Поверья давних лет

Горожанину, может быть, нелегко понять, какой мир поверий и легенд окружал людей на селе, в особенности детвору моего возраста. Эти поверья и легенды, представлявшие собой как бы сплав суеверия и своего рода романтики, передавались из поколения в поколение, а их корни, видимо, уходили в глубокую древность. Обычно эти по-своему увлекательные истории затрагивали такие чувствительные струны человеческой души, как верность слову, человеколюбие, честность и благородство в поступках.

К примеру, ребята постарше часто говорили о том, что есть способы, позволяющие каждому человеку узнать свою судьбу. Как это сделать? Да очень просто. Надо пойти ночью в какой-либо одиноко стоящий сруб, обязательно за пределами деревни. Подходящим местом для этой цели могли быть и бани, которые обычно отделены от изб и дворов огородами. Ночь должна быть темной и еще лучше — ненастной.

С собой следовало захватить лучину и зеркало или хотя бы небольшой его осколок. Зеркало, в которое надлежало смотреть, нужно поставить таким образом, чтобы в нем отражалась входная дверь, причем обязательно открытая.

Ровно в полночь при этом у двери должно появиться видение девушки, если желающий узнать свою судьбу — парень, либо парня, если в зеркало смотрит девушка. Одним словом, там можно узнать суженую или суженого.

Требовались большая смелость и выдержка, чтобы испытать таким путем свою судьбу. На это решались только смельчаки.

Ребятишки семи — девятилетнего возраста не утруждали себя вопросом о том, удавалось ли кому-нибудь и когда-либо увидеть желаемое. И вот мой двоюродный брат Артемка, который был годом старше меня, и я вступили в сговор, чтобы в конце концов проверить, все ли тут так, как говорят. Дали друг другу что-то вроде клятвы: кому бы из нас ни пришлось сидеть в бане, он будет держаться достойно и с позором не сбежит. А баня, хотя и примитивная, у нашего деда имелась.

Для осуществления нашего «стратегического плана» следовало предварительно решить некоторые, так сказать, «штабные» вопросы. Во-первых, установить, кто из нас пойдет в баню и предстанет перед зеркалом, а кто будет ожидать результатов, спрятавшись неподалеку в кустах. Испытанным методом была жеребьевка.

На этом и согласились. Жребий быть храбрецом пал на меня. Наверно, в тот момент я выглядел так, будто и обо мне сказал друг Пушкина — декабрист Иван Пущин: «Половина России, покоряясь жребию, идет на смерть». Артемка тоже несколько взгрустнул, но ему оставалось лишь смириться со своей участью.

Во-вторых, надо было приготовиться на тот случай, если в бане вдруг произойдет что-то непредвиденное и вместо суженой появится нечистая сила. Условились, что Артемка, как только почувствует неладное, должен бежать ко мне на помощь. Ну хорошо, а как же быть со средствами защиты? Ведь никакого оружия у нас не было, да не имелось его и дома. Приняли решение еще под вечер незаметно для взрослых утащить из хаты какой-то железный прут неопределенного назначения. Эта «операция» удалась полностью.

Итак, Артемка забрался в кусты с этим «холодным оружием», а я устроился в бане перед зеркалом. Горела лучина. Часов у нас, конечно, не водилось, и точного времени знать мы не могли. Поэтому договорились посидеть подольше, чтобы наверняка не уйти из бани раньше полуночи.

Сидел я очень долго. Тишина стояла абсолютная, ни звука не раздавалось. Казалось, что даже собаки в деревне спят в это время непробудным сном. Ощущение было такое, что все черти через какие-то щели смотрят на меня. Единственное, что удерживало меня в бане, так это слово, данное двоюродному брату. Я понимал, что если оставлю свою опасную вахту, то о моем позорном поступке станет известно всем, а значит, такого допустить никак нельзя.

Спустя какое-то время Артемка, видимо, решил, что сроки появления видения уже прошли и надо проведать друга и брата. А у меня и лучина погасла. Слышу, раздался его слабый, зовущий голос:

— Андрей, ты жив?

Я сразу же аккуратно снял зеркало и вышел из кромешной тьмы. Мы были разочарованы. Но вместе с тем где-то в глубине души притаилось и другое чувство — как хорошо, что не случилось в бане беды и я ушел от всех чертей невредимым, без единой царапины. Но этого чувства я не показывал брату, держал все переживания в себе. Разошлись мы по домам уже на рассвете.

В наших семьях знали, что мы иногда остаемся ночевать друг у друга. Так было и на этот раз: моя семья считала, что я ночую в семье Артемки, а в его семье думали, что он ночует у нас. Поэтому некоторое время нам удавалось хранить свой секрет, тем более что и похвастаться-то особенно было нечем. Потом родители об этом узнали, но за давностью нашей проделки никакого наказания мы не понесли. Все же иногда взрослые по этому поводу беззлобно над нами подтрунивали.

Многие попросту верили во всякие сверхъестественные явления, хотя практического значения в жизни это не имело никакого. Люди тяжким трудом добывали средства к существованию, к тому же на землях малоурожайных; и неудивительно, что им иногда хотелось рассказать друг другу различные загадочные, а то и веселые истории. Так сказать, для разрядки.

В общем-то, в жизни сельского населения тогда не обходилось и без легенд с элементами мистики. И неизвестно, чего было больше в этих легендах — увлечения сверхъестественным или просто красивого вымысла, в котором юноши и девушки пытались найти выход необузданному воображению.

Бытовал у нас и такой обычай. В определенный день года, кажется, под рождество, в некоторых дворах собирались группами девушки. Они перебрасывали свои обувки через перекладину ворот, а затем смотрели, в каком направлении повернут носок упавшего башмачка, в той стороне, согласно поверью, и ищи своего суженого. Основоположник русской классической лирики, замечательный поэт Василий Андреевич Жуковский как будто подсмотрел эту трогательную сценку в деревне Старые Громыки, прежде чем создать романтические образы гадающих девушек, запечатленных в первых строках его прекрасной баллады «Светлана»:

Раз в крещенский вечерок
Девушки гадали:
За ворота башмачок,
Сняв с ноги, бросали…

Наверно, каждый мальчишка в деревне пережил изрядное количество эпизодов странных, а иногда и опасных для себя. Я не был исключением. Меня лично всегда интересовала и интриговала охота. На зверя, на птицу, на все, что является ее объектом у взрослых.

Мне было восемь лет. Лявону Бурмакову — соседу и доброму дружку — десять. Имя Лявон для тех, кто не проживал в наших краях, звучит необычно. А у меня на родине оно очень распространено. Вспомните знаменитый танец с песней «Лявониха». Начинается она:

А Лявонiху Лявон палюбiу,
Лявонiсе чаравiчкi купiу.

К тому же мы с ним состояли в родстве: его отец и мой дед — родные братья.

В тот день, о котором пойдет речь, бродили мы по заболоченному лесу.

— Давай поохотимся на диких уток, — сказал я Лявону.

— А как? — засомневался он. — Ружья-то у нас нет. И нет его ни у кого из наших родных…

Да, ружье в нашей деревне встречалось редко. Охотники, правда, как-то умели пользоваться охотничьими ружьями по очереди. Но наши попытки завладеть ими и уйти за несколько километров в лес и на славу поохотиться оставались всего лишь мечтой. Конечно, хотелось подстрелить разбойника-волка, которым детей с малых лет пугают взрослые. Однако предметы для охоты от нас прятали далеко.

Думали мы, думали и придумали.

— А что, если побродить по болоту и поискать утиные гнезда? — спросил я.

— Давай, — решительно поддержал меня Лявон.

Мы знали, что утка вьет свое гнездо не на дереве, а где-нибудь в зарослях на болоте, у берега речки или озерца. Это — ее излюбленные места для гнездования.

— Пойдем туда, где погуще осока и камыши, обязательно найдем одно или два гнезда, — рассуждал Лявон. — Яйца сейчас по времени как раз еще не насиженные. Если мы их найдем, то возьмем и поджарим, сделаем яичницу.

Ходили мы в высокой болотной траве долго. Нам повезло.

— Гляди, — обрадованно закричал я, — вот оно здесь.

Лявон мигом оказался около меня. В гнезде лежало шесть больших утиных яиц и, как нам казалось, невероятно красивых. Мы их взяли.

Пошли дальше, но, как назло, больше ни одного гнезда нам не попалось.

— Может, хватит ходить? — предложил Лявон. — Лучше сготовим яичницу из тех, что у нас есть.

— Ладно, — согласился я.

— Ну и пир будет! — обрадовался он. — На каждого приходится по три яйца!

Получалось совсем неплохо. Тем более что аппетит у обоих разыгрался волчий.

— А на чем будем жарить?

— Как на чем? — ответил Лявон. — На сковороде. Я побегу, возьму ее дома. А ты сбегай за маслом или за салом…

Так и сделали.

Костер разожгли небольшой, но сковороду подогрели основательно.

Разбить яйца в кипящее масло проще простого… А масла положили столько, сколько по нашему представлению надо было, чтобы яичница не подгорела.

И в тот момент, когда я одной рукой подправлял солому, из небольшого кулька, который находился в другой руке, выпали почти все комочки сосновой смолы, — я их собирал для себя, просто так. А упали они прямо в кипящее масло.

Моментально смола стала таять и растаяла быстро. Костер мы потушили и на миг замерли перед произведением нашего кулинарного искусства. От него несло терпким запахом соснового бора.

— Ну и что же, — тихо сказал Лявон. — Все равно, давай попробуем.

Очень хотелось есть. Мы ели. Съели уже почти все, и вдруг я спросил:

— А что, если смола, которую мы съели, начнет там внутри твердеть?

Через некоторое время мы оба почувствовали себя плохо: нас сильно тошнило.

— Выживем или помрем? — спросил Лявон.

— Выживем, если не помрем, — ответил я.

«Помирать» пошли домой. Лег я на кровать и пролежал долго. Ночью меня вырвало. На следующий день встретил дружка. С ним приключилось то же самое.

— Знаешь что, — сказал он, — давай никому не говорить, как мы жарили эту яичницу.

— Давай, — откликнулся я.

Тошнота и побаливание у нас обоих появлялись еще в течение нескольких дней. А затем все пришло в норму.

Интересно то, что впоследствии ни Лявон, ни я не могли переносить запах смолы. Уже при виде этого дерева, особенно если оно с царапинами и с появившимися каплями смолы, нам становилось дурно. Мы поклялись, что больше никогда не только не будем ходить на добычу утиных яиц, но и вообще из таких яиц никогда не будем есть яичницы, даже приготовленной по всем правилам.

И много лет спустя, когда кто-нибудь заговаривал о смоле или я ее видел, то с улыбкой вспоминал детство и нашу яичницу, от которой шел аромат соснового бора.

Когда научился читать, то часто с книгой в руках в коротких перерывах между полевыми работами уходил в поле или в лесок, ложился на траву и мечтал. Обычно это было тогда, когда в школе не было занятий. Мечтал, задавал себе вопросы:

— Что такое звезды? Почему они светятся ночью? Почему считается, что бог живет на небе? Кто его видел?

И сам себе отвечал:

— Ведь его не видел никто из людей, которых я знаю. Задавал я этот щекотливый вопрос и бабушке Марфе.

— Кто видел бога? Она отвечала:

— Человек бога не может увидеть. Тогда я задавал ей другой вопрос:

— А как же тогда можно о боге говорить, коли его никто не видел?

На это она заявляла просто:

— Будешь все знать — скоро состаришься.

И этим самым давала понять, что разговор о боге закончен.

Другие взрослые, свои и чужие, говорили примерно то же, однако, чем моложе они были, тем добродушнее встречали детские вопросы. А некоторые заявляли, что человеку не дано все знать о боге, об этом тоже распорядился бог.

Один из жителей деревни, Михаил Шелютов, близкий наш сосед, придерживался вольнодумной точки зрения. Он заявлял и нам, малышам, и взрослым довольно мудрено:

— Существование бога под вопросом, и многие ученые не верят в то, что он есть.

Михаил часто засиживался на завалинке какого-либо домика и толковал со взрослыми и подростками о разных «высоких материях» — солнце, луне, звездах — и о заморских странах. Все слушали его с огромным интересом и понимали, что он много читал, хотя особого образования не получил. Но частые поездки в далекие города — иногда он нанимался там на работу и задерживался — давали ему возможность расширять кругозор, узнавать много интересного и в какой-то мере приобщаться к культуре.

— Откуда ты, дядя Михаил, так много знаешь? — робея, спрашивали его ребята.

— Читать умею, — весело отвечал он.

Питал я к нему большое уважение. Пожалуй, не в последнюю очередь под его влиянием я и мой сосед Вася, который был на год старше меня, твердо решили, что мы должны перечитать все библиотеки, которые находились в пределах досягаемости. Всех библиотек мы, конечно, не перечитали, но в некоторых, доступных нам, брали немало книг и поглощали их без разбору. Школьными программами эти книги не были предусмотрены. Таким помню себя в начальной школе, а затем и в семилетке.

Может быть, тем, кто рос в других условиях, трудно поверить, какое огромное влияние на наше развитие оказывали в детстве чтение книг и беседы с людьми, умудренными жизненным опытом. Иногда взрослые и не подозревают, как быстро ребята усваивают то, что узнают от старших. Но главное даже не в этом. Главное в том, что пробуждалось самостоятельное мышление у подростков, не говоря уже о юношах, притом задолго до того, как они начали слушать лекции преподавателей и профессоров.

Примерно лет с девяти я начал знакомиться с атеистической литературой. Брошюрки на эту тему стали появляться уже через год-два после революции. Заполучить их было нелегко, так как в нашей деревне они еще широкого распространения не имели и попадали больше в волостные библиотеки.

И все же в простейшем, общедоступном виде понятия атеизма стали знакомы и мне, и моим друзьям. Даже семья, в которой я родился и вырос, в общем-то в прошлом религиозная, в этом вопросе как бы раскололась — по возрастам.

Дед и бабушка остались, безусловно, верующими. Их дети уже, как правило, не молились, ограничивались тем, что иногда крестились перед тем, как сесть за стол. Да и к этой привычке они постепенно охладевали.

Что касается третьего — моего поколения, то оно почти не крестилось, за исключением разве одного случая в году — пасхи. Нам нравилось в этот день посещать церковную службу, во время которой красиво пел хор. Кто только подыскивал такие хорошие голоса!

Мальчишек привлекало в церковь и то, что там во время причастия давали попробовать чуть-чуть довольно вкусного, сладкого, как бы лекарственного кагора. Правда, как они считали, священник Василий Волтовский был человеком жадным, поскольку подносил лишь чайную ложку, да и то не всегда полную. Мальчишки перешептывались:

— Скупого священника, наверно, черт поддерживает.

У священника, или, как его в народе по-простому называли, попа, в нашей деревне имелась семья: попадья и две поповны — девочки приблизительно нашего возраста. Собрались мы, мальчишки, возле церкви и стали думать-гадать, как же ему «отплатить» за его скаредность. Один из нас, мой сосед Иван, предлагал:

— Давайте ему яму выкопаем за церковью, прямо на той дорожке, где он ходит. Пойдет и провалится.

Я ему возражал:

— А что твои родители скажут? А что, если в эту яму провалится не он, а попадья или, может, даже его дочки?

Но, видно, я убедить его не смог. Иван говорил непререкаемо:

— Ну и не надо, раз вы не хотите. Я сам все сделаю. Возьму лопату, приду сюда ночью и выкопаю яму.

На том мы и разошлись. Шли и гадали: отважится Иван на такое, покажет свою смелость или нет?

В ту ночь я почти не мог заснуть. Ворочался с боку на бок, лежал с открытыми глазами в темноте, но все думал: вот решительный Иван роет глубокую яму, вырыл, вот он, украдкой оглядываясь, уходит домой, вот сонный поп идет по тропинке и неожиданно проваливается куда-то в саму преисподнюю.

Утром, чуть свет, встал, вышел за ворота, смотрю, а там уже некоторые мои сверстники ждут меня. Тоже всю ночь, говорят, почти не спали.

Гурьбой мы бросились к церкви смотреть «ужасы», полагая, что там, в яме, уже сидит священник и зовет на помощь. Прибежали, но вокруг церкви стояла мертвая тишина. Царили мир и спокойствие. Ничего со вчерашнего дня не изменилось.

Видно, не решился храбрец Иван наказать священника, побоялся взять на душу такой грех…