КНИЖНЫЕ ПОКУПКИ БОРИСА КАГАРЛИЦКОГО

Французский писатель Жан-Кристоф Руфин в антиутопии «Глобалия» утверждает, что уничтожение книг начнется не с запретов и преследований (как у Рея Брэдбери в другой классической антиутопии «451 градус по Фаренгейту»), а, наоборот, с их чрезвычайного распространения. Издают очень много, обо всем. Но большая часть публикуемого вообще недостойно печатного станка. Полки магазинов завалены ненужными книгами, как и другими ненужными товарами. Это перепроизводство не только количественное, но и качественное. Авторы пишут, потому что публикуют. Книги публикуют потому, что их так или иначе покупают - для библиотек, для оформления кабинетов, для отчета об использовании средств, выделенных на очередной грант, способствующий развитию культуры. Но публикуют, не значит - читают. А если и читают, то не извлекая из этого ни пользы, ни удовольствия, ни знания.

Книг должно быть гораздо меньше. В разы меньше. Ибо каждая книга, это еще и затраты древесины и электроэнергии, труда верстальщиков и оформителей. Все это может оказаться куда более ценным для общества, чем содержание фолианта. С экологической точки зрения, книгоиздание надо свести к минимуму.

Можно только позавидовать просвещенным средневековым господам, которые могли собрать у себя в замке библиотеку, содержащую все известные книги. И ведь не только собрать, расставив на дубовых полках, но и прочитать. И ручаюсь, это не было бессмысленной тратой времени, даже если по нынешним понятиям многое из того, что читали тогда, показалось бы не слишком полезным. Впрочем, известно, что один из китайских императоров, обнаружив, что всю свою библиотеку прочитать до конца жизни не успеет, повелел составить ему краткий свод содержания всех собранных там книг. Понятное дело, речь шла, говоря современным языком, о nonfiction. Но так или иначе, содержание там было. Оказавшись поставленным в схожую ситуацию, современный рецензент замирает в растерянности. Содержания, достойного пересказа, в книгах не обнаруживается. Почти никогда. Про большую часть полиграфической продукции сказать просто нечего.

Приходится отбирать из бесконечного потока отдельные книжные экземпляры, которые заслуживают самостоятельного внимания, затраты времени и хотя бы минимального интеллектуального напряжения. Другое дело, что прочитанное далеко не всегда вызывает согласие. Но тут хотя бы есть о чем ругаться, с чем спорить. Иными словами, есть повод для работы ума. А это по нынешним временам уже большая редкость.

В общем, из массы прочитанного выделяем то, что задело. И смотрим, что получится.

* * *

Дмитрий Быков. Списанные. М: ПРОЗАиК, 2008. 352 с.

Все современные русские романы должны быть короче примерно вдвое. У чиновников и писателей в нашей стране проблема общая - они не могут кончить. Эта мысль с нарастающей силой овладевала мной по мере того, как я продвигался в чтении очередного романа Дмитрия Быкова, открывающего заранее анонсированную трилогию «Нулевые».

Надо сказать, что первые страницы производят очень сильное впечатление. Они написаны энергично, образно, и почти сразу захватывают сюжетом, который устремляется вперед без затянутых экспозиций и композиционных пауз.

Главный герой обнаруживает себя внесенным в какой-то таинственный список, составитель и цель которого сугубо засекречены. Но хотя происхождение списка и засекречено, сам он доведен буквально до всех ведомств, без каких-либо внятных комментариев. Вот все ведомства и начинают стараться, кто как может. Одни задерживают фигурантов списка на границе, другие приглашают их на какие-то презентации, третьи организуют оперативное наблюдение, а медицинское ведомство просто направляет всех на диспансеризацию. Кого-то увольняют с работы, а кого-то наоборот продвигают по службе. По ходу дела выясняется, что список всего лишь состоит из имен людей, явившихся на премьеру какого-то фильма, хотя и это не вполне очевидно. А впрочем, происхождение списка уже не важно - процесс развивается по собственной внутренней логике.

Все это очень интересно на протяжении первых ста страниц. На второй сотне страниц становится скучно, на третьей - невыносимо. Постоянные разговоры героев о том, какое плохое и мрачное у нас государство, какая ужасная страна, какой чудовищный народ и какая отвратительная история, на первых порах забавляют точной передачей обычного набора либерально-интеллигентских формул и комплексов, но поскольку все герои говорят примерно одно и то же, читатель просто теряет ориентацию - он это место уже прочитал или еще нет?

Общей чертой подобной интеллигентской рефлексии является верное ощущение действительности при тотальном отсутствии понимания. Причем непонимание это осознанное, происходящее от последовательного и идейно неколебимого нежелания задавать вопросы напрямик, по существу. Именно это непонимание становится главной темой и смыслом книги: что за список, почему он составлен - непонятно, а главное неясно что с этим делать. Сам автор, порой, готов своих героев высмеять, но даже иронизируя по поводу их полной некомпетентности, сам явственно с ними себя и отождествляет.

Действие тонет в бесконечных разговорах героев. Детективный азарт первых страниц исчезает. Любые повороты сюжета оказываются лишь предлогами для того, чтобы продолжить эту бесконечную - ни о чем - говорильню. Буксующий сюжет упирается в бесконечный перечень московских кафе с довольно точным указанием меню: пошли туда-то, заказали то-то. Выпили по 100 грамм, потом еще 200.

Любопытно, что в разговорах постоянно присутствует призрак «совка». Казалось бы, уже сколько лет прошло. Ан, нет! Призрак продолжает морочить наблюдателей. Его то там, то тут обнаруживают, с ним сравнивают действительность, его призывают и заклинают, не осознавая, что это не более, чем тень, след прошлого, давно ушедшего, имеющего к сегодняшней жизни отношение куда меньшее, нежели сегодняшние счета за газ и свет.

Призрак «совка» ценен тем, что дает иллюзию понимания, точку отсчета, общую и для тех, кто его призывает, и для тех, кто его мечтает изгнать. Он спасительно освобождает от необходимости анализа и снимает с говорящего ответственность за самостоятельные выводы.

Но иллюзия остается иллюзией. Мир призраков блокирует и искажает осознание реальности, создавая интеллектуальный комфорт, он лишает дискуссию всякого смысла, а заодно и содержания.

О чем бы ни говорили герои, они колеблются между стыдом и гордостью, которые к тому же не могут толком разделить. Главная суть современной эпохи - по мнению представленных в романе сторонников власти - в том, что мы перестали себя стыдиться и стали собой гордиться. Однако гордость прикрывает тайный стыд, а публичные выражения оппозиционного стыда включают в себя явный элемент мазохистской гордости - мы хуже всех, это вам не Европа какая-нибудь!

Беда в том, что не могут даже здесь точно ничего сформулировать. Чего конкретно стыдимся? Чем гордимся? О чем вообще разговор? Тема ускользает.

В известном смысле, роман Быкова очень точный портрет современного интеллигентского сознания во всей его монументальной беспомощности, поверхностности и самодостаточности.

Это сознание катастрофически неспособно уловить главного, того, что характеризует именно систему, ее логику воспроизводства и ее противоречия. Все помнят о ценах на нефть, но никто понятия не имеет о тенденции нормы прибыли к понижению. Нормальный быт банального капитализма, стандартная буржуазная повседневность воспринимается бесконечно говорящими как очередное роковое проявление исключительных обстоятельств, возможных только в России, проявление ее «уникальной» судьбы. Общее прячется за особенным настолько успешно, что скрывает свой главный секрет: ничего особенного (кроме как на поверхности) как раз нет, это лишь внешняя форма. Своеобразие - иллюзия чувств, объективная видимость, как сказал бы Брехт.

Солнце каждое утро встает над горизонтом и движется вокруг земли, но современный образованный человек обязан знать, что все-таки не солнце вокруг земли вращается, а наоборот. По отношению к истории России подобное знание не требуется, достаточно общедоступной видимости.

В разговорах второстепенных персонажей и в размышлениях главного героя одни и те же исторические параллели (их набор ограничен, как выбор в советской столовой, предлагающей «комплексный обед»). Постоянные ссылки на прошлое не только не помогают что-то понять, но, напротив, становятся еще одним надежным способом избежать понимания, поскольку заменяют собой анализ конкретной ситуации и ее обстоятельств. Автор прекрасно сознает и признает даже, что все это однообразно и пошло, но не может вырваться или хотя бы дистанцироваться от этой всепоглощающей пошлости. Ибо никакого другого мира, кроме мира интеллигентской скуки не знает, да и считает, видимо, этот мир единственной возможной реальностью.

Время от времени возникает натужный пафос «противостояния с системой», которая не заслуживает пафоса, но тут уже автор сам спохватывается, понимая, что пошлость перехлестывает через край - герой заканчивает тем, что отказывается вместе с другими персонажами участвовать в бессмысленном марше протеста (явно напоминающем очередной «марш несогласных»). Итогом всех дискуссий становится победа мещанского безразличия над интеллигентской истерикой.

К концу романа не имеет значения ни искомый ответ на вопрос о происхождении списка, ни злоключения героев, ни другие обстоятельства, изложенные в начале. Если бы Быков на этот сюжет написал рассказ, мог бы получиться шедевр. Если бы написал небольшую повесть, было бы выдающееся произведение. Но он, увы, написал роман…

* * *

Алла Глинчикова. Раскол или срыв "русской Реформации"? М.: Культурная революция, 2008. 384 с.

Книга Аллы Глинчиковой с самого начала производит двойственное впечатление. Это книга об истории, написанная автором с позиций политологии. Глинчикова с первых же страниц предупреждает, что перед читателем не историческое исследование. По существу, речь идет об общей логике социально-политического развития России, логике событий, которые, по мнению автора книги, начались в XVII веке и не закончились по сей день. В социально-политическом и культурном переломе, пережитом страной 300 с лишним лет назад, Глинчикова пытается увидеть и проанализировать истоки того политического процесса, с которым мы имеем дело сегодня.

Такой подход предопределяет и сильные и слабые стороны книги. Ведь, обращаясь к прошлому, мы не можем избежать необходимости исторического анализа (со всеми вытекающими отсюда требованиями, включая требование понять эпоху не только исходя из наших современных критериев и знаний, но и из нее самой). Но с другой стороны, преодолевая узость «чисто-исторического» подхода, который часто зацикливается и застревает на специфических деталях и проблемах прошлого, внося в анализ элементы политологии, социологии и т. д., автор может оказаться способен увидеть процесс в его целостности, его динамике и его направленности, которая, порой, ускользает от исследователей, сосредоточенных на «специфике эпохи».

Скажу сразу, общий подход и ключевые выводы Глинчиковой мне очень близки. Уже на первых страницах книги она замечает, что на протяжении большей части своей истории Россия представляла собой «колониальное государство». Только колониальная политика осуществлялась по отношению к народу не внешними завоевателями, а собственной элитой. В отличие от Британской или французской империи Россия являлась «сращенной империей», воплощавшей в едином политическом образовании и метрополию и колонию. «И в этом смысле Россию следует сопоставлять не с Англией или Францией, а с Англией плюс ее колонии, с Францией плюс ее колонии». Это особый тип колониального развития, «при котором колонии и метрополии не только не были разделены географически, но оказались сращены на всех уровнях, включая политический» (с. 44). Именно это, а не какие-то специфические культурные особенности или просто «отсталость» предопределяет авторитарный тип государства, соответствующую централизацию и невозможность равномерной модернизации для всего общества в целом - несмотря на «точечные» прорывы, демонстрирующие способность этого общества не только осваивать передовые достижения европейского прогресса, но даже в чем-то лидировать. Это же противоречие (и «сращение») объясняют двойственность отечественной культуры, постоянные колебания между европеизмом и антиевропеизмом, имперским самодовольством и холопским самоуничижением, завистью по отношению к Западу и готовность представлять себя его форпостом - по отношению к «Азии».

Ключевой вопрос для Глинчиковой состоит в том, чтобы выяснить, когда, как и почему произошел перелом в пользу колониально-имперского развития. Таким моментом она считает середину XVII века, когда после революционных событий Смуты, режим Романовых смог постепенно подавить развившиеся в начале столетия гражданские институты и свести к минимуму роль органов сословного представительства - прежде всего Земских Соборов, которые по своим правам и полномочиям в начале века выглядели ничуть не хуже европейских аналогов (напомним, что во Франции Генеральные Штаты вообще не собирались, а парижский парламент имел сугубо судебные и отчасти контрольные функции, да и те были упразднены Людовиком XIV). Окончательным переломом с точки зрения автора книги являются события религиозного Раскола, когда власть, надругавшись над старой верой, деморализовала и идеологически обезоружила общество, одновременно лишив церковь народного авторитета, а общество культурной автономии, веры в себя и собственные ценности. Насаждение «западных» форм общественной организации сопровождалось вытаптыванием собственных, органически выросших на местной почве форм гражданской жизни и народного представительства. Отсюда следует вывод, имеющий значение, явно выходящее за рамки дискуссии о судьбе Московского Царства XVII века: «грубое, формальное, чисто административное внедрение западных либерально-демократических ценностей в постправославную политическую культуру ведет не к усилению гражданских тенденций, а, наоборот, к их дальнейшему разрушению, поскольку деморализует общество и делает его атомизированным, политически пассивным и послушным любой власти» (с. 187-188).

Увы, соглашаясь с таким подходом в целом, я вынужден отметить целый ряд проблем, возникающих в связи с его конкретным воплощением в обсуждаемой книге. И, как и следовало ожидать, проблемы эти связаны именно с методологией автора, пытающегося писать неисторическое исследование исторической проблемы.

Итак, наши недостатки - продолжение наших достоинств. К книгам это относится ничуть не менее, чем к людям. Прежде всего бросается в глаза определенная узость источников, на которые опирается Глинчикова. Разумеется, при работе над «Расколом» ею были использованы многие тексты, однако подавляющая часть информации о политике, идеологии и обществе XVII века заимствовано всего у двух авторов: С. А. Зеньковского, являющегося главным авторитетом по церковной истории, и С. Ф. Платонова, выступающего главным источником идей и сведений об истории политической и социальной. Нет сомнения, источники вполне достойные, но совершенно недостаточные, чтобы получить многостороннее и полномасштабное представление об эпохе, которой посвящено огромное число исследований. Например, Н. М. Никольский с его замечательной «Историей русской церкви» упоминается в библиографии, но я не нашел никаких следов его влияния в самой книге. Хотя именно Никольский, посвятивший значительную часть своей работы параллелям между русским Расколом и западной Реформацией, должен был бы прийтись в данной работе более чем кстати. С другой стороны, несмотря на позитивное отношение Глинчиковой к марксистской традиции, М. Покровский, важнейший представитель марксистского анализа русской истории в книге даже не упомянут. Подобные упущения не только заставляют Глинчикову то и дело ломиться в открытую дверь, заново открывая для себя обстоятельства и выводы, которые уже можно обнаружить в работах Никольского и Покровского, но и отражаются на трактовке самих событий.

Глинчикова не уделяет особого внимания экономической истории, стремясь анализировать конфликты XVII столетия исключительно на уровне социально-религиозном и гражданско-политическом. Ключевыми понятиями в книге являются «государство» и «общество», что роднит подход Глинчиковой с подходом Ключевского и вообще с либеральной исторической традицией, которую она сама же систематически критикует. При этом государство выглядит неизменно отрицательным «персонажем», а общество столь же однозначно положительным.

Беда в том, что социальные границы «общества» в книге не только не определены, но зачастую и просто меняются. Если бюрократия выглядит здесь чем-то принципиально от общества отчужденным и исключительно по отношению к нему внешним, то «служилый класс», дворянство полностью исключить из общества не получается, оно оказывается то вне, то внутри него, в зависимости от конкретных обстоятельств, разбираемых в книге. Однако уже это само по себе должно было бы навести автора на мысль о том, что общество было весьма далеко от приписываемой ему однородности и отнюдь не выступало в качестве единого политического субъекта.

Естественно, «общество» в логике книги отождествляется с «третьим сословием», как его трактовали французские публицисты позднего XVIII века - буржуазия и связанные с ней народные массы. Но в том-то и беда, что в отличие от предреволюционной Франции или Англии времен Кромвеля, русская буржуазия, в своем большинстве, на народные массы не только не решалась опереться, но и блокировалась с дворянством и романовским государством против них. Бунт 1648 года и последовавшее за ним Уложение 1649 года, закрепившее - при полной поддержке представителей буржуазного «общества» - крепостное право для крестьян, выглядят для автора книги каким-то недоразумением, даже «провокацией». Между тем простейший взгляд на экономическую жизнь того периода и анализ классового интереса купечества без труда объясняет этот кажущийся парадокс. Торговому капиталу нужны были дешевые товары, которые в условиях неустойчивого земледелия в достаточном количестве выжимало из деревни именно крепостническое помещичье хозяйство. Сам по себе крестьянин («великорусский пахарь») был «нетоварен», ориентирован на самообеспечение и в лучшем случае - торговлю излишками. Потому, чем больше русская экономика становилась рыночно-капиталистической и чем больше она втягивалась в формирующийся мировой рынок, тем больше была потребность торгового капитала в крепостническом внеэкономическом принуждении, обеспечивавшем рынок товарами.

Подобные пробелы в анализе объясняют и странно неубедительные пассажи в книге Глинчиковой, которая от панегириков силе и гражданской сознательности «общества» начала XVII века сразу же переходит к описанию романовской реакции, которой никто, кроме отдельных героев «боголюбческого движения» не сопротивлялся, да и те вступили в борьбу на сравнительно позднем этапе процесса. Подобную ситуацию автор объясняет тактической сноровкой гениального «политического шахматиста», «Тишайшего» царя Алексея Михайловича и тем, что «боголюбцы» подобно советским шестидесятникам, долгое время пребывали в иллюзии, будто борются не с властью, а за влияние на власть, которую собирались не свергать, а совершенствовать и реформировать. И то, и другое - правда. Но для объяснения грандиозного исторического перелома, о котором идет речь в книге, этого явно недостаточно.

Впрочем, книга Глинчиковой и не претендует на всесторонний анализ обсуждаемого процесса, она лишь пытается поставить его в определенный контекст, связав с более поздними драмами русской истории.

Драмами, одна из которых продолжается по сей день.

* * *

Б.И. Дубсон. Кибуцы. Путешествие в светлое будущее и обратно. М.: КРАФТ+, 2008. 336 с.

Всякий человек, хоть немного знающий об истории Израиля, слышал при кибуцы. Известно, что это такие сионистские колхозы, которые всегда вызывали недоумение у либеральной публики - поддерживать сионизм и Израиль считалось хорошим тоном, а отрицательное отношение к коллективизму, социализму и всему хоть мало-мальски напоминающему «совок» тоже являлось чем-то само собой разумеющимся. Как совместить первое со вторым в случае кибуцев было непонятно, поскольку именно кибуцы с их коллективизмом, совместным трудом и воспитанием детей, солидарностью работников и отрицанием частной собственности, оказались в авангарде сионистского движения на протяжении значительной части ХХ века. Впрочем, из книги Б. И. Дубсона читатель узнает, что такая же проблема стояла и перед самой нарождающейся израильской буржуазией и перед лидерами Всемирной Сионистской Организации, отнюдь не испытывавшими симпатий к социализму.

Первое хозяйство, заложившее основы кибуцного движения было создано в 1909 или 1910 году (источники расходятся) и называлось квуца «Дгания» - термин «кибуц» появился много позднее, в 1920-е годы. Основатели этого хозяйства были исключительно молодыми людьми, проникнувшимися идеями социализма и анархо-синдикализма. Отсюда - система правил, которая легла сперва в основу работы «Дгании», а потом и других кибуцев. Самое главное - общая обязанность трудиться для всех членов коллектива, отказ от использования наемного труда, самоуправление и принятие всех решений сообща, равные материальные условия для всех кибуцников, равенство между мужчинами и женщинами, совместное воспитание детей. Теоретически кибуцники были свободны в выборе политических и религиозных убеждений. Однако на практике ситуация сложилась несколько иначе - в каждом кибуце доминировала какая-то одна политическая партия, а те, кто был не согласен с ее идеями, мог перебраться в другой кибуц. В большинстве случаев кибуцы были ориентированы либо на умеренно-социалистическую партию МАПАЙ, либо на более левую МАПАМ. Был даже один кибуц, связанный с Коммунистической партией Израиля (этому случаю Дубсон уделяет особое место в книге - очень скоро обнаружилось, что подобная политическая ориентация отнюдь не способствовала хорошим отношениям с властями и инвесторами). То же самое касалось и религии. Были кибуцы атеистические, религиозные, более или менее ортодоксальные. Впрочем, на первых порах религиозные кибуцы были скорее исключением.

Первые кибуцы были основаны эмигрантами, приехавшими из Российской империи. Вполне естественно, что они находились под большим влиянием революционных марксистских идей и народничества. «Молодые евреи - выходцы из России собирались восстановить связь между евреем и землей, утерянную за две тысячи лет изгнания, и жить в гармонии с национальными и религиозными традициями. Вместе с тем они мечтали создать «нового еврея» - с социалистическими идеалами, живущего в справедливом обществе, основанном на полном равенстве и коллективной собственности» (с. 11-12). Здесь мы видим весь набор идей первой трети ХХ века, так хорошо знакомых нам по собственной истории - и социализм в одной отдельно взятой стране, и формирование «нового человека». Особенность в том, что обновление здесь привязано к этно-культурной самореализации. Тем более важен вопрос о земле, ведь в европейских странах евреям не разрешалось заниматься сельским хозяйством, в царской России эти запреты специально подтверждались и жестко контролировались. Соответственно кибуцы формировались именно как аграрные поселения. Другое дело, что с течением времени в кибуцах стали возникать и промышленные предприятия.

Однако ключевое отличие от России все же состоит в том, что кибуцное движение, несмотря на свои социалистические идеалы, развивалось не в конфликте, а в сотрудничестве с буржуазией. Эта ситуация была весьма двусмысленной и морально проблематичной для обеих сторон, но оказывалась неизбежной, поскольку и левые радикалы и буржуазные сионисты нуждались друг в друге для создания еврейского государства в Палестине. Левым нужны были средства для строительства и развития кооперативных поселений, а правым сионистам было ясно, что без левых с их энтузиазмом, энергией и жертвенностью невозможно продвигать колонизацию. Именно социалисты из кибуцев осваивали новые территории, и они оказались на острие военно-национального конфликта между евреями и арабами. Надо сказать, что на первых порах, пока кибуцное движение только зарождалось, подобного конфликта не было. Основатели «Дгании» даже жили в арабской деревне, пока не построили собственный поселок. Люди ходили друг к другу, торговали, были даже смешанные браки. Но ситуация неуклонно ухудшалась на протяжении 1920-х годов и окончательно испортилась после арабского восстания 1936 года. После этого кибуцы стали не только сельскохозяйственными коммунами, но и военными поселениями. Они оказались заложниками политики агрессивной экспансии, которую руководители сионистского движения (представители буржуазии и правые социалисты) проводили, сначала не считаясь с интересами палестинских арабов, а потом и вопреки британской администрации, которая пыталась хоть как-то защитить права арабского населения.

Первые два десятилетия независимости были золотым веком кибуцного движения, которое по-прежнему было востребовано политически и экономически. Однако, как и следовало ожидать, в конечном счете, блок социалистов с буржуазной элитой обернулся поражением левых. По мере того, как обуржуазивалось израильского общество, падали влияние кибуцев и их авторитет. Книга Дубсона особенно интересна своими последними главами, посвященными тому, как в условиях неолиберальных реформ происходил упадок кибуцев. Они подвергались идеологическим атакам, попадали в долговую зависимость от банков, разорялись, приватизировались. После 1991 года в Израиле, как и в России, начинается волна приватизации. Социально-экономический кризис кибуцного движения дополняется идеологическим: если социализм потерпел крах, то, как быть с принципами, на которых основана жизнь поселений? В кибуцах распространяется наемный труд, появляются пришлые менеджеры, которые берут на себя принятие ключевых решений. Деморализация дополняет и усугубляет экономические проблемы. Как отмечает Дубсон, парадоксальным образом, самыми прочными оказались религиозные кибуцы, которые не были связаны с социалистическим движением, а потому не пострадали от его краха. Вообще данные, касающиеся религиозной части кибуцного движения для русскоязычного читателя будут совершенной новостью. Как, впрочем, и большое количество других фактических данных, которыми полна эта книга (все очень удобно сведено в таблицы в конце текста, там же дан другой справочный материал, очень полезный для всякого, кто захочет разобраться в истории Израиля).

Несмотря на все неурядицы, кибуцы выжили и продолжают развиваться. Как показывает, опираясь на статистические данные Дубсон, значительная часть этих хозяйств оказалась вполне успешной и рентабельной, даже в условиях рыночной реформы. Таким образом, кибуцы никак нельзя характеризовать как «очередной неудачный коммунистический эксперимент». Скорее, несмотря ни на что, они могут быть охарактеризованы как «удачный коммунистический эксперимент». Другое дело, что в «капиталистическом окружении» подобный эксперимент развиваться не может и в этом смысле - обречен.

И все же история продолжается. «Израильским неолибералам очень хочется, - заканчивает свою книгу Дубсон, - чтобы это путешествие былых идеалистов наконец завершилось и ничто больше о нем не напоминало - на месте кибуцев, сохранивших приверженность своим первоначальным идеалам, они хотят увидеть обычные муниципальные поселения, а вместо кибуцных хозяйств - коммерческие структуры. Но они зря тешат себя надеждой, что после исчезновения кибуцев с идеями социализма в Израиле будет покончено навсегда. “Конец истории”, который предрекал Ф. Фукуяма, не предвидится, ибо современное капиталистическое общество не может служить эталоном справедливого социума, о котором всегда мечтало человечество. И поэтому тяга к поиску альтернативных капитализму форм социальной организации неистребима» (с. 287).

Данный вывод становится тем более актуальным в эпоху, когда кризис капиталистической мировой системы стал очевидным и наглядным фактом даже для тех, кто еще вчера верил, будто эта система - единственно возможная и единственно эффективная. И коль скоро мир нуждается в альтернативе, нам предстоит снова - критически - оценить и осмыслить значение социалистических экспериментов ХХ столетия. Не только опыт кибуцев и другие самоуправленческие эксперименты, имевшие место на периферии капиталистического порядка, но и собственный опыт пресловутой «командной экономики», в которой обнаруживаются не только бюрократия и диктатура, но и многие позитивные черты, провоцирующие нынешний всплеск ностальгии.

Мы должны оценить и осмыслить этот опыт не для того, чтобы к нему возвращаться, а для того, чтобы идти вперед. Тем более что вырваться из нынешнего тупика позднего капитализма необходимо. Это уже не требование социалистической идеологии, а вопрос жизни и смерти для всего человечества.