Глава 2

Подрыв рациональности

Для земной жизни нужны инструменты рационального мышления — точный язык, логика, мера, навыки рефлексии и проектирования. Все они были сильно повреждены во время перестройки, а затем подрывались в ходе реформы. Сейчас сознание общества, и особенно элиты, хаотизировано и не справляется с задачами, которые ставит кризис. Резко снизилось качество решений и управления, возникли аномальные зоны, где принимаются наихудшие решения из всех возможных. Дальнейшая деградация рационального сознания — всеобщая угроза.

За прошедшие двадцать лет основные типы сбоев рационального мышления устоялись и определились. Принципиального их устранения не произошло. Поэтому их можно рассматривать как систему, устранение которой требует больших усилий. Восстановление навыков и норм рациональности требует специальной программы, самопроизвольно трещины не зарастут. При этом рассмотрении будем приводить в качестве иллюстрации хорошо известные примеры. Они своего учебного значения не потеряли.

Небольшое антисоветское меньшинство действовало во время перестройки и реформы вполне разумно. Оно получило именно то, чего хотело. Умозаключения и расчеты составлявших его групп были верны. Говоря суконным языком, их интеллектуальные инструменты оказались исправны. Но за ними стояли миллионы тех, кто составлял нашу «трудовую интеллигенцию», а за нею наш родной рабочий класс. Это те десятки миллионов наших горожан, которые ожидали от разгрома СССР совсем иного. Они хотели чего-то большого и чистого.

Их желания и надежды были скрупулезно изучены, и вот непреложный факт истории: образованная часть граждан огромной страны, перейдя к «новому мышлению», неверно рассчитала последствия своих действий и движений души. А ведь специалисты указывали, что при этом «новом мышлении» будут приниматься наихудшие для большинства решения. Ты разрушаешь советскую систему, мечтая о шведской модели и цивилизованном западном инвесторе, а созданный тобою хаос втягивается в гнусные лапы братвы, которая пинком выбрасывает тебя на помойку.

Более того, 90-е годы обнаружили небывалую интеллектуальную деформацию — люди и ужасную действительность видели, и ее расхождение с увлекшими их лозунгами видели, и косточки им никакой не кинули, — а они все равно шли за Хакамадой или Немцовым и кричали: «Я требую дальнейшего повышения цен и реформы ЖКХ!» Сейчас таких осталось немного — иных уж нет, а те далече… Но деформация осталась в тысячах иных проявлений.

С этого факта и начнем. В своих рассуждениях 80-х годов влиятельная часть нашей интеллигенции допустила ряд фундаментальных ошибок. В результате этих ошибок были сделаны ложные выводы и приняты неверные (с точки зрения интересов большинства даже самой интеллигенции) решения. За интеллигенцией пошла масса людей — кому же верить, как не своим образованным близким. В результате страна оказалась на грани катастрофы и погрузилась в кризис, из которого неясно, как выбраться. После 2000 г. этот кризис слегка заморозили — и то слава богу. Но подморозить — не значит вылечить. Когда «заморозка» перестанет действовать, каково нам придется?

Да и сами ошибки — лишь симптом. Причиной их было нарушение норм рациональности. Перестройка привела к ее тяжелому поражению. Вместо анализа ошибок и «починки» инструментов разумного мышления, как это принято делать при любых технических сбоях или авариях, произошел срыв — эти ошибки побудили к дальнейшему отходу от норм разумного мышления, в результате чего общество и сорвалось в тяжелейший кризис. Если бы наши либеральные реформаторы, исходя из своей веры и своих идеалов, рассуждали согласно правилам здравого смысла и логики, сверяли бы свои выводы с реальностью, то мы могли бы избежать срыва и найти разумный компромисс между интересами разных частей общества. Большинство при этом все равно бы пострадало (за ошибки надо платить), но не так сильно.

Получилось наоборот: правящая элита шаг за шагом толкала к лавинообразныму распаду всей сложной конструкции рационального сознания. Утрата здравого смысла стала нормой нашей общественной жизни. Люди грезили наяву и отвергали предупреждения, мешающие наслаждаться приятными образами близкого будущего, которые им рисовали идеологи. Это состояние нашего общества, будучи и причиной, и следствием распада («демонтажа») народа, я считаю одной из главных угроз самому существованию России как целостной страны и культуры.

Угроза эта — общенациональная. От поражающего действия этого удара в той или иной мере пострадали все социальные группы и все политические течения. Устойчивее всех оказались крестьяне. Это понятно — чем дальше люди от политики и идеологических схваток, тем легче им сохранить здравый смысл и логику, пусть и платя за это усилением тугодумия. Элита же составила главную «группу риска».

Разум и мышление человека — едва ли не главная проблема философии. В XX веке все чаще стали происходить их массовые отказы и срывы. Трудным для понимания случаем стал соблазн фашизма, которому поддался разумный и рассудительный народ. Без таких чудовищных антигуманистических проявлений, но сходным по глубине спадом рациональности стала катастрофа СССР-России. Сейчас, после длительных наблюдений, мы можем дать хотя бы описание этого странного сбоя в сознании нашего большого культурного народа. Описание — это еще не рецепт лечения, но необходимый шаг.

Терапия кризиса — большая философская тема. Этой темой занимался Гуссерль. Он сформулировал вывод, к которому в конце 90-х годов интуитивно пришли и многие люди в России, разных профессий и уровня образования. Смысл его в том, что большой терапевтический эффект имеет просто спокойное описание кризиса. То, что мучает практически все общество, надо вербализовать, изложить. Этому и посвящена глава.

Наше познание начинает с чувств, переходит к рассудку, а затем к разуму. Логическое мышление использует способность разума делать умозаключения. Конечно, великие идеи можно высказывать и вопреки рассудку — так вещают иные пророки. Но пророки не живут в своем отечестве, а мы ведем речь о мышлении граждан нашего Отечества, с которыми вместе переживаем трудные времена.

В реальной жизни мы обычно не имеем времени, чтобы делать сложные умозаключения по всем вопросам. Мы справляемся с помощью здравого смысла. Это тоже инструмент разума. Правда, у «элиты» он ценится невысоко, куда ниже, чем теоретические доводы. Но в условиях кризиса роль здравого смысла резко возрастает. В это время у нас мал запас прочности, и мы вынуждены искать не максимальную выгоду, а минимальный ущерб. Теория может привести к наилучшему решению, но чаще ведет к полному провалу — если она не годится. Здравый смысл не дает блестящих решений, но предохраняет от наихудших. Вот этого нам сегодня очень не хватает.

Рациональность, в которой мы обучены мыслить, была не всегда присуща человеку. Она возникла в XVI–XVIII веках в Европе. Это «рациональность Просвещения». Она выработала приемы выявления причинно-следственных связей. Навыки таких умозаключений люди приобретают во многом стихийно, через общение с множеством людей своей культуры, но этим навыкам обучают в школе и вузе, как любому другому мастерству. Надо учиться думать, повышать свою квалификацию, осваивать новые инструменты и методы. А мы в 90-е годы сломали и старые инструменты, отвергли самые элементарные методы и нормы. Праздник угнетенных!

Восстановление рациональности, опоры на рассудок и разум стало сейчас нашей общенародной, надклассовой задачей. В нынешнем состоянии сознания мы все вместе, солидарно скользим к пропасти. Где-то не рассчитали идеологи реформы, и под их избыточными ударами поглупели в равной степени эксплуататоры и эксплуатируемые, казаки и разбойники. Одного этого фактора достаточно для угасания народа.

Интуитивно люди эту угрозу чувствуют, поэтому такую поддержку получают те редкие политики, которые говорят, хотя бы в малых дозах, на языке здравого смысла (как сказал об этой проблеме Киплинг, вернулись «от богов Торжищ к богам Азбучных истин»). И главная заслуга таких политиков не в том, что они выправили какое-то частное искривление в нашем обществе, а в их оздоровляющем воздействии на сознание. Они вытаскивают людей из зазеркалья в реальность, в мир угроз, с которыми вполне можно совладать.

Д. Алексеев пишет: «При Путине предприняты усилия, чтобы выгнать из тела России постмодернистского червя. Это значит вернуть обществу привилегированную систему жизненных координат, ось исторического времени, ощущение непрерывности прошлого и настоящего. Опереться на присущие массовому человеку представления об одобряемых жизненных сценариях, о допустимых вариантах экономического успеха, соразмерных честной жизни и так далее. По большому счету, эти координаты массового сознания, если они воспринимаются людьми как твердые и справедливые, и есть лучшее средство против «пластилиновости» этого сознания» [32].

Конечно, если дело пойдет на лад, нам придется говорить и об опасности «диктата разума», о скуке всепроникающей логики и расчета. Но до этого пока далеко. И здесь мы поговорим о тех главных прорехах, которые возникли в нашей способности к разумному мышлению. Эти бреши надо срочно заделывать.

Общество и государство России еще не преодолели системный кризис конца XX века. Его тяжесть и продолжительность во многом обусловлены тем, что как раз к его началу в СССР усугубился мировоззренческий кризис, вызванный в 60-е годы быстрой сменой образа жизни большинства населения (урбанизацией). Он сопровождался сдвигом в сознании.

Это выразилось, в частности, в уходе от осмысления фундаментальных вопросов. Их как будто и не существовало, не было никакой возможности поставить их на обсуждение. Из рассуждений была исключена категория выбора. Говорили не о том, «куда и зачем двигаться», а «каким транспортом» и «с какой скоростью». Иррациональным был уже сам лозунг «Иного не дано!».

В среде специалистов, которые разрабатывали доктрину реформ, методологическим принципом стала безответственность. Пафос реформы был открыто оглашен как слом советской хозяйственной системы и создание необратимости. Сама декларация о необратимости как цели показывает глубинную безответственность — как философский принцип.

В Послании Президента РФ Федеральному Собранию 2004 г. В.В. Путин говорит: «С начала 90-х годов Россия в своем развитии прошла условно несколько этапов. Первый этап был связан с демонтажем прежней экономической системы… Второй этап был временем расчистки завалов, образовавшихся от разрушения «старого здания»… Напомню, за время длительного экономического кризиса Россия потеряла почти половину своего экономического потенциала».

Это важное утверждение. Ведь реформа 90-х годов представлялась обществу как модернизация отечественной экономики, а теперь оказывается, что это был ее демонтаж, причем грубый, в виде разрушения «старого здания». На это согласия общества не спрашивали, а разумные граждане никогда бы не дали такого согласия.

Наблюдалась поразительная вещь: ни один из ведущих экономистов не сказал, что советское хозяйство может быть переделано в рыночное хозяйство западного типа. Никто никогда не утверждал также, что в России можно построить экономическую систему западного типа. Ситуация в интеллектуальном плане аномальная: заявления по важнейшему для народа вопросу строились на предположении, которого никто не решался явно высказать. Никто не заявил, что на рельсах нынешнего курса возникнет дееспособное хозяйство, достаточное, чтобы гарантировать выживание России как целостной страны и народа. Ведь если этого не будет, то уплаченную народом тяжелую цену за реформу уже никак нельзя будет оправдать. Однако, сколько ни изучаешь документов и выступлений, никто четко не заявляет, что он, академик такой-то, уверен, что курс реформ выведет нас на безопасный уровень без срыва в катастрофу. А вот предупреждений об очень высоком риске сорваться в катастрофу было достаточно.

Итак, главные обществоведы страны не утверждали, что жизнеустройство страны может быть переделано без катастрофы, но тут же требовали его переделать. Тот факт, что общество принимало подобные катастрофические предложения без обоснования и критического анализа, говорит о том, что к концу 80-х годов в СССР и России уже имел место отход от рационального мышления.

Академик А.Н. Яковлев сказал в мае 1991 г.: «Серьезный, глубокий, по-настоящему научный анализ брежневизма — точнее, периода 60-х — середины 80-х годов — еще впереди, его даже не начинали».

Если так, то элементарные нормы рациональности запрещали производить радикальную переделку этого общества! Специалист обязан сначала изучить объект реформы, провести его «серьезный, глубокий, по-настоящему научный анализ».

Для общества было жизненно важно разобраться именно в сути выбора, перед которым оно было поставлено, и основная масса народа надеялась на то, что гуманитарная интеллигенция — философы, историки, социологи — в этом разберется и растолкует остальным. Люди считали, что это — их профессиональный долг. Они ошиблись — элита этого долга не чувствовала и сама впала в утопию.

Вот как характеризовала суть перестройки академик Т.И. Заславская: «Перестройка — это изменение типа траектории, по которой движется общество… При таком понимании завершением перестройки будет выход общества на качественно новую, более эффективную траекторию и начало движения по ней, для чего потребуется не более 10–15 лет… Необходимость принципиального изменения траектории развития общества означает, что прежняя была ложной» [2].

Здесь сказано, что население и страну ждет не улучшение каких-то сторон жизни, а смена самого типа жизнеустройства, то есть всех сторон общественного и личного бытия. Казалось бы, поставлена фундаментальная проблема и следующим шагом будет именно на фундаментальном уровне сказано, что значит «изменить тип траектории». Но разъяснений не последовало, и разговор велся (да ведется и сегодня) на уровне бытовых деталей.

А ведь за «изменением траектории» стояли вещи экзистенциального уровня. Например, изменение главных прав человека — на пищу, на жилье, на труд. От общества, устроенного по типу семьи, когда именно эти права являются неотчуждаемыми (человек рождается с этими правами), предполагалось перейти к обществу, устроенному по типу рынка, когда доступ к первичным жизненным благам определяется платежеспособностью человека. Образованное общество уклонилось от обсуждения фундаментальной проблемы выбора и толковало о частностях.

Уже к середине 90-х годов мнение о том, что экономическая реформа в России «потерпела провал» и привела к «опустошительному ущербу», стало общепризнанным (пусть негласно) и среди российских, и среди западных специалистов. В 1996 г. видные экономисты Н. Петраков и В. Перламутров писали в академическом журнале «Вопросы экономики»: «Анализ политики правительства Гайдара — Черномырдина дает все основания полагать, что их усилиями Россия за последние четыре года переместилась из состояния кризиса в состояние катастрофы» [3].

Нобелевский лауреат по экономике Дж. Стиглиц дает такую оценку: «Россия обрела самое худшее из всех возможных состояний общества — колоссальный упадок, сопровождаемый столь же огромным ростом неравенства. И прогноз на будущее мрачен: крайнее неравенство препятствует росту» [4, с. 188].

Вдумаемся в этот вывод: в результате реформ мы получили самое худшее из всех возможных состояний общества. Значит, речь идет не о частных ошибках, вызванных новизной задачи и неопределенностью условий, а о системе ошибок. Перед нами явление крупного масштаба: на огромном пространстве создана хозяйственная и социальная катастрофа, не имеющая прецедента в индустриальном обществе Нового времени. Украина — большая развитая европейская страна. В 2000 г. средняя реальная заработная плата здесь составляла 27 % от уровня 1990 г. (в РФ — 42 %, в Таджикистане — 7 %).

Казалось бы, перед разумным человеком возник очень важный объект исследований, анализа, размышлений и диалога. Но за прошедшие 15 лет никакого стремления к рефлексии по отношению к методологическим основаниям программы реформ в среде обществоведов не наблюдается! За исключением отдельных личностей, которые при настойчивой попытке гласной рефлексии становятся диссидентами профессионального сообщества. Американские эксперты А. Эмсден и др. пишут в своем докладе: «Тем экономистам в бывшем Советском Союзе и Восточной Европе, которые возражали против принятых подходов, навешивали ярлык скрытых сталинистов» [5, с. 67]. В те годы этот ярлык означал маргинализацию человека как профессионала. Понятно, что мало кто шел на конфликт, пытаясь открыть дискуссию. Часто такой поступок совершали люди как раз слишком эмоциональные, их выступление воспринималось как крик отчаяния, и рационального разговора не получалось.

Проявлений «порчи сознания» множество. Значит, надо выбрать главные типы, чтобы можно было относить каждый новый случай к какому-то классу, находить в нем общие черты с совокупностью подобных сбоев в мышлении. Проблема классификации, однако, непроста, поскольку любое умозаключение представляет собой довольно сложную систему. В случае ее деформации обычно возникает сразу несколько ошибок, так что один и тот же заметный случай может быть отнесен к разным классам нарушений.

Возьмем самые распространенные случаи нарушений, которые будем иллюстрировать известными примерами. Это отход от реалистического мышления; «порча языка» — отход от системы рациональных категорий и понятий; утрата меры.

Аутистическое мышление. Основу рационального представления о действительности создает реалистическое мышление. Его цель — создать правильные представления, цель аутентического мышления — создать приятные представления и вытеснить неприятные. Если каким-то способом удается отключить реалистическое мышление, то аутистическое мышление доделывает за него работу, тормозя здравый смысл и получая абсолютный перевес.

Во время перестройки в среде гуманитарной интеллигенции сложилась компактная господствующая группа, объединяющей силой и ядром идейной основы которой являлся мессианский антисоветизм. Эти люди грезили наяву о разрушении «империи зла». Вот статья-манифест А. Ципко, в котором говорится: «Мы, интеллектуалы особого рода, начали духовно развиваться во времена сталинских страхов, пережили разочарование в хрущевской оттепели, мучительно долго ждали окончания брежневского застоя, делали перестройку. И, наконец, при своей жизни, своими глазами можем увидеть, во что вылились на практике и наши идеи, и наши надежды…

Не надо обманывать себя… Мы были и до сих пор являемся идеологами антитоталитарной — и тем самым антикоммунистической — революции… Наше мышление по преимуществу идеологично, ибо оно рассматривало старую коммунистическую систему как врага, как то, что должно умереть, распасться, обратиться в руины, как Вавилонская башня. Хотя у каждого из нас были разные враги: марксизм, военно-промышленный комплекс, имперское наследство, сталинистское извращение ленинизма и т. д. И чем больше каждого из нас прежняя система давила и притесняла, тем сильнее было желание дождаться ее гибели и распада, тем сильнее было желание расшатать, опрокинуть ее устои… Отсюда и исходная, подсознательная разрушительность нашего мышления, наших трудов, которые перевернули советский мир… Мы не знали Запада, мы страдали романтическим либерализмом и страстным желанием уже при этой жизни дождаться разрушительных перемен…» [6].

Господство аутистического мышления породило небывалый в истории проект демонтажа народного хозяйства собственной страны. Предпосылкой для него стало типичное проявление аутистического мышления в сфере хозяйства — сдвиг внимания от производства к распределению. На первый план в сознании вышел рынок — механизм распределения. «Реальная экономика» была представлена как нечто презренное и антигуманное.

Первый удар по хозяйству реформа нанесла в 1991–1994 гг., когда промышленное производство сократилось более чем в два раза. Директор Аналитического центра Администрации Президента РФ по социально-экономической политике П.С. Филиппов дает большое интервью (4 января 1994 г.).

Его спрашивают, какова причина этого кризиса. Он отвечает: «В нашей экономике узкое место — это торговля: у нас в три раза меньше торговых площадей, чем, например, в Японии. Хотите хорошо жить — займитесь торговлей. Это общественно полезная деятельность. И так будет до тех пор, пока будет существовать дефицит торговых площадей, а еще вернее, мы испытываем дефицит коммерсантов» [7].

Под давлением таких доводов люди оправдывали катастрофические изменения — из промышленности выбыла почти половина рабочих. Они сначала превратились в «челноков» и мелочных торговцев, а затем значительная часть их опустилась на «дно».

Экономисты настойчиво советовали совершить поворот России к «жизни в долг». Видный экономист Н.П. Шмелев, ныне академик РАН, предлагал сделать большие внешние заимствования, а отдавать долги государственной собственностью.

Он писал: «По-видимому, мы могли бы занять на мировых кредитных рынках в ближайшие годы несколько десятков миллиардов долларов и при этом остаться платежеспособными… Эти долгосрочные кредиты могли бы быть также (при должных усилиях с нашей стороны) в будущем превращены в акции и облигации совместных предприятий» [8].

Через год, когда страна уже втягивалась в кризис, он говорит в интервью: «Не исключено, что частный банковский мир переведет нас в категорию политически ненадежных заемщиков, так что на солидные займы рассчитывать нам не придется… [Можно взять] под залог нашего золотого запаса, основательно, кстати, пощипанного. Зачем мы его храним? На случай войны? Но если разразится ядерная война, нам уже ничего не нужно будет» [9].

Это крайний аутизм. Зачем мы что-то храним? А если война? И РФ сразу стала втягиваться в долговую яму, брать займы «зависимого типа», но российскому обществу это представляли как «помощь Запада» или даже как иностранные инвестиции.

Одним из крайних проявлений аутистического сознания элиты был категорический отказ обсуждать и даже видеть отрицательные последствия реформы. Вот умозаключение академика Т.И. Заславской, сделанное в важном докладе (1995): «Что касается экономических интересов и поведения массовых социальных групп, то проведенная приватизация пока не оказала на них существенного влияния… Прямую зависимость заработка от личных усилий видят лишь 7 % работников, остальные считают главными путями к успеху использование родственных и социальных связей, спекуляцию, мошенничество и т. д.» [10].

Итак, 93 % работников не могут жить так, как жили до приватизации, — за счет честного труда. Они теперь вынуждены искать сомнительные, часто преступные источники дохода («спекуляцию, мошенничество и т. д.»), но социолог считает, что приватизация не повлияла на экономическое поведение.

Из того, что сказала сама Т.И. Заславская, прямо вытекает, что приватизация повлияла на экономическое поведение подавляющего большинства граждан, причем кардинальным образом. Нелогичность ее утверждения — следствие аутистического сознания. Идеологи реформы видят только приятные изменения, а если влияние приватизации «на поведение массовых социальных групп» им неприятно, то этого влияния просто не видят.

Аутистическое мышление отражается и в современных воспоминаниях разработчиков доктрины реформ. Вот на лекции 29 апреля 2004 г. один из таких разработчиков, Симон Кордонский, излагает свою версию работы над доктриной.[8]

Он выделяет главную черту ее авторов: «Мое глубокое убеждение состоит в том, что основной посыл реформаторства — то, что для реформатора не имеет значения реальное состояние объекта реформирования. Его интересует только то состояние, к которому объект придет в результате реформирования. Отсутствие интереса к реальности было характерно для всех поколений реформаторов, начиная с 1980-х годов до сегодняшнего времени… Что нас может заставить принять то, что отечественная реальность — вполне полноценна, масштабна, очень развита, пока не знаю» [11].

Для человека с реалистическим сознанием это признание покажется чудовищным. Такая безответственность не укладывается в голове, но это говорится без всякого волнения, без попытки как-то объяснить такую интеллектуальную аномалию.

Как известно, одна из главных идей реформы сводилась к переносу в Россию англо-саксонской модели экономики. Эта идея выводилась из евроцентристского мифа, согласно которому Запад через свои институты и образ жизни выражает некий универсальный закон развития в его чистом виде. Это ошибка. Народное хозяйство любой страны — это большая система, которая складывается исторически и не может быть переделана исходя из доктринальных соображений. Взяв за образец для построения нового общества России именно США, реформаторы сделали шаг, не находящий рациональных объяснений (если мы отметаем злонамеренность).

Дж. Грей пишет: «Значение американского примера для обществ, имеющих более глубокие исторические и культурные корни, фактически сводится к предупреждению о том, чего им следует опасаться; это не идеал, к которому они должны стремиться. Ибо принятие американской модели экономической политики непременно повлечет для них куда более тяжелые культурные потери при весьма небольших, чисто теоретических или абсолютно иллюзорных экономических достижениях» [12, с. 192].

Дело вовсе не в идеологии, речь идет об исторически заданных ограничениях для выбора модели развития. И от русских философов начала XX века, и от советских историков, и от западных либеральных мыслителей мы знали, что никакая реформа не может увенчаться успехом, если она не принимается культурой данного общества. Знали — но вдруг как будто забыли!

Да ведь даже и на Западе нет того, что устроили в России наши реформаторы. Дж. Гэлбрейт сказал об их планах: «Говорящие — а многие говорят об этом бойко и даже не задумываясь — о возвращении к свободному рынку времен Смита не правы настолько, что их точка зрения может быть сочтена психическим отклонением клинического характера. Это то явление, которого у нас на Западе нет, которое мы не стали бы терпеть и которое не могло бы выжить» [13].

Психическое отклонение клинического характера — вот как воспринимался замысел реформы в России видными западными специалистами, не имеющими причин молчать! Аутистическое мышление питается мифами. Наше общество пережило небывалый всплеск мифотворчества. Проявлений этого было множество, они достаточно описаны в литературе.

Один из важных мифов гласил о якобы избыточном производстве ресурсов как фундаментальном дефекте плановой экономики. Этот миф вошел в самое ядро всей доктрины подрыва хозяйства СССР и потом «независимой» России. Ведь вслед за атаками на какую-то «избыточную» отрасль (производства стали, тракторов, энергии и т. п.) принимались политические решения по демонтажу этих отраслей.

Иррациональное утверждение, будто хозяйство России «работает на себя, а не на человека», стало привычным и не вызывало у людей психологического отторжения. Так, были резко уменьшены капиталовложения в энергетику, хотя специалисты доказывали, что сокращение подачи энергии и тепла в города Севера и Сибири приведет к исчезновению «потребителей» — они покинут холодный край. Тот факт, что гуманитарная интеллигенция благосклонно приняла программу, в которой почти невозможно было не видеть большой опасности для хозяйства и даже для шкурных интересов каждого обывателя, настолько необычен, что должен был бы стать предметом большого исследования.

Только при господстве аутистического мышления могла быть так легко принята разрушительная доктрина деиндустриализации. Люди слышали (и слышат сегодня) обещания произвести модернизацию России посредством прыжка в постиндустриальное общество без восстановления промышленности — и верят.

Уже с начала «нулевых» годов эти утопии получали поддержку в Администрации Президента. Например, В.Ю. Сурков приглашает граждан России грезить наяву: «Хотим мы включения в так называемую цивилизацию Третьей волны или останемся ржаветь в индустриальной, на задворках глобальной экономики до скончания века и нефти? Хотим ли мы неуклонно стремиться к смягчению нравов в политике и в быту или предпочтем ходить строем?» [33].

Допустим, граждане России не хотят ржаветь в индустриальной цивилизации, не хотят ходить строем, а, наоборот, хотят смягчать нравы в быту. Что конкретно им предлагает сделать власть? В основном мы получаем заряд грез. Они прекрасны, им все готовы аплодировать, но по своему характеру они таковы, что служат средством анестезии, а не мобилизации на тяжелый, даже изнурительный труд именно «на задворках глобальной экономики» — восстанавливая страну на пепелище.

Президент Д.А. Медведев сказал в Послании 2009 года: «Настало время нам, то есть сегодняшним поколениям российского народа, сказать свое слово, поднять Россию на новую, более высокую ступень развития цивилизации… Вместо примитивного сырьевого хозяйства мы создадим умную экономику, производящую уникальные знания, новые вещи и технологии, вещи и технологии, полезные людям. Вместо архаичного общества, в котором вожди думают и решают за всех, станем обществом умных, свободных и ответственных людей… Вместо прошлой построим… современную, устремленную в будущее молодую нацию, которая займет достойные позиции в мировом разделении труда» [36].

Чтобы эти слова сплотили людей на трудовые усилия с неминуемо отложенным вознаграждением, под них надо подвести рациональную базу, то есть сказать, каким образом «мы создадим умную экономику» вместо «примитивного сырьевого хозяйства»? Ведь страна живет именно за счет «сырьевого хозяйства» — нефти и газа. Зачем же строить все эти Северные и Южные потоки, если мы собираемся вместо сырья гнать на экспорт нанотехнологии?

Непосредственно для нашей темы важен случай гипостазирования относительно понятия постиндустриальное общество («цивилизации Третьей волны»). Влиятельные круги реформаторской элиты России превратили это весьма расплывчатое понятие в обозначение реальной сущности, определенного жизнеустройства, в которое якобы втягивается мир по выходе из кризиса индустриальной цивилизации. Этой сущности приписываются черты, противоречащие реальному профилю того общества, которое и считается инкарнацией сущности постиндустриализма — общества США и Западной Европы. Следовать при проектировании модернизации России этому образу, созданному утопическим мышлением энтузиастов постиндустриализма, было бы очень неосторожно.

Канонической работой, на которую принято ссылаться в рассуждениях о постиндустриальном обществе, стала статья B.Л. Иноземцева «Парадоксы постиндустриальной экономики» [34]. Поныне на нее принято ссылаться в рассуждениях о постиндустриальном обществе. Рассмотрим кратко ее главные тезисы, не пытаясь выявить в них какую-то систему. Речь идет действительно о парадоксах, но не постиндустриальной экономики, а ее фетишизации.

B.Л. Иноземцев пишет: «Постиндустриальное общество развивается на фундаменте всемерного использования потенциала, заключенного в прогрессе теоретического знания, — этот важнейший тезис Д. Белла, основателя концепции постиндустриализма, сегодня фактически не подвергается сомнению».

Это утверждение не подтверждается ни логически, ни исторически. А уж здравому смыслу оно противоречит просто дерзко. Тезис о примате какого-то одного типа знания (конкретно теоретического) можно принять как крайнюю абстракцию, применимую (с большими оговорками) лишь на начальной стадии анализа. Но никак нельзя утверждать, что на таком вырожденном фундаменте может развиваться какое бы то ни было общество. Если сформулированный Иноземцевым тезис «фактически не подвергается сомнению», то лишь потому, что никто его всерьез и не рассматривает. Тезис просто неверен.

Очевидно, что система знания, на которой стоит постиндустриальное общество (как и любое другое), представляет собой сложную целостную систему, обладающую большим разнообразием. Теоретическое знание является в этой системе важным элементом, но именно элементом, встроенным в контекст множества других типов знания, методов познания и коммуникации — в большую когнитивную структуру. Если же говорить о проблемах развития российского «общества знания», то тем более важен настрой на создание большой динамичной системы с высокой способностью к адаптации. Здесь доминирование теоретического знания с сегрегацией других видов обошлось бы слишком дорого (да оно и невозможно, мы рассуждаем о модели, оторванной от реальности).

Далее B.Л. Иноземцев пишет: «Если информация, как и любой другой производственный ресурс, может выступать и выступает в качестве объекта собственности (property), и в этом отношении информационная экономика имеет сходство с индустриальной, то знания, в отличие от любого другого производственного ресурса, могут быть и являются лишь объектом владения (possession) и образуют базу для качественно новой хозяйственной системы».

Как это понять? Разве знания появились только сегодня, в постиндустриальном обществе? Каким образом знания «образуют базу для качественно новой хозяйственной системы» — разве в «качественно старой хозяйственной системе» не было знаний? А в аграрном натуральном хозяйстве не было не только знаний, но и информации, поскольку она не была «объектом собственности (property)»? К чему вся эта схоластика, эти рассуждения в духе страны Тлён? Они лишь дезориентируют людей.

В.Л. Иноземцев выдвигает странный тезис, истоки которого даже трудно себе представить: «Вовлечение в процесс массового материального [индустриального] производства всенарастающего объема сырьевых ресурсов, энергии и рабочей силы приводило к пропорциональному росту общественного богатства. Сегодня набирает силу иной процесс: использование знаний умножает результаты гораздо более эффективно, чем применение любого другого».

Что за парадоксальный понятийный аппарат! Ведь очевидно, что «вовлечение энергии и рабочей силы» было точно таким же «использованием знаний», как и сегодня. Переход к «вовлечению энергии» ископаемого топлива вместо энергии сокращения мускула привело не просто к непропорциональному росту общественного богатства, а вызвало индустриальную революцию. Это был такой скачок в использовании знаний, с которым пока что постиндустриальная революция не может и сравниться. Неужели, по мнению B.Л. Иноземцева, создание паровой машины как средства «вовлечения энергии» менее значимо для движения знания, чем появление компьютера? И как можно оторвать «вовлечение нарастающего объема сырьевых ресурсов» от использования знания? Как вообще можно «умножать результаты» только с помощью использования знания, противопоставляя его всем «любым другим» ресурсам? Знание — без сырья, без энергии и без рабочей силы? Как автор представляет это себе в реальности? К чему эти парадоксы? Какую сверхзадачу хочет решить автор при помощи таких необычных утверждений? Читатель имеет право знать, к чему хочет его подвигнуть текст.

Вот тезис уже из сферы социологии знания: «Переход от индустриального общества к постиндустриальному снижает воздействие на человека обстоятельств, обусловливаемых социальной средой; в то же время особое значение приобретают внутренние силы самой личности… и в этом аспекте постиндустриальная социальная система радикально отличается и от аграрного, и от индустриального обществ».

Это фантазия апологетов постиндустриализма, которая увяла еще в 80-е годы. Какие там «внутренние силы самой личности»? Никогда отдельная личность не испытывaлa столь мощного «давления социальной среды», как в постиндустриальном обществе, которое наконец-то получило вожделенные средства господства над личностью без прямого насилия и открытого принуждения — при помощи средств «дистанционного управления». «Общество спектакля», созданное телевидением и социальной психологией, мозаичная культура, превращающая личность в «человека массы», столь резко усилили давление на человека, что это стало острейшей экзистенциальной проблемой именно при наступлении «третьей волны» цивилизации. Немецкий философ Краус афористично выразился о нынешней правящей верхушке Запада: «У них — пресса, у них — биржа, а теперь у них еще и наше подсознание».

Как пишет английский философ 3. Бауман, именно постиндустриализм порождает новый тип бытия личности, от наступления которого невозможно укрыться никому: «Самые страшные бедствия приходят нынче неожиданно, выбирая жертвы по странной логике либо вовсе без нее, удары сыплются словно по чьему-то неведомому капризу, так что невозможно узнать, кто обречен, а кто спасается. Неопределенность наших дней является могущественной индивидуализирующей силой. Она разделяет, вместо того чтобы объединять, и поскольку невозможно сказать, кто может выйти вперед в этой ситуации, идея «общности интересов» оказывается все более туманной, а в конце концов — даже непостижимой. Сегодняшние страхи, беспокойства и печали устроены так, что страдать приходится в одиночку. Они не добавляются к другим, не аккумулируются в «общее дело», не имеют «естественного адреса». Это лишает позицию солидарности ее прежнего статуса рациональной тактики» [35].

Гипостазирование. Один из подходов к познанию реальности — методологический эссенциализм (от лат. essentia — сущность). Это метод, имеющий своей целью открытие истинной «природы вещей». Древние философы Греции считали, что заключенную в вещи сущность (первопричину) выражает Слово, имя вещи. Пифагор верил, что сущность вещи выражена в числе, число не может лгать, и в этом его преимущество перед словом.

Научная революция стала разделять слово и вещь, заменять сущность абстрактным понятием (например, в физике движущееся тело представляли «материальной точкой»). Для ученого вещь уже не обладала скрытой сущностью, для каждого взгляда вещь стала носителем какой-то одной «сущности» из множества. Какова сущность кирпича? Для геометра одна, для археолога другая, для материаловеда третья, для экономиста, механика, химика — своя.

В системе взглядов на мир эссенциализм играет полезную роль, он побуждает к нахождению познавательных метафор и чувственных представлений, стимулирующих поиск моделей явления. Даже если они неправильны, они позволяют формулировать вопросы.

Так, первая теория в химии исходила из того, что в горючих веществах есть скрытая сущность — флогистон. Это невесомая субстанция, при ее извержении из вещи образуется тепло. Теория побудила искать эту эссенцию, вести опыты, и так пришли к верной теории окисления, с чего и началась современная химия.

Вот трудовая теория стоимости, давшая начало политэкономии и развитая Марксом. По этой теории, товаром является вещь, содержащая невидимую и неизмеримую сущность — стоимость. Это нематериальная субстанция, она образуется при переносе на материал в процессе наемного труда стоимости рабочей силы как товара. А обнаруживается при продаже вещи на рынке. Эта модель стимулировала исследование капиталистического способа производства, хотя многое в ней не вязалось с реальностью.

Тяжелые последствия вызывало превращение таких моделей и метафор в догматическую веру и приложение к тем случаям, которых такая модель не предусматривала (например, приложение «стоимости» к социалистическому хозяйству).

Вот чрезвычайно актуальный для нас случай — этнология. Этнологи — приверженцы эссенциализма — доходят до буквального овеществления этничности, считая ее материальной субстанцией, включенной в структуры генетического аппарата человека. Этничность понимается как вещь, как скрытая где-то в глубинах человеческого организма материальная эссенция (скрытая сущность). Условно говорят, что она находится в крови (иногда добавляют — и почве).

Эссенциализм, выходя за разумные рамки, ведет к широко распространенному виду деформации сознания — гипостазированию.

В словаре читаем: «Гипостазирование (греч. hypostasis — сущность, субстанция) — приписывание абстрактным понятиям самостоятельного существования. В другом смысле — возведение в ранг самостоятельно существующего объекта (субстанции) того, что в действительности является лишь свойством, отношением чего-либо».

Когда пробегаешь в уме историю перестройки и реформ, поражает эта склонность изобретать абстрактные, туманные термины, а затем создавать в воображении образ некоего явления и уже его считать реальностью и даже порой чем-то жизненно важным. Эти размытые образы становятся дороги человеку, их совокупность образует для него целый живой мир, в котором он легко и, главное, бездумно ориентируется. Образы эти не опираются на хорошо разработанные понятия, а обозначаются словом, которое приобретает магическую силу. Будучи на деле бессодержательными, такие слова как будто обладают большой объяснительной способностью.

Например, уже в начале перестройки людей увлекли совершенно схоластическим спором о том, является ли советский строй социализмом или нет. Как о чем-то реально существующем и однозначно понимаемом спорили, что из себя представляет советский строй: мобилизационный социализм? казарменный социализм? феодальный социализм? Сказал «казарменный социализм» — и вроде все понятно. Расплывчатые понятия, никогда четко не изложенные образы превратились в реальные сущности.

В слово-заклинание превратилось ключевое понятие реформы, «рынок». Одни видели в нем доброго ангела, а другие — почти всесильное исчадие ада. Люди видели в нем разные сущности, но ничего определенного не было сказано. Воевали за рынок или против него, но это был призрак. Им людей отвлекли от реальных дел.

Г.Х. Попов запустил в обиход, как нечто сущее, туманный термин «административно-командная система». Смысла в нем нет, но слово было подхвачено, оно даже получило аббревиатуру — АКС. И стали его употреблять, как будто оно что-то объясняет и есть нечто уникальное и предопределяющее жизнь нашего общества. На деле любая общественная система имеет свой административно-командный «срез». И армия, и церковь, и Большой театр — все имеет свою административно-командную ипостась наряду с другими.

Идеологи, глубокомысленно вещавшие «АКС, АКС…», намекали, что в «цивилизованных» странах, конечно, никакой АКС быть не может, там действуют только экономические рычаги. Но ведь это попросту глупо — на Западе любой банк, любая корпорация, не говоря уж о ведомствах, действуют внутри себя как иерархически построенная «административно-командная система», причем с контролем более жестким, чем был в СССР. Но те, кто это понимал, стеснялись прямо сказать, что пресловутая АКС — плод гипостазирования.[9]

Достаточно было прилепить ярлык АКС к какой-то стороне реальности, и о ней можно было говорить самые нелепые вещи. Так, Н.П. Шмелев утверждал: «Фундаментальный принцип всей нашей административной системы — распределять! Эту систему мы должны решительно сломать» [9].

Назвать распределение, одну из множества функций любой административной системы, принципом, и даже фундаментальным, — значит исказить всю структуру функций. Но даже если так, почему же эту систему надо сломать, причем решительно? Разве в обществе нет необходимости распределять? Ломать надо любую систему распределения или только «нашу»? Надо ли сломать госбюджет России и финансирование Института Европы, директором которого является Н.П. Шмелев?

В данный момент плевки в сторону «администрации» прекратились. Административная система стала бесконтрольной вплоть до самодурства — и ничего.

Глубокая деформация сознания произошла в связи с интенсивным использованием идеологами понятия свобода. Этому абстрактному и многозначному понятию придавали значение реальной сущности — и ради нее ломали устойчивые, необходимые для жизни установления и отношения.

Этот образ стал такой всемогущей сущностью, что нельзя было не только сказать что-то против него, но даже усомниться, задать вопрос. Это понятие стало наполняться не только разнородными, но прямо взаимоисключающими элементами. Идеологи избегали давать этому понятию связное определение, а люди и не спрашивали, хотя никакого молчаливого согласия относительно смысла этого слова в нашем обществе не было, а значит, его употребление как общеизвестного и однозначно понимаемого термина нарушало нормы рациональности.

Выступая в 1990 г. в МГУ, А.Н. Яковлев поучал: «До сих пор во многих сидит или раб, или маленький городовой, полицмейстер, этакий маленький Сталин. Я не знаю, вот вы, молодые ребята, не ловите себя на мысли: думаешь вроде бы демократически, радикально, но вдруг конкретный вопрос — и начинаются внутренние распри. Сразу вторгаются какие-то сторонние морально-психологические факторы, возникают какие-то неуловимые помехи» [15].

Это заявление чудовищное: в сознании, дескать, не должно быть никаких тормозов, на него не должны влиять никакие «морально-психологические факторы». Это — утопия освобождения разума от совести. Культура — это запреты, это именно ограничение свободы. Великие умы об этом писали, да это и здравый смысл подскажет.

Конрад Лоренц писал: «Функция всех структур — сохранять форму и служить опорой — требует, по определению, в известной мере пожертвовать свободой. Можно привести такой пример: червяк может согнуть свое тело в любом месте, где пожелает, в то время как мы, люди, можем совершать движения только в суставах. Но мы можем выпрямиться, встав на ноги — а червяк не может» [16].

А вот мысль либерального философа: «Ядро любой культуры стоит на ее «запретах» («глубоко впечатавшихся вето, выгравленных в превосходных и правдивых символах»). Вот почему имеет смысл описывать нынешние Соединенные Штаты как «общество без культуры». Это общество, в котором нет ничего святого и, стало быть, нет ничего недозволенного» [17, с. 175].

Крайним случаем гипостазирования было в конце перестройки придание расплывчатому понятию гласность статуса высшего приоритета в нашей жизни. Казавшиеся вполне разумными люди призывали к полному устранению цензуры, к сбрасыванию абсолютно всех покровов с отношений между людьми.

Иногда требование гласности было тоталитарным — никаких ограничений! А.Н. Яковлев говорил: «Иногда и у нас говорят о том, что невредно, дескать, было бы установить какие-то пределы гласности. Ясно, что, когда заводят речь о таких пределах, значит, гласность кому-то мешает» [18].

Что полная гласность делает жизнь общества невозможной, почти очевидно. Культура и была введением ограничений на гласность — уже требованием носить фиговый листок, а потом набедренную повязку. С точки зрения здравого смысла в суждении Яковлева удивляет призыв делать именно то, что людям мешает. Почему же не уважить людей, которые просят не мешать им жить? Но помимо здравого смысла надо прислушаться и к знанию. Вся доктрина гласности — это развитая Руссо концепция государства, где власть осуществляется посредством общественного мнения. Для его формирования и требуется гласность. Само это понятие в западных языках обозначается словом «прозрачность» (transparency). О каких правах человека может идти речь при «неограниченной гласности», когда не может укрыться ни одно твое движение, ни одна мысль?

М. Фуко говорит об этой концепции Руссо: «Мечта о прозрачном обществе, одновременно видимом и читаемом в каждой из его частей; мечта о том, чтобы больше не оставалось каких-либо темных зон, зон, устроенных благодаря привилегиям королевской власти либо того или иного сословия, либо, пока еще, беспорядком; чтобы каждый с занимаемой им точки мог оглядеть все общество целиком; чтобы одни сердца сообщались с другими; чтобы взгляды больше не натыкались на препятствия; чтобы царило мнение, мнение каждого о каждом» [19].[10]

Почти за двадцать лет, с начала перестройки, положение нисколько не улучшилось. Наоборот, гипостазирование вошло в привычку, стало новой нормой мышления.

Вот А. Илларионов (ставший советником Президента) говорит в интервью (1999): «Выбор, сделанный весной 1992 года, оказался выбором в пользу социализма… — социализма в общепринятом международном понимании этого слова. В эти годы были колебания в экономической политике, она сдвигалась то «вправо», то «влево». Но суть ее оставалась прежней — социалистической» [20].

Это утверждение — плод крайнего гипостазирования. Социализм у Илларионова — это враждебная ему сущность, способная маскироваться самым неожиданным образом. Политика Гайдара и Чубайса — это социализм! Причем «в общепринятом международном понимании этого слова».

Много лет чуть ли не главной целью в хозяйственной политике объявлялась экономическая свобода. Понятие это туманное, философское, но им обозначалась «ключевая роль государства в экономике». Почему же, что это за священный идол — экономическая свобода? Спросите человека на улице, в чем «ключевая роль государства в экономике». Почти каждый скажет: установление порядка и контроль за ним. Даже либералы любят повторять свой афоризм: «Государство — ночной сторож». Да разве дело сторожа «защита свободы»? Совсем наоборот — защита порядка, ограничение свободы жуликов.

А если шире, то ключевая роль государства в экономике — так организовать производство и распределение материальных благ, чтобы была обеспечена безопасность страны, народа и личности, а также воспроизводство физически и духовно здорового населения. Ради этого государство обязано ограничивать «экономическую свободу» рамками общественного договора, выраженного в законах. Причем в законах, опирающихся на господствующие в данной культуре нравственные нормы, а не противоречащих им.

А вспомним, с какой страстью масса здравомыслящих людей уповала, как на манну небесную, на инвестиции в нашу экономику. Слова «инвестиции» и «инвестор» были наполнены магическим, спасительным смыслом. Эти надежды на инвестиции культивировались даже в отношении таких сфер, куда их не было никакой надежды заманить. В ЖКХ, например, реформаторы главные надежды возлагали на «частных инвесторов».

Известно, каких инвестиций требовала эта отрасль только для того, чтобы остановить сползание к катастрофе, — 5 триллионов руб. в 2003 г. Всем также известно, что население не имеет финансовых возможностей заплатить за услуги ЖКХ такую цену, чтобы обеспечить инвесторам приемлемую для них прибыль. Какой же олигарх в здравом уме станет вкладывать сюда заработанные честным трудом миллиарды?

Важным объектом гипостазирования стало и понятие «частной инициативы». Как будто в ней кроется какая-то магическая сила, как у «невидимой руки рынка». Эта «рука» — постулат либеральной доктрины времен Адама Смита, который давно уже опровергнут историческим опытом. Мотором экономического роста, начиная с цивилизаций Тигра и Евфрата с их каналами и дамбами, являются большие организации людей, способные разрешать противоречия интересов, координировать усилия и мобилизовать ресурсы в масштабах, недоступных для частной инициативы. Наиболее высокие темпы и качество экономического роста были достигнуты в СССР в 30-е годы, во время Отечественной войны и в ходе восстановительной программы. Это — общепризнанный в мировой экономической науке факт.

Возьмем реальность наших дней — экономику США, светоч и маяк наших либеральных реформаторов. Из большого кризиса 30-х годов эта экономика вылезла благодаря вмешательству государства («Новый курс»), а главное, благодаря введению принципов административно-командной экономики времен войны. После окончания войны все были уверены, что США снова сползут в депрессию, если вернутся к примату частной инициативы.

Н. Хомский пишет, как Глава Федеральной резервной системы (Центробанка США) А. Гринспен в 1998 г. выступал перед редакторами американских газет: «Он страстно говорил о чудодейственных свойствах рынка, об удивительных вещах, которые стали возможны благодаря тому, что потребитель проголосовал за них своим кошельком и т. д. Он привел несколько примеров: Интернет, компьютеры, информационные технологии, лазеры, спутники, транзисторы. Это любопытный список: в нем приведены классические примеры творческого потенциала и производственных возможностей государственного сектора экономики.

Что касается Интернета, эта система в течение 30 лет разрабатывалась, развивалась и финансировалась главным образом в рамках госсектора, в основном Пентагоном, затем Национальным научным фондом: это относится к большей части аппаратных средств, программного обеспечения, новаторских идей, технологий и т. д. Только в последние два года она была передана таким людям, как Билл Гейтс… В случае с Интернетом предпочтения потребителя не играли почти никакой роли; и то же самое можно сказать применительно к ключевым этапам разработки компьютеров, информационных технологий и всего остального — если под словом «потребитель» не подразумевается американское правительство, то есть государственные субсидии» [21].

Другие примеры — экономический рост Японии, стран Юго-Восточной Азии, сегодня — Китая. В этих случаях мотором была не «частная» инициатива, а большие государственные программы развития, в которых, с высокой степенью координации, соединялись предприятия разных типов и даже разные уклады.

Недавно в Японии опубликован многотомный обзор японской программы экономического развития начиная со Второй мировой войны. В нем говорится: «Япония отклонила неолиберальные доктрины своих американских советников, избрав вместо этого форму индустриальной политики, отводившую преобладающую роль государству».

Примерно то же самое пишет председатель Комитета экономических советников при Клинтоне лауреат Нобелевской премии Дж. Стиглиц об «уроках восточно-азиатского чуда», где «правительство взяло на себя основную ответственность за осуществление экономического роста», отбросив «религию» рынка.

Разберем подробнее важный случай соединения аутистического мышления со склонностью к гипостазированию. Он стал причиной сбоя в рациональности, который перерастает в угрозу для государственности России. Это явление возникло в ходе большой кампании перестройки, ставящей целью представить советское государство как преступное. Эта кампания опиралась на всегда присутствующее в общественном сознании опасение, что монополия государства на легитимное насилие может быть использована какой-то частью «силовых структур» или их отдельных представителей в преступных целях — с нанесением вреда обществу, населению и государству в целом.

Этот риск всегда существует, государство всегда принимает меры, чтобы свести его к минимуму, меры эти всегда кажутся недостаточными. Преувеличение этого риска и нагнетание страха перед «преступным насилием власти» — одно из важнейших средств подрыва легитимности государства. Но эта кампания велась во время перестройки с такой интенсивностью, что повредила важные структуры рационального мышления и государственных служащих, и высшего эшелона управления, и значительной части общества. Это дает себя знать и сегодня.

В конце ноября 2009 г. министр внутренних дел Р. Нургалиев сделал очень важное (хотя, видимо, неудачное по форме) заявление. СМИ передали его так: «Глава МВД напомнил россиянам о праве дать отпор милиционеру. Министр внутренних дел Рашид Нургалиев напомнил, что любой гражданин России, который не является преступником и который ничего не нарушил, может дать сдачи милиционеру, напавшему на него без причины, сообщает «Интерфакс». Об этом он заявил на встрече с курсантами Московского университета МВД РФ, которая прошла на базе ОМОН в Подмосковье.

По словам Нургалиева, такие действия будут расцениваться как самооборона. «Мы все равны, а гражданин равен вдвойне», — отметил министр. Нургалиев также подчеркнул, что если милиционер напал на законопослушного гражданина, то он сам является преступником в форме. По словам министра, такого человека «надо изолировать и посадить» [38].[11]

На это заявление был немедленно (4 декабря) получен ответ гражданского общества: «Житель Перми нанес черепно-мозговые травмы двум сотрудникам милиции, выкрикивая, что глава МВД РФ Рашид Нургалиев «разрешил бить милиционеров». Пресса уточнила: «Сначала нетрезвый 24-летний пермяк избил своего брата. Потерпевший вызвал домой наряд милиции. Когда милиционеры прибыли в квартиру, дебошир набросился на них, оправдывая свое поведение словами Нургалиева. После этого сотрудникам правоохранительных органов потребовалась госпитализация. Против пермяка возбуждено дело по статьям УК 318 («Применение насилия в отношении представителя власти») и 319 («Оскорбление представителя власти»). Ему грозит до пяти лет лишения свободы» [40].

Весь этот инцидент был представлен как курьез, и дело было замято. Между тем оно дает нам ценный учебный материал. Он ни в коей мере не бросает тень на профессиональную деятельность Р. Нургалиева как министра, речь идет о явлениях в сфере общественного сознания.

Вспомним, как создавалось в «новом мышлении» понятие о преступных действиях власти и как оно гипостазировалось, обретая облик самостоятельной и почти осязаемой сущности.

Важным срезом перестройки был подрыв авторитета и самосознания армии и правоохранительных органов СССР как систем, обеспечивающих безопасность государства и общественного строя. Были спровоцированы (с участием преступного мира и западных спецслужб) очаги насилия под этническими лозунгами. Одновременно «демократические силы» срывали выполнение государством своей обязанности пресекать и предотвращать такие конфликты — поднялся вопль: «Нельзя применять силу против своего народа!»

А.А. Собчак писал: «За десятилетия сталинизма глубоко укоренились в нашем общественном сознании антигуманные представления о безусловном приоритете ложно понимаемых государственных интересов над общечеловеческими ценностями… Необходим общий законодательный запрет на использование армии для разрешения внутриполитических, этнических и территориальных конфликтов и столкновений» [39].

Во время вспышек насилия в Ферганской долине, Сумгаите, Нагорном Карабахе армия и правоохранительные органы сначала делали попытки пресечь действия провокаторов и преступников — и тут же из Москвы поступала команда отступить. Насилие вспыхивало с удвоенной силой, государство, не выполнив своей обязанности подавить очаг насилия, теряло авторитет, а в Москве проводились демонстрации против «преступных действий военщины».

Одной из крупных провокаций против государства и армии стали события в Тбилиси 9 апреля 1989 г., их расследование депутатской комиссией под председательством А.А. Собчака и обсуждение его доклада на I Съезде народных депутатов. Этой теме посвящена большая документальная и аналитическая литература, здесь мы выделим лишь один вопрос. В ходе этой операции и была создана концепция преступных приказов и преступных действий военнослужащих, которые выполняют эти приказы. К созданию этой концепции были привлечены очень большие политические силы, действия которых в нормальной ситуации следовало бы считать противозаконными. Например, СМИ широко транслировали «доклад Собчака», но не было опубликовано заключение Главной военной прокуратуры, которая проводила расследование тех событий.[12]

После событий в Тбилиси началось интенсивное внушение приоритета демократических идеалов перед воинской дисциплиной, велась идеологическая кампания, внедряющая мысль, что солдат не должен выполнять приказы, идущие вразрез с «общечеловеческими ценностями». Использовалась технология разрушения армии, испытанная еще в феврале 1917 г. и тогда приведшая страну к гражданской войне.

Эта кампания достигла максимума во время событий августа 1991 г. в Москве. Тогда в Москве было объявлено чрезвычайное положение и был учрежден временный орган, взявший на себя полноту власти, — ГКЧП. В город были введены армейские части, но на третий день выведены, а члены ГКЧП арестованы. Судя по всему, речь идет о крупномасштабной провокации, результатом которой стала ликвидация СССР и передача власти в России группе Ельцина. Она и начала «шоковую терапию» — демонтаж общественного строя и хозяйственной системы.

Здесь для нас важна одна сторона дела — подрыв монополии государства на насилие. Всякое насилие человека в форме государственных силовых структур было объявлено преступным, и, как следствие, началась криминализация насилия, стирание грани между насилием легитимным и преступным.

В ночь на 21 августа произошел символический эпизод. В транспортном туннеле на пересечении Калининского проспекта (ныне улица Новый Арбат) и Садового кольца (улица Чайковского) погибли три молодых москвича: Дмитрий Комарь, Владимир Усов и Илья Кричевский.

По Садовому кольцу двигался военный патруль в составе роты на боевых машинах пехоты (БМП), который, кстати, направлялся именно для охраны Белого дома. На въезде в туннель колонну БМП ждала преграда — поперек дороги были выставлены пустые троллейбусы. Бронетехника обошла их справа, но при выезде из туннеля баррикада из троллейбусов полностью преграждала путь. Прочно была заблокирована теперь и дорога назад. На БМП стали бросать бутылки с зажигательной смесью. Несколько человек спрыгнули на БМП, чтобы закрыть брезентом смотровые щели. Все это и привело к трагедии. Двое москвичей были задавлены, один погиб от рикошетной пули, когда экипаж стал стрелять в воздух.

В заключении следственной группы прокуратуры как Москвы, так и Российской Федерации, которая расследовала происшествие, говорилось: «Когда колонна БМП, вышедшая на патрулирование, встретила на своем пути баррикады и подверглась нападению гражданских лиц, это расценивалось военнослужащими как попытка захвата боевой техники, оружия и боеприпасов. Когда же были подожжены блокированные в туннеле боевые машины с находившимися в них боекомплектами снарядов и патронов, а жизнь военнослужащих подверглась непосредственной опасности, применение ими оружия являлось способом защиты, соответствующим характеру и степени опасности нападения».

Таким образом, было совершено нападение на военнослужащих Советской Армии, находящихся при исполнении служебных обязанностей и действовавших в соответствии с законами СССР. Согласно следствию, не было состава преступления и в действиях других военнослужащих, причастных к инциденту: командира Таманской дивизии генерал-майора В. Марченкова, командира полка полковника А. Налетова, командира батальона капитана С. Суровикина. Такова юридическая сторона дела. Однако преступниками были представлены именно военнослужащие, а совершившие на них нападение лица объявлены героями. И М.С. Горбачев издал Указ о присвоении трем погибшим москвичам звания Героя Советского Союза!

Идея «не подчиняться преступным приказам» и «оказывать сопротивление преступной власти» стала общепринятой догмой, и государство рухнуло. Именно здесь — истоки странного заявления Р. Нургалиева. Созданный целенаправленно двадцать лет назад провал в рациональном мышлении общества и офицерства оказался незакрытым.

Этот угрожающий провал не закрыт прежде всего из-за политической трусости. Чтобы его засыпать, надо честно пересмотреть всю эту операцию перестройки, включая абсурдные награды тем, кто погиб, поджигая армейские БМП перед телекамерами иностранных агентств. Это надо было сделать, пусть даже устроив пышные перезахоронения этих «героев демократии», пусть даже рядом с убиенным царем. Это было бы по другой части, не подрывающей государственность. Да, это мученики Августовской революции, положившие свои жизни на ее алтарь, но как можно присваивать им высшую награду государства, которое они уничтожали!

Аналогичным событием, положившим начало Февральской революции, был такой эпизод. 27 февраля 1917 г. учебная команда лейб-гвардии Волынского полка отказалась выйти для пресечения «беспорядков». Начальника команды, штабс-капитана, солдаты выгнали из казармы, а фельдфебель Кирпичников выстрелом в спину убил уходящего офицера. Этому было придано символическое значение — командующий Петроградским военным округом генерал-лейтенант Л.Г. Корнилов лично наградил Кирпичникова Георгиевским крестом — наградой, которой удостаивали только за личное геройство [37]. Это награждение нанесло тяжелый удар по армии.

Вернемся в 90-е годы. В результате постоянных повторений к понятию «преступные приказы» все так привыкли, что стали воспринимать как целостную и почти очевидную сущность. Сказал эти магические слова, и ситуация сразу становится ясной, нет необходимости ее исследовать, выявлять разные связи и отношения, из которых она соткана, встраивать ее в контекст.

Р. Нургалиев призвал к самообороне гражданина против «человека в милицейской форме» в таких случаях: «Если этот гражданин не преступник, которого задерживают. Если человек идет и ничего не нарушает». Он исходит из того что в такой ситуации преступность действий милиционера (неважно, по своей инициативе или выполняя преступный приказ) выявляется как очевидная сущность. Это — редкостный случай гипостазирования с риском тяжелых последствий. Сложнейшая проблема обязанности государства применять насилие, не допуская утраты монополии на это право и в то же время минимизируя злонамеренное использование этой монополии, представлена в карикатурном виде — путем предложения просто эту монополию отменить. Если ты считаешь, что милиционер приближается к тебе с преступными намерениями, бей его первым! Если ты считаешь, что экипаж БМП выполняет преступный приказ, — подожги эту БМП!

Эта проблема встала с появлением современных армии и полиции и современного права. В России уже Петр I ввел положение, что исполнению подлежит лишь приказ «пристойный и полезный государству». Дисциплинарный устав Красной Армии 1919 г. предписывал подчиненному не исполнять явно преступный приказ и немедленно докладывать об этом по команде. Этого же требовало Положение о службе в Рабоче-Крестьянской милиции 1925 года.

Этот принцип принят и в законодательствах западных стран. И везде он является декларативным. Потому что наряду с ним в уставах и в законах утверждается обязательность приказа для подчиненного. Так, в России обязательность приказа для военнослужащих определяется Федеральными законами «О воинской обязанности и военной службе», «О статусе военнослужащих», Законом РФ «О милиции». Таким образом, здесь возникает известная в философии проблема несоизмеримости ценностей. Она не имеет простых решений (в частности, такого, которое предложил Р. Нургалиев).

Разработка этой проблемы была подстегнута работой Международного военного трибунала в Нюрнберге. Там было принято, что в случае выполнения преступного приказа наказанию подлежит и начальник, отдавший приказ, и его исполнитель. Позже были введены два уточнения: 1) приказ является законным, если он отдан лицу, обязанному его выполнить, в рамках компетенции, с соблюдением надлежащей формы; 2) приказ является законным, если он не противоречит действующим нормативным актам и носит обязательный характер (то есть в случае его невыполнения подчиненный несет ответственность — дисциплинарную, административную или уголовную).

Понятно, что проблема этим не решается — даже когда приказ отдан компетентным лицом с соблюдением формы, его исполнение не исключает ответственности, если очевиден его преступный характер. Закон гласит: «Лицо, которое совершает правонарушение, выполняя официальный приказ, отданный компетентными властями, не подлежит уголовной ответственности… если только подчиненный добросовестно не предполагал законность этого приказа, и он выполнил его».

Но оценка законности отданного приказа — сложный процесс, он зависит от возможности получить и обдумать необходимую для оценки информацию, от юридической подготовки исполнителя, его способности правильно истолковать приказ в свете действующих законов. Поэтому в законодательстве большинства стран принято ключевое требование, что незаконность приказа должна быть явной. При этом незаконность приказа должны осознавать оба — и начальник, и исполнитель. Это и есть признак заведомости.

В реальной практике наличие всех условий заведомости — вещь редкая. Поэтому разъяснения этой статьи законов очень скудны, и руководствоваться ими бесполезно. Говорится, что «преступным является, например, приказ о казни мирных жителей». Но даже и в этих примерах очевидность не является абсолютной — различие между мирным жителем и боевиком во многих типах вооруженных конфликтов проблематично.

Таким образом, ни законы, ни уставы не могут дать формального ответа на вопрос, что является приоритетом — приказ или необходимость соблюдать закон. Преступность или законность действия «человека в форме» не являются сущностями, которые участники коллизии видят одинаково, как нечто данное объективно. Это каждый раз есть явление, «сотканное» множеством условий и отношений. Как правило, достаточно подробный и тем более юридический анализ ситуаций проводится фактически по завершении событий, а в момент получения и исполнения приказа такой возможности нет.

Даже новый строевой Устав Вооруженных сил РФ, введенный в действие 1 июня 2006 г., оставляет нерешенным вопрос об ответственности за исполнение преступных приказов. Один из разработчиков Устава генерал-майор Александр Моисеенко сделал такое заявление: «Приоритет отдается приказам, и ответственность за преступные приказы должен нести только командир. Подчиненный обязан исполнить приказ, а если он считает его незаконным, то имеет право после его выполнения обжаловать действия командира в суде» [41].

Это — единственно возможный способ разрешения несоизмеримости ценностей и противоречия между необходимостью выполнять приказы и невозможностью в большинстве случаев моментально оценить его законность. Эта оценка переносится в более адекватные для нее условия. Тем самым снижается социальная цена ошибки, которую вполне может совершить представитель власти, по сравнению с ошибкой индивида.

Для нашей проблемы типичной коллизией может быть нападение сотрудника милиции на гражданина, более или менее грубое. Оно может быть немотивированным («преступным»), а может иметь целью задержание подозреваемого в совершении преступления. Строго говоря, совершая задержание, в том числе с применением насилия, сотрудник милиции всегда исходит из презумпции невиновности. Высокая вероятность ошибки заложена в «программу» действий этой части правоохранительной системы. Задержали по ошибке — и выпустили.

Если ошибся и допустил грубость сотрудник милиции, на него может быть наложено дисциплинарное взыскание, а в случае превышения полномочий — и возбуждено уголовное дело. Если же индивид, ссылаясь на совет министра, «окажет сопротивление» и уйдет от разбирательства, то на свободе, возможно, останется именно преступник.

Следовательно, в момент конфликта между представителем власти и гражданином право оценки законности действий абсолютно и однозначно отдается именно представителю власти. Законопослушный гражданин обязан подчиниться и не сопротивляться — это и есть монополия государства на насилие.[13]

В этом пункте Р. Нургалиев совершил фундаментальную ошибку, которая является результатом многолетнего гипостазирования концепции преступной власти и преступных приказов. Ошибочная установка широко распространена в сознании населения, военнослужащих и, как видим, даже в высшем эшелоне власти. Это создает риск тяжелых конфликтов, снижает дееспособность вооруженных сил и укрепляет мотивацию к девиантному поведению. Это — угроза для России.

Склонность к гипостазированию нисколько не изжита. Нас эта опасность подстерегает постоянно. Используя понятие, обозначающее явление, мы часто забываем, что понятие — инструмент, отсекающий от реального содержания явления множество черт. Неявное знание и здравый смысл позволяют быстро «разворачивать» в уме это содержание, но очень часто этого не делают — впадают в гипостазирование.

Некогерентность. Рациональному мышлению присуща связность, внутренняя непротиворечивость умозаключений. Утверждения, высказанные на языке несоизмеримых понятий и с провалами в логике, некогерентны (incoherent).

Рассмотрим структуру простых логических построений. Аристотель называл их энтимемами (риторическими силлогизмами) — неполно выраженными рассуждениями, пропущенные элементы которых подразумеваются.

Данные (Д)____________________ Квалификация (К)____________________ Заключение (3)

Поскольку (Г)____________________ Оговорки (О)

Ведь (П)

В популярной книге А. Моля читаем: «Аргументация определяется как движение мысли от принятых исходных данных (Д) через посредство основания, гарантии (Г) к некоторому тезису, составляющему заключение (3)». Подкрепление (П) служит для усиления «гарантии» и содержит обычно хорошо известные факты или надежные аналогии. Квалификация (К) служит количественной мерой заключения (типа «в 9 случаях из 10»). Оговорки (О) очерчивают условия, при которых справедливо заключение («если только не…») [22].

Аргументация ответственных выводов намного сложнее, в них требуется, например, отдельно обосновывать и выбор данных, и надежность гарантии, и методы квалификации. Что же мы наблюдаем в процессе реформы? Из аргументации были полностью исключены подкрепления, оговорки и квалификации.

Вот пример рассуждений, которыми обосновывали приватизацию торговли:

Д: в государственных магазинах нет продуктов;

Г: в частных магазинах США изобилие продуктов;

3: если приватизируем магазины, у нас наступит изобилие.

Достаточно ввести в этот силлогизм оговорку: «В частных магазинах США изобилие товаров, если только дело не в уровне производства и ценовых ограничениях», как становится очевидной несостоятельность самой гарантии: в США полки магазинов ломятся не потому, что магазины частные, а потому, что цена ограничивает покупательную способность существенной части населения.

С 1990 г. меня неоднократно привлекали к экспертизе законопроектов. Ознакомление с ними нередко вызывало шок. Вот проект Закона о предпринимательстве (1990 г.). Он подготовлен научно-промышленной группой депутатов, стоят подписи академиков. И совершенно несовместимые с реальностью и друг с другом утверждения.

Вот одно из них: «В нашем обществе отсутствует инновационная активность!» Не может существовать такого общества. Инновационная активность — свойство каждого человека. Да и сами же авторы тут же утверждают, что советская экономика в основном работала на оборону, но в этой сфере инновационный потенциал СССР был безусловно исключительно высок. Значит, в важной своей части наша экономика была высоко инновационной.

Вот другое утверждение: «Государство не должно юридически запрещать никаких форм собственности!» И это говорится после стольких веков борьбы за запрет рабства или крепостного права.

Вот еще: «Государство должно воздействовать на хозяйственных субъектов только экономическими методами!» Во всем мире «хозяйственные субъекты» часто оказываются в тюрьме, а у нас, значит, бей преступников только рублем. Без административного и правового регулирования рынка государством он представляет собой саморазрушающуюся систему, это настолько очевидно, что стало аксиомой.

Вот еще нелепое утверждение: «Основным критерием и мерой общественного признания общественной полезности деятельности является прибыль!» Если так, тогда да здравствует наркобизнес, норма прибыли у него наивысшая.

А. Ципко пишет о процессах в странах Восточной Европы после «бархатных» революций: «Все эти страны идут от коммунизма к неоконсерватизму, неолиберализму, минуя социал-демократию. Тут есть своя логика. Когда приходится начинать сначала, а иногда и с нуля, то, конечно же, лучше идти от более старых, проверенных веками ценностей и принципов» [23].

Здесь крайняя некогерентность. Что значит, например, что Польша в 1989 г. «начала сначала, а то и с нуля»? И почему неолиберализм, возникший в 70-х годы XX века, «проверен веками»? Уж если «лучше идти от проверенных веками ценностей и принципов», то надо брать за образец первобытно-общинный строй, он проверен двумястами веков. Или на худой конец рабство — тоже десять веков его проверяли. Ведь капитализм — очень недавнее явление.

В 2003 г. А.Н. Яковлева, как «архитектора перестройки», спросили о ее программе. На вполне разумный вопрос Яковлев отвечает: «Интересно, как вы себе представляете «план перестройки»? Это что, перечень мероприятий, утвержденный на Политбюро, согласованный с министерствами и ведомствами, включая КГБ? Такого плана действительно не было и быть не могло. Того, кто его предложил бы, тут же поставили бы к стенке» [24].

Почему же, если бы Горбачев предложил «перечень мероприятий, утвержденный на политбюро, согласованный с министерствами и ведомствами, включая КГБ», то его «тут же поставили бы к стенке»? Кто бы его поставил к стенке, если КГБ этот перечень изучил и завизировал? С другой стороны, Яковлев признает, что план перестройки существовал, причем его главное содержание таково, что если бы он стал достоянием гласности, то авторов его тут же следовало бы поставить к стенке, это кажется самому Яковлеву правильным с точки зрения интересов государства и общества.

Академик Т.И. Заславская в конце 1995 г. на международном форуме «Россия в поисках будущего» делает главный, программный доклад. Она говорит о дефиците, якобы преодоленном благодаря повышению цен: «Это — крупное социальное достижение… Но за насыщение потребительского рынка людям пришлось заплатить обесцениванием сбережений и резким падением реальных доходов. Сейчас средний доход российской семьи в три раза ниже уровня, позволяющего, согласно общественному мнению, жить нормально» [10].

Перед нами острая некогерентность. Люди погрузились в бедность, они не могут покупать прежний набор продуктов и, таким образом, выброшены с рынка (что и стало механизмом «преодоления дефицита»), — а ведущий социолог называет это «крупным социальным достижением»!

Во многих случаях некогерентность рассуждений вызвана грубым преувеличением исходного тезиса, которое нарушает рациональность последующих шагов. Вот А.С. Ципко заявляет: «Не было в истории человечества более патологической ситуации для человека, занимающегося умственным трудом, чем у советской интеллигенции. Судите сами. Заниматься умственным трудом и не обладать ни одним условием, необходимым для постижения истины» [25]. Что значит не обладать ни одним условием для постижения истины? Интеллигенты в СССР не имели ни глаз, ни слуха, ни языка, ни весов? Как они вообще могли жить, не говоря уж о том, чтобы в космос Гагарина снарядить?

Некогерентность часто бывает следствием гипостазирования. Продуктом такого сочетания стало понятие конкуренции. В одном из документов правительства можно было прочитать: «В настоящее время принята трехлетняя Программа социально-экономического развития Российской Федерации на 2003–2005 годы. Она предусматривает прежде всего повышение конкурентоспособности России… В отсутствие значимых межстрановых барьеров для перемещения капитала, рабочей силы, технологий, информации первостепенное значение для России приобретает проблема поддержания национальной конкурентоспособности в борьбе за привлечение мировых экономических ресурсов, а также за удержание собственных».

Почему «прежде всего» конкуренция, а не улучшение здоровья народа и ликвидация социальных болезней типа туберкулеза, не искоренение бездомности, не восстановление тракторного парка сельского хозяйства — независимо от «конкурентоспособности» этих мер? И с чего вдруг правительство решило, что теперь исчезли «значимые межстрановые барьеры для перемещения капитала, рабочей силы, технологий, информации»? Это утверждение просто нелепо — попробуйте «переместиться» в США, даже если экономический барьер в виде авиабилета для вас не является значимым. Кроме того, выходит, государство отказывается выполнять функцию «удержания собственных экономических ресурсов» теми средствами, которыми все государства пользуются испокон веку (то есть административными), и возлагают эту задачу на конкурентоспособность? А если Россия еще 50 лет будет проигрывать в конкуренции на рынке — значит, тащи из нее ресурсы кому не лень? Зачем тогда вообще нужно такое государство?

В действительности большая часть человеческих отношений никак не может строиться на основе конкуренции, а строится на соединении усилий и сотрудничестве — и государство, и семья, и наука, и культура.

Говорится, что сегодня, в условиях глобальной конкуренции, мы «должны опережать другие страны и в темпах роста, и в качестве товаров и услуг, и в уровне образования, науки, культуры. Это — вопрос нашего экономического выживания». Как вообще возможно такое условие? Что значит, например, опередить США «и в качестве товаров и услуг, и в уровне науки»? Как известно, все это США обеспечили себе прежде всего благодаря авианосцам и морской пехоте, что и обходится им почти в 400 млрд долларов годового военного бюджета. А в РФ в 2001 г. весь федеральный государственный бюджет составил чуть больше 40 млрд долларов. Зачем же нам лезть на ринг тягаться с США в этой «конкуренции»?

И почему, если мы проиграем США по числу нобелевских лауреатов или качеству услуг ночных клубов, мы «экономически не выживем»? Это более чем странное утверждение. Мы не выживем как раз в том случае, если примем эту жизненную философию, убедимся, что переплюнуть США «в качестве товаров и услуг» не можем, и хором крикнем: «Так жить нельзя!»

Конкурентная борьба возникла вместе с капитализмом, и это очень недавнее «изобретение». А до этого десятки тысяч лет человек жил в общине и вел натуральное хозяйство. И сегодня еще большинство населения Земли вовсе не мыслит жизнь как арену экономической борьбы с ближними.

Вспомним недавнее прошлое. Русские крестьяне производили в год не менее миллиарда пар лаптей (пары хватало в среднем на пять дней). Это — огромное производство, требующее массы труда и сырья. Лапти эти никому на мировом рынке не были нужны, они были неконкурентоспособны абсолютно. Можно ли было их не производить? Нет, нельзя, потому что лапти были необходимы для жизни 50 % населения России.

Здесь приведены примеры некогерентных утверждений по разным проблемам. Примеры можно умножить. Эта деформация типа мышления большой части сообщества имела тяжелые последствия для российской культуры в целом. Общий регресс навыков рационального сознания, во многом спровоцированный структурой рассуждений известных интеллектуалов, стал фактором, углубившим системный кризис 90-х годов.

Большого улучшения в этом плане пока не произошло.

Деформация меры. Одной из самых тяжелых и опасных деформаций, которые претерпело массовое сознание, стала утрата способности «взвешивать» явления. Чувство меры — важная составляющая рационального сознания, необходимый инструмент методологического оснащения разума.

Овладение числом и мерой — одно из важнейших завоеваний человека. Умение мысленно оперировать с числами и величинами — интеллектуальное умение, которое осваивается с трудом и развивается на протяжении жизни человека.

Вебер особо отмечает ту роль, которую «дух счета» (calculating spirit) сыграл в становлении культуры индустриального общества: пуританизм «преобразовал эту расчетливость, в самом деле являющуюся важным компонентом капитализма, из средства ведения хозяйства в принцип всего жизненного поведения».

Под этим давлением в культуре был совершен «прыжок из мира приблизительности в царство точности». Наука ввела в обыденную культуру язык чисел. Подъем во время перестройки аутентического сознания и «приступ гипостазирования» в мышлении интеллигенции привел к утрате расчетливости. Произошла архаизация сознания слоя образованных людей.

Важнейшее свойство расчетливости, даваемое образованием и опытом, — способность быстро прикинуть в уме порядок величин. Когда расчетливость подорвана, сознание людей не отвергает самых абсурдных количественных утверждений, они действуют на него магически. Человек теряет чутье на ложные количественные данные.

Есть целый ряд общих, почти незаметных приемов разрушения меры, дискредитации числа или вообще количественных аргументов. Первый из таких приемов — манипуляция с числами, при которой они используются как магические образы, оказывающие на людей гипнотическое воздействие.

Вот типичное умозаключение такого типа из книги, вышедшей в издательстве «Наука» (!): «Четверть миллиарда — 250 миллионов потеряло население нашего Отечества в XX веке. Почти 60 миллионов из них — в ГУЛАГе» [26].

Ни редакторы издательства, ни соавторы по книге (умные и образованные люди), ни читатели не ахнули при виде этих величин.

Что значит «250 миллионов потеряло Отечество в XX веке»? Эти люди умерли? А сколько в норме умирает за сто лет человек из населения в 250 миллионов?

Контекст подталкивает человека к мысли, будто 250 млн человек стали жертвой политического строя, для этого протягивается нить к ГУЛАГу. Но ГУЛАГ существовал 30 лет, число заключенных в лагерях лишь в отдельные годы превышало 1 млн человек, смертность в лагерях составляла в среднем 3 % в год — как Отечество могло там «потерять 60 миллионов»? Доподлинно известно, например, что с 1 января 1934 г. по 31 декабря 1947 г. в исправительно-трудовых лагерях ГУЛАГа умерло 963 766 заключенных, и основная часть смертей из этого числа пришлась на годы войны. Война была трудным временем для всех.

Академик А.Н. Яковлев, написавший предисловие к «Черной книге коммунизма», дополняет миф о «60 миллионах» подробностями: «Насильственно уничтожено более шестидесяти миллионов людей, в основном молодых, красивых и здоровых, родившихся, чтобы жить, творить и радоваться жизни» [27].

Итак, по утверждению А.Н. Яковлева, были уничтожены шестьдесят миллионов человек — это только «в основном молодых, красивых и здоровых» и только убитых насильственно, а если взять немолодых, некрасивых и слабых здоровьем, то, дескать, и все сто миллионов выйдут. Такие стандарты в применении меры задавали представители высшей элиты КПСС.

Число у А.Н. Яковлева имеет совершенно иную природу, нежели в мире разума. У него число — образ, гипербола. Его нельзя соотнести с реальностью, поскольку неизвестно, во сколько раз он преувеличил — в десять раз или в пятьдесят. Выступая 16 ноября 1999 г. в Президиуме РАН, он говорит о «3,5 миллиона депортированных крестьянских семей» (во время коллективизации). 3,5 млн крестьянских семей — это около 17 млн человек. Депортация произошла в 1931 г. Каким транспортом могло быть перемещено в Сибирь такое количество людей? Члены Президиума РАН могли прикинуть это в уме, если до этого реальные данные их не интересовали.

В действительности в 1930–1931 гг. на спецпоселения было выслано 381 026 семей. Это число установлено с большой точностью.

Число, служащее показателем чего-то, всегда встроено в более или менее широкий контекст, который и насыщает это число смыслом. Обеднение контекста может совершенно исказить смысл. Изъятие числа из реального контекста приняло у нас столь широкий характер, что нанесло сильный удар по всей культуре «количественного мышления».

Вот в 1994 г. академическому журналу «Общественные науки и современность» дал интервью член Президентского совета доктор экономических наук Отто Лацис. Он сказал: «Еще в начале перестройки в нашей с Гайдаром статье в журнале «Коммунист» мы писали, что за 1975–1985 годы в отечественное сельское хозяйство была вложена сумма, эквивалентная четверти триллиона долларов США. Это неслыханные средства, но они дали нулевой прирост чистой продукции сельского хозяйства за десять лет» [28].

Итак, вложения 250 млрд долларов за десять лет, то есть по 25 млрд в год, названы «неслыханными средствами». Что же тут «неслыханного»? Годовые вложения в сельское хозяйство страны масштаба СССР в размере 25 млрд долларов — сумма не просто рядовая, но очень и очень скромная. О. Лацис обязан был бы сказать, сколько, по его оценкам, следовало бы ежегодно вкладывать в сельское хозяйство.[14] Может быть, беда была как раз в том, что вкладывали недостаточно?

Он обязан был встроить свою «неслыханную» величину в реальный международный контекст. Например, упомянуть, что в 1986 году только государственные бюджетные дотации сельскому хозяйству составили в США 74 млрд долларов. По меркам Западной Европы того времени, величина госбюджетных дотаций должна была бы составить в СССР 613 млрд долларов! Только бюджетных дотаций!

Массы читателей и телезрителей не замечали такого грубого нарушения меры, разум не подавал им сигнала тревоги.

А.Н. Яковлев, говоря о «тотальной люмпенизации общества», которое надо «депаразитировать», приводил такой довод: «Тьма убыточных предприятий, колхозов и совхозов, работники которых сами себя не кормят, следовательно, паразитируют на других».[15]

Вот мера академика-экономиста: убыточных предприятий, колхозов и совхозов в СССР — тьма. При том, что было прекрасно известно и общее число предприятий и колхозов, и число убыточных, так что можно дать вполне определенное и абсолютное, и относительное число убыточных, а не прибегать к метафоре «тьма».

Реальные величины таковы. В 1989 г. в СССР было 24 720 колхозов. Они дали 21 млрд руб. прибыли. Убыточных было на всю страну 275 колхозов (1 % от общего числа колхозов), и все их убытки в сумме составили 49 млн руб. — 0,2 % от прибыли колхозной системы. В целом рентабельность колхозов составила 38,7 %. Величина убытков несоизмерима с размерами прибыли. Колхозы и совхозы вовсе не «висели камнем на шее государства» — напротив, в отличие от Запада наше село всегда субсидировало город. Аргумент А.Н. Яковлева, основанный на количественной мере, был ложным, но этого образованная публика не замечала.

Так же обстояло дело и с промышленными предприятиями. Когда в 1991 г. начали внушать мысль о благодатном смысле приватизации, говорилось: «Необходимо приватизировать промышленность, ибо государство не может содержать убыточные предприятия, из-за которых у нас огромный дефицит бюджета».

Реальность же такова: за весь 1990 г. убытки нерентабельных промышленных предприятий СССР составили в сумме 2,5 млрд руб., а валовой национальный продукт, произведенный всей совокупностью промышленных предприятий, — 320 млрд руб.! Убытки части системы составляют менее 1 % произведенной ею добавленной стоимости — и такую систему предлагают приватизировать, аргументируя ее «нерентабельностью». Кстати, в 1991 г., когда был принят закон о приватизации, убыток от всех нерентабельных промышленных предприятий составил менее 1 % от дефицита госбюджета, который взметнулся до 1000 млрд руб.

Грубое нарушение меры часто является следствием устранения той системы координат, в которой измерение приобретает смысл. Ценным учебным материалом, который показывает глубину поражения меры, служит миф об избытке тракторов в советском сельском хозяйстве. В рассуждениях об избытке тракторов нарушались почти все элементарные правила рациональных умозаключений.

Вот А.С. Ципко пишет в большой академической книге: «Мы буквально наводнили страну тракторами и комбайнами, а относительное отставание ее аграрного сектора от традиционного фермерского хозяйства стран Западной Европы не только не уменьшилось, а увеличилось. И немудрено. В некоторых областях сегодня на круг меньше собирают зерна, чем до революции» [25, с. 74].

Первый тезис («наводнили страну тракторами») обязывает применить расчет (калькуляцию). «Наводнили» — это сколько? Во сколько раз больше, чем в Западной Европе, где рачительные фермеры «не наводнили»? Никакой меры Ципко не вводит, его тезис абсурдно противоречит реальности. Столь же абсурдно утверждение, будто в «некоторых областях» урожаи зерна меньше, чем до революции. Что это за области? Какие там урожаи? Данные по всем областям доступны, что же скрывать.

Во втором тезисе («из-за колхозов увеличилось отставание от западных фермеров») нарушена другая элементарная норма — если сравниваешь динамику двух разных систем, то обязан сообщить правила такого сравнения. Здесь надо было дать сведения об этой динамике, временной ряд показателей, но тогда тезис Ципко выглядел бы просто нелепо. Отставание от Западной Европы именно прекратилось в советское время, когда сельское хозяйство России смогло вырваться из порочного круга аграрного перенаселения и перейти от трехполья к многопольному севообороту.

Здесь же нарушены правила объяснения. Допустим, действительно «увеличилось отставание». Даже если бы это было фактом, сам по себе он не объясняет своих причин. Ципко верит, что все дело в собственности на землю. Но вера — дело свободы совести. Чтобы ее подтвердить разумом, надо выполнять правила — назвать главные возможные причины явления и дать обоснование той причины, которая выбрана в качестве гипотезы. Может, дело не в фермерах, а в колоссальных государственных субсидиях, которые стали давать фермерам в Западной Европе?

Грубо нарушено и другое элементарное требование: если сравниваются две разные системы, то надо показать (или хотя бы сказать, взяв на себя ответственность), что эти системы выполняют критерии подобия. Ведь очевидно, что в Западной Европе почему-то со времен Средневековья сложилось «традиционное фермерское хозяйство», а в России, наоборот, сохранилось общинное крестьянское, а потом колхозное. И как ни бился Столыпин, превратить крестьян в фермеров не смог. В чем-то, значит, несоизмеримы две системы — так назови причины несоизмеримости, согласуй с ними возможности сравнения.

«Парадигмальное» значение для мифа о тракторах приобрело утверждение официального руководителя тогдашней экономической науки академика А.Г. Аганбегяна о том, что в сельском хозяйстве СССР имеется в два-три раза больше тракторов, чем необходимо. Дословно Аганбегян пишет: «Результат [абсурда плановой системы] — разрыв между производством и социальными потребностями. Очень показателен пример с тракторами. СССР производит в 4,8 раз больше тракторов, чем США, хотя отстает от них в производстве сельскохозяйственной продукции. Необходимы ли эти трактора? Эти трактора не нужны сельскому хозяйству, и если бы их покупали за свои деньги и рационально использовали, хватило бы в два или три раза меньше машин» [29]. Это утверждение произвело столь сильное впечатление на мировое сообщество экономистов, что не раз цитировалось на Западе не только в прессе, но и в серьезных монографиях.

Задав меру, содержащую в себе оценку состояния («Эти трактора не нужны сельскому хозяйству… хватило бы в два или три раза меньше машин»), академик устранил систему координат, в которой его мера могла бы иметь смысл. А у экономистов, читавших это высказывание академика, не возникало желания встроить данную им меру в реальный контекст и задать себе вопрос: «При чем здесь производство тракторов в США? Сколько тракторов следует считать необходимым именно для СССР? Сколько тракторов имеется в ФРГ, в Италии, в Польше?»

Разве не удивительно было слышать, что советским колхозникам хватило бы в три раза меньше тракторов, чем то число, что они имели? Когда же наша промышленность успела так перенасытить село тракторами? Аганбегян не указал типичную норму насыщенности хозяйства тракторами в той экономике, которая предлагалась нам как пример для подражания. Разве на Западе фермеры имели в три раза меньше тракторов, чем советские колхозники? В действительности в тот момент (1988 г.) в сельском хозяйстве СССР тракторов на гектар пашни было в 16,5 раз меньше, чем в ФРГ. Искажение меры столь велико, что возникает совершенно ложное представление реальности. Приведем данные из самых обычных справочников.

ОБЕСПЕЧЕННОСТЬ СЕЛЬСКОГО ХОЗЯЙСТВА ТРАКТОРАМИ

Число тракторов на 1000 га пашни, штук

Страна 1980 1988

СССР 11,6 12,2

Польша 45 77

Италия 113 144

ФРГ 200 201

Япония 343 476

Академик-экономист не мог этих данных не знать. Но важнее тот факт, что сообщество экономистов без всяких сомнений приняло ложное утверждение одного из своих лидеров и, насколько известно, до сих пор никак на него не отреагировало.

Утрата духа расчетливости неизбежно приводит к разрушению логики, к некогерентности рассуждений, о которой говорилось выше. Дело в том, что этот дух расчетливости включает в себя умение «взвешивать» качества, то есть выводит обществоведческий анализ за рамки простых математических действий. В любой реальной проблеме общества исследователь имеет дело с несоизмеримыми величинами, обладающими разными качествами. Это касается и ценностей, и интересов, и условий деятельности людей.

Умение совмещать в одной модели несоизмеримые элементы — совершенно необходимое в обществоведении условие. Провал советского обществоведения во многом и был предопределен неспособностью «взвесить» все элементы системы, господствующая в то время группа обществоведов просто объявляла какую-то одну ценность высшим приоритетом («общечеловеческой ценностью») и пренебрегала альтернативными ценностями.

Так, например, ценность свободы ставилась неизмеримо выше ценности равенства, так что в дискурсе обществоведения возобладал социал-дарвинизм. Произошла натурализация социального. Это тяжелый провал в рациональности и в культуре. Под натурализацию общественных процессов, которая произошла в сознании властной элиты, придав ему черты радикального социал-дарвинизма и мальтузианства, околовластные интеллектуалы подводили «научную базу».

Видный антрополог, директор Института этнологии и антропологии РАН В.А. Тишков, в 1992 г. бывший Председателем Госкомитета по делам национальностей в ранге министра, в интервью 1994 г. утверждает: «Общество — это часть живой природы. Как и во всей живой природе, в человеческих сообществах существует доминирование, неравенство, состязательность, и это есть жизнь общества. Социальное равенство — это утопия и социальная смерть общества» [1].[16]

И это — после фундаментальных трудов антропологов, показавших, что отношения доминирования и конкуренции есть продукт исключительно социальных условий, что никакой «природной» предрасположенности к ним человеческий род не имеет. Жизнь показала несостоятельность антропологической модели, в которой человек представлен как индивид, ведущий гоббсову «войну всех против всех». Но российские обществоведы, консультирующие власть, продолжают исходить из принципов методологического индивидуализма и берут homo economicus как стандарт для модели человека.

Это сделало весь дискурс элиты и власти неадекватным реальности. Ценность эффективности ставилась неизмеримо выше ценности справедливости и т. д. В результате в моделях, положенных в основание доктрины реформ, возникла острая некогерентность. Справедливость как ограничение для социальной инженерии была отброшена, но вместе с этим рухнула и эффективность.

Хороший учебный материал дает история трактовки права на труд. Во время реформы видные обществоведы стали пропагандировать безработицу. Т.И. Заславская писала в важной статье (1989): «По оценкам специалистов, доля избыточных (т. е. фактически не нужных) работников составляет около 15 %, освобождение же от них позволяет поднять производительность труда на 20–25 %… Лишняя рабочая сила не только не приносит хозяйству пользы, но и наносит ему прямой вред… По оценкам экспертов, общая численность работников, которым предстоит увольнение с занимаемых ныне мест, составит 15–16 млн человек, т. е. громадную армию…

Система, при которой люди, увольняемые со своих предприятий, испытывали бы некоторые трудности с нахождением новой работы… ставила бы работников в более жесткие экономические и социальные условия, требовала от них более качественного труда. Лично мне ближе последняя точка зрения, но общественное сознание не подготовлено к ее восприятию… Мнение о том, что безработица необходима для более эффективного хозяйствования, поддерживает всего 13 %» [2, с. 230–232].

Таким образом, по словам Т.Н. Заславской, «освобождение» от 15 % «ненужных работников» поднимет производительность труда на 20 %. Значит, объем производства при этом возрастает на 2 %. И из-за этого ничтожного прироста социолог предлагает превратить 16 млн человек в безработных! Обществовед не справился с «взвешиванием» несоизмеримых ценностей, в результате выгода оказалась несоизмеримо меньше неизбежных потерь. Академик, насытив свой текст бессмысленными числами, даже не удосужилась посчитать результат. А кто удосужился?

Н.П. Шмелев разрушает меру, придавая количественному аргументу тотальный характер. Он пишет в 1995 г.: «Сегодня в нашей промышленности 1/3 рабочей силы является излишней по нашим же техническим нормам, а в ряде отраслей, городов и районов все занятые — излишни абсолютно» [30]. Как это понимать? Что значит «в этой отрасли все занятые — излишни абсолютно»? Что это за отрасль? И таких отраслей в России не одна, а целый ряд. А что значит «в городе N* все занятые — излишни абсолютно»? Что это за города и районы? Все это печатается в журнале РАН! Если редакция (и, видимо, образованные читатели) таких перлов не замечают, значит, этот алгоритм умозаключений прочно вошел в сознание!

И ведь эта мысль о лишних людях России очень устойчива, в 2003 г. Шмелев повторил ее в еще более жесткой форме: «Если бы сейчас экономика развивалась по-коммерчески жестко, без оглядки на социальные потрясения, нам бы пришлось высвободить треть страны. И это при том, что у нас и сейчас уже 12–13 процентов безработных. Тут мы впереди Европы. Добавьте к этому, что заводы-гиганты ближайшие несколько десятилетий обречены выплескивать рабочих, поскольку не могут справиться с этим огромным количеством лишних» [31].

Неспособность почувствовать несоизмеримость величин (например, масштаб проблемы и средств для ее решения) распространилась во всем обществе снизу доверху.

Так, например, существенной общественной проблемой остается возвращение населению их сбережений в государственном Сбербанке, которые они потеряли в 1992 г. при либерализации цен. Правительство обещало свой долг погасить. В телефонном диалоге с народом 18 декабря 2003 г. Президенту В. В. Путину был задан вопрос: «Каковы сроки погашения и механизмы?»

Вот как ответил на это В.В. Путин: «Общий объем долга перед населением — я хочу обратить на это ваше внимание — 11,5 триллиона рублей… Теперь хочу обратить ваше внимание на темпы и объемы этих выплат… В 2003 году — 20 миллиардов, а в 2004-м мы запланировали 25 миллиардов рублей».

Итак, долг составляет 11,5 трлн руб. (это по курсу того момента 400 млрд долл.). В.В. Путин сообщает, что в 2003 г. государство вернет гражданам 20 млрд руб. Прямо о сроках погашения долга, что и является сутью вопроса, В. В. Путин не говорит. Но нетрудно применить арифметику и увидеть, что в 2003 г. правительство вернет населению 1/420 от суммы долга. Это значит, что возвращение долга рассчитано на 420 лет. Ввиду такой несоизмеримости величин следовало как-то объясниться, но, похоже, никто этой несоизмеримости не заметил — ни эксперты, которые готовили ответы, ни телезрители, ни сам В.В. Путин.

Применение числа требует ответственности. Число должно быть сопряжено с измеряемой величиной явными отношениями. Нарушением меры является даже применение числа с избыточной точностью, которой не может дать измерительный инструмент (например, указать вес мешка картошки с точностью до грамма — значит обнаружить свою низкую квалификацию в измерении). В российском обществе произошло резкое падение этой квалификации.

Академик Т.И. Заславская, агитируя за экономическую реформу, утверждала, что в СССР число тех, кто трудится в полную силу, в экономически слабых хозяйствах было 17 %, а в сильных — 32 %. И эти числа всерьез повторялись в академических журналах. Понятие «трудиться в полную силу» — не более чем метафора, однако авторитетный социолог измеряет эту «величину» с точностью до 1 процента. 17 процентов! 32 процента!

Этот прием взят из арсенала рекламы, которая все же выглядит скромнее в своих претензиях и дает свои оценки с точностью до 10 %: «С новыми «памперсами» попки стали на 40 % здоровее», «С новым шампунем «Шаума» волосы стали на 30 % сильнее».

Разрушение чувства меры, которое ведет к утрате чутья на ложные числа, подрывает всю систему средств рациональных рассуждений. Люди становятся беззащитными перед самой примитивной манипуляцией их сознанием, а страна — перед простыми средствами информационно-психологической войны.

В 1990 г. в СССР был устроен т. н. «сероводородный бум» — нагнетались нелепые страхи перед Черным морем, которое якобы вот-вот выбросит из себя огромное облако сероводорода. Например, «Литературная газета» писала: «Что будет, если, не дай бог, у черноморских берегов случится новое землетрясение? Вновь морские пожары? Или одна вспышка, один грандиозный факел? Сероводород горюч и ядовит… в небе окажутся сотни тысяч тонн серной кислоты».

Почему эта и другие газеты могли писать такие нелепые вещи? Потому, что читатели ЛГ, в основном образованные люди, их принимали. У них была разрушена способность взвешивать величины. Максимальная концентрация сероводорода в воде Черного моря составляет 13 мг в литре, что в 1000 раз меньше, чем необходимо, чтобы он мог выделиться из воды в виде газа. В тысячу раз! Ни о каком воспламенении, опустошении побережья и сожжении лайнеров не могло быть и речи. Но миллионы людей с высшим образованием не почувствовали этой разницы в несколько порядков.

Неспособность отсеивать или хотя бы переводить в разряд «сомнительных» ложные количественные данные — результат массового поражения инструментов рационального мышления.

Примечания:

1

Реально термином «тоталитаризм» теперь обозначают любой идеократический и патерналистский государственный порядок — в отличие от «демократии», где рациональный индивид свободен и от власти идей, и от патернализма государства.

8

В тот момент С. Кордонский работал референтом президента В. В. Путина.

9

Точнее, такой возможности им и не давали, но для нас важнее тот факт, что таких людей было относительно немного.

10

Мало кто задумывается над смыслом неприятного слова «паноптикум». А ведь оно обозначает вполне конкретный технократический проект, порожденный концепцией прозрачности (гласности). Это власть, основанная на возможности увидеть все — пан-оптикум. Английский юрист Иеремия Бентам, автор труда «Паноптикум», изданного в конце XVIII века, изобрел тюрьму нового типа, вывернув наизнанку принцип темницы, — все камеры кольцеобразной тюрьмы были освещены так, что просматривались из центральной башни. Тьма укрывает, для тоталитарной власти нужна прозрачность! Паноптикум стал утопией тоталитаризма, он выражается в самых разных формах. И это с пеной у рта приветствовали наши интеллигенты-демократы.

11

Подчеркнем, что свое заявление министр сделал явно под давлением «общественного мнения». В сообщении прессы уточняется: «Неправомерные действия сотрудников милиции в последнее время вызывают все больше критики как со стороны депутатов Госдумы и правозащитников, так и со стороны обычных граждан. В среду, 25 ноября, член генсовета партии «Единая Россия» Андрей Макаров даже предложил ликвидировать МВД, так как реформировать или модернизировать эту структуру, по его мнению, невозможно» [38].

12

Так, «комиссия Собчака» сделала ложные выводы о том, что причиной смерти погибших при разгоне митинга людей были ранения, нанесенные саперными лопатками, и воздействие отравляющих веществ. Следствие опровергло эти выводы на основании экспертизы внутренних органов и одежды погибших. В проведении экспертизы участвовали эксперты ООН. Не было и ранений саперными лопатками. 18 человек погибли в давке, один «погиб от сильного удара о плоский предмет. Этот боевик-каратист намеревался в прыжке обеими ногами пробить цепь солдат. Но цепь расступилась, и нападавший упал, получив смертельное ранение головы» [42]. Доклад следствия не был доведен до сведения общественности, до сих пор источником массовой информации остается «доклад Собчака».

13

Мы не рассматриваем ситуации, в которой граждане ведут борьбу с властью, которую считают неправедной.

14

Мы отвлекаемся от того факта, что О. Лацис ввел читателей в заблуждение словами о «нулевом приросте чистой продукции сельского хозяйства за десять лет». Условная величина «чистой продукции» при планируемых ценах ничего не говорит о продукции. Объем продукции сельского хозяйства в пятилетке 1981–1985 гг. по сравнению с пятилеткой 1971–1975 гг. в постоянных ценах вырос на 14,2 %, что является существенным ростом.

15

Отметим и здесь массовый сбой сознания: множество людей благосклонно принимало нелепые утверждения о том, что работники колхозов и совхозов — паразиты и «сами себя не кормят». Не могли мы миновать кризиса, аплодируя таким речам.

16

Этот идеологический тезис, в котором натурализация общества доведена до гротеска, примечателен тем, что в этнологии, специалистом в которой и является В.А. Тишков, он отвергает примордиализм, т. е. натурализацию этничности.