17

С гибелью матроса в команде открылась брешь. Они потеряли хорошего нападающего и остались вдесятером. Цобеля уже не попросишь о замене, о новых людях – Соколовский ведь уверял его, что запасные явятся, не могут не явиться! Хоть в день матча, а придут. И Савчук не терял надежды, ждал своей удачи, счастливой минуты, и нельзя предоставить ему возможность попасть в команду. А для Цобеля Савчук – одиннадцатый.

За день до матча Полина привела в подвал нового футболиста – коренастого бритоголового парня. Часовые по обыкновению обыскали его – нет ли оружия? – и пропустили вниз, как брата Ивана Лемешко. Оторопевший Лемешко на всякий случай (за футболистами наблюдали через глазок двери) мял его в своих медвежьих объятиях. По паспорту парень оказался действительно Петром Лемешко.

Он объявил Соколовскому, что хочет играть в команде, случайно узнал, что нужен игрок, и вот пришел. В футбол играет шесть лет – в нападении и полузащите. Соколовский придирчиво всматривался в его живое скуластое лицо, искал подвоха, недоброго умысла, но парень вызывал доверие, даже чем-то располагал к себе.

– Ас ней ты давно знаком? – спросил негромко Соколовский, кивнув на Полину, которая вполголоса разговаривала с Иваном Лемешко.

– Рот уже третий день. – Когда он ухмылялся, в его лице появлялось что-то шутовское: большой ликующий рот, нос, срезанный так круто, что казалось, будто Петр запрокинул голову. – Нас Грачев познакомил. Знаете такого?

Это был один из тех вопросов, на которые не отвечают. Соколовский, словно и не расслышав, обратился к Полине:

– Что же вы, Поля, третий день знакомы с Петром и только сегодня, за день до матча, привели его?

Вопрос застал ее врасплох, Полина покраснела, растерянно взглянула на Ивана Лемешко и, спрятав глаза в припухлостях век, натянуто рассмеялась – не нашлась что ответить. На выручку пришел Петр. Он посмотрел на Соколовского настойчивым, холодным взглядом, словно требуя по какому-то неведомому праву прекратить этот разговор, и сказал:

– Паспорт куда-то сунул и неделю найти не мог. А сегодня вот нашелся. Ты к ней не вяжись.

Не то было время, чтобы терять документы, но Соколовский сделал вид, что поверил. Имя Грачева и то, что парня привела в подвал Полина, было надежным пропуском. Жаль только, что онпоздно явился. Его уже не проверишь на футбольном поле до начала матча. Придется идти на риск. Не станет же проситься в команду человек, не умеющий играть, как ни далеки от футбола Кондратенко и Грачев, это и они должны понимать.

С утра в день матча к ним привели парикмахера, лысого мужчину с небольшим чемоданчиком в руках. Он вошел озираясь, деловито осмотрелся, подвинул стул к окну, разложил на кровати инструменты и надел белый накрахмаленный халат. Фокин присвистнул от удивления.

– Какие нежности! Глазам больно. – Он сгреб подол халата, задрал его и понюхал, будто какую диковину. – Ар-ромат!

– Хлопцы, – дрожащим от волнения голосом сказал парикмахер. – Я для вас специально и надел халат. Не для немца же, пропади он пропадом! Я, хлопцы, знаю вас, я – первый болельщик на Слободке.

– Schneller! – поторопил его солдат, устроившийся на табурете у двери.

Седой первым сел «в кресло». Кажется, он был единственный, кого раздражала густая щетина на щеках и подбородке: кто побывал в лагере, уже не тяготился такими мелочами.

Побрив его, парикмахер вынул из чемоданчика круглое зеркальце, но Седой только рукой махнул.

– Красивый! – сказал Фокин. – Седой и красивый, седой пацан. Когда место неведомого парикмахеру Седого занял кумир Соколовский, мастер вздохнул, склонил голову в молитвенном молчании, показал ему другую, припасенную, бритву и шепнул:

– Бачишь бритву, Соколовский? – Новая бритва, с ручкой из слоновой кости. – Веришь, я этой бритвой ни одного фрица не брил. Такой красивой бритвой им только горло рйзать. Я по хорошей жизни, до войны, все ждал: занесет нелегкая вас на Слободку, тебя, чи Колю Дугина, к нам в салон, в дорогие клиенты… А не довелось, нет, я с вами вот как встретился, в беде.

Миша Скачко не захотел бриться. Он лежал на спине уставившись в потолок и даже не ответил парикмахеру. «Ничего! И так скушают…» – буркнул Скачко, чтобы от него отвязались.

Подошел солдат, принялся тормошить его.

– Не трогай, – вмешался Дугин. – Ему доктор, доктор, это… – Он провел пальцами по подбородку. – Ферботен!… Ферботен!

– Тут я вам газетенку оставлю, хлопцы, – шепнул парикмахер на прощание, складывая инструмент. – Одна брехня, брехня и приказы комендатуры: из нее цигарки и те смердючие выходят, она только для сортира годная. А в этой – фото немецкой команды, глядите, вам их обыгрывать, никому другому – вам.

Когда дверь за мастером затворилась, Соколовский развернул газетный лист. На третьей полосе фотография – футбольная команда военно-воздушных сил вермахта – «Легион Кондор».

Лицо одного из футболистов – на фотографии в первом ряду четвертый слева – показалось Соколовскому знакомым. Он прочел имена: Геснер, Блунк, Реннерт, Винкс, Гаммершляг, Герхард Ильтис… Вот в чем дело! Герхард Ильтис! Да, это он, неудержимый правый край, прозванный спортивными обозревателями «торпедой». Ильтис – австриец, балагур из Вены, подтрунивавший над пруссаками даже после того, как Австрия была захвачена Гитлером.

Четыре года назад Ильтис играл в Брюсселе в составе австрийской команды на первенство спортивных рабочих клубов Европы. Николай Дугин во всех матчах защищал ворота советской команды, Соколовский в двух играх из шести выступал в нападении. Он тогда, сколько можно было накоротке, в напряженной, но и праздничной атмосфере соревнования, подружился с Ильтисом и впоследствии, особенно в лагере, вспоминал его, размышляя о фашизме и трагических судьбах Европы. И вот Герхард Ильтис с умным, ироническим лицом интеллигента, смуглым, как у баска или аргентинца, снова перед ним, стоит плечо к плечу с каким-то флегматичным с виду детиной по фамилии Нибаум.

Поначалу казалось, что город бойкотирует матч, – только такие одержимые болельщики, как парикмахер со Слободки, могут в эту пору думать о футболе.

Город отвернется от них.

С четырех часов дня под ликующую медь военных оркестров и солдатские песни к стадиону потянулись колонны солдат. Непривычно звучали оркестры в безлюдье улиц – военной музыке нужна толпа, без толпы она зловеща и мертва.

Павлик был счастлив той полной мерой счастья, которая с" годами становится все менее доступной человеку. Нетерпеливая молодость заставила его подняться на ноги в кузове машины и стоять, упершись руками в верх кабины. Свершилось то, о чем он когда-то мечтал. Он проезжает по родным улицам с лучшими футболистами города как равный и как равный займет свое место на футбольном поле, которое манило его с детства, как иных манит море. Даже то, что их везут на чужой машине, что играть предстоит с немцами, не убивало его радости – в глубине души он чувствовал себя солдатом, которому дано помериться силами с врагом. Мысль о том, что они могут проиграть, не приходила в голову: с ним Соколовский, Скачко, Дугин, с такими футболистами не проигрывают.

Весь мир сузился в этот час для Павлика до размеров футбольного поля с песчаными мысками у ворот.

А Соколовский вспоминал прежний город в дни большого футбола. В те времена за Соколовским числилось одно «чудачество», против которого тщетно боролись и тренер, и начальник команды: он упрямо добирался до стадиона пешком. Прошибая толпу, к нему по пути, как железная стружка к магниту, бросались подстерегавшие его подростки. Так они и двигались, маленький неспокойный водоворот в общем потоке. Толковали о разном: о прошлом матче и о предстоящем, о том, можно ли «по науке», наверняка взять пенальти, о знаменитом закрученном угловом мяче, который прямо с подачи влетел в ворота, хотя в газете писали, что левый край «подправил» мяч головой, о том, правда ли, что легендарный Бутусов мог пушечным ударом мяча убить вратаря и потому всегда бил вполсилы.

Этот взволнованный, простодушный разговор был необходим Соколовскому – и не только слова или вопросы, так часто повторявшиеся, а сама атмосфера праздничной, возбужденной толпы, стоголосый гомон, в котором тонули все другие звуки.

Все это в прошлом: сегодня Соколовский, сидя в кузове немецкого грузовика как заложник, и после, вступив на аллею стадиона, избегал взглядов случайных встречных, их глаз, опасаясь прочесть в них равнодушие или презрительное осуждение, хотя любопытство, давняя привычка или скудость оккупационной жизни привели их сюда. Он видел спортивные штандарты со свастикой, зеленые и черные скопища людей на одних трибунах и пустоту на других. Временами ему даже казалось, что вот их привезут на стадион и футбольное поле окажется обнесенным колючей проволокой, а где-то на ее ржавых, щучьих зубьях затрепещет на ветру сукно, вырванное из бушлата убитого матроса.