Бевин и Эттли, если разделить их пополам

Теперь о Бевине — этой в своем роде колоритной личности. Его отличало прежде всего то, что он далеко не всегда давал себе труд придерживаться норм, принятых в общении между иностранными деятелями, тем более в дипломатической среде. Бевин, видимо, считал, что простое происхождение, а он был выходцем из низов, ему все это позволяет.

Как-то во время короткой встречи перед началом заседания, на которой присутствовали министры трех держав и послы, Бевин в разговоре со мной заметил:

— У меня с вашим послом Гусевым хорошие отношения, хорошие контакты, и дела у нас с ним идут нормально.

Гусев находился неподалеку от нас и кое-что слышал из этого разговора, однако не вмешался.

Между тем было известно, что главная особенность бесед между ним и Бевином состояла в том, что они нередко старались как бы перемолчать друг друга. И это происходило вовсе не по вине советского посла, который, поставив перед министром тот или иной вопрос, высказывал пожелание получить ответ и терпеливо его ожидал. Сидел и гадал, однако ответа часто долго не следовало. Бевин громко говорил своим густым басом обо всем, но только не по существу вопроса. Он даже не предлагал встретиться, скажем, через день-два, когда он будет в состоянии дать ответ. Посол Гусев, рассказывая мне об этом, сетовал на странную особенность министра. Он подчеркивал:

— С одной стороны, это занятно, но с другой — плохо.

Из общения с Бевином во время Потсдамской конференции и последующих встреч у меня сложилось мнение, что он совсем не силен в истории. О ней как о науке он имел смутное представление, о чем говорил и сам. Однажды Бевин признался:

— Хотя мне самому приходится непосредственно заниматься историей и дипломатией, однако книг по этим вопросам я почти не читал и, наверно, не буду читать.

Такая прямота мне даже чем-то понравилась. Ничего не скажешь, весьма своеобразная скромность. Даже самокритика.

Однако мне отнюдь не нравилась, как, впрочем, и многим другим, еще одна особенность Бевина. Когда он разговаривал с участниками международных встреч, с послами — не делалось им исключений и для своих коллег, — то иногда прибегал к выражениям, которые никак нельзя было отнести к категории приемлемых. Его лексикон представлял собой нечто среднее между изысканной речью чопорного джентльмена из Оксфорда и бранным жаргоном лондонского мусорщика, дочь которого обучал говорить по-английски полковник Хиггинс в пьесе «Пигмалион» Бернарда Шоу. Я даже сравнивал его про себя с русским ухарем — купцом времен Кустодиева. А если Бевин и старался держаться в рамках корректности, то чувствовалось, что он боролся с соблазном все же дать волю словам из своего привычного набора колючих фраз.

Так что, с одной стороны, Бевин являлся, бесспорно, одним из крупных профсоюзных руководителей и лидеров лейбористской партии. С другой стороны, в личном общении это был человек своенравный, с крутым характером, склонный часто его демонстрировать к месту и не к месту.

Между собой в советской делегации мы шутя говорили, что если собрать вместе человеческие качества Бевина и тогдашнего премьера Англии Эттли и разделить пополам, то это было бы как раз то, что нужно.

Эттли не обладал прямотой и категоричностью суждений Бевина. Он — тоже выходец из рабочей среды — представлял английскую школу деятелей со свойственными им манерами и своеобразным тактом.

На конференциях для него представлялось мучительным занятием высказываться по какому-либо вопросу первым. А вот поддерживать США, — это он делал с удовольствием. Недолго светила его звезда в коридорах власти.