соколовский испытующе смотрел на инженера. «Думает, задабриваю, – пронеслось в голове у Рязанцева, – вроде извиняюсь, явился со своими резонами…»

Голос его стал строже, суше:

– Избегайте защитного варианта – это безнадежно. Верный проигрыш. И Скачко не должен надолго уходить в защиту; пусть даже забьют, вы ответите тем же. Шанс только в атаке, другой возможности нет – однажды можно сделать и невозможное… – Он осекся, смутившись: ведь все это словно в упрек ему самому, его ведь и просили о невозможном, а он отказался, по какому праву он теперь поучает их? Но все молчали, и Рязанцев продолжал: – И вы, – обратился он к Петру, – посмелее атакуйте. Не давайте им передышки. А юноша выше всех похвал. – Он вдруг забыл его имя. – Отличная интуиция. Он еще покажет себя.

– На одной ноге не больно покажешь – заметил Григорий.

Мудрено! – подтвердил Фокин. – А вы кто, извиняюсь, будете? Часом, не из бывшего комитета по делам физической культуры и спорта?

– Футболист, известный тренер Евгений Викторович Рязанцев, – сухо представил его Соколовский.

Ряза-анцев! Все посмотрели на него с новым интересом.

– Павлику кость повредили, – объяснил Грачев Рязанцеву. – Палачи! Вандалы!

– На войне как на войне,- заметил Фокин. – А вы чего от них ждали? Не узнали за год их повадки? На войне чего не бывает! Помню, под Новоград-Волынским бой, танки, артиллерия, огонь, сотни уже легли, а тут вскочил в рост такой симпатичный паренек и кричит: «Хлопцы, тикайте, бо одного уже убило!» Мертвого рядом увидел, напугался.

Все рассмеялись. И в этом смехе тоже открылась пропасть, отделяющая их от Рязанцева. У них свое дело, свое сражение и огонь, свой смех…

Он сделал невольное движение к двери, и парни с облегчением подумали, что вот сейчас уйдет этот долговязый несимпатичный человек, ненужный уже, опоздавший учитель, и станет легче дышать. Останутся свои.

Но Рязанцев не ушел. Он поднял с пола левую бутсу Павлика, сбросил с ноги туфлю и, присев рядом, стал примерять бутсу.

– У меня левая чуть больше, – сказал он. – Если левая подойдет, тогда порядок.

Нога вошла плотно. Рязанцев помолчал, постукивая подошвой о пол и двигая ногой на весу.

Годится.

Рязанцев вроде собирается играть, зачем бы еще примерять в раздевалке бутсы? Но было это так неожиданно и так жива еще была заметная всем неприязнь к нему Соколовского, что парни по-прежнему хмурились.

– У вас ведь с легкими плохо? – остерег его Соколовский.

И в этих словах Рязанцев расслышал не участие, а упрек, холодное напоминание об их недавней встрече.

– Да, простите, – спохватился Рязанцев. – Я ведь разрешения не спросил. – Он обратился к Павлику: – Можно мне взять ваши бутсы?

– Конечно, я рад буду, берите, – сказал Павлик и повернулся к Соколовскому. – Вынесите меня на поле, капитан! Очень прошу. Я там посижу у ворот, мне легче станет.

– Вроде фотокорреспондента! – сказал Фокин.

– Вынесем, – пообещал Соколовский. – Ты ведь у нас один с билетом на матч. Только не на тот ты матч попал, Павлик.

– И хорошо: то я смотрел бы, а то играю. Играл… – поправился он.

В раздевалку явились немцы: майор Викингер, суровый, как судьба, как военачальник, явившийся принять безоговорочную капитуляцию, и Цобель. По виду Цобеля парни почувствовали недоброе: он был растерян, лицо пошло белыми и багровыми пятнами.

Цобель выставил за дверь Грачева и Полину, прикрикнул было на Рязанцева, но Соколовский задержал инженера, объявил, что он – запасной и будет играть вместо намеренно искалеченного Павлика.

Непривычно казенным, чужим голосом Цобель сообщил футболистам приказ коменданта: матч, который играется в великий для Германии день, 22 июня, должен быть выигран командой «Легион Кондор». Этого требуют престиж нации и höhere Erwagnungen der Politik[37]. Крайнее упорство русских футболистов будет рассматриваться как подстрекательство толпы и саботаж. В случае выигрыша команда будет расстреляна.

Цобель принадлежал к разряду натур самовозжигающихся, легко поддающихся гипнозу фразы. По мере того как с его уст срывались полные зловещего смысла слова, он словно бы вырастал в собственных глазах, нимб причастности загорался вокруг его головы, он уже забыл о том, что пять минут назад в присутствии майора Викингера был оплеван начальством, назван дерьмом, слезливой бабой, вонючим окороком и еще бог знает кем и послан в раздевалку к русским для искупления вины.

После первых же фраз розовые глаза Цобеля загорелись благородным огнем, он снова казался себе благодетелем футболистов, которым по доброте душевной сообщает важную и спасительную новость.

Майор Викингер потребовал, чтобы Цобель повторил приказ: он внимательно смотрел на русских, и ему показалось, что они не вполне оценили важность этой меры. Вторично Цобель изложил все с еще большим подъемом: теперь он и сам посчитал бы злоумышленником всякого, кто усомнился бы в гуманности и разумности приказа.

Лица футболистов и теперь хранили тупое, на взгляд Викингера, спокойствие, угрюмое, с оттенком удивления и недоверия.

Немцы чего-то ждали.

– Нам что же, благодарить полагается? – спросил Соколовский. – Спасибо, что ли, сказать?

– О нет! – великодушно воскликнул Цобель. – Нет спасибо! Надо послюшничество… – Он порылся в памяти: – Послюшный быть… Вот. – Футболисты молчали, и растроганный тем, как просто все уладилось, Цобель похвалил их: – Вы хорошо играл… Мальшик немношечко… это… zu viel смелый…

– Может, не стоит играть, пан Цобель? – прервал его Скачко. – Зачем еще играть? Объявите, что мы проиграли, – и конец, и все по домам. Чего церемониться! Если играть, так ведь чего не случится: мяч круглый.

– Это плохой шпас… Шютка, как это русски говорить, – предупредил Цобель. – Надо играть, и надо проиграть. – И он добавил по-немецки: – Das ist die höchste Kunst eines Sportlers![38]

Немцы ушли.

В углу стоял на подгибающихся ногах Седой.

На сердца футболистов легла новая тяжесть, и было неясно, чем все это кончится. Пугают, чтобы сломить дух, подавить сопротивление, или готовы и на такое, на расправу, за свое поражение?

Соколовский опустил руку на плечо Рязанцева. Хотя в эту минуту стерлись все различия между ними, но справедливость оставалась справедливостью; надевая бутсы, Рязанцев и не предполагал такого. Не лагерные вышки оставил он за плечами, а дом и семью.

– Вот что, Евгений Викторович, – сказал Соколовский, – такого уговора не было, слыхали, как дело оборачивается? – Он тяжело посмотрел на закрытую дверь, потом на товарищей. Вспомнил жену Рязанцева и двух его сыновей. – В этих обстоятельствах, пожалуй, не надо испытывать судьбу, Евгений Викторович! Если проигрывать, то вдесятером даже легче и оправдаться проще: все-таки вдесятером.

Рязанцев выпрямился и необутой ногой придвинул к себе вторую бутсу Павлика. Он поставил худую ногу на скамью, надел бутсу и начал шнуровать ее резкими, уверенными движениями.

Примечания:

3

Встать! (нем.) 

37

Высшие соображения политики (нем.)

38

Это есть высшее искусство спортсмена! (нем.)