В год двухсотлетия независимости Америки, почти через два столетия после того, как Кревекер озадачил всех своим вопросом, американский индеец, писавший на тему «Североамериканец» в журнале, адресованном черным американцам, сделал вывод: «В настоящее время никто в действительности не знает, что такое Америка на самом деле». Несомненно, ни у какого другого исследователя нет большего права размышлять над этой сохраняющейся и по сей день тайной, чем у потомка коренных обитателей Америки. Несомненно, ни у каких других читателей нет большего права разделять его недоумение, чем у потомков рабов. Да и окончательной разгадки этой тайны тоже нет. Нет разрешения загадки в последней главе: нет никакой последней главы. Лучшее, что может делать толкователь, — это изучать узор на ковре, обязательно осознавая при этом, что другие толкователи выявят там другие фигуры.

Американский ковер весьма пестр. Две нити, которые переплелись с того самого времени, когда англо-говорящие белые впервые вторглись на западный континент, ведут каждая свою тему, пребывая в неутихающем противоборстве относительно того, в чем смысл Америки. Истоки обеих тем лежат в нравственных установках кальвинизма. Обе темы в дальнейшем были обновлены светскими дополнениями. Обе нашли себе место в разуме американца и на протяжении американской истории борются за обладание им. Их соперничество, несомненно, будет продолжаться до тех пор, пока существует нация.

Я назову одну тему традицией, а другую — контртрадицией, тем самым сразу выдавая свои собственные пристрастия. Другие историки могут поменять их местами. Я не стал бы особенно спорить насчет этого. Пусть они демонстрируют свои собственные пристрастия. В любом случае традиция — в том смысле, который вкладываю я, — первоначально вышла из недр исторического христианства в толковании св. Августина и Кальвина. Кальвинистское учение по духу своему было пропитано убеждением в испорченности человека, в ужасающей непрочности человеческого бытия, в суетности всех дел простых смертных, находящихся под судом беспощадного и грозного божества… В этом вопросе кальвинистская идея «истории, направляемой Провидением», — «провиденческой истории» — противоречила тезису об американской исключительности. Согласно «провиденческой истории», все мирские сообщества конечны и проблематичны: все они процветали и увядали, все имели начало и конец. У христиан эта идея нашла классическое выражение в великой попытке св. Августина разрешить проблему упадка и падения Рима, — проблему, которая больше, чем какая бы то ни было другая, занимала умы серьезных западных историков на протяжении тринадцати веков после появления «Града Божьего». Эта одержимость стремлением постичь смысл классической катастрофы обеспечила связующее звено между церковным и светским взглядами в американских колониях — между американцами XVII в., читавшими писания отцов христианства, и американцами XVIII в., читавшими Полибия, Плутарха, Цицерона, Саллюстия и Тацита…

В ранний период республики доминирующей была идея о том, что Америка — это эксперимент, предпринятый вопреки истории, чреватый риском, проблематичный по результатам. Но начала проявляться и контртрадиция. И, как показывает растущий оптимизм сменявшихся президентов, она проявлялась по нарастающей. Контртрадиция также имела свои корни в этической системе кальвинизма…

Почему убеждение в предрасположенности людей к порче, а государств — к гибели и проистекающая из этого идея об Америке как эксперименте уступили место заблуждению насчет священной миссии и освященной свыше судьбы? Первоначальное убеждение произрастало из реалистических концепций истории и человеческой натуры, —концепций, которые увядали по мере того, как республика процветала. Ярко выраженная историчность мышления отцов-основателей не выдержала испытания временем. Хотя первое поколение независимой Америки прибыло в Филадельфию с грузом исторических примеров и воспоминаний, его функцией было именно освобождение своего творения от действия законов истории. Как только отцы-основатели сделали свое дело, история стала строиться на новой основе и на американских условиях. «В нашей власти, — заявил в „Здравом смысле“ Томас Пейн, — начать все сначала». Эмерсон определил себя как вечного искателя без прошлого за спиной. «Прошлое, — писал Мелвилл в „Белом бушлате“, — мертво, и ему не суждено воскреснуть; но Будущее наделено такой жизнью, что оно живо для нас даже в предвкушении его».

Процесс самовлюбленного отказа от истории, активно комментировавшийся иностранными путешественниками, был закреплен одновременным уходом — после 1815 г. — от участия в борьбе между державами Старого Света. Новая нация в основном состояла из людей, оторвавшихся от своих исторических корней, бежавших от них или враждебно относившихся к ним. Это также способствовало отходу республики от установок и принципов светского толкования истории. «Вероятно, ни одна другая цивилизованная нация, — было отмечено в „Демокрэтик ревью“ в 1842 г., — не порывала со своим прошлым так основательно, как американская».

Однако по сравнению с XX в., прошлое столетие было пропитано историческим духом. Сегодня, несмотря на все меры по сохранению исторических памятников и многочисленные празднования юбилеев по рецептам шоу-бизнеса, мы в основе своей стали, в том что касается интереса и познаний, народом без истории. Бизнесмены согласны с Генри Фордом-ст., что история — это чепуха. Молодежь больше не изучает историю. К ней поворачиваются спиной ученые, весь энтузиазм которых сосредоточен на отрицающих историю бихевиористских «науках». По мере ослабления исторического самосознания американцев в образующийся вакуум хлынула мессианская надежда. А по мере либерализации христианства, отходящего от таких основополагающих догматов, как первородный грех, оказалось удалено еще одно препятствие, мешавшее вере в благодетельность и совершенство нации. Идея эксперимента отступила перед идеей судьбы как основы жизни нации.

Все это, конечно, было и спровоцировано, и закреплено фактами использования национальной мощи в наше время. Все нации предаются фантазиям о своем прирожденном превосходстве. Когда они, подобно испанцам в XVI в., французам в XVII в., англичанам в XVIII в., немцам, японцам, русским и американцам в XX в., начинают действовать согласно своим фантазиям, процесс этот имеет тенденцию превращать их в угрозу для других народов. Американцами эта бредовая идея овладевала в течение того долгого времени, пока они не принимали участия в делах реального мира. Когда же Америка вновь вышла на мировую арену, ее подавляющая мощь закрепила в ее сознании это обманчивое видение.

Таким образом, теория избранной нации, нации-спасительницы, стала почти официальной верой. Хотя контртрадиция расцвела в полную силу, традиционный подход не исчез вполне. Некоторые продолжали считать идею счастливого царства совершенной мудрости и совершенной добродетели обманчивой грезой о Золотом веке, при этом, вероятно, недоумевая, зачем Всевышний стал бы особо выделять американцев… Так борьба между реализмом и мессианством, между теориями эксперимента и судьбы продолжается до настоящего времени. Ни один из современных нам критиков контртрадиции не произвел большего эффекта, чем Райнольд Нибур, с его уничтожающей христианской полемикой, направленной против всей идеи «спасения посредством истории». По предположению Нибура, Соединенные Штаты воплотили иллюзии либеральной культуры потому, что «мы имели религиозную точку зрения на свою национальную судьбу, которая истолковывала появление и существование нашей нации как попытку Бога дать некое новое начало истории человечества». Пуритане постепенно перенесли акцент с божественного благорасположения, оказываемого нации, на добродетель, которую нация якобы приобретает посредством божественного благорасположения. Нибур определил мессианство как «испорченное выражение поисков человеком абсолюта среди опасностей и случайностей своего времени» и предостерег относительно «глубокого слоя мессианского сознания в разуме Америки». Миф о невинности фатально опасен для мудрости и благоразумия. «Подобно индивидуумам, нации, которые, по своей собственной оценке, характеризуются полной невинностью, совершенно невыносимы в общении с окружающими». Пусть нация, считающая себя всегда и во всем правой, дойдет до понимания Божьего суда, который предстоит всем человеческим устремлениям, и никогда не забывает о «глубинах зла, до которых могут опуститься индивидуумы и сообщества, особенно когда пытаются играть в истории роль Бога». Таким образом, — величайшая ирония американской истории — Нибур использовал религию для опровержения религиозного истолкования национальной судьбы.

Люди могут испортиться, государства — погибнуть: как и у других стран, существование Америки — это непрерывное испытание. Если одни политические лидеры были мессианистами, то другие видели перед собой некий эксперимент, проводимый без всяких гарантий свыше простыми смертными с ограниченной мудростью и силой. Второй Рузвельт считал, что жизнь ненадежна, а судьба нации — под угрозой. Республике все еще требовалось «смелое, настойчивое экспериментирование. Здравый смысл подсказывает брать на вооружение метод и испытывать его на практике: если он плох, надо открыто признать это и испробовать другой. Но самое важное — надо пытаться что-то делать». У Джона Ф. Кеннеди предощущение макиавеллевского мотива сочеталось с религией его предков, которая осознавала пределы человеческих устремлений. «Прежде чем истечет мой срок, — заявил он в своем первом ежегодном послании, — нам нужно будет проверить вновь, может ли нация, организованная и управляемая так, как наша, выдержать испытание временем. Результат ни в коей мере не предопределен».

Это напомнило состояние духа отцов-основателей. Но вера в неизменную правоту нации и предопределенную свыше судьбу остается сильной. Невозможно не ощущать, что эта вера способствовала перегибам, совершенным американцами во всем мире, и что республика многое потеряла, забыв то, что Джеймс назвал «прежней американской натурой». Ибо мессианство — иллюзия. Ни одна страна, будь то Америка или любая другая, не является святой и уникальной. Все нации занимают равное место перед Богом. У Америки, как у любой другой страны, есть интересы реальные и надуманные, заботы бескорыстные и эгоистические, мотивы высокие и низкие. Провидение не поставило американцев особняком от других, меньших числом человеческих пород. Мы тоже являемся частью непрерывной ткани истории.

Когда размышляешь о пути, пройденном Америкой в течение длительного периода, с позиций исследователя цивилизаций, прежде всего поражают три вещи. Первое: будучи частью «организма», Америка подвластна тому окружению, в котором ей приходится существовать, и тому, которое она создает сама. Второе: Америка является составной частью истории со всеми ее жесткими и грязными реалиями, императивами и случайностями. Третье: Америка—это миф, живущий в соответствии с символами, отвечающими тем мифам, которые приписывает ей мир, и теми, что произрастают из ее самовосприятия.

Я употреблял термин «американская исключительность», чтобы сразу с его помощью отразить присущее американцам ощущение уникальности американского опыта и их убежденность, что Америка не пойдет по дорогам, проторенным старыми цивилизациями, но сумеет проложить свою собственную. В ту пору, когда Америка была среди западных стран восходящей звездой, упор делался на существовавшие представления о Старом и Новом Свете: Новый Свет набирал силу, чтобы определить свою судьбу, отличную от судьбы Старого Света. В этом представлении воплотилось ощущение особого предназначения Америки, равно как и ее чувства гордости. И оно ранее других стало почвой для дискуссий между историками, начиная с Фредерика Тернера и Чарльза Бэрда и до Рейнхольда Нибура, дало возможность на основе концепции «фронтира» разрабатывать бесконечные символические проекты и придало утопических черт американской энергии.

В то же время оно несло с собой и отрицательный заряд. Всякий раз, когда одна из границ—географическая, интеллектуальная или нравственная—была достигнута и пройдена, когда Америка страдала от унизительных задержек, раздавались мрачные голоса, провозглашавшие «конец» истории американской уникальности.

Но конец этот не наступал, какими бы бурными ни были некоторые события, начиная с 60-х годов. Америка оставалась магнитом, притягивающим к себе беженцев из всех порушенных демократий и закрытых обществ. Какие бы неудачи ни терпела она сама, она все еще считалась убежищем, где оставалось место для выбора, предлагавшего свободу в вопросах экономики, государственного и общественного устройства и созидательность своей науки и технологий.

Вполне вероятно, что в течение последних десятилетий лицезреть конец собственной истории пришлось именно Старому Свету. Там, где когда-то существовал мир династических монархий, теперь возник мир обществ, истощенных психологически и морально, в основном марксистского или постмарксистского образца, которые потеряли свою силу и привлекательность. Эти общества вместе с их философией выглядят сегодня как старинные крепости, выступающие из заброшенной земли прошлого. На деле же их шансы разрушить эти стены теперь во многом зависят от того, насколько успешно они будут следовать новой модели, учрежденной Америкой и ее соперниками и конкурентами в Западной империи.

Более серьезная угроза американской исключительности исходит с другой стороны—от страшного разрушительного оружия (начиная с водородной бомбы начала 50-х годов), которое может уравнять все народы, старые и молодые, открытые и закрытые, в «братстве» потенциально облученной, обезлюдевшей пустыни.

Эта печальная перспектива стала тем водоразделом, который продвинул Америку к большей степени зрелости. Если раньше она была энергичной молодой цивилизацией, бросающей вызов устоявшимся государствам как модель свободного общества, поборника равноправия, теперь она взяла на себя роль и практического, и символического лидера империи свободного мира, прикрывающего ее защитным «зонтиком» своей высокой технологии и здравого смысла.

Вместе с экономической и социальной моделью Америка на военном уровне предлагала империи мощную базу и материальные ресурсы, которые в случае необходимости могли бы стать сдерживающим средством. А империя взамен предлагала Америке способ продолжить ход исторического развития. После включения в свой состав в качестве штатов Аляски и Гавайев Америка закончила формирование территориальных границ. Теперь империя давала ей возможность без завоеваний или аннексий и не отягощая себя новым бременем управления выйти за эти границы на новые геополитические рубежи.

Все это было безотлагательной прагматической целью политической элиты—от Лондона и Бонна до Иерусалима, Буэнос-Айреса, Токио и Сеула. Необходимость этого и всеобщая взаимозависимость стали реальностью. Ни эти народы, ни американцы не смогли поодиночке стать лицом к лицу с грозной массой вражеских сил. А сообща они имели хороший шанс справиться с агрессией и запугиванием.

Что же в таком случае делает Западную империю «мифом»? То, что она осуществляет свое влияние далеко за пределами того, где распространяется ее законная власть. В основе этой власти лежит символическая привлекательность Америки как для воображения, так и для интересов мировых лидеров и народов.

Ее стержнем была идея сдерживающего средства, играющего роль доспехов империи, чтобы предупредить нападение и поддержать меры безопасности в нестабильной ситуации. В странной, противоречивой диалектике ядерного оружия «мир» стал средством равновесия в предотвращении того, чего не хотели ни западный, ни советский лагерь, но что тем не менее готово было легко прийти в движение.

Американцы стали серьезно думать о системах вооружений и средствах сдерживания еще при Эйзенхауэре и Кеннеди, когда корпорация «РЭНД» сколотила небольшую группу «интеллектуалов-оборонщиков» (Бернард Броди, Герман Кан и Альберт Фольштеттер), ставшую приложением к стратегической политике. Но лишь тогда, когда оба лагеря заимели водородную бомбу, Америка и весь мир осознали суть поговорки о двух пауках в банке. То, что атомная бомба и Советская империя появились почти одновременно, было исторической случайностью, и по логике вещей в каждом лагере возникли свои страхи против другого и свои нужды. Так и родилась Западная империя.

Допустим, что она могла принять вид империи по территориальному признаку, как у русских, с их кучкой сателлитов из Варшавского Договора и внешним кольцом угодливых феодальных поместий. Но американский опыт по созданию империи на рубеже столетия стал запретным, так как он разрушал один из главных мифов Старого и Нового Света о признании имперской роли Старого Света. В равной степени империя могла реализоваться в том виде, который ставил своей целью Ф.Д.Р., —когда все великие державы создают рабочий альянс под эгидой Организации Объединенных Наций. Но послевоенный опыт со сталинской Россией слишком разочаровывал, чтобы позволить еще одну попытку вроде Лиги Наций для определения масштабов коллективного «инфаркта» по еще не изобретенной политической шкале Рихтера.

То, что возникло в действительности, было меньше, чем империя, и больше, чем священный союз или набор традиционных альянсов. Не было это также и творением рук одного лидера. Это сформировалось благодаря интеллекту Дина Ачесона и небольшой группы «мудрецов», мыслящих аналогичным образом и собравшихся вокруг него. Они вместе с группой объединившихся европейских лидеров, как несколько претенциозно сформулировал Ачесон, «участвовали в сотворении» «плана Маршалла», «доктрины Трумэна», НАТО, а также в осуществлении стремлений бывших главных врагов Америки—Западной Германии и Японии—восстановить у себя демократический строй.

Эти люди, работали они в Америке или в НАТО (или позже в Японии), не были строителями империи или проконсулами. Это были крепкие мужики—юристы, бизнесмены, воины, ученые, «карьерные» чиновники, —которые сделали карьеру благодаря широте взглядов в сочетании с упорством. Работая с Президентами, начиная с Гарри Трумэна, они возлагали на американскую политическую элиту серьезную ответственность за возможный риск и безопасность.

В течение сорока лет они (вместе со стратегической элитой в традициях корпорации «РЭНД») широко сочетали теорию сдерживания с политическими науками. Впечатляющим свидетельством их стараний стало уважительное отношение к теории сдерживания, несмотря на всю ее рискованность (или благодаря ей), а также тот факт, что Западная империя стала работающим организмом в разрозненном и нестабильном мире.

Когда-нибудь в грядущие десятилетия необходимо будет создать более стабильную структуру мира. А до того времени империя с ее элементами транснационального организма будет играть роль моста. Но ни один подобный организм не может функционировать без общности целей и расширяющейся структуры возможностей для совместных действий.

В этом смысле империя, постоянно раздираемая национальными интересами и разными стилями жизни входящих в нее государств, все еще находится в стадии формирования. В мире напряженной конкуренции экономическая политика этих государств обречена на появление разногласий, хотя взаимозависимость подталкивает их к практическому согласию. В силу исторических причин эти государства несут неравные бремя и затраты на оборону. Их правящие элиты принадлежат к различным политическим и экономическим культурам, которые зачастую служат препятствием на пути к взаимопониманию.

Однако существуют символы, уравновешивающие все это, — это ежегодные встречи глав государств по экономическим вопросам, создающие для общественности имидж работающей империи. Состоялось и несколько американо-советских встреч в верхах (другого порядка), целью которых, среди прочих, было продемонстрировать, что американский Президент печется не только о национальных интересах, но и, по совместительству, об империи. Западные лидеры и сами являются весьма серьезными фигурами и испытывают на себе давление своих народов, но историческая ситуация и логика существования империи требуют, чтобы лицо, занимающее должность американского Президента, было первым среди равных—primus inter pares.

Значит ли это, что Америка стала вторым Римом, а Западная империя—второй Римской империей? В своей последней главе я рассматривал «американско-римскую параллель» с точки зрения и власти, и упадка империи. Прошедшие годы лишь еще больше подчеркнули те недостатки, на которые я обращал внимание, проводя эту параллель. Если Римская империя стала очень централизованной и одновременно очень беспомощной, Западная империя все еще опирается на квазисогласие, которое должно быть и политическим, и экономическим, и военным.

В то же время ни Советский Союз, ни его сателлиты не очень похожи на «варваров», которые просочились в Римскую империю и «объели» ее края. Совершенно очевидно, что американскому и русскому народам, имеющим столько общего и в то же время таким разным, предназначено, как уже давно подметил Токвиль, стать великими противоборствующими сторонами в этой исторической драме. Во времена реформистского режима Никиты Хрущева в начале 60-х годов, а также при Михаиле Горбачеве в середине 80-х, решившем модернизировать советскую экономику и частично приоткрыть это общество для западного сознания, началось обсуждение возможности «конвергенции» двух противоборствующих систем. Но эта конвергенция имеет в основном одностороннюю направленность — не к закрытым обществам Востока, но к открытости Запада. Такова истина—как и то, что при Дэн Сяопине экономика коммунистического Китая стала ориентироваться на рынок. Американская исключительность благодаря некоторым имеющимся в ней привлекательным силам получила распространение в мире и достигла уровня универсализма.

Что касается космических дел, американцы, с одной стороны, рассматривали их как еще один символ — новое измерение, выходящее за рамки ограниченных земных усилий и представлений; с другой стороны, использовали их в политической и технологической гонке с русскими за военно-политическое превосходство. Катастрофа «Челленджера» подвела черту под созданным Томом Вулфом мифом об «отличных парнях», одновременно пролив свет на глубокое противоречие между инженерами и технологической администрацией и ценностью высоких политических и общественных отношений. Американцы стали образованными по части патологической природы правительственно-промышленного комплекса. Но нужно было, чтобы в горькой лаборатории американского опыта случилось еще что-нибудь, прежде чем появилась ясная философия космоса и его использования.

Вопрос о том, сможет ли космос стать мирной обителью и помочь устареть идее наступательных крылатых ракет, стал в конце 80-х годов предметом горячих споров между сторонниками Стратегической оборонной инициативы (СОИ) и теми, кто придумал ей насмешливое прозвище «Звездные войны». Тридцать лет назад сама постановка такого вопроса показалась бы фантазией из области сюрреализма. И все же американский опыт строится не на парадигме ограниченных человеческих возможностей, а на новой науке политических махинаций. Само появление системы сдерживания, вызванное созданием бомбы, стало возможным благодаря брачному союзу между воображением ученых и находчивостью политиков.

Подобный союз в случае с СОИ может оказаться иллюзорным. Тем не менее ясно одно. Если бы такой прорыв случился, он должен был бы основываться не на послаблении существующего между двумя лагерями равновесия средств сдерживания, а на его укреплении. После встречи в верхах в Рейкьявике, прошедшей под знаком СОИ, следует подождать других встреч на высшем уровне и на деле проверить сценарии мирового развития.

В эссе, которое я написал за несколько лет до публикации этой книги, я размышлял о «человеке сегодняшнего дня», живущем с «чувством обреченности в душе». Зная, что это чувство все еще довлеет над ними, американцы прожили с ним столь долго, что больше не испытывают тревоги в той степени, как это было раньше. Европейский разум, однако, будоражило непрекращающееся ощущение собственного бессилия в деле контроля их ядерных противников. Из-за этого некоторым представителям европейской политической элиты американский Рим казался более опасным защитником, чем была когда-либо сама Римская империя.

Это также окрашивало горечью присущее европейцам чувство своего культурного превосходства: они считали себя этакими Афинами по отношению к неуклюжему, часто самонадеянному современному Риму с его грубо ошибающимися президентами, с его высокомерным материализмом и техническими новинками. Но европейцев, конечно, смущал тот факт, что за последнюю четверть века Америка превратилась в действующий кратер вулкана, где бурлили все отрасли науки, а также многие из видов искусств. С помощью «золотой миграции» ссыльных и иммигрантов, многие из которых были как раз выходцами из Европы, имидж новой Америки обрел две стороны: она стала Римом и Грецией, вместе взятыми.

Это было еще одним свидетельством того, что Америка прочерчивала в истории собственную траекторию, отличную от других цивилизаций, и использовала их, как использовала она всех и вся, простирая на них свои широкие объятия.

И все же американские мыслители избегали создавать великую теорию цивилизации, так же как избегали они создавать великие теории в любых науках о человеке. Они склонны были рассматривать великое как грандиозное и, опасаясь, как бы раздутые идеи не стали идеологиями, останавливались на теориях среднего уровня в науках о живых организмах и науках о человеке.

Таким образом, теория цивилизации была в основном плодом европейского мышления и нашла отражение в работах классиков и философов, потрясенных войнами, насилием и гибелью современных династий и обратившихся в поисках образца настоящего порядка к метаистории. Это наблюдение верно в отношении великих теоретиков—Фридриха Ницше, Якоба Буркхардта, Освальда Шпенглера и Арнольда Тойнби, —которые все проигнорировали Америку. Даже американский историк Уильям Макнил, который работал вместе с Арнольдом Тойнби и чей труд «Расцвет Запада» был ответом на работу Шпенглера «Закат Европы», исследовал Америку в более широком контексте западной цивилизации. Похоже, Америка увязла в проблемах и судьбе, равно как и истории, Запада.

Таким образом, суть и путь Америки, которая сама по себе была цивилизацией, — ее образ жизни и мыслей, ее неудачи, ее успехи, ее здоровье и недуги, ее творческий потенциал—трудно было отделить от клубка тех же вопросов в странах-прародительницах.

Найти удачное выражение для сравнения образа жизни и повседневных реалий этих двух цивилизаций всегда составляло проблему. Широко известны морфологические и сезонные метафоры Шпенглера, заимствованные им у мира природы, и метафоры Тойнби из сферы духовной жизни. Другие высказывания, такие, как конструкции Сорокина или Фёглина, известны гораздо меньше. Но так или иначе, все они кажутся вариациями на тему главного в жизни человека: от рождения через юность, зрелость и средний возраст к увяданию—и к смерти. Все это соответствует возросшему в последние десятилетия, как в науках о человеке, так и в науках о живых организмах, вниманию к тем фазам, через которые проходит отдельный организм вместе с окружающей средой и культурой. Отличительными особенностями изучения цивилизаций является то, что это живая история самой культуры, сконцентрированная на совокупности отдельных личностей и их институтов и не имеющая определенного конца.

Мои собственные выражения для определения цивилизации (как мог заметить читатель) стали более органичными, возросло также мое внимание к символическому и мифическому. Это, как мне кажется, соответствует тенденции, проявившей себя в последние десятилетия в междисциплинарных исследованиях, с которыми должен считаться каждый ученый, занимающийся изучением цивилизаций.

Я серьезно отношусь к тем гипотезам, часто не высказанным прямо, но присутствующим в современной критике, что Америка как цивилизация находится в фазе упадка, если не умирания.

Даже в 80-е годы подобрать свидетельства этого не составляет труда. Нужно только обращать внимание на темы, упорно повторяющиеся в средствах массовой информации и печатных изданиях, —это стенания по поводу растущих преступности и насилия, переполненных тюрем, распространяющейся наркомании, краха системы правосудия, подвергающегося опасности дома, атмосферы джунглей в больших городах, увеличения безработицы в низших классах, неспособности властей контролировать государственную границу, коррупции в городском хозяйстве, барышей, полученных от использования секретной информации, представленной членами данной организации, экологических преступлений, связанных с оплошностями или излишним усердием, снижением уровня подготовки в школах и колледжах, роста функциональной неграмотности населения, разрушения профессионального мастерства и рабочей этики, синдрома судебных разбирательств, подростковых беременностей, неполных семей, одержимости вооружением затаившихся маргинальных реакционных группировок, нацеленных на решение в будущем вопроса о власти.

Я уже касался всех этих проблем в настоящей главе, но сейчас собрал их воедино как примеры патологии цивилизации. Я должен добавить сюда патологические проявления власти — наиболее вопиющие случаи из недавнего прошлого, из-за которых у иностранцев возникало ощущение, что американские лидеры неустойчивы в своих взглядах, или двигаются ощупью, или то и другое: события в заливе Кочинос, инцидент с У-2, Вьетнам, Уотергейт, поставки оружия Ирану — и тот переполох, который они произвели.

Существуют также патологии коллективного существования. Фрейд называл современные ему аналоги этого «издержками цивилизации», сухо отмечая, что счастье не является «составной частью жизненного устройства». Реальный принцип, с помощью которого нужно исследовать цивилизации, заключается в том, что они за историю своего существования накапливают больше недугов—по крайней мере более уязвимы, чем отдельная личность. Если воспользоваться медицинской моделью, что больше всего подходит к последним десятилетиям, задача состоит в том, чтобы проверить, какие из болезней имеют локальный характер и обратимы при смене политики и правительства, а какие из них являются системными, лишающими коллективный организм жизненных сил, приводящими его в состояние сильнейшего расстройства, подавляющими его адаптационные и восстановительные силы и в конце концов обрекающими его на распад,

Я хочу высказать предположение, что цивилизации гибнут не из-за скандальных историй или causes celebres, из-за нарушения законов или игнорирования правил приличия и бурного веселья или из-за пограничных споров. Они не гибнут даже в результате великих трагедий, таких, как Вьетнамы и Уотергейты. Вспоминаются строки Иейтса из «Безумной Джейн»:

И даже то, что не подвергалось ударам,

Не является исключением или единым целым.

Мне хотелось бы прибавить к этому замечание Токвиля по поводу способности американцев к «самокорректированию» — в том смысле, что американцы способны учиться на болезненном опыте и наращивать силы, приходящие после катарсиса.

Складывается впечатление, что цивилизации гибнут из-за собственной негибкости, из-за абсолютизма, который их дробит и раздирает на части, из-за потери физического иммунитета и систем поддержки, из-за потери самообладания, вылившейся в нежелание или неспособность встретить должным образом коллективную опасность, из-за утраты веры (особенно у молодежи) в жизнеспособность и перспективу опыта всего человечества. И, что самое главное, цивилизации гибнут из-за обнищания воображения и воли, которая их созидает и поддерживает.

За те десятилетия, о которых идет речь в данной главе, Америка страдала от многих ран. Большинство из них она нанесла себе сама, в них не было необходимости, их можно было исцелить. Наиболее серьезной из них стало раскрытие связей, возникающих между различными группировками на почве пересечения их интересов и на почве их абсолютизма, которые работали против взаимообмена. У группы людей с имперскими замашками отсутствовало чувство границ дозволенного. Если главным требованием в послевоенные десятилетия была доступность, теперь в большей степени требовалось наличие связей, необходимости взаимодействия комплекса составных частей любого прочного организма.

Стоит напомнить сказанное Финли Питером Данном на рубеже веков устами его героя мистера Дули: «Не говорите мне, отчего нация умирает. Скажите лучше, благодаря чему она живет». Сегодняшняя Америка живет благодаря постоянной мобильности ее народа; правовой защите расхождений во взглядах наряду с усилиями по достижению консенсуса; пониманию того, что ни один человек не может стоять над законом либо вне его защиты; взрыву в области знаний, приводящему к успеху, так как он разрушает границы невозможного; двойственному отношению к конкуренции и паевому участию; неувядающему чувству уверенности в себе наряду с верой в будущее и, главное, благодаря неиссякаемому потоку и правильному использованию человеческой энергии.

И это еще один пункт, разрушающий параллель с умирающими цивилизациями. Римом управлял класс патрициев, исчерпавший свою первоначальную энергию, и в этой правящей группе никогда не могли появиться «новые люди»—novi homines, в то время как в Америке в эту группу постоянно, поколение за поколением, вливались новые мужчины и женщины. Таким образом, Америка, от чего бы она ни погибла, вряд ли умрет из-за нехватки энергии или талантов.

Здесь наблюдается безнаказанность и недостаток осмотрительности, отнюдь не жизнеспособности. Реальная опасность, которой Америка подвергается как коллективный организм, заключается не в старческом одряхлении, а в юношеской безалаберности. Если сравнивать ее с историческими цивилизациями, просуществовавшими тысячелетия, —Китаем, Индией, Россией, Европой, —Америка все еще подросток, которому только предстоит пережить большую часть своего опыта и страданий, но она—как Александр—поймана в сети ответственности власти и в то же время в сети фантазий и излишеств, свойственных юности.

Формы, в которых проявят себя жизненные силы Америки, как предсказывают и ее критики, и ее поклонники, все еще не определены. Уолт Уитмен предвещает (в «Демократических песнях»), что в процессе расширения своей территории на континенте, в поисках новых путей, в ее пестроте Америке понадобится «божественный литератор» (как он сам), который сделает ее единым целым. В действительности эту роль сыграли не поэты, а мифы.

Я говорил выше о мифе об уникальности и мифе о Старом и Новом Свете. На обоих этих мифах, а еще больше на окружающей их действительности основывалась неистребимая вера американца в то, что участь его детей завтра будет лучше, чем его собственная сегодня. Эта вера выстояла во многих испытаниях— засухах, наводнениях, войнах, долгах, депрессиях — как путеводный американский миф. Потому что, как ни оценивай их с точки зрения строгой документальности, результаты ежегодного опроса общественного мнения по проблеме «счастья» говорят о том, что, как бы ни разворачивались в тот день внешние события, американцы красноречиво демонстрируют свою удовлетворенность жизнью.

Сохранились еще остатки мифа о заветах в виде Конституции и входящего в нее Билля о правах и о судьях из Верховного суда, стоящих на их страже. 1987-й год был годом двухсотлетия этого завета и его блюстителей. «Мы живем по символам», —писал судья Оливер Уэнделл Холмс. Он добавлял по другому поводу, что суд—это «островок спокойствия в центре урагана», —спокойствия в том смысле, что посреди сутолоки событий он имеет дело с символами.

Из всего комплекса политических стратегий, которые Америка подарила миру, Конституция как способ поддержания порядка в обществе преисполнена наибольшей символической силы. В мире непредвиденных диких случайностей она предлагала правление законов как стабильную точку безопасности и как набор критериев (посредством юридической интерпретации) для регуляции различных перемен.

Не улеглись политические бури вокруг попыток дальнейшей политизации тех назначений и решений Верховного суда, которые были политическими всегда. Но для людей имеет значение их ощущение, что они живут под защитой Конституции, которая дает права высшей апелляции к элите, стоящей на страже их прав, с помощью тщательно утвержденной и скрупулезно изученной традиции толкования законов. Это не свободно истолковываемые ценности, как говорил Макс Уэббер обо всех социальных знаниях и действиях. Но замена пристрастий разумными социальными ценностями также требует героических усилий. Поэтому суд и стоит настолько близко к божественному праву, насколько это позволяет демократия.

Ибо в соответствии с Конституцией и историей юриспруденции девять обычных смертных людей вместе обладают той властью, о которой размышлял Джеймс Джойс и его герой: «Выковывать в кузнице моей души сознание расы, существующее извечно».

Французские социологи Раймонд Арон и Жан-Франсуа Ревель довольно остро писали о психологической слабости демократий, которая выходит за рамки их структурной неправоспособности. В Америке ряд политологов, и среди них Сэмюел П. Хантингтон, ставили перед цивилизацией главный вопрос: является ли она все еще тем центром, которым была когда-то, —по крайней мере тем центром, который (по выражению Йейтса) будет «держать».

Этот вопрос нужно адресовать не только Америке, но и всей Западной империи. Мы привыкли рассуждать, «почему демократии умирают», но это уже не та ситуация, когда под вопросом стоит данная структура демократии. Это вопрос о жизнеспособности всей цивилизации в комплексе, включая империю.

Работу над этим полотном продолжит творец, каковым является история. Но как бы ни сложилась дальнейшая судьба этого полотна, завершится оно, похоже, тем, что Америке со всем ее мифотворчеством и способностями поддерживать свои мифы оставят ее нынешнюю роль. Возможно, Питер Бергер прав в том, что капитализм как система не генерирует мифопоэтическую силу, способность к чему продемонстрировали социалистические утопии. Но у Америки есть нечто большее, чем капитализм: у нее есть целая цивилизация, ее история и творческий потенциал. И есть наконец сама Америка в качестве мифа такого масштаба, которому нет соперников в современной истории.

Если Америке как центру не удастся «держать» судьбу мира, она отдаст ее в руки менее ласковые и более запятнанные кровью, чем американские.

СЕМЬДЕСЯТ ПЯТЬ лет назад, когда вышел в свет первый номер журнала Foreign Affairs, Соединенные Штаты были находившейся в самоизоляции державой, время от времени оказывавшейся вовлеченной в европейские и азиатские дела. Вторая мировая война и последовавшая за ней холодная война вынудили Соединенные Штаты принять на себя определенные обязательства в отношении Западной Европы и стран Дальнего Востока. Роль Америки как единственной сверхдержавы мирового масштаба диктует сейчас необходимость выработать целостную и ясную стратегию в отношении Евразии.

Евразия — это континент, на котором расположены самые устойчивые в политическом плане и динамично развивающиеся страны мира. Все исторические претенденты на роль мировой державы являются представителями Евразии. Китай и Индия, страны с самым большим населением в мире, претендующие на роль региональных гегемонов, расположены на этом континенте. Здесь также находятся все потенциальные политические и экономические соперники, готовые бросить вызов Америке. Шесть стран с самыми большими после Соединенных Штатов расходами на военные и экономические нужды, а также все, за исключением одной, мировые державы, официально или неофициально располагающие ядерным оружием, разместились здесь. На Евразию приходится 75% населения Земли, 60% внутреннего валового продукта и 75% энергетических ресурсов. В целом потенциальная мощь Евразии превосходит мощь США.

Евразия — это суперконтинент земного шара, играющий роль своего рода оси. Та держава, которая станет на нем доминирующей, будет оказывать решающее влияние в двух из трех наиболее развитых в экономическом плане регионах планеты: Западной Европе и Восточной Азии. Достаточно взглянуть на карту, чтобы понять, что страна, доминирующая в Евразии, будет почти автоматически контролировать развитие событий на Ближнем Востоке и в Африке. В условиях, когда Евразия является главной на сегодня геополитической шахматной доской, уже нельзя вырабатывать одну политику для Европы и совсем другую — для Азии. Все, что происходит с распределением власти на просторах Евразии, будет иметь решающее значение при выработке США своих глобальных приоритетов, а также и в исторической перспективе.

Приемлемая для Евразии стратегия должна учитывать различия между близкой перспективой (пять лет или около этого), среднесрочной (примерно 20 лет) и долгосрочной. Более того, эти временные фазы должны рассматриваться не изолированно, а как части единого целого. В краткосрочном плане Соединенные Штаты должны закрепить существующий сейчас на карте Евразии геополитический плюрализм. При такой стратегии приоритет должен быть отдан политическому маневрированию и дипломатическим манипуляциям, которые исключили бы возможность образования враждебных коалиций, способных бросить вызов лидерству США, хотя у любого государства, стремящегося к этому, возможности не так уж и велики. В среднесрочной перспективе это должно привести к появлению стратегически приемлемых партнеров, которые, действуя по инициативе американского руководства, могут создать ориентирующуюся на сотрудничество трансъевразийскую систему безопасности. В долгосрочном плане все это может стать основой системы подлинной политической ответственности в глобальном масштабе.

На западном фланге Евразии ключевыми игроками будут продолжать оставаться Франция и Германия, и главной целью Америки должно быть продолжение расширения европейского демократического плацдарма. На Дальнем Востоке ключевая роль Китая скорее всего будет возрастать, и у Соединенных Штатов не будет стратегии в Евразии до тех пор, пока не будет достигнут политический консенсус между Китаем и США. В центре Евразии, в районе между расширяющейся Европой и повышающим свой региональный статус Китаем, будет продолжать зиять политическая черная дыра, пока Россия не заявит решительно о себе как о постимперском государстве. Тем временем к югу от России Средняя Азия может превратиться в очаг этнических конфликтов и споров между великими державами.

В течение жизни одного поколения, а может быть, и в более отдаленной перспективе едва ли какая-либо отдельно взятая страна сможет поколебать статус Америки как первой державы мира. Вряд ли какое-либо государство может сравниться с Соединенными Штатами в четырех ключевых областях — военной, экономической, технической и культурной, — придающих стране глобальный политический вес. Пока Америка не отречется от своего статуса, единственной реальной альтернативой американскому господству является международная анархия. Президент Клинтон прав, когда говорит, что Америка стала «незаменимой страной» для мира.

Лидерство США в глобальном масштабе будет проходить проверку напряженностью, беспорядками и периодическими конфликтами. В Европе уже есть свидетельства того, что время интеграции и расширения проходит, а национализм вновь может набрать силу. Широкомасштабная безработица не прекращается даже в самых благополучных странах Европы, подогревая настроения неприязни ко всему иностранному, что может побудить французских или немецких политиков склониться в сторону экстремизма. Стремление Европы к единству может быть воплощено в жизнь только при условии, если Соединенные Штаты будут поощрять, а порой и подталкивать ее к этому.

Будущее России менее определенно, и перспективы ее эволюции в позитивном плане не так уж и велики. Поэтому Америка должна создавать такие политические условия, которые способствовали бы привлечению России к работе в широких рамках европейского сотрудничества и в то же время укрепляли бы независимость новых суверенных соседних государств. Если Америка не станет оказывать поддержку, скажем, Украине или Узбекистану в их усилиях по национальной консолидации, то их судьба будет оставаться неясной.

Шансы найти общий язык с Китаем также могут быть упущены из-за кризиса вокруг Тайваня, развития внутриполитических событий в Китае или просто из-за того, что китайско-американские отношения пойдут по нисходящей линии. Враждебность в китайско-американских отношениях может отрицательно сказаться на отношениях Америки с Японией, что вызовет осложнения в самой Японии. В таком случае сама стабильность в Азии окажется под вопросом, и все это может отразиться на позиции даже такой страны, как Индия, играющей ключевую роль в поддержании устойчивого положения в Южной Азии.

В непостоянной Евразии первостепенная задача заключается в том, чтобы создать такие условия, когда ни одно государство или какая-либо комбинация государств не смогли бы вытеснить Соединенные Штаты или даже уменьшить их решающую роль. Тем не менее стремление к созданию устойчивого трансконтинентального баланса сил следует рассматривать не как цель саму по себе, а лишь как средство для создания подлинного стратегического партнерства в основных регионах Евразии. Мягкая американская гегемония должна убедить другие страны в том, что бросать вызов Соединенным Штатам нет необходимости. Не только потому, что это обойдется слишком дорого, но и потому, что следует уважать законные интересы стран, претендующих на свою роль в тех или иных регионах Евразии.

Говоря более конкретно, цель в среднесрочном плане заключается в укреплении подлинного партнерства с еще более объединенной и более определившейся в политическом плане Европой, с доминирующим в региональном плане Китаем, с постимперской и ориентированной на Европу Россией, а также демократической Индией. От того, увенчаются ли успехом усилия по развитию разносторонних стратегических отношений с Европой и Китаем, будут зависеть роль России и вся структура центральной власти в Евразии.

Для Америки Европа является главным геополитическим плацдармом в Евразии. Ставка США на демократическую Европу очень велика. В отличие от связей Америки с Японией НАТО дает Соединенным Штатам возможность оказывать и политическое, и военное влияние на Евразийском континенте. В условиях, когда союзнические европейские страны все еще в очень большой степени зависят от защиты со стороны Америки, любое расширение европейского политического пространства автоматически приводит к росту влияния США. Наоборот, возможность Соединенных Штатов оказывать влияние и давление на Евразийском континенте зависит от тесных трансатлантических связей.

Расширение Европы и рост числа стран НАТО будут отвечать краткосрочным и долгосрочным интересам американской политики. Европа с ее все более и более широкими границами будет способствовать росту американского влияния, но одновременно это не приведет к созданию настолько интегрированной в политическом плане Европы, что она сможет бросить вызов Соединенным Штатам в вопросах геополитической важности, в частности на Ближнем Востоке. Политически четко определившаяся Европа также имеет огромное значение для вхождения России в систему глобального сотрудничества.

Америка не может создать более интегрированную Европу по своему собственному усмотрению. Это дело европейцев, особенно французов и немцев. Но Америка не может и противиться появлению более интегрированной Европы, а это может отрицательным образом сказаться на евразийской стабильности и американских интересах. До тех пор, пока Европа не станет более интегрированной, не исключена вероятность того, что в ней может вновь произойти раскол. Вашингтон должен более тесно сотрудничать с Германией и Францией в построении такой Европы, которая была бы политически прочной, оставалась бы связанной с Соединенными Штатами и расширила бы рамки международной демократической системы. Вопрос не в том, кого выбирать: Францию или Германию. Без обеих этих стран Европы не будет, а без Европы никогда не будет никакой трансъевразийской системы сотрудничества.

С практической точки зрения все это потребует от Америки согласиться с тем, что в руководстве НАТО будут не только американцы; нужно с большим вниманием отнестись к озабоченности Франции по поводу роли Европы в Африке и на Ближнем Востоке и продолжать поддерживать расширение Европейского союза на восток, даже если этот союз становится политически л экономически все более напористым. Соглашение о трансатлантической свободной торговле, за заключение которого ратует целый ряд западных руководителей, может уменьшить риск нарастания экономического соперничества между Европейским союзом и Соединенными Штатами. Все более заметный успех Европейского союза в умиротворении многовековых распрей в Европе может означать постепенное уменьшение роли Америки как европейского арбитра.

Расширение НАТО и Европейского союза приведет также к тому. что в Европе вновь наберет силу затухающее ощущение европейского призвания и одновременно будут закрепляться, к выгоде как Америки, так и Европы, демократические успехи, достигнутые благодаря завершению холодной войны. На карту в этих усилиях поставлено не что иное, как долгосрочное сотрудничество Америки с Европой. Новая Европа только обретает свои черты, и если Европа должна оставаться частью «Евроатлантического» сообщества, то расширение НАТО имеет первостепенное значение.

Соответственно расширение НАТО и Европейского союза нужно осуществлять осторожно и по этапам. Учитывая уже принятые на себя Америкой и странами Западной Европы обязательства, окончательно не определенное, но вполне реальное развитие событий в этой сфере возможно по следующей схеме. К концу 1999 года первые три страны Центральной Европы станут новыми членами НАТО, хотя их вступление в Европейский союз, вероятно, состоится не раньше 2002-2003 года; к концу 2003 года Европейский союз, возможно, начнет переговоры с тремя прибалтийскими республиками о присоединении к нему, и НАТО также будет вести речь об их, а также Румынии и Болгарии, вступлении в эту организацию, которое, вполне вероятно, состоится до 2005 года. Где-то между 2005 и 2010 годами Украина, при условии, что она осуществит значительные внутренние реформы и будет признана как страна Центральной Европы, должна быть готова к началу переговоров с Европейским союзом и НАТО.

Если стремление к расширению НАТО — а некоторые обязательства на этот счет сейчас уже приняты — не увенчается успехом, то это негативно скажется на идее расширения Европы и окажет деморализующий эффект на жителей Центральной Европы. Хуже того, это может подхлестнуть ныне мало заметные политические претензии России в Центральной Европе. Более того, вряд ли российская политическая элита разделяет желание европейцев, чтобы американское политическое и военное присутствие сильно ощущалось в Европе. Из всего этого следует, что, хотя укрепление отношений сотрудничества с Россией желательно для Америки, она обязательно должна всем ясно дать понять, каковы ее глобальные приоритеты. Если выбор должен быть сделан между большой европейско-атлантической системой и улучшением отношений с Россией, то предпочтение следует отдать первому.

Новые связи России с НАТО и Европейским союзом, нашедшие свое отражение в совместном совете НАТО—Россия, могут побудить Россию принять долго откладывавшееся (еще со времен существования Советского Союза) решение в пользу Европы. Формальное членство в «большой семерке» и совершенствование механизма принятия политических решений в рамках Организации по безопасности и сотрудничеству в Европе (когда может быть создан специальный комитет по безопасности, в который войдут представители Америки, России и нескольких ведущих европейских стран) должны побудить Россию занять конструктивную позицию в вопросах политического и военного сотрудничества в Европе. Наряду с продолжающейся финансовой помощью Запада и осуществляемыми капиталовложениями, особенно в сфере коммуникаций, эти шаги могут еще больше приблизить Россию к Европе.

Однако в долгосрочном плане роль России в Евразии во многом будет зависеть от того, как она сама себя определит. Хотя региональное влияние Европы и Китая возросло, Россия по-прежнему остается собственником самой большой территории в мире, простирающейся на десять временных поясов и значительно превосходящей американскую, китайскую или европейскую. Потеря территории не является для России главной проблемой. Россия скорее должна быть озабочена тем, что в экономическом отношении Европа и Китай уже сильнее ее, и тем, что она отстает от Китая в плане модернизации социальной сферы.

При всех этих обстоятельствах Россия в первую очередь должна отдавать приоритет скорее своей собственной модернизации, чем предпринимать тщетные усилия по возвращению себе статуса мировой державы. Учитывая протяженность территории и ее разнообразный характер, именно децентрализованная политическая система и экономика свободного рынка должны скорее всего пробудить творческий потенциал российского народа и способствовать развитию огромных природных ресурсов страны. Так сказать, свободно конфедеративная Россия, состоящая из европейской России, Сибирской республики и Дальневосточной республики, также придет к выводу, что в таком случае ей будет легче поддерживать тесные экономические связи со своими соседями. Каждое из таких конфедеративных образований сможет успешно развивать творческий потенциал на местах, веками тормозившийся тяжелой бюрократической рукой Москвы. В свою очередь, децентрализованная Россия будет менее склонна к проявлению имперских амбиций.

Россия скорее всего будет готова порвать со своим имперским прошлым, если новые независимые постсоветские государства будут жизнеспособными и стабильными. Эта их жизнеспособность будет сдерживать любые, все еще сохранившиеся имперские поползновения России. Политическая и экономическая поддержка новых государств должна стать составной частью более широкой стратегии по включению России в систему трансконтинентального сотрудничества. Важнейшим компонентом такой политики является суверенная Украина, а также — поддержка таких стратегически важных государств, как Азербайджан и Узбекистан.

Широкомасштабные международные инвестиции во все более доступную Среднюю Азию не только приведут к укреплению независимости новых государств, но и благотворно скажутся на постимперской и демократической России. Разработка региональных ресурсов приведет к росту благосостояния и внесет ощутимый элемент стабильности, что уменьшит опасность возникновения конфликтов балканского типа. Развитие регионов благоприятно скажется также на соседних провинциях России, которые в экономическом плане имеют тенденцию скатываться вниз. Новые руководители регионов постепенно станут меньше опасаться политических последствий от более тесных экономических связей с Россией. В таком случае неимперская Россия может восприниматься регионами как крупнейший экономический партнер, а не как имперский правитель.

Добиваясь стабильности на юге Кавказа и в Средней Азии, Америка должна проявлять осторожность, чтобы не оттолкнуть от себя Турцию, когда последняя пытается выяснить, можно ли добиться улучшения отношений между Соединенными Штатами и Ираном. Если Турция почувствует себя страной, вытесненной из Европы, она станет более исламской и менее склонной к сотрудничеству с Западом в вопросе интеграции Средней Азии в мировое сообщество. Америка должна использовать свое влияние в Европе, чтобы способствовать возможному вступлению Турции в Совет Европы и восприятию этой страны как европейского государства при условии, конечно, что Турция в своей внутренней политике не сделает драматического поворота в сторону ислама. Постоянные консультации с Анкарой относительно того, какое будущее ожидается в районе бассейна Каспийского моря и в Средней Азии, укрепят ощущение, что Турция является стратегическим партнером Соединенных Штатов. Америка должна также поддерживать стремление Турции проложить нефтепровод из Баку в расположенный на Средиземноморском побережье Сейхан — основной терминал для энергетических ресурсов бассейна Каспийского моря.

Следует также добавить, что увековечивание американо-иранского противостояния не отвечает интересам США. Любое возможное примирение должно быть основано на признании обеими сторонами того факта, что стабилизация ситуации в регионе отвечает их взаимным стратегическим интересам. Соединенные Штаты все еще заинтересованы в том, чтобы Иран был сильным, пусть даже движимым религиозными мотивами, но отнюдь не настроенным решительно против Запада государством. Американским долгосрочным интересам в большей степени соответствовало бы снятие существующих возражений Вашингтона в отношении тесных турецко-иранских экономических связей, особенно в вопросе строительства новых нефтепроводов из Азербайджана и Туркменистана. Действительно, финансовое участие Америки в подобных проектах пошло бы ей на пользу.

Хотя в настоящее время Индия играет пассивную роль, она тем не менее весьма заметна на евразийской сцене. Не имея политической поддержки, которую она получала ранее от Советского Союза, Индия сдерживается в геополитическом плане китайско-пакистанским сотрудничеством. Выживание демократии в Индии важно само по себе, поскольку оно лучше, чем многочисленные тома академических трудов, опровергает представление о том, что права человека и демократия — это исключительно западные ценности. Индия доказывает, что «азиатские ценности», пропагандируемые различными общественными деятелями, от Сингапура до Китая, просто-напросто антидемократичны и необязательно предназначены для Азии. Поражение Индии в этом деле явилось бы ударом по перспективам демократии в Азии и привело бы к оттеснению страны, которая внесла свой вклад в баланс сил в Азии, особенно учитывая рост влияния Китая. Индия должна участвовать в дискуссиях, относящихся к региональной стабильности, не говоря уже о том, что необходимо и дальше укреплять двусторонние контакты между военными ведомствами Америки и Индии.

Стабильного равновесия сил в Евразии не будет без достижения глубокого стратегического взаимопонимания между Америкой и Китаем и четкого определения растущей роли Японии. Это ставит перед Америкой две задачи: определение практических параметров и допустимых пределов роста влияния Китая как доминирующей региональной державы и решение проблемы со стремлением Японии выйти за рамки своего фактического статуса американского протектората. Если избегать излишних опасений по поводу растущей мощи Китая и экономического подъема Японии, то можно будет внести элементы реализма в политику, которая должна основываться на тщательных стратегических расчетах. Цель такой политики должна заключаться в том, чтобы склонить мощный Китай к конструктивному решению региональных проблем и направить энергию японцев в сторону широкого международного сотрудничества.

Подключение Пекина к серьезному стратегическому диалогу является первым шагом в стимулировании его интереса к нахождению общего языка с Америкой. Это отражается в обоюдной озабоченности двух стран в связи с положением в Северо-Восточной и Средней Азии. Вашингтону необходимо также устранить всякого рода неопределенности относительно его политики, согласно которой есть только один Китай, чтобы еще больше не осложнять вопрос о Тайване, особенно после того, как Китай получил Гонконг. Точно так же Китай заинтересован в том, чтобы показать, что даже Великий Китай может сохранить различный подход к своим внутренним политическим проблемам.

Чтобы добиться определенного прогресса, китайско-американский стратегический диалог должен быть непрерывным и серьезным. Следуя этим путем, даже в таких спорных вопросах, как Тайвань и права человека, можно найти определенное решение. Китайцам необходимо сказать, что либерализация в их стране — это не только чисто внутреннее дело, поскольку лишь демократический и процветающий Китай имеет какие-либо шансы переманить мирным образом Тайвань на свою сторону. Любые попытки решить проблему воссоединения с помощью силы поставят под угрозу китайско-американские отношения и подорвут способность Китая привлечь иностранные инвестиции. Претензии Китая на определяющую роль в регионе и получение статуса мировой державы уменьшатся.

Хотя Китай все больше заявляет о себе как о доминирующей в регионе стране, вряд ли в обозримом будущем он станет мировой державой. Часто высказываемая мысль, что следующей мировой державой станет Китай, вызывает паранойю за пределами Китая, а в нем самом порождает манию величия. Еще нельзя с полной уверенностью утверждать, что бурное развитие Китая будет продолжаться на протяжении двух ближайших десятилетий. Действительно, сохранение в течение длительного времени нынешних темпов роста потребует чрезвычайно благоприятного сочетания таких факторов, как национальное руководство, политическое спокойствие, дисциплина в социальной сфере, высокий уровень сбережений, широкий поток иностранных капиталовложений и региональная стабильность. Длительное существование комбинации всех этих факторов вряд ли возможно.

Даже если Китаю удастся избежать серьезных политических потрясений и сохранить свой экономический рост в течение четверти века — что под большим вопросом, — он все равно останется относительно бедной страной. Даже при увеличении внутреннего национального продукта в три раза уровень жизни в Китае с его доходами на душу населения останется ниже большинства развитых стран и значительная часть граждан будет продолжать жить в бедности. По уровню использования телефонов, автомобилей, компьютеров и т.д. китайцы будут отнюдь не на высоте.

За два десятилетия Китай может превратиться в глобальную военную державу, поскольку его экономика позволит руководителям страны направлять значительную часть внутреннего валового продукта на модернизацию вооруженных сил, в том числе на дальнейшее развитие стратегического ядерного арсенала. Вместе с тем следует отметить, что если Китай чрезмерно увлечется этим, то на долгосрочном экономическом подъеме Китая это может сказаться так же негативно, как гонка вооружений сказалась на советской экономике. Широкомасштабное военное строительство в Китае побудит Японию поторопиться дать соответствующий ответ. В любом случае, если не считать ядерные силы, в течение определенного времени Китай не сможет использовать военную мощь за пределами региона.

Великий Китай, становящийся доминирующей державой в регионе, — это особый вопрос. Реальной сферой регионального влияния Китая, скорее всего, станет некая часть будущей Евразии. Эту сферу влияния не следует путать с зоной исключительно политического доминирования, какую, например, имел Советский Союз в Восточной Европе. Это будет скорее похоже на регион, в котором слабое государство готово платить определенную мзду с учетом интересов, позиций и ожидаемой ответной реакции доминирующей там державы. Короче говоря, сфера китайского влияния может быть определена как регион, в котором первоочередным вопросом является: «А какова точка зрения Пекина на это?»

Великий Китай, похоже, получит политическую поддержку от своей преуспевающей диаспоры в Сингапуре, Бангкоке, Куала-Лумпуре, Маниле и Джакарте, не говоря уже о Тайване и Гонконге. Согласно журналу Asiaweek, общая стоимость 500 ведущих предприятий в Юго-Восточной Азии, принадлежащих китайцам, составляет около 540 млрд. долл. Страны Юго-Восточной Азии уже считают необходимым время от времени считаться с политическими высказываниями и экономическими интересами Китая. Эта страна, становящаяся мощной политической и экономической державой, может также оказывать в более открытой форме влияние на Дальневосточную Россию, выступая спонсором объединения двух государств на Корейском полуострове.

Геополитическое влияние Великого Китая не обязательно должно быть несовместимым с заинтересованностью американцев в стабильной, плюралистической Евразии. Например, растущий интерес Китая к Средней Азии сужает возможности России в деле достижения политической реинтеграции региона под контролем Москвы. В этой связи, и с оглядкой на Персидский залив, растущие энергетические потребности Китая означают, что он имеет общие интересы с Америкой в сохранении свободного доступа к нефтедобывающим регионам и в политической стабильности там. Аналогично этому поддержка Китаем Пакистана сдерживает стремление Индии подчинить себе последний. Это своего рода цена, которую Индия платит за сотрудничество с Россией в вопросах, связанных с Афганистаном и Средней Азией. Участие Китая и Японии в развитии Восточной Сибири также может способствовать стабилизации в этом регионе.

Суть дела в том, что Америка и Китай нуждаются друг в друге. Великий Китай должен рассматривать Америку как своего естественного союзника как по историческим, так и по политическим причинам. В отличие от Японии или России Соединенные Штаты никогда не предъявляли никаких территориальных претензий к Китаю. В отличие от Великобритании они никогда не унижали Китай. Более того, без надежных стратегических отношений с Америкой Китай вряд ли сможет продолжать привлекать огромные капиталовложения из-за рубежа, необходимые для того, чтобы играть главенствующую роль в регионе.

Точно так же, без китайско-американского стратегического сотрудничества, служащего как бы восточным якорем для развертывания американского присутствия в Евразии, у Америки не будет геостратегии для Азиатского континента, что, в свою очередь, лишит ее геостратегии для Евразии в целом. Для Америки Китай, включенный в широкую сеть международного сотрудничества, может стать важной стратегической картой — такой же, как Европа, и более весомой, чем Япония, — в деле обеспечения стабильности в Евразии. Для признания этого факта Китай может быть приглашен на ежегодную встречу руководителей семи стран, тем более, что недавно такое приглашение было направлено России.

Поскольку в скором времени в восточной части Евразийского континента демократический плацдарм не появится, очень важно, чтобы усилия Америки по налаживанию стратегических отношений с Китаем основывались на признании того факта. что успешно развивающаяся в демократическом и экономическом отношениях Япония является глобальным партнером Америки, а не расположенным на островах азиатским союзником в борьбе против Китая. Лишь на этой основе может быть построена система трехстороннего согласия — с одной стороны, Америка как мировая держава, с другой стороны, Китай как региональный лидер и, с третьей стороны, Япония как лидер в международном плане. Такое согласие может быть поставлено под угрозу в результате любого существенного расширения американо-японского военного сотрудничества. Япония не должна быть непотопляемым авианосцем Америки на Дальнем Востоке, а также она не должна быть главным военным партнером Америки в Азии. Усилия в том направлении, чтобы Япония играла подобную роль, могут отгородить Америку от азиатского континента, осложнить путь к достижению стратегического согласия с Китаем и негативно сказаться на попытках Америки укрепить стабильность в Евразии.

Учитывая холодность, с которой Япония продолжает сталкиваться в регионах из-за своего поведения до и после второй мировой войны, ей не суждено играть важную политическую роль в Азии. Япония не стремится к примирению с Китаем и Кореей подобно тому, как Германия примирилась сначала с Францией, а теперь намерена поступить таким же образом с Польшей. Подобно островной Британии в отношениях с Европой, Япония в политическом плане мало значит для азиатского континента. Тем не менее Токио может играть важную роль в международном плане, тесно сотрудничая с Соединенными Штатами в таких новых вопросах, как развитие и поддержание миротворческих процессов, избегая в то же самое время принятия контрпродуктивных мер для утверждения себя как региональной державы в Азии. Лидерство Америки должно направлять Японию как раз в этом направлении.

Тем временем подлинное японо-корейское примирение внесло бы значительный вклад в возможное объединение Южной и Северной Кореи на путях стабильности, смягчая международные осложнения, могущие при этом возникнуть. Соединенные Штаты должны содействовать сотрудничеству в таком направлении. Многие конкретные шаги, начиная от совместных университетских программ и кончая созданием объединенных военных формирований, могут быть осуществлены и в данном случае. После объединения двух стран на Корейском полуострове всеохватывающее и стабилизирующее в региональном плане японско-корейское партнерство может, в свою очередь, способствовать расширению американского присутствия на Дальнем Востоке.

Не нужно доказывать, что тесные политические отношения с Японией в интересах глобальной политики Америки. Но станет ли Япония американским вассалом, соперником или партнером, зависит от способности американцев и японцев вырабатывать общие международные цели и проводить разделительную линию между стратегической миссией США на Дальнем Востоке и притязаниями японцев на глобальную роль. Для Японии, несмотря на дебаты в стране по поводу внешней политики, отношения с Америкой остаются главным элементом для определения путей международного развития. Дезориентированная Япония, либо склонная к перевооружению, либо стремящаяся к сепаратным договоренностям с Китаем, будет означать конец американской роли в азиатско-тихоокеанском регионе и потерю перспектив на достижение стабильного трехстороннего соглашения между Америкой, Японией и Китаем.

Дезориентированная Япония будет скорее похожа на беспомощного кита, опасно мечущегося после того, как он оказался выброшенным на берег. Для того чтобы Япония обратила свой взор на страны, расположенные не только в Азии, нужны побудительные мотивы, а также специальный статус для нее, который обеспечивал бы ей возможность отстаивать свои национальные интересы. В отличие от Китая, который может добиваться статуса мировой державы лишь после того, как станет региональной державой, Япония может приобрести мировое влияние только в том случае, если сначала воздержится от попыток стать региональной державой.

Все это доказывает, что для Японии более важно понимать, что ее роль особого партнера Америки в мировых делах будет приносить и политические дивиденды, и экономическую пользу. С этой целью Соединенные Штаты должны стремиться к заключению американо-японского соглашения о свободной торговле, которое создаст общее американо-японское экономическое пространство. Подобный шаг, который зафиксировал бы укрепляющиеся связи между экономиками двух стран, послужит для Америки надежной опорой в деле расширения своего присутствия на Дальнем Востоке, а для Японии — основой развития конструктивных контактов в мировом масштабе.

В долгосрочном плане стабильность в Евразии можно будет укрепить путем создания, вероятно, в начале следующего века трансъевразийской системы безопасности. Такая система может включать расширенную НАТО. связанную кооперативными соглашениями о безопасности с Россией, Китай и Японию. Однако, чтобы добиться этого, американцы и японцы сначала должны начать трехсторонний диалог с Китаем о политической безопасности. В таких переговорах о безопасности между Америкой. Японией и Китаем могут принять участие и другие азиатские страны, а позднее это может привести к диалогу с Организацией по безопасности и сотрудничеству в Европе. А это, в свою очередь, может открыть путь к проведению целого ряда конференций с участием стран Европы и Азии по вопросам безопасности. Таким образом, начнет обретать черты трансконтинентальная система безопасности.

Настоящее, о котором идет речь, началось в 1945-м и подошло к концу где-то в 1990 году. Не дольше, чем на протяжении этого времени, Соединенные Штаты оставались ведущей силой миросистемы. Зарождение этой гегемонии состояло в экономическом преуспевании, последствием ее явилось преуспевание и символом ее тоже стало наше преуспевание. Чем же заслужили мы столь редкую привилегию? Явились ли мы на свет великими? Было ли величие достигнуто нами или же оно оказалось нам предписано другими?

Сегодня берет начало в 1945 году. Тогда мир только что выпутался из долгой и страшной мировой войны, ареной которой служила вся Евразия — от островов крайнего Запада (Великобритания) до островов Дальнего Востока (Япония, Филиппины и Тихоокеанские острова) и от берегов Ледовитого океана до Северной Африки, Юго-Восточной Азии и Меланезии на Юге. На этом громадном пространстве происходило колоссальное уничтожение человеческих жизней и их материальной основы, то есть базы мирового производства.

Единственной крупной индустриальной зоной мира, где оборудование и инфраструктура не подверглись всеобщему разрушению, оказалась Северная Америка. Американские предприятия не только не были разбомблены, но благодаря военному планированию и мобилизации даже поднялись на новый уровень производственного развития.

Поскольку Соединенные Штаты вступили в мировую войну с производственной базой, уже тогда (как минимум) не уступавшей никому в мире, военные разрушения, выпавшие на долю остальных, образовали огромный пробел в мировом экономическом потенциале и эффективности производства. Эта брешь и послужила условием неслыханного дотоле процветания американских предприятий в последующие двадцать пять лет. То же экономическое одиночество США оставило американской промышленности лишь один путь к процветанию — через допущение значительного роста реальной заработной платы работников американской промышленности. Увеличение реальной заработной платы, приведшее к массовому владению собственными домами, машинами и прочими предметами долгосрочного пользования, а также сделавшее более доступным образование, как раз и составило то благосостояние американцев, которое изумляло весь мир.

Соединенные Штаты имеют склонность, оглядываясь на послевоенный мир, отмечать четыре великих достижения, основную заслугу в которых они оставляют за собой. Первейшим было восстановление опустошенной Евразийской территории и ее возвращение в производственные процессы мироэкономики. Вторым — поддержание мира в миросистеме, одновременное предотвращение ядерной войны и угрозы вооруженной агрессии. Третьим — в основном мирная деколонизация колониального мира, сопровождаемая оказанием значительной помощи в экономическом развитии. Четвертым — распространение на американский рабочий класс экономического благосостояния и полного его политического участия в системе наряду с отменой расовой сегрегации и дискриминации…

К 1960 году движение США к своим целям выглядело поразительно успешным. Новое благосостояние было налицо. Пригороды процветали. Невообразимо возросли пособия на высшее образование и здравоохранение. Была построена истинно общеконтинентальная сеть воздушных и наземных путей сообщения. Поднялись на ноги Западная Европа и Япония. СССР удавалось надежно сдерживать в пределах его договорной сферы влияния. Американское рабочее движение, очищенное от своего левого крыла, стало признанным компонентом вашингтонского истеблишмента. 1960-й был также годом Африки, годом, когда 16 африканских государств, в прошлом колоний четырех европейских держав, провозгласили свою независимость и вступили в ООН. Избрание Дж. Кеннеди на пост президента в том же году выглядело апофеозом новой американской действительности. Власть перешла, по его словам, в руки нового поколения, рожденного в этом веке (тем самым он подразумевал полное избавление от старых колебаний и недостатков), поколения, полностью преданного миру постоянного благосостояния и предположительно разрастающейся свободы.

Однако именно в этот момент начали выявляться цена процветания и его непредвиденные последствия. Институциональные основы послевоенного процветания начали если не распадаться, то ощутимо дрожать и даже сотрясаться. Американское и само мировое благосостояние сопровождалось растущим осознанием как внутри США, так и во всем мире расширяющейся пропасти между богатыми и неимущими, между центром и периферией, между включенными и исключенными из системы. В 60-х годах эта пропасть была относительной; в 70-х и тем более в 80-х она стала абсолютной. Но даже относительная (скорее именно относительная) пропасть уже грозила бедой, и бедой мировых масштабов…

Р. Рейган может верить, что он так запугал своей силой Советский Союз, что последний произвел на свет М. Горбачева. Но Горбачев появился в СССР как раз потому, что Рейган продемонстрировал недостаточную силу США поддерживать свои особые договоренности с Советским Союзом. СССР теперь был сам по себе и сам по себе, без условий «холодной войны» оказался в крайне скверном положении. Его экономика, которая еще могла держать голову над водой и даже показывать значительный рост производства во времена великого расширения мироэкономики в 1950-х и 1960-х годах, была слишком жестко устроена, чтобы справиться с грандиозным застоем мироэкономики 1970-х — 1980-х годов. Пар энтузиазма окончательно улетучился из советских идеологических котлов. Ленинская теория преодоления слаборазвитости оказалась такой же недейственной, как и все другие варианты развития — социалистические или рыночные — за последние 50 лет.

Горбачев следовал курсом, единственно доступным для СССР (вернее было бы сказать — России), для страны, которая предполагала сохраниться как значительная держава в ХХI веке. Ему было необходимо положить конец истощению советских ресурсов псевдоимперией. Тем самым Горбачев стремился ускорить темп ликвидации военного фасада «холодной войны» (когда ее политическая полезность была исчерпана) с помощью квазиодностороннего разоружения (выход из Афганистана, уничтожение ракет и т. д.), заставляя США ответить чем-то подобным. Москве также было необходимо избавиться от все более беспокойной и тяготившей ее имперской роли в Восточной Европе. Ну, а восточноевропейцы, конечно, были рады стараться. Все последние 25 лет они только о том и мечтали. Но чудо 1989 года стало возможным не потому, что Америка изменила свою традиционную позицию, а потому, что это сделал СССР. И сделал он это не из-за американской силы, а из-за американской слабости. Третьей задачей Горбачева была перестройка СССР во внутренне жизнеспособную структуру, которая была бы способна среди прочего справляться с национализмом новейшего выпуска. В этом он потерпел неудачу, но говорить о полной невозможности воссоздания чего-то вроде СССР преждевременно.

Чудо 1989 года явилось несомненным благом для народов Восточной и Центральной Европы, включая народы СССР. Благо это отнюдь не абсолютно, но по крайней мере оно открывает возможность обновления. Но это чудо вовсе не было благом для США. Америка не выиграла, а проиграла в «холодной войне», потому что война эта была не игрой, которую можно выиграть, а скорее менуэтом, который надо было танцевать. Конечно, превратив танец в соревнование, можно было одержать победу, но победа оказалась пирровой. Конец «холодной войны» устранил последнюю важную опору американской гегемонии и благосостояния — советский щит.

Немедленный итог — Ирак и кризис в Персидском заливе. Ирак отнюдь не вдруг обнаружил свои претензии на Кувейт. Он постоянно на протяжении как минимум 30 лет претендовал на кувейтскую территорию. Почему он выбрал именно это время для нападения? Мотивы налицо. Ирак, как и сотня других стран, переживает катастрофические последствия аферы с нефтешоком и ОПЕК и вытекающий из этого кризис финансовой задолженности. Ситуация была в особенности отягощена дорогостоящей и бесполезной ирано-иракской войной, участие Ирака в которой поощрялось коалицией (менее странной, чем это может показаться), состоявшей из США, Франции, Саудовской Аравии и СССР, ставивших своей целью истощение сил хомейнистского Ирана. В 1990 году Ирак, полный решимости не пойти ко дну, захватил кувейтские нефтяные запасы (а походя ликвидировал добрую часть своего внешнего долга), что тогда выглядело решением… Ирак понес гибельные потери в военной силе; громадный урон принесло стране уничтожение населения и инфраструктуры. Однако рано было бы делать вывод о политическом проигрыше Ирака.

Америка доказала миру, что она действительно является сильнейшей военной державой. Но стоит отметить, что с 1945 года она впервые была призвана продемонстрировать свою силу в ответ на преднамеренную провокацию. В такой ситуации выигрыш сам по себе — уже частично проигрыш. Ибо, если один претендент посмеет бросить вызов, то другой, более осторожный, может тем временем начать готовиться.

Показное выступление военных сил США подчеркнуло экономическую слабость страны. Не осталось незамеченным то, что американские военные усилия финансировались другими странами, ибо США сами обеспечить их были уже не в состоянии. Америка громко заявила на весь мир о своей нынешней позиции честного дипломатического брокера. Однако она играет эту роль не как уважаемый всеми сторонами старейшина, а скорее как обладатель самой большой дубинки, причем у бойца этого — экономические ноги из глины.

Быть брокером выгодно только при условии, когда есть возможность пользоваться результатами на протяжении долгого времени. США были вынуждены самостоятельно начать вторую игру ва-банк на Ближнем Востоке. Если им удастся привести Израиль и ООП к значительному соглашению, все будут им аплодировать. Но подобный результат выглядит маловероятным. Если мы ввяжемся в еще большее количество войн на Ближнем Востоке в ближайшие годы, возможно, уже с применением ядерного оружия, Америка понесет всю тяжесть ответственности; ее консервативные арабские союзники падут, и Европа будет призвана на спасение, вероятно, уже безнадежной ситуации. Если все это произойдет, не восторжествует ли Саддам? Ничего положительного для американского влияния в мире из войны в Персидском заливе пока не вышло.

Иранский кризис 1980 года существенно отличался от иракского кризиса 1990 года. Это две модели реакции «третьего мира» на «Великий американский мир». Иранская реакция была основана на фундаментальном отрицании западных ценностей. Реакция Ирака была совсем иной. Партия арабского социалистического возрождения (Баас), находящаяся у власти в Ираке, является одним из самых светских движений в арабском мире. Реакция Ирака в конечном итоге — чисто военная реакция, попытка создания крупных милитаристских государств «третьего мира» с целью навязывания нового баланса сил между Севером и Югом. Это два лица будущего. Политику «низкого поклона» США поломал Хомейни. Политика «гордо поднятой головы» наталкивается на лидеров типа Саддама Хусейна.

Зениту американского благосостояния пришел конец. Каркас разрушается. Фундамент крошится. Америка, как любой гигант в истории человечества, обнаруживает, что ее ноги превращаются в глину. Как нам следует подвести итог эре американской гегемонии 1945 — 1990 годов? С одной стороны, этот период был эрой «Великого американского мира» и высокого материального благосостояния. Кроме того, по сравнительным историческим меркам это была эра терпимости, по крайней мере в большинстве случаев, несмотря на многочисленные конфликты и, возможно, благодаря той форме, которую эти конфликты принимали. Но американская гегемония была основана также на исключении слишком многих групп населения планеты, чтобы выжить в долгосрочном плане. И теперь ей пришел конец.

Мы вступаем в американское будущее, по поводу которого у нас есть основание одновременно для отчаяния и для надежды. Но мы не сможем сделать каких-либо предположений о том, в какую сторону подуют ветры, если сначала не заглянем в прошлое Америки.

Ничто так не символизирует и не представляет точно основания Американской свободы, как Билль о правах. У нас есть полное основание гордиться им. Тем не менее мы склонны забывать, что принят он был лишь в 1791 году как первые десять поправок к Конституции. Однако немаловажная деталь — эти статьи не входили в первоначальный вариант Конституции, написанный в 1787 году, потому что им было оказано сильное сопротивление. К счастью, в конце концов те, кто противостоял этим поправкам, потерпели поражение. Но полезно напомнить, что приверженность США основным правам человека была далеко не самоочевидна для основоположников американской Конституции. Конституция санкционировала рабство, а также исключала коренное население Америки из участия в политической жизни государства. Она явилась продуктом белых поселенцев, многие из которых (но не все) желали закрепить основные права человека в политической структуре, по крайней мере для себя.

В каком смысле и для кого Америка была «Землей свободы»? Вполне нормально, что разные мотивы побуждали различные группировки участвовать в Войне за независимость. Плантаторы, крупные торговцы, городские рабочие и мелкие фермеры преследовали в корне отличающиеся интересы. Только некоторые из их мотивов имели отношение к правам человека или большему равенству. Многие были куда более заинтересованы в надежной охране своих собственнических прав, выступая одновременно против английских налогов и американского радикализма. Далее, право на экспроприацию земель аборигенов было как раз одним из прав, которое, с точки зрения поселенцев, англичане обеспечивали недостаточно охотно.

Тем не менее Американская революция была революцией во имя свободы. И авторы Декларации независимости провозгласили это на весь мир. Это была в конце концов революция — она решительно подтвердила не только то, что «все люди сотворены равными», но и то, что правительства устроены среди людей для охраны «жизни, свободы и преследования счастья» и что в случае, если какое-либо правительство когда-либо оказалось бы «разрушительным для этих целей», то стало бы «правом народа изменить и упразднить его». Революция, следовательно, была не только законной, но и обязательной, хотя даже «благоразумием подсказывается, что издавна установленные формы правления не должны подвергаться изменению из-за легкомысленных и скоротечных причин».

Новые Соединенные Штаты Америки, родившиеся из восстания против страны-прародины, узаконенные писаной Конституцией, которая претендовала на звание сознательно выстроенного общественного договора, создавшего правительство, пользовавшееся «согласием управляемых», укрепленного Биллем о правах, провозглашавшим защиту от этого самого правительства, выглядели для себя и для европейского мира маяком надежды, рационализма и человеческих возможностей. Свобода, которую проповедовала Америка, выглядит тройной: свобода личности перед государством и любым общественным учреждением (то есть прежде всего свобода голоса), свобода отдельной группы по отношению к другим более сильным группам (то есть прежде всего свобода религии) и свобода народа в целом против внешнего контроля (то есть независимость).

В то время эти права уже не были новостью в некоторых других местах, но они выглядели наиболее защищенными и наиболее полными именно в США, особенно с тех пор, как Французская революция, казалось, пошла вкось и завершилась в 1815 году монархической реставрацией. Более того, европейцев, чувствовавших себя угнетенными в своих собственных странах, США манили как земля личных возможностей, где на деле исполнялся лозунг Французской революции «Дорогу талантам!». Открытая земля, обширная и малонаселенная, она приветствовала иммигрантов и предлагала их детям немедленное гражданство по праву рождения в стране. Америка была огромной, девственной и, что важнее всего, не отягощенной феодальной историей.

Вернее было бы сказать, что так мы о ней отзывались тогда и поныне. И такова была вера. И вера эта была большей частью правдой, если не забывать, что это было правдой исключительно по отношению к белым, преимущественно мужчинам, и долгое время только западноевропейским белым мужчинам протестантской веры. Для этой группы на протяжении всей своей истории США действительно могли предложить очень многое. Пределы расширялись: Дикий Запад заселялся; иммигранты ассимилировались, и страна соблюдала себя, как завещал Дж. Вашингтон, свободной от «коварных уловок иностранного влияния». Америка, таким образом, была не только землей возможностей, но и прибежищем.

В 1858 году А. Линкольн произнес знаменитую фразу: «Я не считаю, что это государство способно вечно существовать в состоянии полурабства и полусвободы». Оглядываясь назад, мы вправе спросить: а был ли он прав? Несмотря на Декларацию об отмене рабства, несмотря на 13-ю, 14-ю и 15-ю поправки к Конституции, несмотря даже на решение Верховного Суда по делу «Брауна против школьного совета», признавшего незаконной расовую сегрегацию в школах, не продержались ли мы длительное время в состоянии полурабства и полусвободы? Был ли в нашей истории какой-либо момент, когда нельзя было бы сказать, что некоторые, даже многие, страдали или были лишены прав всего лишь из-за цвета кожи или иного подобного вздора?

Мы должны трезво и пристально взглянуть на нашу историю и спросить себя, не достигалась ли самая настоящая свобода одной части населения за счет самого настоящего отсутствия свободы у другой части населения? Было ли рабство (мягко выражаясь) всего лишь анахронизмом, который нам было суждено преодолеть историей, или же оно было структурной основой и неотъемлемым обстоятельством американской мечты? Была ли «американская дилемма» простой непоследовательностью, которую следовало преодолеть при помощи мудрости и разума, или же она служила несущим элементом в построении нашей системы?

Остается фактом, что в тот самый момент, когда мы двигались из нашего прошлого в наше настоящее, а именно в 1945 году, достигнутое нами было славным в одном отношении и крайне унылым — в другом. Мелочный апартеид существовал не только на Юге, но и в большинстве крупных городов и в ведущих университетах Севера. Не ранее 70-х годов оказались мы готовы хотя бы признать и начать широкое обсуждение этой удручающей стороны медали. И даже сегодня такие обсуждения по большей части мракобесны.

Еще древние греки выработали систему свободного и равноправного политического участия для граждан и рабства для иностранцев Мы выработали свое политическое мировоззрение на контрасте между тиранией, деспотизмом, абсолютной монархией и республиканской демократией, или демократической республикой. Но мы забываем, что одним из исторических источников нашей политической традиции была Великая хартия вольностей 1215 года, документ, навязанный королю Англии его лордами и баронами, гарантировавший их права по отношению к нему, но никак не права крепостных.

Мы привыкли представлять деспотическую систему как такую, в которой один или несколько человек наверху имеют возможность управлять и эксплуатировать остальных. Но на самом деле кучка немногих наверху политически ограничена в своих возможностях выжимать многое из низов, да относительно не так уж много им и необходимо, чтобы жить в полном комфорте. По мере того как мы увеличиваем размер этой группы наверху и уравниваем политические права внутри этой группы, становится не только более возможным, но и гораздо более необходимым выжимать больше из низов с целью удовлетворения потребностей тех, кто наверху. Политическая структура с абсолютной свободой для верхней половины может стать для нижней половины наиболее эффективной формой угнетения, какую только можно вообразить. И во многом наиболее устойчивой. Очень может быть, что полусвободная и полурабская страна способна просуществовать очень долго.

Сама возможность индивидуальной вертикальной мобильности, которую Америка ввела и закрепила и которую заимствовал впоследствии весь мир, является одним из наиболее эффективных механизмов поддержания полусвободного и полурабского общества. Вертикальная мобильность оправдывает существование социальной поляризации. Она снижает напряжение путем ликвидации потенциальных лидеров протеста низов, одновременно предоставляя мираж потенциального продвижения вперед тем, кто остался позади. Она превращает борьбу за улучшение для всех в соревнование с другими. И стоит только кому-нибудь подняться немного вверх, всегда находится кто-то, кто занимает освободившееся место внизу.

Однако у этой системы есть один недостаток. Идеология свободы и потенциального улучшения — доктрина универсалистская. И хотя она предполагает свободу одной половины общества за счет рабства другой, ею порождается постоянное неудобство. Потому крупнейший шведский ученый Г. Мюрдаль мог с полным правом заявлять об «американской дилемме». Вся наша история служит доказательством этого. Мы усиленно боролись с дьяволом. Согрешив же, мы всегда боялись Божьего гнева. И сочетание наслаждения с глубоко кальвинистским чувством вины служило ежедневной духовной пищей американцев всех вероисповеданий на протяжении всей нашей истории.

В известном смысле все наше прошлое вплоть до 1945 года было долгой прелюдией к нашему настоящему. Мы. провозгласили свободу повсеместно. Мы славно потрудились над преобразованием природы и над тем, чтобы стать экономическим гигантом к 1945 году. Мы использовали нашу свободу для достижения благосостояния. И в ходе этого создали пример для всего мира. Конечно, это был недостижимый пример. Коль скоро наша страна была полусвободной и полурабской, то таковым был и остальной мир. Если ценой свободы было рабство, если ценой благосостояния была нищета, если ценой вовлечения в систему одних стало исключение из системы других, как могли все достигнуть того, на что целила Америка? Да и были ли в состоянии все без исключения американцы достичь этого? Это стало нашей исторической дилеммой, нашим жребием, нашей исторической тюрьмой.

Говорят, что самый ранний официальный протест против рабства был объявлен менонитами из Джермантауна, которые в 1688 году поставили вопрос: «Не имеют ли эти бедные негры такое же право на борьбу за свою свободу, какое вы на их угнетение?» Конечно же, все те, кто не имел собственной полной доли свободы в Соединенных Штатах, всегда соглашались с менонитами. У них было право, и они боролись за него так, как могли. В те периоды, когда их борьба становилась особенно упорной, они получали некоторые уступки. Но эти уступки никогда не упреждали требований и никогда не были более щедрыми, чем этого требовалось политически.

Благословение на свободу было подлинным благословением; но оно также оказалось нравственной обузой, потому как всегда было и до сих пор долго было остаться благословением лишь для некоторых, даже если этих «некоторых» было довольно много, или, повторяю, возможно именно потому, «что некоторых» было так много. Таким образом, мы перешли через свою Синайскую пустыню из 1791 года в 1945 год, не «впутываясь в сомнительные союзы» и твердо следуя Господнему предначертанию, дабы достичь страны молочных рек с медовыми берегами с 1945-го по 1990 год. Будем ли мы теперь изгнаны из земли обетованной?

Так ли ужасен упадок? Не кто иной, как А. Линкольн произнес столь нравственную фразу: «Как не стал бы я рабом, так не стал бы и хозяином». Мы были владельцами мира, возможно, милостивыми и благодетельными (или так считают некоторые), но все-таки владельцами. Тот день закончился. Так ли это плохо? Как хозяев нас любили и как хозяев ненавидели. И мы любили самих себя, но и ненавидели тоже. Можем ли мы теперь прийти к равновесию? Вероятно, но боюсь, не сейчас. Я полагаю, мы приближаемся к третьей части нашего исторического пути, возможно, наиболее ухабистой, наиболее захватывающей дух и наиболее страшной из всех.

Мы не первая держава-гегемон, пришедшая в упадок. Подобное случилось с Великобританией, а ранее — с Голландией. И еще раньше — с Венецией, по крайней мере в контексте средиземноморской экономики. Все эти процессы упадка протекали медленно и с потерей относительного материального комфорта. Гегемония имеет свой жировой запас, за счет которого можно просуществовать некоторое число лет. Безусловно, жить предстоит не в роскоши, но как нации нам не придется питаться и отходами.

Как бы то ни было, на протяжении довольно долгого времени мы остаемся сильнейшей страной в мире в военном отношении, несмотря на то, что нам оказалось не под силу укротить такую выскочку, как Ирак, или по крайней мере сделать это без особо высоких затрат. И, естественно, даже при нашей сдающей экономике мы сработаем достаточно хорошо на следующей фазе роста экономики, которая, вероятно, начнется в ближайшие 5 — 10 лет. В качестве младшего партнера по японо-американскому капиталистическому картелю наша доля всемирного дохода будет высокой. Америка останется настоящим тяжеловесом и в политическом плане.

Но психологическое воздействие упадка будет страшным. Наша страна находилась на вершине, а теперь мы должны с нее спуститься. Мы приучились за 30 лет изящно и эффектно исполнять роль мирового хозяина. Несомненно, нам понадобится как минимум еще 30 лет учебы, чтобы столь же изящно и эффектно принять на себя меньшую роль, которая будет нам отныне предписана.

Но поскольку текущий глобальный доход будет меньше, безотлагательно и настойчиво встанет вопрос о том, кто понесет бремя упадка, пусть и небольшого по масштабам американского уровня жизни. Мы уже начали сталкиваться с трудностями в наших нынешних спорах о том, кто заплатит по огромному векселю, доставшемуся стране от катастрофы спекулятивных сберегательных банков, и кто заплатит за облегчение тяжести национального долга. По мере роста экологического сознания (который, несомненно, будет продолжаться) встанут вопросы о том, кто оплатит очистку Аляски от нефтяных пятен «Экссон Вальдеса», отравленных почв а Лав Кэнал и гораздо более опасных свалок всевозможного мусора, которые мы, несомненна, будем регулярно обнаруживать в последующие десятилетия. Мы в самом деле жили знахарской экономикой, и не только в рейгановское время. Ничто так не отрезвляет, как крупный счет, который просто невозможно оплатить, особенно когда обнаруживается, что кредит исчерпан. Ибо кредит есть мера доверия, а доверие к экономике США быстро рассеивается. Бесспорно, мы проживем за счет нашего жирового запаса, и даже за счет некоторых европейско-японских вспомоществований, оказываемых в память "Великого американского мира и всех наших чудес того времени. Но в перспективе это будет еще более унизительным, чем захват здания американского посольства режимом Хомейни.

Что мы как нация тогда предпримем? По большому счету у нас есть два пути. Один — это путь острого социального конфликта, в котором беспокойные беднейшие классы удерживаются в самом низу социальной лестницы сочетанием насилия и предрассудков, путь неофашистского типа. И есть путь национальной солидарности, совместная реакция в условиях общего стресса. Этот путь ведет нас далее благословений свободы и благосостояния — к благословению равенства, возможно, далеко не абсолютного, но тем не менее реального равенства без крупных исключений.

Я изберу оптимистический путь, отнеся неофашистский вариант к категории маловероятного. При этом я вовсе не считаю, что такой вариант абсолютно невозможен, но в наших национальных традициях довольно многое препятствует успеху неофашистских движений. Далее, я не думаю, что мы будем настолько доведены до отчаяния, что предпримем безрассудный скачок, а это был бы именно скачок в пагубном направлении. Напротив, я верю, что мы скорее станем свидетелями реализации большего равенства, чем когда-либо могли вообразить, и большего равенства, чем знает какая-либо другая страна. Это будет третье благословение Господне. И так же, как и два предыдущих, оно будет иметь свою цену и свои непредвиденные последствия.

Причина, по которой в следующие 50 лет мы заметно продвинемся вперед в направлении равенства жизненных шансов и вознаграждений, налицо. Причина эта прямо вытекает из предыдущих благословений свободы и благосостояния. Благодаря нашей давнишней приверженности свободе, какой бы несовершенной она ни была, мы разработали политические структуры, которые замечательно податливы истинно демократическому процессу, при наличии твердого намерения и способности организоваться политически. Если принять во внимание четыре основных критерия неравного распределения — пол, раса и национальность, возраст и социальный класс, становится ясно, что те, кто получает меньше, чем полноценную долю, составляют большинство голосующих при условии, что они осознают это положение.

И здесь начинают играть роль итоги эры благосостояния. Именно осознание благосостояния Америки высветило провалы и группы, исключенные из него, что на языке тех лет называлось «сознанием», Первый взрыв этого сознания произошел в 1968 году. Он был не чем иным, как репетицией взрыва, который можно ожидать в приближающемся десятилетии. Это сознание обеспечит намерение. И благосостояние уже обеспечило способность. Сегодня ни в одной стране мира ущемленные общественные слои не имеют такай материальной силы, которой в любом случае будет вполне достаточно для финансирования их политическая борьбы. И в конечном итоге неотвратимость материальных потерь послужит побудительным мотивом. Бикфордов шнур зажжется.

Конгресс окажется в полной растерянности. Требования зазвучат со всех сторон, причем одновременно. И очень быстро, на мой взгляд, США могут отойти от позиции лидера консервативных защитников рыночной экономики на мировой арене и превратиться в одно из наиболее социально ориентированных государств в мире с одной из самых развитых систем перераспределения. И если бы сегодня все не твердили, что социализм — идея мертвая, можно было бы предположить — позвольте произнести непроизносимое, — что Америка превратится в квазисоциалистическое государство. Кто знает? Быть может, Республиканская партия даже сыграет ведущую роль в этом деле, как предполагали консерваторы Дизраэли и Бисмарк в Х1Х веке. Некоторые из вас, возможно, будут напуганы, а другие, напротив, ободрены такой перспективой, но давайте немного попридержим свои эмоции.

Осмелюсь высказать два предположения. Первое — наши традиции никоим образом не будут ущемлены этим новым равноправием; при нем будут шире толковаться наши социальные права а полицейские функции государства не будут расти за счет прав человека; культурное же и политическое разнообразие будет процветать и впредь.

Второе — этот новый эгалитаризм не окажет отрицательного воздействия на эффективность нашего производства. В силу причин о которых говорилось выше, вероятно, снизится валовой национальный продукт (ВНП) да душу населен, однако новый эгалитаризм окажется реакцией на эту ситуацией а не ее причиной. И в любом случае уровень жизни населения останется довольно высоким

Не пришли ли мы тогда к утопии? Конечно, нет. Ибо цена будет очень высокой, а непредвиденные последствия пугающими. Расплачиваться нам придется прежде всего ущемлением прав других. По мере того, как мы будем уходить от ущемления прав внутри государств — под угрозой окажется равноправие на мировом уровне. Возможно, что впервые в истории Америка перестанет быть полурабской и полусвободной. В то же время весь остальной мир нуждается в еще более выраженной форме поддержке на свободную и рабскую половины. Если с 1945 по 1990 год для поддержания высокого уровня дохода 10 процентов нашего населения нам приходилось постоянно усиливать эксплуатацию других 50 процентов, вообразите, что понадобится для поддержания 90 процентов нашего населения на довольно высоком уровне дохода! Потребуется еще большая эксплуатация, и это наверняка будет эксплуатация народов «третьего мира».

То, что произойдет через двадцать лег, представить нетрудно. Давление на Америку станет гораздо сильнее, чем когда-либо было в истории нашей страны. Если Соединенные Штаты выглядели притягательными в ХIХ веке и еще более притягательными в послевоенный период, вдумайтесь, как они будут выглядеть в глазах людей в ХХI веке, при условии, что мое двойное представление о достаточно зажиточной, высоко элитарной стране и при этом глубоко изолированной в миросистеме окажется верным.

Миграционные потоки достигнут рекордных уровней. Как сможет Америка остановить нелегальную иммиграцию, исчисляемую в десятках миллионов? Ответ — никак.

Тем временем те, кто не эмигрирует, а останется дома, будут еще более глубоко отделены от благосостояния региона, включающего не только Северную Америку, но и Европу с Восточной Азией. Эти люди, несомненно, начнут в одном районе мира за другим следовать примеру либо Ирана, либо Ирака. США не захотят вмешиваться (не вмешаются также ни Европа, ни Япония) из-за оправданного риска взорвать планету. Не следует забывать, что ядерное оружие секретно уже производится, а может быть, уже произведено, по крайней мере в Бразилии и Аргентине, Израиле и Ираке, ЮАР и Пакистане, а вскоре появится и во многих других странах. Во времена «Великого американского мира» мы боялись всемирного уничтожения, вероятность которого в действительности была довольно мала из-за американо-советской сделки. В ближайшие же 50 лет возможность ядерных войн, пусть только регионального характера, но все равно достаточно ужасных по своим последствиям, становится гораздо более реальной.

Что предпримут США в условиях угрозы нелегальной массовой эмиграции и региональных ядерных войн на Юге? Возможно, что квазисоциалистическая Америка превратится в Америку-крепость и, стараясь изолировать себя от безнадежности и последствий войн «третьего мира», возьмется защищать собственное благосостояние и наследие. Оказавшись не в состоянии остановить иммиграционный наплыв, она, быть может, примется за строительство дамбы между правами граждан и правами тех людей, кто не имеет гражданства. В мгновение ока Америка может оказаться в ситуации, когда нижние 30, даже 50 процентов ее рабочих не будут полноправными гражданами, следовательно, будут лишены избирательных прав и надежного доступа к социальной помощи. Случись это, нам придется перевести часы на 150 — 200 лет назад. Вся история США и западного мира, скажем, с 1800 по 1950 год была построена на распространении политических, экономических и социальных прав на трудящиеся классы. Но если трудящиеся классы определять только гражданским статусом, тогда мы неминуемо возвращаемся к самому началу, когда большая часть населения была исключена из системы политических, экономических и социальных прав.

Но и этим наши проблемы не исчерпываются. Мы обнаружим — и уже обнаруживаем, — что быстрейшим и самым дешевым путем к экологически чистой стране является выбрасывание мусора за ее пределы — в страны «третьего мира», в открытое море и даже в космос. Конечно, у нас это просто отложит решение проблем лет на 50. Но не чрезвычайно ли соблазнительным покажется тем, у кого проблемы подступают к горлу, отложить их на 50 лет? Ведь через 50 лет большинства сегодняшних избирателей не будет в живых.

Таким образом, третье американское благословение — равенство — в лучшем случае купит стране еще 25 — 50 лет. Где-то в будущем — в 2025-м или 2050 году — наступит день расплаты. США (и не только они одни) встанут перед лицом того же самого выбора, который существует сейчас, но уже на мировом уровне. Миросистема пойдет либо по пути репрессивного переформирования, либо по пути большего равноправия. Но последний путь потребует намного большего изменения существующего в мире распределения, чем этого потребовалось бы для более равноправного распределения лишь внутри современных США.

Конечно, с этого момента мы начинаем обсуждать перспективу крушения нашей современной миросистемы и ее замены чем-то кардинально иным. И предсказать, каким будет результат, в принципе невозможно. Мы окажемся в точке бифуркации, и эффект беспорядочных колебаний будет огромен. Все, что нам остается, это быть сознательными и активными, потому что наша деятельность станет частью этих колебаний и окажет серьезное влияние на результат.

Я постарался разъяснить мое видение последующих 50 лет: с од ной стороны, все более богатеющий Север, с относительным внутренним равноправием (для своих граждан), и США, лидирующие не экономически, не геополитически, но в сфере социального равенства. С другой стороны — Юг, оказывающийся во все более невыгодном положении, готовый применить свою военную силу (которая неизбежно возрастет до уровней, вполне достаточных для нарушения нормального функционирования миросистемы), все чаще бросающий вызов взлелеянным Западом ценностям, с массами своего населения, пытающимися самостоятельно просочиться на Север и в результате создающими Юг внутри Севера.

Кому-то это предсказание покажется пессимистическим. Я же отвечу, что это не только реальное, но и оптимистическое предсказание. Ибо оно оставляет широкий простор человеческой воле. С наступлением распада существующей миросистемы мы можем создать систему гораздо лучше прежней. Попросту говоря, нет никакой исторической неизбежности, обрекающей нас на верную неудачу. Мы должны воспользоваться возможностью и бороться за спасение. Часть моей идеи реализма состоит в убеждении, что США не смогут спастись в одиночку. Они уже пытались это сделать на протяжении своей истории вплоть до 1945 года. Они старались добиться того же иными методами с 1945 по 1990 год. Я предвижу, что они попробуют сделать это еще раз, но уже другими способами, начиная с 1990-го и, скажем, до 2025 года. Но до тех пор, пока они не осознают, что нет спасения, которое не было бы спасением всего человечества, ни США, ни весь остальной мир не преодолеют структурного кризиса миросистемы.

…Америка всегда верила, что является страной исключительной. И я, возможно, подыгрывал этой вере, фокусируя свой анализ последовательно на трех Божьих благословениях США. Однако не только Америка не исключительна, но и сама американская исключительность не исключительна. Мы не единственное в современной истории государство, чьи мыслители стремились доказать, что их страна исторически уникальна и отлична от массы других стран мира. Я встречал французских и русских сторонников подобной идеи. Существуют ее индийские и японские, итальянские и португальские, еврейские и греческие, английские и венгерские сторонники. Китайская и египетская исключительности — подлинная печать национального характера этих стран. Ну, а если вам еще не довелось повстречать польского эксклюзивиста, считайте, что вы еще ничего не видели! Идея об исключительности заложена в костном мозге почти всех цивилизаций, произведенных на свет этим миром.

Я утверждал, что американский дух долгое время был сочетанием «гибриса» и кальвинистского чувства вины. Возможно, следует напомнить, что под гибрисом древние греки подразумевали человеческую претензию быть богами. А сильной стороной кальвинистской теологии всегда было положение о том, что коль мы верим во всесилие Бога, то логически следует, что тогда ничто не может быть предначертано судьбой, так как это ограничивало бы Его силу.

Возможно, что Новый Иерусалим не существует ни здесь, ни в Иерусалиме, ни где бы то ни было еще. Возможно, что земля обетованная — это просто наша Земля, наш дом, наш мир. Возможно, что единственные люди, избранные Богом, это человечество. Возможно, наконец, что мы способны искупить свои грехи, если постараемся.

На протяжении 40 лет ученые — специалисты в области международных отношений и политики действовали и мыслили категориями парадигмы холодной войны, дающей хоть и упрощенную, но очень удобную картину международных отношений. Мир бы разделен на две группы, одна из которых состояла из относительно богатых и преимущественно демократических государств, возглавляемых США, а в другую входили довольно бедные коммунистические страны во главе с Советским Союзом. Политические, экономические и идеологические противоречия между этими двумя блоками временами выливались в военные конфликты, происходившие в основном на территории стран третьего мира — как правило, бедных, политически нестабильных, недавно получивших независимость и проводивших политику неприсоединения. Однако парадигма холодной войны не могла охватить и объяснить все многообразие международной политики. Существовало много «аномальных явлений» (этот термин использует Т. Кун в своем классическом труде «Структура научных революций» («The Structure of Scientific Revolutions»); кроме того, временами парадигма холодной войны ослепляла политиков. Но в то же время эта упрощенная модель глобальной политики, принятая повсеместно, формировала политическое мышление людей двух поколений. Драматические события последних пяти лет отправили ее в интеллектуальный архив истории. Необходимость создания новой модели, которая могла бы помочь понять центральные события международной политики, очевидна.

Статья «Грядущее столкновение цивилизаций?» — это попытка изложить элементы парадигмы нового мира, мира после холодной войны. Безусловно, не все события могут вписаться в эту схему. Однако, как утверждает Кун, аномальные события не отменяют парадигмы, отменить ее может только альтернативная модель.

Какие же группы стран будут особенно важны для понимания глобальных политических процессов? Государства в мире больше не делятся на страны свободного мира, третьего мира и коммунистического блока. Простого деления на два лагеря — бедные и богатые, демократические и недемократические — уже недостаточно. На смену такому делению и пришло деление мира по принципу принадлежности стран к той или иной цивилизации. На макроуровне речь идет о конфликтах между цивилизациями, а на микроуровне — об особо болезненных, длительных и жестоких конфликтах между государствами и народами, принадлежащими к разным цивилизациям.

За несколько месяцев, прошедших с момента написания статьи, произошли события, которые, во-первых, соответствуют парадигме цивилизации и, которые, во-вторых, можно было бы предсказать, исходя из нее. Это:

интенсификация боевых действий между хорватами, мусульманами и сербами в бывшей Югославии;

провал попыток Запада поддержать боснийских мусульман и осудить зверства хорватов так же, как были осуждены зверства сербов;

нежелание России присоединиться к попыткам других членов Совета Безопасности ООН заставить сербов заключить мир с хорватами;

интенсификация конфликтов между армянами и азербайджанцами, турками и иранцами;

продолжение военных столкновений между российскими войсками и моджахедами в Центральной Азии;

конфронтация на Венской конференции по правам человека между Западом, чью позицию представлял У. Кристофер, осудивший «культурный релятивизм», и коалицией исламских и конфуцианских государств, отвергающих «западный релятивизм»; переориентировка военного руководства России и НАТО на «угрозу с Юга»; решение провести Олимпийские игры 2000 г. в Сиднее, а не в Пекине; продажа Китаем компонентов ракет Пакистану и санкции США против Китая; конфронтация между Китаем и США в связи с тем, что Китай якобы передал Ирану ядерную технологию;

двойная игра США в отношении Ирана и Ирака;

нарушение Китаем моратория на испытания ядерного оружия, несмотря на протест США и отказ Северной Кореи от участия в дальнейших переговорах по вопросам ее ядерной программы;

призыв президента Ирана к объединению с Китаем и Индией — «чтобы мы могли оставлять за собой последнее слово в международных событиях»; соглашение между Б. Ельциным и Л. Кравчуком по Черноморскому флоту; бомбардировка Багдада и откровенная поддержка этой акции западными правительствами, которую почти все мусульманские государства осудили как проявление «двойных стандартов»;

планы принятия в НАТО Польши, Венгрии, Чехии и Словакии. Основные вопросы, имеющие международное значение, которые стоят сегодня на повестке дня, затрагивают отношения между цивилизациями, а не между супердержавами, как было раньше. Это такие проблемы, как нераспространение оружия массового уничтожения, права человека, иммиграция. Во всех этих вопросах Запад находится по одну сторону баррикад, а остальные цивилизации — по другую. Скажем, Запад борется за скорейшее сокращение ядерных вооружений, в то время как мусульманские и конфуцианские государства стремятся завладеть ядерным оружием, а Россия занимает двойственную позицию. Западные страны и Япония активно выступают за права человека. Россия, Индия и латиноамериканские страны готовы защищать только некоторые права, а Китай, многие азиатские и большинство мусульманских государств вообще не являются правозащитниками.

Одна из функций парадигмы заключается в том, что она позволяет выделить важные моменты (например, поводы для потенциальных конфликтов между группами стран, принадлежащих к разным цивилизациям, которые могут привести к столкновению), а вторая — в том, что парадигма позволяет увидеть привычные явления в отдаленной перспективе.

Рассмотрим это утверждение на примере США. В основе единства этого государства исторически лежат два основных принципа — европейская культура и политическая демократия. Приезжавшие в США иммигранты поколение за поколением ассимилировались в эту систему и стремились получить равные права. Самым успешным из движений за гражданские права было движение 50 — 60-х годов, во главе которого стоял Мартин Лютер Кинг. Позже акценты в нем сместились: от требования равных прав для отдельных индивидов к требованию особых прав для черных и некоторых других групп населения. В результате нарушался один из основополагающих принципов единства США: отвергалась идея общества, в котором не обращают внимания на цвет кожи, в пользу общества, где цвету кожи придается большое значение и где государство санкционирует привилегии для некоторых групп населения. Затем зародилось параллельное движение: интеллигенция и политические деятели начали проводить в жизнь идею «многокультурности», или «культурного плюрализма», которая предполагала пересмотр американской политической, социальной и культурной истории с точки зрения «неевропейского» населения США.

Как требование «особых прав» для некоторых групп населения, так и проповедование «многокультурности» могут спровоцировать столкновение цивилизаций в рамках США и привести к тому, что А. Шлезингер-мл. назвал «разъединением Америки».

США становятся все более неоднородными этнически. По оценкам Бюро переписи, к 2050 г. американское общество будет состоять на 23% из лиц латиноамериканского происхождения, на 16% из чернокожих и на 10% из выходцев из Азии. В прошлом иммигранты, прибывавшие в США, впитывали преобладавшую в американском обществе европейскую культуру и растворялись в ней, принимая с готовностью и радостью идеалы свободы, равенства, индивидуализма и демократии. А теперь, когда 50% населения будут небелыми, станут ли иммигранты по-прежнему принимать доминирующую европейскую культуру и растворяться в ней? Если нет, если США действительно превратятся в общество культурного плюрализма, чреватого столкновением цивилизаций, смогут ли они остаться либерально-демократическим государством? Не будет ли девестернизация США означать в то же время деамериканизацию? В этом случае то государство, которое мы знаем, прекратит существование.

Цивилизационный подход многое объясняет в нашем непростом послевоенном мире и многое ставит на свои места. Какая другая парадигма сделает это лучше? Если не цивилизации, то что? В ответах на статью «Грядущее столкновение цивилизаций?» можно найти в лучшем случае одну псевдоальтернативу и одну нереальную альтернативу.

Псевдоальтернативой можно назвать парадигму Ф. Аджами. «Государства контролируют цивилизации, а не наоборот», — утверждает он. Однако рассуждать о государствах и цивилизациях в категориях «контроля» бессмысленно. Безусловно, государства стремятся к балансу сил, но не ограничиваются этим. В противном случае в конце 40-х годов европейские государства должны были вступить в коалицию с СССР против США! Государства реагируют на непосредственную угрозу, и в период холодной войны западноевропейские страны видели опасность со стороны Востока.

В период холодной войны мир делился как на упомянутые три большие группы, так и на цивилизации. По мере того как теряет смысл деление на «три мира», государства все больше и больше начинают мыслить в категориях цивилизаций и с этой точки зрения определять свое место в мире и свои интересы. Сейчас западноевропейские государства видят растущую угрозу уже не с Востока, а со стороны Юга.

Нельзя сказать, что мы живем в мире, характеризующемся, как утверждает Аджами, «одиночеством государств и отсутствием связей между ними». Мир состоит из стран, объединяющихся в группы, и в самом широком смысле эти объединения и есть цивилизации. И отрицать их существование означало бы отрицать основные реалии человеческого общества.

Что же касается нереальной альтернативы, то это концепция единой мировой цивилизации, которая якобы уже существует или, по крайней мере, грядет в ближайшие годы. Утверждение, что возникает единая, универсальная культура, или цивилизация, высказывается в разных формах, но ни одна не выдерживает даже поверхностной критики.

Так, во-первых, существует точка зрения, что падение коммунистической системы означает конец истории и полную победу либеральной демократии во всем мире. Между тем, однако, на сегодняшний день существует множество форм авторитаризма, национализма, рыночного коммунизма и т.д. Еще более важно то, что существуют религиозные альтернативы. Религия сейчас — одна из самых главных, если не самая главная сила, которая мобилизует людей и мотивирует их поступки.

Во-вторых, в откликах на статью «Грядущее столкновение цивилизаций?» высказывалось мнение о том, что в результате усиления взаимодействия между государствами и совершенствования системы коммуникаций возникает единая культура. При определенных обстоятельствах это действительно верно. Однако чаще случается так, что тесные взаимосвязи приводят к усилению тлеющих противоречий, конфронтации, реакции и в конечном счете к войне.

В-третьих, в некоторых откликах говорилось о том, что модернизация и экономическое развитие оказывают гомогенизирующий эффект и создают современную монокультуру. Действительно, большинство развитых стран в мире сегодня принадлежат к западной культуре. Однако модернизация не означает вестернизации. Япония, Сингапур и Саудовская Аравия — современные процветающие государства, но они ни в коей мере не являются западными. И только западная гордыня звучит в заявлениях, что народы, идущие по пути модернизации, должны быть «такими, как мы». Заявлять, что словаки и сербы, арабы и евреи, индусы и мусульмане, русские и турки, тибетцы и китайцы, японцы и американцы принадлежат к единой западной цивилизации, несерьезно.

Единая цивилизация может быть только продуктом единой власти. Власть Римской империи создала в рамках древнего мира цивилизацию, близкую к единой. Власть Запада в форме европейского колониализма в XIX в. и американской гегемонии в XX в. распространила западную культуру на большую часть современного мира. Но сегодня с европейским колониализмом уже покончено, а американская гегемония ослаблена.

За ослаблением власти Запада следует эрозия западной культуры. Быстрый рост экономики государств Восточной Азии приведет, как отмечает К. Махбубани, к усилению их военного, политического и культурного влияния.

Безусловно, язык является основой любой культуры. Как Ф. Аджами, так и Р. Бартли видят в широком повсеместном распространении английского языка подтверждение универсальности западной культуры. Однако усиливается ли сегодня значение английского языка по сравнению с другими? В Индии, Африке и ряде других регионов на смену языкам колонизаторов приходят национальные языки коренных народов. В Гонконге английский язык вытесняется китайским и т.д. Сербы переходят с латиницы — шрифта, которым пользуются их враги-католики, — на кириллицу. В то же время туркмены, азербайджанцы и узбеки переходят от кириллицы — шрифта «русских хозяев» — на латинский алфавит, которым пользуются их братья по вере в Турции. Таким образом, на языковом фронте наблюдается не унификация, а вавилонизация, что является еще одним свидетельством в пользу цивилизационного подхода.

В современном мире, раздираемом противоречиями, происходит множество политических и военных конфликтов. И если причина тому кроется не в противоречиях между цивилизациями, то в чем же?

Критикам цивилизационной парадигмы не удалось найти лучшее объяснение тому, что происходит в мире. Между тем, как отмечает президент Европейского сообщества Жак Делор, становится все более очевидным, что «грядущие конфликты будут спровоцированы не экономическими или идеологическими, а культурологическими факторами. Запад должен учиться глубже понимать религиозные и философские основы других цивилизаций».

Политическая идеология и экономические интересы занимают не самое важное место в жизни людей. Люди борются и погибают за другие идеалы и ценности — за веру, семью, кровные узы. Вот потому-то после окончания холодной войны центральное место в современном мире заняло столкновение цивилизаций. И поэтому парадигма цивилизации лучше, чем любая другая альтернатива, способствует зарождению взаимопонимания и помогает справиться с происходящими в современном мире явлениями.

История продолжается. Мир не един. Цивилизации объединяют и разъединяют человечество. Силы, которые могут привести к столкновению цивилизаций, нельзя победить, если не признать их существования.

За экониши в биосфере конкурируют более трех тысяч известных видов культур, каждый со своим особенным мировоззрением, или энтелехией, определяющим сравнительно независимую от внешних обстоятельств «программу воспроизводства». Воспринять их панораму и размещение в целом нелегко уже из-за самого огромного числа этих видов и различий в площади, занимаемой ими. Так, что мы последуем принципу экологов «искать вершину пирамиды», с той только разницей, что в этом случае доминантные культуры обладают и наибольшей биомассой в отличие, скажем, от тигров, на которых приходится лишь малая доля биомассы природной биосистемы.

На карту могут быть нанесены 12 основных видов культур, которые (разумеется, бок о бок с менее распространенными видами) занимают вкупе с другими возникающими естественным путем видами большую часть биосферы. Эти основные виды можно предварительно окрестить следующим образом: североамериканский, латиноамериканский, западноевропейский, восточноевропейский, дальневосточный, южно-азиатский, малазийский, афразийский аридной зоны, австрало-азиатский, субсахароафриканский, тихоокеанский и глобально-технологический (глобалтех).

Географическое расположение этих видов показано на карте с перекрытиями в границах, чтобы указать, что в отличие от границ политико-экономических они более подвижны. Кроме того, территория внутри этих границ не является монокультурной средой обитания одного вида культуры. В ареале, обозначенном как восточноевропейский, живут калмыки и узбеки, в ареале культуры вида афразийской ариадной зоны сохраняются виды сабейский и израильский, в североамериканском ареале — культуры видов Северный Шайенн и ортодоксальноиудейская и т.д. Тем не менее индивиды и группы, принадлежащие к главному в пределах ареала виду, отличаются относительным превосходством и большей свободой в перемещении, размножении, питании и в возможностях свободно реализовать свои мемы и темы, проигрывать сцены и грезы.

Для последнего по времени возникновения из основных видов культур — глобалтеха — лучшей ареной для выражения его мемов, тем, сцен и грез оказалась не национальное государство, в жизни которого доминируют города (как у западноевропейского вида), не имперское образование, где доминирует великая бюрократия (как у восточноевропейского), не ареал какой-либо религии, живущий под контролем мулл (у вида афразийской аридной зоны), и не какой-либо иной территориально-целостный ареал. Скорее среда существования глобалтеха — это рынок, на котором доминируют раскинувшие сети связей во времени и пространстве, возглавляемые своего рода кшатриями и решающие судьбы экономики формулы посвященных, что именуются планетарными корпорациями. Последние связаны воедино через международные организации и профессиональные ассоциации.

Прием пищи, размножение и смерть происходят у глобалтеха в созданных из металла, бетона и электроники анклавах, обеспечивающих сравнительно свободный обмен информацией: в Сингапуре, аэропорту Франкфурта (на Майне. — Примеч. пер.), Гонконге, в международных торговых центрах, свободных портах всех видов, в отелях, ресторанах и магазинах, входящих в международные ассоциации, на борту транспортных средств, находящихся под контролем международных корпораций. Отдельные представители других видов культур время от времени устраивают террористические вылазки в защиту своей территории против носителей мемов глобалтеха, однако до сего дня территория, где он доминирует, продолжает расширяться, и он явно еще не достиг состояния экологического равновесия. Нижеследующее представляет собой чисто предварительный обзор результатов избирательного проникновения в грезы трех из двенадцати больших культур, преобладающих на планете в настоящее время.

Западноевропейская культура строится на прошлом — как в переносном, так и в буквальном смысле. Сегодняшняя культура Западной Европы является исторической наследницей семи цивилизаций и нескольких империй, простиравшихся некогда на занимаемой ею территории. Однако в основе ее природы лежит упоение городом. В городе глубоко укоренены мемы этой культуры. Она не изобрела города — она не является его наследницей. Первоначальные волны варваров не имели намерений иных, кроме разрушения и грабежа. Своим выживанием города обязаны тому восхищению, которое эти искусственные каменные ульи вызывали у предшественников варваров. Города существовали задолго до возникновения европейской культуры. Однако достаточно одного взгляда на географию, экологию и историю Западной Европы, чтобы стало ясно, насколько город очаровывал и оказывался выгоден для сменяющих друг друга коренных и вторгавшихся племен и народов Европы, племен, столь непохожих одно на другое в историческом, географическом и экологическом отношениях, что города могли вырастать на коротких расстояниях друг от друга.

Город стал главным социальным организмом. Основные европейские культурные темы вращаются вокруг отношений общественного договора и конфликта, отлившихся в жесткую и простую (в сравнении с Южной Азией) классовую структуру. Благодаря территориальной близости европейских городов и деревень эта структура обладала огромным в сравнении с другими культурами и их классовыми структурами взрывным потенциалом. В условиях, когда вплоть до открытия Америки не было никаких земель, на которые можно было бы уйти, эмигрировать (да и Америка оказалась далеко, что там произошла мутация с образованием нового вида культуры), европейская сцена всегда была разделена на форум, где проигрывались темы равенства и братства, и сферу уединенной частной жизни, темы, которой — романтизм и жертвенность. И эта драма между форумом и очагом, честью и любовью формирует город, и в свою очередь сама испытывает его влияние.

Американцев можно распознать в качестве таковых по трем чертам: а) способности восхищаться вещами; б) значению, придаваемому мастерству в чем-либо и стремлению выставлять это мастерство напоказ; в) умению находить радость в большом количестве себе подобных, в стадных сборищах любой ценой. Возможно, в наибольшей из всех когда-либо существовавших культур степени североамериканская является вещной культурой. Вещи — это главная тема жизни, они доминируют в ней. «Жизнь — замечательная вещь». Это едва ли удивительно. Большинство белых поселенцев (вышедших из Европы, культура которой богата вещным содержанием) прибыли в Америку с малым количеством вещей. Для выживания там вещи оказались крайне необходимыми. Переселенцы были встречены носителями племенных индейских культур, которые также видели в вещах очень большую ценность.

Тема вещей и обращения с ними составной частью вошла в сцену: ноу-хау. Именно ноу-хау — воплощение мастерства и объект показухи. Ноу-хау, безусловно, является волшебным ключом к приобретению и производству большего количества вещей. И как волшебную тайну, его следует охранять. Вы можете выставлять напоказ свое мастерство в чем-либо, но вы бдительно храните секрет своего ноу-хау. Носителей западноевропейской культуры часто ставит в тупик то сопротивление, которое выказывает надлежащим образом воспитанный истинный американец при необходимости раскрыть свое ноу-хау. Но ведь и всякий индеец столь же ревниво хранил секрет своей личной «медицины» (снадобья, делавшиеся для себя и носимые всегда с собой. — примеч. пер.).

Обладание ноу-хау не может устоять перед позывом показать себя, и поэтому грезы североамериканской культуры раскрываются в игре. С игрой вводиться ситуация несерьезная, на самом деле не связанная с проблемой выживания. Игра делает людей счастливее, и о ситуациях связанных с борьбой за выживание, можно забыть. Игра, занятие стадное по самой своей сути, дает удобный повод пренебречь качеством в пользу количества. Американский астронавт, который, только ступив на Луну, немедленно начал играть на этом небесном теле в гольф, без сомнения, был истинным сыном своей культуры. Игра по самой своей природе не знает времени, по крайней мере пока она длится. Мифологически это выражается в образах бога вечной молодости и трюкача-обманщика — двух центральных почитаемых фигур американской массовой культуры.

Игра порождает заблуждения. Раскрывая природу Вселенной как чего-то неупорядоченного, она толкает на поиски в ней потустороннего смысла. Следует помнить, что уже индейские племена разделяли общую систему верований, постулирующую существование Великого Духа. Слово «дух» стало ключевым, когда требуется назвать некую конечную реальность. Другим таким словом стала «мечта». От «духа школьного выпуска 45-го года» до «духа города Сент-Луиса» и до «Великой американской мечты» — едва ли в Америке найдется что-либо, лишенное духа. Многие американцы начинают думать, что все это — очковтирательство. Собственно, так оно и есть. Очковтирательство стало оборотной стороной Великого Духа. От менталитета трюкача-обманщика никуда не деться. Сегодня очковтирательству поклоняются и одновременно презирают его. Природа сверхъестественного существа, как оно ни загадочно, всегда имела светлую и темную стороны.

Два национальных государства, границы которых примерно совпадают с границами североамериканской культуры, в общем и целом составляют (или составляли в прошлом), фундамент, быть может, наиболее могущественной из когда-либо существовавших империй. Это не случайность. Истинная природа и потенциальные возможности этого вида культур, который скрывает свои сцены, свое ноу-хау, пока еще неизвестны даже ему самому. Ведь они существуют «с глаз долой», как говорят американцы, после чего добавляется: «Из головы вон». Ни американцы, ни, полагаю, представители родственных им видов культур пока не в состоянии целиком осознать смысл этой формулировки конечных рубежей, ограничивающих их культуру.

Однородны ли США? Как можно изучать одну вещь, которая есть множество; множество единиц определяется отношениями друг с другом? Говорим ли мы о США в единственном числе или во множественном? Томас Джефферсон не задавался таким вопросом, он написал; «Конституция США — выражение американской мысли». Однако как мы можем говорить о существовании такой вещи, как американская мысль? Даже в 1717 году Америка была землей людей из многих стран с различными философскими взглядами, религиями, политическими взглядами, языками, ценностями, различными климатическими условиями, с различными историями поселения, чувством общности и индивидуальности. И насколько все более сложно сегодня, когда плюрализм возрос экспоненциально, как определить сегодня «американское мышление» или попытаться изучить «культуру» этносов.

Вообще-то, американцы любят говорить, что не существует единственной культуры, а множество культур в Америке, на основании этого делается вывод об отсутствии всякой культуры. Таким образом, считают многие ученые, изучение США должно быть изучением многих культур с многих точек зрения — это изучение плюрализма, параллельности. Так, Эдвард М. Грифин утверждает в своей программе по изучению Америки: «опасность лежит в выводе, что кто-то нашел универсальный подход к изучению США, что кто-то нашел универсальную американскую культуру». Для Грифина и прочих это не дает возможности понять США как что-то целое и единое. Но есть ли что-то объединяющее в одном образе различия, которое может подсказать, как нам изучить культуру нации? Кревкер, посетивший Америку французский фермер спросил еще в 1774 : «Так кто же тогда американец?». Мы можем ответить строкой нашего популярного певца Уолта Уитмена:

Я велик, я содержу в себе множество.
Я противоречу себе?
Очень хорошо, тогда я противоречу себе.

Пока многие американцы заняты определением национальной принадлежности на основе противоречивости и множественности, что не отвергает возможность понимания когерентности и каких-то образцов и заготовок культуры… Опасность содержится в выводе, что если кто-то нашел универсальный путь изучения культуры США, то он нашел универсальную американскую культуру. Явление стандартизированного американского характера и образа жизни, когда-то желаемого и даже желательного, сегодня кажется сомнительным специалистам по изучению Америки. Следует принимать во внимание то, что мы имеем дело с нацией континентальных размеров и неограниченным разнообразием людей, что изучение Америки затрудняется разнообразием и многообразием американского общества. «Модель», предложенная в данном курсе, обрисовывает конфликт, противоречие и парадокс вместо консенсуса, стандартизации и централизации как ключей к пониманию Америки. Ее цель — показать, что конфликты, противоречия и парадоксы не могут быть сведены к простым политическим или экономическим проблемам, так как они очень сложны и «окультурены», что мы должны иметь дело с разнообразием поведения американцев и с определением американцами своих ценностей и самих себя. Такой «этнокультурный» подход оставляет открытым вопрос о существовании «культурного ядра», выборке верований и опытов, на которые опирается американское разнообразие. Отправной точкой может быть тот факт, что американская конституция имеет статус священного документа в культуре, что многие американцы мифологически объясняют происходящие события, считая себя актерами мировой драмы.

Обычно ученые-американисты, занимающиеся сложной проблемой определения сути американца, получают некие ответы на вопрос Кревкера: «Тогда кто же ты, американец, новый человек?» Рассмотрение вопроса привело к дебатам о «национальном характере» и о чертах, которые сделали американскую культуру отличительной и запоминающейся. Таким образом, американцы и неамериканцы часто пытаются думать о США как об одном огромном месте, центрально организованным производством людей, называемых «американцами», людей, которые говорят на одном языке, следуют одним ритуалам, используют одни символы. Из-за того, что в этом отношении Америка должна действовать как империя, она должна быть понимаема так же, как понимают другие империи. Существенно то, что развитие сети дорог, массовой коммуникации, телефонной системы и сети реактивных самолетных сообщений за последние десятилетия определила процесс стандартизации. Теперь, когда юморист выступает на телевидении, то 30 млн. человек на всем континенте смеются одновременно.

Этот курс о региональности культуры занимает другую позицию. Он утверждает, что культура США — на самом деле всей Северной Америки — все еще очень разнообразна, сложна, и что лучший путь для понимания этого многообразия — это рассматривать континент как собрание различных культурных регионов. Как пишет Т. Гарин в своей увлекательной книге по американским регионам «9 наций в Северной Америке», они «выглядят по-разному, чувствуют по-разному и реагируют по-разному в отношении друг к другу, и очень мало из границ регионов совпадает с оными политическими линиями на карте. Одни точно разделены топографически горами, пустынями и реками, другие разделены архитектурой, музыкой, языком… Самое главное каждый… смотрит на мир через свою призму». Конечно, существуют и другие формы различий. Можно разделить общество в соответствии с социоэкономическими категориями, расовыми группами, этническими группами, религиозными пристрастиями, занятиями и т.д. Положительные черты регионального метода — это его применимость и гибкость. Концепция культурных регионов (они могут совпадать с географическими регионами и они могут соответствовать политическим границам, а могут и не совпадать и не соответствовать) выражает все региональные «субкультуры» в той или иной степени; можно сконцентрировать исследования на взаимодействии различных групп с одновременным учетом феноменов коллективизма и интеграции. Этот подход также предполагает трансрегиональные сравнения и контрасты. Он позволяет поставить вопрос не только о том, что отличает один культурный регион от другого, но и о том, относительно каких проблем люди из разных регионов могут приходить к согласию и каких неизбежны споры и даже столкновения.

Данные подходы к изучению поп-культуры выделяют «процесс». Когда мы слышим термин «поп-культура», тогда у нас в голове возникает образ огромного меню с различными темами. Книга «Руководство по поп-культуре» (изданная М. Томасом Ингом) дает списки таких вещей как автомобили, объявления, бестселлеры, детская литература, комиксы, различные жанры популярной литературы — детективы, любовные романы, фантастика, среди прочих — кино, спорт, телевидение и много прочего. Каждая из этих тем сама требует тщательного исследования, но особая задача американских студентов сегодня — поместить эти позиции в контекст. Они должны знать эффект «обработки» — результат системы, которые мы разработали для производства, распространения и использования разных феноменов поп-культуры. Рассматривая популярный американский фильм или песню, например, мы видим не просто их эстетические качества, а те исторические, социальные и экономические условия, в которых они были созданы, средства, сделавшие их доступными массовой аудитории, и ценности, которые они помогают освоить. Такое изучение поп-культуры — хорошая отправная точка для изучения комплексных взаимодействий, создающих культуру в целом, особенно со времени развития массовой культуры и массовой коммуникационной системы в США…

До недавнего времени история черных американцев выделяла и достижения и страдания негров, так как они испытывали на себе рабство, расизм, экономические репрессии, насилие и неравенство в тех штатах, где они смешались с белой культурой. Подчеркивается, что много в американскую жизнь было привнесено именно неграми — и рабами, и свободными гражданами. Мы всегда помним о нескончаемой борьбе за свободу и равенство, обещанные «Декларацией независимости» и гарантированные Конституцией. С этой точки зрения, расовые отношения находятся в центре проблем истории, так как история негров в Америке является частью традиционной историографии. Черная история США претерпела такую же революцию в подходе, которая повлияла на каждую область научных исследований. Новая социальная и культурная история афро-американцев сформировалась в 1970х со своими вопросами и проблемами. Черные и белые историки больше не концентрируют свое внимание на том, что белые сделали для черных в Америке. Центр проблемы был перемещен на развитие афро-американского общества и культуры на всем протяжении существования США. Теперь взгляд историка обращается к общественным институтам черного сообщества, он изучает формы культурного выражения, политические течения, кризис в повседневной жизни.

В разделах истории женщин или рабочего класса историки немного сместили акцент своего внимания с профсоюзов, стачек, борьбы за права и т.п. на афро-американскую культуру, которая тоже имеет глубокие корни в литературном и артистическом наследии черных. Большой интеллектуальный вклад внесли такие черные писатели, как Дюбуа, Ральф Эллисон, Тони Моррисон, которые в «черном опыте» нашли не только следы страданий и репрессий, но и героическую историю развития через создание позитивной культуры, отмеченной верностью религиозным идеалам, серьезными достижениями в музыкальной сфере, огромными ресурсами к адаптации и выносливости, охране своего достоинства даже в самые худшие их времена. Действительно, в песнях и смехе, в церкви и семье Афро-Америки черные американцы сохранили свое культурное наследие, ибо белому индивидуализму они противопоставили свое черное единство. В музыке и литературе черные артисты добились успехов, интегрируя все лучшее, достигнутое когда-либо людьми. Их достижения — свидетельства богатства и ценности культуры афро-американцев для США, свидетельство того, что она требует тщательного и подробного изучения, творческого и междисциплинарного. Этот курс соединяет историю Афро-Америки и культурные проблемы черных интеллектуалов и артистов. Центральная тема включает развитие черных институтов и культуры, живущих часто по своим законам, вопреки влиянию белого большинства…

Культура и политика — темы близнецы в последнем разделе курса. Наряду с великим переселением негров с Юга на Север в течение 1-ой мировой войны и после, мы рассмотрим влияние урбанизации на афро-американцев и новую дилемму неравенства в гетто Севера. И еще раз мы встречаемся с двумя стратегиями: с черным национализмом и либерализмом, основанных на наследии писателей 19 века и достижениях 20 века. В траектории от движения Гарви 20-х до черных мусульман 60-х мы можем обнаружить интеллектуальный спад. Тем не менее такие черные писатели, как Ральф Эллисон и Тони Моррисон напоминают нам, что все не так просто. В произведениях этих писателей мы найдем их восприятие этой проблемы: сильное одобрение прошлого, которое указывает на отличительный характер и на огромные размеры «черного опыта». Их произведения предлагают плюралистическое видение культуры и политики. Выражая черную культуру и свою гордость, африканское наследие и борьбу черных во всем мире, они настаивают на равноправном участии в жизни Америки. В этом заключении курс находит свое начало и кульминацию: образ видения прошлого и настоящего — вот, что может указать нам новые направления движения в будущем.

Соединенные Штаты часто называют «нацией иммигрантов». Для этого есть две веских причины. Первая — страна создавалась, обустраивалась и развивалась благодаря сменявшимся поколениям иммигрантов и их потомков. Вторая состоит в том, что даже сегодняшняя Америка продолжает принимать больше иммигрантов, чем любая другая страна. Неудивительно, что американское общество считается одним из самых разнородных во всем мире. Понятие «мы, народ» слагается из множества культурных традиций, этнических симпатий, национальных особенностей, расовых отличий и религиозных верований.

Было бы, однако, ошибочным рассматривать Америку просто как сборище различных иммигрантских групп со своими этническими и религиозными чувствами или, например, утверждать, что в Нью-Йорке живет больше ирландцев, немцев и пуэрториканцев, нежели в Дублине, Франкфурте или Сан-Хуане. Равным образом и большинство ньюйоркцев не считают себя в первую очередь евреями, неграми, пуэрториканцами, итальянцами, немцами или ирландцами. Скорее, среди американцев в Нью-Йорке немало тех, которые сами или их предки приехали из Африки, Ирландии, Германии, Пуэрто-Рико и т. д. Около 94% современных американцев родились в США (в 1910 г. — 85%). В результате те десятки миллионов жителей Америки, которые с гордостью говорят о своем этническом происхождении, в большей степени американцы, нежели ирландцы, итальянцы, немцы или пуэрториканцы. То, что их объединяет, более значимо, чем то, что разделяет их как жителей одной страны.

Разнообразие культур, этнических корней и опыта иммиграции, на основе которого формировалась американская нация, так велико, что создать образ «среднего американца» очень трудно. «Средний американец» может быть белым, но белая кожа для него не является «нормой». Большинство американцев христиане, но Америку нельзя назвать «страной христиан». Большинство американцев могут заявить о своем европейском происхождении, но и это не определяет их в целом, как и язык, на котором они говорят.

Соединенные Штаты — одна из немногих стран, не имеющих «официального» государственного языка. Английский является общим языком в силу обширного его применения, но не по закону. Более 30 млн. американцев у себя дома говорят на каком-либо другом языке. Если в штате Нью-Мексико вы встречаете американца, говорящего по-испански, он может быть иммигрантом, приехавшим в США несколько лет назад, и потомком испанца или мексиканца, переселившегося в США в XIX в. Может также случиться, что его предки проживали на данной территории еще до того, как на Атлантическом побережье образовались 13 британских колоний. Так называемый иностранный акцент далеко не всегда означает, что человек является (или когда-то был) иностранцем.