Переломный момент

Современное общество ценит молодость. С ней связана красота, энергия, динамизм и другие качества, которые массовое сознание вплетает в свой социальный идеал, соединяя с более общими ценностями - развитие, успех и т. д.

Традиционная мораль, отождествлявшая старость с мудростью, заслугами и опытом, давно потеряла актуальность. Старость осуждена, а потому для людей любого возраста образцом становится молодежный стиль и жизненный уклад.

Молодость перестала быть синонимом бедности. В классической литературе образ юности был воплощен в фигуре нищего студента, молодого человека с яркими порывами и большими амбициями, но без гроша в кармане. Мы помним череду французских героев - от д?Артаньяна до Растиньяка, английских - Давида Копперфильда, Николаса Никльби, Оливера Твиста, есть и русские: самым запоминающимся из них остается, конечно, Родион Романович Раскольников. Многим из этих героев посчастливилось, другим - как Раскольникову - нет. Хотя Раскольников в финале романа отнюдь не раздавленное ничтожество - он находит для себя решение внутренних вопросов, в поисках ответа на которые, собственно, он и совершил преступление.

Герои Толстого, Тургенева или грибоедовский Чацкий представляют в русской литературе благополучное аристократическое сословие, но богатство и материальные возможности не воспринимаются в качестве их принципиальных характеристик. Их привилегированное положение подается авторами как данность. Переживания, мечты, разочарования этих персонажей никак не связаны с материальным успехом.

Богатство и в западной, и в российской литературных традициях связывалось со зрелостью, а то и старостью. Оно приходило с течением времени, иногда как соблазн, иногда как вознаграждение, его надо было заслужить, либо с ним надо было как с моральным вызовом справиться.

Соединение богатства и молодости стало ключевой темой неолиберальной пропаганды на Западе в конце 1980-х годов. Отчасти как результат реально происходивших в обществе перемен: капитал стремился вернуть себе динамизм и агрессивность, утраченные на протяжении ХХ века. Система перестраивалась, открывались новые отрасли и направления бизнеса, где деньги можно было сделать быстро. Социальный разрыв дополнялся разрывом между поколениями. К концу десятилетия резко выросло число молодых миллионеров, а один из итальянских журналов вышел с красочной обложкой, объявлявшей тему номера: «Diventare ricche a trentanni» («Разбогатеть к тридцати»). Молодость теперь связывалась с шикарными яхтами, роскошными машинами, дорогой одеждой.

Наступал гламур. Джинсы, свитера и кеды не отменяются полностью (хотя появляются новые версии тех же вещей, лишенные первоначальной простоты и доступности). Но офисный стиль внедряется в молодежную моду, а одежда, ранее считавшаяся типичной для элегантных дам среднего возраста, становится популярна среди молодых девушек. Мужские костюмы и дорогие галстуки тоже реабилитируются, переставая быть символами бездушного бюрократического формализма.

На место хиппи пришел «яппи». Вместо поиска истины - стремление поскорее накопить капитал и войти в систему полноправным участником - ибо таковым может быть только настоящий полноценный собственник. Бунтующее поколение 1960-х презирало родителей, считая их мещанами и ограниченными потребителями. Прошло еще 15-20 лет, и появилась новая молодежь, смеявшаяся над наивными иллюзиями западных «шестидесятников», воспринимавшая их как бездельников и неудачников.

«Yuppies» по-английски расшифровывается как «young upward mobile professional» - молодой продвигающийся по карьерной лестнице профессионал. Кстати, понятие «профессионал» здесь отнюдь не предполагает знания или тем более опыта в какой-то определенной области, а сословно-статусную принадлежность к определенной социальной касте. Многие из таких «профессионалов» даже гордились отсутствием образования. Однако главным доказательством профессионализма становятся не достижения в специфической сфере деятельности - будь то наука, искусство или производство, а способность очень быстро сделать деньги. Вертикальная мобильность тоже измеряется именно денежными параметрами. Больше - значит лучше. В смысле, больше денег.

Впрочем, культурный переворот 1980-х затронул на Западе далеко не всех. Молодежная культура пережила расслоение. И это означало разрыв с опытом предыдущих полутора десятилетий. В 1960-е и 1970-е годы культурные образы, порожденные радикальными движениями, становились частью молодежной культуры в целом, другое дело, что политическое и идейное их содержание довольно быстро выхолащивалось. В течение двух последующих десятилетий стиль и образ жизни «яппи» существует параллельно с нормами и стилями, распространенными в других стремительно формирующихся молодежных субкультурах - каждому свое.

На поверхности это создает ощущение многоцветья и разнообразия, столь умиляющего авторов фильма «Стиляги», заполнивших в финальной сцене улицу Горького экзотическими панками, весельчаками в джинсах и девушками в яркой одежде. На самом деле, это разнообразие является результатом разрушения единого пространства молодежной культуры, ситуации в которой диалог сменяется серией никому не адресованных монологов. Сосуществование многочисленных субкультур от панков до скинов (в свою очередь делящихся на склонных к левачеству «красных» и фашизоидных «коричневых»), принимает форму отнюдь не карнавала, а, скорее, гоббсовской войны всех против всех, как в джунглях, где пестрота расцветки экзотических существ отнюдь не гарантирует их добродушия и уж точно не имеет никакой связи с вегетарианством.

Любопытно отметить, что сама идея «разноцветности» является одним из наиболее устойчивых образов правой пропаганды. Плакаты консерваторов во времена миссис Тэтчер рисовали общество, где побеждают лейбористы в виде серого однообразного пространства, которому противостоит буйство красок, порожденное рыночной экономикой. Пропагандистские телевизионные клипы, призванные объяснить народу суть проводимой Анатолием Чубайсом приватизации, основывались на переходе из черно-белого вчера в цветное завтра. По тому же принципу построено и антисоветское послание «Стиляг»: советские люди все на одно лицо, одеты в серое и черное, все как один злобно-мрачны. Тогда как положительные персонажи, «выбирающие свободу», все яркие и веселые.

Надо сказать, что такая система образов очень хорошо накладывается на реальное восприятие жизни, действительно свойственное советским людям 1970-х годов. Те, кому посчастливилось попасть на Запад, рассказывали, что им казалось, будто они переместились из черно-белого кино в цветное. А один мой английский знакомый аналогичным образом описывал свои впечатления от поездки в разделенную еще Германию, когда он за один день посетил и Восточный и Западный Берлин.

Между тем на Западе яркие краски стали элементом повседневного стиля, сломав ограничения буржуазной благопристойности так же, как в СССР новая манера одеваться и новая музыка пробивали себе дорогу, преодолевая официозные запреты. Парадоксальным образом, то, что в Европе и США воспринималось как вызов буржуазному конформизму, на Востоке считывалось как признание культурного превосходства буржуазного Запада. И лишь позднее, когда «революция цвета» в европейской повседневности завершилась, эта же система образов бумерангом возвращается в западный мир, уже как часть общего противопоставления «тоталитаризм - демократия», «коммунизм - свобода» и так далее.

У советской системы с молодежной культурой всегда были большие проблемы. Ведь с одной стороны, она включала в себя целый блок комсомольской идеологии и пропаганды, восхваляющей достижения молодых строителей коммунизма, подчеркивала, что «молодым везде у нас дорога». А с другой стороны, «правильный» молодой человек должен был полностью соответствовать не только идеологическим, но и культурным нормам старшего поколения. Он должен был одеваться в 20 лет, как в 50, слушать ту же музыку, что и его дедушка и проводить свободное время так же, как проводят его родители.

Конфликт отцов и детей был отменен идеологией как нечто свойственное исключительно загнивающему буржуазному обществу или деградировавшей аристократии времен Тургенева. А политическая власть однозначно ассоциировалась с мрачными стариками в меховых шапках-пирожках.

Впрочем, на ранних этапах своей истории Советский Союз был очень «молодым» обществом, не только в плане демографическом, но и в смысле социальной мобильности. На самом деле именно СССР дал поразительные примеры массового продвижения наверх молодежи из социальных низов, причем основным каналом этого продвижения было образование. Яркие примеры буржуазного успеха в западном обществе 1980-х не идут ни в какое сравнение с масштабами социального продвижения, типичного для младших поколений в СССР на протяжении первых десятилетий его истории. Другое дело, что этот социальный лифт возносил своих пассажиров не к богатству, а к общественному статусу, фиксировавшемуся в других категориях.

Однако на протяжении последних трех десятилетий советской истории социальная мобильность неуклонно снижалась, а жизненные перспективы новых поколений не просто вписывались во все более узкий коридор предоставляемых обществом возможностей, но и «горизонт» реально осуществимых амбиций снижался неуклонно. Образование переставало быть социальным лифтом, понемногу сделавшись инструментом обязательной фиксации семейного статуса.

Неудивительно, что стихийная молодежная культура в СССР понемногу становилась альтернативной по отношению к господствующим ценностям, а потом и антисоветской. Но винить в этом надо не Запад, который «разложил» советскую молодежь с помощью джинсов, эротических журналов и жвачки, а систему негибких идеологических норм, и также общественную практику позднего советского периода. Если социальная реальность провоцировала недовольство и конфликт, то официальная система ценностей его не только не смягчала и помогала преодолеть, но наоборот, закрепляла и углубляла. На Западе буржуазная мораль после первого неудачного столкновения с молодежным бунтом сдала свои позиции, а затем нашла способы для того, чтобы интегрировать бунт в систему, приспособить новые идеи и образы для обслуживания все тех же, консервативных, ценностей, а под конец поставила все это на службу рынку. В СССР же полное неприятие официозом превращало любую моду во враждебную пропаганду. Так что советские идеологические работники, проигравшие борьбу джинсам и жвачке, должны были винить в случившемся только самих себя: они сами политизировали культуру и быт, сами создали новый фронт идеологической борьбы, на котором и потерпели сокрушительное поражение.

В постсоветскую эпоху культ молодости наполнился новым морально-политическим содержанием. Либера-лы постоянно рассказывали друг другу притчу про Моисея, который в ходе блуждания по пустыне переморил большинство своих последователей, так что выжили только самые молодые и сильные. Эта история должна была оправдать и объяснить многолетнюю неспособность пришедших к власти либеральных экономистов и политиков (в прямом и переносном смысле - детей советской номенклатуры) вывести доверенный им народ из пустыни социальной катастрофы, куда он забрел сразу же после крушения СССР.

Принимающий рынок молодой человек выступал в качестве позитивного героя пропаганды в противоположность старикам, сожалеющим о советском прошлом. Как и всякая успешная пропаганда, либерализм постсоветского образца мог опереться на определенные социальные факты. Крушение СССР принесло бедствия одним и обогатило других. По мере того как старые порядки сменялись новыми, возникал и спрос на многочисленные новые профессии, позволявшие людям достичь быстрого успеха. Первое постсоветское десятилетие действительно открывало массу возможностей для энергичных молодых людей. Особенно если эти молодые люди были не слишком обременены традиционной моралью, которую реформаторы убрали с дороги, обвинив в безнадежной советскости. На самом деле отрицалась в данном случае отнюдь не только советская версия моральных ценностей, но и сами ценности как таковые. Но это уже детали.

Либеральные правила, номинально провозглашенные, воспринимались скорее в отрицательном смысле, как освобождение от советских жизненных правил.

Стабилизация нового либерального порядка наступила лишь после того, как в 1998 году вместе с крахом рубля исчезла и вера в идеологию, господствовавшую на протяжении предыдущего десятилетия. Российский капитализм нормализовался, а новое поколение, выросшее уже в условиях частной собственности, разительно не соответствовало красивому образу, который воображали идеологи 1990-х, рассказывая про Моисея. Были усвоены правила поведения на рынке, но отнюдь не демократические идеалы. Что вполне естественно, поскольку неразрывная связь между рынком и демократией существует лишь в голове либеральных идеологов.

Между тем игра по правилам обернулась очередным снижением вертикальной мобильности. Игра без правил куда более рискованна, но она дает шанс новичку. Чем более стабилен капитализм, тем ниже шансы прорваться наверх. Карабкаться в индивидуальном порядке можно, иногда даже это приводит к успеху. Но социальный лифт отключен и сдан в металлолом как пережиток вредных социалистических экспериментов.

Ситуацию усугубил нынешний кризис. Жизненные перспективы молодого поколения резко меняются - вопрос о том, как быстро подняться наверх, сменяется другим - как удержаться от стремительного падения вниз. Культура, связывающая молодость с богатством и успехом, теряет привлекательность, а ее обещания выглядят заведомым обманом и издевательством. «Гламур» постепенно становится ругательным словом. Бутики привлекают своими витринами, которые очень красиво разбиваются, если бросить в них кирпич. Дорогие машины особенно интересны тем, что долго и хорошо горят.

Массами овладевают обида и гнев.

Сугубо внешним, но весьма точным показателем изменения стиля оказывается новая мода, распространяющаяся среди молодежи на Западе. Одежда вновь становится подчеркнуто скромной, пестрота и разноцветье нередко воспринимается как дурной вкус. Чем радикальнее политические взгляды, тем больше доминируют цвета ночи. Добровольное однообразие тысяч темных свитеров, курток и шарфов производит угрожающее впечатление на демонстрациях анархистов «Черного блока», неизменно заканчивающихся разгромом модных бутиков.

Изменившееся время требует новой культуры и идеологии. Поколение 2010-х годов начинает формироваться уже сегодня. Либеральные идеи вряд ли окажутся для него привлекательными. Вопрос лишь в том, кого в этом поколении окажется больше - левых или фашистов.