На всем протяжении экономических и — шире — общественных реформ в России они как осуществлялись в прошлом, так и осуществляются по сей день на основе глобального либерального проекта, в нашей стране неразрывно связанного с именами Гайдара, Чубайса и Ясина. Уже к середине 90-х годов XX века этот проект решил в России все общественные проблемы, которые в принципе был способен решить, и полностью исчерпал себя. Его ограниченность и в конечном счете непригодность для дальнейшего развития нашей страны не вызывают сомнений как минимум после начала полномасштабного «кризиса неплатежей» в 1995 году, то есть на протяжении вот уже 13 лет.

Однако, как ни парадоксально, никакого сколь-нибудь целостного альтернативного проекта, обеспечивающего удовлетворительное решение общественных проблем, игнорируемых или усугубляемых либеральным проектом и потому все более значимых, за это время так и не было создано. (Ностальгия по Советскому Союзу при всей глубине и силе этого чувства, в том числе политической, так никогда и не смогла получить приемлемого для превращения в руководство к действию идеологического и методологического выражения, оставшись в силу этого простым аналогом коллективной фантомной боли, хотя и весьма чувствительной вследствие своей интенсивности.)

Причина этого парадокса вполне очевидна и заключается в принципиальном отсутствии заинтересованной в разработке альтернативного, нелиберального проекта общественной силы. В самом деле, сейчас уже не вызывает никакого сомнения, что либеральный проект, несмотря на свою глубокую укорененность в нашем обществе в настоящее время, в своей основе (именно как целостный проект общественного развития, а не как совокупность распространенных ценностей и идеологем) разрабатывался Западом. Принципиально важно, что разработка эта велась не для специфического применения против именно нашей страны, а ради реализации интересов Запада в глобальном масштабе, так что проект с самого начала его создания обладал не только претензией на универсализм, но и по-настоящему универсальным характером.

Эта разработка, получившая наиболее полное и откровенное, хотя и все равно далеко не полное, воплощение в окончательно сформулированных в 1989 году тезисах так называемого «Вашингтонского консенсуса», велась и ведется, прежде всего, в сугубо утилитарных целях. В глобальном масштабе либеральный проект был и остается основным — и, надо отдать ему должное, весьма эффективным — инструментом реализации текущих (в том числе коммерческих) интересов развитых стран, в первую очередь США, и их крупных корпораций. Однако при всей приземленности своих текущих целей он в силу самого своего характера вполне объективно[9] направлен не просто на подрыв и подчинение, но и на разрушение крупных стратегических конкурентов Запада — первоначально Советского Союза, а в настоящее время не только Китая (который современному Западу уже очевидно «не по зубам»), но в силу по всей вероятности, определенной исторической инерции и России.

Таким образом, если либеральный проект является подлинной концентрацией текущих и стратегических интересов Запада и к тому же наиболее удобным, наиболее естественным для него образом действия, то модернизация России до самого последнего времени не была нужна ни одной сколь-нибудь значимой политической силе. Существенно, что она была не нужна не только стратегическим конкурентам России, но и собственно российскому государству, едва ли не все силы представителей которого уходили и по сей день привычно уходят на потребление (причем в основном непроизводительное) наследства Советского Союза, наиболее концентрированным выражением которого благодаря головокружительному росту мировых цен на сырье стали нефтедоллары.

Эту ситуацию закрепляли объективные трудности конкуренции заведомо локального проекта (хотя и способного в принципе выйти на глобальный уровень), каким является модернизация одной страны, пусть даже и столь потенциально значимой, как Россия, с заведомо и изначально глобальным либеральным проектом. Очевидность этих трудностей вызывала у представителей российского государства административный (не говоря уже об интеллектуальном — в те уже довольно отдаленные времена, когда в российском государстве еще можно было всерьез вести речь об интеллекте) паралич уже на этапе простого осознания задачи.

Украинский кризис отчасти изменил ситуацию, так как стал, в том числе, и совершенно открытым актом глобальной конкуренции Запада (выступившего после многообещающих признаков раскола в связи с агрессией США и их сателлитов в Ираке единым фронтом) против России. По мере развертывания этого кризиса представители российского государства начали мучительно осознавать, что их неэффективность по вполне объективным причинам сделает неизбежной попытку Запада разрушить Россию и восстановить внешнее управление ею, памятное по периоду 1991–1998 годов, при помощи тех или иных «демократических спецопераций».

В этих условиях, продолжая под прикрытием псевдопатриотической демагогии тупо реализовывать доказавший свою безнадежность либеральный проект, современное руководство России обрекает на уничтожение не только свою страну (к которой оно в последние полтора десятилетия относилось с исключительным пренебрежением, почти не имеющим аналогов в мировой истории), но и себя как правящую элиту.

При этом отсутствие альтернативного проекта полностью лишает смысла даже разумные сами по себе усилия по укреплению государственной власти, так как, не имея общественного проекта, власть не в состоянии объяснить цель этого укрепления не только обществу, но и себе самой. А не имея цели, нельзя понять, какие действия, пусть даже и в заданном направлении, являются правильными и оправданными, а какие нет.

В частности, предпринимаемые усилия (в самом лучшем случае — если предположить, что они действительно достигают успеха) лишь создают необходимые, но далеко не достаточные управленческие предпосылки для решения насущных задач, стоящих пред обществом, в первую очередь модернизации. А ведь даже по-настоящему укрепленное государство, даже на деле, а не на бумаге выстроенная «вертикаль власти» — не более чем средства решения задач, стоящих перед обществом.

В сегодняшних условиях, когда не только конкретные, более тонкие инструменты, но даже представления о способах решения общественных задач (а часто и о самих этих задачах) просто не существуют в природе из-за отсутствия адекватного национального проекта, созданные дорогой ценой и напряжением всех скудных сил средства оказываются если не бессмысленными, то, во всяком случае, преждевременными. Они живо напоминают билет на самолет, купленный до принятия решения о том, в какой город собирается лететь пассажир: в принципе совершенный шаг правилен, но из-за неверной последовательности действий его, скорее всего, придется переделывать.

Либеральный проект в том виде, в котором он исторически сложился и по-прежнему осуществляется в России, неприемлем для нее по принципиальным, фундаментальным причинам. Ведь сам смысл этого проекта заключается, прежде всего, в полном подчинении страны и всего общества интересам развития бизнеса и в коренном преобразовании ее в соответствии с этими интересами.

Так как интересы общества в целом далеко не совпадают с интересами бизнеса, реализация этого проекта очень скоро начинает им противоречить. В частности, интересы социальных слоев и групп, не связанных с управлением или получением доходов от бизнеса, последовательно ущемляются или же, в самом лучшем случае, игнорируются. Представляется также весьма существенным то, что ущемление интересов наемных работников (а значит — и преобладающей части общества) приобретает гипертрофированный характер, так как в России наиболее влиятельны экспортеры, для которых оплата труда работников — не создание рынка сбыта для своей продукции, но издержки в чистом виде, подлежащие по неумолимой коммерческой логике всемерной минимизации.

Принципиально важно, что либеральный проект лишь на словах выражает интересы бизнеса в целом. На практике же то, что крупный бизнес обладает качественно большими ресурсами, чем мелкий и средний, в условиях принципиального отрицания сторонниками либерального проекта активной творческой роли государства в силу естественной логики конкуренции, автоматически разворачивает этот проект против интересов мелкого и среднего бизнеса, которые приносятся в жертву интересам их более крупных конкурентов. Это с неизбежностью приводит последовательных исполнителей либерального проекта к отрицанию собственно либеральных ценностей (которые могут быть гарантированы лишь государством как выразителем совокупной воли и интереса общества) ради эгоистичных интересов исключительно крупного бизнеса. Российские либералы прошли этот путь до конца уже к дефолту 1998 года, когда разные их представители выражали интересы различных олигархических групп, а мысль о необходимости защиты интересов общества в целом вызывала у них даже не столько отторжение, сколько искреннее и глубокое недоумение.

По аналогичным причинам — так как транснациональный капитал в целом заведомо сильнее национального — последовательные исполнители либерального проекта приходят (а в России пришли еще на самой заре «радикальных экономических реформ») к последовательному отрицанию и национальных интересов своей страны.

Разумеется, такая ситуация наблюдается, только если интересы транснациональных корпораций не полностью совпадают с национальными интересами соответствующей страны. Если она в силу незначительных размеров и внутренней неоднородности может целиком и на неопределенно длительное время встроиться в технологическую цепочку крупных транснациональных корпораций в качестве ее элемента, не возникает никакого противоречия интересов и, соответственно, предательства национальных интересов. Однако подобные ситуации настолько редки, что практически полностью разобраны либеральными фундаменталистами в качестве примеров для их учебников.

Таким образом, начинаясь в качестве общенационального, либеральный проект постепенно вырождается во все более эгоистичный, откровенно враждебный своему собственному обществу, мелкому и среднему бизнесу проект исключительно крупного бизнеса, причем в экономически слабой стране — еще и с преобладанием иностранных интересов.

Он разрушает общество, в котором развивается, еще и тем, что вызывает в нем сильнейший рост внутренней напряженности и общую враждебность к государству, являющемуся ключевым инструментом реализации либерального, как, впрочем, и любого другого проекта общенациональных масштабов. Именно в этом состоянии нарастающего раздражения, переходящего в протест, и расширяющейся враждебности к государству и находится в настоящее время по-прежнему обуянное бесом либерализма российское общество.

Реагируя на парадоксальный в условиях улучшения экономического положения, но совершенно очевидный и едва ли не повсеместный рост напряженности и неблагополучия, государство инстинктивно пытается самоукрепиться.

Однако оно не самостоятельно и не свободно, а является всего лишь выразителем совокупных общественных интересов, хотя бы и вынужденным. В силу самого его положения такая деятельность объективно может быть успешной лишь в той степени, в которой она соответствует этим интересам. Попытки укрепления власти, пока они продолжают осуществляться в рамках не просто отжившего, но и принципиально враждебного и обществу, и государству (как выразителю интересов этого общества) либерального проекта, парадоксальным образом будут с неизбежностью вести к прямо противоположным результатам.

Чтобы быть успешным, государство (ив этом оно ничуть не отличается от всех остальных общественных явлений) должно действовать в соответствии со своей природой, то есть в интересах общества. В современной России это означает, прежде всего, разработку нового, нелиберального национального проекта, направленного на обеспечение интересов всех основных слоев общества, ущемленных либеральным проектом, то есть с теоретической точки зрения всех, кроме крупного российского и транснационального иностранного бизнеса.

На практике же инстинктивная, неосознанная и потому чрезмерная реакция общества на либеральный проект, выразившаяся в пугающем и разрушительном подавлении старой, коммерческой олигархии времен Ельцина новой, силовой олигархией, автоматически делает модернизационный проект благотворным и для крупнейшего бизнеса тоже. Причина этого кажущегося парадокса проста: модернизационный проект хотя бы в силу своей системности неизбежно заместит хаотичный произвол и ситуативное, но массовое насилие силовой олигархии над бизнесом четкими рамками правил, возможно, жестких и стесняющих, но, во всяком случае, определенных и общеизвестных заранее. Относительно сегодняшнего положения это является безусловным благом для бывших коммерческих олигархов хотя бы потому, что, за некоторыми исключениями, «самая плохая стабильность лучше самого хорошего хаоса». Как стало хорошо известно в последние восемь лет, «криминальные «понятия» отличаются от закона тем, что никто не предупреждает об их изменениях заранее, и оповещение об этих изменениях проводится на плачевной судьбе тех, кто не успел увернуться».

Таким образом, в противовес расколовшему общество либеральному проекту проект модернизационный объективно будет вынужден играть консолидирующую, объединяющую и сплачивающую роль.

— Ну что, помощнички, проблемы наши мы решили, теперь и о народе пора подумать?

— Конечно, господин губернатор, душ по 150 каждому — и достаточно.

(Фольклор)

Однако, прежде чем перейти к описанию и анализу модернизационного проекта, следует рассмотреть еще один, не заявляемый широкомасштабно, но на деле реализуемый в нашей стране в тесном и парадоксальном симбиозе с либеральным, — «чекистский» проект.

Разумеется, в рамках настоящей работы нас интересуют не пропагандистские заклинания (хотя среди них, особенно по мере приближения неотвратимого момента вынужденного переформатирования власти, также встречается много интересного), но реальные очертания этого проекта и мотивация его участников.

Как следует из самого его названия, он объединяет выходцев из силовых структур (отнюдь не только из КГБ, хотя «чекисты», работая в настоящее время в различных структурах, и преобладают). Насколько можно понять, он несет на себе печать особенностей их профессионального сознания: агрессивность, поиск врагов, стремление к жесткой централизации управления, недоверие к интеллекту во всех его формах.

В основе мироощущения носителей этого проекта лежит четкое разделение мира на «своих» и «чужих», а также жажда даже не корпоративного, но сословного реванша, питаемая болезненными воспоминаниями о всемогуществе советских времен и унижении 90-х годов. Для многих из них эти воспоминания усугубляются представлениями о собственной недооцененности в годы правления Путина и жгучей ревностью к более успешным сослуживцам.

В качестве своей исторической миссии носители «чекистского проекта», как правило, называют «величие России», однако почти никогда не могут внятно объяснить, что же они подразумевают под этим возвышенным термином. Из приводимых различными представителями этой социальной группы примеров следует, что в целом они имеют в виду восстановление реалий Советского Союза, но исключительно в его военно-политических атрибутах. Принципиально важным в их «картине желаемого будущего» является последовательное и полное отрицание всей системы социальной защиты населения и — шире — без всех тех реальных прав (в первую очередь, конечно, социальных), которыми обладали граждане Советского Союза.

Это представляется вполне закономерным, так как именно системное отрицание этих, с формальной точки зрения неотъемлемых прав граждан лежит в основе всего образа действий современной правящей бюрократии и, в меньшей степени, крупнейшего бизнеса России и является краеугольным камнем их процветания как в последние полтора десятилетия, так и в обозримом будущем. Для среднего представителя российской правящей бюрократии, в том числе силовых структур, проще и органичней представить даже собственное самоубийство, чем систему обеспечения ответственности бюрократии перед населением, худо-бедно, через пень-колоду, но все же существовавшую и функционировавшую в нашей стране еще каких-то 20 лет назад. Ведь во втором случае речь будет идти уже об уничтожении не только его личности в том виде, в котором он привык ее воспринимать, но и всего миропорядка, в котором он привык функционировать и в котором он ощущает себя наиболее комфортно.

Для представителей силовых структур, к которым в основном относятся носители «чекистского» проекта не столько развития (это слово к нему не вполне применимо), сколько существования России, в высшей степени характерно предельно жесткое деление мира на «своих» и «чужих», то есть на «партнеров», с которыми можно сотрудничать и при необходимости конкурировать, и на «врагов», которых нужно только уничтожать.

Характерно не только практическое отсутствие в этой картине мира категории «друзей», что, по-видимому, является результатом влияния рыночных отношений с их конкуренцией, но и весьма специфическое отношение к «врагам». Глубочайшая враждебность и глубочайшая ненависть к ним сочетаются с внутренней готовностью к сотрудничеству с ними, в том числе даже в качестве младшего партнера, при соблюдении двух условий: с одной стороны, «враг» должен быть силен, так чтобы его нельзя было просто уничтожить, дав волю своей ненависти, и, с другой стороны, о факте этого сотрудничества не должны узнать не только непосредственное начальство, но и «партнеры» (так как они с легкостью могут донести этому начальству). Такая массовая латентная готовность к предательству также представляется результатом специфически реформаторской формы «вхождения в рынок» российских силовых структур.

Весьма интересным представляется в «чекистском» проекте кардинальное изменение представления о равноправии, о человеке «в полном смысле слова», то есть о человеке, обладающем в глазах носителя данного проекта теми же правами, что и он сам. По сути дела, такими людьми в полном смысле слова являются для носителя «чекистского» проекта только другие носители этого проекта, такие же, как и он сам.

В основе этого мироощущения лежит чудовищная, пугающая мешанина трех основных компонент:

нормального корпоративизма сотрудников силовых структур;

советского опыта наличия исключительных и неформализованных прав и обязанностей, превращавших сотрудников силовых структур в сверхчеловеков, по крайней мере, в их собственных глазах (этот опыт был основан еще на сталинской концепции «ордена меченосцев внутри государства советского», разработанной, правда, для совсем иной структуры — коммунистической партии);

страшного, разлагающего души опыта рэкета и коррупции как 90-х, так и 2000-х годов (когда мир вполне логично делился для многих сотрудников силовых структур на коммерсантов, которых надо «доить», и лохов, которых надо «кидать» и сажать).

Сужение представления носителей «чекистского» проекта о человеке «в полном смысле этого слова» представляется исключительно важным признаком их глубокой социальной архаизации. Действительно, ведь широта данной категории является одним из важнейших признаков уровня развития того или иного общества.

Члены общества, находящегося на этапе разложения родоплеменных отношений, считают полноценными людьми, обладающими всеми правами человека, то есть людьми, на которых распространяется моральное правило «не делай другим того, чего не хочешь самому себе», преимущественно кровных родственников. Именно отсюда возник трогательный обычай выяснения даже самых отдаленных родственных связей: по сути дела, он представляет собой аналог опознавания в режиме «свой — чужой», процедуру выяснения, кто перед вами — человек или же всего лишь человекообразное существо, по отношению к которому нормальны любые нарушения общественной морали и любые преступления.

Затем, в феодализме, представление о человеке «в полном смысле слова» распространяется на людей соответствующего сословия, преимущественно феодалов и их дружинников; при капитализме оно приобретает классовый характер и касается всех граждан соответствующей страны, обладающих имуществом. При империализме массовое представление о человеке «в полном смысле слова» распространяется на всех не люмпенизированных граждан соответствующих государств (а в «социальных государствах» — и на люмпенов).

Для носителя русской и затем советской культуры было характерно наиболее широкое восприятие этого понятия: человеком «в полном смысле слова» считался любой человек вне зависимости от национальности, культуры, благосостояния и образования. Именно поэтому носители нашей культуры терпели столь болезненные поражения при столкновениях с представителями обществ, находящихся, например, на стадии разложения родоплеменного строя: они просто не могли представить себе, что отсутствие прямого кровного родства может быть основанием для отношения к ним как к подлежащим забою животным.

Резкое сжатие категории лиц, воспринимаемых носителями «чекистского» проекта в качестве людей «в полном смысле этого слова», свидетельствует об их коллективной деградации, совершенной в исторически кратчайшие сроки (всего-то за полтора десятилетия), до уровня, примерно соответствующего феодальному обществу.

Есть и другие родственные черты.

Так, в основе «чекистского» проекта лежит глубоко укорененное представление о неотчуждаемой и изначально присущей привилегии, признаку избранности, подобной принадлежности к столбовому дворянству.

Эта привилегия, избранность, впрочем, носит не наследственный, а вполне актуальный характер и заключается, например, в дружбе или хотя бы плотном знакомстве с президентом Путиным, относящимся к периоду до его переезда в Москву иди хотя бы к периоду до его превращения в преемника Ельцина в форме назначения исполняющим обязанности премьера. Как сказал один из членов новой аристократии: «У меня единственная должность, с которой никто никогда ни за что не сможет уволить: я друг Путина».

Принципиально важно, что носители «чекистского» проекта, как правило, в принципе не воспринимают категорию развития и, соответственно, категорию времени. Стандартной позицией, на которой базируется их мировосприятие, является искренняя убежденность (а не просто назойливое декларирование) в том, что «нефть будет дорогой всегда, значит, у нас всегда будет денег столько, сколько мы захотим, и, значит, наша власть всегда будет незыблемой».

Адекватность такого подхода и его влияние на национальную конкурентоспособность, да и сама степень его совместимости даже не с общественным прогрессом, а с простым общественным выживанием, представляются самоочевидными и не нуждающимися ни в каких комментариях.

При этом в силу исключительной узости кругозора, агрессивного типа мышления и низкой образованности носители «чекистского» проекта искренне верят в то, что никакой демократии не существует, а выборы в развитых странах определяются интересами коммерческих и политических кланов. При этом они не только не хотят (так как это противоречит их политическим интересам), но и действительно не могут понять принципиальной значимости формальных механизмов, делающих эти частные интересы абсолютно доминирующими.

Точно так же они, как правило, не в состоянии осознать разницу между зловредным «мировым правительством», централизованно дергающим из «мировой закулисы» за нитки, управляющие разного рода марионетками, и сложнейшей, многоуровневой и постоянно меняющейся системой взаимодействия многочисленных непубличных сетевых структур, существующей на самом деле.

Столь застывшее и примитивное сознание, опрокинутое не в будущее, а в прошлое, также представляется характерным для феодального общества.

Представляется необходимым отметить, что российское общество приобрело феодальный по сути характер еще при Ельцине, в результате либеральных реформ (на что первой, насколько можно судить, обратила внимание Ю. Латынина). Централизация и в целом восстановление государственности, произошедшие при Путине, представляются с этой точки зрения некоторым аналогом перехода от той или иной степени феодальной раздробленности к централизованному феодальному государству, что в целом, безусловно, является шагом вперед.

Однако этот шаг вперед на уровне государственного устройства сопровождался колоссальным откатом назад в уровне доминирующей в государстве идеологии.

Если носители либерального проекта и по сей день хотят встроить Россию в уже существующий мир (причем не ради нее самой, а в первую очередь ради этого мира), то носители «чекистского» проекта хотят заново создать для себя на месте России свой собственный и совершенно особый мир. В этом они обладают значительно большим творческим началом, чем либералы. Носители «чекистского» проекта были бы по-настоящему перспективны с исторической точки зрения, если бы их представления о правильном не базировались бы на их представлениях о прошлом. При этом воспринимаемое ими как образец прошлое не только давно и навсегда изжито, в том числе и нашим обществом (несмотря на все его недостатки), но и искажено их собственным восприятием глубоко и извращенно.

Характерно, что носители либерального проекта во время своего господства были чудовищным образом оторваны от реальности. Просто в силу инерции своего советского воспитания и своей советской культурности они колоссальным образом отставали от вызванной их собственными действиями деградации страны и являлись поэтому (разумеется, с чисто культурологической точки зрения) более передовыми, чем созданное в значительной степени их усилиями государственное устройство.

Носители же «чекистского» проекта, полностью слившиеся с этой реальностью, «переваренные» ею и являющиеся ее неотъемлемой частью, были вполне адекватны ей. В силу этого они смогли обеспечить определенный прогресс государственного устройства, несмотря на то что, успев утратить в ходе социального выживания в условиях реформ значительную часть советского культурного уровня (и не приобретя западного), с формальной точки зрения являют собой на фоне своих предшественников — носителей либерального проекта — ярчайший пример глубокой социальной деградации.

Понятно, что узость социальной базы в сочетании с глубочайшим презрением к подавляющему большинству населения, рассматриваемому исключительно как объект для грабежа, насилия и удовлетворения как личных, так и корпоративных прихотей, объективно требует массового и постоянного применения насилия для поддержания хотя бы относительной устойчивости этой системы.

Это вполне соответствует объективным склонностям носителей «чекистского» проекта — сотрудникам силовых структур, как в личном, так и в корпоративном качестве. С точки зрения отдельной личности, «порог применения насилия» у основной массы носителей этого проекта существенно ниже, чем у обычного человека. С точки же зрения социального слоя насилие является не просто основной и наиболее доступной его членам формой самоутверждения, но и наиболее гармоничным, естественным образом действия, в том числе и коллективного.

В силу изложенного «чекистский» проект представляет собой проект построения в России даже не государственного крепостничества по сталинскому образцу (к которому постоянно апеллируют его носители), но значительно худшего военно-полицейского феодализма с коррупцией, являющейся подлинной основой государственного строя.

Это даже не Нигерия — это Гаити.

Понятно, что в силу как глубокого внутреннего (в том числе и лежащего в области систем ценностей, мотиваций и мировоззрения) различия российского и гаитянского обществ, так и совершенно разных функций, объективно выполняемых ими в мировом развитии, данный проект обречен на неизбежную неудачу.

К сожалению, этот факт недоступен восприятию «чекистского» проекта так же, как и многие другие, как перечисленные, так и не упомянутые в настоящем параграфе, что весьма существенно способствует повышению интенсивности развития российского общества в ближайшие годы.

Минимальной целью модернизационного проекта является обеспечение российскому обществу гарантированного, долгосрочного и коллективного выживания в среде существования современных обществ — все более жесткой глобальной конкуренции. Собственно, в настоящее время и в ближайшие два десятилетия эта среда есть и будет оставаться настолько суровой, что непосредственным выражением исторического успеха, победы, триумфа и будет являться вроде бы скромно и совершенно не вдохновляюще звучащее «гарантированное выживание».

Либеральный проект исходно, по своей самой природе, нацелен на обеспечение выживания в глобальной конкуренции ни в коем случае не всего относительно слабо развитого в экономическом смысле общества. Он предоставляет условия для выживания лишь отдельных фрагментов такого общества, не встречающих конкуренции в мировом хозяйстве и потому, с одной стороны, никому не мешающих и ни у кого не отнимающих прибыль, а с другой — вписываемых им в себя автоматически, без значимых усилий с их стороны. Для нашего случая это, безусловно, в первую очередь работающие на экспорт сырьевые отрасли и производители продукции первого передела (в первую очередь металлов).

Выживая, по сути дела, ценой уничтожения собственного общества, эти стремительно обособляющиеся от него, а зачастую и друг от друга фрагменты вынужденно переосмысливают себя как часть не этого общества, но часть обслуживаемой ими инициирующей либеральный проект наиболее развитой части мира — «мирового сообщества», «человеческой цивилизации», «Запада» и т. д.

Модернизационный проект, как представляется, должен стать ответом либеральному и «чекистскому» проектам со стороны всего остального российского общества, равно лишенного ими будущего и приговоренного ими к деградации, вымиранию и превращению в простое удобрение для наиболее сильных участников глобальной конкуренции.

Мировоззренческой основой модернизационного проекта представляется обязательный возврат к целостному рассмотрению России как единого субъекта глобальной конкуренции. Целостное рассмотрение подразумевает понимание страны как корпорации особого типа, развивающей не только производство, но и необходимый этому производству человеческий капитал[10] вместе с неразрывно связанной с последним социальной средой.

Все основные социальные слои и группы должны рассматриваться при этом если и не как равно-, то, во всяком случае, как существенно значимые. Идея общего развития путем подавления некоторых из них (либо «враждебных», какой для коммунистов была буржуазия, либо «ненужных», какими для либеральных фундаменталистов остаются две трети современного российского общества) должна отвергаться как заведомо порочная, контрпродуктивная, не реализуемая и разрушающая общество.

Основное настроение модернизационного проекта, его скрытое послание обществу — «возвращение к здравому смыслу», излечение России от смертельно опасной болезни либерального фундаментализма под лозунгом «От реформ — к нормальности».

Так как Советский Союз все более становится в массовом сознании идеалом общественного устройства, целью модернизации для этого сознания может быть «воссоздание Советского Союза на базе рыночных отношений с опорой на национальный капитал и современные технологии» — разумеется, «без недостатков, приведших его к историческому поражению».

Принципиально важно, что, по крайней мере, с середины 2004 года российское государство уже пытается (в том числе осознанно, что чувствует и на что особенно болезненно реагирует Запад) реализовать эту концепцию, но из-за эгоизма, безответственности и некомпетентности возрождение Советского Союза осуществляется формально, а не содержательно, что, в конечном счете, оборачивается обманом общественных ожиданий и вызывает чреватое системным кризисом отторжение.

Категорическим требованием к модернизационному проекту являются яркое определение и четкая фиксация сверхзадачи предусматриваемых им преобразований, определяющей не менее чем новую позитивную роль российского общества для развития человечества. Причина этого, при всей романтичности подобной постановки цели, сугубо утилитарна и заключается в том, что российское общество, как известно, органически не способно развиваться без сверхзадачи. В этом отношении наша страна действительно никогда и ни при каких обстоятельствах не сможет догнать Португалию — только Америку.

Непосредственной целью работы по формированию модернизационного проекта является определение необходимой для России политики (от базовых принципов до конкретных мер) в наиболее значимых для нее сферах общественной жизни.

В ходе этой работы не следует слишком сильно вдаваться в прогнозирование стихийного развития событий (которое в обозримом будущем, безусловно, будет в целом негативным) и в критику текущих действий государства: по мере приближения к системному кризису эти занятия будут все более популярными и все менее полезными.

Ими можно заниматься только в той степени, в которой их нельзя избежать для решения главной задачи — выработки нормативного подхода, категорического императива, четкого и возможно более подробного ответа на классический вопрос: что такое «хорошо»? Какая именно государственная политика во всех значимых сферах общественной жизни соответствует нуждам России?

Этот норматив должен стать объективным и в идеале общепринятым «критерием истины» по отношению к государственной политике, своего рода камертоном: приближение к нему — безусловное благо, даже если осуществляется политическими или личными противниками, отдаление от него — столь же безусловное зло, даже если является результатом действий политических союзников или просто глубоко симпатичных людей.

Среди дополнительных целей работы по формированию модернизационного проекта следует особо выделить формирование, возможно, более широкого круга экспертов, специалистов и перспективной молодежи, обеспечивающих проявление, вербализацию и углубленную многостороннюю проработку (в том числе самостоятельную) модернизационного проекта. Этот проект должен во многом стать саморазрабатывающимся, самостоятельно развивающимся процессом, а в той степени, в которой подготовку специалистов для его разработки удастся превратить в подготовку кадров для будущего государственного аппарата, видящих своей сверхзадачей модернизацию России, — и самореализующимся.

Принципиально важными представляются максимально широкое распространение, внедрение в общество и государство модернизационных ценностей и идей, обеспечение идеологического перелома и вытеснение ими как либеральных представлений и стереотипов, так и закономерно порождаемых ими настроений отчаяния и безысходности. Одним из важных инструментов идеологического перелома служит формирование модернизационных настроений в среде преподавателей вузов, в значительной степени определяющих системы ценностей и настроения выпускников, то есть доминирующие идеологию и настроения завтрашнего дня.

Для успеха модернизационного проекта он должен опираться (по крайней мере на первом своем этапе, пока является преимущественно не самостоятельной силой и процессом, а всего лишь альтернативой либеральному проекту) на часть общества, которая, с одной стороны, ущемляется и лишается перспектив либеральным проектом, а с другой — обладает наибольшими и наиболее разнообразными ресурсами.

Сегодня это бизнес, достигший лидирующих позиций на региональных рынках и условно называемый «средним» (хотя в результате роста последних лет он попадает скорее в категорию «крупного»). Этот бизнес обладает следующими особенностями, сочетание которых делает его потенциальным двигателем нового этапа развития российского общества:

наличие значительных и разнообразных (материальных, финансовых, организационных, интеллектуальных, волевых, административных) ресурсов;

очевидная невозможность реализации этих ресурсов для дальнейшего развития бизнеса в силу объективных хозяйственных (доминирование крупного бизнеса федерального уровня, невозможность развития без административной «крыши», границы которой обычно соответствуют границам региона) и политических (нарастающая централизация процессов принятия решений и в целом политической жизни) ограничений;

масштаб деятельности, еще не достаточный для использования возможностей либерального проекта (влияние на государство, выход на международные финансовые и товарные рынки), но уже не позволяющий избежать значительных потерь от его реализации (в том числе из-за открытия национальных рынков для внешней конкуренции);

отраслевая и, что особенно важно, региональная раздробленность, что создает объективную потребность в гибкой координации его общественных и политических усилий в национальном масштабе.

Представляется принципиально важным, что средний бизнес в целом уже аккумулировал ресурсы, необходимые для прорыва с регионального уровня на общенациональный и — далее — на международный. Именно этот прорыв, как представляется, высвобождает колоссальную накопленную и подспудно пережигаемую энергию нашего общества и сможет, как представляется, стать источником и содержанием не просто ускорения общественного прогресса, но комплексной и качественной модернизации всей России.

Масштабы этой задачи и, соответственно, требуемую для ее решения энергию трудно переоценить. В частности, обеспечение долгосрочной конкурентоспособности нашего общества возможно лишь путем восстановления и наращивания на качественно новой технологической базе всех без исключения компонент национального капитала, в первую очередь человеческого, технологического, материального (производственного и природного), финансового.

Средний бизнес остро нуждается в политическом, интеллектуальном и, главное, идеологическом обеспечении своего прорыва на общенациональный уровень, который является для него первоочередной и полностью осознанной потребностью. Именно средством осуществления этой потребности и должен стать для него модернизационный проект — по крайней мере на первом этапе своей реализации.

В силу олигархического характера сопротивления среднему бизнесу его прорыв неминуемо будет носить характер антиолигархической революции (при этом направленной против не только коммерческой, но и силовой олигархии).

Принципиальное политическое значение приобретает в свете этого вопрос об отношении модернизационного проекта к либеральным силам, потерпевшим безусловное историческое поражение, но опирающимся на совокупную мощь Запада и, несмотря на свое откровенное интеллектуальное и организационное убожество, при благоприятных обстоятельствах все еще, безусловно, способных на политический реванш.

В настоящее время они (вплоть до бывших коммерческих олигархов) жестоко страдают от агрессии силовой олигархии и потому, за редчайшими исключениями, объективно являются потенциальными союзниками модернизационного проекта.

Однако при сотрудничестве с ними ни в коем случае, ни на мгновение нельзя забывать о том, что они борются против силовой олигархии не столько как против олигархии — путь даже конкурировавшей с ними и в итоге победившей их, — сколько как против части государства. Принципиально важно, что поддержка правозащитной компоненты этой борьбы (против силовой олигархии как олигархии) должна сопровождаться жестким неприятием ее олигархической и псевдолиберальной компоненты (борьбы против силовой олигархии как части государства).

Как это ни печально, по мере приближения к победе, то есть к оздоровлению силовых структур и превращению силовой олигархии в нормальную добросовестную часть государства, олигархическая компонента в деятельности либеральных сил будет неизбежно вытеснять правозащитную. Справедливая и повышающая эффективность общества борьба против силовой олигархии за бесспорные либеральные ценности будет неуклонно вырождаться в абсолютно разрушительную для общества борьбу против государства (примерно так же, как в конце 80-х борьба против коммунистов выродилась в борьбу против Советского Союза) за эгоистичные интересы крупнейшего российского и иностранного капитала.

Соответственно, либеральные силы, какими бы цивилизованными и симпатичными людьми они ни были представлены, из временных попутчиков неизбежно вернутся в состояние смертельных, непримиримых врагов как модернизационного проекта, так и российского общества в целом.

Чтобы их естественное и закономерное отторжение не привело к неприемлемому обеднению и, соответственно, дестабилизации общества (ибо по-настоящему устойчивой может быть лишь достаточно сложная система), модернизационный проект с самого начала своей разработки должен включать позитивную, конструктивную, общественно полезную компоненту либерализма — подлинные либеральные ценности. К этим ценностям относятся, в частности, право собственности, справедливая конкуренция, честный суд, свобода слова.

Только в случае полномасштабной интеграции этих ценностей в общенациональный модернизационный проект необходимое уничтожение либерального фундаментализма как враждебной России политической силы не приведет к утрате этих ценностей, необходимых для успешного общественного развития.

Соответственно, только в этом случае проект модернизации России сможет выполнить и свою краткосрочную, но при этом все равно исключительно значимую политическую задачу — аккумулировать и свести воедино весь накопившийся в обществе разумный протест, переведя его энергию из отрицания в созидание, из негатива в позитив. Оседлав растущее массовое недовольство и направив его в созидательное русло, модернизационный проект тем самым превратит его из фактора дестабилизации и, возможно, самоуничтожения российского общества в инструмент его возрождения.

Такая трансформация нарастающего в результате неадекватных либеральных реформ общественного протеста создаст возможность оздоровления и повышения эффективности государства (то есть его модернизации) при обособлении и маргинализации деструктивной части протеста. Пока же благодаря титаническим усилиям захвативших экономическую власть либеральных фундаменталистов деструктивный протест, наоборот, не просто расширяется, но и становится все более респектабельным.

В последние восемь лет в России сложилась политическая система, не просто органически не способная к развитию, но неуклонно и слепо разрушающая сама себя безумной, тем не менее, являющейся ее закономерным порождением социально-экономической политикой. Ее крах в ходе предстоящего системного кризиса представляется неизбежным, и все будущее нашего общества зависит от того, удастся ли в момент этого краха провести комплексную политическую модернизацию и оздоровить государство, создав тем самым предпосылки для проведения разумной политики и постепенного оздоровления, как экономики, так и всего общества в целом.

Альтернатива проста, очевидна и ужасна: не просто территориальный распад России, но и, что представляется вполне возможным, ее полная и окончательная гибель.

Чтобы свести вероятность гибели к минимуму, к началу системного кризиса общество должно успеть подготовить позитивную созидательную программу действий, предъявляемую в качестве обязательного консолидированного и категорического требования любым претендентам на государственную власть.

Без такого позитивного императива системный кризис, как это было во время дефолта 1998 года, не приведет к политической модернизации, оздоровлению государства и обеспечению его ответственности перед обществом. Правящая развращенная и вполне безнадежная элита либо сохранит свою власть, либо уступит ее еще менее дееспособным конкурентам, воспитанным ее ложью, корыстью и безответственностью и воспринимающим их как единственно возможный и достойный образ жизни.

Соответственно, после первичной стабилизации, когда пройдет первый испуг, политическая система вернется на круги своя, и Россия, ведомая толпой сменяющих друг друга воров и бандитов, в сжатые сроки завершит свой путь к могиле.

Поэтому разработка и, возможно, более глубокое внедрение в общественное сознание модернизационного проекта является не просто актом стратегического планирования, но одним из важнейших направлений работы по восстановлению, а в конечном счете — и спасению нашей Родины.

Отказ от него или его неудача в один из самых критических моментов всей истории российского общества превратят его в беспомощного слепца и потому существенно повысят вероятность его гибели — а с ним и нас как его членов.

Категорическая необходимость конкретной позитивной программы обусловила появление этой книги как одного из первых шагов выработки проекта модернизации России.

Такой проект, кардинально повышающий конкурентоспособность России в кратчайшие сроки, реален, несмотря на постоянно нарастающую жесткость глобальной конкуренции, потому что человечество приближается к драматическому слому сложившегося мирового порядка и формированию качественно новых «правил игры».

Сложность современного момента заключается в высокой вероятности одновременной замены самых различных групп правил, обладающих совершенно разной степенью универсальности — от прикладных, сложившихся после Второй мировой войны, в результате распада Советского Союза иди вовсе фактической отмены международного права в результате нападения НАТО на Югославию в 1999 году, до фундаментальных, выработанных в рамках Вестфальского мира.

Почти одномоментная замена правил и принципов самой различной глубины на некоторое время погрузит мир в хаос и неопределенность, в которых и будет, с одной стороны, осознанно вырабатываться, а с другой — неосознанно кристаллизовываться новый мировой порядок.

В этом хаосе (что, насколько можно понять, интуитивно ощущает Путин, идя на системный конфликт с Западом) даже ультраслабые воздействия могут приобретать решающий характер, и даже слабый и неразумный игрок вроде сегодняшней России может войти в число победителей (хотя, безусловно, может и сгинуть без следа).

Модернизационный проект качественно повышает наши шансы; описанию же тех факторов, благодаря которым эти шансы вообще есть, посвящена следующая глава.

В настоящее время уже практически ни у кого, кроме наиболее оголтелых сторонников «теории заговора», не вызывает сомнения, что стремительное разрушение сначала «социалистического лагеря», а затем и Советского Союза оказалось полностью неожиданным как для Запада в целом, так, в частности, и для США, несмотря даже на титанические усилия, немало способствовавшие этому разрушению.

При этом внезапность и определенная незаслуженность победы, как представляется, сыграли с победителями злую шутку.

С одной стороны, они потратили огромное время и значительные силы на то, чтобы просто привыкнуть к ней и объяснить ее самим себе. В результате этого упустили достаточно короткий период своего рода «наибольшей пластичности мира». В течение этого периода целые регионы и континенты (не только Восточная Европа и Советский Союз, но и пораженные их примером Китай, Индия, Латинская Америка и исламский мир) были в наибольшей степени готовы к формированию новых, гармоничных «правил игры» на основе взаимных уступок и честного стремления к учету неотъемлемых интересов друг друга. Это время искреннего романтизма, связываемое обычно с горбачевским «новым мышлением», действительно приоткрыло перед миром качественно новые возможности, но практически никто в этом мире не сумел даже на короткое время освободиться от привычного цинизма и в результате не смог не то что воспользоваться этими возможностями, но даже оценить их подлинный масштаб и потенциал.

В результате нравственность (или наивность) Горбачева оказалась бессмысленной и обернулась чудовищной аморальностью по отношению к собственному народу. Однако вся полнота вины за то, что созданный им чудовищной ценой шанс не был принят миром, лежит именно на Западе как наиболее значимой в то время части человечества и единственной силе, действительно способной принять вызов и использовать открывшиеся возможности для общего блага, а не только для удовлетворения своих эгоистичных инстинктов.

С другой стороны, лишившись традиционного противника и доказав себе историческую неизбежность своей победы, развитые страны уверовали в свою абсолютную историческую правоту, в то, что обладают, по сути деда, монополией на истину. Утрата способности к критическому самовосприятию наложилась на уникальные для истории Запада условия «исторического вакуума», зияющей «стратегической пустоты», возникшие благодаря практически полному исчезновению всякой внешней «сдерживающей силы». Результат оказался плачевным: из-за затянувшегося «головокружения от успехов» развитые страны попросту забыли о существовании остального человечества и о наличии у него интересов, которые могут по вполне объективным причинам не только не совпадать с интересами Запада, но даже и противоречить им.

Наиболее полное выражение этот лишившийся всяких ограничителей разнузданный эгоизм нашел в деятельности глобальных монополий, стремительно завоевавших практически весь мир (точнее, его часть, по тем или иным причинам представлявшую для них какой-либо интерес) и уже к последней четверти 90-х годов в полном соответствии с экономической теорией начавших загнивать.

Внешним выражением этого загнивания стали кризисы развивающихся экономик 1997–1999 годов, за которыми последовала болезненная «посадка» американского фондового рынка и растущая разбалансированность мировой экономики в последующие годы. Однако значительно более важной представляется содержательная сторона этого загнивания, заключающаяся в практическом лишении возможностей развития и приемлемого существования двух третей современного человечества. Понятно, что это создает колоссальные напряжения, так как, с одной стороны, вызывает естественный протест относительно неразвитых обществ, а с другой — ограничивает возможности рыночного развития самих развитых стран. Ведь поддерживаемая ими бедность неразвитого мира представляет собой весьма жесткий барьер на пути потенциального расширения рынков сбыта их собственной продукции и технологий.

Это противоречие, как представляется, со всей неизбежностью приведет к слому центрального, системообразующего элемента сложившегося «мирового порядка» — глобальных монополий. Насколько можно себе представить, этот слом будет осуществляться, как и при прошлых в принципе аналогичных ситуациях, на путях стремительного распространения качественно новых, значительно более производительных и, вероятно, более дешевых и простых, чем доминирующие в настоящее время, технологий. Это распространение будет, скорее всего, стихийным и приведет к значительным социально-экономическим потрясениям в глобальном масштабе.

Однако, перед тем как приступить к рассмотрению возможных сценариев развития событий, принципиально важно осознать, что глобальный технологический переворот, ослабление доминирования США и радикальная смена либо поэтапная трансформация установленных ими «правил игры» будут решать не только описанные выше проблемы глобальной конкуренции, но и — по крайней мере частично — системные управленческие и мировоззренческие проблемы современного этапа развития человечества, именуемого глобализацией. Эти проблемы угрожающе нарастают и в целом остаются без приемлемого разрешения на протяжении вот уже скоро двух десятилетий нечаянного и потому чрезмерно эгоистичного триумфа Запада.

Несмотря на то, что термин «глобализация» обычно используется в качестве простого синонима понятия «наше время», он в отличие от многих других популярных терминов все же имеет собственный и достаточно точно определенный научный смысл. В соответствии с доминирующими в настоящее время представлениями глобализация представляет собой стремительное формирование единого общемирового финансово-информационного пространства на базе новых, в настоящее время преимущественно компьютерных, технологий. В этом ее принципиальное отличие от интеграции, высшей (по современному состоянию) стадией которой она является. Ведь интеграция, насколько можно понять, полным ходом шла и в ледниковый период, и в эпоху Великих географических открытий, и в начале XX века, когда относительная интенсивность товарообмена между странами (но не обмена услугами, о чем обычно забывают) была сопоставима с нынешней.

На сторонних наблюдателей наибольшее впечатление производят глобальное телевидение, «финансовое цунами» спекулятивных капиталов, сметающее и воздвигающее национальные экономики, все более изощренная виртуальная реальность, проникающая в самые неожиданные сферы даже повседневной жизни интерактивность. Однако внешние атрибуты глобализации ни в коей мере не должны заслонять главного ее содержания, которое, собственно говоря, и изменило облик мира, — влияния новых, информационных технологий на общественные отношения и, шире, на человечество. Именно влиянием на массовые, доминирующие общественные отношения паровая машина принципиально отличается от швейной, а компьютер — от мобильного телефона: паровая машина и компьютер стали явлениями общественной жизни, в то время как швейная машина и мобильный телефон остались исключительно техническими приспособлениями.

Современный мир объединен качественно новыми компьютерными технологиями, которые породили новые информационные технологии, а те, в свою очередь, качественно изменили природу бизнеса.

Наиболее значимо в процессах глобализации, как представляется в настоящее время, принципиальное изменение предмета труда. Информационные технологии сделали наиболее прибыльным и потому массовым бизнесом преобразование уже не мертвого мира вещей, но живого человеческого сознания — как индивидуального, так и коллективного.

Строго говоря, само по себе это далеко не новость. На некоммерческой основе технологии формирования сознания применяются в виде пропаганды большинством государств мира, в том числе и отнюдь не тоталитарными, а также подавляющим большинством религий (если вообще не всеми без исключения) практически на всем протяжении их существования. Однако современные информационные технологии в сочетании с достижениями человечества в других сферах (структурная лингвистика, психология, математика) впервые удешевили и упростили технологии формирования сознания до такой степени, что они стали практически общедоступными и начали окупаться в представляющем непосредственный коммерческий интерес кратко-, а не долгосрочном плане.

В результате в условиях глобализации изменением нашего сознания занимается не национальное и даже не порожденное конспирологически воспаленным воображением зловещее «мировое» правительство, а каждый фабрикант собачьих консервов. Тот, кто не делает этого или делает это недостаточно эффективно, уже давно (самое позднее — десять лет назад) безвозвратно вытеснен из бизнеса, в котором нечего делать без PR-технологий: в отличие от традиционного маркетинга они приспосабливают не товар к предпочтениям людей, а, напротив, людей — к уже имеющемуся товару. В результате человечество все больше напоминает хирурга, делающего самому себе операцию на открытом мозге.

Превращение формирования сознания в наиболее выгодный бизнес отнюдь не является, как может показаться, частным вопросом коммерции. Оно изменяет сам характер человеческого развития: если раньше человечество изменяло окружающий мир, то теперь, в том числе, вполне вероятно, и из-за того, что антропогенная нагрузка на биосферу приблизилась к некоему критическому уровню, оно перешло к изменению самого себя.

Технологии этого изменения, по аналогии с традиционными высокими технологиями, направленными на изменение окружающей среды, — high-tech, получили название high-hume. Первоначально они использовались только для обозначения технологий формирования сознания, однако перспективы генной инженерии и некоторых других направлений современной науки позволяют включать в эту категорию все технологии непосредственного изменения человека.

Превращение в наиболее эффективный и потому повсеместно распространенный бизнес формирования сознания представляет собой подлинную революцию. В частности, она, насколько можно понять в настоящее время, кардинально повышает эффективность производства, качественно меняет международные взаимоотношения и сам характер глобальной конкуренции. Однако целиком ее последствия еще далеко не осознаны, и, строго говоря, нет никакой уверенности в том, что они могут быть осознаны вообще, так как главным объектом преобразовательной деятельности человечества становится сам инструмент этого осознания, как коллективного, так и индивидуального.

Естественно, даже начало столь грандиозного качественного перехода не могло обойтись без комплекса разноуровневых, но весьма жестко взаимоувязанных кризисов. В настоящее время наиболее острыми и наиболее близкими к взрывному разрешению, помимо названных в начале статьи кризисов неразвитого мира и глобальных монополий, являются кризисы управляющих систем и глубокий мировоззренческий кризис, связанный, как представляется, с устареванием традиционного западного понимания демократии, являющегося его идеологическим стержнем.

Наиболее общей причиной нарастающих ныне в самых различных сферах общественной жизни трудностей представляется коренное несоответствие достаточно инерционных общественных структур, в том числе систем управления, резкому росту количества информации, обусловленному распространением качественно новых технологий.

Принципиально важным представляется то существенное обстоятельство, что как минимум однажды человечество, по крайней мере, западная цивилизация, уже попадало в подобную ситуацию.

Как это ни парадоксально звучит в наш информационный век, в Средние века кажущееся сегодня относительно скромным по своим последствиям изобретение книгопечатания привело к подлинному «информационному взрыву», сопоставимому по своему значению с современным «информационным взрывом», вызванным распространением персональных компьютеров и развитием Интернета. Резкое, непредставимое до его начала, увеличение количества информации и повышение ее доступности привели к качественному росту числа людей, способных задумываться и в итоге задумывающихся на абстрактные темы, не связанные непосредственно с их повседневной жизнью.

Управляющие системы того времени, сформировавшиеся в «прошлой реальности», оказались не приспособленными к вызванной книгопечатанием «информационной революции» и не смогли справиться с порожденными ею проблемами. Результатом этой системной неадекватности стали Реформация и серия чудовищных по своим последствиям религиозных войн. То, что из горнила последних и вышла современная западная цивилизация (что было юридически закреплено Вестфальским миром), представляется крайне слабым утешением на фоне их разрушительности, на порядок превосходившей для тогдашнего человечества разрушительность даже Второй мировой войны. Достаточно вспомнить, например, что в ходе Тридцатилетней войны население Германии сократилось вчетверо — с 16 до 4 млн. чел.

Сегодня, как и полтысячи лет назад, «информационный взрыв» совершенно наглядно превышает возможности управляющих систем, сложившихся в человечестве, и создает для него серьезные системные опасности.

Конечно, это ни в коем случае не означает, что человечество обречено вновь пройти через ужас, подобный религиозным войнам Средневековья. Более того, второй «кризис Гуттенберга» в принципе не может быть копией первого просто потому, что история не повторяется или повторяется всякий раз по-новому.

Однако мы должны понимать, что многие из болезненных проблем сегодняшнего человечества при всем их конкретном разнообразии являются проявлениями одного общего, фундаментального явления: неприспособленности управляющих систем к новому, уже второму, информационному и коммуникативному скачку. Связанный с этим кризис носит всеобъемлющий, системный характер и требует не только осторожности и терпения, но и удесятерения усилий в поисках выхода — просто потому, что цена возможной неудачи нам в общих чертах уже известна.

Помимо простого увеличения объема информации и числа пытающихся самостоятельно мыслить людей, управляющие системы утрачивают эффективность, а порой и адекватность, в силу массового применения ими в повседневном управлении технологий формирования сознания, к которым они сами, сформировавшиеся задолго до начала глобализации, оказываются совершенно не приспособлены.

Последние судороги «национальной гордости великороссов» заставляют многих наших современников едва ли не кичиться размахом негативных и разрушительных процессов в своем обществе, которое хотя бы по ним обогнало остальной мир и хотя бы в такой сомнительной сфере вернуло себе вожделенное первое место.

Однако заметное снижение качества управления, как государственного и общественного, так и коммерческого, к настоящему времени приобрело глобальные масштабы, охватило, по крайней мере, основную часть человечества.

Мы видим это наиболее ярко и болезненно на примере собственной страны и читаем наиболее убедительные рассуждения об этом собственных мыслителей. В частности, наиболее остро ощутил и четко выразил снижение эффективности системы управления еще великий философ и логик А. Зиновьев, указавший на «эпидемию ошибок» как на характерную черту российского государства 90-х и начала 2000-х годов. Однако принципиально важно, что данная черта отнюдь не является исключительной привилегией российского общества: при малейшем изучении положения дел в других странах мы сталкиваемся с весьма схожими, хотя обычно действительно существенно менее разрушительными симптомами.

Недовольство руководством представляется естественным, практически постоянным элементом всякой управляющей системы, однако именно в последнее время это недовольство становится все более обоснованным, причем в самых разных странах и самых различных условиях, по самым различным поводам.

Ключевая причина этого заключается, как я полагаю, в самом характере управляющих систем современного человечества, которые без всякого исключения были созданы задолго до начала глобализации, то есть фактически в прошлой, «давно прошедшей» реальности. В результате они оказались не готовыми и не приспособленными к информационной революции и глобализации, главной чертой которых стало превращение в ключевой и постоянно повышающий свою значимость фактор человеческого развития массового, повсеместного и хаотичного формирования сознания.

Управляющие системы не представляют, как работать в новой реальности, не сознают ее специфических проблем и, подобно индивидуальному сознанию, теряют критерий истины.

Как ни парадоксально, наиболее важным фактором, подрывающим их эффективность, является то, что, действуя в эпоху повсеместного применения технологий формирования сознания, они не могут пренебрегать этим мощнейшим инструментом преобразования мира и активно используют его.

Использование инструмента, не соответствующего уровню понимания, всегда чревато непредвиденными, а обычно — и неприятными последствиями. Представьте себе малыша со спичками или за штурвалом самолета; для некоторых же ситуаций из области управления, особенно государственного, более подходит традиционный милитаристский образ — «обезьяна с гранатой».

Главной проблемой современных управляющих систем представляется утрата чувства реальности, ее своеобразное «размывание».

Качественное снижение эффективности индивидуальной переработки информации и, соответственно, адекватности индивидуального восприятия мира вызвано не столько ускорением увеличения объема и разнородности осваиваемой информации самим по себе, сколько прежде всего внешним (не только для отдельной личности, но и для отдельной организации) и, что самое главное, хаотичным структурированием, «сгущением» и акцентацией (включая эмоциональную окраску) осваиваемой информации.

В принципе это, конечно, можно рассматривать как результат простого, количественного превышения объемом информации, растущим по экспоненте, упорядочивающих способностей человеческого сознания (что при наивной, линейной экстраполяции существующих тенденций рано или поздно должно произойти). Однако абстрагирование от нового качества растущего объема информации — массового и потому хаотичного характера ее внешнего для перерабатывающих ее людей и организаций структурирования — представляется все же не имеющим оправдания.

Постоянное, хаотичное и общедоступное структурирование информации ведет к своего рода «сгущению» создаваемого в каждый отдельный момент ее массива: так молоко сбивается в масло. Каждый сколь-нибудь значимый факт, как днище корабля ракушками, обрастает аллюзиями, аллегориями, связями с другими событиями, часто малозначимыми, комментариями и комментариями к этим комментариям, за которыми, в конечном счете, теряется сама суть, реальное значение исходного факта.

Конечно, суть факта во многом зависит от точки зрения и мотивации его рассмотрения, однако беда в том, что избыток неструктурированной информации, хаотично набрасываемой множеством соперничающих «творцов действительности», размывает саму точку зрения как таковую, разрушая доминирующего в обществе наблюдателя и, соответственно, саму объективную реальность. В результате общество начинает напоминать сумасшедший дом художников, обсуждающих в полном забвении питательных свойств пищи ее цвет и фактуру до тех пор, пока она не протухает и становится непригодной для выполнения своей основной, объективно существующей функции — поддержания жизни этих самых художников.

Разрушение доминирующей точки зрения («информационной доминанты») и, соответственно, объективной реальности делает наиболее распространенным подходом плюрализм мнений, задолго до Горбачева с исчерпывающей полнотой воспетый Бернсом:[11]

Один сказал: «Ни слова!
В кустарнике олень!»
Другой сказал: «Корова!»
А третий крикнул: «Пень!»

И, как логическое следствие столь смелых и, главное, адекватных подходов, всё еще живо памятное нам по эпохе «катастройки»:

Три смелых зверолова
Барахтались в реке.

Однако при столкновении с задачей, объективно требующей практического действия, плюрализм неминуемо исчезает. Он разрушается вследствие восстановления объективной реальности — выбора одного из предлагаемых вариантов как единственно существенного (ив конечном счете единственно существующего), на основании которого и надо совершать то или иное действие. При неверном определении реальности и действие становится неверным, но в общественной жизни, как правило, даже заведомо неверное действие все же лучше полного бездействия.

Попытка же сохранить плюрализм в условиях необходимости выбора неминуемо парализует всякое действие и ввергает управляющую систему в элементарную шизофрению, в лучшем случае в раздвоение сознания (с легким недоумением определенное на закате эпохи гласности кем-то из ее трубадуров именно как «плюрализм мнений в одной голове»).

Как было сказано в анекдоте второй половины 90-х годов (передающем реальность «экономики неплатежей» с широким распространением разнообразных зачетов и денежных суррогатов): «На вопрос, сколько будет дважды два, профессор Финансовой академии при Правительстве Российской Федерации поставил студенту двойку за некорректную постановку вопроса: «Если налом, то три, безналом — четыре с половиной, бартером — до пяти, как договоримся, а взаимозачетом — и все десять».

Таким образом, только кризис, создавая категорическую, непреодолимую, под страхом уничтожения необходимость решительных действий, понуждает общество к восстановлению объективной реальности путем ее расчистки из-под нагромождений «информационных фантомов».

Однако при медленном, постепенном нарастании кризиса общество может незаметно для самого себя проскочить «точку невозврата», что, с высокой степенью вероятности, будет означать для него гибель из-за коллективной неадекватности.

С другой стороны, возможны успешные бессознательные действия в условиях кризиса, когда общество преодолевает его последствия путем инстинктивной активности, без коллективного осмысления его причин и извлечения уроков. Именно таким образом Россия, насколько можно понять в настоящее время, преодолела чудовищные по своей разрушительности последствия системного экономического кризиса 1994–1998 годов.

Таким образом, даже грубое столкновение с реальностью в форме кризиса отнюдь не всегда обеспечивает «возврат к адекватности» информатизированного сознания (в том числе коллективного). Масштабные, хаотичные и разнонаправленные процессы формирования сознания размывают для него само понятие реальности.

Это имеет тяжелейшие последствия для управляющих систем, которые лишаются критерия истины в важнейших для себя вопросах, включая собственные интересы. Перейдя от однозначного восприятия среды своего обитания как некоей реально существующей данности к ее размытому восприятию как неопределенного набора вероятностей, управляющие системы, не приспособленные к такому подобию квантовой механики, лишаются не только воли для реализации своих стратегических целей и интересов, но и самой возможности выработки последних.

Утрата определенности мышления есть утрата почвы под ногами любой управляющей структуры. Принципиальный отказ от возможности существования познаваемой управленцем истины и переход к безбрежному оппортунизму в соответствии с формулой «истины нет, есть лишь набор вариантов» означает выживание благодаря безусловной готовности к утрате своей сущности, что, строго говоря, равносильно самой этой утрате.

Физическое выживание ценой этической смерти и утраты способности к самостоятельному целеполаганию неизбежно порождает абсолютный цинизм, лишающий такую управляющую структуру моральной привлекательности и морального авторитета. Отказавшись ради, как выясняется обычно весьма скоро, краткого облегчения своего положения или ложно понятого стремления к объективности, от чувства своей правоты и первичности своих интересов, она безвозвратно теряет возможность убеждать и воодушевлять, которая в условиях информационной революции является необходимым условием управления даже незначительными общественными процессами.

Таким образом, ставшая жертвой процессов «размывания реальности» управляющая структура практически неминуемо теряет свое «я» и, как следствие, лишается самой возможности управлять, погибая как относительно самостоятельный участник общественной жизни, даже когда ей удается сохранить свою организационную структуру и финансовые потоки.

В условиях размывания реальности существенной чертой формирования сознания становится его неизбежно двусторонний, обоюдный характер: формируя чужое сознание, вы тем самым совершенно неминуемо меняете и свое. Создавая «искусственную реальность» для кого-то другого, вы в то же самое время непроизвольно, а часто и незаметно для себя и сами поселяетесь в ней. В этом отношении формирование сознания представляет собой классический пример услуги в экономическом смысле слова, которая в принципе не поддается отделению от своего производителя.

То, что основным объектом воздействия и преобразования со стороны человечества становится само орудие познания — сознание, не просто качественно расширяет мир кантовских «вещей в себе», недоступных для индивидуального познания в каждый отдельно взятый момент. Принципиальное изменение характера труда порождает бесконечность виртуальных представлений, «информационных фантомов», «зеркал», «отражений» реального мира, которые становятся все менее отличимы и отделимы от него. Результатом становится качественное, неправдоподобное с точки зрения здравого смысла и при этом исключительно быстрое расширение и усложнение мира. Его отражения если и не становятся реальностью, то начинают восприниматься людьми как реальность и жить в их сознании вполне самостоятельной жизнью, образуя для каждого из них свой собственный «информационный мир».

В ходе воздействия на чужое сознание и тем более формирования его вы обволакиваете его «информационными фантомами», конструируя для него специфический «информационный мир» и затем поселяя его в этом специально созданном именно для него мире. Для успеха представляется принципиально важным, что этот искусственный мир должен быть более комфортным, привлекательным, понятным и льстящим самолюбию объекта вашего воздействия, чем тот, который складывается вокруг него «на самом деле» — вне вашего воздействия.

Это категорическое, технологическое условие успешной работы по формированию чужого сознания. Вам удастся сформировать или хотя бы скорректировать его нужным вам образом только в том случае и только в той степени, в которой формируемый вами «информационный мир» будет более привлекательным, более конкурентоспособным, чем тот, который складывается вокруг объекта вашего воздействия без вашего участия, в том числе благодаря осознанным усилиям ваших непосредственных конкурентов.

Таким образом, формируя чужое сознание и борясь за влияние на него, вы менее всего чувствуете себя одиноким. Хотите вы того или нет, сознаете ли вы это или нет, но, как и на любом другом рынке, вы (за относительно редкими и, как правило, довольно экзотическими исключениями) постоянно участвуете в своего рода конкуренции различных «информационных миров», в конкуренции проектов альтернативных реальностей. Суть конкурса в том, что объект вашего воздействия — как правило, неосознанно — выбирает себе реальность «по вкусу», в которой ему было бы более комфортно[12] жить.

Создавая для вашего потенциального потребителя соответствующий вашим задачам «информационный мир», вы, как правило, не знаете, окажется ли ваше предложение лучшим или просто хорошим; вы можете потерпеть поражение, объект вашего воздействия может оказаться невосприимчивым к вашим усилиям. Ваши конкуренты могут предложить ему мир, больше вашего соответствующий его представлениям и потребностям.

Однако, даже если вам не удастся «заманить» своего потенциального потребителя в создаваемый именно вами «информационный мир», это не значит, что этот мир так и останется необитаемым.

Один обитатель ему гарантирован — это вы сами.

Хотите того или нет, но вы несете на себе неотъемлемое бремя творца: создав мир или хотя бы фрагмент этого мира, вы не можете просто вытряхнуть его из души и идти дальше (по крайней мере, такое умение требует исключительно редко встречающегося из-за своей противоречивости сочетания профессиональных качеств). Созданные вами «информационные фантомы» как минимум надолго остаются частью вашей личности; созданные вами «информационные миры» крайне медленно и неохотно отделяются от вас.

Убеждая кого-то в чем-то (а управление при помощи формирования сознания во многом сводится к убеждению), вы неминуемо, просто в силу самого характера используемых вами технологий убеждаете в этом же самом и себя. Выстраивая логические и эмоциональные цепочки, призванные убедить собеседника в том или ином необходимом вам постулате, вы проверяете эффективность своих построений, прежде всего, на своем собственном сознании, которое способно выдержать подобные испытания лишь до определенного, достаточно низкого, предела.

В предельно грубой форме это можно соотнести с хорошо известным сотрудникам правоохранительных органов всего мира «комплексом правдивого мошенника». Этот симптом непосредственно связан с тем, что люди инстинктивно чувствуют, верит ли сам их собеседник в то, что он говорит. Поэтому, чтобы с высокой степенью вероятности обмануть не страдающего излишней доверчивостью человека, надо не просто изображать уверенность в правоте своих слов, но самому — искренне и без остатка — поверить в нее, чтобы ни при каких обстоятельствах, никак, ни словом, ни жестом, не продемонстрировать и тени неуверенности в прокламируемых постулатах.

Замените слово «обмануть» словом «убедить», и вы обнаружите секрет, с одной стороны, эффективного управления в современных условиях, а с другой — ограниченности выдающихся политиков, эффективных менеджеров, популярных телеведущих и журналистов-аналитиков.

Понятно, что, невольно убеждая себя в том, во что предстоит поверить объекту вашего воздействия, вы теряете как минимум объективность. Ведь чтобы убедить, надо исключить сомнения, то есть добровольно отказаться от «несанкционированного использования» собственного разума и запретить себе критическое восприятие не только своих слов, но и самой действительности.

Столкнувшись в условиях информационной революции с размыванием реальности, управляющие системы нашли выход в ее повсеместном конструировании. Беда в том, что при этом они в силу вполне объективных причин обращают внимание преимущественно на решение собственных, сиюминутных задач и не озабочены тем, как соотносятся с действительностью «информационные миры», созидаемые ими в массовом порядке.

Между тем для объектов управления расхождение между созданным управляющей структурой информационным и реальным мирами может приобрести не просто пагубный, но и летальный характер. Стараниями Льюиса Кэрролла каждый из нас легко представит себе Алису в Зазеркалье, но вряд ли сможет вообразить свою собственную, реальную жизнь по финансовому — или любому иному — плану, сверстанному этой Алисой в промежутке между «безумным чаепитием» и игрой в крокет при помощи ежей и фламинго.

Вопреки узбекской пословице, если вы сто раз искренне и с должным желанием убедить произнесете слово «халва», во рту у вас станет сладко. Если же при этом опираться на всю мощь современных информационных технологий, вы легко сможете и не вспомнить потом, ради чего начали всю эту историю, но едва ли не на всю жизнь запомните сладость и аромат в действительности никогда не существовавшей халвы. В относительно слабо развитых и особенно переходных обществах очень похожий эффект в массовом порядке наблюдается по отношению к демократии.

Это явление — самопрограммирование — следует рассматривать в качестве едва ли не наиболее грозной опасности, связанной с превращением формирования сознания в наиболее эффективный бизнес.

Управляющие системы, в массовом порядке применяющие технологии формирования сознания, могут просто потерять адекватность в масштабах уже не отдельных авторитарных режимов, но всего как минимум развитого, а скорее всего в массовом порядке использующего информационные технологии мира.

Это не может не привести к не предсказуемым в каждой конкретной ситуации, но гарантированно печальным в итоге последствиям для всего человечества. Его будут вести в будущее постоянно впадающие в эйфорию слепоглухонемые капитаны, убежденные в своей правоте и в полной достаточности своих органов чувств.

Колоссальная эффективность технологий формирования сознания и поразительно высокая для всякого стороннего наблюдателя пластичность, отзывчивость этого сознания на внешнее воздействие создают третью опасность, подстерегающую управляющие системы, начавшие широкомасштабное применение указанных технологий.

Эта опасность заключается во все более широко распространяющемся внутри всякой управляющей системы стремлении решать проблемы реального мира не реальными же, но исключительно пропагандистскими действиями, «промыванием мозгов» или в соответствии с более корректным, но не менее внятным немецким термином «массажем душ». Для специалистов по формированию сознания такое стремление является столь же распространенным и столь же объективно обусловленным профессиональным заболеванием, что и силикоз для шахтеров.

С точки зрения решения каждой конкретной проблемы, существующей в реальном мире, такой подход не имеет оправдания, так как заключается, в конечном счете, в отвлечении общественного внимания от остроты соответствующей проблемы и в откладывании этого решения на неопределенное будущее. Однако столь максималистский взгляд на вещи в нашем жестоком и иерархичном мире не всегда оказывается справедливым.

Ведь естественная и неизбежная ограниченность ресурсов, которыми располагает каждая управляющая система в каждый отдельно взятый момент, означает, что она не может одновременно заняться решением всех даже наиболее острых и болезненных проблем. Установив при помощи свойственных ей механизмов принятия решений приоритеты (это может происходить как сознательно, так и неосознанно, в результате внешне случайных взаимодействий), она концентрирует свои ресурсы на решении наиболее значимых проблем, откладывая остальные «на потом».

Иных механизмов управления и стратегического планирования, иного образа действия просто не существует.

Между тем среди отложенных проблем могут быть исключительно болезненные, чреватые возникновением социального напряжения и даже общественными потрясениями. Применение технологий формирования сознания для смягчения остроты проблем, которые все равно не могут быть решены в то или иное время, является неотъемлемой функцией, прямой обязанностью управляющих систем и представляет собой род необходимой социальной терапии.

Таким образом, в ограниченных масштабах и в краткосрочной перспективе технологии формирования сознания вместо решения реальных проблем, несмотря на свою чудовищность с точки зрения здравого смысла (а возможно, и благодаря ей) являются не только эффективным, но даже и необходимым методом общественного управления.

Вполне естественно, что высокая эффективность этого метода способствует стремительному расширению его применения. К сожалению, это расширение все более полно выявляет его разрушительность.

Прежде всего, внутри самой управляющей системы понимание того, что второстепенные проблемы отложены «в долгий ящик» и на самом деле не решаются, полностью вытесняется теми же самыми инструментами, которыми оно вытесняется из сознания, находящегося за пределами этой системы. Это классический пример реализации рассмотренного выше эффекта «самопрограммирования»: управляющая система оказывается жертвой собственной пропаганды.

Затем расширяющаяся неадекватность выходит на качественно новый уровень: технологии формирования сознания становятся не инструментом отвлечения внимания общества от не поддающихся решению в тот или иной момент проблем, но основным механизмом содержательного решения проблем, в том числе и приоритетных для самой управляющей системы. Внешним проявлением данной стадии заболевания является то, что специалисты по связям с общественностью получают возможность влиять не только на оформление и формы реализации того или иного решения, но и непосредственно на его характер.

Традиционные бюрократизированные организации, положение в которых зависело не от их влияния на реальность, а от умения отчитаться перед вышестоящими, начинают выглядеть подлинными «оазисами здравомыслия и добросовестности» на фоне современных информатизированных структур, пораженных этим недугом.

В конце концов, уже не отдельные люди, а целые управляющие системы отгораживаются от реальности экраном телевизора и подменяют диалогом с ним жизненно необходимый для них диалог с реальным обществом, концентрируя усилия на изменении не реальности, но телевизионной «картинки», все более полно и все более успешно заменяющей им реальность.

Апологеты современных информационных технологий и тем более технологий формирования сознания не склонны видеть связанных с этим опасностей. Пав жертвой собственных умений, они используют краткосрочную эффективность этих технологий, но изменение представлений о мире, пусть даже господствующих в обществе, еще далеко не обеспечивает изменение действительности, особенно в желательном направлении. В конце концов, если бы это было не так, человечество никогда не испытало бы потребности не только в реальном знании, но и в реальных достижениях. Оно по сей день вполне удовлетворялось бы мастерством шаманов, для успеха охоты рисующих на стенах пещер убитых зверей, — и придумывать телевидение было бы незачем, а значит, и некому.

В результате описанных процессов воцарение «исправления восприятия вместо исправления действительности» ведет к поразительно быстрой и необратимой утрате управляющими системами адекватности. Они строят для себя искусственную, иллюзорную реальность (иногда не менее суровую и напряженную, чем настоящая) и полностью погружаются во взаимодействие с ней, забывая не только о характеристиках, но и о самом существовании реальной жизни не менее старательно и прочно, чем нувориш — о жизни покинутых им низов общества.

Принципиально важным представляется тот достаточно неожиданный факт, что менеджеры испытывают значительно большую потребность в формировании собственного сознания, чем обычный человек, являющийся исключительно объектом, но не субъектом управления. Это связано в первую очередь с эффектом противоречия между собственными соображениями и представлениями менеджера и тем управленческим импульсом, который он обязан транслировать в силу своей принадлежности к управляющей системе. Наиболее концентрированно его можно охарактеризовать как конфликт между служебным долгом и здравым смыслом, а также между дисциплиной и инициативностью (существенно, что современные управляющие системы, становясь всё более гибкими, вынуждены стимулировать развитие у менеджеров именно самостоятельности, здравого смысла и инициативы — и тем самым стимулировать обострение этого конфликта).

Указанное явление было впервые выявлено исследователями применительно к административно-командной системе сталинских времен (тогда оно было названо «сшибкой»[13]), но существует практически во всех управляющих системах и носит объективно обусловленный характер. К настоящему времени не вызывает сомнений, что оно не исчезает и в гибких управляющих системах с делегированием значительной части ответственности и порождается вновь и вновь следующими основными причинами:

объективно совершаемыми каждой управляющей системой ошибками, которые сразу же видны исполнителю, но осознаются ею как целым лишь через некоторое время или же, в случае их небольшой значимости, не осознаются (или по крайней мере не исправляются) вовсе;

стандартной ситуацией, при которой эффект от рационализации меньше затрат на нее, из-за чего поддерживать нерациональный порядок (в силу своей нерациональности раздражающий всех причастных к нему) в масштабах организации в целом оказывается выгоднее, чем исправлять его;

невниманием управляющей системы к личностным и психологическим аспектам управления в силу ее несовершенства или отвлечения ее внимания (например, в моменты кризисов);

«эффектом масштаба»: менеджер может не представлять и в большинстве случаев не представляет себе в целом проект, в котором он участвует, что часто ведет к непониманию целесообразности выполняемой им работы.

Таким образом, внутри всякой управленческой системы существует постоянный, самоподдерживающийся конфликт, нуждающийся как минимум в смягчении. Необходимо примирить менеджера с нерациональной с его точки зрения частью выполняемых им функций и при этом не подавить его полезных для организации личностных качеств. Организационно-психологический характер этой задачи требует применения для ее решения технологий формирования сознания, а повсеместность стоящей проблемы обеспечивает массовость их применения.

Благодаря этому эффекту менеджеры не только не менее, но даже более объектов их собственного воздействия нуждаются в более структурированном и упорядоченном мире, если и не в более понятном, то хотя бы в лучше объясненном. И, создавая объяснения для других, они в первую очередь создают их для себя.

Библия менеджеров эпохи глобализации — «Бизнес в стиле фанк» — справедливо указывает, что организация и пропаганда снижают степень болезненно воспринимаемой всяким человеком неопределенности, характеризуя их как «прозак[14] для менеджеров».

Восприимчивость членов управляющих систем к технологиям формирования сознания оказывается значительно более высокой, чем у остальных людей, еще и в силу значительно большей адаптированности этих технологий к именно их потребностям и особенностям. Ведь создавая, реализуя и распространяя эти технологии, члены управляющих систем неминуемо видоизменяют их, накладывая на них отпечатки своих личностей (это происходит со всеми гуманитарными технологиями). В результате стандартные технологии формирования сознания оказываются лучше всего приспособлены к личностям тех, кто их применяет, — и, соответственно, лучше всего действуют на них самих.

Таким образом, менеджеры, как по объективным, так и по субъективным причинам наиболее склонны подпадать под воздействие технологий формирования сознания. «Ах, обмануть меня нетрудно — я сам обманываться рад».

Это стимулирует не только описанный выше эффект самопрограммирования, но и «эмиграцию из реальности», стремление решать реальные проблемы при помощи виртуальных действий, направленных на изменение не действительности, но исключительно ее восприятия. Развитие в этом направлении окончательно уводит управляющую систему из реальности: она перестает видеть реальные проблемы и целиком погружается в «информационный мир», сформированный ею для себя самой.

В обществе, как и в природе, масштабы и длительность снижения адекватности управляющих систем имеют свои вполне объективные пределы, создающиеся конкуренцией, в которых в той или иной форме и степени участвуют не только все элементы социумов, но и сами социумы.

В коммерческой сфере естественным ограничением служит рынок. Как показывает разрушение фондового пузыря «новой экономики» в США, даже системное воздействие на него не может продолжаться бесконечно: еще Линкольн подчеркивал, что «можно обманывать часть народа все время и весь народ некоторое время, но нельзя обманывать весь народ все время».[15]

В политике объективным ограничением неадекватности управляющих систем служит волеизъявление масс. Способ его осуществления — от изменения рейтинга популярности политиков и голосования на выборах до революции — не имеет принципиального значения и зависит от уровня общественного развития и эффективности действующих социальных механизмов.

Технологии формирования сознания знаменательны тем, что они снимают это внутреннее для всякого общества ограничение и оставляют только внешние ограничения, связанные с участием этого общества в глобальной конкуренции. Неадекватность управляющих систем в новых условиях ведет к политическим волнениям и катаклизмам уже не напрямую (через необратимое нарастание внутренних социально-экономических противоречий), как было раньше, а лишь через крах страны в глобальной конкуренции. Это более долгий и более разрушительный путь, грозящий в настоящее время крахом всего мироустройства в том виде, в котором оно сложилось после разрушения Советского Союза.

Таким образом, в условиях глобализации по вполне объективным и не поддающимся устранению причинам адекватность управляющих систем снижается, а «цена ошибки» растет.

Динамичное, направляемое и хаотичное информационное воздействие на индивидуальное сознание ведет к тому, что оно начинает жить в значительной степени не в реальном мире, а в мире информационных фантомов. Даже повседневную, привычную и неопровержимую реальность, с которой оно сталкивается на каждом шагу, индивидуальное сознание начинает оценивать уже исходя в основном из опыта и системы ценностей, получаемых им не от своего непосредственного окружения и личного опыта, но от комплекса существующих в обществе информационных технологий, в первую очередь средств массовой информации.

При этом получаемые и осваиваемые им опыт и система ценностей являются в целом ряде случаев, если вообще не в основном, не вызревшими в недрах тех или иных коллективов в ходе их естественного развития, но имплантированными в них извне, а перед тем более или менее искусственно сконструированными специалистами в области информационных технологий в соответствии с целями заказчика (это еще в лучшем случае), а то и вовсе в соответствии со случайными и кратковременными целями и прихотями самих этих специалистов. Следует отметить, что в роли такого заказчика могут выступать практически любые структуры соответствующего общества (или иных обществ), включая и те, интересы которых прямо противоположны интересам данного общества.

Нельзя отрицать, что для каждого отдельно взятого индивида такое «имплантирование» (или, по иной терминологии, «экспорт») мировоззрения и даже простого восприятия имеет, как ни парадоксально, и весьма значительные положительные стороны.

Прежде всего, меньшая отягощенность грузом естественно сформированных и исторически накопленных стереотипов способствует большей мобильности индивидуального сознания, повышению степени его гибкости, адаптивности и раскрепощенности, а значит — и творческой мощи.

Подспудное ощущение индивидуальным сознанием, по крайней мере, неполной реальности сконструированного для него и окружающего его мира ведет к возникновению специфического облегченного типа поведения, независимо друг от друга открытого и подробно исследованного рядом серьезных писателей развитых стран. К их носителю может быть применен удачный термин И. Хейзинги «человек играющий». Для него характерны, по меньшей мере, неполное осознание грани между реальным и воображаемым миром и, соответственно, отсутствие четких представлений о причинно-следственных связях, в том числе по отношению к результатам собственной деятельности.

Сегодня, когда общество (в первую очередь, конечно, развитое) берет на себя основную часть забот по обеспечению безопасности своих членов, это повышает не столько риски, сколько возможности носителя «информатизированного сознания».

«Имплантирование мировосприятия» способствует формированию относительной безответственности, безотчетности и раскованности как мышления, так и действий — своего рода инфантилизма, жизненно необходимого для подлинно свободного и эффективного творчества, особенно в сфере общественной жизни.[16] Полной, доведенной до абсурда, противоположностью такому типу сознания является пример «сверхответственности» древних мудрецов, в частности буддийских. По легендам, они в полной мере предвидели все последствия каждого своего действия и, дабы никому не причинить зла и избавить мир от негативных последствий своей активности, обрекали себя на бездействие, доходящее не только до полной физической неподвижности_} но и до отказа даже от мыслей.

В развитых странах такая творческая безответственность остается в основном здоровой, относительно безопасной как для индивида, так и для общества. Причина заключается в традиционном наличии для нее достаточно эффективных и надежных социальных рамок, институциональной формой которых служат не только общественные привычки, но и разнообразные и разноуровневые коллективы, исторически сложившиеся в ходе постепенной и потому относительно гармоничной интеграции творческих людей в нетворческие общественные структуры. При этом коллектив служит как бы «зонтиком» для творческого и потому, с одной стороны, уязвимого, а с другой — безответственного и опасного для окружающих индивида.

Совершенно иная, значительно менее идиллическая картина наблюдается обычно в менее развитых странах, в которых информационные технологии, включая технологии формирования сознания, не вызрели естественным образом изнутри, обзаведясь по ходу постепенной эволюции «шлейфом» необходимых сдерживающих социальных противовесов, а были во многом имплантированы извне, со стороны более развитых обществ. В этих условиях естественные проявления подобной творческой безответственности, необходимой, впрочем, для нормального развития и даже существования высокоэффективных (то есть, по большому счету, информационных) технологий, со стороны управляющих систем могут привести (и сплошь и рядом приводят!) к катастрофическим последствиям.

Таким образом, систематическое и массовое воздействие информационных технологий, особенно осуществляемое хаотично, освобождает, эмансипирует индивидуальное сознание от груза ответственности, в том числе и за последствия его собственных действий, и тем самым инфантилизирует его, делает похожим на детское.

Подвергнувшись концентрированному воздействию информационных технологий, отдельный человек утрачивает объективизированный критерий истины. Ведь доступная ему практика, обычно служащая этим критерием, носит уже не материальный и потому бесспорный, а информационный, «виртуальный» характер, задаваемый представлениями, господствующими в окружающем этого человека коллективе (масштаб которого варьирует в зависимости от рассматриваемой деятельности данного человека: от семьи до всего человечества) и создаваемом СМИ «медиапространстве». Значение того или иного события определяется уже не его реальными последствиями, но преимущественно господствующими в таком коллективе и «медиапространстве» мнениями и восприятиями.[17]

Индивидуальное сознание, попадая в информационный мир, оказывается как бы в зеркальном зале, стены, пол и потолок которого отражают друг друга и теряющиеся внешние воздействия причудливо, бесконечно и разнообразно, что лишает наблюдателя чувства реальности и ряда неотъемлемо связанных с этим чувством качеств, включая ответственность. Он начинает соотносить себя уже не с реальностью, но преимущественно (ив этом качественное отличие информационного мира от обычной ситуации!) с господствующими мнениями об этой реальности.

В результате, оставаясь материальным объектом, индивидуальный человек начинает сознавать себя и действовать в «виртуальном», информационном мире, мире не реальностей, но оценок и в первую очередь ожиданий. Конечно, его действия оказывают воздействие не только на информационные, но и на реальные объекты, однако, так как он не воспринимает реальность, он не сознает или, по крайней мере, не полностью сознает и последствия своих воздействий на реальные объекты, по-прежнему являющиеся для «неинформатизированного» большинства членов его общества единственно воспринимаемой реальностью.

«Спортсмены — как дети, убьют — не заметят».

Важно, что при этом качественно более высокая, чем у обычных, эффективность информационных технологий позволяет такому индивидуальному сознанию с лихвой компенсировать для себя потери от ошибок, неминуемо совершаемых им при взаимодействии с грубой и потому попросту не воспринимаемой им (или воспринимаемой недостаточно) действительностью. Последствия этих ошибок перекладываются на менее творческую, менее эффективную и потому более уязвимую часть общества, которая и расхлебывает последствия недостаточно ответственного увлекательного общественного творчества своей политической и экономической элиты.

При этом оторванное от реальности, но значительно более эффективное вследствие своей «информатизированности» индивидуальное сознание (в том числе и действующее в рамках управляющих систем) не просто воспроизводит себя, но, что принципиально важно, постоянно, раз за разом выигрывает конкуренцию у обычных сознаний, воспринимающих адекватную, а не информационную реальность. В результате оно превращается в символ и образец успеха, пример для подражания и постепенно в господствующую в рамках управляющих систем модель сознания. В обществе в целом данная модель также господствует, но уже по-иному — не в количественном, а лишь в идеологическом плане, как цель для массовых устремлений.

Характерно, что нечто подобное, хотя и в кардинально меньших масштабах, в обычном, еще не информатизированном обществе стихийно происходит со специальностями, связанными с широкомасштабным преобразованием сознания людей, с зачатками будущего high-hume'a: с политиками, кинозвездами, шоуменами, телекомментаторами и телепроповедниками.

Следует особо отметить, что живущее в информационном мире индивидуальное сознание превращается в пример для подражания не только из-за успешности своей деятельности, но и из-за несравненно большей комфортности своего повседневного существования. Ведь практически все фрагменты воспринимаемой им информационной реальности конструируются, хотя и разными творцами, с учетом особенностей человеческого восприятия.

Поэтому информационная реальность изначально адаптирована к индивидуальному человеческому сознанию. В результате она является для него несравненно более дружественной и комфортной, чем обычная, не приспособленная к человеческому восприятию реальность, которая по контрасту (а в определенной степени и объективно — из-за последствий «безответственного творчества» элиты) начинает казаться все более грубой, а зачастую и откровенно шокирующей. Это многократно усиливает стремление к «эмиграции из реальности» не только отдельных членов общества, но и целых управляющих систем.

Существенно и то, что потеря объективизированного критерия истины многократно усиливает естественное стремление к комфорту индивидуального сознания. С одной стороны, утратив возможность преследовать истину, оно начинает жаждать хотя бы ее эрзаца в виде комфорта (классический пример успешности такой замены дает протестантизм); с другой — «информатизированное сознание» в отличие от обычного может почти безнаказанно (по крайней мере, значительно дольше) игнорировать реальность, которая по каким-либо причинам не устраивает его.

И все это — сверх тех преимуществ, которые дает сам по себе творческий труд по сравнению с обычным! Все это — и большая эффективность, и потрясающий социальный статус (символ успеха!), и безнаказанность, и повседневный душевный комфорт — сверх радости творчества и восторга от постоянного познавания нового, которое дарят работнику сами по себе информационные технологии!

Не только здравые размышления, но и повседневная практика показывает: ни отдельной личности, ни тем более общественной группе практически невозможно отказаться от подобного социального наркотика.

Однако принципиальная безнаказанность информатизированного сознания имеет, конечно, и теневые стороны, причем преимущественно не для него, а для включающего его коллектива, вплоть до отдельно взятого общества и даже человечества в целом.

Главная опасность заключается в том, что в силу разобранных выше причин, стремления к комфорту, а не к истине и оторванности от реальности информатизированное сознание склонно к нарастающим ошибкам, которые способны поставить на грань разрушения или, по крайней мере, дезорганизации коллектив, организующий работу данного сознания и оберегающий его от негативных воздействий внешнего, грубо-материального мира.

А ошибки эти весьма разнообразны. Наиболее характерные свойственны детскому инфантильному сознанию, лишенному критичности из-за ограниченности жизненного опыта. Для детей эта ограниченность вызвана малой продолжительностью жизни и дополнительно ограничивающей личный опыт опекой взрослых. Для работников информационных технологий — отделенностью от реальной жизни, дополнительно ограничивающей их личный опыт опекой, правда, со стороны уже не взрослых, а коллектива, и, наконец, взаимодействием с совершенно иной реальностью и на ином, не непосредственно вербальном уровне.

Так, классическое и по сей день мощнейшее из разрешенных оружие информационных технологий — нейролингвистическое программирование (его следует отделять от распространенных спекуляций) — основано на невербальном воздействии, в том числе и формально вербальных средств. Оно ориентировано на влияние, в том числе при помощи слов, не на вторую сигнальную систему и связанную с ней логику, но непосредственно на подсознание. Ее деятельность значительно меньше поддается осознанному самоконтролю человека, в результате чего она более сильно и непосредственно влияет на его поведение и представления.

Стоит указать и на исключительную роль такого невербального средства, как современная музыка, в распространении западных ценностей, в том числе в культурно чуждых им обществах.

Распространение информационных технологий кардинально меняет процесс принятия решений даже за пределами сферы их непосредственного воздействия, заставляя людей и коллективы действовать в условиях агрессивной информационной среды, к которой они не приспособлены и перед которой беззащитны.

Для этой действительности, как правило, характерны:

постоянный избыток ненужной, заведомо избыточной информации (так называемый «белый шум» — один из наиболее древних инструментов сокрытия информации, и по сей день сохраняющий эффективность);

систематическое отсутствие адекватного структурирования поступающей к пользователю информации (что, строго говоря, означает ее неверность);

существование и хаотическое, непредсказуемое развитие и взаимодействие множества разнообразных «информационных фантомов», сконструированных специалистами в области high-hume для различных целей, многие из которых неотличимы от реальных факторов, а многие продолжают самостоятельное существование и хаотическое взаимодействие с другими «информационными фантомами» и после выполнения ими своих задач;

постоянное существование многих принципиально непознаваемых в данных условиях и данными наблюдателями явлений (например, части тех же самых «информационных фантомов»), порождающих у большинства наблюдателей интеллектуальную пассивность в стиле знаменитого «есть ли жизнь на Марсе, нет ли жизни на Марсе — науке это неизвестно», где в заключающей части реплики внятно слышится отчетливое «все равно».

Таким образом, современное информатизированное сознание по вполне объективным причинам становится все менее ответственным. Этот же процесс и, в общем, в соответствии с теми же принципами и алгоритмами происходит и с управляющими системами, сложенными из таких информатизированных сознаний.

Его развитие облегчается неразрывной связью современного управления с технологиями формирования сознания. Так же как и специалист в области указанных технологий, работая с телевизионной «картинкой», господствующими мнениями и представлениями, специалист в области управления почти неминуемо теряет понимание того, что его решения влияют на реальную жизнь реальных людей. Он просто забывает о них, что в сочетании с качественно большей эффективностью его деятельности превращает его в прямую угрозу для нормального развития общества.

Более того, безответственность управляющих систем начинает транслироваться на все общество и копироваться им, превращаясь в стиль жизни, распространяющийся, как лесной пожар.[18]

Механизм тиражирования безответственности представляется достаточно простым.

Максимальная эффективность технологий формирования сознания качественно повышает влиятельность тех, кто владеет ими, и тех, кто их применяет, делает их могущественными и, как правило, обеспеченными. При этом нет никакой «платы за могущество»; человек, создавая и внедряя новые представления, формируя сознания других людей, чувствует себя творцом, близким к Богу. Эйфория систематического творчества вкупе с безответственностью обеспечивает ему невиданное удовлетворение от жизни.

Понятно, что, как уже было показано выше, абсолютная безответственность, колоссальное могущество и фантастическая радость от каждой минуты работы не могут не вызвать в обществе зависти и стремления к подражанию. Однако обычный гражданин, работа которого не сопряжена с применением в сколь-нибудь значительных масштабах технологий формирования сознания, как правило, не имеет возможности подражать порождаемым ими могуществу и радости. Безответственность оказывается практически единственным доступным для него элементом «джентльменского набора топ-менеджера».

В результате безответственный стиль деятельности становится практически общепринятым и общепризнанным образцом для массового подражания, что подрывает дееспособность уже не одной только управляющей системы, но и всего пораженного этим явлением общества. Последнее, в частности, лишается возможности одернуть или заменить «заигравшуюся» элиту.

Снижение ответственности как отдельной личности, так и управляющих систем, и общества в целом при столь же широкомасштабной эрозии адекватности — поистине гремучая смесь! Она представляет угрозу всей современной цивилизации в ее нынешнем, привычном для нас виде.

На самом деле демократия — наихудшая форма правления, если не учитывать того факта, что другие формы, которыми пользуются люди, еще хуже.

((Уинстон Черчилль))

Удивительно, как быстро летит время.

Понятие демократии сохраняет всю свежесть концептуально нового энергичного призыва, переворачивающего, обновляющего и возрождающего старый затхлый мир.

А ведь основные демократические институты были окончательно созданы более 200 лет назад — в XVIII веке — и с того времени лишь улучшаются и дорабатываются, оставаясь в своей основе принципиально неизменными. Между тем, вопреки многочисленным и авторитетным апологетам достижения человечеством современного им высшего совершенства — от Гегеля до Фукуямы, — развитие человечества все же продолжается и, постепенно меняя требования к организации общественного управления, создает необходимость более глубоких изменений, чем те, к которым мы привыкли и которые считаем поэтому максимально возможными.

Эти изменения должны быть технологичными и как минимум обеспечивающими решение хотя бы основных проблем, с которыми уже столкнулась демократия в ее традиционном понимании и с которыми в своем нынешнем виде она, как убедительно показывает практика, в принципе не в состоянии справиться.

Не следует забывать, что демократия представляет собой главную мировоззренческую ценность современной западной цивилизации, наполняющую конкретным политическим смыслом фундаментальное понятие свободы и играющую поэтому ключевую роль во всем созданном Западом современном «мировом порядке». Условность и заведомая практическая недостижимость общепринятых и повсеместно распространенных представлений о демократии лишь подчеркивает ее колоссальную значимость как идеала, структурирующего стремлением к себе всю сумятицу и разнообразие современного мира.

Утрата подобным идеалом не только привлекательности, но даже и правдоподобия, потенциальной осуществимости представляется одним из наиболее серьезных и угрожающих признаков приближающегося кризиса.

Одним из наиболее значимых и потенциально наиболее опасных негативных следствий широкомасштабного применения управляющими системами технологий формирования сознания представляется извращение или, по крайней мере, существенное ограничение демократии, наглядное сужение сферы ее действия.

Причина подрыва демократии в ходе глобализации заключается, прежде всего, в отмеченном едва ли не всеми рассматривавшими этот вопрос исследователями ослаблении, своего рода размывании государства, являющегося несущей конструкцией и опорой современных демократий.

«Информационные, финансовые и иные процессы, связанные с глобализацией, сокращают возможности национальных правительств по контролю внутриполитической ситуации и управлению ею. Отдельные государства, находясь под усиливающимся воздействием ситуации на мировом рынке, теряют суверенитет над национальной экономикой. Выходят из-под контроля информационные потоки. Многие функции, ранее выполнявшиеся правительствами, переходят к транснациональным корпорациям, институтам гражданского общества. Национальные и международные неправительственные организации оказывают растущее влияние на общественное мнение, формирование политики, выработку законов, сами выполняют функции социальной защиты и даже принимают участие в деятельности комитетов и комиссий ООН. Правительства частично утрачивают монополию на реализацию властных полномочий. Власть растекается[19]».

Традиционные властные полномочия государства буквально вырываются у него как наднациональными, так и внутренними структурами, в сфере, как международных отношений, так и внутренней политики. При этом, например, глобальные СМИ и многие неправительственные организации ограничивают влияние всякого государства на жизнь создавшего его общества, так как являются непосредственным инструментом формирования глобального, международного общественного мнения и «моральных стандартов», неизбежно навязываемых государствам, тем эффективнее, чем более слабым то или иное государство является.

Глобализация ограничивает роль государств не только «сверху», но и «снизу», укреплением и прямым выходом на международную арену отдельных элементов общества. Как правило, это те же самые структуры (кроме изначально межгосударственных), которые ограничивают государство «сверху», но на более раннем этапе своего развития, когда они еще не стали полностью международными и не утратили своего национального «лица».

Помимо корпораций, превращающихся в транснациональные, значительную роль начинают играть регионы, причем увеличивают влияние как наиболее, так и наименее развитые экономически территории. Первые приобретают определенную автономию в обмен на политическую лояльность и согласие на перераспределение их средств в пользу вторых, а вторые, получая некоторую самостоятельность в международных контактах в качестве дополнительного инструмента саморазвития, — в обмен на относительное уменьшение прямой поддержки со стороны государства.

Главным источником влияния структурных элементов общества, позволяющим им подниматься до уровня государства и вступать с ним в диалог, становятся их выход на международную арену и привлечение на свою сторону глобальных сил.

Привлекая для взаимодействия с государством внешние силы, соответствующие элементы общества неминуемо становятся проводниками их интересов. Здесь нет злого умысла, это абсолютно естественный и стихийный процесс — своего рода плата за поддержку, которую элементы того или иного общества оказывают внешним силам, на которые они опираются в диалоге (или противостоянии) с государственными структурами.

Однако этот естественный процесс создает потенциальную и часто реализующуюся угрозу. Так как современный мир лишь в минимальной степени может быть признан идеалистичным, внешние силы оказывают поддержку тем или иным общественным элементам в их диалоге с государством лишь в обмен на продвижение теми их собственных интересов. В большинстве случаев эти интересы не совпадают с интересами соответствующих обществ, так как иначе они реализуются этим обществом самостоятельно, и потребность в их специальном продвижении при нормальном функционировании общественных механизмов просто не может возникнуть.

В результате общественные структуры, опирающиеся на внешние силы, становятся проводником их интересов.

Так, развитые страны используют глобальные и национальные сети для навязывания своих стандартов менее развитым обществам. Эти стандарты, вызревшие в иных условиях, в лучшем случае непосильны для указанных обществ и часто не только не соответствуют их условиям, но и прямо подрывают и культурные, и материальные основы их конкурентоспособности, а то и самой жизни.

Таким образом, снижение роли государства в ходе глобализации, ограничивая влияние общества на реально осуществляемую политику и на свое собственное развитие, способствует навязыванию этому обществу внешних, глубоко чуждых, а часто и прямо враждебных ему интересов, мотиваций и практических действий.

Принципиально важно, что ограничение демократии осуществляется технологиями формирования сознания не только через размывание и ослабление роли государства, но и непосредственно, при помощи специфического характера и последствий массированного воздействия на сознание.

Дело в том, что для формирования сознания общества по чисто технологическим причинам нет нужды преобразовывать сознание всего населения. Достаточным оказывается значительно более простой и менее затратный вариант: добиваться нужного поведения общества воздействием не на все его слои, но лишь на элиту (напомним, что под ней понимается часть общества, участвующая в принятии значимых для него решений, в формировании его сознания иди же являющаяся примером для массового подражания).

Длительные, концентрированные и в каждом отдельном случае целенаправленные усилия по формированию сознания изменяют сознание элиты значительно быстрей, чем сознание общества в целом, и притом совершенно особым, специфическим образом. В результате оно постепенно начинает коренным образом отличаться от сознания основной части общества.

В ситуации, когда способ мышления и мировоззрение элиты весьма существенно отличаются от наиболее распространенных в обществе, элита отрывается от него и тем самым утрачивает не просто свою эффективность, но и свою общественно полезную функцию, которая, собственно говоря, и делает ее элитой, и оправдывает ее существование. Подвергнувшаяся форсированному воздействию информационных технологий, форсированной перестройке сознания элита по-другому, чем возглавляемое и ведомое ею общество, мыслит, исповедует иные ценности, по-другому воспринимает окружающий мир и совершенно иначе реагирует на него.

Это уничтожает сам смысл демократии (лишая оправдания в том числе и существование формально демократических институтов), так как идеи и представления, рождаемые обществом, уже не диффундируют наверх по капиллярам социальных систем, но просто не воспринимаются элитой и, соответственно, перестают влиять на общественное развитие непосредственно, через изменение поведения этой управляющей системы. В результате потенциал демократии съеживается до совершенно незначительных размеров самой элиты.

До момента коренного преобразования сознания элиты мы видим на довольно многочисленных исторических примерах (как в России, так и в других странах), что относительная эффективность системы управления способна на ограниченные промежутки времени во многом компенсировать слабость или даже отсутствие традиционных демократических институтов.

Измененное сознание элиты заставляет ее и руководимое ею общество вкладывать совершенно иной смысл в те же самые слова и делать самые различные, порою прямо противоположные выводы из одних и тех же сочетаний фактов. Современный руководитель информатизированной системы управления просто не воспримет слова обычного человека. Он может повстречаться с «ходоками», как Ленин, может даже пойти «в народ», но не чтобы что-то понять или прочувствовать самому, а лишь чтобы улучшить свой имидж среди элиты, укрепить популярность в глазах того же народа и поддержать рейтинг — политический аналог рыночной капитализации.

Это достойная, но совершенно недостаточная для всякого разумного и ответственного руководителя цель.

Таким образом, в условиях широкого применения управляющими системами технологий формирования сознания элита и общество, используя одни и те же слова, вкладывают в них разный смысл. Они как бы «говорят на разных языках»: обладают разными системами ценностей и преследуют не воспринимаемые друг другом цели. Они могут дружить, обогащать и поддерживать друг друга, могут вводить друг друга в заблуждение и даже враждовать, но утрачивают способность к главному — к взаимопониманию. Как когда-то писал Дизраэли по несколько иному поводу (о бедных и богатых), в стране в прямом смысле этого слова возникают «две нации».

Эта утрата взаимного понимания и разрушает демократию, подменяя ее хаотической пропагандой, перманентной информационной войной разной степени интенсивности, которую ведут друг с другом наиболее значимые политико-экономические силы. «Мирное время отличается от войны тем, что враги одеты в твою форму».

И общественное сознание — не только цель, но и поле боя.

Разрыв между сознанием общества и элиты усугубляет то, что в информатизированном обществе, то есть обществе, в котором технологии формирования сознания применяются широко, критически значимым влиянием обладает значительно более узкий круг лиц, чем в традиционном, доинформационном, обществе (хотя сама элита вследствие фрагментации общества и свободы коммуникаций может быть и шире). Это вызвано, прежде всего, технологическими причинами: одновременной небывалой мобильностью и концентрацией ресурсов. Классический пример — современный глобальный фондовый рынок: изменение сознания буквально сотни его ключевых игроков (или даже их представителей на бирже) способно коренным образом изменить всю финансовую ситуацию в мире.

В результате происходит раздробление сознания самой элиты: каждая ее профессиональная часть, естественным образом воспринимая мир, прежде всего, через призму «профильных» проблем, подвергается своей собственной особой перестройке сознания, что отрывает ее не только от общества в целом, но и от других частей элиты. Дробление элиты делает невозможной даже «внутриэлитарную» демократию и поддерживает постоянные противоречия не только между элитой и обществом, но и внутри нее самой.

Конечно, эти противоречия можно рассматривать как фактор адаптивности общества, обеспечивающий его гибкость: при возникновении новых проблем недовольные группы элиты могут натравить общество на управляющую систему и, изменив ее, обеспечить приспособление общества к новым реалиям.

Однако такая гибкость обходится, насколько можно понять, неприемлемо дорого, ибо обеспечивается путем постоянного поддержания (а то и накопления) внутренней напряженности в обществе и в элите по принципу «все против всех». Сохраняющееся непонимание между обществом и фрагментами элиты (в том числе и теми, которые пытаются им манипулировать) делает вероятным последствием любого резкого движения в политической плоскости выход ситуации из-под контроля.

Таким образом, вырождение демократии лишает общество важнейшего «встроенного стабилизатора», примитивизирует его внутреннее устройство и делает его угрожающе нестабильным.

Одна из наиболее очевидных проблем современного мира, бегло уже затронутая выше, заключается в том, что стандартные демократические институты призваны обеспечивать (ив целом действительно достаточно успешно обеспечивают, как показывает практика) власть и контроль над государством наиболее влиятельной общественной силе. Беда в том, что по мере развития глобализации и все большего упрощения трансграничных коммуникаций относительно слабые страны все чаще сталкиваются с ситуацией, когда наиболее влиятельными в их обществах оказываются внешние для них силы, будь то иные государства или глобальные корпорации. В результате они вполне демократически, а порой и незаметно для самих себя попадают в ситуацию «внешнего управления».

Аналитики и философы развитых стран по вполне понятным патриотическим (а порой и корыстным) соображениям привыкли акцентировать внимание на возможности совпадения интересов структур, осуществляющих «внешнее управление», с интересами того или иного общества и ограничивать рассмотрение проблемы исключительно данной возможностью. Так, Ф. Фукуяма, отвечая на этот вопрос во время своего визита в Киев 13 октября 2006 года, рассматривал в качестве примера субъекта «внешнего управления» исключительно Европейский союз.

Между тем не вызывает сомнений, что не только более распространенной, но и более естественной ситуацией является несовпадение указанных интересов, а в ряде случаев — и их прямая противоположность.

Прежде всего, дисбаланс интересов может вызываться естественным влиянием глобальной конкуренции, то есть стремлением структур, осуществляющих внешнее управление, подавить своих конкурентов из управляемых ими стран или даже не дать им появиться в принципе. Однако не менее важной и притом значительно более фундаментальной причиной представляется органическое отсутствие у осуществляющих «внешнее управление» структур каких-либо обязательств, в том числе социальных и экологических, перед населением управляемых ими стран. В самом деле, государства отвечают перед своими, а не чужими гражданами, корпорации — перед своими акционерами, а глобальные сети, как будет показано ниже, — и вовсе лишь перед своими непосредственными членами.

Весьма значимым является и полное либо почти полное отсутствие координации между структурами, осуществляющими внешнее управление, а оно из-за слабости управляемых объектов достаточно редко монополизируется какой-либо одной структурой. В результате ряд воздействий, каждое из которых по отдельности безобидно или даже полезно, в своем случайно возникающем сочетании или последовательности может оказаться разрушительным для управляемого общества.

Классическим примером может служить воздействие на слабые страны с неустойчивой экономикой МВФ и Мирового банка, притом, что их усилия обычно координируются, и проблема заключается не в отсутствии, а всего лишь в недостаточности согласованности.

С одной стороны, МВФ в соответствии со своими стандартными рекомендациями пытается обеспечить макроэкономическую стабилизацию мерами, исключающими сколь-нибудь масштабное и устойчивое развитие на основе собственного экономического потенциала слабого общества и в итоге делающими достигнутую стабилизацию неустойчивой.

С другой стороны, Мировой банк, периодически отчаиваясь дождаться устойчивой и прочной макроэкономической стабилизации (которая, по стандартной экономической теории, является необходимой предпосылкой для оказания заметной помощи развитию), начинает стимулировать экономическое развитие или просто решение наиболее острых социально-экономических проблем (от эпидемий туберкулеза до разрушения инфраструктуры и отсутствия квалифицированно подготовленных законов) своими кредитами, которые в условиях макроэкономической (а значит, и политической) нестабильности в значительной степени разворовываются либо в лучшем случае тратятся неэффективно, развивая и укрепляя если не прямо коррупцию, то неэффективное устройство государственного управления.

Как представляется, именно органической безответственностью внешнего управления и была в первую очередь вызвана стремительная актуализация после распада Советского Союза и разрушения существовавшей в рамках биполярного противостояния системы «сдержек и противовесов» трагического феномена «упавших государств». (Существенно, что поначалу этот термин порой сгоряча переводился на русский язык менее политкорректным и брутальным, но более внятным и дающим более полное представление о сути и последствиях явления словосочетанием «конченые страны».)

Вполне естественное отсутствие ответственности по отношению к «чужим» для государств и глобальных корпораций управляемым объектам гармонично дополняется в условиях глобализации весьма существенным изменением самого субъекта управления.

Государства и глобальные корпорации как субъекты международной, в том числе международной экономической, политики все в большей степени уступают свою ведущую роль разнообразным глобальным сетям, как правило, носящим, хотя и весьма устойчивый, тем не менее, неформализованный характер.

Указанные сети создаются «сращиванием», как говорили в старину, элементов государственного управления — как собственно политического, так и связанного со специальными службами, и бизнеса, как глобального, так и национального, причем различные элементы указанных сетей базируются в различных странах.

Надо отметить, что управляющие сети такого рода существовали почти всегда, однако драматической и пугающей новостью последних лет стали постепенное освобождение, «отвязывание» их от ранее доминировавших в них интересов национальных государств и переориентация таких сетей на реализацию преимущественно собственных интересов, отличных от интересов указанных государств.

Принципиально важно, что речь не идет о контроле глобальных сетей за относительно слабыми государствами, осуществляемом в интересах относительно сильных государств, доминирующих в данных сетях. Управляющие сети, возникающие в относительно слабых странах, традиционно в значительной степени были инструментами влияния на них более сильных государств, примерами этого полна мировая история; в нашей стране ярчайшим примером можно считать даже Великую Октябрьскую социалистическую революцию и Гражданскую войну, рассматриваемые многими исследователями, в том числе и через призму борьбы англо-французского и немецкого влияния на Россию.

Однако в настоящее время ситуация весьма существенно меняется. На современном этапе развития глобальные сети, по крайней мере, на Западе, все в большей степени освобождаются от контроля государств как таковых и начинают хаотически манипулировать ими или же их отдельными элементами в своих собственных, остающихся не оглашаемыми, а зачастую и вообще не устанавливаемыми формально, интересах.

Довольно внятным примером этой парадоксальной ситуации, когда хвост в полном соответствии с названием культового в профессиональной среде фильма «начинает вилять собакой», представляется самое сильное государство современного мира — США.

В последние годы создается устойчивое впечатление, что сформированные им глобальные сети, связанные с исламским миром, и в первую очередь с Саудовской Аравией, все больше действуют в своих собственных интересах, весьма слабо связанных с национальными интересами США. При этом данные сети достаточно эффективно манипулируют остальной частью американского государства, не говоря уже о подверженном внушению интеллектуально и эмоционально незрелом американском обществе. Существенно, что глобальные сети не могут целиком подчинить себе не входящую в них часть американского государства, однако внутреннее столкновение интересов в нем обеспечивает дезорганизацию государственного управления как такового и представляется ключевой причиной нынешних как внешне-, так и внутриполитических сложностей США.

Исключительно важным представляется то, что, эмансипируясь, отделяясь от некогда создававших их или же участвовавших в их создании государств, глобальные сети больше ни перед кем не отвечают за последствия своей деятельности даже для стран своего «базирования», даже для государств, которыми они создавались и которые они еще недавно считали «своими».

Принципиальное отличие глобальных сетей как субъекта управления от государства заключается в имманентном отсутствии у них ответственности перед обществом. Даже недемократичное по своему устройству государство поневоле объективно заинтересовано в стабильности и гражданском мире в своей стране, а сетям, рассматривающим эту страну извне, «со стороны» глобального мироустройства и представляющим собой объединение «новых кочевников» (по классическому определению Ж. Аттали), это просто неинтересно. Им нужен рост совокупного влияния и прибыли своих участников, а этих целей гораздо проще достичь не в стабильной, а в дестабилизированной ситуации, «ловя рыбку в мутной воде» кризисов, в том числе и специально созданных или как минимум инициированных ими самими.

Таким образом, создавая глобальные сети и в последующем упуская из своих рук их важные полномочия в сфере общественного управления, национальные государства, даже исключительно сильные и эффективные, сами создают для себя субъект «внешнего управления», пренебрегающий их интересами, как это было показано в предыдущем разделе.

Представляется исключительно интересным и значимым, что это освобождение от ответственности не проходит даром и для самих глобальных сетей. Их освобождение, отделение от государства лишает их возможности в полной мере использовать его возможности по стратегическому планированию (от анализа до корректировки внешних процессов), что драматически снижает эффективность не только манипулируемого ими государства, но и их собственной деятельности.

Классическим примером представляется операция по свержению режима Саддама Хусейна, которая привела к достижению лишь локальной цели — временному поддержанию цены нефти на высоком уровне, выгодном нефтяным корпорациям США (и связанной с ними республиканской партии), а также Саудовской Аравии. Стратегическая задача американской части глобальной сети — контроль за иракскими недрами с возможностью их неконтролируемого и единоличного (или совместно с Великобританией) использования — была провалена. Более того, репутация США понесла невосполнимые потери, а представители глобальной сети в США не просто были дискредитированы, но и, по всей вероятности, утратят власть в 2008 году, что приведет к ослаблению США до уровня, наблюдавшегося в президентства Форда и Картера, и подрыву всего опирающегося на их глобальное доминирование мирового порядка.

Другая часть глобальной сети — представители элиты Саудовской Аравии — получили в качестве «головной боли» резкое усиление своего ключевого соперника — Ирана, избавившегося от сдерживающего фактора в лице Хусейна. При этом ослабление США (если быть точным, их административно-управленческое и интеллектуальное истощение) в результате их погружения в трясину иракской войны сделало невозможным (или, по крайней мере, контрпродуктивным) не только прямой военный удар по Ирану, но и его успешное стратегическое сдерживание.

Кровавый хаос в Ираке создал многочисленные дополнительные проблемы и помимо возникновения предпосылок для перехода его основной части под контроль Ирана. Так, Турция получила призрак курдского государства, существующего де-факто и неизбежно подлежащего оформлению де-юре в ближайшее десятилетие. Но главное — произошла (в том числе и из-за свержения одного из светских режимов в исламских странах) общая глобальная радикализация ислама, что проявилось, прежде всего, в обострении ситуации на Ближнем и Среднем Востоке.

Наиболее болезненным «эхом» иракского провала США стало ухудшение военного положения НАТО в Афганистане. Наступление талибов постепенно развивается и, по имеющимся предельно оптимистичным оценкам американских военных, к концу лета 2008 года талибы даже при максимально возможных усилиях США смогут восстановить свой контроль над основной частью Афганистана.

При этом представляется весьма существенным фактором неустойчивость светского режима Мушаррафа в Пакистане. Прилегающие к Афганистану районы Пакистана уже контролируются талибами и объявили о создании независимого государства. После закрепления талибов в Афганистане свержение Мушаррафа и возникновение в центральной части Пакистана еще одного исламского государства станут вполне реальной угрозой. При этом не вызывает сомнений, что патриотически и националистически настроенные военные не позволят эвакуировать из Пакистана имеющееся у него ядерное оружие, что качественно повысит угрозу его применения.

Таким образом, ставшая уже привычной и, само собой, очевидной для США концепция «экспорта управляемых кризисов» незаметно для них самих перерождается в результате перехода части реальных властных полномочий к глобальным сетям, по сути дела, в концепцию «экспорта неуправляемых кризисов». Такое развитие событий также подрывает глобальную устойчивость и существенно повышает совокупные риски мирового развития.

Наконец, весьма существенную проблему порождает изменение характера современных войн. Болезненный провал вторжения Израиля в Ливан показал еще раз, что современные войны ведутся (по крайней мере, в исламском мире и на его периферии) не с государствами, но с сетевыми структурами, глубочайшим образом интегрированными в соответствующие общества и переплетенными с его внутренними структурами.

Войны с ними, представляющиеся практически неизбежными в силу современного состояния развитых стран Запада и неразвитых двух третей человечества, в силу самого характера этих сетевых структур объективно требуют непубличных, не подлежащих огласке действий — от закулисных переговоров до массового и беспощадного истребления функционеров (наподобие операции «Феникс», проводившейся США против Вьетнама, эффективность которой, при всей ее бесчеловечности, оценивалась вьетнамскими военными исключительно высоко). Понятно, что традиционное демократическое правительство, работающее чуть ли не «под телекамеру», не может осуществлять подобные действия просто технологически.

Таким образом, сетевые войны объективно требуют ограничения демократии в виде ее формально созданных Западом институтов. Однако не следует забывать, что подобное ограничение возможно лишь при условии высокой идеологизации общества или хотя бы его элиты, так как иначе ограничение демократических инструментов неизбежно ведет к коррупции и разложению всей системы общественного управления.

Основная проблема заключается в том, что современная западная демократия не терпит идеологизации и последовательно и целенаправленно уничтожает ее, выбивая тем самым почву из-под своих собственных ног!

С самых разных позиций — будь то технологии, загнивание глобального монополизма, избыток информации, кризис управляющих систем или необходимость «ремонта» демократии — мы упираемся в категорическую необходимость и, следовательно, неизбежность исключительно глубоких системных изменений, целого комплекса качественных преобразований современного мира.

Разумеется, предвидеть сколь-нибудь точно сценарий и результаты этих преобразований в настоящее время попросту не представляется возможным. Однако весьма вероятно, что поворотным пунктом станет решение наиболее важной в настоящее время задачи — ослабления глобального монополизма и снижения остроты и всеобъемлющего характера глобальной конкуренции до уровня, позволяющего нормально развиваться основной части человечества.

Представляется необходимым сознавать, что эта гуманная формулировка делает объективно неизбежным ряд крайне жестоких в определенной степени и разрушительных изменений.

В самом деле, история знает только один способ ослабления монополизма «изнутри», а не путем насильственного внешнего устранения или раздробления монополий (например, со стороны государственного регулирования или захватчиков, разрушающих экономику как таковую) — технологический прогресс, достаточно широкое распространение целого класса качественно более производительных технологий.

Наиболее рационально ожидать этого «технологического прорыва» в той сфере, в которой существуют наиболее серьезные напряжения, кажущиеся безысходными. В современном мире это энергетика; поэтому, не вдаваясь в подробности, которые представляют интерес для совершенно иного сборника, посвященного энергетике будущего как таковой, можно постулировать, что глобальный монополизм будет если и не разрушен, то, во всяком случае, подорван широким распространением относительно доступных технологий, позволяющих в значительных количествах получать относительно дешевую энергию.

Первым же следствием распространения таких технологий станет удешевление энергоносителей и, соответственно, трагическая гибель мировых «горячих денег», запертых в настоящее время в нефтяных фьючерсах. Эти спекулятивные капиталы в значительной степени сложились (и, во всяком случае, привыкли к комфортным условиям и почти гарантированному увеличению) во время бурного роста американского фондового рынка во второй половине 90-х годов, затем они, хотя и со значительными потерями, переместились в нефтяные фьючерсы, а сейчас не имеют приемлемого объекта вложения.

Весьма существенно то, что указанный объект должен сочетать в себе целый ряд специфических свойств, делающих его уникальным. С одной стороны, он должен быть понятным, достаточно надежным, относительно прозрачным и высокодоходным, с тем, чтобы спекулятивные инвесторы были уверены в своем будущем. С другой стороны, он должен быть высоколиквидным, позволяющим спекулятивным капиталам быстро и гарантированно уйти в случае возникновения потенциальных угроз или появления более привлекательных объектов инвестирования (это, несмотря на все усилия по созданию новых инвестиционных инструментов, делает вложения в недвижимость лишь периферийным направлением применения глобальных спекулятивных капиталов). И, наконец, рынок инвестиций должен обладать колоссальной емкостью — просто для того, чтобы мог принять огромные объемы «горячих денег».

В настоящее время таких объектов инвестирования, способных заменить нефтяные фьючерсы в качестве массового объекта приложения «горячих денег», просто не существует.

Весьма распространенной и привлекательной является гипотеза о появлении в ближайшем будущем качественно новых классов технологий (обычно говорят о био-, реже — о нанотехнологиях), обладающие которыми компании в массовом порядке выйдут на фондовый рынок США и повторят биржевые «ралли», связанные с появлением персональных компьютеров, а затем — с формированием «новой экономики».

Однако надежды на появление этих технологий (и тем более на массовый выход соответствующих компаний на биржу) до сих пор остаются несбыточными. Весьма вероятной причиной этого помимо чисто технических трудностей является противодействие глобальных монополий, совершенно незаинтересованных в силу самого своего положения в появлении значительных категорий новых сверхпроизводительных технологий. Поэтому всерьез рассчитывать на новый «глоток воздуха» для глобальных спекулятивных капиталов в настоящее время не стоит.

Скорее всего, они будут постепенно проникать с рынка нефтяных фьючерсов на другие рынки, в первую очередь недвижимости (вслед за Дубаем, вероятнее всего, придет очередь европеизирующихся городов Китая), в значительной степени теряя свой спекулятивный характер. Остающиеся же на нефтяном рынке спекулянты будут увлекательно играть на разнообразных политических спекуляциях и глобальных конфликтах, влияющих на мировую цену нефти, и зарабатывать на них неплохую прибыль, пока бурное распространение новых энергетических технологий внезапно не уничтожит их средства.

Ключевой вопрос всего будущего развития человечества заключается в том, кто, какое именно общество будет источником этих новых технологий.

Совершенно очевидно, что им не может быть ни одно из развитых обществ, так как они получают слишком большую выгоду от злоупотреблений глобальных монополий своим положением. Не могут быть двигателем «технологического переворота» и нетто-экспортеры энергии, кровно заинтересованные в поддержании высоких цен на энергоносители; стимул для изменения мирового порядка возникнет лишь у общества, ущемляемого дороговизной энергии и жестоко страдающего от этого ущемления.

При этом, поскольку право интеллектуальной собственности в его современном виде не столько стимулирует, сколько тормозит прогресс и является если и не орудием, то, во всяком случае, прикрытием злоупотребления глобальными монополиями своим положением, данное общество должно спокойно относиться к правам интеллектуальной собственности. Как минимум для того, чтобы быть готовым при необходимости нарушить его в массовых масштабах.

Кроме того, само собой разумеется, что данное общество должно быть достаточно значимым в мире, как с экономической, так и с политической точки зрения, так как в противном случае оно либо не сумеет широко распространить качественно новые энергетические технологии, либо не сумеет воспользоваться плодами их распространения.

В настоящее время единственным обществом, удовлетворяющим всем перечисленным требованиям, представляется Китай (Индия не настолько остро страдает от нехватки энергоносителей и слишком сильно и искренне ориентируется на выполнение требований развитых стран, в том числе в защите прав интеллектуальной собственности).

Его органической проблемой является, как ни парадоксально, достаточно низкая на массовом уровне восприимчивость к инновациям и новым технологиям. Несмотря на ряд блестящих технологических достижений, Китай в целом — царство простых технологий, а попытки широкого заимствования новейших технологических достижений идут в нем настолько туго, что вызывают в памяти старинный советский термин «внедрение достижений научно-технического прогресса».

Кроме того, существенной проблемой Китая является отторжение оригинально мыслящих людей, проявляющееся в обществе на повседневном, бытовом уровне и, вероятно, определенным образом заложенное в национальной культуре.

Однако эти факторы скорее не исключают возможность использования Китаем таких технологий, сколько объясняют причины, по которым Китай до сих пор не стал источником их распространения.

Да, конечно, сам Китай не сможет их разработать, а российская наука даже в своем сегодняшнем и завтрашнем состоянии, как представляется, вполне способна использовать созданные еще в недрах советского ВПК наработки и при наличии серьезной потребности создать необходимые технологии в исторически сжатые сроки.

Для нынешней России они будут не только ненужными, но и смертельно опасными, однако для Китая окажутся аналогом сказочной «живой воды». Поэтому при осознании категорической необходимости кардинального снижения энергоемкости национальной экономики достаточно эффективная система управления Китаем, практически не затронутая связанным с распространением технологий формирования сознания кризисом, сможет получить такие технологии и тем более сможет обеспечить их широкое и, главное, быстрое применение.

Наиболее вероятным фактором, который подтолкнет Китай к постановке задачи по созданию таких технологий, станет обостряющийся кризис на Ближнем и Среднем Востоке. Вне зависимости от нанесения или ненанесения американцами удара по Ирану практически неизбежная гражданская война в Ираке и втягивание в нее значительной части исламского мира если и не приведет к значимому удорожанию нефти, то, во всяком случае, создаст дополнительное напряжение на ее мировом рынке. Угроза же развязывания на нефтяных коммуникациях Китая «транзитных войн», даже если и не будет реализована, останется «дамокловым мечом», жить под которым нормально практически невозможно.

Связанное с этим напряжение и станет, по-видимому, причиной для первого, технологического толчка, который резко ослабит мировое влияние США и, приведя к его снижению (но ни в коем случае не полному уничтожению — в этом отношении тревоги представляются совершенно необоснованными), обеспечит переход на новый уровень глобальной стабильности.

Не вызывает никаких сомнений, что технологии получения относительно дешевой энергии достаточно быстро распространятся из Китая по всему миру. Удешевление энергии повысит жизнеспособность большинства стран и регионов (разумеется, кроме привыкших жить за счет экспорта энергоносителей) и в силу этого увеличит емкость внутренних рынков большинства слабо- и неразвитых стран.

Они получат шанс на развитие в силу противостояния невыносимой остроте глобальной конкуренции и, скорее всего, используют его путем создания региональных торговых и экономических союзов, активизацией тенденции к регионализации. Она идет и в настоящее время и представляет собой единственный способ противостоять непреодолимому давлению глобальной конкуренции, однако большинство неразвитых стран слишком слабы в экономическом отношении, чтобы воспользоваться предоставляемыми ею возможностями. Удешевление энергии придаст слабым участникам мировой конкуренции силы, достаточные для переключения с глобального рынка на региональные.

В результате произойдет экономическая сегментация мира, и в настоящее время вполне вероятно, что первый существенный импульс к глобальной сегментации дадут сами США, пытаясь ограничить развитие Китая именно сегментированием мирового рынка нефти (при котором она будет продаваться хотя и по относительно низкой цене, но в первую очередь «своим», а «чужим», в том числе Китаю, — по остаточному принципу).

Представляется, что вот эта экономическая сегментация мира нанесет второй и значительно более сильный удар по экономическому, а значит, и геополитическому доминированию США. Ведь если существенное удешевление энергии само по себе «всего лишь» подорвет позиции американских нефтяников и придаст новый импульс развитию их наиболее опасных конкурентов, в первую очередь Китая, то экономическое разделение мира на основные хозяйственные зоны создаст жесткие ограничения для глобальных финансовых структур и тем самым резко сократит финансовую базу, на которой зиждется как сама американская экономика, так и ее глобальное доминирование.

Нарастание регионализации идет в последние годы полным ходом. Помимо великолепного примера Европейского союза, достаточно интенсивно идет интеграция в рамках АСЕАН (особенно после того, как Китай заменил Японию в качестве интеграционного стержня Юго-Восточной Азии); существенные продвижения вперед очевидны и в Латинской Америке. Натужно буксующее вот уже, по меньшей мере, шестой год ВТО наглядно демонстрирует исчерпанность потенциала дальнейшего обострения глобальной конкуренции, неуклонно сокращающего возможности выживания все более широкого круга экономик.

Регионализация проявляется и в постепенном обособлении крупных и успешно развивающихся экономик;

так, в настоящее время идет ощутимое увеличение емкости внутренних рынков Китая и Индии, способствующее постепенному снижению их зависимости от рынков США и Евросоюза.

Однако пока описанные процессы носят плавный и частичный характер, и их ни в коей мере не следует переоценивать: они развиваются всецело в рамках магистрального процесса нарастания глобальной конкуренции и отнюдь не ставят его под сомнение.

Сегментация мировых рынков, вызванная распространением сверхэффективных технологий, будет иметь качественно иной масштаб. Хотя она неминуемо будет лишь частичной (понятно, что о полной сегментации не может быть и речи даже в описываемых обстоятельствах), она, по сути дела, отбросит глобализацию и либерализацию мировой торговли на десятилетия назад, значительно повысив жизнеспособность относительно слаборазвитых экономик.

Это будет означать не просто очередное движение маятника правил мировой торговли — на сей раз от фритредерства к протекционизму, — но самый настоящий крах глобального рынка в том виде, в котором он пропагандировался и создавался США, крах всей современной системы глобального капитализма и глобального доминирования.

Не стоит забывать, что именно эта система была стратегической целью США во Второй мировой войне, именно она была их главным завоеванием, и именно она стала фундаментом и основным источником их доминирования в послевоенном мире — сначала «капиталистическом», а после распада Советского Союза — и во всем мире в целом. Сложившиеся в 30-е годы XX века в ходе противостояния Великой депрессии автаркические экономики — причем не только Германии, других фашистских государств Европы и Японии, но и социалистического Советского Союза — представляли собой смертельную угрозу американскому империализму именно в силу относительной замкнутости своих экономик, вызванной высокой ролью в них государств. Эта относительная замкнутость ограничивала возможность глобальной экспансии американского бизнеса, лишала его возможности приобрести глобальный характер и не позволяла превратить соответствующие экономики в свою ресурсную и финансовую базу. Тем самым хозяйственная автаркия наиболее развитых стран тогдашнего мира ставила объективный экономический предел распространению американского влияния, а значит, и американскому могуществу.

Сегодня эта преграда возникла иным способом, в силу того что американское могущество, возникнув и развиваясь, дошло до своего естественного предела, ограниченного планетой и емкостью целиком освоенных им глобальных рынков.

Уничтожение в результате удешевления энергоносителей значительной части глобальных спекулятивных капиталов в сочетании с подрывом американской экономической гегемонии из-за сегментации рынков нанесет сильнейший удар американской финансовой системе. Представляется наиболее вероятным, что, оказавшись в практически безвыходном финансовом положении, США заставят расплатиться за резкое ухудшение своих партнеров, держащих свои средства в долларовых активах. Наиболее разумным представляется сочетание следующих основных мер:

банкротства некоторых финансовых институтов, ориентированных вовне, которое не будет способно дестабилизировать национальную экономику, но существенно снизит финансовое давление на нее;

частичного дефолта по государственным обязательствам (напоминающим 1971 год, когда США приняли решение прекратить свободную продажу золота на доллары просто потому, что им это стало не под силу, фактически отменив тем самым Бреттон-Вудскую систему), возможно, в форме их принудительной реструктуризации;

существенной девальвации доллара, которая, в свою очередь, вызовет серию частично компенсирующих ее последствия девальваций других мировых валют и крайне болезненное для мировой экономики падение глобального фондового рынка, если вообще не его разрушение.

Спасение национальной экономики США такой ценой приведет к утрате долларом уникального статуса мировой резервной валюты и возврату мировой финансовой системы к использованию совокупности ряда региональных резервных валют (наиболее вероятно, что, помимо доллара, это будут евро, юань и иена).

Глобальная финансовая система в ее сегодняшнем понимании в силу описанных процессов и в результате сегментации мирового рынка просто прекратит существование.

Наиболее значимым последствием этого для процессов и правил мирового развития станет снижение значения денег как основного фактора и в результате символа успеха; их место в определенной степени займут технологии, в первую очередь управления и формирования сознания.

Лидерство США в разработке и применении этих технологий в сочетании с сохранением огромной мощи их экономики сохранит им место одного из лидеров; другим лидером станет, скорее всего, Китай, по-прежнему остающийся «мастерской мира», то есть в первую очередь США и Евросоюза. Соперничая с Западом за глобальное лидерство, он вместе с тем будет зависеть от него в силу сохранения, несмотря на свое существенное и постоянное ослабление, двух ключевых факторов:

ориентации на рынки Запада;

технологического отставания от Запада (операция по освоению сверхэффективных технологий, обеспечивающих его дешевой энергией, скорее всего, останется разовым достижением).

Таким образом, произойдет своеобразное восстановление биполярной системы, разумеется, в качественно новых условиях, на качественно новой основе и при сохранении ряда второстепенных, тем не менее, относительно значимых «центров силы», одним из которых наряду с Евросоюзом и Индией при наиболее благоприятном развитии событий может стать и наша страна.

Понятно, что полицентричный мир будет значительно более изменчивым и нестабильным, чем мир, основанный на доминировании одних-единственных США. Однако в целом баланс сил, как представляется, будет достаточно устойчиво обеспечивать хотя бы минимально необходимую для нормального социально-экономического развития и технологического прогресса стабильность.

Сегментация мира и ограничение глобальной роли денег некоторым расширением глобальной роли технологий (при полной отчуждаемости денег и весьма затрудненной отчуждаемости значительно менее ликвидных и универсальных технологий) изменит сам характер глобальной конкуренции.

Она будет вестись больше между макрорегионами, чем между странами, причем макрорегионы эти будут формироваться на основе экономической кооперации лишь внешне; подлинной, глубинной основой их выделения станет культурная, точнее, цивилизационная, основа.

Сегментация мира сделает международную конкуренцию менее экономической и более цивилизационной. Это будет уже не столько соперничество хозяйств ради прибыли, сколько соперничество культур ради душ и умов, ради расширения числа носителей этих культур. Экономика останется важнейшим инструментом этой конкуренции, безусловно, более важным, чем оружие, однако она будет оставаться именно инструментом и в обозримом будущем никогда уже не сможет претендовать на превращение в смысл конкуренции и ее конечную цель.

Сам факт глубокого экономического разделения мира представляется значительно менее важным, чем то, что это экономическое разделение произойдет на культурной, цивилизационной основе. Глубина этого разделения, опирающегося на различные системы ценностей, принципы целеполагания и способы мироощущения, приведет к откату от глобализации не только в экономическом, но и в культурном смысле. Сокращение взаимопонимания, рост идеологической и эмоциональной обособленности людей будут оборачиваться заметным сокращением туристических потоков (за исключением нескольких ключевых курортов) и межкультурных человеческих контактов как таковых.

Культурное разделение и, соответственно, фиксация различных систем ценностей в различных макрорегионах приведут к росту значимости идеологии и идеологизации обществ, в том числе и как фактора успеха в конкурентной борьбе. После неудачного «фальстарта», провал которого мы наблюдаем в современных США, «новый консерватизм» как тип мировоззрения и самоощущения охватит весь мир, по крайней мере, все его элементы, непосредственно вовлеченные в глобальную конкуренцию.

С формальной точки зрения это будет выглядеть, в том числе и как сворачивание стандартных демократических институтов и процедур и значительное усиление формально авторитарных тенденций, позволяющих в современных условиях, в том числе с учетом массового применения технологий формирования сознания, более полно учитывать мнения и интересы как обществ в целом, так и различных значимых для их развития социальных групп.

Объективная возможность компромисса между макрорегионами и, соответственно, цивилизациями, как и сила стремления к нему, значительно снизятся. Конкуренция приобретет более жесткий и бескомпромиссный характер, чем сегодня, и не будет становиться чрезмерно разрушительной просто благодаря устойчивости, прочности основных культурно-цивилизационных групп современного человечества, которые будут выдерживать удары друг друга. Менее сильные человеческие общности будут постепенно размалываться этой жесткой конкуренцией и ассимилироваться в той или иной форме.

Роль демографического фактора в международной конкуренции (особенно в долгосрочном плане) существенно вырастет по сравнению с сегодняшним уровнем.

Таким образом, зарождение и проявление новых сил, сдерживающих саморазрушающий произвол глобальных монополий, приведут к хаотизации сегодняшнего мира и созданию значительно более динамичных и жестких «правил игры». То, что они, по крайней мере, на первом этапе предоставят неразвитой части мира, в том числе и сегодняшней России, значительно большие возможности, чем существуют сейчас, ни в коей мере не гарантирует никого (и особенно тех, кто эти возможности проигнорирует) от самых трагических и болезненных кризисов.

Будущее открывает нам и возможности, и проблемы; едва ли не единственное, что можно сказать о нем совершенно точно, так это то, что в нем не будет покоя.

Наша цель — коммунизм.

((Лозунг на заборе советской ракетной части))

Реализация описанных выше первоочередных мер обеспечит восстановление и развитие в России нормальной индустриальной экономики с существенными элементами постиндустриализма. Наличие рядом Китая с его практически неисчерпаемыми ресурсами почти ничего не стоящей и притом весьма дисциплинированной рабочей силы делает существование российской экономики возможным только при условии достаточно жесткого и эффективного протекционизма.

В то же время понятно, что в 2020 году никакое участие в глобальной конкуренции на основе индустриального базиса невозможно в принципе. Этот базис будет играть не столько экономическую, сколько социальную роль, поддерживая уровень и образ жизни значительной части общества, не адаптируемой к постиндустриальному укладу в принципе или адаптирующейся к нему с определенной задержкой.

Конкурентоспособность России будут обеспечивать ее сырье (в значительно меньшей степени, чем сейчас) и ее интеллект. Не вызывает практически никаких сомнений, что Россия может существовать только путем существенного перекрытия положительной технологической рентой отрицательной ренты климатической и (по крайней мере на первых порах) также отрицательной ренты управленческой.

В этом отношении именно интеллект и его использование являются критическим фактором российского успеха. Будет в России сохранен передовой интеллект, научатся российское общество и государство использовать его в полной мере — значит, будет и Россия. Если же интеллект не будет сохранен, или его не научится использовать государство, или его не научится принимать российское общество, надеяться нам не на что: в любом из этих трех случаев России просто не будет.

Ключевым фактором постиндустриального аспекта развития России представляются так называемые «закрывающие технологии». Если руководство России сумеет обеспечить их широкое распространение в российской экономике и одновременно не допустит их массового использования другими странами, российское общество сможет на протяжении наиболее болезненного периода реструктуризации экономики жить на технологическую ренту, не меньшую по размерам, чем нефтяная, и в отличие от нее, не грозящую обществу стагнацией.

Использование «закрывающих технологий» с сохранением контроля за ними является исключительно сложной, тем не менее, в принципе решаемой задачей. Концентрация этих технологий в России и, соответственно, их ограниченное применение позволят не катастрофически разрушить, но плавно размывать глобальный монополизм, избежав чрезмерных потрясений.

Если же решить эту задачу не удастся и произойдет широкое распространение «закрывающих» технологий (в первую очередь, по всей вероятности, в Китай), Россия не получит существенного преимущества перед остальным миром. Однако данные технологии разрушат глобальный монополизм и, обеспечив регионализацию мировой экономики, снизят остроту глобальной конкуренции до приемлемого для нашей страны уровня. Тем самым они предоставят России дополнительный шанс развития в качестве крупной региональной державы. В экономическом смысле опорой нашего развития могут стать возврат контроля за собственным рынком, возвращение на основную часть рынков бывшего Советского Союза, заметную часть рынков бывшего социалистического содружества и «третьего мира», а также освоение ряда принципиально новых для нашей страны региональных и продуктовых рынков.

По уровню жизни Россия обгонит прилегающие страны, а по комфортности ее условий опередит Польшу (благодаря отсутствию безработицы) и Прибалтику (благодаря наличию «социальных лифтов» и достойной общенациональной перспективы).

В плане государственного устройства Россия, скорее всего, будет конфедеративным государством, включающим на формально равных правах современную Российскую Федерацию, Белоруссию, Украину (возможно, без Западной Украины, но с территорией Закарпатья, населенной русинами), Казахстан и Туркмению, а также, возможно, Молдавию и конфедерацию горских республик Северного Кавказа.

Объединение с временно отделившимися при распаде Советского Союза территориями представляется необходимым не только для расширения ресурсной (как человеческой, так и производственной, и пространственной) базы страны, но и для обогащения собственно российского общества рядом исключительно важных достижений многих постсоветских обществ. Среди них следует отметить, прежде всего, модернизированную (хотя и жестко националистическую) элиту Казахстана, добросовестную и честную государственную машину Белоруссии и мультинациональность молдавского общества, сумевшего в исторически короткие сроки практически полностью изжить последствия господства демократического фашизма (устроившего резню русского населения, которая, собственно, и привела к отделению Приднестровья).

Нельзя исключить, что республики Северного Кавказа отделятся от России на некоторое время, но затем — уже к 2020 году — вернутся в ее состав. В результате их конфедерация будет включать в себя республики Северного Кавказа, кроме Адыгеи, которая, скорее всего, будет поглощена Краснодарским краем, Абхазию и, возможно, Объединенную Осетию, которая, весьма вероятно, не будет отделяться от России вместе с другими республиками Северного Кавказа (если, конечно, такое отделение произойдет) и останется в ее составе.

Если государству удастся возобновить социально-экономическое развитие Северного Кавказа и не только прекратить его «дерусификацию», но и вернуть туда изгнанных оттуда русских, украинцев, армян и представителей других народов, а также превратить его в зону расселения основной части китайцев, переезжающих в Россию, Северный Кавказ останется в составе России в качестве ряда субъектов Федерации, имеющих особые и различные права, а не в качестве самостоятельного субъекта конфедерации. При этом не вызывает сомнения, что Северная Осетия все равно объединится с Южной, а Абхазия так или иначе воссоединится с Россией.

Весьма существенным обстоятельством будет то, что данное государство неминуемо заимствует часть государственной символики бывшего Советского Союза (как современная Российская Федерация заимствовала, с минимальными переделками, его гимн) — возможно, вплоть до названия — и будет рассматривать себя как полноправного преемника царской России и Советского Союза, оценивая нынешнее состояние России как относительно кратковременный провал.

Израиль, Кипр и Черногория к 2020 году станут ассоциированными членами нового государства с возможным присоединением через 10–15 лет.

Население Еврейской автономной области угрозой массовых беспорядков не допустит ее переименования в Китайскую, так как преимущественно проживающие там китайцы захотят всеми силами сохранять свою русскую специфику.

Преимущества и недостатки будущей России практически невозможно предвидеть в полном объеме из-за очевидной неопределенности нашего будущего развития даже в рамках описанного сценария. С уверенностью можно говорить лишь о наиболее фундаментальных чертах России, которые наблюдаются в настоящее время и вряд ли кардинально изменятся в ближайшие полтора десятилетия.

При этом черты, воспринимаемые нами сегодня как ее конкурентные недостатки и проблемы, последовательным проведением должной государственной политики могут быть превращены в источник весьма существенных конкурентных преимуществ.

Главная формальная черта России — ее колоссальное внутреннее разнообразие, включая этническое и культурное. С одной стороны, оно позволяет находить ответ практически на любую внешнюю потребность, с другой — постоянно угрожает сохранению ее целостности.

Носители русской культуры, получившие, что не менее важно, традиционное российское образование, развивающее способности к самостоятельному мышлению, отличаются повышенной склонностью к творчеству. Эта склонность может быть сверхэффективной движущей силой, однако она же может, с одной стороны, разрушать традиционные системы управления, а с другой — вызывать протест против них, опасный и для общества в целом.

Общее нежелание заниматься рутинным трудом при должных усилиях государства может быть источником непрерывного технологического прогресса, однако без этих усилий оборачивается разгильдяйством и повсеместным снижением эффективности.

Принципиальным ограничением российского развития (несмотря на свою самоочевидность, по-прежнему непостижимым для значительной части российских аналитиков) представляется то, что Россию можно вести только туда, куда она сама может пойти, и при этом туда, где она категорически необходима миру.

До сих пор остается открытым главный, ключевой вопрос: какая Россия и для чего нужна миру? В чем именно заключается та его потребность и в особенности та потребность лидеров мирового развития, которую мы — в том числе и уже в своем сегодняшнем, весьма незавидном состоянии — можем удовлетворить гарантированно лучше других?

Сегодня представляется вполне очевидным, что Россия — по крайней мере, в ближайшем будущем — не только не может, но и не должна быть глобальным экономическим конкурентом и военной угрозой. Конфронтация обессиливает; поэтому российская экономика должна встраиваться в мировые кооперационные связи, в том числе в случае необходимости (и возможности) используя самую грубую силу, но исключительно в целях достижения взаимовыгодного и взаимоприемлемого, конструктивного сотрудничества. Лишившись в результате поражения в «холодной войне» собственной технологической пирамиды, наша страна должна на первом этапе своего возрождения использовать все сохраняющиеся возможности по интеграции в качестве жизненно необходимых звеньев в технологическую пирамиду развитых стран.

Принципиально важно подчеркнуть, что такие жизненно необходимые звенья с самого начала могут быть лишь достаточно сложными, ибо, как с садистским удовольствием отмечал наиболее искренний и (по оценкам коллег) едва ли не наиболее порядочный из либерал-реформаторов А. Кох, просто еще один источник традиционного минерального сырья развитым странам не нужен, даже с учетом его потенциальной дефицитности.

Принципиальным ограничением сферы специализации для современной России является слабоосознаваемая даже нашим собственным обществом глубина его деградации. Эта деградация достигла таких масштабов, что современная российская экономика в целом (и многочисленные блестящие исключения из этого общего правила в лице ее отдельных субъектов лишь подкрепляют правоту данного вывода) практически не способна успешно вести конкурентную борьбу в глобальном масштабе.

Поэтому в своем сегодняшнем и завтрашнем состоянии Россия способна занять устойчивые позиции в глобальной конкуренции только там, где она занимает уникальное положение и в силу его уникальности не сталкивается с массовой и систематической конкуренцией.

Следует подчеркнуть, что, несмотря на всю тяжесть своего современного положения, Россия все еще располагает тремя поистине уникальными преимуществами:

пространством, позволяющим как минимум обеспечить создание и успешное функционирование жизненно необходимой мировой торговле трансевразийской железнодорожной магистрали;

природными ресурсами, в первую очередь полезными ископаемыми, являющимися последней на нашей планете значительной нетронутой природной кладовой;

особыми свойствами доминирующей общественной психологии, позволяющей России в массовом порядке рождать самое дефицитное и нужное современному миру «человеческое сырье» — творцов и революционеров.

Вместе с тем нельзя не отметить, что все описанные преимущества еще совсем недавно считались принципиально неотчуждаемыми, неотъемлемыми и практически вечными преимуществами России. Однако к настоящему времени общее ужесточение конкуренции за ресурсы развития сделало эти представления безнадежно устаревшими. Сегодня уже не вызывает сомнения, что российскому обществу уже в самое ближайшее время предстоит доказывать по меньшей мере основным участникам глобальной конкуренции если и не свою способность использовать эти ресурсы, то хотя бы свою возможность ими владеть.

Важнейшая задача российского государства заключается в сохранении территориальной целостности страны.

Одним из ключевых инструментов ее решения, сохранившим свою актуальность и на сегодняшний день, представляется реконструкция Транссибирской железнодорожной магистрали и прилегающих к ней с востока и запада участков, которая приведет к созданию единого, а через какое-то время — и скоростного железнодорожного пути Лондон — Токио (разумеется, с выходом также на китайские порты). Создание трансевразийской магистрали при всей экзотичности и неожиданности данного проекта несет его участникам серьезные и реальные выгоды, масштабы и долгосрочность которых вполне соответствуют масштабам и долгосрочности проекта.

Экономическая рентабельность для участников проекта очевидна, так как железнодорожные контейнерные перевозки на большие расстояния значительно выгоднее и быстрее морских.

Конечно, придется ломать глобальное сопротивление корпораций, связанных со сложившейся инфраструктурой перевозок и включающих не только транспортные компании, но и страховые корпорации, и власти ряда регионов и государств.

Кроме того, заказами на соответствующее оборудование явно будет загружена не только российская промышленность, но и корпорации Японии и Европы, и никакие клятвы российского руководства в верности протекционизму не смогут изменить этого, в том числе и по чисто технологическим причинам. Ведь даже во внутреннем обороте российского машиностроения доля импортных деталей остается довольно высокой.

Экономическая выгода для России также представляется совершенно очевидной: помимо прямых финансовых поступлений от транзита, это миллионы рабочих мест, возрождение целых отраслей промышленности (начиная с заводов по производству бетонных шпал) и кардинальное увеличение внутреннего спроса, в том числе на инвестиции, а также оздоровление управляющих систем. Нельзя забывать и о моральном возрождении народа, который после длительного перерыва вновь столкнется со вполне реальной возможностью зарабатывать себе на жизнь честным трудом, а не различными видами воровства.

Политически же Россия при реализации описываемого проекта не просто надежно обеспечивает свое экономическое, политическое и культурное единство, скрепляя ее мощной транспортной системой и на долговременной основе заинтересовывая наиболее влиятельных соседей в надежном обеспечении ее целостности.

Задолго до завершения указанного проекта, а фактически и вовсе с начала его официальной подробной проработки он впервые за последнее десятилетие запустит реальный процесс постсоветской реинтеграции, которая автоматически становится стержнем евроазиатской интеграции, внезапно возвращая Россию в число стран, способных на постоянной основе оказывать реальное влияние на мировую политику.

Развитые страны Европы, качественно и взрывообразно расширяя пространство интеграции за счет России, Японии и Китая, также расширят и свою геоэкономическую устойчивость, в первую очередь по отношению к потенциальным деструктивным воздействиям со стороны США.

Модернизация Транссиба объективно является началом объединения разрозненных рынков объединенной Европы, Восточной Европы, России, Японии и Китая при помощи объединения транспортной и, что при современных технологиях практически неизбежно, информационной инфраструктуры. Даже начало и даже простая подготовка такого процесса качественно повысит масштабы европейского (в определенном смысле уже евроазиатского) экономического пространства, а значит — и его устойчивость.

Реализация данного подхода позволит сформулировать единственный реалистичный в краткосрочном плане ответ на современный вызов глобализации. Это не утопическое конструирование «мирового правительства», которое неминуемо станет долгим и неосуществимым из-за изменчивости баланса сил и интересов, но своего рода стратегическое отступление от вырвавшихся из-под контроля новейших финансовых технологий, шаг назад к прогнозируемым и управляемым прямым инвестициям и осуществление на их основе временного ограничения международного перелива финансовых ресурсов.

Этот шаг даст предпринимающим его странам существенную передышку для качественного укрепления государственного регулирования финансовых рынков и глубокой реструктуризации крупнейших корпораций, на необходимости которых уже долгие годы подряд тщетно настаивает даже Мировой банк.

До сих пор такие шаги делали только относительно слабые страны Юго-Восточной Азии. Поэтому они носили временный, неуверенный и непоследовательный характер. Следование по этому пути развитых стран Европы, Японии и России с вероятным участием Китая приведет к постепенному образованию совместно с зоной обращения евровалюты подлинного «материка стабильности», что, в свою очередь, сузит потенциальное пространство передвижения спекулятивных финансовых капиталов — «финансового цунами» — до незначительного пятачка, безвредного для мировой экономики в целом.

Определенную (хотя и незначительную по сравнению с ущербом от срыва попыток дестабилизации конкурентов) выгоду получат даже США, так как доллары, в среднесрочном плане вытесняемые по мере распространения евро из резервов и расчетов в первую очередь европейских стран и Китая, неминуемо будут вложены в конечном итоге в строительство данной магистрали.

Таким образом, уже начало работы над проектом глобальной транспортной магистрали само по себе создаст не только для его непосредственных участников, но и для всего геоэкономического пространства новую, значительно лучшую реальность. Ведь в условиях широкого распространения информационных технологий на принятие решений влияет не само развитие событий, но уже сообщения о них — «информационные фантомы». Таким образом, евразийская магистраль начнет влиять на развитие человечества и процессы глобальной конкуренции не тогда, когда она будет построена и по ней будет налажена регулярная и массовая перевозка контейнеров, но уже тогда, когда всеми заинтересованными сторонами будет принято окончательное стратегическое решение о ее постройке.

Принципиально важно, что, прорвавшись в Среднюю Азию, Россия сохранит контроль за маршрутами трансевразийских перевозок и получит возможность либо заблокировать конкурирующий китайско-казахстанский проект (равно как и проекты газопроводов из Средней Азии в обход России), либо установить за ним свой контроль.

Освоение природных ресурсов Сибири и Дальнего Востока под международным, а не российским контролем является открытой темой энергичных дискуссий американских специалистов и аналитиков ряда других стран, по меньшей мере, с 1996 года.

При этом обобщение картин идеального мироустройства, к которому неявно (а зачастую и неосознанно) стремятся ключевые участники глобальной конкуренции, приводит к примерно одинаковой итоговой системе представлений. В соответствии с ней реальная власть российского государства ограничивается не более чем европейской частью современной России. Границы этой «Московии» у различных участников мировой конкуренции по понятным причинам не совпадают: в то время как одни готовы щедро оставить нам Урал и всю равнинную часть Северного Кавказа, другие отрицают права России даже на Поволжье.

Так или иначе, на этой территории предполагается сформировать вполне европейское по внешнему антуражу государство — своего рода гибрид Португалии (этого недостижимого идеала путинского поколения российских реформаторов) и Польши.

Природные же ресурсы Сибири и Дальнего Востока, представляющие собой основную часть ресурсного потенциала современной России, должны будут перейти под внешний контроль авторов соответствующих подходов, которые рассчитывают на то, что сами будут осуществлять или, по крайней мере, организовывать их эксплуатацию. При этом, насколько можно понять, транснациональные корпорации даже готовы платить налоги со своей осуществляемой на территории Сибири и Дальнего Востока деятельности через Москву — частью ради поддержания относительной цивилизованности в лишающейся источников существования «Московии», частью в силу заведомо более выгодных условий ведения бизнеса. Ведь понятно, что выбить уступки из слабых российских властей для транснациональных корпораций будет на порядок проще, чем из любого относительно демократического (и, значит, учитывающего мнение населения) государства с относительно развитой экономикой.

Представляется принципиально важным, что подобные притязания ни в коей мере не являются чьими-то злонамеренными кознями, направленными на нанесение вреда России. Альтруистических, не связанных с достижением собственной выгоды мотиваций в современном мире попросту не существует.

К глубочайшему сожалению, прогнозы, связанные с территориальной дезинтеграцией России путем отторжения (разной степени насильственности) от нее Северного Кавказа, Сибири и Дальнего Востока, не говоря уже о Калининградской области, носят преимущественно инерционный характер. За редчайшими исключениями, они отражают не чью-то враждебность или агрессию по отношению к России, но не более чем сложившиеся и достаточно прочные тенденции развития последней, вызванные ее собственной слабостью, деградацией российского общества и ничтожностью сегодняшнего российского государства.

Чтобы избежать этой опасности, российское государство должно модернизироваться и затем как минимум регулировать, направлять и балансировать предстоящее и уже начавшееся столкновение интересов Запада (США и Евросоюз, вероятно, будут действовать порознь), Китая и исламской цивилизации на территории России. Уникальность позиции российского государства предопределяется не столько его статусом «хозяина» (который по мере обострения конкуренции во многих отношениях весьма скоро станет чисто формальным), сколько тем, что оно является единственным участником конкуренции, способным осознавать специфику осваиваемой территории и по-настоящему заинтересованным в ее развитии. Если оно не справится с исполнением объективно вытекающих из его уникального положения функций, конкурентное столкновение станет не только стихийным, но и неадекватным характеру спорных ресурсов. В результате оно сможет привести к последствиям, разрушительным не для одной лишь России, но и для всего человечества.

Важные и недооцениваемые в настоящее время изменения в глобальную конкуренцию за природные ресурсы может внести глобальное изменение климата. Его масштабы, скорость, цикличность и причинность еще долго будут оставаться полем дискуссий, однако наличие его изменений как таковых, по крайней мере в последнее десятилетие, не вызывает сомнений.

Изменение климата создаст вполне реальную угрозу если и не уничтожения, то серьезного ухудшения конкурентных позиций[20] для многих относительно благополучных обществ, обладающих значительными ресурсами и способными использовать их для изъятия «климатической ренты» у слабых обществ, которые глобальное потепление переместят в более благоприятные климатические условия. К первым среди других относятся США и некоторые страны исламского мира, ко вторым (также, разумеется, среди других) — Россия.

Сегодня эта опасность остается гипотетической, однако, чтобы она таковой и осталась, противостояние ей в нашей стране должно быть начато как можно раньше.

Для понимания реальных перспектив России принципиально важно осознание того факта, что ее ценность для человечества заключается далеко не в богатстве ее недр, которое, несмотря на все локальные кризисы, неуклонно теряет значение по мере распространения информационных технологий (да еще и сокращается по мере перехода этого богатства под контроль зарубежного капитала).

Ценность России для информационной эры, для эпохи глобализации заключается, прежде всего, в оригинальном взгляде на мир, в становящейся главным фактором производительности труда национальной (а точнее, общественной) культуре, нестандартном мироощущении (в глобализацию конкурентоспособность может опираться лишь на самобытность), наконец, в интеллекте, хотя и оторванном в значительной степени от практического применения.

Конкретизация этих достаточно общих положений показывает, что объективное место России в мировом разделении труда — подготовка и поставка своего рода «интеллектуального сырья» и лишь в лучшем случае — «интеллектуального полуфабриката», в первую очередь для транснациональных корпораций, которые умеют их использовать наилучшим образом.

Они умеют использовать, а российское общество в силу уникального и, к сожалению, весьма болезненного сочетания культурно-исторических факторов, в силу своих особенностей и несчастий остается конвейером по производству самого дефицитного и самого нужного в условиях глобализации и развития информационных технологий «человеческого материала» — творцов и революционеров, способных к творчеству и систематическому генерированию принципиально новых идей.

Сосредоточившись на этом, превратив себя в своего рода «гипофиз человечества», Россия сосредоточит свои усилия на дальнейшем развитии того, что в ней хорошо, откинув то, что плохо: «внедрение» — штука прозаичная, Китай с Азией справятся с этим если и не лучше всех, то, во всяком случае, лучше нас. Наше преимущество перед ними кроется в общественной психологии, «национальном характере», который в целом позволяет им создавать не творцов и революционеров, а только добросовестных исполнителей, хотя и высокого уровня.

Для российского общества такая специализация представляется в целом благоприятной, ведь интеллект можно воспроизводить только при высоком уровне образования и определенном минимальном уровне безопасности общественной жизни. Поэтому в случае закрепления России в роли поставщика «интеллектуального полуфабриката» его основные потребители — развитые страны и глобальные монополии — будут жизненно заинтересованы в поддержании высокого уровня жизни в нашей стране и, соответственно, ее относительного благополучия.

Следует отметить, что подобный «инкубатор мозгов» будет занимать (как он занимает и сегодня) в высшей степени двойственное положение в мире глобальной, небывало ожесточенной конкуренции. Это будет предопределять болезненную раздвоенность сознания его граждан и в этом смысле — сохранение принципиальных черт нашей общественной психологии, не самых удобных и комфортных для ее носителей, но обусловливающих сохранение России как России, вместе с ее указанным стратегическим конкурентным преимуществом.

Не скрою, даже мне, автору изложенных выше представлений, они порой кажутся избыточно оптимистичными. Действительно, сегодняшняя Россия по-прежнему находится в глубочайшем кризисе, тем более опасном, что наше общество научилось не осознавать его масштабов и не думать о порождаемых им угрозах.

Национальная катастрофа, начавшаяся распадом Советского Союза, продолжается; деструкция идет полным ходом. Даже само понятие «Россия» за полтора десятилетия ее сепаратного (язык не поворачивается сказать «независимого») существования не определено, лишенное самоидентификации население продолжает стремительно вымирать и не демонстрирует сколь-нибудь заметных признаков самоорганизации. Эффективность же государственного управления при всем этом продолжает наглядно и последовательно снижаться.

Освоение российских ресурсов как «мировым сообществом», так и самими российскими капиталами носит выраженный «трофейный» характер и просто не предусматривает последующего воспроизводства и даже существования российской экономики. Политика развитых стран в отношении наследства Советского Союза на территории России напоминает дележ шкуры оглушенного медведя, который велеречиво и вдумчиво рассуждает в ходе этого процесса о своей роли в мировой истории и организации своего конструктивного и взаимовыгодного взаимодействия с группами охотников и мародеров.

Казалось бы, в этих условиях всякое рассуждение о глобальной миссии и даже о простом существовании России в течение ближайших 15–20 лет должно рассматриваться в качестве проявления либо глубокой неадекватности, либо, в самом лучшем случае, маниакально-предвыборного психоза.

Однако удивительно, что вызванное вроде бы логичными соображениями пренебрежение Россией, характерное для российских либеральных фундаменталистов уже во второй половине 90-х годов, не встретило понимания у эффективных представителей ни одной из трех цивилизаций, развертывающих свою экспансию в современном человечестве.

Причиной этого внимания к нашему обществу, несмотря на все его проблемы и недостатки, является не инерция сознания, но сочетание очевидной слабости России с ее контролем за целой группой уникальных и критически важных в современных условиях ресурсов (территория для евроазиатского транзита, уникальные природные ресурсы Сибири и Дальнего Востока, навыки создания новых технологий), делающее ее ключевым объектом практически всех цивилизационных экспансий. И это, напомним, помимо тривиальной географической близости к очагам последних!

Таким образом, главная непосредственная проблема современного человечества — столкновение цивилизаций, которое из теоретических и философских построений Тойнби переросло в ключевой вопрос практической политики, — на ближайшие как минимум полтора десятилетия делает Россию важнейшим местом в мире. Ибо судьба человечества будет определяться в конкуренции цивилизаций, которая примет форму непосредственного прямого столкновения (причем всеобщего, «всех со всеми») именно на территории и, что представляется значительно более важным, в коллективном сознании России, по вопросам, связанным с контролем за всеми тремя группами ее глобально значимых ресурсов.

Наша страна уже становится межцивилизационным «полем боя» — первыми признаками этого являются неуклюжие попытки лавирования между периодически расходящимися, а затем вновь сходящимися европейскими и американскими интересами, противостояние международному исламскому терроризму, наглядное столкновение интересов США и Китая по поводу восточносибирского нефтепровода.

И российское общество, каким бы слабым и разложившимся оно ни было, уже сейчас вновь становится одним из ключевых факторов развития человечества, ибо цивилизационное столкновение будет осуществляться не просто «на его территории», но внутри него самого. Возможно, это цивилизационное столкновение даже станет структурообразующим признаком нового, формирующегося российского общества.

И мы сможем влиять на развитие человечества не в силу своей мощи, как 15–20 лет назад, но, напротив, в силу своей слабости, так как полем решения глобальных проблем человечества станет наш дом, наша территория. Мы не просто окажемся «ближе всех» к месту, где будут решаться эти проблемы, но и будем знать его наилучшим образом, и будем наиболее заинтересованы в нахождении наиболее конструктивного, наиболее гармоничного способа урегулирования системного конфликта.

Цена этого «могущества от слабости» — жизнь, ибо любая, даже тактическая, ошибка может стать смертельной. В операциональном плане перед российским обществом стоит задача гармонизации интересов и балансирования усилий различных цивилизации, осуществляющих экспансию на нашу территорию.

Таким образом, именно внутренняя российская политика будет инструментом решения не просто международных, но глобальных проблем — и мы опять окажемся в этом отношении зеркальным подобием США, для которых внешняя политика во многом является инструментом решения внутренних проблем. Правда, с той существенной разницей, что они являются преимущественно субъектом, а мы — преимущественно объектом глобальной политики.

В силу этого миссия России ни при каких обстоятельствах не может являться внешней; вектор развития нашего общества направлен внутрь, а не наружу. Единственная оформленная идея, связанная с поиском места нашего общества в развитии человечества — «либеральный империализм», — сводилась к попытке превращения России в «региональную державу» на основе реализации на территории СНГ (и ни в коем случае не Прибалтики!) глубоко чуждых как ей, так и ее соседям американских интересов и именно потому была отброшена. Она была изначально обречена на неудачу не только в силу противоположности интересов России и США по целому ряду вопросов, не только в силу неизбежного столкновения на том же пространстве с конкурирующими европейскими интересами, но и из-за элементарной слабости России. Не сомневаюсь, что российское общество сможет своевременно, задолго до 2020 года, навсегда изжить «ракетно-квасной патриотизм» как частный случай шизофрении и осознать, наконец, что у него просто нет и до решения его внутренних проблем гарантированно не будет реальных ресурсов для осуществления сколь-нибудь значимой политики, направленной исключительно вовне.

Миссия России на сегодняшнем и завтрашнем этапе ее развития, который должен закончиться как раз примерно в 2020 году, связана не с внешней экспансией, для которой нет необходимых ресурсов (прежде всего организационных), но прежде всего с внутренним упорядочиванием и модернизацией.

Россия — единственная страна мира, для которой все глобальные кризисы являются и внутриполитическими и которая обладает при этом потенциалом, способным оказаться достаточным для отработки моделей и алгоритмов решения этих проблем на уровне внутренней политики.

Мы находимся сегодня в блаженном положении домохозяйки, которая, подметая пол и выметая дохлых тараканов из-под плиты, не просто наводит минимально необходимую чистоту, но и гармонизирует Вселенную.

Идеальная Россия представляется сегодня, прежде всего обществом колоссальной внутренней солидарности, априори воспринимающим сограждан как «своих». Это иное качество социальной ткани, отдаленно напоминающее достигнутое на излете Советского Союза (и то далеко не повсеместно), — ее главное, принципиальное отличие от сегодняшней России.

Следует понимать, не тоскуя по несбыточному и не стесняясь своей культуры и своего образа действия: мы никогда не будем страной прозрачной формализованной процедурной демократии в западном стиле, но как минимум одну очень важную черту у американской юстиции позаимствуем — право судьи судить не по писаным законам, а «по справедливости», то есть, учитывая широкий круг не всегда поддающихся формализации, но принципиально важных обстоятельств. Это сделает суд действительно справедливым, прежде всего устанавливающим истину, а не карающим по формальным признакам, всегда поддающимся неоднозначным толкованиям (именно формальные признаки подпадают под определение «закон что дышло» — с моральными критериями такое невозможно в принципе).

Различие национальных культур будет сохраняться и обогащать общую русскую культуру. Национальный вопрос останется смутными бытовыми пережитками; колоссальная доля смешанных браков (между представителями разных культур, а не только народов) превратит Россию в более мощный «плавильный котел» наций, чем те, которыми когда-то были США и Австралия, на незыблемой основе русской культуры.

Качественные образование и здравоохранение будут доступны всем, даже самым бедным (хотя их число и снизится до свойственного человеческой природе уровня в 5 %). Средняя продолжительность жизни превысит 80 лет, причем, выходя на пенсию в 60 и 65 лет (для женщин и мужчин соответственно), россияне будут не «доживать» в тоске и отчаянии, а активно жить, получая удовольствие сами, помогая другим и зарабатывая деньги (если захочется).

Социально обусловленные заболевания будут сведены к незаметному минимуму, наркомания искоренена полностью (в том числе и смертной казнью продавцам наркотиков). Курение и употребление спиртного будут восприниматься как формально разрешенное, но вызывающее насмешки и общее отторжение проявление некультурности вроде немытой головы или грязных ногтей. Первоначально за счет комплексной государственной поддержки, которая со временем породит самоподдерживающуюся общественную норму, средняя русская семья будет иметь 4 детей — столько же, сколько средняя российская; культ матери не будет ограничивать самостоятельность детей.

Образование будет воспитывать творческих, решительных, добросовестных и самостоятельных людей.

Конечно, ими будет значительно труднее управлять, но и система управления как государством, так и корпорациями будет гибкой, не подавляющей, но, напротив, требующей инициативы, применяющей не иерархические, но сетевые структуры везде, где можно. Президент будет одновременно и главой компактного правительства. Электронный документооборот фантастически ускорит принятие всех решений (не говоря о выдаче документов: так, загранпаспорта граждане России будут обычно получать в аэропортах — при первом вылете из страны, за 15 минут), повысит эффективность государственного управления, резко сократит возможности коррупции.

Верхняя палата парламента будет избираться от регионов. Губернаторы будут назначаться, но население будет иметь реальную, а не только формальную возможность отстранять их от должности на референдумах. Местное самоуправление будет опираться на соседские и подъездные (в городах) комитеты, которые и будут низовыми ячейками общества, обеспечивающими его прочность и солидарность.

Организованная преступность, преступления против детей и бродяжничество (не говоря о беспризорничестве) будут искоренены почти полностью, а коррупция станет такой же редкостью, как и шпионаж.

Тюрьмы и лагеря станут местами корректировки психики преступника, его превращения в обычного добросовестного человека. Не нуждающийся в психологической помощи (например, совершивший преступление по неосторожности либо глупости) будет наказываться без лишения свободы. Люди с неизгладимыми пороками психики (маньяки или подонки) будут изолироваться.

Призыв в армию сохранится — для обучения граждан военной специальности «на всякий случай», укрепления внутренней солидарности общества и повышения его энергетики. На острове Русский будет открыт музей дедовщины, который будут посещать, как сейчас посещают Освенцим; в остальном о ней сохранятся такие же воспоминания. Все работы, требующие высокой квалификации, будут выполняться в армии на профессиональной основе. Российская армия станет самой технологичной в мире.

На базе технологических принципов, разработанных еще в советском ВПК, будет модернизирована инфраструктура, в первую очередь жилищно-коммунальное хозяйство и автомобильные дороги, качественно наращена транспортная сеть; с другой стороны, будет укреплено здоровье населения и качественно повышена эффективность технологий обучения.

При незыблемости частной собственности государство и профсоюзы будут жестко ограничивать алчность бизнесменов, направляя их энергию на внешнюю, а не внутреннюю экспансию. Государство будет контролировать (в том числе неформально) «командные высоты» экономики — крупные корпорации, жестко конкурирующие с Западом и Китаем в глобальном масштабе и скупающие для России активы по всему миру, и направлять их.

Разумный протекционизм и отказ от неоправданных уступок (который приведет между делом к краху ВТО) позволят восстановить мощную промышленность. Экспорт энергоносителей будет максимально сокращен и замещен экспортом нефтепродуктов глубокой переработки, продукции нефте-, газо- и углехимии.

Россия, научившись самостоятельно и в полном объеме использовать энергию своих гениев и революционеров, станет технологическим лидером мира. В силу наплыва учащихся и специалистов со всей планеты милиционеры в крупных городах будут сдавать экзамены по английскому, испанскому и китайскому языкам.

Церкви будут надежно отделены от государства и образования, деятельность разрушающих психику прихожан сект и отдельных священников действующих религий будет своевременно пресекаться.

Общество будет сплачиваться общей идеей победы в глобальной конкуренции на основе личной свободы — реализации представлений каждого о правильной жизни. Россия будет нести миру и предлагать ему технологию и организацию общественной жизни, позволяющую каждому свободно жить как хочется, будучи при этом объединенным в эффективный общественный организм. Нам предстоит объединить личную свободу с ответственностью и общественной эффективностью во внешней конкуренции.

Внутренняя свобода, взаимопомощь, разумные и соответствующие общественным представлениям о благе законы позволят каждому человеку находить в России место по душе, где он сможет жить так, как ему хочется. Это вызовет приток огромного числа мигрантов, в том числе из благополучных стран, но их прием будет жестко ограничиваться способностью российского общества «переваривать» их без разрушения этнокультурного баланса. При этом бедные мигранты, не имеющие возможности сразу обеспечивать себя, будут до достижения финансовой самостоятельности селиться государством исключительно в определяемых им местах, на максимальном удалении от лиц своей культуры, во избежание возникновения диаспор и гетто.

Чтобы достичь этого сияющего будущего, в настоящее время нам достаточно добиться одного: ответственного перед обществом государства. Создать его по-хорошему, насколько можно понять, не получится — скорее всего, нам предстоит пройти через горнило системного кризиса. Если наше поколение россиян сумеет не сломаться, устоим и добьемся воплощения в жизнь здравого смысла, мы победим, и Россия расцветет, как никогда прежде. Если же наше поколение россиян не сможет справиться с этой задачей, уже мы и наши дети станем удобрением на китайских полях, причем, даже не выходя из дома.

Говоря о предпосылках реализации российского модернизационного проекта, нельзя забывать о реальных достижениях нескольких стран постсоветского пространства, поразительных на фоне общей архаизации и дестабилизации.

Наибольший интерес в сегодняшней России вызывают эффективная и относительно молодая казахская элита, старательно и целенаправленно выращенная руководством Казахстана «на пустом месте» (насколько можно понять, для решения узкопрактической задачи — преодоления общего культурного тяготения к худшему проявлению феодализации — байству), и создание полиэтничного общества в Молдавии. В последней коммунисты, вернувшись к власти после разгула либерального фашизма (вызвавшего резню русских и украинцев и отделение Приднестровья), сумели не просто построить честное и достаточно эффективное государство, но и осознать, что единственным способом сохранения его эффективности (что было категорически необходимо в условиях молдавской нищеты и почти полного отсутствия ценных природных ресурсов) является его демократизация. Именно глубокая и честная демократизация[21] (вплоть до назначения руководителями контрольных структур представителей оппозиции) позволила коммунистам не только сохранить власть, но и практически устранить накаленные до предела межнациональные противоречия, создав единственное на постсоветском пространстве и одно из немногих в мире гармоничное полиэтническое общество.

Однако в рамках настоящей книги не менее значимым представляется не осознаваемый современным российским обществом (в том числе и из-за глубины его собственной деградации) опыт Белоруссии, руководство которой, несмотря на довольно жесткое противостояние почти со всем миром, обеспечивает вполне успешное социально-экономическое развитие своего общества. Особенно очевидными его успехи становятся при сопоставлении с положением, как хозяйственным, так и социальным, граничащих с ней регионов

России — Брянской, Смоленской и Псковской областей.

Опыт Белоруссии интересен еще и тем, что представляет собой гармоничное продолжение в качественно новых условиях весьма интересного модернизационного проекта еще советских времен, развивавшегося скрытно, но вместе с тем весьма эффективно.

Различные части Советского Союза, как известно, развивались разными темпами, а начиная с определенного момента (насколько можно судить, с начала 70-х годов, когда был сделан системный выбор в пользу отказа от модернизации) — и в принципиально различных направлениях.

Хрущев был свергнут правящей Советским Союзом бюрократией (наиболее полно представленной совокупностью первых секретарей обкомов, крайкомов и комитетов автономных республик в составе РСФСР и руководителей коммунистических партий других союзных республик) в первую очередь за стремление к постоянной кадровой ротации, размыванию национальных и региональных кланов внутри руководства КПСС. Он справедливо считал недопущение возникновения таких кланов условием эффективности государственной власти (и незыблемости своей личной), но, отказавшись от репрессивного аппарата Сталина, не нашел ему адекватной замены и в итоге был съеден этими формирующимися кланами.

Пришедший ему на смену «консенсусный генсек» Брежнев четко ощущал, кому он обязан своей властью и чего нельзя делать в интересах ее сохранения. В результате именно при Брежневе национальные и региональные кланы оформились как основные структурообразующие элементы правящей бюрократии. Частные попытки разрушить их, предпринимавшиеся в последние годы его правления и в период агонии Советского Союза, носили характер междоусобной клановой войны и, как правило, подрывали позиции одних кланов в пользу других, а отнюдь не саму сложившуюся клановую систему как таковую. В 1986 году казахский клан ответил на попытку ограничения своих позиций организацией массовых беспорядков в Алма-Ате, которые стали первым в Советском Союзе вышедшим из-под контроля государства межнациональным конфликтом, предвестником его распада. Когда кланы окрепли и стали относительно самостоятельными, они с восторгом восприняли возможность выхода из-под контроля Москвы, предоставленную им распадом центральной власти и переходом России под контроль демократической группировки Ельцина.

Принципиально важно, что каждая руководящая национальная или региональная группировка несла на себе сильнейший отпечаток национальной или региональной культуры, действительно представляя собой неформальных представителей того или иного слоя советского общества.

В пользу тогдашнего советского общества свидетельствует то, что кланы, являвшиеся носителями феодально-байского или просто коррупционного укладов жизни, а также исповедовавшие националистические подходы, так и не были за все время существования Советского Союза допущены к реальной борьбе за высшую государственную власть. При всем своем колоссальном влиянии и возможностях они автоматически отсекались от этой борьбы самой бюрократической средой, проявляя свою политическую и административную активность лишь в рамках выделенных им, хотя и достаточно широких, «резерваций». Антикоррупционные репрессии против них осуществлялись (при всей постоянной остроте межклановых противоречий и даже борьбы) лишь тогда, когда они вольно или невольно подходили к границе выделенных им административных полномочий и, даже неосознанно, создавали угрозу, как для лидирующего клана, так и для власти правящего класса партийно-хозяйственной номенклатуры в целом, общие интересы которого, безусловно, доминировали в практической политике, несмотря на частные внутренние расхождения.

Насколько можно судить, за все время правления Брежнева сложившейся при нем кланово-региональной модели управления, как самой КПСС, так и всей страной было брошено лишь два серьезных вызова.

Первый — в начале 70-х — был связан с именем А. Н. Косыгина. Пытаясь во второй половине 60-х годов осуществить хозяйственную реформу с плавным переводом социалистической экономики на преимущественно рыночные рельсы (с соответствующей национальной спецификой подобная реформа была проведена в Китае), А. Н. Косыгин и его окружение, вероятно, осознали принципиальную невозможность повышения эффективности советской экономики в условиях партийного руководства. Результатом стала подготовка Пленума ЦК КПСС по «возврату к ленинским нормам руководства», которые должны были заключаться в передаче всей экономической политики в сферу исключительной компетенции правительства и, соответственно, в лишении партийных органов всякой возможности вмешиваться в хозяйственное управление.

Понятно, что в силу своей политической наивности эта попытка была обречена на провал, выражением которого стало проведение Пленума ЦК КПСС с беспрецедентным опозданием и с совершенно иной, рутинной повесткой дня. А затем взлет мировых цен на нефть и стремительное развертывание экспорта нефти и газа сняли с повестки дня вопрос о необходимости комплексной модернизации и позволили Советскому Союзу продолжить плавно переросшее в загнивание экстенсивное развитие.

Вторая попытка разрушения регионально-клановой брежневской системы управления — и на ней в силу ее уникальности и неизвестности следует остановиться подробнее — была предпринята в конце 70-х годов руководством Белоруссии во главе с Петром Машеровым.

В Белоруссии руководящий клан сложился совершенно необычным для Советского Союза образом — из так называемой «партизанской элиты». Ее основы были созданы еще во время комплексной и весьма глубокой подготовки партизанского движения перед войной, проведенной советскими спецслужбами. Затем члены этой будущей элиты прошли чудовищную по своей жестокости и масштабу потерь партизанскую войну, не просто привившую им навыки коллективной эффективности и скрытого взаимодействия, но и в прямом смысле слова кровью спаявшей их в единое целое. После освобождения Белоруссии именно командиры партизанских отрядов составили костяк партийно-советской системы управления и непосредственно занялись восстановлением своей страны.

Они научились виртуозно использовать ресурсы Советского Союза для развития своей республики, но при этом оставались в прямом смысле этого слова советскими людьми, стремящимися как к благу для всего Советского Союза, так и к завоеванию власти именно в его масштабах.

В силу не только взаимной поддержки, но и исключительно высокой добросовестности и компетентности представители «партизанской элиты» постепенно заняли целый ряд ключевых постов в руководстве — прежде всего хозяйственном — всего Советского Союза.

Апогеем тихого и практически незаметного продвижения «партизанской элиты» Белоруссии в союзную власть стало принятие в самом конце сентября или первых днях октября решения о замене Председателя Совета министров СССР А. Н. Косыгина, незадолго до этого перенесшего второй инфаркт, от последствий которого ему так и не суждено было оправиться, на уже тогда легендарного руководителя Белоруссии П. М. Машерова.

Не случайно в Белоруссии до сих пор засекречены все государственные документы с 1977 года — со времени, когда Брежнев из-за резкого ухудшения здоровья окончательно отошел от реального руководства страной, и «партизанская элита», по-видимому, начала вплотную готовиться к броску во власть в масштабах всего Советского Союза.

Сегодня уже практически не вызывает сомнений версия о том, что гибель П. М. Машерова в автомобильной катастрофе 4 октября 1980 года, накануне предоставления ему качественно новой, соответствующей его новому статусу охраны, представляла собой политическое убийство, призванное остановить продвижение «партизанской элиты» к высшей государственной власти. Более того, инерция этого комплексного движения оказалась столь велика, что простого обезглавливания ее было уже недостаточно, результатом чего явилась загадочная гибель в подобных инцидентах еще нескольких ключевых фигур «партизанской элиты».

Остановив ее ради сохранения у власти наиболее комфортной для себя брежневской группировки, правящая союзная бюрократия уничтожила тем самым последний внутренний источник эффективности Советского Союза и обрекла его на распад и бесславную гибель.

Однако разрушение внешнего проекта белорусской «партизанской элиты», нацеленного на завоевание власти в масштабах Советского Союза и переустройство его по белорусским принципам, не остановило и даже не поколебало ее внутренний проект, нацеленный на модернизацию и развитие самой Белоруссии.

Поразительно, но при анализе советского опыта развития Белоруссии трудно удержаться от ощущения, что она была выбрана в качестве своего рода «советской Шамбалы» — полигона для создания и отладки действительно принципиально нового, советского типа человека и принципиально нового, советского типа общества, гармонично увязывающего этого человека с качественно новым типом общественных отношений. И действительно, Белоруссия была во время Советского Союза и остается по сей день самым советским элементом советской цивилизации.

Возможно, такой проект, как и многие другие, был действительно разработан на общегосударственном уровне при Сталине, а затем реализовывался «по инерции», в силу закрепленной страхом на уровне социальной памяти и не осознаваемой непосредственно привычки. При выборе Белоруссии, возможно, был учтен не только исключительно спокойный и уравновешенный белорусский национальный характер, но и то, что Белоруссия понесла наибольший ущерб от Великой Отечественной войны, в которой, только по официальным данным, погибла четверть ее населения (да и от всех предшествующих войн). Понятно ведь, что максимальный масштаб разрушений означал наибольший масштаб и глубину изменений, которые можно было осуществить в ходе восстановления и реконструкции.

Однако нельзя полностью исключить вероятность и того, что белорусский проект был частной и неразглашаемой инициативой самой «партизанской элиты» — людей, по классической формуле, реанимированной Л. Н. Гумилевым, обладавших «длинной волей» в ее наиболее полном выражении. Из нашего исторического далека они представляются вполне способными на его реализацию свойственными им непрямыми и скрытыми даже от глаз бюрократии «партизанскими» методами и даже без его формализации.

Однако вне зависимости от того, чем именно был этот проект и кем и когда он был инициирован, его проявления не вызывают сомнения.

Так, в советские годы именно Белоруссия была полигоном для отработки и отладки для последующего применения в масштабах всей страны практически всех современных технологий, для опробования которых ее природно-климатические условия были применимы хотя бы в минимальной сфере.

Это касалось не только промышленных, но и социальных технологий. В частности, в то самое время, когда сельское хозяйство Советского Союза представляло собой «черную дыру», а социальные отношения на селе являли собой картину социальной деградации в самом прямом смысле, Белоруссия покрывалась сетью прекрасно развивающихся агрогородков. При всех их недостатках, на которые справедливо указывали (и указывают) собственно белорусские источники, их отличие от основной части сельскохозяйственной практики Советского Союза (а сейчас России) бросается в глаза. Они значительно опередили свое время — в частности, практическое применение теории «агрополисов» на Западе — и по сей день действительно довольно эффективно соединяют в себе преимущества городской и сельской жизни.

И по сей день производит глубокое впечатление стремление белорусов к сохранению собственной культуры и собственного общества. Так, Белоруссия едва ли единственная из стран постсоветского пространства в принципе не допускает к себе строителей — «гастарбайтеров» (да и «гастарбайтеров» в целом), сохранив во многом благодаря этому как этноконфессиональный баланс общества и относительно благоприятную социальную атмосферу (так как никто не портит рынок труда готовностью «на любую работу за любую оплату»), так и собственных весьма квалифицированных строителей, скорость работы которых сопоставима с китайской.

Когда Лукашенко пришел к власти, существенная часть значимых производственных активов Белоруссии и ее недвижимости были переданы в частные руки, золотовалютных резервов не было, налоги собирались крайне плохо, а страна была обременена огромным для нее и притом скрытым внешним долгом.

Поэтому Запад считал, что у Лукашенко нет иного пути, кроме получения внешних кредитов (к тому моменту представители демократического руководства тайно взяли от имени государства около 2,5 млрд. долл. краткосрочных займов, уже непосильных тогдашней белорусской экономике) и полного подчинения Западу, и он неизбежно пойдет нормальным путем латиноамериканских популистских режимов. Современная ненависть к нему и вызвана главным образом тем, что он отказался от западного диктата и восстановил экономику Белоруссии в интересах белорусского общества без ее подчинения транснациональному капиталу.

Значимую роль в этом сыграл возврат активов, который происходил специфически белорусским способом. Похоже, никому, несмотря на все ожесточение политической борьбы, и в голову не пришло объявить приватизаторов «олигархами», «спекулянтами» и «врагами народа», как это было сделано у нас в 2003 году.

Несколько сотен предприятий и объектов недвижимости, подлежащих возврату, были разделены между несколькими ближайшими помощниками Лукашенко, в личной честности которых не было сомнений, которые стали вести хотя и жесткие, но все же взаимовыгодные переговоры с их новыми владельцами.

Если незаконность передачи собственности была очевидна, новому владельцу предлагали просто отдать незаконно полученное имущество, сохранив у себя прибыль от его довольно длительного использования. Если он отказывался, у него отбирали собственность по суду. Поскольку новые владельцы приватизированной собственности хорошо понимали наличие второй возможности (им это объяснялось, а несколько примеров были перед глазами), они, как правило, шли по первому пути, добровольно возвращая собственность государству и сохраняя себе не только заработанную на ней прибыль, но и доброе имя.

Однако большинство активов было передано, как и в России, на основе формально не откровенно криминальных, а спорных и специально запутанных схем. Чтобы не проводить сложное расследование и не вести длительное судебное заседание, а главное — чтобы сохранить кадры предпринимателей и мирные отношения между ними и государством, им предлагали, вернув незаконно или полузаконно присвоенные активы, купить аналогичные при полной юридической и коммерческой поддержке государства (в том числе через предоставление льготных кредитов на приобретение активов). Поскольку большинство предпринимателей уже успели заработать ощутимые деньги эксплуатацией приватизированных активов, не хотели ссориться с государством и остро нуждались в надежной легализации имущества, они шли на соглашение с государством, хотя в целом процесс затянулся на долгих четыре года.

В результате экономика стала производительной, а не спекулятивной, а государство и бизнес развиваются (при всем понятном и объективно неизбежном, особенно в условиях ограничения демократии, недовольстве друг другом) не просто в мире, но и в тесном сотрудничестве, обеспечивая сравнительно здоровое развитие и нормальное самочувствие всего общества.

Безусловная эффективность Лукашенко, проявляющаяся как в социально-экономической (в которой у Белоруссии просто нет никаких объективных преимуществ), так и в политической сфере (где он, например, на равных противостоит российской правящей бюрократии, не обладая практически никакими значимыми ресурсами), вызвана, как представляется, именно его опорой на советский белорусский проект.

И сам Лукашенко, и его окружение, и само белорусское общество созданы, сформированы этим проектом и потому, в целом соответствуя друг другу, демонстрируют загадочную для привыкшего к постсоветскому хаосу наблюдателю эффективность и устойчивость.

Да, разумеется, этот проект несет на себе полноценный отпечаток не только достоинств, но и недостатков советской цивилизации. Недостаточная инициативность государства в вопросах качественного развития общества, бюрократическая пассивность (проявляющаяся, в частности, в пренебрежении возможностью стать центром разработки новых технологий для России, Украины и Казахстана путем привлечения известных изобретателей и создания им минимальных условий для работы) и ряд других недостатков создают для Белоруссии серьезные стратегические проблемы.

Однако вне зависимости от ее будущей судьбы сам факт наличия по соседству «советской Шамбалы» с поистине невероятным потенциалом в области развития и стабилизации в первую очередь именно общественных отношений дает России исключительно важные дополнительные возможности для форсированного проведения комплексной модернизации.

Примечания:

1

Процветание — термин, используемый американскими пропагандистами того времени для обозначения бурного спекулятивного оживления, приведшего к Великой депрессии(англ.).

2

Первым назвал так определенную категорию человеческих лиц российский писатель В. Пелевин.

9

Подробнее об этом см.:М.Г. Делягин. Мировой кризис. Общая теория глобализации. М.: Инфра-М, 2003.

10

Существенно, что США и другие современные развитые страны, кроме Японии, не готовят для себя человеческий капитал, импортируя всех специалистов, кроме управленцев. Импорт человеческого капитала позволяет экономить на соответствующих расходах, но неэффективность систем массового образования и здравоохранения является источником серьезных проблем в будущем (хотя необразованность масс и облегчает управление ими, что особенно ярко проявляется в США).

11

Перевод, само собой разумеется, С.Я. Маршака.

12

Принципиально важно, что «более комфортно» отнюдь не означает «более приятно». Поразительно, какая часть относительно благополучных людей относительно фешенебельных обществ подсознательно жаждет погрузить себя в мир страха, угроз и насилия. Основной причиной этого, скорее всего, является классическая «болезнь тюрьмы и богатства» — сенсорное голодание.

13

А. Бек. Новое назначение.

14

Прозак — популярное успокоительное средство, антидепрессант.

15

О непреходящей актуальности этой мысли для руководителей США — страны с постоянно наиболее передовой и эффективной системой государственного управления — свидетельствует то, что в свое время эту мысль практически дословно повторил Ф.Д. Рузвельт: «Можно обманывать немногих длительное время, можно обманывать многих недолго, но нельзя обманывать всех всегда».

16

Эта объективная закономерность отражена в устоявшихся словосочетаниях «творческая безответственность» и даже «необходимый минимум здоровой безответственности».

17

Собственно говоря, «информационное пространство» каждого отдельного человека и очерчивается этим «большим коллективом» и «медиапространством»

18

Наблюдается, таким образом, своеобразная «ретрансляция безответственности»: управляющие системы, приобретая ее в результате воздействия образующих их информатизированных индивидуальных сознаний, с удесятеренной силой возвращают ее в общество, «заражая» ею в том числе и неинформатизированные сферы.

19

Доклад Совета по внешней и оборонной политике «Россия и процессы глобализации: что делать?». М., 2001.

20

Существенно, что чем более отдаленной будет эта отчетливо осознаваемая угроза, тем больше времени будет у соответствующих обществ для реакции на нее и тем жестче и последовательней будет эта реакция. В силу бесспорности самого изменения климата она успеет проявиться в ближайшие 10 и тем более 15 лет.

21

Ее вполне наглядным выражением представляются общая тональность и направленность проекта новой Программы Партии коммунистов Республики Молдова, подготовленного после длительной Дискуссии в 2007 году. Этот документ отличается от привычных коммунистических программ своим свободолюбием и широтой кругозора, что автор счел необходимым поместить его полностью в приложении к настоящей книге.