Глава 2

Дорого в Кремль. Первые трудности

В Кремль меня привел Михаил Полторанин. Ранее мы оба работали в агентстве печати «Новости» политическими обозревателями. В Москве в конце 80-х — начале 90-х годов была совершенно особая атмосфера политического и эмоционального подъема. Казалось, все дышало воздухом свободы. Как грибы после дождя росли политические клубы, объединения, газеты, зачатки партий. Процветала публицистика. Журналистские имена создавались на глазах. Я начал сотрудничать с журналом «Огонек». Главным редактором был один из «прорабов» перестройки и гласности Виталий Коротич. Огоньковские публикации сделали мое имя заметным в радикально-демократических кругах Москвы, среди столичной интеллигенции. «Блеск и нищета номенклатуры», «След от шляпы Ю. О.» (о Мартове и меньшевиках), «Колыбельная для крошки Цахеса» — одна из первых антиленинских публикаций, — вызывали гром и молнии идеологического отдела ЦК КПСС. Меня постоянно приглашали на демократические «тусовки», а когда подошло время выборов в Верховный Совет, сразу несколько крупных организаций предложили выдвинуть мою кандидатуру в депутаты. Но политическая деятельность меня тогда не интересовала, карьерных амбиций у меня никогда не было. Впрочем, политика постоянно настигала меня.

В то время в моду вошли «Круглые столы» с участием новых политических фигур, и мне как политическому обозревателю АПН время от времени приходилось их вести. На один из таких «Круглых столов» мы пригласили нескольких представителей только что возникшей тогда Либерально-демократической партии России. После политической монополии КПСС и унылого одноголосия это было ново, необычно. Мы все тогда только мечтали о многопартийности, и появление ЛДПР, хотя оно и сопровождалось слухами о ее связях с КГБ, встретили с тревожной радостью. Тогда я впервые и познакомился с В. Жириновским. Надо сказать, что в то время он произвел на меня скорее хорошее впечатление. Горячо и умело полемизировал, был резковат, но без хамства. У него еще не было жирка, демагогия присутствовала, но еще не была «без берегов». Ходил он тогда без охраны и дорожил каждым приглашением. Надо сказать, что у Жириновского неплохая память, и позднее, когда я уже работал пресс-секретарем и мне приходилось сталкиваться с ним, он неизменно шутливо звал на работу к себе. Он уже был уверен в себе, уверен в своей неотразимости. Стилистика его изменилась. Он мог позволить себе любую бестактность.

Помню, как на торжественную церемонию подписания Договора о гражданском согласии в Георгиевском зале Кремля он пришел с двумя бутылками только что выпущенной водки «Жириновская». Завернуты они были в газету. Увидев меня, подошел как к знакомому. «Вот, хочу президента угостить. Ему понравится. И вообще нам надо с ним выпить и обо всем договориться. Почему он не хочет встретиться со мной? Я один понимаю Ельцина», — говорил он, поглядывая по сторонам и явно надеясь на внимание тележурналистов. У него был просто дар влезать в телевизионный кадр.

Вечером того же дня в Кремлевском Дворце съездов проходил большой прием по случаю подписания Договора. Договор этот дался с огромным трудом, и все были преисполнены надежд на гражданский мир. Настроение царило приподнятое, торжественное. За центральным столом сидели Б. Н. Ельцин, В. С. Черномырдин, С. А. Филатов, Патриарх Алексий II. Среди приглашенных были и лидеры оппозиционных партий. Все это тоже казалось новым, необычным.

Появился Жириновский. За ним шел охранник с целым ящиком водки. Я, надо сказать, удивился. Как он прошел? Вспомнился вопрос из старого фильма: «А если бы он нес патроны?» К президентскому столу, куда он направлялся, громко выкрикивая что-то, его не пустили. И тогда без всякого смущения Владимир Вольфович стал раздавать бутылки гостям. Настроение было у всех благодушное, и эта выходка была воспринята с разумной долей юмора.

Михаила Никифоровича Полторанина на этой, казавшейся такой дружеской «политической вечеринке» не было. К этому времени он уже отдалился от президента. Это очень огорчало меня. Они люди сходных характеров, близкого темперамента. Полторанин был настоящим политическим борцом, дуэлянтом. Для президента он был мощным информационным и пропагандистским тараном. Я до сих пор не пойму, что их, в сущности, развело. Возможно, Михаила Никифоровича подвел его необыкновенно острый, временами ядовитый язык. Некоторым его журналистским находкам можно просто позавидовать. Вообще это очень талантливый человек, с прекрасной жизненной и журналистской школой. Если он когда-либо сядет за книгу, то не поздоровится многим.

После провала путча 1991 года М. Полторанин, не занимая никаких административных постов, фактически руководил АПН. Однажды, как бы между прочим, он посетовал, что никак не может подобрать нового пресс-секретаря президента на смену ушедшему Павлу Вощанову. Я никак не прореагировал. Но где-то в голове идея засела.

Я никогда не относил себя к фанатичным сторонникам Ельцина. Но в августе 1991 года мне, как и многим моим друзьям, прошедшим через период «горбимании», пришлось испытать глубокое разочарование.

Проанализировав множество фактов, я пришел к внутреннему убеждению, что истинным вдохновителем путча был сам Горбачев, испугавшийся масштаба демократической волны. Горбачев, в сущности, был готов на номенклатурную контрреволюцию, чтобы скрыть свою неспособность двигаться дальше. Провал путча завершил номенклатурный этап демократической революции в России, связанный с именем Горбачева. Начинался другой этап — этап реальных реформ. Это вызвало огромный энтузиазм. Имя Ельцина повторяли все. В том числе и я.

Через неделю после нашей встречи с Полтораниным я совершенно осознанно спросил его, не нашли ли пресс-секретаря для президента? Михаил Никифорович, или, как мы его звали в АПН, Кефирыч, посмотрел на меня пристально и сказал просто: «Я понял».

А еще через несколько дней он известил меня, что говорил обо мне с Ельциным. Я приготовился к долгому ожиданию. Прошел месяц. В один из весенних уже дней мне позвонили из приемной первого помощника президента Виктора Васильевича Илюшина и предложили зайти. Разговор был чисто формальный. Рекомендация Михаила Полторанина в то время оказалась решающей. В какой-то степени это даже повредило моим будущим отношениям с Илюшиным. Он не любил, когда серьезные кадровые вопросы решались поверх его головы. Я ничем не был обязан ему, а это в его глазах снижало ценность «кадра». Я принес с собой свою недавно изданную книгу, надеясь показать «товар лицом». Книга была отложена в сторону, и я не помню, чтобы Виктор Васильевич хоть раз упомянул о ней. Я понял, что литературные достоинства в Кремле не в цене, и больше не утруждал себя.

И вскоре — первая встреча с президентом. Крепкое мужское рукопожатие. Проницательный и очень интенсивный взгляд небольших сероватых глаз. Никаких расспросов. Видимо, все необходимое Полторанин рассказал. Говорил, главным образом, президент. Из его слов я понял, что четкого представления о том, как должна работать пресс-служба, у него не было. Да он и не скрывал этого.

— Посмотрите, как там у американцев. Если нужно, съездите в США. Конечно, у нас другая страна, другой президент. Начинайте работать, по ходу дела разберетесь. Когда готовы приступить?

— Да хоть сегодня… Правда, сегодня тринадцатое число…

— Начинайте завтра, — усмехнулся президент. — Указ подпишу четырнадцатым мая. Подпишу сегодня…

Я вышел из кабинета. На меня смотрело несколько пар глаз: дежурные в приемной Бориса Николаевича. Никого из них я еще не знал. Позднее у меня с ними сложились хорошие отношения. Своими небольшими подсказками, ненавязчивым руководством они во многом облегчали нелегкую жизнь в Кремле. Казалось бы, мелочь: но узнать, прежде чем войти в кабинет, какое настроение у президента, — было очень важно. Иногда было лучше вообще не заходить…

— Не уходите, — попросил В. Илюшин и проскользнул в кабинет президента. Через несколько минут он вышел с листком бумаги. — Вот указ президента. Вы назначены. Поздравляю. — Он жмет мне руку. Окружающие начинают поздравлять.

Из Спасских ворот Кремля выхожу уже чиновником. Думал, что после разговора с президентом последует длительная процедура оформления. А тут выходите завтра…

Со смятенными чувствами пошел пешком на свое теперь уже бывшее место работы — в агентство печати «Новости». Самое поразительное было то, что весть о моем назначении обогнала меня. Когда я зашел в кабинет к своему начальнику, а скорее другу Володе Федосееву (царство ему небесное), в редакции уже знали об указе. Трещали телефоны: журналисты из газет и агентств уже требовали биографическую справку обо мне. Кто-то из редакционной молодежи побежал в ближайший магазин за бутылкой и неизменной колбасой. Было и радостно и грустно.

Прощай, свободная жизнь… На улице — проливной дождь. Может быть, к счастью. Но к какому непростому!

Нужно было осваивать и кабинетное, и политическое пространство. Никакого наследства мне предыдущий пресс-секретарь П. Вощанов не оставил. Пресс-службы не существовало. Был огромный кабинет метров тридцать в длину, и на столе сбоку целая батарея телефонов. Мечта номенклатурного чиновника. На одном из аппаратов надпись — «Президент». Как этим аппаратом пользоваться, я еще не знаю. Меня бросили в реку, не сказав, как грести. Видимо, это одна из примет кремлевской демократии. Могу себе представить, как при таком высоком назначении (я не просто пресс-секретарь, но и помощник президента) все было бы обставлено раньше. Наверное, существовал некий ритуал введения в должность. А тут ничего. Даже КГБ обошло меня своим вниманием. Только через несколько дней мне позвонил Дмитрий Румянцев, начальник отдела кадров Администрации президента, и сказал, что узнал о моем назначении… из газет. Надо бы оформиться… Пришлось задним числом заполнять анкеты, приносить фотографии.

Через пару дней позвонил и затем зашел Александр Васильевич Коржаков, начальник охраны президента. Это была его инициатива. Я о нем еще ничего не знал. Мне он показался доброжелательным, спокойным человеком. Глаза умные, с иронией. В то время газеты о нем почти не писали. Еще не был создан образ всесильного и коварного Малюты Скуратова, чуть ли не руководящего страной из-за спины президента… «Заходи в любое время», — сказал он. Внешне и тогда, и в последующие годы он всегда держался достаточно скромно. Никакого чванства или высокомерия я в нем не наблюдал. В то время он занимал крохотную неуютную комнатку неподалеку от приемной президента, основной достопримечательностью которой был огромный портрет Ельцина, принадлежавший кисти какого-то явно доморощенного художника. Во вкус своей огромной в последние годы власти (в том числе и в вопросах кадровых назначений) он входил постепенно, по мере того как обрастал могучими связями в правительстве, силовых структурах, в финансовой сфере. В последние годы он, за редким исключением, сам ни к кому из помощников не заходил, полагая, что ходить теперь должны к нему. Впрочем, и помощники к нему не ходили.

… Начал осваивать свой кабинет, который хранил память стольких имен и стольких теней. Когда-то здесь сидел Михаил Иванович Калинин, первый после революции «президент», Председатель ВЦИК. Потом многолетний руководитель советских профсоюзов Николай Шверник. Потом — Ворошилов, Брежнев, Подгорный, Дымшиц, — все имена, известные нам по советской истории. Последним здесь в советскую пору работал Александр Николаевич Яковлев, главный, как принято у нас писать, идеолог перестройки.

Прежде всего нужно было освоить телефон с многозначительной надписью «Президент». Никакого наборного устройства на нем не было. Стоило поднять трубку, и на другом конце провода отзывался Б. Н. Ельцин. Но президент мог быть занят или не расположен говорить. Кто-то из помощников президента разъяснил: нужно прежде позвонить дежурным Бориса Николаевича и «провести разведку», в кабинете ли он, не говорит ли с кем по телефону. И вообще, лучше знать, какое у шефа настроение. У президентского телефона особый зуммер, звук которого не спутаешь с другим.

— Борис Николаевич, слушаю… Добрый день.

Обращался президент к собеседнику по имени и отчеству. У него была прекрасная память. В том, насколько президент помнит людей, я убеждался неоднократно, но особенно ярко мне запомнился один случай во время поездки в его родной город Свердловск (ныне Екатеринбург).

Президент любил быструю езду и на хорошей дороге командовал водителю: «Выпрямляй, выпрямляй ногу!» — то есть жми на акселератор. Правда, дороги в России имеют свойство быть ухабистыми, и после авиакатастрофы в Испании ему приходилось думать о позвоночнике. Но на хороших прогонах мы на своих «Волгах» едва поспевали за мощными президентскими ЗИЛами. Только весной 1995 года Борис Николаевич несколько изменил своей изначальной «патриотической» установке — ездить исключительно на отечественных машинах — и пересел на специально сделанный для него в Германии «мерседес». Причина тут достаточно банальная, не говорящая в пользу нашего автостроения, — тяжелые ЗИЛы постоянно перегревались, особенно во время заграничных визитов в страны с более теплым климатом. В Индии шоферы чуть не плакали от бессилия.

Итак, в Свердловске президентский кортеж несся по городу, и вдруг резкое торможение. Выскакиваем из машин, бежим вперед: не случилось ли чего? Смотрим, Борис Николаевич, стоит на тротуаре и разговаривает с каким-то человеком, дружески держа его за руку. Оказывается, это бывший шофер Ельцина, который работал с ним, когда будущий президент был еще секретарем обкома. Увидев на улице знакомое лицо, президент велел остановиться. Пробравшись сквозь моментально окружившее президента кольцо горожан, я слышал, как он расспрашивает своего бывшего шофера о домочадцах, об общих знакомых, называя всех по именам.

Такие случайные встречи и разговоры, весьма характерные для президента той поры, обычно не попадали в хронику, так как журналисты, находившиеся в самом конце длинного кортежа, просто не успевали подбежать со своими камерами. Я неоднократно пытался изменить расстановку кортежа, исходя прежде всего из интересов самого же президента, но у службы безопасности свои установки.

В первые дни работы в Кремле было так много разрозненных впечатлений, что собрать их все вместе просто невозможно.

…Разбираясь в большом книжном шкафу с бумагами и книгами, оставшимися от предыдущего пресс-секретаря, я обнаружил первую «кремлевскую» тайну. Одна из секций шкафа оказалась фальшивой и скрывала дверь в комнату отдыха с отдельным выходом в коридор, прямо напротив входа в Музей-квартиру Ленина. В этой комнате отдыха оказался небольшой диванчик (очень пригодившийся в беспокойные ночи октября 93-го года), умывальник, закамуфлированный под гардероб, телевизор и невероятных размеров и тяжести сейф, оставшийся от сталинских времен. Он был настолько тяжел, что, когда я попросил передвинуть его, инженер корпуса сказал, что это делать опасно может провалиться пол в ветхом корпусе, построенном еще М. Ф. Казаковым в 1787 году как «здание судебных установлений». С тех пор несущие конструкции здания не менялись. Сейф был «с засыпкой», то есть между двумя слоями брони пространство было заполнено песком, что делало его несгораемым. Это внушало почтение. Однако второй экземпляр ключа хранился «где положено», так что сейф, в котором с 1960 по 1964 год Л. И. Брежнев хранил самые конфиденциальные бумаги, имел свойство быть совершенно прозрачным для тех, кому по долгу службы было положено бдить за дозволенными и недозволенными секретами. Кстати, о моем якобы сборе «компромата на президента». Где бы я его хранил? В сейфе? Это все равно что хранить секретные документы в аквариуме.

…Первые несколько дней работы в Кремле я обедал в столовой, которая попалась мне на глаза. Но потом сработал какой-то невидимый аппаратный механизм, и меня перевели в другую, где обедали помощники президента. Зав. столовой объяснила, кто за каким столиком и с кем сидит. По соседству столов можно было косвенно определить, кто с кем дружен, кто с кем в конфиденциальных отношениях. За столом В. В. Илюшина сидел начальник президентской канцелярии — Валерий Семенченко. Первые мои наблюдения меня не обманули. За отдельным столиком сидели «люди Руцкого», не смешиваясь с «людьми президента» (напомню, что была еще середина 1992 года). Вначале я не придал этому значения, но постепенно уяснил, что это не было случайностью. Руцкой, будучи вице-президентом и по статусу вторым человеком в команде президента, совершенно выпадал из этой команды. Сам он никогда в столовой помощников не обедал. Закуски ему приносили в кабинет. Вообще, случайностей в коридорах Кремля не бывает. А если вдруг возникала некая «случайность», то она была где-то запланирована.

Вспоминаю одну из них. Ситуация была связана с одной из первых для меня поездок с президентом. Помощники президента и пресс-секретарь всегда летают президентским самолетом. Во внутренних поездках это В. В. Илюшин и Анатолий Иванович Корабельщиков, ведающий связями с автономиями и регионами, и неизменный шеф протокола В. Н. Шевченко. По статусу мне положено было летать вместе с президентом.! Неожиданно за два дня до отлета мне приносят и оставляют у секретаря билет на рейсовый самолет, вылетающий накануне. Кто распорядился? Пожимают плечами.

Что делать? Иду советоваться к шефу президентского протокола Владимиру Николаевичу Шевченко. Говорю, что рейсовым самолетом не полечу. «Если президент не хочет, чтобы его пресс-секретарь летал с ним, пусть мне об этом скажут прямо». Шевченко слушает меня, смотрит внимательно, многозначительно хмыкает. Потом дает совет: «Вызови секретаршу, пусть она отдаст билет тому, кто его принес. В детали не вникай. Но в следующий раз, если повторится, посылай принесшего к… такой-то матери. В день отлета приезжай во Внуково-2. Все будет в порядке».

Так все и произошло.

Уже в самолете, сидя рядом со все знающим и все понимающим шефом протокола, уже после того как выпили по рюмке, я снова припомнил этот эпизод. Шевченко рассмеялся: «Ну, тебя просто проверяли на выдержку. Проявил бы слабость, полетел бы раз рейсовым самолетом, так все время и катался бы в обозе».

Еще одна проверка была связана с моей поездкой «в свите президента» в Ташкент. С моего назначения прошло всего два дня. Пресс-службы нет, сотрудников нет. Нужно готовить предложения по ее созданию. Президент торопит, а тут на несколько дней поездка по стране. Памятуя о том, что первый помощник В. В. Илюшин обещал «подсказывать» мне, обращаюсь к нему, может, мне остаться в Москве, проработать документы о пресс-службе; к возвращению президента будут готовы? «Что ж, тоже мысль, — говорит Илюшин. — Я не возражаю».

Через несколько часов, поразмыслив, понял, что делаю глупость. Надо непременно ехать с президентом. Тем более в первую поездку. Перезваниваю первому помощнику.

— Решил ехать!

— Правильно!..

— Что же вы мне сразу не сказали, как нужно. Обещали подсказывать. А я чуть было не сделал ошибки, — возмущаюсь я.

— Хотел, чтобы вы сами решили…

Мне потом долго и болезненно пришлось привыкать к этому «вязкому» стилю общения. Болезненно потому, что в журналистской среде я привык совсем к другому: к прямоте, к открытости, к товарищескому взаимодействию. Здесь же всегда угадывался какой-то скрытый подвох.

Мне довелось работать с Борисом Николаевичем в период неимоверно трудный психологически, если характер Ельцина-человека сложился давно, в общем-то в весьма определенных советских обстоятельствах (чего стоит его многолетняя обкомовская практика в Свердловской области или «крутой» опыт на посту первого секретаря Московского горкома партии), то характер Ельцина-президента был еще переменной величиной. Сформировавшийся как партийный функционер, «солдат» коммунистической партии, он тем не менее обнаружил поразительное умение и желание учиться. Учился он главным образом, благодаря своему на редкость гибкому, несмотря на возраст, уму. Статус президента открыл ему возможность встречаться с самыми выдающимися людьми и политиками страны и мира, и он проходил свои президентские университеты совершенно в новом окружении, выжимая из них все полезное. Из политиков он больше всего ценит и любит Гельмута Коля и в трудные минуты, случалось, прибегал к его совету. Похоже, что Г. Коль глубже других понимал и самого президента, и Россию в целом, и им легче разговаривать друг с другом. Во всяком случае, Ельцин неизменно встречался с Колем с видимым удовольствием. Оба прежде всего люди слова, и если о чем-то договаривались, то держали слово, даже если это было не всегда легко, как, например, со сроками вывода российских войск из Германии.

На формирование Ельцина-президента решающее влияние оказывало то, что он был поднят наверх демократической волной. Напомню, что он был одним из сопредседателей легендарной по своему влиянию на общественное мнение, а ныне почти забытой МДГ — Межрегиональной депутатской группы Съезда народных депутатов СССР, где он имел возможность встречаться с А. Сахаровым, Г. Поповым, А. Собчаком, Ю. Афанасьевым, Е. Боннэр — тогдашними «звездами» московской политической сцены. Именно здесь Ельцин постигал азы демократии, которая ему была чужда и по воспитанию, и по жизненному опыту, и даже по характеру.

Как неоднократно отмечали журналисты, в Ельцине уживались как бы три человека: аппаратчик советского покроя, популист, знающий достоинства и слабости своего народа и умеющий, когда нужно, козырнуть этими знаниями, и, наконец, реформатор. Все эти типы причудливо переплелись в нем и нередко вступали друг с другом в противоборство.

В период первых своих поездок по стране уже в качестве президента России он брал с собой сотни миллионов рублей, чтобы «сделать подарок трудящимся».

С точки зрения европейских стандартов — это было дикостью, с точки зрения императивов либеральной реформы и финансовой политики Гайдара преступлением перед реформой. Ельцин не мог этого не понимать. Но считал возможным для себя делать царские жесты. По моим представлениям, в нем уживался русский барин Троекуров и народный герой Дубровский, Собакевич и Ноздрев, отец-Карамазов и его сын Дмитрий. Порой в нем проглядывали доверчивость князя Мышкина, а иногда необузданность Парфена Рогожина. В Ельцине в причудливом сплетении уживались, воюя друг с другом, все характерные типы России. Работать с таким человеком безумно интересно, но крайне сложно.

Когда я пришел в Кремль, команда президента только начинала формироваться. Он привел с собой нескольких человек, которые обеспечивали вращение административных и аппаратных колес, — Юрия Петрова, Виктора Илюшина, Анатолия Корабельщикова, Льва Суханова, Валерия Семенченко. Большинство из помощников были скорее администраторами, чем политиками. То были люди без определенной идеологии. Они служили президенту, а не демократической идее. Они готовы были эволюционировать с президентом в любую сторону: вправо или влево, не испытывая особого душевного дискомфорта. В команде президента еще не было Юрия Батурина, Георгия Сатарова, Александра Лившица, Михаила Краснова. Еще не был призван Сергей Филатов.

С их приходом кремлевский организм обрел второе дыхание. Посыпались идеи, появилась гибкость подходов, а вместе с этим и возможность компромиссов — путь к гражданскому согласию. Все эти новые люди стали со временем моими друзьями и единомышленниками. Работа приобрела особый интерес и особый смысл.

Этот особый смысл состоял в том, чтобы сохранить для России Ельцина-демократа. Мы понимали, что в условиях слабости и разрозненности демократических сил, их непрактичности и прекраснодушия Ельцин оставался, несмотря на все свои человеческие слабости, локомотивом демократического процесса. Без Ельцина Гайдар не смог бы сделать ни одного шага в сторону экономического либерализма. Его немедленно бы растоптала либо консолидированная номенклатура, либо народная толпа. Ельцин был для демократии броненосцем, под прикрытием которого слабая, беспанцирная демократия имела возможность продвигаться вперед. Для меня и многих моих друзей «бороться» за Ельцина значило бороться за демократию.

Что значило бороться за Ельцина?

Это значило поддерживать его демократические навыки, приобретенные во времена работы в Межрегиональной депутатской группе. Это значило противодействовать его старым партийным привычкам, куда более сильным, чем вновь приобретенные. Бороться за Ельцина-демократа — значило привлекать к работе с ним людей стойких демократических убеждений и ограничивать влияние советского менталитета в его окружении. Это значило подтягивать к нему интеллигенцию.

В моей работе пресс-секретаря это и было некоей сверхзадачей.

Свою работу в Кремле я начал с того, что объехал редакции крупнейших газет. Мне хотелось с первых же дней обозначить определенную стилистику отношений между пресс-секретарем и главными редакторами. В былые времена главных редакторов регулярно вызывали на Старую площадь «давать установки» или «снимать стружку», если газета позволяла себе какие-то вольности в отношении «политики партии и правительства». Не хотелось продолжать эту стыдную и унизительную практику, да я и не мог бы реанимировать старые методы «партийного руководства» печатью. Мне казалось, и я в этом не ошибся, что на личных отношениях и исходя из общих демократических позиций с главными редакторами будет работать легче. С первых же дней хотелось показать журналистам, что в Кремль пришел не «начальник», а их коллега, который понимает сложности и императивы журналистского цеха.

И для меня, и для главных редакторов возникала довольно сложная психологическая и политическая задача — найти «алгоритм» отношений, при котором можно было бы соблюсти интересы президента, государства и СМИ. У главных редакторов задача была даже сложнее: в условиях острой конкуренции они иногда были просто вынуждены демонстрировать свою независимость, понимая вместе с тем, что финансовый кран (бумага, тарифы на связь, типографии) в значительной степени все еще находится в руках власти и доводить дело до прямой конфронтации небезопасно.

Моя задача во многом облегчалась тем, что у большинства демократических изданий и журналистов в то время было ясное понимание, что защищать демократию — значит защищать и поддерживать Ельцина. Общество — и журналисты тоже — были еще полны надежд на довольно быстрый перелом к лучшему.

Был и еще один аспект взаимоотношений с прессой. В условиях укрепляющейся президентской власти основные «политические блюда» варились в Кремле. Кремль и, в частности, пресс-служба были поставщиками важнейшей политической информации, без которой не может жить ни одна газета. Серьезно поссориться с Кремлем — значило бы отрезать себя от важных источников политических новостей. В руках пресс-службы был такой серьезный инструмент, как аккредитация журналистов. Я никогда не злоупотреблял этим оружием, понимая, что оно обоюдоострое. За все время работы в Кремле я «не отлучил» ни одного журналиста. Время от времени у меня, конечно, возникали трения с рядом коллег, но их удавалось быстро преодолеть.

В Москве в то время существовал (существует и сейчас) весьма влиятельный и достаточно закрытый для посторонних Клуб главных редакторов. Политическую тональность в нем задавали такие известные и влиятельные в среде журналистов люди, как Игорь Голембиовский, главный редактор «Известий», и Владислав Старков, главный редактор «Аргументов и фактов». Бывали там и генеральный директор ТАСС Виталий Игнатенко, и руководитель Российского телевидения Олег Попцов. В этом «ареопаге» фактически вырабатывалась общая линия демократической прессы по отношению к власти. Михаил Полторанин, в то время близкий к президенту и влиятельный, будучи председателем Комитета по делам печати и вообще человеком хлебосольным, умеющим хорошо покормить журналистскую братию, был в Клубе главных редакторов своим и часто устраивал его «сессии» на министерской территории. Тем более что при возглавляемом им Комитете имелся отличный ресторан. Так что «сессии» обычно завершались хорошим застольем, где с предельной остротой и доверительностью обсуждались самые сложные политические вопросы, выносились негласные приговоры тем или иным политикам. Я попросил М. Полторанина ввести меня в круг этих людей. Меня приняли как коллегу. И я ни разу не позволил себе злоупотребить оказанным дружеским доверием. Мнения, которые приходилось слышать там, для меня были весьма важны. Но далеко не всегда (и чем дальше, тем больше) они высказывались в поддержку президента. Обвинения в адрес Бориса Николаевича, нередко справедливые, слышать было, разумеется, больно. Но всегда полезно.

В Кремле определенная группа людей исходила из того, что президент всегда прав. Это очень вредило политике. Ссылка на мнение влиятельных главных редакторов, многих из которых президент знал лично, давала мне возможность ввести Ельцина в курс альтернативных представлений и оценок. Президент, кстати, дорожил этим…

Добрые, товарищеские отношения с главными редакторами давали мне возможность находить выход из весьма щекотливых ситуаций. Одна из них возникла вскоре после моего назначения. Дело было сразу же после поездки президента в Ташкент, где проходила важная встреча лидеров СНГ.

В Верховном Совете, который все более входил в конфронтацию с президентом, выступил В. Исаков, один из самых непримиримых критиков Ельцина, с обвинением, что во время этой встречи президент был нетрезв. Исаков ссылался на весьма красноречивые телевизионные репортажи из Ташкента. Меня срочно вызвали в Кремль.

В машине тогда еще не успели установить спецсвязь. Это, кстати, делается по личному распоряжению президента. Ее установили примерно через неделю — громоздкую, старомодную, безумно тяжелую (больше 100 кг) систему, дающую возможность вести конфиденциальные разговоры, в том числе и с самолетом президента. Аппаратура занимала почти весь багажник. Разговаривать с помощью этой связи было настоящей мукой. Разговор зашифровывался и на другом конце провода расшифровывался, что создавало большие помехи. В трубке как будто все время квакали лягушки, и часто было невозможно расслышать, что говорят. Иногда из-за этого происходили глупейшие накладки. К тому же электроника давала сильное излучение, появлялась головная боль, сохла кожа на голове и руках. Чтобы предохранить людей от излучения, нужны были специальные армированные стекла. Но такие ветровые стекла были только у В. Илюшина, В. Семенченко и Л. Суханова. На остальных помощниках по отвратительной советской привычке экономили. Конечно, эти стекла при настойчивости можно было бы заполучить. Но для этого нужно было бы «попросить», короче говоря, поунижаться. В Кремле ничего не давали просто так, по должности. Обо всем необходимо было просить. Это своеобразная форма мелочной аппаратной власти. Зато даже средние чины из Главного управления охраны (ГУО) имели все необходимое. Вообще, должен сказать, что в ГУО проявляют куда большую заботу о людях, чем в службе помощников, где проявляется какое-то, я бы сказал, извращенное скупердяйство, смысл которого не столько в экономии, сколько в стремлении «поставить человека на место». Даже помощники президента по всем материальным и бытовым аспектам зависят не от системы и не от самого президента, естественно, далекого от этих мелочей, а от конкретного чиновника.

Итак, первые неприятности…

— Ты слышал выступление Исакова? — спросил Илюшин, едва я переступил порог его кабинета. — Видел «Вести»?

Ни Илюшин, ни я не видели. Накануне, поздно ночью, мы вернулись вместе с президентом из Ташкента, после долгого перелета все были усталыми. Я позвонил Олегу Попцову на Российское телевидение и попросил его прислать пленку с записью эпизода. Послал фельдъегеря. Посмотрели пленку вместе с Илюшиным.

— Что будем делать? — спросил Илюшин.

— Едва ли пресса станет раскручивать этот эпизод, — сказал я. Газетчики терпеть не могут Исакова. Разве что газета «Правда»…

— Что предлагаешь?

— Думаю, лучше никак не реагировать. Если станем отвечать, опровергать, только навредим, привлечем к эпизоду лишнее внимание.

— Пожалуй, ты прав, — согласился Илюшин.

На всякий случай я позвонил нескольким главным редакторам, осторожно поговорил. Вернулся к Илюшину успокоенным. С Олегом Попцовым я тоже договорился, чтобы в вечерних выпусках этот ролик больше не показывали.

Реакция прессы действительно была снисходительной. Язвительно прошлась по президенту только «Правда». Остальные газеты откровения Исакова восприняли с издевкой и иронией. «Московский комсомолец» поместил язвительную заметку: «Исаков принюхивается к президенту». Я еще раз убедился, как важно дружить с газетчиками.

Вскоре я поехал в «Комсомольскую правду» поговорить об интервью, которое президент обещал дать газете. Нужно было обговорить основные направления, кое-какие детали. «Комсомольская правда», несмотря на свое советское название, влиятельная демократическая газета, и мне было важно, чтобы интервью было интересным и политически весомым.

В комнату к главному редактору набился народ — руководство газеты, ведущие журналисты. Выставили небольшую закуску в традициях «Комсомолки» простые бутерброды, коньяк, кофе. Для журналистов было в новинку, что «начальник из Кремля» приехал к ним сам. Разговор получался дружеский, неформальный. Большинство вопросов касались личности президента. «Как выглядит?», «Как одет?», «Надувает ли щеки?». Мое знакомство с президентом ограничивалось всего несколькими днями, и я поделился самыми первыми и поверхностными впечатлениями. «Выглядит хорошо, большой, крупный, белокожий, пахнет хорошим одеколоном…»

— Как? Уже дело и до одеколона дошло?

Так шутили журналисты. Но тон в отношении президента был уважительный, доброжелательный, несмотря на задиристые, в стиле молодежной газеты, шутки. Потом, через пару лет, я с огорчением стал улавливать другие ноты в журналистской аудитории. Часто наведывался я и в другие газеты. В сущности, это была форма «выездного» брифинга, имевшая даже некоторые преимущества перед формальным брифингом в стенах Кремля: была возможность не только разъяснить политику президента, но и выслушать хорошо информированных людей.

С интервью в «Комсомольской правде» связана одна накладка, весьма характерная для Ельцина и свидетельствующая о его доверчивости, а иногда и о неосторожности. Вопрос касался предстоящих в США президентских выборов. Президента спросили, кто, по его мнению, победит. Ельцин чуть-чуть поколебался, но ответил: «Все-таки я думаю, что Буш…» И ошибся. Конечно, упрекать за эту ошибку следует не столько президента, сколько российское посольство в США. Видимо, Ельцина неправильно проинформировали. Возможно, сказалось и влияние американского посла в Москве Р. Страусса. Он сумел установить с Б. Ельциным хорошие доверительные отношения, часто приходил в Кремль, особенно в ходе подготовки визита президента в США. Может быть, Страусс просил Ельцина о какой-то форме поддержки Бушу в нелегкой предвыборной гонке. Наверное, президент мог уклониться от ответа, но это было бы не в характере Ельцина.

К тому же интервью давалось незадолго до визита в США. Президенту предстояло быть гостем Джорджа Буша и вести с ним переговоры. Не исключено, что этим заявлением Борис Николаевич хотел подготовить благоприятную почву для встречи. Тем более что с бывшим американским президентом у Бориса Николаевича установился хороший личный контакт, они были близки по возрасту. Действовал и еще один фактор: российский президент только выходил на широкую мировую арену, у него еще мало было устоявшихся личных контактов с главами государств, и он очень ценил те связи, которые уже закрепились. Ему было бы проще работать с уже знакомым Дж. Бушем, чем с молодым и совершенно неизвестным Биллом Клинтоном. Наверняка в душе он хотел, чтобы остался прежний президент, и это отчасти повлияло и на его ответ журналистам, и даже на подготовку выступления в американском Конгрессе. В раздел этой, по-своему знаменитой речи, где говорилось о договоренностях относительно сокращения стратегических наступательных вооружений, был на последнем этапе подготовки вставлен весьма знаменательный пассаж: «Эту работу мы должны провести к 2000 году, и я очень надеюсь, что мы с Бушем доживем до этого года». Говоря «мы с Бушем доживем», Б. Н. Ельцин имел в виду не физическое «доживание», а намекал на политическое долгожительство. Вероятно, уже тогда и сам Борис Николаевич задумывался о собственной политической судьбе.

Тем не менее во время визита в США Б. Ельцин предусмотрительно встретился с Б. Клинтоном, и, судя по всему, они понравились друг другу.

В тот период Россия еще пребывала в состоянии эйфории относительно перспектив и эффективности международной и прежде всего американской помощи реформам. В Министерстве иностранных дел явно переоценивали желание США прийти на помощь недавнему заклятому врагу. Президенту Ельцину казалось, что если ему удастся договориться с Дж. Бушем, то будут сняты все преграды и на пути капиталов в Россию, и на пути русских товаров на Мировой рынок. Ельцин исходил из распространенного тогда представления, что Запад просто обязан спасти российскую демократию.

В силу этого одна из задач, которую ставил перед собой Ельцин в поездке по США, состояла в том, чтобы убедить американский народ и Конгресс в том, что Россия окончательно порвала с тоталитарным прошлым и имеет полное право вступить в демократический клуб Запада. Центральное место отводилось даже не столько переговорам с Бушем, в успехе которых Ельцин не сомневался, сколько выступлению в американском Конгрессе, встречам с «рядовыми американцами» в ходе короткой поездки по стране. Группа спичрайтеров президента трудилась, что называется, день и ночь. Президент отвергал вариант за вариантом. Ему казалось, что главная, ключевая тональность речи еще не найдена. Он явно нервничал. Отклонен был и вариант выступления, подготовленный в Министерстве иностранных дел.

На первом этапе меня не привлекали к работе над выступлением. Я еще считался новичком и только налаживал отношения с главными «перьями» президента Людмилой Пихоя и Александром Ильиным. Текст готовился в обстановке повышенной секретности: утечка информации, конечно, снизила бы эффект. Словом, я не видел ни текста, ни мидовских заготовок к нему.

Как-то вечером, уже около девяти часов, у меня в кабинете зазвонил президентский телефон. «Зайдите, Вячеслав Васильевич». Я пошел по длинному кремлевскому коридору. Мой кабинет находился в самом дальнем конце этажа, и нужно было преодолеть метров 300 до президентской двери. Борис Николаевич по характеру человек нетерпеливый, не любящий ждать, поэтому по коридору приходилось передвигаться в темпе спортивной ходьбы: и бежать неудобно, и медлить нельзя. Позднее, когда у меня с президентом установились менее формальные, простые человеческие отношения, я несколько раз шутливо говорил ему, что мне нужен казенный велосипед. «Ноги надо тренировать», отшучивался президент.

К кабинету президента существовал и более короткий путь, но он был заблокирован дверью, ключ от которой имелся только у Илюшина и Семенченко. Позднее, когда из-за ремонта Сенатского корпуса вся президентская рать переселилась в другое здание, укороченный путь к президенту из коридора, где размещались помощники, был отгорожен дверью с кодовым замком. Забавно то, что код от этой двери, которая открывала доступ фактически прямо к президентскому кабинету, за все время нашей работы в новом здании ни разу не менялся и его не знал только ленивый.

Когда президент не принимал официальных посетителей, он обычно сидел в домашней вязаной кофте или, в жаркий сезон, в рубашке. Вид у него при этом был совершенно семейный, и он никак не напоминал того сурового, часто мрачного человека, который являлся россиянам с экрана телевизора.

— Борис Николаевич ждет, — сказал, мне дежурный. — Проходите…

Президент сидел за столом в кофте, подперев руками подбородок. Перед ним на столе были разложены листки. Вид у него был усталый и даже грустный. После августовского путча 1991 года не прошло и года. У президента был еще очень высокий рейтинг по опросам общественного мнения — 79 % россиян позитивно оценивали его деятельность. Но критика постепенно нарастала, как слева, так и справа. Надежды радикальных демократов на то, что поражение реакции откроет безболезненный путь к реформам, не оправдывались.

Бывшие путчисты настолько осмелели, что, находясь в тюрьме, давали интервью в прессе. Бывший шеф КГБ и один из вдохновителей заговора против демократии В. Крючков писал в открытом письме Ельцину: «Ответ перед историей за Союз будут держать не те, кто предпринял попытку спасти его, а другие, разрушившие могучее и единое Отечество. Среди ответчиков будете и Вы, господин Президент».

Нужно сказать, я до сих пор не пойму, почему демократическая пресса, радио и телевидение так широко предоставляли страницы и эфир путчистам. Это был какой-то «демократический мазохизм», совершенно механическое понимание свободы слова. Очень подозрительно пресса относилась к разговорам о «железном» здоровье президента. Надо сказать, что эти разговоры культивировал сам Ельцин.

Мы начали убеждать Бориса Николаевича, ссылаясь и на зарубежную президентскую практику, что было бы неплохо выпустить бюллетень о состоянии здоровья и делать это на регулярной основе раз в год. Убедить президента было не просто. Он вырос и сформировался в системе, где закрытость и секретность были одним из важнейших атрибутов и инструментов власти. Кроме того, всякое общение с медициной вызывало у него настоящую аллергию. Он явно не любил врачей. Но новые порядки, желание равняться на «цивилизованный Запад» брали свое, и президент в конце концов согласился. Впервые за все годы советской власти пресс-служба Кремля выпустила не информацию о том, что «после долгой и продолжительной болезни…», а сообщение об обследовании здоровья президента.

Информацию «О результатах обследования состояния здоровья Президента Российской Федерации Б. Н. Ельцина» подписали академик Российской академии медицинских наук, профессор В. Д. Федоров, профессор И. В. Мартынов, профессор О. Н. Минушкин, профессор А. И. Мартынов (он же руководитель Медицинского центра при Правительстве РФ) и личный лечащий врач президента А. М. Григорьев. Медицинские светила констатировали, что в целом состояние здоровья Президента признано хорошим. Документ был подписан 4 июня 1992 года.

Политическая атмосфера в Москве в этот период напоминала революционную обстановку в октябре 1917 года перед захватом власти большевиками. В целом по стране волна митингов пошла на убыль, но Москва еще бурлила. За пять месяцев 1992 года в столице прошло более 300 митингов, из них 200 несанкционированных, что явно свидетельствовало об элементах анархии в политической жизни.

В конце июня ряд организаций демократической направленности провели митинг у телецентра «Останкино». Митинг носил резко антикоммунистический характер. Лозунги, с которыми пришли участники, свидетельствовали о том, что основные надежды на борьбу с опасностью коммунистической реставрации демократы возлагали на Ельцина. «Борис! Добей красного дракона!», «Борис, да поможет тебе Бог!», «Нет национал-большевизму», «Только Ельцин возродит Россию!»

Но в то время как демократы устраивали шумные митинги, коммунисты, опасаясь еще выходить на улицу, действовали привычными закулисными методами. Очередной бой президенту и демократии они решили дать в Конституционном суде, потребовав отмены указа Ельцина о запрете КПСС. Борис Николаевич недооценил опасность. Суд вынес постановление о незаконности запрета КПСС. Коммунисты получили легальное право выйти из подполья, в которое они, по существу, и не уходили.

Решение Конституционного суда было одним из первых поражений Ельцина в условиях демократии. В преддверии поездки в США это очень нервировало президента. В США ему хотелось показать, что он полностью контролирует ситуацию в стране и что демократия сделалась необратимой. Легализация КПСС свидетельствовала о том, что борьба далеко не закончена.

Таков был общий политический фон в России перед поездкой президента в США.

Тем более Б. Н. Ельцину нужна была не просто успешная, но политически яркая поездка. Поэтому он уделял внимание даже деталям поездки, маршруту, протоколу, встречам, тому, как он будет одет, работе с журналистами. Несмотря на первоначальное сопротивление, нам даже удалось убедить президента взять с собой в президентский самолет небольшую группу американских журналистов, которые вели репортаж прямо с борта президентского лайнера. К сожалению, этот опыт нам больше не удалось повторить.

— Вы знаете, что включены в состав сопровождающих лиц при поездке в США? — спросил президент.

— Знаю, Борис Николаевич, спасибо. Это моя первая поездка за рубеж с вами.

— Вот и нужно поработать…

Президент встал и принялся расхаживать по кабинету.

— Меня беспокоит выступление в Конгрессе. Что-то у нас не клеится. Все вроде бы и правильно, и хорошо. Но чего-то не хватает. Вы — журналист, писатель. Попробуйте…

До поездки оставалось всего несколько дней. Я не являюсь американистом, никогда не был в США. Мне очень не хотелось выглядеть верхоглядом. Я высказал свои опасения президенту.

— Наверное, мне было бы полезно познакомиться с материалами, — сказал я.

— А вы попробуйте без всяких материалов, — неожиданно сказал президент и испытующе посмотрел на меня. — Более того, об этом нашем разговоре никто не должен знать. Написанное отдадите лично мне.

Через два дня я пришел к президенту с несколькими страницами. Основная заслуга в подготовке этого выступления принадлежит неоспоримо Людмиле Пихоя и Александру Ильину. Из моих набросок в окончательный текст вошло всего несколько абзацев. В том числе одна из ключевых фраз выступления: «Сегодня свобода Америки защищается в России», вызвавшая один из взрывов аплодисментов. Мое участие сказалось скорее в том, что текст, который я передал президенту, был написан (действительно, без всяких материалов) на одном дыхании и с большим эмоциональным напряжением. И это так мне кажется — дало возможность найти правильную тональность выступления.

После этого эпизода в мои «литературные возможности» поверил и президент, и группа спичрайтеров, с которыми впоследствии меня связала самая тесная дружба и сотрудничество. Я с неизменным удовольствием вспоминаю те бессонные ночи, когда в зарубежных поездках мы бок о бок, часто в огромном цейтноте, «шлифовали» президентские речи. Вообще, политическая стилистика президента, особенно на раннем этапе, формировалась под сильным влиянием его спичрайтеров. Грустно говорить об этом, но президент не вполне осознавал, какой вклад в его политические успехи вносят эти скромные и глубоко преданные ему люди.

В процессе подготовки к поездке в США произошел один эпизод, который внешнему наблюдателю мог показаться случайным, но на самом деле он имел достаточно глубокие политические истоки. Речь идет о резком обострении отношений между Ельциным и Горбачевым буквально накануне поездки Бориса Николаевича в США. Никто не говорил об этом вслух, но одной из негласных и отчасти даже несформулированных целей поездки Б. Н. Ельцина в США было «вытеснить Горбачева из сердца Америки».

Репутация бывшего президента СССР за рубежом продолжала оставаться высокой. «Горбимания», особенно сильная в Германии, Италии и США, продолжалась. Это вызывало раздражение, тем более что в России все больше осознавали, что экзальтированная любовь Западной Европы к Горбачеву была связана не столько с выдающимися свойствами его личности, сколько с тем, что он «сдал» политические и военные интересы России фактически по бросовой цене. Налицо был огромный разрыв между тем, как относились к Горбачеву в России и за границей. Резкая критика Горбачевым политики Ельцина, особенно в его заграничных поездках, наносила стране ущерб, подрывала доверие Запада к российским реформам.

Раздражение Ельцина усиливалось и тем, что Горбачев фактически нарушил существовавшее между ними джентльменское соглашение: основное внимание экс-президент будет уделять политическим исследованиям в рамках Фонда Горбачева, которому с согласия Ельцина были даны щедрые дотации, помещения, налоговые льготы. Но на фоне обострения отношений Верховного Совета и Ельцина Горбачев, видимо, решил, что поспешил отойти в тень, что у него есть шансы вернуться в большую политику. И начал он с настоящей антиправительственной и антипрезидентской кампании в прессе. Опубликованные им в это время статьи пестрели такими оценками, как: «народ на грани срыва», «Содружество трещит по швам», «народ не верит в реформу». Он обвинял президента в сектантстве, в разрушении того, что он, Горбачев, построил. По его оценкам, «режим» доживал последние дни. Он точно накликал беду.

Особенно откровенно, а часто и зло Горбачев высказывался по зарубежному радио. Ко мне на стол, естественно, попадали все его выступления. Иногда мне было даже неловко их читать. Ну, достойно ли было экс-президента, человека, требовавшего к себе особого уважения, называть действующего президента Бориской: «Вот, получили Бориску».

К чести Ельцина и нашей пресс-службы, должен сказать, что несмотря на то что такого рода высказывания, конечно же, вызывали раздражение, из Кремля не поступало требований ограничить доступ М. С. Горбачева к средствам массовой информации. Журналисты буквально паслись в Фонде Горбачева. Он давал огромное число интервью. Журналисты рассказывали мне и о закулисных разговорах, которые экс-президент вел с наиболее доверенными журналистами. Вспоминаю одну характерную фразу Горбачева, сказанную им «off records» (не для записи): «Когда эта власть рухнет, главная моя забота будет — как ее законно подхватить».

В возможность подхватить якобы падающую власть в то время верил не только сам Горбачев, но и многие деятели «Гражданского союза», парламентской фракции «Промышленный союз». Они координировали свои действия и, используя лексику журналистов, «постоянно бегали к Горбачеву». Журналисты, работавшие с «Гражданским союзом» и «Промышленным союзом», прямо говорили мне, что это «крылья партии Горбачева».

Особенно резко критика в адрес Б. Ельцина прозвучала в огромном интервью Горбачева, опубликованном в «Комсомольской правде». Журналист, бравший интервью и относившийся с явной симпатией к экс-президенту, не удержался и воскликнул: «Да, не любите вы нынешнюю власть!»

Отдельные пассажи этого интервью давали основание сделать вывод, что Горбачев по-своему готовил визит Б. Н. Ельцина в США и стремился представить его в неприглядном виде, обвиняя, в частности, в неосталинистских методах проведения реформ. Откровенно поддерживая вице-президента Александра Руцкого, он вносил диссонанс и в президентскую команду.

На Западе, не всегда правильно понимая сути происходящего в России, охотно слушали Горбачева, поддерживая в нем иллюзии относительно его политических возможностей. Западная, особенно итальянская пресса, широко цитировала высказывания Горбачева о крахе реформ, о грядущей нестабильности.

Выбирая маршруты своих зарубежных поездок, Горбачев перед самым визитом Ельцина устроил себе визит и в США, чем поставил в неловкое положение президента Дж. Буша. Через своего посла в Москве Р. Страусса американский президент вынужден был фактически извиниться за бестактность Горбачева. Ельцин оценил этот жест. «Буша беспокоит моя реакция по поводу поездки Горбачева по США, — говорил Б. Ельцин во время одной из встреч с американским послом. — Буш — тонкий человек. Я хочу успокоить американского президента. Скажите ему: у меня в этом отношении нет проблем».

Проблемы тем не менее были.

Помню, во время одной из последних перед визитом встреч президента с послом Страуссом Ельцин попросил принести в кабинет карту США.

— Куда посоветуете ехать? Что думает по этому поводу президент Буш? расспрашивал он.

— Вам будет предоставлена возможность поехать в любое место, в какое вы захотите.

— Только не в Чикаго! — категорично заявляет Ельцин.

Страусе смеется, но не понимает.

— Я очень хотел поехать в Чикаго, — поясняет президент. — Но Горбачев узнал об этом и нарочно поехал туда. Мне жаль, но ехать туда по его следам я не могу.

— Тогда в Айову. Это настоящее сердце Америки. Там был Хрущев.

Ельцин показывает на штат Монтана. Похоже, до разговора он основательно изучил географию США.

Американский посол в недоумении. Монтана — американская глубинка, дальняя периферия.

— Что вас привлекает там, господин президент? Туда никто не ездит. Там не был даже президент Буш! Поезжайте в Оклахому. Это наш Запад, центр энергетики! Президенты часто посещают Оклахому.

— Нет, Монтана! — настаивает Ельцин. — Хочу посмотреть именно глубинку. Мне не обязательно ехать туда, где чисто. Тем более что у меня есть ковбойские сапоги, которые мне подарил Буш. Правда, они мне малы и я их держу как сувенир. Для меня поехать в Монтану, — поясняет Ельцин, — это все равно как если бы президент Буш, оказавшись в России, поехал бы в Магадан. Это был бы шок для всех. В политике нужно уметь найти изюминку…

— Теперь я понимаю, почему русские вас избрали президентом, серьезно замечает американский посол. Р. Страусс был неплохим психологом, хорошо изучил характер Ельцина и умело пользовался этим, не пренебрегая грубоватой лестью.

Были и другие проблемы.

В самом начале июня мне позвонил Борис Николаевич и мрачно спросил, в курсе ли я последних выступлений Горбачева.

— Нужно, чтобы вы сделали заявление по поводу его высказываний. Сколько можно терпеть?! Сделайте резкое заявление…

У меня имелись все материалы. В том числе и полученные через Федеральное агентство правительственной связи и информации (ФАПСИ). Это давало полное представление о масштабе пропаганды, которую вел Горбачев против Ельцина за границей. Основания для «резкого» заявления действительно были.

Сегодня, с учетом приобретенного опыта, я написал бы это заявление сдержаннее, без элементов публицистического «барокко». Но в то время острота и жесткость были продиктованы реальной остротой политического противостояния в стране.

Горбачев отозвался немедленно. Уже в вечерних выпусках новостей он высказал предположение, что заявление «сделано без ведома президента». Конечно, слукавил, ибо не мог не понимать, что такого рода заявления не появляются по инициативе пресс-секретарей.

Мое заявление вызвало упреки и со стороны ряда газет. Наиболее остро прозвучал комментарий любимого мною журналиста из газеты «Известия» Владимира Надеина. Истоки его упреков я понимаю. Страна только-только обрела свободу слова, избавилась от цензуры. Именно в эти недели сами «Известия» вели жесткую борьбу с возглавляемым Русланом Хасбулатовым Верховным Советом, который хотел взять контроль над «Известиями». В заявлении пресс-секретаря усмотрели угрозу свободе слова и свободе личности. «Свобода слова, — писал Надеин, — единственное реальное достижение последних лет. А без нее — зачем нам реформы?»

На гражданские права Горбачева президент не покушался. Но «материальные права» Фонда Горбачева через несколько недель действительно были урезаны. Часть льгот была снята.

Я никогда не вступал в полемику с бывшим пресс-секретарем президента Павлом Вощановым, даже если и бывал с ним не согласен в оценках. В свое время, когда многие отворачивались от Ельцина, он оказал будущему президенту немаловажные услуги в отношениях с газетным миром. Жаль, что в окружении президента об этом так быстро забыли. Мне импонирует его искренность и та боль, с которой он говорит о трудностях России и народа. Крайне неприятно, что ряд людей в окружении президента считали хорошим тоном по поводу и без повода лягнуть П. Вощанова, благо что это безопасно.

Я читал практически все, что писал Павел Вощанов и хорошего и плохого о Ельцине, но я ни разу не говорил Борису Николаевичу об этих публикациях. Это было бы похоже на донос. Считал это ниже своего достоинства.

Но одна его статья в «Комсомольской правде» меня встревожила и огорчила. Называлась она «Кто будет жить хорошо в банановой России?». В свое время она произвела большое впечатление, поскольку носила характер политического прогноза, прозвучавшего в устах безусловно информированного и талантливого человека. Вощанов предрекал России будущее «банановой республики», «банановой демократии» или, как он уточнил, «картофельно-капустной демократии».

Я весьма далек от того, чтобы идеализировать все, что происходит в России, или оправдывать все, что делает президент Б. Ельцин. Но сегодня очевидно, что образ «картофельно-капустной демократии» оказался ложным. Можно говорить об очень несовершенной демократии, но презрительное отношение к российской демократии для меня недопустимо. И я начал убеждаться в этом во время первой своей поездки с президентом в США. Потом будет немало горьких минут, сомнений и даже разочарований. Будет много зигзагов и много потерь. Не могу не вспомнить, например, что тогда в составе делегации, приехавшей вместе с президентом в США, был Сергей Адамович Ковалев, до недавнего времени председатель Комиссии по правам человека при Президенте России. Потом его перестали пускать в Кремль. Это наводило на грустные размышления, даже если признать, что Сергей Адамович в некоторых оценках, особенно, на мой взгляд, по Чечне, был не всегда прав.

В той первой официальной поездке по Америке Ельцин был действительно великолепен. Его фигура, жесты, глаза излучали энергию и динамизм. Его открытость импонировала американцам. Он действительно олицетворял и представлял великую Россию и заставил американцев поверить в реальность происходящих в стране перемен. После поездки Б. Н. Ельцина в США можно было с полным основанием говорить не о «постгорбачевском периоде» России, а о периоде Ельцина.

Вскоре после поездки президента в США в ответ на проявленное им намерение позаботиться о судьбе пропавших без вести американцев Вашингтон сделал ответный жест доброй воли. Он касался затонувшей советской подводной лодки ПЛ-722. Приезжавший в Москву директор ЦРУ Р. Гейтс встречался с российским президентом и передал записку с подробностями этой давней истории.

Лодка затонула в марте 1968 года в северной части Тихого океана. Ее подъемом летом 1974 года занималось американское судно «Гломар Эксплорер». На поверхность американцы смогли поднять лишь часть судна. Там были найдены останки шести погибших членов экипажа. У троих моряков были обнаружены удостоверения личности, и их можно назвать. Это Виктор Лохов, Владимир Костюшко и Валентин Носачев. Личности остальных установить не удалось. Опознанным членам экипажа в момент гибели было по двадцать лет. Судовой хирург определил причину смерти: «взрыв, в результате которого члены экипажа были задавлены насмерть при несении службы».

Американские моряки организовали церемонию погребения, которая была проведена с большим достоинством и уважением к погибшим советским морякам. Для их погребения в море был изготовлен специальный контейнер из стали с раздельными нишами для каждого из найденных моряков. 4 сентября 1974 года был совершен обряд погребения. Для несения почетного караула было привлечено шесть добровольцев. Во время переноса в контейнер тела покрывались знаменем советских военно-морских сил, которое специально для этой цели было доставлено на «Гломар Эксплорер». Церемония началась с исполнения Государственных гимнов США и СССР и следовала ритуалу, принятому в советских военно-морских силах. В 19 часов 21 минуту по местному времени при последних лучах заходящего солнца контейнер опустился на дно океана.

Место погребения находится на расстоянии приблизительно девяноста миль на юго-запад от острова Гавайи в точке, соответствующей 18°29′ с. ш. и 157°34′ з. д.

Знамя советских военно-морских сил, которое было использовано при церемонии захоронения, в знак уважения к погибшим матросам и к их службе передано американским правительством российскому государству.