Глава 11

Ельцин против Ельцина

Вспоминаю один разговор с Е. Т. Гайдаром в начале января 1994 года. Несмотря на свою недавнюю отставку, он продолжал чувствовать себя членом президентской команды. Мы нередко встречались с ним. Как-то я посетовал, что становится все труднее и труднее убеждать Бориса Николаевича в необходимости контактов с прессой, а следовательно и с населением, что он все больше замыкается в себе.

— Я помню президента другим. Он был силен и привлекателен именно своей открытостью, понятностью людям… — сочувственно отозвался Гайдар.

И здесь он произнес фразу, которая надолго запала мне в душу и в немалой степени повлияла на мои последующие действия. Гайдар сказал: «Нужно вернуть Ельцина Ельцину».

Прежнего Ельцина, такого, каким я увидел его в мае 1992 года, когда пришел на работу в Кремль, становилось, действительно меньше. Тогда, при первом знакомстве, меня поразил огромный запас энергии, неутомимая работоспособность, Он редко уезжал из Кремля раньше 8–9 часов вечера. Как правило, президент работал и в субботу, а на воскресенье ему готовили документы и материалы для «домашнего задания». Рабочие дни были до предела насыщены контактами. У меня перед глазами стоит рабочая сетка, разграфленная на дни недели и на часы — там почти не было пробелов. И случалось, что по ходу недели и без того насыщенный график еще более уплотнялся.

Теперь же все чаще и чаще приходилось отменять уже запланированные и подготовленные мероприятия и встречи. Недельный график пестрел белыми пятнами. Нередко часов в 5 дня, иногда в три часа обнаруживалось, что Борис Николаевич «отъехал». На материалах, которые возвращались от президента, все реже виднелись следы его правки. Мы были уже рады и тому, когда на листке с предложением стояла характерная «птица», жирная размашистая галка, оставленная рукой президента — знак того, что он согласен с предложением. Все чаще разговоры во внутреннем круге помощников вертелись вокруг самочувствия или настроения президента. Илюшин, который прежде тщательно избегал касаться этой темы, начал проявлять обеспокоенность. Составленный им недельный график нередко рассыпался.

Первому помощнику, пресс-службе в ответ на вопросы журналистов все чаще приходилось применять расплывчатую формулу «президент работает дома», «работает с документами». Какое-то время это действовало, но потом стало вызывать ироническую реакцию. Журналистов трудно обмануть, тем более в наше время, когда утечки информации стали не исключением, а нормой. С учетом большого числа недоброжелателей в Государственной Думе снова неминуемо поползли слухи о болезни и «неадекватности» президента. На опровержения, которые пресс-служба время от времени выпускала, перестали реагировать. Их не помещали даже благожелательно настроенные газеты.

Становилось все более очевидным, что Борис Николаевич устал. Устал от непрекращающейся войны с непримиримой оппозицией, от затяжного кризиса, от избытка негативной информации, от нереализованных надежд на просветление горизонта. Были надежды, что новая Конституция и новый состав Государственной Думы принесут социальный мир и стабилизацию, но этого не произошло. После сформирования нового кабинета министров во главе с Черномырдиным к привычной оппозиции прибавилась «демократическая оппозиция». Президента критиковали теперь слева и справа. Терялись привычные точки опоры, привычные ориентиры. Политические соратники, с которыми в 1991 году президент штурмовал бастионы тоталитарной системы, отходили в сторону. Одни из-за того, что политика постоянных уступок оппозиции и чрезмерных компромиссов заставляла их сомневаться в демократизме Ельцина. Другие оттого, что Ельцин, сделав ставку на формулу «Я президент всех россиян», сам отстранился от демократических партий, которые, в сущности, проложили ему дорогу к власти. Раньше это были товарищеские отношения. Теперь лидеры демократических партий и движений принимались как «посетители». Президент все больше отгораживался от недавних друзей золоченой ширмой кремлевского протокола.

Тем временем недавние противники настойчиво предлагали президенту свои услуги и сотрудничество. Чаще всего они действовали через бывшего руководителя Администрации президента Юрия Петрова, с которым Борис Николаевич сохранял дружеские отношения (Петров был из Свердловска, как и Ельцин), или Илюшина. Были попытки «работать» со мной. 7 февраля 1994 года, неожиданно попросил о встрече Александр Павлович Владиславлев. Один из ведущих деятелей «Гражданского союза», который фактически являлся мощной лоббистской организацией консервативного крыла директоров. Идеологически он был близок к умеренным коммунистам, ратовал за социально ориентированную политику, что в то время было эвфемизмом возврата к «социалистическим ценностям».

Повел речь о необходимости создания партии поддержки президента. Я заметил: «По-моему, вы не очень-то сочувствуете реформам?».

Он мягко улыбнулся. Я и ранее замечал, что деятелям «Гражданского союза» свойственна мягкая, чуть ироничная, снисходительная улыбка. Было такое впечатление, что тебя приглашают принять участие в некоей очень приятной и совершенно безобидной домашней интриге. Все эти люди давно привыкли к власти, занимали при бывших генеральных секретарях видные места помощников или консультантов и воспринимали ситуацию, когда они оказались как бы не у дел, как некую временную нелепость, которую легко исправить.

— Видите ли, теперь, когда из правительства ушел Гайдар, между нами и президентом нет никаких разночтений, — лукаво проговорил он. — Поймите нас правильно. Мы не против реформ. Они нужны России. Но нужны элементы умеренного консерватизма. На первых порах мы хотим создать политический клуб. 100–200 человек, не более. Но это будут очень солидные люди. Нам бы очень хотелось, чтобы нас принял Борис Николаевич. Ему нужна точка опоры. Недавно мы говорили об этом с Ю. П. Петровым…

Других имен, как я ни старался выведать, Владиславлев не назвал. Думаю, что их просто не было. Что касается «клуба», о котором говорил Владиславлев, то он через некоторое время был действительно создан — под названием «Реалисты» — и занял заметное и, в сущности, полезное место в политическом ландшафте России.

Разговор с Владиславлевым весьма характерен для того периода. После провала демократов на выборах в Государственную Думу Ельцин явно дистанцировался от демократических партий. Он не хотел ставить судьбу реформ и свою личную политическую судьбу в зависимость от неумелых и разрозненных действий демократических лидеров. Но и практических уступок оппозиции он не сделал. В. С. Черномырдин, которого так опасались демократы, по существу, стал серьезной опорой реформ. А сам президент оказался как бы между левыми и правыми. В условиях этой двойственности его стали активно тянуть — каждая на свою сторону — различные силы, прежде всего центристского толка. Началась так называемая «борьба за президента».

Но сам Ельцин в этом перетягивании каната почти не участвовал.

В одном из недельных аналитических обзоров той поры по материалам газет, которые пресс-служба готовила для президента, мы предупреждали Бориса Николаевича, что «критика правительства перерастает в критику президента». Демократическая печать бьет тревогу по поводу «кризиса воли президента».

Желая вывести Ельцина из-под огня критики по экономическим вопросам, помощники президента, члены Президентского совета настойчиво рекомендовали ему, с учетом неизбежности новых непопулярных экономических мер, дистанцироваться от действий правительства, сосредоточить внимание на политической стратегии, на отношениях с парламентом, с политическими партиями. По-существу, это были верные советы, вытекавшие из сути новой Конституции. И президент принял их во внимание. Он отошел от непосредственного руководства экономикой, почти перестал вести «президиум Правительства». Но в личном плане это отрицательно сказалось на внутренней стабильности Ельцина.

Он вырос и сформировался в гуще хозяйственных вопросов. Как бывший секретарь обкома КПСС, ответственный за огромный и насыщенный промышленностью регион, он привык именно к экономическому руководству, привык вникать во все тонкости хозяйства. Все его способности и привычки развились именно на этой ниве. Он привык оперировать цифрами, экономическими показателями, привык иметь дело с директорами крупных заводов, а не с политиками. В этой сфере он чувствовал себя как рыба в воде. Ему помогала прекрасная память, отличное знание жизни, механизмов производства. На совещании он мог «срезать» любого директора или министра, если те допустили неточность в цифрах. Ельцин очень гордился этой своей способностью, которая производила неизгладимое впечатление. Он мог компетентно спорить практически с любым министром и очень часто оказывался прав. Оставляемые им многочисленные пометки на правительственных документах по экономическим вопросам свидетельствуют о компетентном и живом интересе.

И вот теперь, сдав Черномырдину тяжелый экономический рюкзак и, казалось бы, освободив силы и время для национальной стратегии, он вдруг оказался без внутреннего стержня. Ельцину пришлось учиться играть на совершенно новом поле и в новую игру, где еще не было правил и где его личный опыт был мало пригоден. В 63 года ему пришлось учиться заниматься собственно политикой. Его интеллектуальный аппарат, отточенный для решения конкретных вопросов, оказался мало адаптирован для осмысления достаточно абстрактных понятий, таких, как национальные интересы, политическая стратегия. Он привык к огромным усилиям воли и ума, которые, тем не менее, приносили видимые и быстрые плоды. Теперь же пришлось столкнуться с проблемами, решение которых требовало времени — пяти, десяти и даже более лет. Это обескураживало. Положение усугублялось тем, что Ельцин не привык быть в роли ученика, не привык получать советы. Да и советы, в сущности, давать было некому. Большинство других российских политиков страдали теми же недостатками, что и Ельцин, но не имели его смелости, его способностей, его воли. В новой роли стратега Ельцину, в сущности, не на кого было опереться.

Было и еще одно обстоятельство, усложняющее его состояние. В былые времена первому лицу государства вовсе не нужно было быть одаренным человеком, а тем более личностью. Существовал ЦК КПСС, президиум ЦК, огромный и на последнем этапе существования системы достаточно квалифицированный аппарат партии. Это был «коллективный злой гений», могущественный и по-своему компетентный, но поставленный на службу порочной, иллюзорной идее. Брежнев мог годами «спокойно» впадать в старческий маразм, Андропов мог руководить страной, будучи смертельно больным, Черненко мог быть еле живым… Но независимо от этого, «мудрые решения партии и правительства» разрабатывались, принимались и неукоснительно проводились в жизнь.

Если они не «претворялись» или жизнь отталкивала их, то огромный пропагандистский аппарат КПСС убеждал страну, что все идет согласно предначертаниям партии. К тому времени, как Ельцину пришлось взвалить на свои плечи непривычный груз новой российской стратегии, он был похож на полководца без Генерального штаба. Когда я пришел в Кремль летом 1992 года, Администрация президента, возглавляемая Юрием Петровым занималась главным образом хозяйственными и организационными вопросами. Ощущение «политической кухни» появилось лишь с приходом Сергея Филатова. Но это была новая «кухня», где было много начинающих поварят, умеющих варить макароны (и иногда талантливо вешать их на уши), но не было мастеров сложных политических блюд. Сам Сергей Александрович Филатов, не имевший мощной партийной поддержки извне, был беззащитен и уязвим. То, что он стал заниматься политикой для президента, а не просто «оргработой» и хозяйством, вызывало растущую ревность некоторых ближайших сотрудников Ельцина. На него постоянно «капали» то в одно, то в другое ухо президента. Иные из обвинений были дикой и опасной выдумкой, однако президент нередко попадался на умело посаженную наживку. Однажды (очевидно, после очередного доноса) он сам позвонил Филатову и обвинил его в том, что тот через один из крупных банков «купил» газету «Известия» и ведет через нее антипрезидентскую кампанию. Что-либо более дикое трудно было бы придумать. Наушники (главным образом Служба безопасности президента) постоянно натравливали Ельцина и на сами «Известия», убеждая его в том, что они превратились в сионистский центр. Поразительно то, что в стране открыто существовало несколько десятков совершенно откровенных фашистских и националистических газет и листков, которые считали Ельцина своим главным врагом, а «благожелатели» пытались поссорить Ельцина именно с «Известиями», которые на протяжении самых трудных для него лет последовательно поддерживали его, а если критиковали, то, как правило, по делу.

Разумеется, за пятилетие пребывания Ельцина у власти позиция «Известий» претерпела изменения. При этом нужно помнить, что «Известия» занимают особое место среди СМИ. Это солидная и серьезная российская газета. Как практически и у всех других газет, ее тираж резко упал. Но в глазах общественности она по-прежнему остается влиятельной. Ее часто, и весьма справедливо, сравнивали с газетой французского политического истеблишмента «Ле Монд». Переход «Известия» от тотальной поддержки Ельцина к конструктивной критике (по форме весьма острой) был интересен не только сам по себе, но и как отражение более общей картины взаимоотношений демократического лагеря и Ельцина.

Тем не менее, в роковые месяцы 1996 года в ходе предвыборной президентской кампании «Известия», исходя из интересов российских реформ, поддержали Ельцина.

Вообще нужно сказать, что гнев президента нередко искусственно направлялся на ложные, намеренно созданные цели. Крайне негативную роль здесь играла Служба безопасности президента, которая все настойчивей, но крайне некомпетентно вмешивалась в политику. Его ссорили с людьми, которые, будучи несогласными с ним в тактике или конкретной ситуации, являются его стратегическими союзниками. Типична ситуация с Гайдаром. Как известно, партия Гайдара «Выбор России» и сам он очень резко выступили против ввода российских войск в Чечню. К сожалению, ни сам президент, ни его помощники не захотели объясниться с демократами, услышать их мнение. Гайдар не был вовлечен ни в какие консультации. Более того, когда Егор Тимурович захотел поговорить с президентом с глазу на глаз по чеченскому кризису, тот отказал ему во встрече. Это случилось впервые за все время их политического взаимодействия и очень обидело Гайдара. А ведь личная встреча могла многое разъяснить и, может быть, скорректировать позиции.

Одно из заблуждений Ельцина, на мой взгляд, состояло в том, что он не считал нужным перед кем бы то ни было отчитываться или что-то объяснять. Это отводило от него многих демократически мыслящих людей, которые готовы были поддерживать президента, но которые хотели, чтобы с ними взаимодействовали, а не «использовали» в трудную минуту, исходя из высокомерного «сами приползут». Ведь именно такое отношение к сторонникам, в конечном счете, и привело к другой, крайне неприятной ситуации, когда многие сторонники реформ голосовали за Бориса Николаевича в июле 1996 года, исходя из формулы «меньшего зла».

В этой же связи не могу не вспомнить достаточно типичный эпизод, связанный с увольнением председателя Российского телеканала Олега Попцова. Человек он, безусловно, талантливый, а следовательно и противоречивый. В эпоху партийного застоя и комсомольского оптимизма он, будучи главным редактором журнала ЦК Комсомола «Сельская молодежь», сумел сделать из этого издания одну из редких демократических «отдушин» для молодых писателей. Демократизм является частью натуры О. Попцова. Человек не без понятных для одаренной личности особенностей, он неоднократно оказывал Ельцину серьезную поддержку. В том числе и в критических ситуациях. И вот на волне горьких эмоций, связанных с неудачами в Чечне, настроенный против Российского телеканала своими советчиками из силовых структур, Ельцин обрушился на председателя Российского телевидения.

6 января нового, 1995 года в середине дня он позвонил мне и в непривычно резкой форме объявил, что снимает Попцова. За все время работы с президентом я ни разу не слышал такого раздражения в его голосе.

Ельцин:

— Я решил снять Попцова. Не могу больше видеть, как Российское телевидение измывается, врет, переворачивает факты с ног на голову. Пусть Попцов идет на хрен! Как вы смотрите на то, чтобы назначить Носовца?

Пресс-секретарь:

— Очень плохо смотрю. Российское телевидение создавал Попцов. Он там — естественный лидер. Другого им принять будет трудно.

Ельцин:

— Нет, что все-таки с Попцовым? Я не могу больше терпеть.

Пресс-секретарь:

— Борис Николаевич! Я допускаю, что на Российском телевидении были ошибки. Но увольнять Попцова сейчас… Идет массированная критика военных, Грачева, Совета безопасности, руководства страны… А президент увольняет Попцова. Все скажут: нашли крайнего. Это вызовет резко негативную реакцию. Не торопитесь.

Ельцин:

— Но у вас все-таки есть подходящая кандидатура на место Попцова?

Пресс-секретарь:

— Сразу ответить не могу. Телевидение — вещь сложная. Нужна личность, а не чиновник.

Ельцин:

— У вас должны быть 2–3 кандидатуры на место Попцова.

Пресс-секретарь:

— Буду думать, Борис Николаевич.

По опыту я уже знал, что в таких ситуациях важно выиграть время, не допустить, чтобы поднятая в сердцах и гневе рука опустилась немедленно.

Как только президент повесил трубку, я позвонил В. В. Илюшину. Он был не в курсе. Но поддержал меня в том, что поспешность может только навредить. Но что делать? Положение усугублялось тем, что решить этот вопрос тихо было уже невозможно. По своей импульсивности Борис Николаевич, еще не подписав Указа, сказал о снятии О. Попцова во время своей беседы с С. А. Ковалевым, только что вернувшимся из Чечни. А Сергей Адамович поторопился рассказать об этом журналистам. Пока мы думали с Илюшиным, как поправить дело, Российское телевидение забурлило. В большом зале собрался весь коллектив, было принято обращение к президенту. Объявили предзабастовочную готовность.

В этот день я несколько раз разговаривал с Попцовым. Просил его не горячиться, не идти на резкости, словом — «не навредить». По чистой случайности во время нашего разговора в кабинете у Попцова работала телекамера. Наш разговор был снят на пленку и вечером показан по каналу НТВ с весьма ядовитыми комментариями Олега Максимовича. Особенно резко он прошелся по Коржакову, считая, что именно он «настучал» на него президенту.

Информация вещь сложная, обоюдоострая и непредсказуемая. Слухи, особенно касающиеся кадровых перемен, распространяются мгновенно и часто в искаженном виде. Уже поздно вечером мне позвонил из подмосковного поселка Переделкино Юрий Карякин (известный писатель и публицист, специалист по Ф. Достоевскому) и с паническими нотками в голосе стал расспрашивать, что происходит. Оказывается, ему уже успели позвонить журналисты из Италии. Неправильно поняв суть новостей, они решили, что в Москве очередной переворот: «Захватывают телевидение…»

Больше на эту тему я с Борисом Николаевичем не разговаривал. Не знаю, подействовали на президента мои предостережения или сработал какой-то иной механизм, но грозный указ в 1995 году так и не был подписан. Олег Попцов продержался во главе Российского канала еще год. Но, в конечном счете, околопрезидентские кукушки перекуковали, и Олегу Максимовичу пришлось уйти. Не думаю, что это можно назвать победой президента.

В 1994 году мне часто приходилось встречаться с президентом. Приходя в нему в кабинет, я нередко заставал его за пустым столом в глубокой и грустной задумчивости. Он точно бы скучал по своей прежней роли «директора Всея Руси». И было впечатление, что Ельцин растерялся перед масштабом деяний, которые он сам определил для себя в Конституции.

К этому времени в моем дневнике, который я старался вести каждый день, все чаще появляются пустые страницы или короткие записи: «У президента отвратительное настроение…», «Сегодня президент на несколько дней улетел в Завидово…», «Отменили заседание Совета безопасности…», «Возлагали венок к могиле Ю. Гагарина, сразу же после церемонии Борис Николаевич уехал домой…», «Приехал в Кремль в 8.30. Через час выяснилось, что сегодня Бориса Николаевича не будет…», «Президент выглядел очень плохо».

Иногда срывы рабочего расписания были обусловлены реальным недомоганием. Помню, как Борису Николаевичу хотелось пойти на открытие небольшой церкви иконы Казанской Божьей матери, которую заново отстроили на Красной площади. Я оповестил журналистов. Посещение было приурочено к горьким дням октябрьских событий 1993 года. Это был бы жест личной скорби по погибшим в те дни. Предполагалось, что Борис Николаевич выйдет из Спасских ворот Кремля и пешком дойдет до церкви. Но у него так сильно разболелась нога, что стало больно ступать. Было заметно, как он приволакивает ногу. Посещение пришлось отменить. Конечно, разумней всего было бы выпустить небольшое коммюнике лечащего врача и снять всякие подозрения. Но о президенте как-то неловко было говорить, что у него «болит нога». В этом отношении в Кремле осталась масса предрассудков и дурных традиций, идущих от сталинских времен. В результате в газетах на следующий день опять появились гадания на вечно живую тему — «здоровье президента».

Участившиеся отсутствия и недомогания президента, которые скрывать становилось все труднее, уже, впрочем, не вызывали столь острой реакции. Подписание Договора об общественном согласии весной 1994 года в какой-то степени сняло остроту политического противостояния. В комитетах Государственной Думы продолжалась драка, доходящая иногда до настоящего мордобоя, но политика ушла с улиц. В обществе постепенно налаживались механизмы взаимодействия, консультаций, поиска компромиссов. Оппозиция, за исключением небольших групп «непримиримых», в целом принимала идею цивилизованной парламентской борьбы. Большинство известных лидеров начинали задумываться о перспективах следующих парламентских и президентских выборов и не хотели дискредитировать себя. Первомайские праздники, которые в последние годы рассматривались как демонстрация сил коммунистической оппозиции, в 1994 году прошли на удивление спокойно, без эксцессов.

В этой обстановке наметилась определенная эволюция отношения в обществе к Ельцину. Постоянно теряя число сторонников, он по рейтингам по-прежнему превосходил других политических деятелей. Но он уже не воспринимался как единственный гарант и защитник демократии. Демократическая пресса, которая во времена яростной конфронтации с Верховным Советом явно щадила президента, теперь как бы сняла «эмбарго» на его критику. Все чаще президенту стали напоминать о его обещании найти и воспитать себе преемника.

Ельцина явно раздражала такая постановка вопроса. К тому времени он фактически утвердился в намерении баллотироваться на второй срок, но еще избегал говорить об этом открыто даже в среде помощников. В этой связи интересен эпизод с публикацией в газете «Известия» (от 29 марта 1994 г.) аналитической статьи известного журналиста Сергея Чугаева о перспективах президентских выборов. Борису Николаевичу явно не понравился пассаж статьи, где говорилось, что он намерен участвовать в президентских выборах 1996 года «как избиратель».

— Что за чушь, откуда он это взял? — возмущался президент. — Я нигде этого не говорил.

Я напомнил Борису Николаевичу, что буквально неделю назад в интервью газете «Известия» он действительно употребил фразу, которую можно было истолковать подобным образом.

— Ничего подобного я не говорил. Этот тезис надо снимать, недовольно отозвался он. Потом, помолчав, и уже совсем другим голосом, добавил: — Вячеслав Васильевич, это надо так, знаете, очень аккуратно дезавуировать. — И тут же подсказал приемлемую формулу, которая достаточно ясно раскрывала ход его мыслей: — Еще неизвестно, как посмотрит население на то, будет или не будет президент баллотироваться снова.

Борис Николаевич, кстати, все чаще стал… применять в отношении самого себя форму третьего лица. «Президент еще не решил», «это не дело президента»…

Сегодня, несмотря на победу Ельцина на выборах и получение мандата на второй президентский срок, все чаще приходится слышать мнение о том, что «время Ельцина прошло». И приводят длинный перечень ошибок и просчетов президента. Речи такого рода можно слышать как в левом, так и в правом лагерях.

Конечно, рассуждая абстрактно, можно говорить, что да, действительно, было бы не худо, если бы во главе России стоял человек с другим характером, более предсказуемый, менее резкий, умеющий лучше держать себя в руках и контролировать свои вредные привычки. Человек, меньше ошибающийся в выборе политических друзей и умеющий больше ценить людей не за приятное застолье, а за реальный вклад в политику.

Но идеальных президентов, как и вообще идеальных людей, не бывает. Достаточно прочитать воспоминания о часто идеализированных у нас лидерах Черчилле, генерале Де Голле, Тито… Рискну сказать, что идеальные претенденты никогда не становятся президентами. Идеального претендента в условиях России неминуемо ждет судьба блаженной памяти Александра Керенского.

Да, погрешности Ельцина велики. Но, как это часто бывает, человеческие слабости и даже пороки являются продолжением сильных сторон. Ельцин бывал груб, порывист, резок, нетерпим. Но это оборотная сторона медали. А с лицевой — сила, упорство, решительность, способность взять на себя высочайшую, а иногда и греховную ответственность.

К сожалению, Борис Николаевич слишком расточительно относился к собственному авторитету. Похоже, он не вполне осознавал, что человеческая психика весьма своеобразно соотносит великое и мелкое. Нередко в сознании людей быстро стираются крупные деяния и, напротив, застревают какие-то совершенно нелепые поступки и частные помарки в поведении. Иными словами, Ельцин нередко играл против Ельцина и забивал тяжелые голы в свои собственные ворота.

Глупости делают все президенты. Но нужно уметь исправлять их, больше доверяя помощникам. Вспомним, как часто сотрудникам американского президента Рональда Рейгана приходилось склеивать «разбитые горшки».

Вспоминаю, как Билл Клинтон объявил однодневную голодовку с целью привлечь внимание к проблеме голода в США и в мире. Это была явная показуха «по-американски». Это звучало примерно так: в знак протеста против голода сегодня я не буду есть спаржу. Это была явно неудачная инсценировка, во многом отражающая фальшь американских околопрезидентских ритуалов.

У Б. Н. Ельцина импровизации носили иной характер. Чаще всего они были плодом его темперамента или недостаточной осторожности. Деликатная ситуация однажды возникла в связи с приездом в Москву вице-президента США Ричарда Никсона. Прежде Ельцин поддерживал с ним прекрасные отношения, а сам Никсон считал себя одним из адвокатов политики Ельцина перед американским политическим истеблишментом. Он неоднократно приезжал в Россию, и Ельцин всегда с охотой встречался с ним.

Инцидент произошел 9 марта 1994 года, когда Б. Н. Ельцин с утра пошел пешком из Кремля возлагать венок к могиле Юрия Гагарина, захороненного у Кремлевской стены (по случаю 60-летия первого космонавта). Президента сопровождали Илюшин, Коржаков, пресс-секретарь и небольшая охрана. Никаких заявлений президента по этому поводу не предполагалось. Пишущую прессу мы не приглашали, ограничившись телевидением — чтобы в вечерних новостях дать небольшой сюжет. Но поскольку возложение цветов проходило вне стен Кремля, собралась неожиданно большая группа репортеров. Возложив венок и увидев знакомые лица корреспондентов, Ельцин сам направился прямо к ним. Он был явно в настроении «пообщаться с прессой». Разговор шел очень спокойно. Но при вопросе корреспондента «Интерфакса» В. Терехова по поводу возможной встречи с Никсоном президент буквально «взорвался». Резко жестикулируя, стал говорить о том, что не только сам не будет встречаться с американским вице-президентом, «но и правительство его не примет, и Филатов (руководитель Администрации президента) не примет». «После того, с кем здесь встречался Никсон, это невозможно… Невозможно в России поступать как вздумается», — резко отрезал он.

Ельцина возмутила неожиданная для него встреча Никсона с только что выпущенным из тюрьмы по амнистии бывшим вице-президентом А. Руцким. Было очевидно, что Никсону дали дурной совет, а сам он не сориентировался в обстановке Москвы, где все еще дышало страстями недавней навязанной президенту амнистии. Но и реакция Ельцина была явно неадекватной. Разумнее было бы не заметить оплошности американского гостя, не делать бесплатной рекламы Руцкому.

Никсон, когда ему доложили о реакции Ельцина, был явно расстроен. Будучи опытным политиком, на следующий же день, не становясь в позу обиженного, он сделал все возможное, чтобы исправить ситуацию.

Смягчающие заявления сделали Клинтон и ряд представителей администрации США.

Тем временем по Москве поползли слухи о том, что у Никсона отобрали автомашину с охраной, что инцидент не случаен, а отражает корректировку курса Москвы в отношении Вашингтона.

Между тем есть совершенно иная версия этого происшествия. Существует записка «группы частных аналитиков», присланная в Администрацию президента, в которой доказывается (впрочем, не очень убедительно), что Б. Н. Ельцину намекнули из Вашингтона на самом высоком уровне на желательность холодного приема Никсона в Москве. Именно в это время республиканцы, к которым принадлежал Никсон, вели жесткую критику демократа Клинтона. Американское посольство при первых же раскатах скандала, действительно, и как-то очень суетливо отмежевалось от «поведения» бывшего президента в Москве. Между тем авторы записки утверждали, что программа визита Никсона в Россию была согласована заранее и что Ельцин знал о его намерении встретиться с оппозицией. Реакция Ельцина была явно неадекватна оплошности американского гостя. Зачем было давать указание В. Черномырдину аннулировать его собственную встречу с Никсоном? Удар был слишком силен и совершенно не соответствовал нанесенному «оскорблению».

Что же подняло руку Бориса Николаевича для такой звонкой оплеухи? Можно ли исключить завуалированную просьбу «друга Билла» чуть-чуть поставить на место «друга Ричарда»?

Авторы записки утверждают, что «унижение» Никсона в Москве было ответной «вежливостью» Ельцина за активную поддержку Клинтоном действий российского президента в «трудной и скользкой ситуации» октября 1993 года.

Я не верю в эту версию. На мой взгляд, она является продуктом чисто российского воображения и опирается на дурные российские традиции: если ты оппонент, то тебя нужно «размазать по стене».

Так или иначе, но на следующий день Борис Николаевич, почувствовав, что произвел слишком большой «погром», предложил мне сделать смягчающее заявление. Подобных эпизодов в кремлевской практике было немало.

Но ущерб авторитету президента наносили не столько они, сколько общее нарастание житейских трудностей населения в стране. И несмотря на это Ельцину еще в течение почти целого года удавалось сохранять довольно высокий рейтинг. Среди черт, вызывавших наибольшие симпатии к президенту, участники опросов отмечали прямоту, простоту, честность, решительность, твердость характера. То есть на президента работали те черты, которые, в сущности, определяют русский национальный характер. Идентификации с русским характером способствовала и внешность Ельцина — высокий рост, массивность фигуры, крупные черты лица. На вопрос, является ли основой доброжелательного отношения к Ельцину то, что он олицетворяет типично русский национальный характер, позитивно ответила большая часть опрошенных. Весенний опрос 1994 года выявил интересную особенность: относительную стабильность отношения населения к первому президенту России, несмотря на все сложнейшие события — трагический октябрь 1993 года, выборы в Государственную думу и принятие новой Конституции в декабре того же года. Ельцин как бы оценивался вне этих политических событий. Но иногда создавалось впечатление, что Ельцин ведет войну сам против себя. Руцкой, Зюганов, Хасбулатов, все ненавидящие его депутаты вместе взятые не нанесли ему такого морального ущерба, какой нанес себе он сам одной своей поездкой в Германию.

Не хочется описывать то, что прошло. Тем более, что репортажи с живыми картинками «конфузов» прошли по экранам всего мира. Я сопровождал Бориса Николаевича в той злополучной поездке и помню, какое тяжелое впечатление берлинские эпизоды произвели на тех членов делегации, которые впервые выезжали с президентом. Они просто не верили своим глазам. И нужно отдать должное губернатору Нижнего Новгорода Немцову и главе администрации Московской области Тяжлову, которые не стали хихикать, как многие другие, в рукав, а в тот же день в резиденции президента зашли к Борису Николаевичу и, что называется, по мужски, по-русски сказали ему все, что думают по этому поводу.

Помню непростой разговор с Немцовым, человеком прямым, смелым. Он напустился на меня с упреками: «Что же вы, помощники Бориса Николаевича, куда смотрите? Почему молчите? Боитесь потерять кресло? Почему не поговорите с Борисом Николаевичем напрямую? Может быть, ему нужно помочь…»

Я не стал говорить, что такие разговоры были. Тем более что толку от них было немного.

Буквально за несколько дней до злополучной поездки в Германию, отчасти по накопившимся негативным факторам, отчасти интуитивно предчувствуя надвигавшиеся неприятности, я передал Борису Николаевичу личную записку. В целом она касалась оценки общей политической ситуации в стране. Но это была своего рода декоративная заставка. Главное, о чем мне хотелось поставить президента в известность, — это нарастающая в обществе критика в его адрес. Для меня становилось все более очевидным, что сам он не видит себя со стороны, явно переоценивая отношение к себе народа. Словом, задача была не из простых. Важно было и предостеречь, и не обидеть президента.

Я писал:

«…Не следует питать иллюзий, что накопленный президентом: демократический капитал будет пожизненным иммунитетом от критики. В прессе все чаше звучат ноты раздражения. Начинает проскальзывать мысль о том, что имеет место имитация политики, что на самом деле президент с опозданием реагирует на самотек событий и явлений. Имитацией политики называют поездки по стране, многие из которых не несут серьезной политической нагрузки и быстро забываются. Плохо воспринимается, когда отдых преподносится как „рабочая поездка“. Негативно оценен ряд мероприятий в Сочи во время Вашего отпуска, когда на фоне грозных событий в соседней Чечне и Абхазии президент участвовал в теннисном турнире „Большая шляпа“. Газета „Известия“ по этому поводу поместила резкий комментарий „Политика в шляпе набекрень“.

Неудовлетворительность политического планирования во внутренних делах, по мнению прессы, все чаще компенсируется переносом акцентов на внешнюю политику. Отмечается перебор в количестве поездок за границу. При этом аналитики подмечают, что во внешней политике нередки случаи поиска внешних эффектов, краткосрочных выигрышей. В этой связи начинают приводиться аналогии с М. Горбачевым.

Общественность начинает критически присматриваться к чрезмерностям внешней, ритуальной стороны „явлений президента народу“. В этой связи часто вспоминают доступного, демократичного Ельцина. Отмечается, что президент в последнее время неохотно идет на контакты с аудиторией, с прессой. В этой связи постоянно возобновляется тема здоровья президента, манипулирования им при принятии решений.

Подмечая эти пока еще фрагментарные факты и оценки, сторонники Ельцина предостерегают, что если негативные стороны „теремной политики“ будут усугубляться, то к 1996 году президент может оказаться один на один с объединенной непримиримой оппозицией, которая не простит ему ничего».

Записка была передана Борису Николаевичу 30 августа 1994 года, в день начала визита в Германию. В. В. Илюшин отдал ее президенту по моей просьбе прямо в самолете. Обычно в полете за границу Ельцин просматривал материалы к предстоящим переговорам. Но на этот раз никаких политических переговоров не предполагалось. Поездка носила символический и главным образом протокольный характер — в связи с проводами последних российских солдат из Германии. Я надеялся, что Борис Николаевич сможет прочесть записку в самолете. Тем более, что в президентском самолете на этот раз не было никого, кто мог бы серьезно отвлечь его от работы. Большая часть делегации отправилась заранее другим самолетом.

Мы вылетели из аэропорта «Внуково» в 19.00 по московскому времени. Лёту было два с половиной часа. Как только самолет набрал высоту, Илюшин взял папку с документами, в том числе и мою записку, и прошел в президентское отделение. Он был знаком с содержанием моего письма и отозвался о нем как о полезном, но «несколько рискованном».

В 21.30 по московскому времени мы приземлились в берлинском аэропорту «Гегель» и через полчаса уже были в резиденции Ельцина, в гостинице «Маритим».

В автомашине Бориса Николаевича сопровождал П. С. Грачев. К сожалению, вечер у президента был свободным… И это было началом неприятностей.

Мне неизвестно, видел президент мое письмо или нет. В ходе той поездки, наполненной возложениями венков, торжественными речами, звуками маршей и бесконечными завтраками, «бокалами шампанского», обедами, ужинами, приемами, все было очень торжественно, эмоционально приподнято… а потому и тревожно.

…А потом в течение нескольких недель кряду в прессе был поток негодования, брани, недоумения, стыдливых вопросов и неуместных попыток оправданий — в зависимости от принадлежности газет. Самого факта «берлинских странностей» никто не отрицал. Да это было бы и глупо. Кадры телевизионной хроники разнесли картинки по всему миру. Российское телевидение не было исключением.

Отличился некий безымянный сотрудник Службы протокола президента, который в интервью «Комсомольской правде» заявил:

«…В ряде моментов президент повел себя эмоционально, сделал несколько лишних шагов — подошел к военному оркестру, к хору мальчиков. Но это не нарушение протокола, в этом нет никакого криминала. Когда к нам приезжал Джон Мейджор, он в Нижнем Новгороде тоже общался с толпой. И ничего.»

Но большая российская пресса расценила инцидент как серьезный.

Газета «Известия», поддерживавшая и защищавшая Ельцина в трудные годы, сочла необходимым сделать несколько горьких констатации.

«Приходится повторять банальное утверждение: президент не частное лицо и представляет не себя одного, не только собственные вкусы и пристрастия. И каждое его появление на людях, каждое сказанное им слово, каждое движение многое говорят не только о нем лично, но и о нас с вами, о политическом и культурном уровне новой России. Ну, а прежде всего о его окружении, о том, насколько способно оно влиять на президента, подсказывать, сетовать, направлять. Или, действительно, он настолько непредсказуем, что его форма, и не только спортивная, определяется исключительно его прихотями?»

В ходе этой поездки были и просто интересные эпизоды, которые оказались вне поля зрения и уха журналистов. После церемонии возложения венков к монументу русского воина-освободителя в Трептов-парке Борис Николаевич шел рядом с Г. Колем в сторону поджидавших нас автобусов и неожиданно начал напевать мелодию из знаменитой «Ленинградской» (блокадной) симфонии Дмитрия Шостаковича — так называемую «тему нашествия». Я и не предполагал, что у Ельцина такая хорошая музыкальная память. Он довольно точно воспроизвел целый пассаж.

— Похоже, что это Шостакович, — заметил я.

Ельцин был в веселом настроении и стал шутливо доказывать мне, что это мелодия его собственного сочинения…

— Хорошо, Борис Николаевич. Но лучше было бы сказать, что это Шостакович в аранжировке Ельцина.

Между тем Г. Коль насторожился. Он слышал мелодию, которую напевал президент, и, несомненно, она была ему знакома. Конечно же, он понимал и заложенный в ней смысл. Он попросил переводчика перевести наш разговор.

Выслушав перевод, канцлер остановился и взял Ельцина за руку. Они давно уже были на «ты» и называли друг друга по имени.

— Послушай, Борис… Пусть уж лучше это останется мелодией Шостаковича, а не Ельцина.

Ближайшее окружение президента очень болезненно восприняло и сам «берлинский инцидент», и реакцию на него за рубежом и внутри страны. Говорили об этом, как о ситуации, хорошо известной болельщикам футбола, когда игрок забивает гол в свои собственные ворота. В данном случае гол в собственные ворота забил капитан команды.

Анализируя инцидент, пресса припомнила и все предыдущие «неудачные пассы» подобного свойства. Это создавало определенную картину, соотносилось со все более частыми отсутствиями президента. Для нас, помощников президента, эти оценки были тем более тревожными, что к этому времени мы уже знали, что Борис Николаевич хочет выставить свою кандидатуру на новых президентских выборах 1996 года. Не трудно было догадаться, что еще один-другой удар такого рода «в свои ворота» — и президентский матч будет проигран. Проигран еще до того, как летом 1996 года игроки выйдут на поле.

Более всего нас настораживала, пожалуй, даже не критика в дружественной прессе, сколько затаенное дыхание оппозиционных газет. Ограничившись несколькими ядовитыми стрелами, газеты «Правда», «Советская Россия» и ряд других вдруг, точно по команде, прекратили обыгрывать столь, казалось бы, выгодную для них тему.

Разумеется, непримиримая оппозиция ничего не забыла и ничего не простила, но решила действовать по принципу «чем хуже, тем лучше». Похоже, что было принято решение не растрачивать антипрезидентские патроны раньше времени, а начать обстрел Ельцина на тотальное уничтожение ближе к дате президентских выборов.

Задача ближайшего круга помощников президента в этой обстановке состояла не в том, чтобы свести к минимуму ущерб (что сделано, то сделано), а в том, чтобы не допустить повторного политического нокдауна, после которого было бы уже трудно встать.

Можно было бы предположить, что на эту деликатную тему с Борисом Николаевичем поговорят и предостерегут прежде всего его личные, интимные друзья (по спорту, по застолью, по закрытому Президентскому клубу), то есть люди, с которыми президент чаще всего оставался наедине. Если не мужество, не политические мотивы, то по крайней мере инстинкт самосохранения должен был подсказать им правильный ход. Но первым пунктом устава Президентского клуба было лукавое словечко «соображай». Может быть, именно поэтому («соображая») они уклонялись от прямого и честного разговора. Страх потерять благорасположение, видимо, оказался сильнее желания предотвратить беду. Единственный человек из Президентского клуба, который попытался косвенно воздействовать на ситуацию, — это А. В. Коржаков. Насколько мне известно, он подготовил подборку видеозаписей наиболее характерных моментов для передачи семье Ельцина. Были включены и «берлинские эпизоды». Мне неизвестно, просмотрел ли Борис Николаевич эту пленку или нет.

У меня все еще оставалась возможность информировать Бориса Николаевича посредством еженедельных аналитических обзоров прессы. И я счел своим долгом поставить его в известность о реакции российских СМИ на визит в Германию. Разумеется, можно было бы ограничиться только политическими итогами, которые были вроде бы позитивны. Но я не состоял членом Президентского клуба и лозунг «Соображай!» служил для меня не единственным руководством к действию. Кроме того, на меня оказывалось большое давление извне. Десятки знакомых и незнакомых людей звонили в пресс-службу и спрашивали, проинформировал ли я президента о том, «что говорят о нем» после поездки в Берлин, или я дрожу за свое кресло.

Слышать все это было больно. Мне не хотелось обсуждать деликатные моменты с сотрудниками пресс-службы, большинство из которых были совсем еще молодыми людьми. По моему поручению они подготовили блок политических комментариев по итогам визита, но заключительную часть я написал сам и никому, кроме первого помощника, не показывал.

«Вместе с тем, и прямая телевизионная трансляция мероприятий в Германии, и последующие телевизионные выпуски выявили и обнажили целый ряд внешних аспектов, связанных с появлением Президента на публике…» — так начиналась эта часть обзора.

— Ты уверен, что хочешь показать это Борису Николаевичу? — спросил В. В. Илюшин, просмотрев обзор.

— Я другого пути не вижу.

— Рискованный ты человек… Снимаю шляпу…

В этот день президент оставался в Барвихе и ему переслали обзор с фельдъегерем.

Прочитает или не прочитает? Какая будет реакция?

На следующий день президент приехал в Кремль очень рано, около 8 утра. До начала официального рабочего дня он хотел осмотреть свой заново отделанный кабинет и прилегающие помещения для встреч. Обычно я ходил на такие неформальные мероприятия. Пришел и в этот раз.

Впервые за все время совместной работы Борис Николаевич не подал мне при встрече руки. Глядел мрачно, недобро. В одном из залов, где предполагалось развесить гербы нескольких русских городов, я высказал сомнение по поводу этой идеи, поскольку неясен был принцип отбора городов. Услышав мои замечания, президент, не оборачиваясь, заметил с явным раздражением: «Много советчиков».

Гербы в конце концов решили не вешать. Но для меня стало ясно, что Борис Николаевич мое «послание» прочитал и остался им недоволен.

К счастью, президент оказался незлопамятным. И сгустившиеся было тучи начали развеиваться уже на следующий день.

На 4 сентября, несмотря на воскресенье, было намечено сразу несколько мероприятий. Все, впрочем, носили праздничный характер. С утра было торжественное открытие Третьяковской галереи, приуроченное к Дню Москвы. Потом открытие восстановленного Красного крыльца в присутствии Патриарха Алексия II. В Белой гостиной на «собственной половине» в Кремле был накрыт небольшой праздничный стол. Тосты говорили Ельцин, Алексий II и Лужков. Президент был в отличной форме. Патриарх, как всегда, говорил умно и очень сдержанно. Вообще, в отличие от многих, он никогда не славословил.

Народу на фуршете было очень немного: «люди Лужкова» и несколько человек, приехавших вместе с Патриархом. С президентской стороны были В. Илюшин, В. Шевченко (шеф протокола) и пресс-секретарь. Я сомневался, стоит ли мне идти. Посоветовался с многоопытным Владимиром Николаевичем Шевченко. Решили, что надо: своего рода маленькая проверка.

После бокала-другого шампанского Борис Николаевич, который куда-то торопился, стал со всеми прощаться. Проходя мимо меня, протянул руку. Молча и не глядя в глаза. Раньше всегда глядел и сам очень не любил, когда другие отводят взгляд.

Новые помощники, пришедшие в команду сравнительно недавно, готовы были взять на себя ответственность провести с президентом серьезный и острый разговор по поводу утрачиваемой политической инициативы, об опасности оттока интеллектуальных сил поддержки, об ослаблении контактов с политической средой, об угрозе дистанцирования от президента региональных лидеров и губернаторов… Но у них еще не было с президентом той личной близости, которая давала бы им возможность вторгаться в сферу «частной жизни», говорить об опасностях иного рода.

К тому же возможности доверительных разговоров с президентом, по мере того как он обретал привычки державности, возникали все реже и реже. Он становился все менее доступным для нормальных и необходимых всякому человеку частных разговоров. Помню, как 1 февраля 1994 года, когда по случаю дня рождения президента все помощники зашли к нему в кабинет с поздравлениями, Г. Сатаров поднял вопрос о том, что было бы полезно проводить регулярные встречи помощников с президентом для «мозговой атаки» по наиболее острым вопросам.

— Зачем это? — удивился президент. — Разве каждый из вас не может зайти ко мне и поговорить? Вы что, хотите вернуть практику Политбюро?

Разумеется, каждый из нас мог прийти к Ельцину. Но это не заменяло коллективного обсуждения. Вероятно, день рождения президента был не лучший момент для серьезного разговора, но это был один из редчайших случаев, когда все помощники и президент собрались вместе.

Разговор этот назревал давно. Мы болезненно переживали, что в отношениях с Борисом Николаевичем постепенно исчезал демократизм, доступность, доверительность отношений — то есть те черты, которые так привлекали в работе с ним в прежние годы. Мы мечтали о том, чтобы, если использовать выражение Е. Гайдара, «вернуть прежнего Ельцина». Из-за отсутствия регулярных встреч помощников с президентом не было возможности осуществлять политическое планирование с учетом всего комплекса государственных проблем. Каждый помощник, приходя к президенту, фактически решал лишь свою узкую профессиональную задачу, входящую в его компетенцию. По понедельникам мы собирались на еженедельные летучки (минут на 30–40) у первого помощника. Но обсуждались, главным образом, вопросы текущего недельного или месячного графика президента. Долговременные, стратегические вопросы фактически не затрагивались. Отсутствовала «технология принятия решений».

В результате неоднократно случалось, что ближайшие помощники президента и глава Администрации С. А. Филатов узнавали о важных решениях или кадровых назначениях из сообщений телеграфных агентств. Например, тогдашний помощник по экономическим вопросам А. Я. Лившиц узнал о назначении Указом президента нового председателя Госкомимущества Поливанова из телевизионных новостей. При нормальной технологии принятия решений такого рода указы должны были бы обязательно визироваться помощником президента по экономике. В результате произошла серьезная кадровая ошибка, и Ельцин буквально через несколько месяцев вынужден был менять собственное решение. Но ведь ему кто-то подсказал эту кандидатуру! По некоторым сведениям, тут не обошлось без А. В. Коржакова.

У нас создавалось впечатление, что центр разработки и принятия решений перемещается из группы помощников в ином, менее компетентном, но явно конкурирующем направлении. Однажды, в середине октября 1994 года, мне позвонил помощник начальника Главного управления охраны президента и обратился с весьма необычной просьбой.

— Вячеслав Васильевич, мы знаем, что вы окончили Академию внешней торговли и разбираетесь в экономике, — начал он. — У нас имеется документ, содержащий перспективную экономическую программу для России на период до 2005 года. Это примерно 90 страниц. Мы бы просили вас посмотреть ее и высказать свою точку зрения. Если эта программа представляет ценность, ее можно было бы представить как программу президента и утереть нос всем этим экономистам.

У меня, как говорится, от удивления пропал дар речи. Выходило, что либо разработкой экономической стратегии для президента начали заниматься профессиональные охранники и создали в своей структуре соответствующее подразделение, либо Главное управление охраны используется какими-то группами для лоббирования своих идей, а следовательно, и интересов. Я уклонился от столь лестного предложения.

На конец сентября 1994 года был запланирован визит Б. Н. Ельцина в США и Англию. Предстояло важное выступление в ООН. Но эта поездка была ответственна не только в политическом плане. Это был первый выезд президента за рубеж после нашумевшего «берлинского инцидента». Было очевидно, что внешнему рисунку визита, «форме» президента, строгости его протокола пресса будет уделять особое внимание. Малейшая погрешность могла бы вновь всколыхнуть неприятные разговоры. Внутри страны это был бы прекрасный подарок непримиримой оппозиции. Тем более, что она откровенно готовилась устроить президенту «горячую осень». Важно было опередить их, продемонстрировать силу и политическую волю президента.

В бесконечных неформальных разговорах помощников между собой постепенно вырисовывался план политической стратегии президента. Налаживалось взаимодействие с Государственной Думой, появились некоторые признаки экономической стабилизации. Предполагаемого взрывного роста безработицы не произошло. Социальная обстановка была более или менее стабильной. Забастовочное движение, несмотря на призывы оппозиции, было минимальным. Отдельные вспышки быстро гасились правительством.

Все это давало возможность в условиях относительного покоя начать и развить нормальную политическую работу. Но для этого необходимо было существенно скорректировать (прежде всего демократизировать) отношения помощников с президентом. Мы неоднократно обсуждали все эти проблемы то в кабинете у Сатарова, то у Батурина, то за чашкой чая у Пихоя, то поздно вечером в кабинете пресс-секретаря. Иногда, если дискуссия затрагивала особо сложные моменты, мы подолгу циркулировали по длинным коридорам Кремля или даже выходили на улицу. Ю. Батурин с горькой иронией как-то заметил, что трудно работать в кабинете, который одновременно является «студией радиозаписи».

Больше всего нас тревожила нарушившаяся система разработки и принятия политических решений, что нередко приводило к бегу вдогонку «ушедшему поезду», к опасным импровизациям, к изолированным, а иногда и иррациональным акциям. Фактически прекратил действовать Президентский совет, что сократило интеллектуальную подпитку новыми идеями. Серьезная политическая работа предполагала и необходимость снять с повестки дня тему здоровья Б. Н. Ельцина.

Но в прессе все чаще высказывались опасения, что президент лишен объективной информации, что он принимает решения (в том числе и кадровые), руководствуясь некомпетентными советами. Особо острая критика шла в связи с назначением бывшего командующего Западной группы войск (ЗГВ) генерала Бурлакова первым заместителем министра обороны. Пресса открыто обвиняла его во взяточничестве и в разворовывании армейского снаряжения в ЗГВ. Из демократического лагеря все чаще раздавались сигналы тревоги по поводу того, что президент все меньше вникает в дела и все больше становится объектом манипуляции части своего ближайшего окружения.

Забегая несколько вперед, должен сказать, что событии в Чечне выявили полную неадекватность планирования, принятия решений и их реализации. Я не берусь судить о военной стороне проблемы. Но в информационной сфере была проявлена полнейшая некомпетентность и безграмотность. Пресс-служба президента была полностью отключена от информации по Чечне. Пресс-служба Совета безопасности самоустранилась. Правительство попыталось латать информационные пробоины от точных попаданий дудаевской пропаганды, но эти меры были неподготовленны, грубы и вызвали лишь раздражение в СМИ. Меня поразило, что в преддверии ввода войск в Чечню никто не удосужился собрать главных редакторов крупнейших газет, конфиденциально проинформировать их об истоках чеченского кризиса, о целях и договориться о взаимодействии. Неудивительно, что даже в дружественной президенту и правительству прессе начался полный разнобой оценок.

В результате информационная и психологическая война с Чечней (я не касаюсь военно-политических аспектов этой трагедии) при наличии у России таких информационных гигантов, как ИТАР-ТАСС, РИА «Новости», двух государственных телевизионных каналов и мощнейшего в мире радио, были полностью и позорно проиграны. Большинство информационных выпусков оказались заполнены сведениями со ссылкой на источники в Чечне. Это было настоящее «информационное Ватерлоо», что оказало крайне деморализующее влияние не только на армию, но и на население в целом. Проведенный в те дни под руководством Ю. Левады опрос общественного мнения показал, что население серьезно расколото в оценках ситуации в Чечне и действий правительства.

Никакой предварительной информационной работы не было проведено и с иностранными послами в Москве. В результате «понимание» действий Кремля в Чечне, которое было проявлено в первые дни начала операции, стало растворяться, уступая место критической обеспокоенности. 15 декабря, то есть уже две недели спустя после начала событий, в Службу помощников приходил посол Великобритании и просил объяснить, что же все-таки происходит. «В дипломатическом корпусе ничего не понимают», — сетовал он. Лишь 16 декабря по договоренности с Ю. Батуриным в Кремль пришли представители Министерства обороны, Министерства внутренних дел и Генерального штаба и разъяснили обстановку в Чечне и вокруг Грозного. Из этого внутреннего брифинга «силовиков» я вынес горькое ощущение, что в Москве даже на самом верху не было ясного представления ни о политической, ни о психологической обстановке в Чечне. Как можно было при отсутствии такого важного среза информации принимать решение о штурме Грозного?

Как всегда в таких случаях задним числом была предпринята глупейшая попытка все свалить на журналистов. Была запущена информация, будто, по сведениям Федеральной службы контрразведки (ФСК), Дудаев перебросил в Москву 10 млн. долларов для подкупа журналистов. Говорилось о том, что у него есть возможность шантажировать группу известных московских журналистов и политиков. К сожалению, и в Обращение президента к населению в связи с событиями в Чечне в последний момент спичрайтеров заставили вставить фразу о виновности журналистов. Из уст Ельцина прозвучало весьма опасное заявление: «Мне известно, что не без участия чеченских денег функционирует ряд средств массовой информации России». В тексте, который изначально готовила Л. Г. Пихоя, такого пассажа не было. Я услышал ее только во время записи Обращения. Помню, как мы недоуменно переглянулись с Олегом Попцовым, который присутствовал на записи. В журналистской среде замечание президента было воспринято как оскорбление. Я высказал В. Илюшину свои опасения по этому поводу. Он был встревожен, звонил в ФСК и интересовался, действительно ли есть такие факты. Судя по всему, контрразведчики уклонились от ответа.

Для нас становилось все более очевидным, что гомеопатические дозы «внутренней критики» перестали действовать на президента. Нужно было некое более радикальное средство. Таким средством нам представлялся коллективный демарш. Причем такой, который бы не задел честь президента. Прийти к Борису Николаевичу даже очень узкой группой помощников и вести психологически сложный разговор было немыслимо. Нам представлялось более подходящим изложить свои соображения и опасения в виде конфиденциального письма и дать возможность президенту наедине с самим собой осмыслить его.

Несколько раз помощники говорили на эту тему с В. В. Илюшиным. Он разделял нашу обеспокоенность. Но к идее письма отнесся отрицательно. Тогда мы сказали, что будем действовать без него.

Неожиданная поддержка пришла со стороны А. В. Коржакова. Он высказал не только готовность подписать письмо, но и способствовать тому, чтобы оно было прочитано Ельциным. По отдельным позициям письма соображения дали Д. Рюриков, Г. Сатаров, Л. Пихоя. Сам текст письма коллектив «выдвинул» писать меня.

Все согласились с тем, что это должно быть именно «политическое письмо» программного свойства с учетом перспективы президентских выборов 1996 года. Психологические и деликатные аспекты должны были быть прописаны «штрихами» и как бы на втором-третьем плане.

Когда письмо было готово, решили, что все-таки неправильно обойти первого помощника, тем более что по сути он разделял наши тревоги. Прочитав письмо, В. Илюшин неожиданно изъявил готовность подписать его. По его словам, получилось весомо и сильно. Он внес некоторую правку «с учетом характера президента». Не меняя сути документа, убрал некоторые слишком крутые, на его взгляд, повороты. Ему же принадлежала идея: предложить подписать письмо М. И. Барсукову, возглавлявшему тогда Главное управление охраны (ГУО). Я присутствовал при их разговоре, и мне показалось, что Михаил Иванович не очень хотел оставлять свой «автограф», но в конце концов подписался. Таким образом, письмо, которое в прессе окрестили «письмом семи», подписали: М. Барсуков, В. Илюшин, А. Коржаков, В. Костиков, Л. Пихоя, Д. Рюриков и В. Шевченко.

4 сентября, в воскресенье, президент улетал в Сочи в отпуск. С ним уезжали А. Коржаков, М. Барсуков и В. Илюшин. Решили, что письмо лучше всего отдать президенту в самолете. Полагали, что даже если Борис Николаевич обидится, то за время отпуска «отойдет» и рабочие отношения не пострадают. Письмо содержало сумму выстраданных идей и предложений, и отпуск давал возможность президенту в спокойной обстановке осмыслить их. С учетом характера Бориса Николаевича мы понимали, что идем на определенный риск, и на случай эмоционального взрыва приняли некоторые предосторожности. Письмо готовы были подписать и другие помощники — Ю. Батурин и Г. Сатаров. Но мы (Л. Г. Пихоя и я) убедили их не делать этого. На случай если бы президентский гнев принял радикальную форму с немедленными кадровыми последствиями, важно было сохранить политическое ядро команды, не обнажить демократический фланг Ельцина.

Несмотря на то, что и А. Коржаков, и В. Илюшин клятвенно заверили нас, что отдадут письмо, мы опасались, что в последний момент они передумают, испугаются или попросту не захотят портить президенту отпускное настроение.

В понедельник стали ждать известий из Сочи. Но связь молчала. В 11 часов я сам позвонил М. И. Барсукову. Вопрос был один: «Отдали?»

— Как и договорились, отдали в самолете.

— Прочитал?

— Прочитал. Второй день ни с кем из них не разговаривает. «Рычит».

Ну что ж, мы и не рассчитывали, что Борис Николаевич примет наше послание с улыбкой. Главное, чтобы был результат.

Я много думал, следует ли включать в книгу текст этого по-своему уникального документа. В конце концов, оставил же я за пределами книги целый ряд сложных, деликатных или конфиденциальных событий и моментов, публикация которых сегодня могла бы нанести ущерб отдельным лицам, ведомствам или интересам государства. Секрет есть секрет. В письме не было ничего «закрытого», никаких государственных секретов. Да и в самом факте написания записки не было ничего экстраординарного. Каждый из помощников по долгу службы подавал президенту немалое количество личных записок, отличавшихся принципиальной постановкой вопросов.

В силу ряда причин письмо вызвало повышенный интерес и породило многочисленные догадки. Отсутствие публикации текста письма до сих пор порождает домыслы относительно его содержания. Высказываются предположения, что в письме затронуты темы, являющиеся абсолютным «табу». Это не так. В нем анализируются исключительно общеизвестные факты.

Лично мне хотелось бы опубликовать это письмо в силу обстоятельств скорее личного, чем политического свойства. Несколько месяцев спустя, рассказывая о некоторых подробностях эпопеи с письмом, М. Барсуков сказал мне, что Борис Николаевич был не просто резко обижен, но воспринял письмо как предательство. Эта несправедливая оценка угнетает меня до сих пор. Думаю, что это было сказано в сердцах. Но из семи человек, подписавших письмо, лишь пресс-секретарь оказался в результате отстраненным от работы с президентом и «сослан» в Ватикан. Выходит, что предателем оказался один я. Конечно, для этого есть «техническое» объяснение. Борис Николаевич читал мои многочисленные личные записки к нему и прекрасно знал мой стиль и «литературную» манеру. Ему не трудно было догадаться, кто писал «письмо семи». Направление его гнева в этом смысле было верным. Но и во время написания письма, и сегодня, когда я перечитываю его, я не видел и не вижу в нем никаких элементов предательства. Я был поражен, когда узнал, что некоторые из «подписантов» сочли необходимым просить у Бориса Николаевича по этому поводу прощение. Нескольких человек президент «простил» еще в Сочи во время отпуска — Барсукова, Коржакова и Илюшина, — других позднее.

Нужно сказать, что во всей этой ситуации меня более всего огорчало то, что в длительном «карантине» оказалась Людмила Григорьевна Пихоя, человек поистине преданный Ельцину. Реакция президента была явно несоразмерной. В конце концов (и это его право), Борис Николаевич мог поступить строго в отношении подписавших письмо мужчин, если считал, что они совершили проступок. Но в течение нескольких месяцев не разговаривать с женщиной, которая с большим умом, а часто и с блеском, работала на президента и была рядом с ним на самых крутых поворотах судьбы, — этого я не могу понять. Не соотносится это с привычным для меня масштабом личности президента.

И все-таки сегодня я не могу опубликовать это письмо. Оно писалось при участии группы помощников, и без их согласия я не вправе придавать его гласности…

Уже начались события в Чечне. Президент остро переживал и неудачи военной операции, и то, как общественность восприняла их. Он не ожидал такого оборота и все еще находился в плену тех заверений, которые дал ему министр обороны П. Грачев. Выступая на встрече с участниками конгресса женщин 30 ноября, отвечая на вопрос о событиях в Чечне, он сказал, что на «ликвидацию этой проблемы уйдет две недели». Но и в тот период, когда еще имелись иллюзии по поводу сроков, психологическое бремя, легшее на президента, было трудно переносимым. У Ельцина снова нарушился сон. Он выглядел усталым, мрачным. 30 ноября нам пришлось отменить и без того много раз откладываемый сеанс официального фотографирования президента для официального портрета.

При аморфности тогдашнего Совета безопасности было ясно, что всю ответственность Ельцину опять придется брать на себя. Предстояло объяснение с народом.

На 27 декабря была назначена запись Обращения президента в связи с событиями в Чечне. Телевизионную технику завезли в Кремль накануне. Обстановка была нервозной. Президент с утра был раздражен, видимо, получил плохие известия. Накладки шли одна за другой. На проходной у Спасских ворот полтора часа продержали на морозе телевизионную группу записи из-за того, что в Службе безопасности потеряли представленный накануне список журналистов. Озябших телевизионщиков пришлось отогревать горячим чаем с бутербродами. Потом в ходе подготовки записи в системе компьютера обнаружились неполадки и набранный на «автосуфлер» текст дважды пропадал и его приходилось набирать заново. Инженер видеозаписи объяснил это тем, что в Кремле «скачет» напряжение. К выходу президента едва успели набрать текст, но не успели вычитать. Президент сразу же заметил наши огрехи.

Нужно было перезаписать несколько фраз. И был устроен небольшой перерыв. Борис Николаевич сидел за столом, ожидая, когда закончится проверка записи. Я подошел, чтобы показать, какие абзацы прозвучали не очень удачно. Я уже знал, что подготовлен Указ о моем назначении чрезвычайным и полномочным послом. Казалось, все было обговорено. Но еще не была найдена замена на должность пресс-секретаря. Я продолжал ходить на работу в Кремль.

— Вячеслав Васильевич, — вдруг тихо позвал президент. Я наклонился, полагая, что он хочет что-то уточнить по тексту. Но президент повернул совсем на другое: — Ну, так что с Указом… подписывать будем?

Я совершенно не ожидал ни такого вопроса, ни такого поворота дела. Решение нужно было принимать в долю секунды. Наверное, можно было бы сказать — да Бог с ним, с Указом, Борис Николаевич. И может быть, услышать в ответ: ну и ладно, продолжайте работать…

Но я уже достаточно хорошо знал характер Ельцина. Конечно, можно было бы остаться и работать как ни в чем не бывало. Но я почти уверен, что президент, удержав меня, сам бы и перестал меня уважать. А без уважения, а следовательно и без поддержки в такой должности, как пресс-секретарь, работать невозможно. Быть пресс-попугаем в золоченой кремлевской клетке этой было не для меня. Все эти обрывки мыслей, как порыв ветра с ворохом воспоминаний пронеслись в голове. Вспомнилась мудрость древних: два раза в одну реку не войдешь.

— Борис Николаевич, ведь вы уже приняли решение, — тихо ответил я.

— Значит, будем подписывать, — подвел черту Ельцин.

Ждал ли он от меня иного ответа, не знаю.

Мне показалось, он сам смущен этим неожиданным разговором. Вдруг стал громко и уже для всех говорить о том, на какой важный участок работы меня направляет. «Поработает в Ватикане, вернется, дадим ответственное дело».

Ближе к вечеру у меня в кабинете собрались почти все помощники президента, группа спичрайтеров. О моем коротком разговоре с Борисом Николаевичем всем уже было известно. Мнения разделились. Одни считали, что нужно было воспользоваться случаем и сделать шаг назад, «не ослаблять команду», другие полагали, что я поступил правильно. Ночью я спал плохо, еще и еще раз переживая и то, что произошло ранее, и то, что случилось теперь.

Меня постепенно стали отключать от некоторых мероприятий и информации, но я совершенно уверен, что президент здесь ни при чем. Эпизоды, связанные с моей личной судьбой, убедили меня в том, что Борис Николаевич, безусловно, легко ранимый, обидчивый, но уж никак не мелочный человек. Напротив, в отношении меня он держал себя в полной мере по-джентльменски. Когда вопрос о моем назначении в Ватикан был уже решен, но в Министерстве иностранных дел почему-то «забыли» присвоить мне ранг чрезвычайного и полномочного посла (причины этой забывчивости мне, впрочем, более чем понятны), президент, соблюдая «мужские договоренности», поправил министра, и вопрос был решен. До последнего дня, пользуясь устным разрешением президента, я беспрепятственно проходил в Кремль, к величайшему изумлению некоторых сослуживцев, которые, вероятно, видели примеры иного обращения с уходящими. Конечно, это бытовые мелочи, но для меня они дороги, как дополнительные свидетельства того, что я работал с человеком очень сложного, но, безусловно, масштабного характера.

Вспоминаю в этой связи забавный, но по-своему показательный эпизод. Как-то днем, идучи через Ивановскую площадь, я столкнулся возле Царь-пушки с двумя «тетками», явно приехавшими из провинции и пришедшими поглазеть на Кремль. Я уже прошел мимо, когда вдруг услышал за спиной по-деревенски простодушный возглас: «Мань, смотри-ка, бывший Костиков пошел» В этом смешном эпизоде был и серьезный смысл Советские люди привыкли, что с уходом, а тем более с изгнанием с высшей должности человек как бы переставал существовать, становился «бывшим». Еще при жизни он как бы вычеркивался из списков живущих, превращался в тень. Память об этом еще жива в сознании людей. Хорошо, что эта практика уходит в прошлое.

Нужно сказать, что сознание того, что я ухожу и скорее всего уже никогда не вернусь для работы в Кремль, обострило восприятие всего происходящего в его стенах. Раньше, за занятостью чаще всего просто не было времени обращать внимание на детали. То был какой-то бесконечный и в целом изнурительный бег наперегонки со временем В эти последние месяцы и дни я впервые увидел, как необыкновенно красив Тайницкий сад, как загадочен Кремль поздним вечером, когда нет ни туристов, ни служащих и лишь кое-где по углам зданий стоят одинокие фигурки часовых. Несколько раз я обнаруживал странных людей с войлочными нарукавниками, разгуливающих по Ивановской площади с соколами на руке. Время от времени они подбрасывали их вверх, удерживая на кожаной бечевке. Соколы хлопали крыльями и беспокойно кричали. В награду из маленького деревянного ящичка им доставали живую белую мышь. Оказалось, что таким образом от куполов кремлевских соборов отгоняют стаи ворон и голубей, чтобы они не портили позолоты куполов и не пачкали головы и плечи бронзового Ленина, все еще сидевшего в сиреневых кущах возле 14 корпуса.

И однажды, уходя поздно вечером с работы, я стал свидетелем того, как бронзового человека с пролетарской кепкой в руке обмотали канатами, подняли над землей и тихо увезли на желтом подъемном кране, освобождая древний Кремль от символов революции.

У Ельцина уже и сейчас довольно хулителей. Их будут сонмища, когда станет ослабевать его рука. Но как бы ни справедливы были упреки в его адрес, даже враги не смогут изъять из памяти того, что он действительно сделал: прошел вместе с Россией первые, самые трудные шаги к демократии.