В предыдущих частях, говоря о месте и роли России в мире, мне приходилось в основном опираться на политологический подход, точнее на одну из его разновидностей — теорию восприятия (прецепциологию). Весьма часто восприятия бывают ложными или сознательно искаженными. Правда, реальная политика может осуществляться и чаще всего осуществляется именно на ложных посылках. До поры до времени. Обычно это продолжается до тех пор, пока государство не начнет сталкиваться с негативными результатами для своих национальных интересов, иногда принимающих форму или полного самоуничтожения, или поражения в той или иной исторической схватке. Такими примерами полна вся история человеческой цивилизации. «Свежим» примером может служить распад бывшего СССР, «перспективным» примером может оказаться современная Россия.

В этой части я намерен показать реальное место и роль России в мире, опираясь на экономические и статистические материалы, которые, по идее, могут подтвердить или опровергнуть рассуждения на уровне политологической логики. Но предварительно мне придется обратиться к некоторым аспектам теории международных отношений, в которой в обобщенной форме отражены закономерности развития реального мира. И только с учетом этих закономерностей, указывающих на тенденции мирового развития, мы сможем в полном объеме определить, где находится Россия, в какой системе координат определяется ее значение.

Я хорошо знаю, что российские ученые не любят теорий, поскольку теория «суха, но зеленеет жизни древо». Мало, правда, кто обратил внимание на то, что этот афоризм принадлежит Мефистофелю, коварному черту, постоянно уводящему человека от познания. Я все же ослушаюсь рекомендации нечисти и попытаюсь, обращаясь к сухой теории, доказать, что именно в знании находятся пути ухода от иллюзий, выход из тупика мракобесия. Хотя поначалу, если честно, я не предполагал обращаться к теории в данной работе. Вынудили меня к этому российские Мефистофели, особенно с этой путаницей вокруг «глобализации». С нее и начну.

Итак. «Мы живем в век глобализации», — утверждают ученые и политики. «Ничего подобного. Глобализация — это миф. На самом деле мы живем в век интернационализации», — возражают другие ученые и политики. «Россия должна интегрироваться в мировую экономику», — причитают российские либерал-демократы. То есть, с их точки зрения, мировая экономика интегрирована. «Ерунда, мировая экономика локализируется» — еще один термин, зазвучавший в конце 90-х годов XX века.

И все это не просто слова. За ними выстраиваются всевозможные теории и концепции глобализации, интернационализации, интеграции и локализации, призванные объяснить и даже спрогнозировать международные отношения в XXI веке. Их появление отражает объективные процессы на мировой арене, вызванные уплотнением и интенсификацией взаимодействия всех субъектов и акторов мировой политики. Если прибегнуть к языку системников, это означает, что различные части мира (государства, регионы, субрегионы и т. д.) входят в такое взаимодействие, которое ведет к формированию мира как целостности, функционирующего уже по законам, отличающимся от законов не целостного, фрагментарного, например, многополярного или биполярного мира. Проблема в том, в каких терминах описать все эти явления, чтобы не запутаться самим и не запутать других.

В свое время Кондильяк учил, что языки суть методы анализа и что искусство рассуждения сводится к «хорошему построению языка каждой науки». Позже Гегель уточнил: дело не просто в языке, а в понятийном содержании терминов и слов. В своей гениальной «Науке логики» он писал: «…лишь в своем понятии нечто обладает действительностью; поскольку же оно отлично от своего понятия, оно перестает быть действительным»¹²⁹. Другими словами, мы должны определить, являются ли глобализация, интернационализация, интеграция и локализация просто синонимами (а именно в таком качестве их употребляют большинство ученых), или это понятия, отражающие различные аспекты или фрагменты действительности. В первом случае эта тема спокойно может быть отдана на откуп журналистам, во втором — нам придется окунуться в понятийные дебри за поисками точных эквивалентов реальностей.

Насколько важна терминологическая четкость, свидетельствует уже тот факт, что в зависимости от разного рода определений выстраиваются различные аналитические подходы, например, в рамках концепций глобализации, среди которых сами западные авторы часто выделяют пять (редко шесть). Первый из них строится на анализе общих экологических рисков (the common ecological risks), второй — мировых систем (the world systems approach) с упором на экономические процессы; третий — культурологический подход (the global cultury approach) — исследует формирование единой глобальной культуры; четвертый — глобальное общество (the global societe approach) — концентрируется на изучении планетарного сознания; пятый — глобальный капитализм (the global capitalism approach) — сфокусирован на деятельности транснациональных корпораций (ТНК), международного класса (МК) и транснациональных организаций (ТО) в их взаимоотношениях с государствами или государственными институтами.

Еще раз напоминаю. Многие исследователи употребляют слова — глобализация, интернационализация и интеграция — как синонимы. Это означает, что тремя разными словами описывается одно и то же явление. На самом деле это не так: за каждым из них стоят явления, качественно отличающиеся друг от друга. А потому это не просто слова, а понятия.

Вот как разделяет термины «глобализация» и «интернационализация» английский ученый Лесли Склэр. Он пишет: «Я утверждаю, что должно быть четкое разграничение между интернационализацией и глобальностью. Дефис в интернациональном должен показывать запутанную концепцию глобализации, основанную на существовании даже изменяющейся системы наций-государств, в то время как глобальное выражает появление процессов и систем социальных отношений, не базирующихся на системе наций-государств»¹³⁰. Эта фраза означает, что интернационализация охватывает область международных или межгосударственных отношений¹³¹, а глобализация покрывает всю область мировых отношений, субъектом которых являются не только государства, но и множество других акторов мировой политики.

Кроме того, теория глобализации предполагает анализ явлений, порожденных не только взаимодействием субъектов и акторов, что и образует пространство международных отношений, но и трансформацию самих государств в национальные сообщества, которые формируют мировое сообщество.

Два других, тоже английских, ученых — Поль Херст и Грэхэм Томсон в том же ключе, хотя и с некоторыми нюансами, дают такие определения названным явлениям. Они пишут: «Международная экономика» (international economy) — это та, в которой принципиальной целостностью являются национальные экономики. Торговля и инвестиции ведут к усилению взаимосвязей между все еще национальными экономиками»¹³².

А вот чем она отличается от глобальной экономики. «Глобальная экономика есть особый идеальный тип, отличающийся от международной экономики, и может развиваться по контрасту с ней. В такой глобальной системе определенные национальные экономики включены и пересоединены в систему международного процесса. В международной экономике, наоборот, процессы определяются на уровне национальных экономик, все еще доминирующих, и международный феномен является результатом (outcome), который возникает от четкого и дифференцированного проявления национальных экономик. Международная экономика агрегирует национально присущие функции (т. е. исходит из интересов национальных или локальных интересов. — О. А.)».

«Глобальная экономика поднимает эти национально основанные взаимодействия до новой силы. Международная экономическая система становится автономной и социально безразличной, т. к. рынок и производство становятся действительно глобальными. Внутренняя политика, будь то частная корпорация или общественное регулирование, сейчас является рутиной, принимая во внимание преимущественные международные предпочтения в сфере их действия. Поскольку системная взаимозависимость возрастает, национальный уровень пропитывается и трансформируется интернациональным. В такой глобальной (дословно — глобализированной) экономике проблемы публичной власти различных стран заключаются в том, как выработать политику, которая координирует и интегрирует их регулятивные усилия, чтобы соответствовать системной взаимозависимости их экономических акторов» (p. 10).

Теперь этот почти дословный перевод изложим на русском языке. По мнению авторов, интернационализация — это всего лишь взаимодействие национальных экономик, только в более уплотненном и взаимосвязанном режиме в отличие от периодов, когда национальные экономики работали в более автономном режиме. Глобализация же — уже новое явление, когда происходит реальное стирание национальных экономических границ и когда основными акторами экономического взаимодействия являются уже не столько национальные экономики (они до конца не исчезают и в этом случае), а ТНК или МНП (многонациональные предприятия /Multinational Enterprises/, по терминологии ОЭСР).

Хочу обратить внимание на китайского ученого из Шанхая — Сю Минци (Хи Mingqi), который предлагает такое определение разбираемого термина: «Так называемая экономическая глобализация есть взаимозависимость экономической деятельности государств, регионов, предприятий и даже индивидов, приведшая к новой исторической стадии, в которой каждая часть становится неразрывной частью интегрированной мировой экономики»¹³³. Кроме того, из прочитанных мной авторов он единственный выводит глобализацию из интернационализации — процесса, который, по его мнению, начался с середины XVIII века. Глобализация же, по его мнению, началась в 1970-е годы (там же).

Мой подход отличается от подходов всех указанных авторов, прежде всего, методологией, которая ведет меня к другому типу осмысления названных явлений. Если угодно, его можно обозначить гегелевским или марксистско-ленинским (последнее вытекает из первого), а в конечном счете диалектическим. В. И. Ленин писал: «Анализ понятий, изучение их, «искусство оперировать с ними» (Энгельс) требует всегда изучения движения понятий, их связи, их взаимопереходов»¹³⁴. Для нашей темы это означает следующее.

Формирование мирового рынка со второй половины XIX века породило явление экономической интернационализации, которая, проходя определенные циклы и фазы (мы еще к ним вернемся), продолжает развиваться и в настоящее время. Как явление экономическая интернационализация является объективным процессом интенсивного взаимодействия субъектов и акторов мировой экономики в сфере торговли, капитала и финансов.

По мере своего развития интернационализация породила два новых явления: поначалу региональную интеграцию (со второй половины XX века), а затем — глобализацию (начиная с 90-х годов XX века). Последние два новых явления отрицают интернационализацию (хотя и вызваны ею), и в то же время они антагонистичны по отношению друг к другу. Разрешением данного противоречия может стать новое явление — глобальная интеграция, или, иначе говоря, единое мировое хозяйство, которое явится отрицанием и глобализации, и региональной интеграции.

На предварительной стадии в пользу глобализации «работает» локализация, которая действует против интеграции, что будет показано в соответствующем разделе.

Все эти явления: интернационализация, интеграция, локализация и глобализация — некоторое историческое время будут сосуществовать одновременно во «взаимной борьбе» с разной степенью проявления. Причем глобализация вместе с локализацией — это всего лишь зародышевые формы новых явлений в мировой экономике. Ныне ее главными проявлениями выступают именно интернационализация и региональная интеграция.

Надо иметь в виду, что глобальная интеграция, или единое мировое хозяйство, предполагает и единое мировое правительство, в то время как при интернационализации, интеграции и глобализации национальные правительства сохраняют свою силу, хотя роль их в каждом из трех явлений неодинакова. Наибольшее значение они имеют при интеграционных процессах, наименьшее — при процессах глобализации.

Необходимо также отметить, что основными экономическими акторами при интеграции являются национальные экономики и региональные ТНК, в то время как в экономических пространствах интернационализации значение ТНК выше, чем национальных компаний, а в глобализированных пространствах — на первое место выходят межнациональные компании, многонациональные предприятия и межнациональные банки (МНК, МНП, МНБ).

После конкретного анализа реальностей я еще вернусь к уточнению определений и постараюсь показать превалирующие тенденции на текущий момент.

Если под экономической интернационализацией понимать резкое увеличение потоков товаров, капитала и рабочей силы за пределы национальных границ, то сразу же бросается в глаза тот факт, что это, как говорят американцы, «старая новость». Такой процесс наблюдался во второй половине XIX века вплоть до начала Первой мировой войны, о чем писали и Маркс, и Энгельс¹³⁵, и в особенности Ленин, в частности, в своей работе «Империализм, как высшая стадия капитализма». В те времена он стимулировался ослаблением торговых барьеров, сокращением транспортных расходов в связи с развитием железных дорог и судоходства. С начала Первой мировой войны и вплоть до окончания Второй мировой войны произошло свертывание мировой торговли из-за повышения тарифов и ограничений на движение капиталов. Новая раскрутка началась после Второй мировой войны, способствующими факторами которой были утверждение в 1947 г. ГАТТ (Генеральное соглашение по тарифам и торговле), трансформированный в 1995 г. в ВТО (Всемирная торговая организация), слом Бреттон-Вудской системы (начало 1970-х годов), т. е. переход на плавающие валюты. Затем последовали рейганомика, тэтчеризм и административно-финансовая реформа в Японии — неолибералистская политика, в том числе и в сфере внешней экономической деятельности. Она коснулась не только торговли, но, что более важно, движения капиталов, контроль за которым в Англии был снят в 1979 г., в Японии — в 1980 г. С большим опозданием, но то же самое сделали Франция и Италия в 1990 г.

Громадное значение, помимо либерализации, имел такой объективный процесс, как создание новых технологий, в особенности в области связи. Напомню, что трехминутный разговор между Нью-Йорком и Лондоном в 1930 г. стоил 300 долл. (в ценах 1996 г.), в 1996 г. — около долл. Появление персональных компьютеров (ПК) с подключением их к Интернету революционно сказалось на ускорении процесса интернационализации, порождая одновременно и глобализацию.

В результате технологических новаций и либерализации условий торговли и движений капитала темпы роста международной торговли с 1986 г. по 1996 г. увеличились по сравнению с темпами роста ВВП в два раза, поток прямых инвестиций — в три раза, а торговля финансовыми бумагами — в 10 раз. Физический объем торговли за это время увеличился с 2 трлн долл. до 5,2 трлн долл. Если обратиться к более раннему периоду, то объем мировой торговли с 1950 г. увеличился в 16 раз, в то время как ВВП в 5,5 раза. Отношение мирового экспорта к ВВП скакнуло с 7,7% до 15% в 1995 г.¹³⁶.

О скачкообразном росте финансового капитала говорят следующие цифры: в 1985 г. каждый день через руки торговцев валютой в Нью-Йорке, Лондоне и Токио проходило 190 млрд долл. В 1995 г. оборот достиг 1,2 трлн долл. В 1990 г. 50 млрд долл. частного капитала всех видов было направлено в только что нарождавшиеся рынки (Китай, страны Восточной Европы и некоторые другие страны), в 1996 г. — 336 млрд долл. (включая страны бывшего Советского Союза)¹³⁷.

Миграционный процесс в мире. В работе Питера Сталкера «Работа чужестранцев» (Peter Stalker. The Work of Strangers), опубликованной MOT, указывается, что около 80 млн людей живут за пределами собственных государств. Еще 20 млн человек живут в зарубежных странах в качестве беженцев. Каждый год около 1,5 млн человек или около того постоянно эмигрируют, а около 1 млн человек ищут временного убежища за рубежом.

Наиболее привлекательными странами для эмиграции считаются США, Канада, Германия, Австралия, Новая Зеландия. В США, например, в 1995 г. эмигрировало 720 тыс. человек (пиком был 1991 г. — 2 млн человек), в Германию — 800 тыс. человек, в Канаду ежегодно прибывает более 200 тыс. человек. Покидают в основном неразвитые или недоразвитые страны. Например, в 1995 г. из Мексики в США выехало 90 тыс. человек, из стран бывшего СССР — 55 тыс. человек, с Филиппин — 51 тыс.¹³⁸.

Несмотря на впечатляющие цифры, количество которых можно приумножить, преувеличивать процесс интернационализации все-таки не стоит. Чтобы была понятна такая осторожность, посмотрим, что было до Первой мировой войны.

Обычно степень вовлеченности в мировой рынок определяется через соотношение объема внешней торговли и ВВП. Так, эта доля с 1913 г. по 1996 г. для Британии, Германии и Франции хотя и увеличилась, но не намного: от 2 до 5%, составив соответственно 47, 41 и 38% в 1996 г., доля же Японии упала с почти 30 до 17%. И только доля США существенно поднялась — приблизительно с 10 до 20%¹³⁹

Та же самая калькуляция касается и зарубежных прямых инвестиций (ЗПИ). В 1914 г. их доли по отношению к ВВП для Нидерландов, Британии, Франции, Германии были равны (цифры округленные) 85, 60, 18, 18%, в 1996 г. соответственно 42, 32, 16, 15%. Только у США эта доля увеличилась с 7–8% до 13–14%. Средняя доля ЗПИ составляет 6% от внутренних инвестиций, в то время как до 1914 г., например, для Британии эти пропорции были приблизительно 50 на 50.

Это касается и мобильности рабочей силы. В XIX веке миграция населения была значительно интенсивнее, чем в настоящее время. Достаточно сказать, что только во Второй половине XIX века до начала Второй мировой войны из Европы за рубеж выехало около 60 млн человек¹⁴⁰. Причин здесь много. Но обращает на себя внимание, что даже в Европе, где практически формально отсутствуют юридические барьеры для перемещения людей, не наблюдается перекачивания рабочей силы. Сказываются языковые, культурные, профессиональные и прочие факторы.

Еще раз уточним индексы измерения. Торговая интернационализация есть соотношение всего мирового экспорта (сумма экспорта всех стран), деленная на всю мировую продукцию (определяемая через сумму всех национальных ВВП). Инвестиционная интернационализация — это сумма объема всех ЗПИ, разделенная на все мировое производство (т. е. та же сумма мирового ВВП минус сфера услуг).

Если считать по данному методу, то окажется, что степени торговой и инвестиционной интернационализации, во-первых, различны, во-вторых, не совпадают по фазе. Кроме того, оказывается, что степень инвестиционной интернационализации в 1913 г. была выше или столь же высока, как в 1991 г., в то время как торговая интернационализация в 1913 г. была ниже.

Исходя из подобных соотношений, окажется, что первая волна торговой интернационализации падает на период между 1900–1929 гг., затем до 1950 г. идет процесс спада¹⁴¹. Вторая волна началась практически в 70-е годы и продолжалась до начала 90-х годов. Ныне разворачивается третья фаза не только торговой, но и инвестиционной интернационализации, которые синхронизируются.

Существует еще один индикатор экономической интернационализации: это корреляция между национальными ВВП и интернационализирующейся экономикой. Другими словами, чем в большей степени интернационализируется мировая экономика, тем более должны синхронизироваться периоды роста или падения национальных ВВП. Однако такой синхронизации не наблюдается. По данным Гримма, в промежутке между 1860–1988 гг. последовательность (или синхронизация) роста и падений наблюдалась только в два периода: 1913–1927 гг. и после 1970-х годов. Перед 1913 г. и между этими двумя пиками синхронизация практически отсутствовала. Это говорит о том, что 1) интернационализирующийся мир еще далек от экономической глобализации, 2) сама интернационализация — это не явление, скажем, периода 80—90-х годов (или, как у нас говорят, «в последние годы»), а имеет долгую историю, внутри которой существует определенная цикличность или колебания. Торговая интернационализация, например, отмечена большим провалом в период депрессии 30-х годов. Инвестиционная интернационализация имеет свои циклы с двумя «пиками»: один — до Первой мировой войны, второй — после 80-х годов. Уровень синхронизации экономического роста указывает на цикличность флуктуации с одним пиком в 20-е годы и другим в 70-е годы (в соответствии с анализом до начала 90-х годов).

Следует особо подчеркнуть, что процесс интернационализации в 90-е годы не только продолжал развиваться, так сказать, количественно в связи с подключением к нему таких государств, как Китай, Индия, Мексика, но и качественно. В последнем случае имеются в виду две вещи. Во-первых, в контексте экономической интернационализации высокое место начал занимать финансовый (заемный) капитал. Например, ежедневный оборот иностранной валюты увеличился с 15 млрд долл. в 1973 г. до 1,2 трлн долл. в 1995 г. Продажа акций и облигаций американскими инвесторами увеличилась с 9% от ВВП США в 1980 г. до 164% в 1996 г.¹⁴². И во-вторых, в прошлом экономическая интернационализация стимулировалась снижением транспортных расходов, ныне — снижением цен на коммуникации и связь. Более того, современные информационные технологии позволяют обходиться без физического общения акторов, например через Интернет, что выводит процесс интернационализации на уровень глобализации.

Нет ничего удивительного в том, что оценки эффекта интернационализации зависят от идеологической позиции тех или иных авторов или групп ученых. Вокруг проблем экономической глобализации обычно сталкиваются два направления или две школы экономистов: одна — либеральная, так называемая манчестерская школа (ее отцами-основателями были Д. Рикардо, Дж. Бентам, Р. Кобден); другая — школа теоретиков-глобалистов¹⁴³ (иногда их называют теоретиками теории зависимости). Идеологически последние примыкают к социал-демократическим или просто к социалистическим течениям. Среди них наиболее известны И. Уоллерстайн, Дж. Эрриги, Кр. Чейс-Данн, Л. Склэр, Р. Гиссингер, Н. П. Глэдич, У. Уагар.

Либеральная школа утверждает, что чем более страны зависят от глобальной экономики, тем выше у них экономический рост, более высокий уровень благосостояния, более развита демократия и, наконец, более мирная ситуация внутри страны.

Теоретики-глобалисты делают иные выводы: высокая степень экономической зависимости от внешних рынков (т. е. высокий уровень внешней торговли и ЗПИ) усиливает неравенство в доходах, что в свою очередь ведет к внутренним конфликтам.

Парадокс заключается в том, что первые и вторые правы и не правы одновременно. Все зависит от объекта анализа и типа экономической интернационализации, а также от взятого периода времени.

Если говорить о результатах интернационализации «второго цикла» для стран «ядра», то либералы правы почти на 100% (это «почти» будет объяснено чуть ниже). Что же касается «периферии», то окажутся правы глобалисты, поскольку, как свидетельствуют цифры, доходы 1/5 части «ядра» с 1960 по 1990 г. более чем в три раза превосходили доходы 1/5 части «периферии». В результате доля последних в мировой экономике упала с 2,3% в 1960 г. до 1,4% в 1990 г. За этот же период времени на «периферии» участились гражданские войны. Как писал в этой связи один из глобалистов Шриверс, «благодаря так называемому развитию брешь между незначительной и благосостоятельной элитой и обнищавшей массой выросла до таких астрономических пропорций, что многие бывшие страны «третьего мира» находятся в состоянии нескончаемой гражданской войны»¹⁴⁴.

Вот еще несколько суждений глобалистов.

Галтунг (1971 г.): «В соответствии с теорией зависимости, проникновение иностранного, капитала в периферийные экономики ведет к эксплуатации местных человеческих и естественных ресурсов и возвращает прибыль в свои империалистические центры. Этот процесс ведет к обнищанию, неравенству и несправедливости».

Хвим (1996 г.): «Производство сырья в бедных странах лишает способности к строительству, и экономика остается экспортно-ориентированной».

Босвил и Диксон (1990 г.), Мюллер и Селигсон (1989 г.), Робинсон (1976 г.) — все в своих заключениях делают один и тот же вывод: «Создаются связи между национальной властной элитой и внешними интересами, в результате чего увеличивается неравенство доходов в бедных странах».

Наконец, Бургигнон и Моррисон (1989 г.) и Вуд (1994 г.) однозначно утверждают: «Производство сырья будет поддерживать уровень неравенства высоким, а благосостояния низким».

Чтобы проверить указанные тенденции, глобалисты в конце 1998 — начале 1999 г. предприняли еще один масштабный анализ эффекта интернационализации за период 1965–1997 гг. на примере 96 стран.

Прежде всего, их анализ подтвердил давно уже замеченную тенденцию воссоздания анклавов Третьего мира внутри самого «ядра» (именно в этом суть смысла слова «почти» либеральных оценок в отношении «ядра»).

Они пишут о появлении новой группы «бедных рабочих» внутри собственных стран из-за ослабления рабочего движения, а также из-за попыток компаний соперничать со странами с низкой стоимостью рабочей силы. ТНК постоянно угрожают своим рабочим, требуя от них «понимания» в понижении заработной платы, поскольку в другом случае им придется перевести производственные мощности за рубеж. Что часто и делается. К примеру, между 1990 и 1994 гг. Швейцарско-шведская компания (ABB) закрыла 40 000 рабочих мест в Северной Америке и в Европе и создала 21 150 мест в Восточной Европе, в основном в Польше. При этом надо иметь в виду, что средняя часовая зарплата в западных странах почти в 12 раз выше, чем в Польше. Вдобавок польский рабочий работает на 400 часов в год больше, чем, например, германский рабочий¹⁴⁵.

Исходя из таких тенденций, даже такие ученые либерального толка, как Луттвак (1994 г.), начали писать о вторжении стандартов Третьего мира в жизнь американцев, указывая, что 15 млн последних, т. е. 6% населения США, живут в условиях, схожих с условиями беднейших стран мира.

К этому склоняется и Герд Юнне из Амстердамского университета, который указывает: «С 30-ю процентами населения США, живущего ниже черты бедности, и со стольким же количеством неграмотных разделение на Север — Юг не столько отделяет Мексику от США, а скорее эта линия пронизывает сами Соединенные Штаты»¹⁴⁶.

Теперь что касается стран «периферии». Большинство авторов на базе собственных исследований, а также с учетом Доклада о человеческом развитии за 1997 г. указывают на увеличивающееся неравенство доходов. В них отмечается падение доли доходов для наибеднейших 20% в Аргентине, Чили, Доминиканской республике, Эквадоре, Уругвае и в Мексике. В 16 из 18 стран Восточной Европы и бывшем СССР распределение доходов стало более несимметричным, приведя к усилению бедности в процессе либерализации. Следует также указать, что средние доходы в 20 наиболее богатых странах в 37 раз превышают средние доходы в 20 беднейших, и за последние 40 лет этот разрыв увеличился.

Для полноты картины используем таблицу из последнего Доклада о мировом развитии 2000/2001 года¹⁴⁷.

Таблица 3.1.1. Процент населения, живущего менее чем на 1 долл. США в день

^{*Предварительные оценки.}

Цифра 24% означает население в 1,2 млрд человек. Можно еще добавить, что 2,8 млрд живут менее чем на 2 долл. в день. То есть из 6 млрд человек 4 млрд живут в нищете. Если в Восточной Азии наглядно видна позитивная динамика, то в Латинской Америке, Южной Азии и в странах к югу от Сахары количество бедных продолжает расти. Особенно обращает на себя внимание, что в странах Восточной Европы и Средней Азии количество бедных выросло более чем в 20 раз. Такова цена капиталистических реформ.

Авторы объясняют высокий уровень неравенства в бедных странах внедрением крупных зарубежных компаний на их рынки, сосредоточением в них части местной, обычно наиболее образованной прослойки общества и фактическим «отделением» их от большинства населения.

В выводах авторов отмечаются несколько важных положений. Во-первых, ЗПИ имеют более негативный эффект на распределение доходов и политические волнения, чем торговля. (Хотя воздействие инвестиций и торговли в немалой степени зависит от структуры экономики.) Во-вторых, экспорт сельскохозяйственной продукции развивающимися странами ведет к понижению экономического благосостояния, к неравенству доходов и политическим волнениям, в то время как экспорт промышленных изделий оборачивается более высоким уровнем экономического развития, равенством и политической стабильностью. В-третьих, страны, экспортирующие первичную продукцию, за редким исключением имеют тенденцию воспроизводить бедность и слабое государство. Генеральный вывод: процесс глобализации имеет позитивный эффект для богатых стран, в то же время может быть негативным для бедных, аграрных обществ.

Хотя подобные выводы для российских ученых не являются откровениями, однако важно, что цвет англо-американской глобалистики приходит к выводам, которые делались российскими марксистами еще в период первой волны интернационализации.

Этот вопрос задают те же самые теоретики-глобалисты и отвечают на него по-разному. Некоторая часть социологов, например из Американской социологической ассоциации, признает только один «правильный» ответ. Этот ответ, в интерпретации У. Уагара, заключается в том, чтобы выбрать «третий путь партнерства, взаимного малтикультурализма, будущее, в котором радикальный феминизм, фундаменталистский исламизм, популистский либертарианизм, воинствующий индуизм, марксистский социализм, возрожденное христианство, мегакорпоративный капитализм, боснийский и сербский национализм и все другие сталкивающиеся силы в нашем бурлящем мире как-нибудь улеглись бы рядом, подобно львам и ягнятам в Новом Иерусалиме, и договорились бы есть траву, а еще лучше, развили бы способности поедать друг друга путем фотосинтеза»¹⁴⁸. Это действительно «прекрасная» перспектива, иронизирует Уагар. Но такой ответ фундаментально неверен.

Другой ответ, предлагаемый Уагаром, звучит весьма по-марксистски. Он выступает за замену «хищнического глобального капитализма» на «мировое социалистическое содружество» (там же). И он не одинок в подобных ответах. Кр. Чейс-Данн также призывает к формированию «социалистических отношений на уровне всей мировой системы». Иммануил Уоллерстайн ратует за «социалистическое мировое правительство». Самир Амин, говоря о вытеснении реакционной утопии «глобализации через рынок», выдвигает гуманистический проект глобализации, «совместимый с социалистической перспективой»¹⁴⁹.

Социалистический ответ мотивируется ими тем, что в других случаях «регрессивный и криминальный сценарий вероятнее всего будет определять будущее». Сам Уагар считает: «Следующие пятьдесят лет, скорее всего, создадут обстановку копии ада на земле, и тогда предыдущие пятьдесят лет сохранятся в нашей памяти как настоящее золотое время» (с. 3). И он в деталях описывает механизм создания «мировой партии» (в 2035 г.) и ее действия до 2050 г.¹⁵⁰.

В конечном счете их проекты — это нечто вроде мирового государства через глобальную коммуникацию. Причем ядром такой коммуны, по мнению Чейс-Данна, может быть «полупериферийный демократический социализм» с вхождением в него России, КНР, Индии, Южной Африки, Бразилии, Мексики. Сторонники подобной идеи (как ни странно, их очень много среди теоретиков-глобалистов) убеждены, что «глобализация» (все ее типы) дает возможность сорганизоваться не только мировому капитализму, но и тем, кого этот капитализм эксплуатирует. Другими словами, противодействие глобальному капитализму можно оказывать на том же глобальном уровне, противопоставив ему тоже глобальный, но социализм, естественно, демократического типа¹⁵¹. Удивительно то, что их цели и методы чуть ли не дословно совпадают с предложениями академика Н. Н. Моисеева, изложенными им в ряде последних работ¹⁵².

Не менее удивительно, что аналогичные предложения исходят от ученых, весьма далеких от левых идеологий и течений. Например, в обширной статье немецкий ученый Дирк Меснер упоминает имена израильского ученого Йецкеля Дрора, немца Ральфа Дарендорфа, американца Ричарда Хааса, генерального директора ГАТТ (в 1993–1995 гг.) Питера Сутерлэнда (Peter D. Sutherland), которые ставят вопрос о создании институционных основ для управления мировой экономикой¹⁵³. К этому вынуждает «дикая и беспощадная глобализация, которая осуществляется только на законах конкуренции и поэтому во многих странах может вывести «значительное количество людей из общества» (Дарендорф). А посему назрела пора поставить вопрос «о примате политики над самодовлеющей динамикой закономерностей рынка и об институтах формирования глобализации, чтобы национальные общества и институциональные системы на Севере, Юге и Востоке были подготовлены к новым требованиям» (Сутерлэнд). Сам Меснер в этой связи ставит проблему создания глобальной архитектуры управления (Global — Governance— Architektur), которая является одним из самых насущных требований XXI века. И далее он расписывает законы и задачи глобального управления в духе упоминавшихся американских глобалистов. Вместо политики гегемонии необходимо создать мировой порядок сотрудничества, решать проблемы бедности, оказывать помощь Китаю, Индии, Бразилии, Южной Африке, решать проблемы народонаселения, реализовывать идеи правовых государств, содействовать развитию различных культур и т. д. Выполнение этих задач потребует реорганизации национальной политики, т. е. увязывания с глобальной политикой. Меснер детально также расписал иерархию задач, которые должно решать глобальное управление. Оказывается, утопистов-мечтателей на Западе можно встретить не меньше, чем в России.

На самом деле все подобные концепции и предложения теоретиков-глобалистов утопичны, как минимум, по двум причинам. Первая заключается в том, что «глобализация» (в их понимании) не только не уменьшила роль государства внутри стран или на международной арене, а, наоборот, повысила эту роль. Вторая причина связана с процессом интеграции, которую они просто упускают из анализа, возможно, понимая под ней ту же самую «глобализацию». Разберем в этой связи для начала роль ТНК, а затем их взаимоотношения с государством.

В общественном сознании МНК и ТНК и глобализация тесно взаимосвязаны. Не без основания их называют основными акторами процесса глобализации. Чтобы подтвердить значимость ТНК, приводят ряд весьма весомых аргументов, в том числе статистического характера.

В этой связи необходимо сделать еще одно уточнение терминов ТНК и МНК. Большинство аналитиков рассматривают их также как синонимы. Однако для некоторых они представляют разные типы корпораций. Так, Херст и Томсон полагают, что МНК обладают национальными спецификами, а ТНК лишены такой специфики, т. е. они вненациональны, а именно международны. Следовательно, МНК — акторы интернационализации, ТНК — глобализации¹⁵⁴. Российский же ученый Т. Я. Белоус, наоборот, исходит из того, что именно ТНК национальны по капиталу и контролю, но международны по сфере своей деятельности, в то время как МНК — это корпорации, акционерный капитал которых рассредоточен между акционерами различных стран¹⁵⁵. В таком случае именно МНК — акторы глобализации, а ТНК — интернационализации. Надо заметить также, что ООН и некоторые другие международные экономические организации придерживаются аналогичного подхода¹⁵⁶. А вот еще одно толкование ТНК, данное известным ученым Р. Гилпиным. Он пишет: «МНК стремится стать олигархической корпорацией, в которой собственность, управление, продукция и торговая активность рассредоточиваются на различные национальные юрисдикции. Она состоит из штаб-квартиры в одной стране с дочерними филиалами в других странах. Принципиальной целью корпорации является обеспечение дешевого производства товаров для мирового рынка; эта цель может быть достигнута путем более эффективного размещения производственных мощностей или приобретения налоговых льгот со стороны правительств-хозяев»¹⁵⁷.

Хотя по сути я полностью согласен с Т. Я. Белоус, однако в конкретных исследованиях никто четко не разделял эти корпорации по признакам, на которые указывают упомянутые ученые. Поэтому мне придется в последующем говорить только о ТНК, хотя некоторые из них, вероятно, имеют свойства и МНК.

Итак, какова же их мощь? По данным ООН, к середине 90-х годов насчитывалось 45 тыс. родительских ТНК, контролирующих около 280 тыс. своих филиалов. Из них 37 тыс. (около 82%) базировались «дома» в 14 основных развитых стран ОЭСР. 90% их штаб-квартир располагались в развитом мире.

В 1996 г., по данным ООН, ТНК через свои филиалы продали товаров на сумму 7 трлн долл. (т. е. больше, чем весь мировой экспорт, равный 5,2 трлн долл.). В 1996 г. общий объем ЗПИ, вложенных в предприятия, оборудование и частную собственность, равнялся 3 трлн долл. По данным Доклада ООН (UN's 1997 World Investment Report), 70% международных роялти по технологиям оплачивались в рамках родственных фирм и их зарубежных филиалов. Это свидетельствует о ключевой роли ТНК в распространении технологий по земному шару¹⁵⁸.

Около 80% торговли США осуществлялось через ТНК. Пропорция — типичная для развитых стран в целом. Причем приблизительно 40% торговли приходилось на торговлю между самими ТНК.

Они же являются основными аккумуляторами ЗПИ. Сто наиболее крупных ТНК, контролирующих около одной пятой части глобальных зарубежных активов, имели 2 трлн долл. внешних продаж и 6 млн рабочих (1995 г.).

На самом деле не так много компаний действительно являются глобальными. Среди них наиболее известные: Royal Dutsh/Shell, Ford, Gelectric, Exxon, GM, Volkswagon, IBM, Toyota, Nestle (food), Bayer (chemistry), ABB, Nissan, Mobil, Daimler-Benz, Coca Cola, Kodak и т. д. Их мощности, однако, действительно впечатляющи. По данным Мирового банка, в 1995 г. только 70 стран приблизительно из 200 имели ВВП выше 10 млрд долл. А по данным «Форчуна», из 500 крупнейших ТНК 440 имели торговый оборот более 10 млрд долл.¹⁵⁹.

Доля ТНК в национальных производствах развитых стран (за исключением Японии) достаточна велика и имеет тенденцию увеличиваться и дальше. Так, по данным ОЭСР за 1996 г. (последний год, где представлена сравнительная статистика), на которые ссылается «Экономист» (от 8 января 2000 г.), иностранные фирмы в США произвели продукции в размере 15,8% от всего производства, в то время как их доля в 1989 г. составляла 13,2%, а в 1985 г. — 8,8%. В Канаде их доля в 1996 г. составляла более 50%, в 1989 г. — около 46%; в Британии соответственно 33 и 24%; во Франции — 29 и 28%; в Германии приблизительно 13%. Исключением является Япония, у которой доля иностранных фирм в производстве почти незаметна, причем в 1996 г. она была меньше, чем в 1989 г., т. е. 1 и 2%.

Доля местных рабочих в иностранных фирмах также достаточно высока: в тех же США она составляла в 1989 г. 10,8% от всей рабочей силы США, в 1996 г. — 11,4%. В целом же, как указывает статистика, иностранные фирмы создают большее количество рабочих мест, чем местные. Это наблюдается в США, Британии. Кроме того, и зарплата на иностранных фирмах выше, чем в национальных компаниях. В 1996 г. в США она была выше на 6%, в Японии — на 36%, в Голландии — на 30%, в Британии — на 29%, во Франции — на 12%¹⁶⁰.

Следует зафиксировать также, что инофирмы тратят немалые суммы на НИОКР. В 1996 г. они составляли 12% от всех американских расходов на НИОКР, 19% французских расходов, 40% британских расходов. Было замечено, что их расходы на НИОКР превосходят аналогичные расходы местных компаний. Так, в Британии иностранные фирмы выделяют на НИОКР 2% от своих доходов, в то время как местные — 1,5%.

Наконец, экспорт инофирм превышает экспорт национальных предприятий. Разрыв достигает внушительных пропорций: в 1996 г. в Ирландии ТНК экспортировали 89% своей продукции, национальные — только 34%; в Голландии эти пропорции составляли 64 и 37%; во Франции — 35,2 и 33,6%, в Японии — 13,1 и 10,6%. Исключением являются США, где национальные компании в этом же году экспортировали 15,3% своей продукции, в то время как иностранные — 10,7%¹⁶¹.

Аналогичные тенденции наблюдаются и в действиях иностранных фирм в развивающемся мире. Например, в Турции зарплата рабочих ТНК на 124% выше среднемесячной зарплаты в стране, рабочие места на них растут ежегодно на 11,5%, а в национальных компаниях всего лишь на 0,6%. То же самое касается и расходов на НИОКР. Другое дело, что зарплата того же турецкого рабочего ТНК на порядок, а то и более ниже американского или европейского рабочего. Но это отдельная тема.

Все эти цифры никем не оспариваются, однако они порождают один очень серьезный вопрос, от ответа на который зависит крайне важный вывод: действительно ли влияние ТНК столь громадно, что оно превосходит влияние государства, которое в условиях глобализации начинает терять свое значение. Отсюда следует другой ряд умозаключений об исчезновении государственного суверенитета, о безграничном мире и чуть ли не об исчезновении государства с мировой арены.

Хотя тема отмирания государства не нова (об этом много писали классики марксизма-ленинизма), ныне она возрождается в связи с проблемами глобализации¹⁶². Те, кто безоговорочно верят в то, что глобализация — это доминирующее явление в мировой экономике, утверждают, что государство или госсуверенитет потерял или теряет свое значение, перестает быть «значительной политической единицей». Так, английский ученый, Эван Луард полагает, что «по сравнению с предыдущими временами государство… не является самодостаточной политической и экономической единицей, а представляет собой только фрагмент более широкой целостности: мировой политической системы, международной экономики, мирового сообщества»¹⁶³. Заметив, что это произошло не только вследствие экономической глобализации, но и глобализации политики.

Напрямую о кризисе госсуверенитета пишет португальский ученый Джейм Ногуэра Пинто. Он объясняет это явление тем, что «рынки имеют тенденцию развиваться в сторону интеграции, экономической глобализации и создания «единого мирового» рынка»¹⁶⁴. Причем он с удивлением отмечает, что интеграция рынков не ведет автоматически к политической интеграции. То есть «объединенный экономический мировой рынок может сосуществовать все еще с фрагментарным политическим миром». Исключением, по его мнению, является только Европейское сообщество. Из этого пассажа очевидно, что португальский ученый не понимает, что Западная Европа как раз и интегрирована и «снизу» (экономически), и «сверху» (политически), в то время как остальное экономическое пространство не интегрировано, а интернационализировано. А это две большие разницы. Именно поэтому «остальной мир» не может быть интегрирован политически.

Тем не менее Пинто правомерно обращает внимание на сужение суверенитета государства в ряде стран Третьего мира (Сьерра-Леоне, Либерия, Ангола, Конго, Ливан, Афганистан, Перу, Колумбия, в Индокитае, на Балканах). Речь идет о том, что в ряде названных стран идет гражданская война или ведутся партизанские действия, а в других бароны наркобизнеса имеют свои вооруженные формирования. Правительственная полиция и армия в таких случаях не в состоянии обеспечить безопасность своих граждан. И поэтому крупные корпорации вынуждены создавать собственные, частные армии и полицию. В результате это привело к умалению госвласти, т. е. потере суверенитета внутри названных государств. Однако это не имеет отношения к самой глобализации, если не понимать под этим словом расширение указанных явлений на все более широкие географические пространства.

(Вообще обращает на себя внимание постоянная путаница в причинах и следствиях, а также в неоправданных обобщениях какого-либо местного явления. Этим, оказывается, страдают не только российские ученые.)

В качестве примера радикальной ортодоксии глобализации можно привести выступление канадского ученого Кимона Валаскакиса, который на одной из конференций ОЭСР (Гамбург, март 2000 г.) доказывал, что международная система перестала контролироваться правительствами, рушится Вестфальская система (о чем, кстати, любят поговорить и российские ученые), а в качестве примера этой тенденции приводится Европейский союз, где, дескать, происходит потеря госсуверенитета¹⁶⁵.

Подобные идеи в еще более развернутом и аргументированном виде изложены в лекциях (1999 г.) Энтони Гидденса¹⁶⁶. Именно в ответ на его лекции два английских ученых К. Хэй и М. Уотсон написали статью, поставив под сомнение все его «аргументы». В частности, они пишут: «Количественная реальность ясно показывает, что губительное воздействие потока капитала на европейскую социальную модель, институты рынка труда и социальные демократические возможности часто преувеличиваются»¹⁶⁷.

Но если названные ученые весьма деликатно оспаривают позиции радикалов глобализации, то известный американский журналист Вильям Пфафф без научной дипломатии опровергает их суждения. Он, в частности, напоминает, что не только такие страны, как Албания, Китай, Россия или Британия, Франция, Австрия, Дания, но и США отстаивают не глобальные интересы, а именно свои национальные интересы. «Мы видим скорее иллюзию, а не реальность в разрушении национальной мощи и суверенитета. Современные силы рынка и Интернет бросают вызов установившимся формам национальной власти, но в реальности не меняют того, что каждая из них является субъектом государственной власти, даже если механизм этой власти может и измениться»¹⁶⁸. Более того, Пфафф совершенно верно оценивает и роль международных организаций. «Международные организации, включая ООН и суды по военным преступлениям, не имеют независимой легитимности. Ни одна из них не «демократична». Они существуют, потому что между государствами подписаны договоры, которые и дают им возможность существовать. Сербия не была атакована «международным сообществом», которое не имеет политического выражения. Она была атакована коалицией правительств, каждая по своим собственным мотивам» (там же).

Журналист совершенно справедливо напоминает, что весь этот международный неконтролируемый бизнес сразу же становится контролируемым, как только он начинает угрожать национальным интересам. И даже движение денег, если понадобится, может быть проконтролировано на основе классической политики или силовой политики.

Редкий случай, когда журналист глубже разбирается в явлении, чем многие ученые с большим количеством академических титулов и званий.

На самом деле ответы на эти вопросы зависят от критериев определения роли и функции государства. Пока, правда, никто не ставит под сомнение роль государства в политике и военно-стратегических сферах. То есть уже с этих позиций разговоры об исчезновении государства не имеют смысла. В то же время, когда речь заходит об экономической роли государства, такая постановка вопроса, возможно, имеет определенный резон.

Для всех очевидна его громадная роль в социалистических странах или в странах авторитарного типа. Не совсем ясно, как обстоят дела в странах «демократии», т. е. в «золотом ядре».

Одним из важных критериев вовлеченности государства в экономику являются его общественные расходы (public spending), а следовательно, и мера контроля над экономикой.

Вот некоторые данные на основе анализа 17 стран, приведенные «Экономистом» со ссылкой на материалы МВФ, а также Н. Крафтсом.

Таблица 3.1.2. Правительственные расходы относительно ВВП, 1870–1998, %¹⁶⁹

^{*В среднем без Германии, Японии и Испании, вовлеченных в это время в войны или в подготовку войны.}

Приведенная выше таблица наглядно показывает скачкообразный рост общественных расходов в ВВП развитых стран в XX столетии, в первую очередь связанных с увеличением социальных расходов, особенно начиная с 60-х годов. Такая динамика в корне противоречит утверждениям о потере государством суверенитета.

Естественно, борьба за сбалансированный бюджет требует определенного соотношения между доходами и расходами. Другими словами, в свои права вступает система налогообложения, в том числе и на корпорации. Исследования показывают, что, несмотря на теоретическую возможность ТНК избежать налогов или «уходить» в страны с режимом низких налогов (как, например, в «налоговые убежища» стран Карибского бассейна), практически, даже в эпоху Интернета, налоги продолжают расти. По данным ОЭСР доля налоговых поступлений относительно ВВП выросла на протяжении с 1965 по 1998 г. для стран ОЭСР с приблизительно 26% до 37%, а стран Европейского сообщества (15 стран) с 28% до 42%. Увеличились налоги и с доходов корпораций в период между 1975 и 1997 г. во всех наиболее развитых странах (за исключением Нидерландов), и они составляли от 5 до 15% ВВП, а в среднем для стран ОЭСР — около 9%¹⁷⁰. Иначе говоря, государство может контролировать те же ТНК через налоговую систему.

В условиях глобализации государство имеет большую свободу рук и в получении займов, не будучи привязанным к отечественным банкам. У него есть возможность обращаться к зарубежным ТНК и ТНБ или международным финансовым организациям (МВФ, МБ и т. д.). О силе государства свидетельствует даже такой факт, как способность относительно слабого Российского государства «наказать» десятки зарубежных ТНК и ТНБ на миллиарды долларов, «задефолтив» свои же долги (ГКО).

Не надо забывать, что государство владеет и собственной экономикой, т. е. госсобственностью, т. е. само выступает в качестве мощной экономической корпорации, в руках которой обычно сосредоточены стратегические отрасли экономики, как, например, во Франции или Скандинавских странах.

Тем не менее, хотя указанные соотношения и формы взаимозависимости имеют определенный смысл, более важный характер взаимодействия возникает на политэкономическом уровне. Практически во всех крупных странах Запада с начала века сложился государственно-монополистический капитализм (ГМК). За столетие он, безусловно, претерпевал различные изменения в своей структуре и функциях. Однако конечная суть его осталась неизменной: сохранить капитализм и упрочить его позиции на мировой арене в пользу «ядра». Поэтому при всех естественных противоречиях внутри каждого ГМК (а каждый ГМК иногда весьма существенно отличается от другого: например, ГМК Японии от ГМК США или Германии), а также между национальными ГМК, на «выходе» они демонстрируют завидное единство — упрочение позиций «золотого миллиарда». И поэтому государство не только сохраняет свои старые функции, но и обновляет их в сфере оказания помощи своим ТНК на мировой арене.

Между прочим, сам процесс интернационализации, в особенности в его второй фазе, был инициирован именно государством, например, в лице правительства Маргарет Тэтчер в Англии, Р. Рейгана в США и двух премьеров в Японии (Дз. Судзуки и Я. Накасонэ). В конце 70-х — начале 80-х годов именно они осуществляли неолиберальный курс, предусматривавший снятие множества ограничений в сфере торговли и особенно инвестиций. Такой тип организованной политики как раз и свидетельствует о высокой роли государства в процессе интернационализации и глобализации, на что постоянно указывают американские ученые, в том числе упоминавшийся Джованни Эрриги (p. 216).

Джон Боррэго мотивирует это тем, что «глобальный капитал будет размещаться только в тех странах, где государство сможет обеспечить определенные условия производства. товаров, воспроизводства рабочей силы определенного качества и стоимости и эффективное управление. Соревнование же между государствами в сфере мировой экономики переместилось из сферы специфических географических преимуществ (таких, как сырьевые ресурсы или даже стоимость рабочей силы) в менее осязаемую сферу (доступ к технологиям, гибким управлениям, стратегии маркетинга: близость к потребителю, скорость ответа на рыночные изменения и т. д.)»¹⁷¹.

Группа авторов из Принстонского университета в весьма воинственной форме утверждает: «Глобальные корпорации, дрейфующие от своих национальных политических якорей и плавающие в безграничном мировом рынке, есть миф»¹⁷². Причем миф, созданный, прежде всего, американцами. Разобрав структуры ТНК США, Германии и Японии, они делают вывод, что «в сравнении со многими американскими корпорациями германские и японские фирмы сохраняют весьма четкое чувство специфичной национальной самобытности, более ясное обязательство по отношению к национальному и региональному процветанию в изменяющейся международной среде и более четкое реалистическое чувство возможностей остального мира адаптировать внутренние поведенческие нормы своих собственных стран» (p. 10).

Столь же убедительно они показывают на многих примерах согласованные действия европейских стран в определении цен зарубежных производителей на их рынках. Более того, они даже не исключают дезинтеграционные процессы в уже интегрированных районах. Это крайне важная мысль: глобализация действует против интеграции. Я еще к этому вернусь. А здесь надо сделать некоторые предварительные выводы по интернационализации и глобализации.

Во-первых, процесс интернационализации мировой экономики не является чем-то новым. Он начался со второй половины XIX века. Более того, некоторые авторы полагают: «В определенном смысле нынешняя международная экономика менее открыта и интегрирована, чем режим, который превалировал с 1870 по 1914 г.»¹⁷³.

Во-вторых, судя по всему, настоящих МНК на самом деле не так много. Большинство из них базируются на национальной почве, т. е. они являются ТНК, а их торговля и инвестиционная политика на международной арене зависят от силы их национальных мощностей.

В-третьих, инвестиционный капитал (ЗПИ) в большей степени сосредоточивается в развитых индустриальных государствах, а Третий мир (около 120 стран) остается на периферии как по инвестиционным вложениям, так и с точки зрения торговли. Исключением являются некоторые страны Восточной Азии, включая Китай.

В-четвертых, мировая экономика далека от того, чтобы быть «глобальной». Реально она сосредоточена в зоне Триады: Западная Европа, Япония и Северная Америка, и доминирование этой Триады будет сохранено в достаточно длительной исторической перспективе.

В-пятых, их координация, например, через механизм «большой семерки», дает им возможность использовать мощное управленческое давление на финансовый рынок и другие экономические тенденции. Глобальные рынки, таким образом, ни в коем случае не выходят за пределы регулирования и контроля, даже если нынешние масштабы и цели экономического управления ограничены.

Здесь уместно также затронуть еще одну интересную идею в связи с размыванием государственных границ. Сотрудники Мирового банка опубликовали Доклад мирового развития на 1999/2000 г. под названием «Entering the 21st Century», в котором большое внимание уделено понятию «локализация». Для того чтобы было понятно, что это такое, они поначалу дают определение «глобализации». В Докладе говорится: «Глобализация, которая отражает прогрессивную интеграцию мировой экономики, предполагает, что национальные правительства будут взаимодействовать с международными партнерами, чтобы наилучшим образом управлять изменениями, влияющими на торговлю, финансовые потоки и глобальную окружающую среду. Локализация же отражает растущее желание людей участвовать в делах правительства и проявляет себя в утверждении региональной самобытности… Локализация генерирует политический плюрализм и самоопределение в мире. Одним из ее проявлений является увеличение количества стран в мире, которое подпрыгнуло вверх после того, как только регионы добились своей независимости»¹⁷⁴. Напомню, что еще в 1974 г. было около 140 суверенных государств, а в 1998 г. их количество увеличилось где-то до 195.

На основе идеи локализации появилась концепция «глокализации», т. е. взаимосвязанного процесса глобализации и локализации. Ее суть определил президент Гамбургского института экономических исследований, швейцарец по происхождению, Томас Штраубхаар: «Под локализацией имеется в виду мир, в котором естественные контуры государственных границ определяются через локальные экономические пространства, а не на чертежной доске политики в Вене, Версале или в Ялте»¹⁷⁵.

Идея заключается в том, что глобализация не может реализовать себя без подготовки экономической инфраструктуры в той или иной местности. Следовательно, акторы глобализации нуждаются в государстве, которое и занимается расчищением экономических площадок для деятельности тех же самых ТНК. Отсюда также следует, что не только интеграционный процесс тесно связан с государственной властью (о чем будет сказано ниже), но без нее не могут обойтись и субъекты глобализации. Что вполне вытекает из неразрывной связи экономики и политики на любом ее уровне. Вице-президент МБ Йозеф Штиглиц обозначил глобализацию и локализацию (= глокализации) «как две важнейшие тенденции в 21 веке»¹⁷⁶.

(Обращаю внимание, что авторы не оперируют термином «интернационализация». Для них, возможно, глобализация и интернационализация — синонимы, или они действительно имеют в виду глобализацию как наметившуюся тенденцию. Но важно то, что даже в этом случае они придают большое значение политическим механизмам, т. е. правительству или даже государству.)

При этом еще раз подчеркну, что локализация не идентична интеграции. Как явление она более тесно связана именно с глобализацией, хотя иногда может обнаруживать себя и в интеграционном пространстве. Причем в последнем случае она будет вступать в противоречие с интеграционным характером этого пространства, поскольку ориентирована на любые экономические субъекты, неважно, «свои» или «чужие». Примером может служить проникновение японских компаний в интеграционное поле ЕС при содействии «локальных сил», что вызывает постоянные торгово-экономические войны в Европе, да и в целом в Триаде США — ЕС — Япония.

То есть не только процесс интеграции, но интернационализации и глобализации объективно ведет не к умалению роли государства, а к его усилению.

Правда, все сказанное относится, прежде всего, к государствам «золотого миллиарда». Но существуют и такие суждения: «Наиболее разрушительным аспектом этой системы (глобализации — О. А.) является то, что грозная сила и мобильность глобальных корпораций уменьшает эффективность национальных правительств осуществлять естественную политику в пользу своего народа. Лидеры государств теряют контроль над своей собственной территорией, которой они обладали»¹⁷⁷. Естественно, речь здесь идет о странах Третьего мира, куда уже можно отнести и Россию. Те же авторы пишут: «Во многих странах Азии, Африки и Латинской Америки государства коллапсируют под бременем долгов, разжиревшей бюрократии и коррупции» (там же).

Другими словами, когда речь идет о распаде государства под напором глобализации и интернационализации (в данном случае разница не имеет значения), надо четко представлять, о каких государствах толкуют. Глобализация по-разному работает внутри «золотого миллиарда» и в развивающихся странах.

Вторая причина утопизма теоретиков-глобалистов коренится в недооценке или в непонимании процесса интеграции. Проблема заключается в том, что большинство аналитиков не только путают понятия «интеграция», «интернационализация» и «глобализация», но не могут сойтись в понимании самого понятия «интеграция». В качестве примера привожу пассаж из «Экономиста», в котором в отношении глобализации делается такой несколько скептический вывод: «Тем не менее мировая экономика все еще далека от настоящей интеграции». В качестве убедительной демонстрации своего вывода авторы приводят, например, такие «убийственные» аргументы, относящиеся к США и Канаде. Пишется: «Рынки продуктов все еще нигде не интегрируются между границами так, как они интегрированы внутри государства. Примером может служить торговля между Соединенными Штатами и Канадой, где существует одна из наименее ограниченных с точки зрения торговли границ в мире. В среднем торговля между канадскими провинциями и американскими штатами в 20 раз меньше, чем внутренняя торговля между двумя канадскими провинциями, имея в виду расстояния и уровень доходов. Несмотря на все разговоры о едином рынке, канадские и американские рынки остаются в значительной степени разделенными друг от друга. Для других стран это тем более верно»¹⁷⁸.

Авторы данного пассажа путают глобализацию с интеграцией. Сами они пишут о глобализации, исходя на самом деле из критериев интеграции. А некоторые авторы вообще глобализацию «соединяют» с интеграцией в один термин — глобальную интеграцию — явление, которое, пользуясь названием книги этих авторов, представляет на данный исторический момент не что иное, как «глобальную мечту»¹⁷⁹. Естественно, все это не одно и то же. При этом надо иметь в виду, что с понятием «интеграция» проблем не меньше, чем с понятием «глобализация». Насколько непроста эта тема, можно судить по полемике среди западных экономистов.

Для начала рассмотрим, как определяют ее американские ученые. Патрик М. Морган, например, сокрушается: «Что такое интеграция? Увы! Общепринятого определения интеграции не существует. …Одни считают, что интеграция — это условия (это когда мы говорим, что сообщество «интегрировано»), другие столь же убедительно предполагают, что это — процесс (это когда мы говорим, что Западная Европа интегрируется через Общий рынок)»¹⁸⁰. И далее он пытается систематизировать различные определения термина «интеграция». Для разнообразия обратимся к определениям других ученых — Р. Гросса и Д. Кудзавы. Они считают, что «региональная интеграция есть расширение коммерческих и финансовых связей среди стран региональной группы, оставляя остальной мир за рамками этой группы»¹⁸¹. Авторы выделяют пять типов региональной интеграции: 1. Зона свободной торговли, предусматривающая устранение торговых тарифов среди стран региональной группы (EFTA, ALADI {Latin American Free Trade Area}, U. S. — Canadian FTA). 2. Таможенный союз, предусматривающий помимо устранения торговых тарифов установление общей структуры внешних тарифов для стран — не членов группы (the Andean Pact, Caricom). 3. Общий рынок, характеризующийся той же тарифной политикой, как и таможенный союз, плюс свобода движения факторов производства (т. е. рабочей силы и капитала) среди его членов (ЕС). 4. Экономический союз, характеризующийся гармонизацией экономической политики за пределами Общего рынка. Кроме того, экономический союз ориентирован на унификацию денежной (монетарной) и финансовой политики среди его членов (Belgium-Luxemburg Economic Union). 5. Политический союз, в рамках которого вся экономическая политика унифицирована (США и Канада) (p. 273–276).

Почти в таком же ключе с небольшими нюансами определяет понятие экономической интеграции П. Чоу в целях определения интеграционной зоны в «АТР». Он выделяет несколько уровней интеграции: «Низкий уровень — преференциальное торговое соглашение, в рамках которого его члены сокращают торговые барьеры в отношении друг друга, сохраняя собственную сепаратную торговую политику в отношении стран — не членов соглашения. Следующий уровень — свободная торговая зона (СТЗ), внутри которой устраняются все торговые барьеры между странами — участниками зоны, но опять же сохраняется собственная торговая политика вне зоны. Более связанной торговой группой является таможенный союз, который (вдобавок к упоминавшимся условиям функционирования СТЗ) отрабатывает общую коммерческую политику в отношении стран, расположенных за пределами зоны. Общий рынок далее интегрирует экономики внутри членов-государств, расширяя масштабы свободной торговой политики на производственные рынки, позволяя, например, свободу движения капитала и рабочей силы через границы. Наиболее многосторонней интеграцией является экономический союз, в рамках которого устанавливается общая экономическая политика на основе единой валюты для всех его членов»¹⁸².

Некоторые сторонники «Тихоокеанской эры» понимают, что подобные определения интеграции, даже ее первый уровень, не дают им возможности выделить, например, «АТР» в некую интеграционную зону. Чтобы как-то выкрутиться из этой ситуации, они начали «переизобретать» понятие интеграции в целях «спасения» «АТР»¹⁸³. Суть новшества состоит в следующем.

Для начала понятие региональной интеграции разбивается на две части: рыночную интеграцию и институциональную интеграцию. В формулировке корейского ученого Ха Дзюн Юня, «рыночная интеграция прежде всего вовлекает торговые потоки товаров, в то время как институциональная формирует законодательные и институционные механизмы, нацеленные на расширение торговли как в сфере институциональной, так и в сфере функциональной интеграции»¹⁸⁴. Хотя он говорит только о торговле, но идея ясна: управленческий механизм «наверху» регулирует стихийный поток рынка «внизу». Для ученого в данном случае была важна идея о том, чтобы интеграция не вылилась в «эгоистический блок», с одной стороны, дискриминирующий аутсайдеров, с другой — попадающий в самоизоляцию от «глобальной экономической системы».

Казалось бы, вполне разумные соображения, которые при их развитии не только не спасают «АТР», но заводят всю концепцию в еще более непролазный тупик. Он станет очевидным при анализе этих соображений, выраженных в более комплексной форме отцом тихоокеанского детища П. Драйсдэйлом. Он уже давно почувствовал «нежелание» «АТР» превращаться в целостный регион. Видимо, следуя выражению «регионы неизбежно являются конструкциями аналитиков и политиков»¹⁸⁵, он вместе со своим старым соратником по «АТР», бизнесменом и ученым Р. Гарнаутом, а также еще одним ученым Р. Купером вдыхает свежий воздух в старые меха, т. е. создает новую теоретическую конструкцию для «АТР». Ключевыми понятиями в этой конструкции являются термины «институциональная интеграция», «рыночная интеграция», «открытый регионализм» и «дискриминационный регионализм».

Определения первых двух терминов фактически совпадают с определениями Ха Дзюн Юня. Поэтому повторять их я не буду. Нюанс заключается, по Р. Куперу, в том, что «регион должен быть интегрирован в первом смысле (институциональном — О. А.), но не во втором (рыночном)»¹⁸⁶. Более того, рынок «конечно же, не может быть полностью интегрирован с точки зрения равной продукции и фактора цен» (там же).

Такой поворот действительно дает возможность снять проблему границ «АТР». Подтекст таков: создается организация или группа организаций, например АТЭС (Азиатско-тихоокеанское экономическое сотрудничество), которая строит свою политику на согласованных (так сказать, интегрированных) принципах и управляет рыночным процессом: движением товаров, капитала, людей между странами — членами этой организации или организаций. Тогда не имеет значения, в какой части земного шара находится государство. Важно, чтобы оно было членом этой самой организации, что уже есть институциональная интеграция. В таком случае эта самая институциональная интеграция может настолько оторваться от рыночной интеграции, что вообще ведет к потере смысла понятия экономической интеграции. Но и из этой очевидности находится выход.

По Драйсдэйлу и Гарнауту (они авторы совместной главы), «институциональная интеграция» действует в рамках «открытого регионализма», что означает, во-первых, движение потоков «общественных товаров» («public goods»), т. е. продукции госсобственности, во-вторых, исключает дискриминацию внешних субъектов — тех, кто находится за рамками региона, в-третьих, эти потоки управляются правительствами стран-участников «открытого регионализма»¹⁸⁷. Авторы подчеркивают при этом, что «дискриминационный регионализм» направлен против аутсайдеров, концентрируясь только на собственных выгодах. Они противники неконтролируемой «рыночной интеграции» в принципе, которая основана на движении товаров частного сектора и не признает никаких границ. Поэтому для них «оптимальным регионом является весь мир»¹⁸⁸. Драйсдэйл и Гарнаут продолжают: «Азиатско-тихоокеанский «открытый регионализм» должен учитывать два элемента: признание мощи рыночных сил в проведении высокоинтенсивной внутрирегиональной торговли и признание роли правительства в предоставлении общественных товаров для расширения региональной торговли»¹⁸⁹.

Если суммировать идеи авторов, то «открытый регионализм» означает прежде всего систему регулирования через механизм «институциональной интеграции» экономических потоков, исходящих от госсобственности стран, входящих в некий регион, сочетающийся с политикой благодушия в отношении действия «рыночных сил» как внутри региона, так и за его пределами. Подобная сверхдиалектичность лично для Драйсдэйла означает, с одной стороны, сохранение его приверженности законам свободного рынка, с другой — как ему, видимо, кажется, он «спасает» свой любимый регион — «АТР». Но это не совсем его личная позиция. На подобной теоретической основе построена вся политика АТЭС, пытающаяся эту теорию претворить на практике. Такой подход содержит ряд несуразностей теоретического характера.

Во-первых, рыночные силы в лице, например, ТНК или МНК настолько мощны, что вряд ли они будут исходить из интересов регионализма, даже и «открытого». Собственные интересы им почему-то милее. Во-вторых, даже члены «открытого регионализма» не всегда откажутся от «дискриминационного регионализма» для защиты собственных экономических выгод, о чем свидетельствует деятельность фактически любого государства, входящего в АТЭС, будь то Япония или Южная Корея, не говоря уже о Малайзии. Суть институциональной интеграции как раз и заключалась бы в том, чтобы защитить собственные интересы от пришельцев. Иначе к чему вся эта интеграция? И наконец, как может быть интегрирован «открытый регион»? Если «все страны в гости к нам», о каком регионализме можно говорить?

В результате все формулировки размываются: «открытый регионализм» в «АТР» переходит во весь мир, а «интеграция» — в элементарное экономическое сотрудничество всех со всеми, т. е. в интернационализацию. Короче, очередная путаница, что и естественно, когда пытаются реальность конструировать из теории, а не теорию создавать из реальности.

Европейцы в этом вопросе более последовательны, поскольку исходят из своего опыта Общего рынка. Автор классического учебника по европейской интеграции Жак Пелькманс формулирует это понятие таким образом: «Экономическая интеграция определяется как устранение экономических границ между двумя или более экономиками». Но не обязательно устранением границ (территориальных и политических) между государствами¹⁹⁰. И далее в учебнике описываются различные стадии интеграции (похожие на приведенные выше) и как европейская интеграция обособляется и защищается от «пришельцев», хотя и не всегда удачно.

Можно и дальше приводить различные взгляды на интеграцию, но уже из сказанного должно быть ясно, что интеграция — это не только не глобализация, но и не интернационализация. Очевидно, что первое понятие отражает определенную целостность, второе и третье явление — диверсификационность.

С этих системных позиций понятие интеграции означает следующее¹⁹¹:

Экономическая интеграция — это высшая форма интернационализации хозяйственной жизни, достигаемая в процессе соединения различных национальных экономик в единый хозяйственный комплекс, отличающийся своей специфической институциональной структурой и функционирующий на базе согласованной экономической политики как на межгосударственной, так и на наднациональной основе. Причем подобные явления реализуются пока только на региональном уровне.

Несмотря на обширность такого определения, оно требует конкретизации.

Во-первых, «соединение» имеет различные фазы развития: растущая экономическая взаимозависимость государств перерастает во взаимопроникновение их экономик, что ведет к переплетению и, наконец, к сращиванию национальных воспроизводственных процессов.

Во-вторых, интегрируются не только первая и третья фазы кругооборота общественного капитала участвующих в интеграции стран, которые имеют место в сфере обращения, но и его вторая, центральная фаза — само производство, сам технологический процесс создания товара. То есть происходит «переплетение кругооборотов совокупных национальных капиталов в целом».

На эту фразу необходимо обратить внимание, поскольку именно она является водоразделом между интеграционным и доинтеграционным процессами в ходе интернационализации хозяйственной жизни. А. Д. Бородаевский пишет: «Итак, не столько крупномасштабный, интенсивный и устойчивый торговый обмен двух или нескольких стран — соседей по региону сам по себе выражает сущность их хозяйственного сближения и растущей взаимозависимости в рамках формирующегося интеграционного комплекса, сколько стоящее за ним переплетение национальных производственных процессов…» (там же, с. 163).

В-третьих, важно иметь в виду, что так называемая «частичная интеграция» в различных звеньях интеграционного процесса сама по себе еще не интеграция. Только в своем синтезе (в смысле системности) эти «частички» способны породить принципиально новое состояние региональной экономики — интеграционную систему в виде хозяйственного комплекса. А это не адекватно простой сумме национальных экономик.

В-четвертых, интеграционная сеть экономических взаимосвязей по мере уплотнения порождает, по удачному выражению А. Д. Бородаевского, специфическую «кристаллическую решетку», образующую внутреннюю конструкцию интеграционного «кристалла». Другими словами, возникает своя институциональная структура в виде различных механизмов, обладающих экономическими и политическими функциями. Как пишет Жак Пелькманс, «в реальном мире экономическая интеграция всегда является в определенной степени политическим (процессом)» (там же). Подобные механизмы (типа ЕЭС) придают этой «решетке» некую прочность; способствуют сохранению и развитию интеграционного процесса, все больше и больше обособляя его от окружающей неинтегрированной среды. Последнее особенно важно, чтобы понять суть одного непростого явления.

Так, у А. Д. Бородаевского есть на первый взгляд странное утверждение: «…региональная интеграция представляет собой диалектическое отрицание глобального, всекапиталистического характера этого процесса, выражает стремление ограничить его рамками группы государств» (с. 157).

Подобное обособление от остального мира вызывает тревогу у сторонников глобальной интеграции, как, например, у Брюса Рассета¹⁹². Однако это другая тема. Главное здесь запомнить, что региональная интеграция обособляется от остального мира. В этом утверждении схвачена диалектика взаимоотношений между интеграцией и интернационализацией. На это необходимо обратить особое внимание, т. к. большинство экспертов все по тому же «АТР» не видят разницу между интеграцией и интернационализацией. В качестве примера можно привести суждение китайского профессора экономики Цзилинского университета (КНР) Си Юньцзи. Он пишет: «Так называемая мировая экономическая интеграция фактически является интернационализацией процесса производства и воспроизводства всех стран во всем мире»¹⁹³.

Это суждение не единичное. Так полагают очень многие атээровцы. Не думаю, что оно требует каких-то логичных опровержений. По крайней мере экономическое взаимодействие того же Китая, скажем, с Японией или с США почему-то не напоминает мне характер интеграционного сотрудничества в странах Общего рынка. И т. д. и т. п. В любом случае, если четко не различать эти два важных понятия, тогда любой анализ теряет всяческий смысл. Поэтому еще раз напоминаю: интернационализация (экономическая) — это объективный процесс глобального экономического взаимодействия в сфере торговли, капиталов и финансов. Следовательно, он не управляем, не институционализирован.

Ее взаимоотношения с интеграцией выглядят следующим образом.

Интеграция, возникшая на почве интернационализации как ее высшая форма, начинает свою жизнь не по принципу сосуществования с тем основанием, из которого она возникла, а по принципу борьбы с ним. Здесь напрашивается прямая аналогия взаимоотношений между монополиями и рынком. Если интернационализация как объективный процесс расширяет свои географические рамки, то интеграция, наоборот, сужает их при существенном нарастании ее интенсивности и глубины. Интеграция, таким образом, выступает не только в качестве антагониста доинтеграционных форм хозяйствования, но и самой интернационализации. Диалектика же состоит в том, что интернационализация и интеграция не могут существовать друг без друга, однако их существование протекает как объективно противоречивое взаимодействие. Причем интеграция разъединяет хозяйственные пространства не только между разнотипными экономическими системами, как это было в период конфронтации между социализмом и капитализмом (в Европе: ЕЭС — СЭВ), но и между однотипными системами.

Подобное проявление интеграционного процесса объясняется тем, что если интернационализация отражает объективный ход развития мировой экономики, то интеграция являет собой объективно-субъективный процесс, в котором субъективная сторона нередко играет более существенную роль, чем сторона объективная. Не случайно говорят об интеграционной политике и никогда о политике интернационализации. А раз так, раз политика, значит, управление, значит, выбор партнеров, в котором учитываются параметрические свойства объектов: их союзническая принадлежность, их интересы, мощь и сила и т. д.

С позиции вышеприведенного определения экономически интегрированным регионом является только зона Общего рынка. НАФТА находится в состоянии первоначальных стадий интеграции, главным образом из-за ее слабого звена: Канада — Мексика. В Восточной Азии наметилась тенденция, всего лишь тенденция, к интеграции с неизвестными последствиями из-за возможной смены структурной конфигурации, другими словами, перемещения ее центра на китайскую экономику. В то же время совершенно преждевременно говорить об интеграционных процессах между тремя центрами экономики: США — Западная Европа — Япония, тем более о каких-то «интеграционных процессах» в несуществующем «АТР».

Теперь настала пора рассмотреть экономическую сущность глобализации, которая обычно анализируется в рамках Теории глобального капитализма. К созданию этой теории приложили руку наиболее выдающиеся ученые Запада, среди которых можно, к примеру, назвать Г. Эрриги, Жака Аттали, Б. Балласа, У. Белло, Дж. Боррего, Б. Камингса, X. Фридмана, А. Липеца, П. Тэйлера, Н. Трифта, И. Уоллерстайна. Некоторые из названных имен неоднократно упоминались на предыдущих страницах работы. На этот раз их материалы мне понадобятся для описания экономического механизма процесса глобализации. В какой-то степени нижеизложенное является весьма кратким обобщенным конспектом, прежде всего, работ американских ученых: Камингса, Уоллерстайна и особенно Боррего.

Капиталистическая мировая экономика в 90-е годы представляет собой в высокой степени усложненное переплетение производства, капиталов, информации, технологий, рынков труда и всех остальных звеньев получения максимальной прибыли, контролируемое тремя центрами экономического могущества, а также транс- и межнациональными корпорациями и банками. В целом мировая экономика стала более подвижной, изменчивой, усложненной и более взаимосвязанной. В этой новой системе любая экономическая деятельность имеет значение только в глобальном контексте. Данная система породила новое глобальное разделение труда. Процветание или, наоборот, упадок той или иной экономики, того или иного государства и даже того или иного региона зависит от истоков и структуры накопления капитала и кто им управляет внутри мировой экономики.

В системе глобального капитализма организация производства и экономическая деятельность меняются от стандартизированного массового производства до производства, ориентированного на индивидуального потребителя. Кроме того, вертикально интегрированные крупномасштабные производственные организации или предприятия заменяются вертикально дезинтегрированной и горизонтальной сетью связей между производствами. Данное переходное состояние в мировой экономике — от фордизма до постфордизма — началось в середине 70-х годов.

Как известно, фордизм опирался на систему массового производства и массового потребителя. Она (система) базировалась на стабильной, хорошо оплачиваемой рабочей силе в странах Первого мира, а также на интенсивной эксплуатации труда и ресурсов в странах Третьего мира. Производственные процессы концентрировались на относительно больших и крупных предприятиях.

Характерной чертой постфордистского режима является ослабление жесткости и усиление гибкости производства. Хотя эта тенденция сопровождается множеством других процессов, главное же в нем — минимизация ограничений для свободного движения капитала, а также ускорение его оборота. В 80-е годы взаимоотношения между бизнесом и правительством привели к ослаблению и сокращению возможностей государства регулировать процесс накопления капитала. Новые формы взаимодействия, отраженные в рейганомике, тэтчеризме и административно-финансовой реформе Японии, ускорили процессы дерегуляции экономики, что вело ко многим важным победам капитала, в значительной степени за счет интересов низших слоев общества. Главное же заключалось в том, что постфордизм был внедрен в международном масштабе, став питательной средой процесса глобализации капитализма.

Развитие глобального капитализма тесно связано со стратегией максимализации гибкости процессов, главными из которых можно считать следующие. Обычно называют пять важных процессов:

1. Производство децентрализируется и фрагментируется. В рамках глобального капитализма фордистская компания распадается на многие подразделения и подпроцессы, образуясь в небольшие фирмы, рассредоточенные широко по миру в общинах, регионах и государствах. Выгоды от такого дробления и рассредоточения очевидны. Например, при разделении некоторых аспектов производственного процесса фирмы могут разорвать связи со своим головным объединением и начать сотрудничество с другими производителями, эксплуатировать дешевый труд или ресурсы других фирм, расположенных в других районах или даже частях земного шара. Капитал также хорошо себя чувствует в общении с государством. Маленькие децентрализированные операции более гибки и свободны в выборе места дислокации, главным образом там, где более низкие расходы на управление и на поддержание жизненного уровня рабочих, а также там, где труд плохо организован. Рабочие вынуждены «понимать», что требования высокой зарплаты или нежелание с «пониманием» отнестись к ее уменьшению «заставят» предприятие перебраться в другое место. Местные власти тоже поставлены в условия вынужденного «понимания» деятельности таких фирм (предоставляют хоть какую-то работу), особенно когда речь идет о налогах. Обратной стороной глобальной децентрализации производства является усиление централизации финансовых холдингов, более прибыльных и безопасных.

2. В то время как производство рассыпается по многим общинам, регионам и государствам, финансовые, исследовательские структуры и контролирующие институты четко концентрируются внутри «мировых городов» и стран Первого мира. Глобальная разветвленная в мировом масштабе гибкость зависит от установления жесткой взаимосвязанной сети контролирующих точек, которые предоставляют наибольшие финансовые и интеллектуальные ресурсы, способствующие накоплению капитала. Эти контролирующие точки — мировые города и центральные страны — «оркеструют» и контролируют производство и осуществляют исследовательскую деятельность по всему миру. Например, проведенные глобальными корпорациями, т. е. ТНК и ТНБ, массовые опросы высокопрофессиональных сотрудников из институтов бывшего Советского Союза, причастных к разработкам новых технологий, а также студентов являются звеньями в цепи акций глобального исследования и глобального сбора информации в целях максимизации накопления капитала. Хотя такого типа деятельность в основном осуществляется в более или менее развитых государствах, однако она стала охватывать анклавы так называемых полупериферий, куда, по западным меркам, причисляются, например, Гонконг, Сингапур, Индия, Мексика. Самая же животрепещущая проблема глобального капитализма заключается в том, что усиливающаяся гибкость требует жесткой координации в рамках системы «трех центров экономики», т. е. США, Японии, Западной Европы, а если шире, то в недрах «семерки» ведущих стран Первого мира.

3. Пространственно-временное сжатие в условиях глобального капитализма способствует максимальному расширению и ускорению производственного процесса. Географическая распыленность, децентрализованное производство в сочетании с централизованной собственностью и контролем требуют новых форм коммуникаций, транспорта, кредита и других инновационных технологий, которые связывали бы производственные и иные «дальние» операции с контролирующими институтами. Глобальная система взаимодействий становится более сложной и зависит от чрезвычайно усложненных и гибких информационных и финансовых смычек. Эти новые технологии также убыстряют скорость движения материальных товаров по земному шару. По выражению одного из теоретиков, «мы получили такой мировой экономический порядок, который приговорил себя к острию ножа. Это мировой экономический порядок, который подвязал себя к скорости». Вдобавок глобальные корпорации, вооруженные новыми формами технологии и организации, получили преимущества от низких затрат на производство и от более благоприятного законодательного климата в странах Третьего мира. Пространственно-временная компрессия одновременно нивелирует значение политических границ, тем самым увеличивая скорость движения товаров и информации. Эта сторона глобального капитализма теоретически подкрепляется неолиберальными концепциями, фанатичными адептами которых являются, в частности, «чикагские мальчики». Сторонники неолиберализма настаивают на открытии рынков и корпоративной стратегии. И то и другое позволяет обходить местные протекционистские барьеры. К слову сказать, политика неолиберализма является одной из важнейших причин невозможности организации экономического интегрированного блока в так называемом «АТР» и даже в Восточной Азии.

4. Пространственно-временное соединение государства и экономики, характерное для ранней фазы капиталистического развития, ныне находится в процессе распада. Способность государства посредничать между рынком и обществом ослабляется. Глобальный капитализм существенно сузил локальный, региональный и национальный контроль государства над экономической и даже неэкономической сферой деятельности общества.

Постфордистские фирмы ищут места с «хорошей средой для бизнеса». Такие фирмы в состоянии обеспечить качество в виде обученной рабочей силы, а также высокоразвитую и организованную инфраструктуру. В то же время их деятельность ведет к понижению зарплаты, ослаблению организации рабочих, что в конечном счете снижает уровень жизни населения. Несмотря на это, государство прибегает к налоговым скидкам и другим льготам для привлечения или просто удержания бизнеса. «Экономическое развитие» часто означает, что государство стимулирует конкуренцию между фирмами за право организовать свою деятельность в тех или иных районах, которые превращают общины в «места войны».

5. В рамках глобального капитализма происходит резкое сокращение промышленных рабочих и изменение сути и качества работы в зоне Первого мира. Полная рабочая занятость заменяется неполным рабочим днем и временной работой, производственная и сельскохозяйственная деятельность вытесняется сферой обслуживания. Рабочие с неполным рабочим днем и временные рабочие принимаются и увольняются в соответствии с рыночными условиями при сохранении производства, функционирующего постоянно без дополнительных оплат. Одновременно сокращаются размеры пособий и удлиняется время продвижения по служебной лестнице. Вдобавок рабочий день становится более гибким. Режим работы в общем уменьшает возможности рабочих с полным рабочим днем вести «торги» с предпринимателями за лучшие условия работы. Старые рабочие отдают себе отчет в том, что они не смогут найти эквивалентную работу, если потеряют нынешнюю. Соответственно, они скорее согласятся на «уступки», чтобы сохранить свои места. Таким образом, постфордистская система привнесла с собой худшие условия работы, более низкую зарплату и пособия, а также ликвидировала гарантии безопасности, т. е. сохранения рабочих мест для громаднейшего большинства рабочих. В этой связи один из теоретиков-экономистов А. Липец делает сверхлюбопытное «открытие», утверждая, что послевоенное соглашение между трудом и капиталом видоизменилось на односторонний взгляд в отношении рабочих как на товар, который можно свободно «занять и сократить по воле работодателя». Это определение сговорчивого рабочего (the pliable worker) является сердцевиной постфордистской гибкости.

Возникли новые формы управления при глобальном капитализме, которые качественно отличаются от фордистского типа многонационального капитализма. Хочу повторить: усиливающаяся экономическая деятельность имеет значение только в глобальном контексте, будь то автомобильная промышленность, электроника, текстиль или одежда. В глобальном капитализме максимум гибкости означает деятельность, приближенную к предельным возможностям. Она имеет следующие характеристики:

1. Глобальный капитализм требует фундаментальной ревизии концепции государства, концепции, до сих пор подвязанной к функциям национального правительства. С появлением глобальных корпораций возникла необходимость продумать идею глобального государства. Появление глобальных фирм, способных уклониться от контроля национальной бюрократии, имеет историческое значение. Хищническое загрязнение окружающей среды промышленными отходами, инициируемое фактически неконтролируемыми международными корпорациями, стало выдвигать чуть ли не на первый план проблемы экологии, не умещающиеся в национальные границы. Появление новых видов проблем вызывает растущую потребность в их цивилизованном разрешении, что возможно только через глобальные институты и организации.

2. Гегемония глобального капитализма отражается в формировании международных бюрократических альянсов, которые управляют и регулируют движение капитала на земном шаре. ВТО, МВФ и Мировой банк являются сторожевыми псами глобальных инвестиций. Они в состоянии расширять или сокращать инвестиционные потоки в соответствии с классовыми интересами глобальных капиталистов, четко следя за всем процессом глобального накопления капитала. Процесс глобального регулирования дал новый импульс либеральной идеологии в поддержку глобального капитализма. (Сама эта идеология стала опираться на так называемую Теорию модернизации.)

3. Глобальный капитализм может функционировать и процветать только при наличии слабых государств или открытых границ для свободного передвижения капитала и товаров через различные зоны и пласты глобальной капиталистической системы. Слабые государства вынуждены отвлекаться от развития национальной экономики, фокусируя свое внимание на политике открытых дверей перед мировой экономикой, тем самым завлекая сверхмобильный глобальный капитал любой ценой. Это привело к созданию хаотично нагроможденных производственных анклавов по всему миру, вычерчивая неравную мозаику экономического развития внутри и за пределами национальных границ того или иного государства.

4. Другой интегральной частью глобального капитализма является интенсивное использование женщин на мировом рынке труда. Молодые женщины Третьего мира представляют громадный сегмент дешевого труда для глобальных корпораций. Они образуют стратегическую рабочую силу для глобального капитализма в 1990-е годы. Например, внутри 100 или около того свободных торговых зон по всему миру от 80 до 90% рабочих легкой сборки являются женщинами. Женщины предпочтительнее для глобальных корпораций потому, что они рассматриваются как рабочая сила, которая «послушна, легко манипулируема и готова выполнять скучную работу».

Итак, в рамках глобального капитализма инвестиционный и финансовый капитал, производство, управление, рынки, рабочие процессы, информация и технология сорганизованы в мировом масштабе. Экономические и организационные изменения произошли вследствие величайшей технологической революции в истории человечества. Ее ядром является информационная технология — информатика, микроэлектроника и телекоммуникация, — окруженная и подпираемая научными открытиями в других областях, как то: биотехнология, новые материалы, лазеры и обновленная энергия. Революция в информационной технологии воспроизвела международные наднациональные организации, функционирующие в интересах глобальной капиталистической системы на основе глобального разделения труда.

Исходя из сказанного, я определил бы экономическую глобализацию как процесс контроля и управления всех видов экономической деятельности в мировом масштабе в интересах стран Запада. В геоэкономическом пространстве этот процесс находит выражение в усилении экономической мощи Запада относительного всего мира (the West vs. the Rest). В геостратегическом пространстве экономическая глобализация означает материальную базу господства Запада над всем миром.

Чтобы яснее отличить разбираемые экономические процессы, еще раз хочу повторить их главные отличительные признаки. Интернационализация — процесс, который осуществляется, или, по крайней мере, должен осуществляться, во имя взаимных интересов всех стран. Интеграция работает главным образом в пользу интересов интеграционной группировки. Глобализация же реализуется и управляется в интересах только Запада.

В экономическом мировом пространстве наблюдается четыре экономические тенденции (интернационализация, региональная интеграция, глобализация и локализация) с разной степенью интенсивности или развития. Различные авторы по-разному интерпретируют эти тенденции. Одни обращают внимание на локализацию и глобализацию, полагая, что именно эти тенденции будут доминировать в нынешнем веке, сливаясь в глокализацию. Другие упор делают на глобализацию, хотя в реальности говорят об интернационализации. Третьи, как Херст и Томсон, указывают на два типа экономики, которые «не обязательно взаимоисключаются». Они утверждают, что «скорее всего, при определенных условиях глобальная экономика может охватить и даже встроить в себя международную экономику», т. е. интернационализация станет частью глобализации. При этом оговаривают: «По нашему мнению, такой процесс гибридизации еще не имеет места, но было бы неразумно об этом не думать или исключать такую возможность»¹⁹⁴.

Мой подход, как было заявлено с самого начала, иной. Он сводится к следующему:

Первая фаза интернационализации (конец XIX века до начала Первой мировой войны) охватила весь мир, формируя «международное сообщество капиталистов». На этой стадии выявились тенденции, которые В. И. Ленин сформулировал в виде мирового закона. Он писал: «Развитие и учащение всяческих сношений между нациями, ломка национальных перегородок, создание интернационального единства капитала, экономической жизни вообще, политики, науки и т. д. — суть мировой закон капитализма, характерный для зрелой стадии этой формации»¹⁹⁵. Исторически процесс шел так: сначала монополии «соединяются» с государством, образуя ГМК, затем последний выделяет из себя ТНК, которые вместе с отечественными ГМК формируют мировые хозяйственные отношения капиталистического мира. В результате развитие капитализма «идет в направлении к одному-единственному тресту — всемирному, поглощающему все без исключения предприятия и все без исключения государства»¹⁹⁶.

Но эта фаза была прервана Первой мировой войной и возобновилась после Второй мировой войны, наибольшее развитие получив в 70—80-е годы. Специфика второй фазы заключалась в том, что из зоны данной тенденции выпал социалистический мир (СССР, страны Восточной Европы, ряд стран Восточной Азии и КНР), который небезуспешно начал строить собственный экономический ареал с довольно интенсивными интеграционными качествами (по крайней мере, в зоне Восточной Европы). Одновременно интернационализация капиталистического мира начала порождать внутри себя интеграционные анклавы: в наиболее развитой форме в Западной Европе, среднеразвитой и еще не завершенной в Северной Америке (через механизм НАФТА) и в зачаточной форме в Восточной Азии, в системе США — Япония — азиатские НИС. Интернационализация Триады США — Западная Европа — Япония начала вступать в противоречие с интеграционными процессами внутри этой Тройки, в определенной мере сглаженной за счет переброса механизмов интернационализации на страны Третьего мира. Необходимо зафиксировать: вторая фаза «родила» региональную интеграцию, взаимоотношения которой с интернационализацией были описаны выше.

Третья фаза интернационализации, начавшаяся в 90-е годы, произвела еще одно, точнее два явления — глобализацию и локализацию. Что касается первого явления, то ему способствовал распад социалистической системы. Благодаря этому возникли так называемые «нарождающиеся рынки» (emerging markets) на территории распавшегося СССР, в странах Восточной Европы. К этой группе стран обычно относят также КНР (в связи с политикой открытости), Индию (по той же причине), а также Мексику. Я эту группу стран называю Вторым миром.

Все четыре разбираемые экономические тенденции по-разному работают в нынешних трех мирах. Наиболее всеохватывающей является интернационализация, поскольку она распространяется на все три мира. Интеграция продолжает углубляться внутри Первого мира («золотое ядро») с некоторой спецификой. В Восточной Азии интеграционный анклав все больше и больше закручивается вокруг Китая. Локализация разворачивается в основном в Первом мире, выступая против интеграции и идя на «помощь» глобализации, т. к. местные органы власти заинтересованы в привлечении капиталов любых экономических акторов вне зависимости от их «национальностей».

Наконец-то в полном смысле получила свое начало и глобализация, действующая главным образом из зоны Первого мира и распространяющаяся на Второй и Третий миры. Последние не являются участниками глобализации. Они являются ее объектами.

В перспективе интернационализация будет сдавать свои позиции интеграции и глобализации. Причем если сферой интеграции, повторюсь, являются конкретные регионы, то сферой глобализации — весь мир. Их противоречия начнут обостряться по мере развития глобализации (повторяю: последняя тенденция еще в начальной форме), когда будут исчерпаны экономические возможности регулирования интеграционных процессов, с одной стороны, и когда акторы интеграции начнут сталкиваться с акторами глобализации на одних и тех же экономических полях — с другой. И если в зонах Третьего и Второго мира они еще смогут договориться, то это практически исключено в интеграционных зонах, поскольку в последних сохранится громадная роль государств-правительств. Неконтролируемые рыночные силы в лице МНК и МНБ войдут в противоречие с государствами-правительствами интеграционных зон, что может привести к дезинтеграции в этих зонах (что не исключают и некоторые аналитики-экономисты). На экономическом уровне противоречие решится за счет поглощения слабых акторов сильными и в формировании глобальной интеграции, т. е. в формировании мировой единой экономики.

Но против данной экономической тенденции выступают геостратегические факторы, т. е. система отношений на уровне самих государств с неизбежным действием закона силы в мировой политике. Другими словами, чтобы экономическая глобализация воссоединилась с региональной интеграцией в глобальную интеграцию, необходима политическая глобализация, т. е. ликвидация политических границ или, другими словами, исчезновение понятия государственного суверенитета. А это в обозримой исторической перспективе вряд ли предвидится, хотя исторически это неизбежно, о чем писал В. И. Ленин еще в начале прошлого века. Он считал, что именно всемирно-историческая тенденция капитализма будет вести «к ломке национальных перегородок, к стиранию национальных различий, к ассимилированию наций, которая с каждым десятилетием проявляется все могущественнее, которая составляет один из величайших двигателей, превращающих капитализм в социализм»¹⁹⁷.

«Опять социализм», — с раздражением отреагирует какой-нибудь либерал-демократ. «Да, опять социализм», — ответят… немало американских ученых, мнения которых я уже приводил выше. Хотя сам я назвал их идеи утопичными. К предыдущим аргументам добавлю: они не осознают сложности геостратегической борьбы на глобальном уровне, межцивилизационных и религиозных противоречий в мире, которые не сможет решить ни одно мировое правительство, поскольку в нынешних исторических условиях оно может быть только капиталистическим. И вместе с тем я согласен с ними, что глобальная интеграция возможна только на мировой социалистической основе. А это означает, что социализм поначалу должен появиться на национальных уровнях, прежде всего в Первом мире, и возродиться во Втором. Как скоро это произойдет? Не знаю. Но знаю, что произойдет непременно, если человечество не лишится чувства самосохранения. Хотя последнего полностью тоже исключать нельзя.

Из всего сказанного следует: в мире существует две перспективные тенденции — глобализация и региональная интеграция. Соединение этих тенденций в единый процесс означало бы формирование мирового государства с мировым правительством. Это в принципе возможно, но в обозримом будущем не неизбежно. Слишком много неопределенных переменных вплетено в этот процесс, чтобы можно было прогнозировать их воздействие.

Контуры мира и вообще структура международных или мировых отношений зависят от метода анализа, выбранного исследователем. Очевидно, что мировидение, основанное на классово-идеологическом подходе, будет отличаться от представлений на мир, если использовать, скажем, цивилизационные или техногенные подходы. Другими словами, геостратегический и геоэкономический подходы, которые я намерен использовать в данной главе, являются одной из разновидностей структурного метода, т. е. всего лишь одним из многих методов анализа международных отношений. Значит, и они не покрывают всю гамму, весь спектр международных реальностей. В то же время вскрытые мной на основе данных подходов три закона международных отношений позволяют надеяться на возможность более точного прогнозирования структуры мировых отношений, по крайней мере вглубь на 50 лет и чуть далее.

Геоэкономическая структура мира определяется экономическими весами государств, отражающими их экономический потенциал, который принято на агрегативном уровне оценивать через индикатор ВНП/ВВП.

Сравнительный анализ этих потенциалов позволяет выявить экономическую мощь государства, которая может оцениваться в качестве полюса. Сформулированный мной закон «полюса» гласит: в геоэкономическом пространстве глобальный или региональный полюс означает определение субъекта, отличающегося от других субъектов превосходством своей экономической мощи над экономическим потенциалом вслед идущего государства, как минимум, в 2 раза. Отсюда следует, что экономический потенциал не является синонимом мощи. Именно явление мощи порождает явление полюса.

Расчеты на 1999 г. показывают, что в Латинской Америке региональным полюсом является Бразилия с ВВП в 743 млрд долл., опережающая вслед идущую за ней Мексику (429 млрд долл.) почти в два раза. В Африке полюсом является ЮАР (ВВП — 133 млрд долл.); за ней идет Нигерия (38 млрд долл.). На Ближнем и Среднем Востоке таким полюсом можно считать Турцию (186 млрд долл.); за ней Иран (111 млрд долл.). В Восточной Азии — это Япония (около 4 трлн долл.), за ней КНР (около 1 трлн долл.). В Восточной Европе полюсом является Россия (333 млрд долл.), за ней Польша (153 млрд долл.). В Западной Европе полюсов вообще нет, поскольку Германия с ВНП в 2,1 трлн долл. недостаточно опережает экономический потенциал вслед идущей за ней Франции, ВНП которой 1,4 трлн долл.

^{Примечание: из-за экономии «пространства» США не обозначены на графике.}

Мировым или глобальным полюсом являются США с ВНП более 8,3 трлн долл., в два раза опережающим идущую вслед за ними Японию. (Отмечу, что пропорции практически не меняются и при перерасчете ВВП по ППС, за исключением Китая. Кроме того, ППС в основном имеет отношение к сравнениям внутриэкономической ситуации стран, а не к международным отношениям.)

Сказанное означает, что почти в каждом регионе есть свой «полюс». Но на глобальном уровне существует в настоящее время только один полюс, и им являются США.

Что же касается России, то хотя ее экономический потенциал позволяет формировать «полюс» в рамках СНГ (вслед идущей за ней Украине, ВВП — около 38 млрд долл.), в целом ее экономический потенциал (ВНП), по которому она в 1999 г. занимала 16-е место в мире, а по ВВП на душу населения — 98-е (а если через ППС — 80-е место), не только не «тянет» на глобальность, но даже и на региональность. Ее место в локальном пространстве СНГ.

Геостратегическая структура международных отношений определяется не через полюсы, а через категорию «центра силы».

Центр силы — это субъект, имеющий возможность подчинить деятельность других субъектов или акторов международных отношений в соответствии с собственными национальными интересами. В зависимости от сферы распространения такого контроля центр силы может быть локальным, региональным или глобальным.

Гегемония — это сила, направленная на подчинение всех акторов международной политики на реализацию интересов гегемона.

Разница между полюсом и центром заключается в том, что первый субъект-полюс не обязательно действует в системе международных отношений. Например, Япония Токугавского периода (период самоизоляции) по экономическим параметрам соответствовала экономической массе великих держав Европы, но не была центром силы, поскольку фактически не проводила внешней политики, т. е. она не была субъектом международных отношений. То же самое относится и к Китаю до начала XIX века, который превосходил по экономической массе любую страну Европы, но практически не вел активной внешней политики, т. е. не навязывал свой контроль в системе международных отношений. Другими словами, полюс превращается в центр силы при условии проведения активной и агрессивной внешней политики, нацеленной на подчинение других акторов своим внешним и внутренним интересам. Исходя из подобных рассуждений, можно сформулировать закон «центра силы».

Превращение субъекта-полюса в центр силы предполагает наличие внешнеполитического потенциала (ВПП), объем которого должен превосходить внешнеполитический потенциал субъекта конкурента, как минимум, в 4 раза. Это соотношение и определяет закон «центра силы».

Сам по себе ВПП формируется через суммарный ресурс, затрачиваемый на внешнюю политику. Этот ресурс складывается из финансовых потоков, закладываемых в бюджет страны, и реализуется через аппарат внешней политики (АВП). Хотя нередко трудно четко определить, что относится к внешней, а что к внутренней политике, тем не менее существуют некоторые институты, которые однозначно встроены во внешнеполитический процесс. Это — министерства иностранных дел, министерства обороны, информационно-пропагандистские службы, пограничная охрана, внешнеэкономические организации, службы внешней безопасности или разведки и т. д. Проблема в том, что в национальных бюджетах внешнеполитические расходы не всегда прописываются через государственные институты. Чаще всего они зафиксированы в строках по направлению деятельности: «Международная деятельность», «Национальная оборона», «Содействие международному экономическому развитию». И хотя все составляющие ВПП центра силы работают на реализацию всех аспектов национальных интересов, однако объемы ресурсов на каждом из основных направлений внешней политики будет определять тип «центра силы»: экономический, политический или военно-стратегический. Например, в 1997 г. Япония по строке «Содействие международному экономическому сотрудничеству» (в нее входит и официальная помощь развитию — ОПР) затратила около 29,5 млрд долл., что составило 0,7% ее ВНП. Великобритания и Германия в том же году израсходовали по аналогичной строке 19,6 и 19,7 млрд долл. соответственно (1,5 и 0,95% их ВНП)¹⁹⁸. Очевидно, что 10-миллиардная разница дает преимущество Японии на мировой экономической арене, придавая японскому полюсу черты экономического «центра силы».

Обычно львиная доля внешнеполитического потенциала падает на строку «Национальная оборона». Эта строка определяет военный потенциал той или иной страны, который теоретически может быть использован в случае нападения. Поскольку в нынешних исторических условиях прямое нападение между ядерными державами практически исключено, в реальности этот потенциал определяет функцию сдерживания, с одной стороны, с другой — оказывает влияние на типы и формы поведения государства на мировой арене. Вместе с тем неядерные компоненты военного потенциала могут использоваться в отношении неядерных держав при защите «национальных интересов».

В системе международных отношений наиболее активно используется финансирование по строке «Международная деятельность». Именно эта «динамичная» строка определяет охват и глубину деятельности той или иной страны на международной арене.

Причем если экономический потенциал превращается в мощь-полюс при превосходстве не менее чем в два раза, то ВПП превращает полюс в глобальный центр силы при превосходстве, повторюсь, как минимум, в 4 раза. Это связано с тем, что такой потенциал должен охватить основные 4 региона в мире: Европу, Восточную Азию, Латинскую Америку и Африку с Ближним и Средним Востоком.

Расчеты показывают, что в Западной Европе отсутствует центр силы, поскольку совокупный внешнеполитический потенциал каждой из основных держав этого субрегиона (Германия, Великобритания, Франция и Италия) варьируется между 40 и 50 млрд долл. У Японии ВПП превосходит сумму в 50 млрд долл., что позволяет оценивать эту страну как региональный центр силы (у Китая, если исходить из официальной статистики, этот потенциал приблизительно равен 10–12 млрд долл.).

У США ВПП на 1999 ф. г. (без учета финансирования строки «Международное экономическое сотрудничество») был равен приблизительно 300 млрд долл., т. е. превосходил идущую за ними Японию почти в 5 раз. Следовательно, на глобальном уровне сегодня мы имеем один центр силы, и им являются США.

Япония является центром экономической силы в Восточной Азии. Соблазн оценить КНР как центр военной силы в этом же регионе не обоснован, поскольку его потенциал нейтрализуется все теми же США. В Западной Европе не существует никаких центров силы из-за приблизительно равного соотношения внешнеполитических потенциалов основных государств. О России, естественно, в этом контексте вообще не может быть и речи.

Итак, фиксируем еще раз. Центр силы — это категория политическая или геостратегическая, что одно и то же. То есть она являет собой надстройку структуры международных отношений. Полюс — понятие экономическое, следовательно, оно отражает собой некоторые базисные явления в структуре международных отношений. И в том, и в другом случае они формируют всего лишь структуру международных отношений, а не содержание. Содержание же этих структур определяется целями международных акторов, будь то государства, международные организации, ТНК или МНК, неправительственные организации, блоки или альянсы государств. В упрощенном виде на системном уровне эти цели, а в конечном счете и все содержание международных отношений определяется двумя системными потоками: 1) борьбой за силу (межгосударственный уровень), 2) борьбой за мировые рынки (государства плюс ТНК, МНК). Оба потока порождены неравномерным экономическим развитием государств¹⁹⁹.

Для удобства анализа упростим также разобранные ранее категории интернационализации, интеграции и глобализации. Мотивом интернационализации является доступ к рынкам торговли и приложения капиталов; сутью интеграции является формирование тесно переплетенных экономических анклавов, т. е. соединение всех циклов экономической деятельности в единое целое; глобализация — распространение финансово-инвестиционной и информационной деятельности на весь мир в стремлении взять его под контроль.

Далее мне придется сделать еще одно упрощение: поделить мир на три группы стран на основе уровня их экономического развития. Для всех международников это — привычные три мира (но не полюса).

Первый мир (развитые страны) — «золотой миллиард», состоящий из трех зон: Северная Америка, Западная Европа и Япония с устоявшимися формами капиталистической экономики и демократии.

Второй мир (среднеразвитые страны) — страны СНГ, Восточной Европы, Балтии, Китая и Индии. Их специфика — политика реформ, т. е. отказ от предыдущих моделей социализма или госкапитализма и попытки перехода на новые модели, близкие к западным моделям капитализма.

Третий мир (развивающиеся страны) традиционно состоит из стран Африки, Латинской Америки, Ближнего и Среднего Востока, Восточной Азии (за исключением Южной Кореи, Тайваня и КНР) и Южной Азии (за исключением Индии). Всех их объединяет не только низкий уровень социально-экономического развития, но и то, что они почти все являются странами-объектами, а не субъектами мировой политики.

Хочу еще раз подчеркнуть: три мира — это не полюсы и не центры силы. Это условное деление мира по уровню экономического развития. Совпадение происходит только с Первым миром, который одновременно является и центром силы, и единственным экономическим полюсом.

Теперь дадим характеристики каждому из трех миров.

Первый мир работает во всех трех экономических пространствах, хотя и с разной степенью интенсивности. У каждого из трех субрегионов внутри Первого мира существуют свои интеграционные зоны: в Западной Европе — Европейское сообщество, в Северной Америке — НАФТА, в Восточной Азии — институционно не оформленная подсистема Япония — США — СВА — ЮВА (страны АСЕАН). В первом случае как развитая интеграция, во втором — начинающийся процесс, в третьем — как тенденция. Весьма активно все три субрегиона вовлечены в интернационализацию. На поле же глобализации единоличным лидером являются США. Для того же, чтобы добиться подлинного глобального лидерства, США необходимо «вскрыть» региональную интеграцию, сделать ее «открытой», т. е. соединить региональную интеграцию с глобализацией, иными словами, «на выходе» получить «глобальную интеграцию». В результате геоэкономическое лидерство США превратится в глобальное лидерство. Поэтому именно США заинтересованы в мировой глобализации, т. е. в подчинении не только Второго и Третьего миров, но и Первого мира. Именно поэтому одной из форм сопротивления со стороны европейских государств является локализация, предусматривающая вовлечение в локальное экономическое пространство компаний или инвестиций из любой страны (хотя объективно, как уже говорилось, локализация работает на глобализацию).

В целом же с точки зрения экономической сущности Первый мир представляет интеграционный или тяготеющий к интеграции экономический анклав. Как центр силы, он противник формирования других центров силы и, таким образом, их неизбежный антагонист.

Первый мир является самым мощным в экономическом, политическом и военном отношениях, и он доминирует над остальными двумя мирами. В силу этого систему международных отношений можно рассматривать как однополярный мир с единым центром силы, каковым являются США.

Второй мир не является интегрированным, действует в поле интернационализации и является объектом глобализации. В то же время среди стран этого мира существуют некоторые попытки интегрироваться, например в рамках СНГ вокруг России и в Юго-Восточной Азии вокруг Китая. На поле интернационализации Второй мир также является объектом, а не субъектом, за исключением Китая, Южной Кореи и Тайваня, внешнеэкономическая деятельность которых начинает ощущаться на рынках других стран, в том числе и в зоне «золотого миллиарда».

Среди стран Второго мира есть два претендента (то, что по-английски обозначается словом challenger) на статус великой державы — Россия и Китай²⁰⁰. На это указывает их официальная стратегия формирования «многополярного мира», т. е. намерение сломать существующую структуру международных отношений.

Второй мир во всех отношениях значительно слабее Первого мира и испытывает к нему синдром любви и ненависти. С одной стороны, стремится к экономическому сотрудничеству, с другой — отстаивает свою независимость и самостоятельность. Внутри этого мира нет бесспорных полюсов, хотя наибольшие шансы для этого есть у Китая. Второй мир менее целостен и менее взаимосвязан с экономической точки зрения. У него нет единой политики, нет союзнических отношений. Он текуч, в результате чего одна его часть может примкнуть к Первому миру, другая — к Третьему. В любом случае в настоящее время Второй мир нельзя рассматривать как полюс. Это — просто географическая зона.

В Третьем мире нет интеграционных полей, если не считать в качестве таковых попытки стран Латинской Америки к более тесному и согласованному взаимодействию внутри экономических пространств Карибского бассейна. Он функционирует в поле интернационализации в качестве объекта, одновременно являясь объектом глобализации, хотя и в меньшей степени, чем страны ЮВА, из-за отсутствия соответствующей инфраструктуры.

Объективно он заинтересован в многополярности, но в еще большей степени в биполярности, поскольку последняя структура предоставляет ему больше возможностей играть на противоречиях между «полюсами» в пользу своих интересов. В настоящее время Третий мир — это конгломерат государств, по своему социально-политическому строю находящийся на уровне феодальной стадии развития с элементами капитализма (Африка), на феодально-капиталистическом (ЮВА) или на криминально-капиталистическом уровне (страны Латинской Америки).

Все, что было сказано выше, — это статика. Теперь перейдем к динамике.

Поскольку в своих работах я часто выступаю против концепции многополярности и отстаиваю концепцию биполярности, подчеркивая при этом, что нынешний мир однополярен, меня часто обвиняют в том, что я противник России и отъявленный протагонист США. Другие же, наоборот, с одобрением отзываются на то, что я все равно склоняюсь к биполярности. Эти личные мотивы я привожу только для того, чтобы подчеркнуть: утверждение или формирование той или иной структуры международных отношений определяется объективными процессами системного характера, а не или не только индивидуальными усилиями той или иной державы или даже группы стран. Скажем, нынешнее лидерство США, развал СССР или возвышение Китая невозможно объяснить громадной военно-экономической мощью США, некомпетентностью советского руководства или мудростью китайских вождей. Все это имеет место быть, но в рамках сочетания множества системных тенденций в мировых отношениях, каждая из которых обладает своими закономерностями и которые во взаимодействии определяют генеральную линию движения всей системы. Поэтому я не могу быть сторонником той или иной концепции полярности. Моя задача заключается в том, чтобы научно обосновать существующую структуру международных отношений и попытаться дать прогноз последующим структурам.

Переходим к анализу динамики движения структур международных отношений.

Циклическая закономерность заключается в следующем: обычно (хотя бывают и исключения) однополярная структура переходит в многополярную, последняя в свою очередь порождает биполярную, которая вновь переходит в однополярность и т. д.

В начале XIX века, если ограничиваться международными отношениями в рамках Европы, однополярная система (доминирование Франции) после Венского конгресса (1815 г.) сменилась многополярной (концерт держав), которая к концу века превратилась в биполярную (сформировалось два блока: Антанта и германско-австрийский блок). В XX веке после Первой мировой войны однополярность (США: 1918–1936 гг.) сменилась многополярностью (США/Англия — Германия/Италия/Япония — СССР: 1937–1941 гг.), которая после Второй мировой войны превратилась в биполярность (советский и западный блоки: 1950–1989 гг.). Поражение советского блока привело вновь к однополярному миру (США: с 1990 г.). Следуя этой логике, в XXI веке нынешний однополярный мир сменится многополярностью, которая затем трансформируется в биполярность, которая в свою очередь вновь перейдет в однополярность. Графически это будет выглядеть следующим образом:

Динамика смены структуры международных отношений

Хотя длительность жизнедеятельности каждой структуры не имеет четко фиксированного времени, но для нас важна закономерность и последовательность смены структур. Надо также иметь в виду, что смена структур внутри каждого периода в каждом конкретном случае наполняется и будет наполняться различным содержанием (например, по характеру причин изменения, по характеру политик и т. д.).

Теперь, исходя из логики моего подхода, выстроим другую табличку для наглядности:

Следуя вышеприведенной схеме, разберемся в нынешней ситуации. Как уже говорилось, в настоящее время в мире в базисной основе существует однополярность и ей соответствует надстройка в виде одного центра силы. Это — Первый мир, или группа стран «золотого миллиарда» во главе с США. Но США не просто возглавляют этот мир, они еще являются мировым гегемоном как в базисе, так и в надстройке. Именно США задают тон международным отношениям в качестве центра силы. Но в этой связи возникает любопытная тема, даже две: 1) являются ли США гегемоном или просто мировым лидером; 2) а если США гегемон — плохо это или хорошо для мирового порядка и международной стабильности.

Гегемон-лидер. На такого типа вопросы русские отвечают просто: хоть горшком назови, только в печку не ставь. В отличие от русских западные ученые вокруг этих тем ведут столь же бойкую дискуссию, как и в отношении других понятий и категорий. Это естественно, поскольку явление существует только тогда, когда оно названо (в соответствии с учением Людвига Витгенштайна). Если я назвал кого-то горшком, я имею полное право поставить этот «горшок» в печку в соответствии с их системной взаимосвязанностью. Если США — гегемон, то такое название определяет один тип политики и отношений к нему, если же США — просто лидер, то это совершенно иной тип и политики, и отношений. Именно поэтому американские политические социологи придают такое большое значение словам, которые приобретают у них характер понятий и категорий.

Быть мировым лидером еще не значит быть мировым гегемоном, считает Терри Босвел. Лидер, уточняет он, это экономическое доминирование, а гегемон — военнополитическое²⁰¹. Другими словами, лидерство вытекает из экономического превосходства, но его действия могут определяться мотивами экономического сотрудничества вплоть до того, что интересы лидера будут совпадать с интересами других акторов или интересами мирового сообщества. Именно такую политику и проводят США, создавая в координации с другими государствами, прежде всего странами Первого мира, «общественные блага».

Если мы раскроем термин «общественные блага», то мы обнаружим следующее содержание. Со ссылкой на внедрившего этот термин Чарльза Киндлебергера (в 1981 г.) германские ученые К. Хаускен и Т. Плюмпер так определяют это словосочетание: общественные блага (the public goods, die offentlichen Guter) являются «такого типа благами, которые невозможно исключить из потребления, а потребление одним актором не истощает его полезность для других акторов». В международных экономических отношениях такими общественными благами являются открытые торговые системы, хорошо определенные права собственности, единицы измерения общих стандартов, включая международные деньги, последовательная макроэкономическая политика, адекватные действия в случае экономических кризисов, стабильность обменных курсов, а также либеральный международный экономический порядок²⁰².

Ясно, что все эти «блага» определены интересами Первого мира и могут не отвечать интересам Второго и Третьего миров.

Но даже если признать, что США не лидер, а гегемон, то и в этом случае ответы могут не совпадать по содержанию.

Гегемон обычно вызывает негативные ассоциации, связанные с политикой давления, навязывания своей воли и т. д. (см. мое определение гегемона выше). Это как бы минусы. Но есть и плюсы, так сказать, вытекающие из объективного характера функционирования гегемона. Босвел так описывает это явление: «Поскольку мировой лидер возникает из недр глобальной войны с превосходящей военной и экономической мощью, конструируется и новый мировой порядок. Создавая его, лидер перекраивает схемы обмена и безопасности в свою пользу, устанавливая потенциальные требования для гегемона. Военные возможности гегемона, таким образом, являются критическим детерминантом его мощи такого масштаба, который был бы достаточен для защиты глобальных торговых коммуникаций, описанных Модельски и Томпсоном. Однако это обоюдоострый меч. Чрезмерная военная мощь является главным источником экономического падения» (p. 21).

И во всем этом нет ничего плохого, поскольку, как считает все тот же Босвел, «мировой лидер становится гегемонистским, когда институционный порядок создает инерцию, без которой иначе произошло бы хаотичное движение системы. Гегемония же есть период относительного мира и порядка в системе, которая по своей сути соревновательна, динамична и неравноправна» (p. 3). Точно такую же характеристику гегемонии дает Дж. Модельски: «Порядок в мировой политике обычно создается единственной доминирующей державой» и «удержание порядка требует длительной гегемонии». Порядок в этом контексте означает «мир и либеральную экономику»²⁰³.

С точки зрения Запада, в сказанном есть рациональный смысл. Гегемон, в нашем случае США, заинтересован в стабильности, сохранении геостратегического статус-кво, поскольку такая стабильность отвечает интересам не только Первого мира, но и правящим кругам всего остального мира, т. к. позволяет им, опираясь на США, контролировать внутриполитическую ситуацию в странах. Не случайно российская политико-экономическая элита крайне заинтересована в тесном сотрудничестве с США, несмотря даже на то, что многие действия Вашингтона противоречат стратегическим интересам России.

Вместе с тем статус гегемона — действительно обоюдоострый меч не только в том смысле, как обосновал этот риск Босвел. Его обратной стороной является неизбежное противодействие гегемонии, поскольку она структурирует и концентрирует борьбу всех остальных сил против себя, т. е. гегемонии США. Если предположить наличие нескольких центров силы с претензией на гегемонию, это вело бы к распылению сил тех государств, которые затеяли бы борьбу с ними. С одним гегемоном бороться значительно проще. Следовательно, гегемония объективно вскармливает множество врагов против себя. И США не избежать этой борьбы.

Исходя из предложенной схемы, переход однополярности к многополярности, от одного центра силы к множеству центров силы неизбежен. Какие причины и факторы будут ломать нынешнюю систему?

На международной арене главной проблемой единоличного лидерства США является Китай, который по мере наращивания своей экономической массы будет способен формировать интеграционную зону в Восточной Азии, одновременно внедряясь на экономические территории стран Третьего и Второго мира, а затем и Первого мира. Причем этот процесс уже начался, о чем свидетельствует активность государственных компаний КНР на территории США и некоторых стран Европы (Франция). В сочетании с геостратегическим усилением Китая (увеличение и совершенствование военного потенциала + расширение политического влияния) внешнеэкономическая деятельность этой страны будет ломать однополярный мир, стимулируя становление поначалу многополярного, а затем и биполярного мира, который, по некоторым оценкам специалистов, может сформироваться к середине XXI века. Развитию этой темы посвящен специальный раздел, следующий за данной главой.

Другим претендентом на слом нынешней системы, как уже многократно говорилось, является Россия. Об этой стране речь пойдет в последующих главах.

Здесь же я хотел бы обратить внимание на один из факторов крушения однополярной структуры, который обычно не попадает в поле внимания русских ученых, но тщательно изучается в США. Это тема связана с пролетаризацией периферии, т. е. Третьего мира, формированием рабочего движения, заинтересованного в демократизации международных отношений, а не в гегемонии одной страны или группы стран.

Известно, что в период деколонизации страны Третьего мира добились политической независимости, превратившись в нацию-государство. Экономически же они продолжают оставаться в зависимости от бывших метрополий, а ныне от всех стран Первого мира. Но в течение последних 10–15 лет начал обнаруживаться один любопытный процесс. Софтизация, сервизация и информатизация экономик развитых стран привели и продолжают вести к индустриализации экономик стран Третьего мира (т. е. происходит перенос-сброс тяжелой, металло-трудо-энергоемкой промышленности). Соответственно, это ведет к увеличению рабочего класса этих стран. По терминологии Босвела, эти государства, ранее проводившие политику государства-нации, стали активнее проводить политику государства — класса (p. 37). Иначе говоря, классические классовые противоречия внутри капиталистических государств, в свое время вскрытые Марксом и Лениным, преобразуются в межгосударственно-классовые противоречия, пронизывающие отношения между Первым и Третьим мирами. И что особенно любопытно, в исследованиях американских социальных политологов утверждается, что «рабочий класс становится центральным актором в демократизации всего мира (вопреки оценкам ранних исследований, которые приписывали демократию буржуазии, считая «демократичными» те республики, которые оставляли большое количество населения без избирательных прав» (p. 34)²⁰⁴.

Следовательно, борьба рабочего класса в странах Третьего мира в сочетании с антиглобалистским движением, принимающим всемирный характер, является одним из важнейших факторов, стимулирующих распад однополярного мира.

К другим факторам можно отнести внутриполитические проблемы самого Первого мира (экономические, этнические, классовые /например, формирование анклавов Третьего мира внутри государств Первого мира/), в том числе такое феноменальное явление, как рост коммунаторного движения в этих странах²⁰⁵. Последнее означает, что социалистическое сознание охватывает все большие слои капиталистических обществ, оказывая влияние и на представителей правящих кругов.

С международной точки зрения, помимо усиления стран — претендентов на новый статус в мире, огромное влияние будет оказывать процесс размывания сплоченности между тремя зонами внутри Первого мира, а также метания Токио между Китаем и США в выборе верной стратегической линии, адекватно отвечающей национальным интересам Японии.

Каждая из этих тем потребовала бы отдельного разговора, который и будет продолжен в последующих исследованиях. Здесь мне важно было только обозначить некоторые моменты, ведущие к видоизменению структуры международных отношений.

Необходимо зафиксировать и такой важный момент.

История международных отношений свидетельствует о том, что многополярность является самой неустойчивой системой, в рамках которой происходит больше всего войн и конфликтов. Этот тезис можно было бы подтвердить историей Европы на протяжении десятка веков. На этот тезис работает и история середины XIX века. В этот период, пока центры силы (Англия, Франция, Германия и Россия) бились за колонии за пределами своих государств, они находили точки соприкосновения для сотрудничества в самой Европе (с Россией до Крымской войны). Но как только периферия была поделена на сферы влияния, все их внимание сконцентрировалось на Европе, в которой сохранялись недоделенные зоны влияния (проливы, Балканы, Саарская область, части Польши и Украины и т. д.). Вся система многополярности начала рушиться в пользу блоковой биполярности в преддверии грандиозной схватки.

Теоретически многополярная система может быть устойчивой при равных силовых возможностях центров. Но в соответствии с законом неравномерного развития государств практически такого идеального состояния быть не может. Обязательно кто-то вырывается вперед. И тут начинает работать закон силы, который гласит: как только государство достигает уровня экономической мощи и военного потенциала, адекватного мощи и потенциалу ведущих государств мира, оно требует для себя нового статуса, означающего передел сфер мирового влияния. Поскольку старые великие державы обычно противятся подобным требованиям, то приобретение такой сферы влияния обычно возможно только путем разрушения существующей структуры международных отношений, включая и соответствующую ей систему безопасности.

Необходимо подчеркнуть, что этот закон работает в системе капитализма. Он прерывает свое действие в системе мирового социализма. Но поскольку до мирового социализма нам пока далеко, то под его действие попадают и социалистические государства, хотя, как говорится, не по своей воле. Все войны, которые вел Советский Союз, были навязаны ему капиталистическими государствами.

Следовательно, многополярная структура международных отношений с множеством центров сил является самой неустойчивой системой. Это — мир хаоса, борьбы всех против всех. Он приводит к учащению региональных конфликтов, включая и военные. С точки зрения международной стабильности это наихудший вариант структуры международной системы. Единственным успокоительным лекарством может служить надежда на то, что многополярный мир быстро (по историческим меркам) перейдет в биполярный с двумя центрами силы, предположительно США и Китая.

Отличительными особенностями противостояния между двумя центрами силы явятся не столько различия в экономическом развитии (хотя они, безусловно, сохранятся, как это было и в период конфронтации капитализма-социализма во второй половине XX века), сколько геостратегические и геоэкономические противоречия, идеологически питаемые идеями социализма и капитализма, или, по-другому, равенства и неравенства.

На уровне полярности это будут два интеграционных экономических поля, связанных между собой интернационализацией, которая будет уступать позиции глобализации. Последняя в значительно большей степени, чем ныне, наполнится проблемами экологии, демографии, совместным освоением космических пространств и т. д. Все эти вещи будут объединять два блока.

Разъединять их будет геостратегия, т. е. борьба за страны (другими словами, за территории, богатые сырьем, минеральными ресурсами, за дешевую рабочую силу и т. д.), еще не вовлеченных в систему биполярности.

Здесь очень много можно говорить о соединяющих и разъединяющих мотивах и факторах, но важнее другое: каким образом будут разрешены противоречия между двумя блоками? Если следовать моей схеме, то неизбежный распад биполярности должен привести к однополярности. Действительно, так и произойдет. Другое дело, что однополярность, возникшая на совершенно ином историческом витке, станет мировой, т. е. один полюс покроет весь мир. Другими словами, его базис, как отмечалось еще в главе о глобализации, превратится в глобальную интеграцию, или, если по-другому, на земле возникнет единое всемирное хозяйство. Надстройку же можно обозначить как всемирные политические отношения, соответствующие термину «Мировое сообщество».

Совершенно естественно, что указанные явления возможны только в случае действительного уменьшения значения государств как мировых акторов. Я не думаю, что они окончательно сойдут с мировой арены, но свое классическое значение к концу XXI века они потеряют. Складывание единого мирового хозяйства с Мировым сообществом в надстройке неизбежно приведет к формированию мирового правительства, причем именно социалистического типа, о чем я упоминал в главе о глобализации. Поскольку только социально ориентированные правительства в состоянии справедливо перераспределять, управлять и контролировать мировую экономику. Т. Босвел, У. Уагар прогнозируют появление такого правительства к середине XXI века. Мне же представляется, что оно появится только после того, как осуществятся все циклы структурной полярности. Другими словами, мир еще раз должен будет убедиться, что без разрешения противоречий в области социальной справедливости, будь то на уровне государств или на уровне единичных обществ, мировые проблемы решены быть не могут. Вроде бы это — очевидная истина. Но исторический опыт показывает: любые истины должны быть пережиты лично, каждой страной, каждой нацией и всем мировым сообществом. На это дается еще один век — XXI век.

Из вышесказанного я еще раз хочу зафиксировать несколько принципиальных положений.

Во-первых, в геоэкономических и геостратегических пространствах действуют определенные законы, в частности, закон мощи или полюса, закон центра силы и закон силы, использование которых позволяет более точно определять не только место или роль государства в мире, но и возможные результаты его внешней политики.

Во-вторых, полюсы являются базисом, а центры силы — надстройкой в полярных теориях международных отношений.

В-третьих, полюсные структуры международных отношений не являются статичными. Они подвижны, и их движение происходит по схеме: однополярность → многополярность → биполярность. Точно так же меняются и соответствующие им надстройки (один центр силы, множество центров силы, два центра силы).

В-четвертых, в соответствии с диалектическими законами Гегеля, однополярность конца XXI века, завершив движение по спирали вверх, фактически будет означать один мир, развитие которого в дальнейшем будет происходить на основе других законов и других противоречий. Структурный подход, который я использовал в данной главе, потеряет свое значение.

В политике национальной безопасности нужны две вещи: во-первых, враги, во-вторых, союзники.

(Алекс Бэттлер)

Проблема национальных интересов дискутируется на протяжении почти 100 лет, а единогласия не выработано до сих пор. Хотя для многих российских ученых совершенно непонятно, вокруг чего идет сыр-бор. Вроде бы и так ясно, что национальные интересы — это сохранение территориальной целостности, независимости, выживаемости, а еще лучше, процветание народа. Что тут непонятного? А американцы начинают «копаться»: а что такое сохранение территориальной целостности? Включает ли это понятие защиту «территориальной целостности» своих союзников? Или воздушного пространства? Или так называемые спорные территории, статус которых четко не определен или по крайней мере является сомнительным для одной или многих сторон (например, острова Сэнкаку /Дяоюйдао/). А что такое сохранение независимости? Может ли быть вообще независимость в современном мире? Является ли Россия независимой страной, если она формирует бюджет на основе рекомендаций МВФ или если ее экономика зависит от того, повысятся мировые цены на нефть или понизятся? Если опять же население России уменьшается в год на 750 тыс. человек, соответствует ли это термину «выживаемость»? А если в России на один американский доллар в день живет «всего лишь» 50% населения, то это процветание или выживаемость? И т. д. и т. п.

Получается, не все так просто, как может показаться на первый взгляд. Не случайно крупнейшие теоретики и мыслители спорят на эту тему. И хотя в спорах чаще рождается не столько истина, сколько новые проблемы, тем не менее произошла определенная эволюция в понимании категории национальных интересов в сторону ее углубления.

Категория национальных интересов может рассматриваться с различных позиций, например философских. Нас же интересует ее внешнеполитический аспект, и в этом качестве эта тема начала обсуждаться с начала XX века. Знаменитый адмирал Мэхэн определял ее по-военному четко. Как известно, он отстаивал идею расширения и усиления превосходящего военного флота не только для защиты территории, но и «защиты наших справедливых национальных интересов, что бы они ни означали и где бы они ни были»²⁰⁶. Среди этих интересов он называл защиту национальной территории, расширение морской торговли, приобретение территориальных владений, которое могло бы способствовать контролю над морями, поддержку доктрины Монро, гегемонию в Карибском бассейне и активное ведение торговли с Китаем.

Это — классический имперский подход «защиты» национальных интересов. В те времена они выражались прямо и откровенно, что соответствовало типу мышления того времени.

«Философию» в понимание данной, категории, судя по всему, начал вводить Ч. Бирд, посвятивший этой теме специальную книгу «Идея национальных интересов», опубликованную в 1934 г. Бирд впервые обратил внимание на эволюцию термина «национальные интересы» (интересы «династий» — интересы «блага государства» (raison d'etat) и вариативность его интерпретаций в зависимости от типа общества.

В конце 30-х годов эта тема была поднята в широко известной книге Кара (E. H. Carr. The Twenty Years Crisis, 1919–1939), которая дала толчок исследованиям таких ученых, как Дж. Кеннан, У. Липпман и Г. Моргентау. После войны вокруг этой категории началась бурная дискуссия, в которой, помимо упомянутых лиц, участвовали такие теоретики, как Р. Нибур, Г. Гуцков, А. Вольфэрс, К. Уолц, К. Дойч, Э. Фурнисс, М. Каплан, Дж. Розенау и др.²⁰⁷.

Различные ученые по-разному выстраивают иерархию интересов. Р. Осгуд на первый план выдвигал «национальное выживание» и «самосохранение» (national survival and self-preservation), которые им определялись в терминах территориальной целостности, политической независимости и поддержки фундаментальных правительственных институтов.

Дж. Чейз формулировал их в такой последовательности: 1) не допускать потенциальных агрессоров к базам, с которых они могли бы совершать атаки против Соединенных Штатов; 2) поддерживать самоуправление и демократию за рубежом; 3) защищать и развивать торговлю; 4) помогать устанавливать благоприятную систему баланса сил в мире²⁰⁸. Как видно, идеологический момент вновь стал актуальным в начальный период холодной войны, причем этот аспект вызвал ожесточенную дискуссию: надо ли включать «ценности» в национальные интересы, а если и надо, то как их определять?

Весьма противоречивую интерпретацию концепции национальных интересов дали А. Джордж и Р. Кеохане, которые сгруппировали «интересы» в три общих блока: физическое выживание — означает выживание людей, но не обязательно сохранение территорий или суверенитета; свобода — способность жителей страны выбирать форму правления и определять свод индивидуальных прав, определяемых законом и защищенных государством; экономическое существование — максимальное увеличение экономического благосостояния. Среди перечисленных интересов вызывает смущение первый блок «интересов»: непонятно, как выживаемость людей может быть осуществлена без территории и без суверенитета. Возможно, авторы имели в виду особую организацию общества, о структуре которого они то ли забыли рассказать, то ли по каким-то другим причинам решили не углубляться.

Что касается Г. Моргентау, то его новаторство заключалось в том, что он национальные интересы подвязал под силу, от которой перешел к более широкой категории «баланс сил».

А теперь перейдем к критике концепции национальных интересов со стороны Фрэда Зондермана, автора статьи, которую я активно эксплуатирую при рассказе на эту тему. Зондерман сгруппировал их в пять блоков. Есть смысл на них остановиться хотя бы в просветительных целях.

1. Наибольшая критика концепции национальных интересов была обрушена на то, что интересы формулируются слишком в общей форме, они размыты и в конечном счете не функциональны, т. е. не операбельны для политиков. С ними невозможно работать. Причем некоторые попытки уточнить термины вели к еще большей путанице и усложненности. Например, как только Моргентау ввел категорию «силы» (power) в контекст национальных интересов, практически все «задымились» от попыток определить, что это такое.

2. Вторая проблема, естественно, возникла в связи с попытками отличить цели от средств их достижения. Как отмечал Ван Дейк (надеюсь, ясно, что не художник), «когда мы используем язык средств и целей, мы говорим, что средства сами могут быть целями, а цели могут стать средствами». Например, тот же Г. Моргентау предлагал категорию силы в качестве меры измерения национальных интересов, т. е. сила превращалась в цель внешней политики. В ответ Джордж и Кеохане писали, что «сила является всего лишь подцелью национальных интересов, причем скорее инструментальной целью, нежели фундаментальной ценностью». Иначе говоря, является ли сила целью или инструментом внешней политики? (Вот что значит не знать гегелевской диалектики: превращение одной категории в другую в зависимости от конкретно-исторических условий.)

3. Еще одна проблема обсуждалась вокруг темы: чьи интересы, как их определять и кем они должны определяться? Совершенно очевидно, что ответы на эти вопросы погружают нас в явления, связанные со структурой общества, государства, классами и стратами. Ф. Зондерман полагает, что по крайней мере на последний вопрос надо отвечать так: «Надо принимать определения национальных интересов, предложенных официальными высшими лицами в государстве и политиками» (p. 62).

Я бы уточнил его рекомендацию. Дело в том, что не имеет значения, как какая-либо конкретная личность (ученый или просто гражданин) понимает категорию национальных интересов. Все равно будет утверждена та концепция национальных интересов, которая соответствует интересам тех, кто находится во власти. Насколько же эти интересы будут отвечать объективным потребностям нации или государства, зависит от характера общества и государства, от соотношения внутриполитических сил в стране. Правда, эти «истины» уже давно имеют ответы, данные в свое время Марксом и Энгельсом более ста лет назад.

4. Четвертая проблема возникает в связи с процессом реализации национальных интересов высшими бюрократами. Эта тема дискутируется в рамках взаимодействия (по принципу обратной связи) бюрократии с широкой общественностью — то, чему в России вообще не придается никакого значения.

5. Последний блок связан с дискуссиями о том, кто осуществляет национальные интересы на международной арене: государство, международные корпорации, другие общественные организации (т. е. неправительственные организации) — тема, ставшая актуальной особенно в 90-е годы предыдущего века.

Рассказывая об этих дискуссиях, сам Зондерман поднял вопрос, который часто дискутируется в теоретической литературе, а именно: что национальные интересы одной страны должны отвечать национальным интересам других государств. Эта тема выводит на проблему международной безопасности. Как пишет Зондерман, «имея в виду международный контекст и сохраняющуюся потребность проводить внешнюю политику, в процессе формулирования целей и поиска путей их достижения политики, обозреватели, а также граждане должны культивировать три качества — скромность, ограничения и открытость (готовность) к изменениям» (p. 64).

В его понимании скромность означает, что кто-то может действительно знать, что лучше для других, а иногда что лучше для кого-то. Второе требование предполагает ограничение в утверждении своих собственных интересов (личностных, групповых или национальных) относительно интересов других. Моргентау в свое время по этому поводу писал: «…национальные интересы государства… должны быть определены в терминах совместимых [совместимых с интересами других государств]» (p. 64). Правда, Джордж и Кеохане придерживаются других взглядов на концепцию национальных интересов. Они предпочитают проявлять «заботу о своих интересах», исключая «заботу об интересах других», или так называемых «коллективистских интересах». Хотя последние в принципе не исключаются совсем, особенно в периоды «больших опасностей», но такие периоды редки, и поэтому «спорить априори, что забота о своих собственных интересах должна быть ущемлена в пользу интересов других, является морально неприемлемым» (p. 64). Открытость предполагает две вещи: 1) желание утвердить собственные национальные интересы как факт, не принимая их как норму; 2) желание выдвигать альтернативные доктрины национальных интересов и национальной политики.

Хотя нельзя не поддержать позицию Зондермана с точки зрения морали и благих побуждений, однако все названные категории настолько размыты и широко интерпретируемы, что они вряд ли могут служить основой для формулирования национальных интересов.

В связи с разбираемой темой хочу обратить внимание на канадского теоретика — Кола Холсти, книга которого — «Международная политика» — переиздавалась раз шесть или семь (у меня под рукой 1-е и 5-е издания)²⁰⁹. Если в первом издании (1967 г.) он еще обращает внимание на концепцию национальных интересов, то в 5-м издании он непосредственно переходит к самой внешней политике, точнее, к выстраиванию иерархии целей, четко определяя фундаментальные, среднесрочные и долгосрочные цели. В свою очередь они делятся на конкретные и абстрактные цели. Его схема выглядит следующим образом.

Фундаментальные цели отражают ценности, которые он называет «стержневыми» интересами или целями («core» interests or objectives); их необходимо защищать всеми средствами и во все времена. Это — безопасность, автономия, независимость политической единицы (т. е. государства), ее политических, социальных, религиозных и культурных институтов, а также благосостояние его граждан. На конкретном уровне это означает территориальную целостность, национальную безопасность, территориальное единство, экономическое благосостояние. На абстрактном — защиту, автономию и безопасность.

Второй уровень — среднесрочные цели (middle-range objectives). На конкретном уровне они означают ослабление оппонентов; поддержку союзников, друзей; развитие экономических возможностей за рубежом; региональное доминирование, экспансию; создание и поддержку международных институтов. В абстрактной форме все это значит достижение престижа, распространение ценностей за рубежом (права человека, социализм и т. д.). Отмечу, что этот уровень целей на графе у Холсти обозначен другим словом — goals.

Долгосрочные цели (long-range-goals), которые можно охарактеризовать как «желательные» (aspirations), не требуют всех ресурсов государства для их достижения. Они в отличие от «стержневых» целей остаются выборочными. То есть они связаны с проблемой выбора, а не необходимости. Но государство, которое задумает добиваться долгосрочных целей, обычно предъявляет радикальные требования в адрес всех других субъектов системы и таким образом провоцирует нестабильность. Такими целями на конкретном уровне могут быть, например, построение «нового порядка», абстрактно — мировой порядок, международный мир и безопасность.

У меня нет намерений подробнее разбирать интерпретации каждого уровня целей, тем более что в последних изданиях, насколько мне помнится (у меня их нет под рукой), Холсти сам их переинтерпретировал в духе парадигм периода после холодной войны. Здесь важно отметить, что Холсти структурировал цели. Если читатель помнит, именно в структурированном виде они фиксируются и в официальных доктринах США.

Хочу также обратить внимание, что американские теоретики, разбирая национальные интересы, четко подвязывают их под внешнюю политику. Иначе доктрина или концепция национальных интересов превратилась бы в фиксацию всех проблем общества, т. е. рассуждения и рекомендации обо всем в духе «Очередных задач партии и правительства».

В завершение краткого экскурса о национальных интересах хочу предоставить слово Э. Позднякову, одному из редких российских теоретиков, который хорошо знает западную литературу, имея при этом собственные взгляды по любому аспекту теории внешней политики и международных отношений (и не только).

Концепция национальных интересов в понимании Позднякова по многим позициям совпадает с моими представлениями на данный предмет. Странность заключается в том, что он явно не читал моих работ на эту тему, опубликованных в 1986 и 1989 гг. (сужу по отсутствию сносок на них), а я не читал его работ (1991 и 1994 гг.) до момента написания данной главы. Единственное объяснение этому я нахожу в том, что мы оба пользовались одной методологией для определения категорий потребностей и интересов. Как бы то ни было, Поздняков рассматривает интересы «как выражение и осознание объективных потребностей и тем самым как общую мотивацию деятельности человека»²¹⁰. Только после этого интересы принимают форму конкретных целей. Кроме того, Поздняков исходит из того, что интересы по своей сути субъективны, поскольку формулируются людьми.

В свое время я эти взаимосвязи описал следующим образом: «Под формированием внешней политики мы понимаем одну из фаз внешнеполитического процесса, протекающего в рамках национальной системы под воздействием таких внутренних и внешних факторов, которые вызывают у системы (государства) объективную потребность вступить во взаимоотношения с внешним миром… Однако, чтобы эти объективные потребности, вызванные экономическим развитием страны, реализовались во взаимодействии, они должны пройти этап субъективизации, т. е. быть осознанными общественными силами в государстве — другими словами, принять форму интереса. Поэтому интерес — это субъективная форма выражения объективных потребностей общества. Но сам по себе интерес не воплощается в политике. Политика начинается тогда, когда интерес трансформируется в цель. Общее между интересом и целью заключается в том, что и то и другое отражает объективную потребность общества, различие же коренится в том, что первое осознается, а второе предполагает субъективную деятельность через институциональные механизмы государства. Отсюда цель — это интерес в действии. Следовательно, внешняя политика выступает в качестве закона, детерминирующего характер деятельности и способ действия государства на мировой арене. Но на данном этапе внешняя цель представляет лишь идею о необходимости действовать. Такие идеи обычно воплощаются во внешнеполитических программах в виде концепций и доктрин. В процессе их формулирования особое значение придается роли и месту собственного государства в мире, а также оценке восприятия данного государства и его политики со стороны международной среды»²¹¹.

Расхождения у нас начинаются с вопроса на ответ: могут ли быть «субъективные интересы» истинными? Поздняков так отвечает на этот вопрос: «Некоторые социологи и политологи считают, что интерес объективен только в случае своей истинности, а в случае ложности, несоответствия подлинным потребностям субъекта перестает быть объективным. С такой постановкой вопроса можно было бы согласиться, если бы существовал некий абсолютный критерий истинности или ложности интереса, которым руководствуется в своей деятельности тот или иной субъект. Но такого критерия нет и быть не может в принципе, и субъект исходит в своей деятельности из интересов, как они понимаются им в каждый данный момент времени. Они-то и являются для него истинными» (с. 59).

В таком ответе в принципе отвергается познаваемость явлений как бы в силу субъективности познающего. В данном случае Поздняков предает Гегеля в пользу Канта, а вместе с Гегелем и все объективные законы, познанные человеком, которые подтверждают свою истинность на практике. На самом деле критерий есть, и, как бы банально это ни звучало, им является практика.

Если в ходе реализации целей, отражающих интересы, в какой бы момент они ни были сформулированы государством, они не достигаются или их реализация наносит ущерб интересам государства, это означает, что ложными являются не интересы (как философская или политологическая категория), а их формулировки, произведенные людьми, не способными понять истинные интересы страны. Поскольку истинные интересы, реализованные через внешнюю политику, призваны усиливать государство, ложные ослабляют или разрушают государство. И пример с Афганистаном, приведенный Поздняковым, как раз подтверждает это положение. Ввод советских войск в Афганистан в 1979 г. не отвечал объективным интересам СССР, он фактически развалил, точнее, послужил толчком для развала этой сверхдержавы. Множество интересов Советского Союза, сформулированных совершенно не компетентным во всех отношениях брежневским руководством, оказались ложными. В результате Советский Союз сошел с мировой арены. Точно так же ложно сформулированы и нынешние интересы России (см. часть вторую). Результат не заставит себя долго ждать.

В то же время интересы, вытекающие из реальных потребностей государства и сопряженные с реальными возможностями их осуществить, как правило, реализуемы, а значит, истинны. И подобные варианты встречаются на каждом шагу в политике многих стран мира. Критерий, таким образом, существует. Проблема в тех, кто эти интересы формулирует. Или, иначе говоря, каким уровнем компетенции обладают формулировщики и исполнители интересов и целей. Именно поэтому американские теоретики столь бурно обсуждают упомянутый Зондерманом третий и четвертый блок проблем.

Что касается внешнеполитических интересов, то Поздняков определяет их в духе американцев, и это вполне естественно, поскольку определяемые ими интересы различных уровней объективны для любых государств.

Обращаясь к России, Поздняков справедливо высказывается как против противопоставления России Западу и Азии, так и против навязывания России Европы (европейской цивилизации). Он пишет, что «у России своя судьба, обусловленная всем ходом ее становления как исторической индивидуальности» (с. 99). В другом месте он пишет: «Если Россия хочет сохранить свою великую будущность, она должна остаться Россией. Ей незачем ставить перед собой цель стать Европой или присоединиться к ней. Цель эта столь же абсурдна и ирреальна, как если бы она вздумала присоединиться к Китаю, к Индии или к Японии. Россия — не Европа, не Азия и даже не Евразия; она просто Россия» (с. 102).

Мне очень нравятся эти слова, поскольку я сам, не ведая их, писал: «Так где же находится Россия? Убежден: ни в Европе, ни в Азии. Россия находится… в России»²¹².

На этом я хочу завершить сопоставления. Но любому изучающему внешнюю политику и международные отношения настоятельно рекомендую прочитать упомянутую книгу Э. Позднякова, равно как и другие его работы²¹³.

А теперь я хотел бы затронуть проблему взаимоотношений между национальными интересами и национальной безопасностью.

Поскольку при формулировке категории национальных интересов все теоретики включали в нее категорию национальной безопасности, придавая последней решающее значение, в последующем эти две категории как бы слились в одну. Как указывает Арнольд Вольфэрс, «в результате формулировка национальных интересов практически стала синонимом формулы национальной безопасности»²¹⁴. Для того чтобы «развести» эти категории, надо было ввести дополнительную категорию «ценности» или «стержневые ценности» (core values), слова, которые довольно активно употреблял У. Липпман. Вводя эту категорию, Вольфэрс предлагает такой вариант взаимосвязей: «Тогда безопасность есть ценность, которой государство может более или менее обладать и которую оно стремится иметь в большей или меньшей степени. Она (категория безопасности) имеет много общего с категорией силы (power) и благосостоянием (wealth), двумя другими ценностями громадной важности в международных делах. Однако, если благосостояние измеряется количеством материальных ресурсов государства, а сила — его способностью контролировать действия других, безопасность в объективном смысле измеряется отсутствием угрозы приобретенным ценностям, а в субъективном смысле — отсутствием страха за то, что эти ценности будут подвержены угрозе. В обоих случаях национальная безопасность может восприниматься весьма широко: от почти полной опасности или чувства опасности до почти полной безопасности или отсутствия страха за нее на другой стороне»²¹⁵. Проблема же, по мнению Вольфэрса, состоит в том, что не только внутри одного государства, но и со стороны других государств одни и те же явления воспринимаются по-разному — «открытие», сделанное еще древними греками, которое блестяще проиллюстрировано в «Диалогах» Платона. В данном же конкретном случае и Вольфэрс, замкнувшись на категории безопасности, так и не показал, в чем ее отличие от национальных интересов. Из его рассуждений также создается впечатление, что это одно и то же. Впрочем, эта путаница продолжается до сих пор.

Для того чтобы выйти из этого заколдованного круга, я предлагаю свою интерпретацию взаимозависимостей разбираемых категорий.

Методологически схема выработки концепции национальной безопасности должна строиться, во-первых, из формулирования концепции национальных интересов, во-вторых, обозначения реальных и потенциальных угроз национальным интересам, и только после этого формулируется политика предотвращения или нейтрализации «угроз», т. е. политика национальной безопасности.

Чтобы понять функциональные роли национальных интересов и национальной безопасности, необходимо представлять всю цепь внешнеполитического процесса, которая в сжатом виде выглядит следующим образом.

Существуют два условия, которые составляют объективную потребность государства.

Во-первых, как и любая система, оно объективно «настроено» на самосохранение, т. е. на сохранение целостности, во-вторых, на то, чтобы эту целостность сохранить как можно дольше. В силу множества причин эти потребности реализуются, в том числе и за счет взаимодействия с внешней средой, проще говоря, во взаимодействии с другими государствами или международными субъектами. Но само взаимодействие требует осознания его необходимости, и поэтому этот процесс субъективен. Его результат выражается в форме интереса. На философском языке это прозвучало бы как процесс субъективизации объективных потребностей общества. Несколько проще, интерес государства — это субъективная форма выражения объективных потребностей общества, которые в аккумулированном виде выражаются через интересы государства, т. е. они по сути дела являются государственными интересами.

Понятно, что эти интересы делятся на внутренние и внешние. Среди первых важнейшими являются стабильность и развитие — два противоречивых явления, баланс которых делает систему-государство устойчивым, т. е. целостным. Далее я не буду касаться внутренних интересов, а только внешних, тем более что они в принципе проявляют себя фактически одинаково, только в разных политико-экономических пространствах.

Поскольку внешняя среда крайне неоднородна, то и интересы относительно каждого субъекта будут отличаться по содержанию. При всем этом постоянными при взаимодействии с любым актором остаются фундаментальные интересы, каковыми во все времена и для всех государств являются: 1) территориальная целостность, 2) независимость или политический суверенитет, 3) сохранение господствующего строя, т. е. политико-экономического режима, 4) экономическое развитие и процветание, которое в немалой степени зависит от взаимодействия с внешней средой.

К фундаментальным интересам следует отнести также и национально-культурную самобытность страны — явление, которое на Западе обозначают термином «identity». Некоторые российские ученые позаимствовали его в форме слова «идентичность», например, нации, хотя слово «идентичность» в русском языке имеет другое значение (схожесть, например). Надо иметь в виду, что американцы последние два «интереса» обозначают термином «ценности», т. е. под капиталистическими ценностями они понимают рынок и демократию, а под самобытностью — американский образ жизни.

Помимо фундаментальных интересов и ценностей существуют стратегические и тактические интересы. Эти интересы динамичны, изменчивы, постоянно корректируемы в зависимости от складывающейся международной обстановки. В конечном счете их реализация предполагает расширить, увеличить, усилить объемы фундаментальных интересов. К примеру, расширить собственную территорию за счет территорий других субъектов, получить контроль над суверенитетом других субъектов мировой политики, навязать собственную систему правления, свои ценности другим, в конечном счете в интересах своих фундаментальных интересов.

Но все это в теории, поскольку сам по себе интерес не воплощается в политике. Повторю то, что было сказано выше. Политика начинается тогда, когда интерес трансформируется в цель. Общее между интересом и целью заключается в том, что и то и другое отражает объективные потребности общества, различие же коренится в том, что первое осознается, а второе предполагает субъективную деятельность через институциональные механизмы общества или государства. Отсюда цель — это интерес в действии. Следовательно, внешняя цель выступает в качестве закона, определяющего характер деятельности и способ действия субъекта на мировой арене. Другими словами, цель воплощается в категории «деятельность», которая в свою очередь описывается цепочкой терминов «действие», «влияние», «взаимодействие», «объем отношений» и стоящей несколько особняком категорией «активность». Вся совокупность явлений, проявляющаяся через категорию «деятельность», называется внешней политикой. По своей же сути внешняя политика есть сознательная деятельность государства, направленная на достижение внешних целей в соответствии с национальными интересами страны.

Необходимо подчеркнуть, что транснациональные и межнациональные компании и банки, а также любые значимые в обществе акторы типа партий также имеют свою внешнюю политику, иногда по воздействию на международную среду превосходящую официальную политику страны, но их деятельность не имеет отношения к национальным интересам.

У них свои интересы — скорее интернациональные. Причем нередко их интересы расходятся с интересами их собственных стран.

Для того чтобы внешняя политика могла быть реализована, необходим соответствующий аппарат внешней политики (АВП), обычно состоящий из МИДа, МО, Министерства внешних связей и т. д. Хотя по функциям каждый из этих институтов отвечает за одно направление внешней политики, однако на практике они очень часто взаимодополняют друг друга (а иногда и взаимно мешают). Однако главная их функция — реализовывать политику, в том числе и политику безопасности, конечная цель которой заключается, как минимум, в защите фундаментальных интересов и ценностей, как максимум, в беспредельном расширении их объема. В свою очередь политика безопасности дробится на множество политик безопасности в зависимости от их функциональной направленности и восприятия «угроз»: политика военной, экономической, технологической, экологической, информационной, культурной и прочей безопасности.

Следует также учитывать, что все названные категории взаимосвязаны с другой цепочкой категорий, в которую встроена и внешняя политика. Это — мощь государства, его вес, который связан с категорией престижа, сама внешняя политика, с которой сопрягаются категории роли и силы государства. Через эту цепочку категорий определяются фактически соотношения экономического потенциала государства и его возможности реализовывать внешние цели. В свою очередь анализ всех этих соотношений призывает категорию восприятия, имеющую самостоятельное теоретическое направление, получившее название «теория восприятия» (или в западном варианте — как перцепциология). Именно на этом уровне формулируются доктрины или концепции внешней политики, в том числе и национальных интересов и безопасности.

При этом надо учитывать разницу между доктриной и концепцией: первая является теоретико-пропагандистским обеспечением государственной политики, вторая — совокупностью взглядов и рекомендаций относительно того, какую политику государству целесообразнее проводить на тот или иной исторический момент. Были, например, доктрины Монро, Трумэна, Форда, но не было доктрин Моргентау или Дойча. У последних были концепции, теории национальных интересов и безопасности.

Экскурс в теорию был нужен, прежде всего, для того, чтобы «развести» категорию национальных интересов и политику безопасности. Эти категории отражают разные функции внешнеполитического процесса, который делится на две фазы: фазу формирования и формулирования внешней политики и фазу ее реализации в системе международных отношений. Категория интереса относится к первой фазе, безопасности — ко второй.

Итак, интерес — это категория политики, отражающая осознание (субъективизацию) объективных потребностей государства. Внешнеполитический интерес, т. е. национальные интересы вовне являются выражением общих и частных потребностей государства, вытекающих из его социально-политической природы, а также его места и роли в системе международных отношений.

Безопасность (национальная) — категория политики, означающая способы, средства и формы обеспечения национальных интересов государства как внутри страны, так и в системе международных отношений.

Безопасность (международная) — категория, отражающая такое состояние международных отношений, при котором обеспечиваются фундаментальные национальные интересы всех субъектов мировой политики.

Необходимо обратить внимание на разницу между национальной и международной безопасностью. Национальная безопасность — это политика, международная безопасность — это состояние.

Какое состояние международной безопасности предпочтительнее для той или иной страны, зависит от понимания собственных национальных интересов. Поскольку чаще всего эти интересы существенно отличаются у различных держав, то они и являются внутренними источниками «опасности», т. е. напряженности, конфликтов и войн на мировой арене.

Именно поэтому формулирование концепции национальных интересов и определение угроз этим интересам должны предшествовать выработке политики национальной безопасности.

Обращает на себя внимание такая странность: в основных внешнеполитических документах нынешней России (концепции национальной безопасности, военной доктрине и концепции внешней политики Российской Федерации) отсутствует четко сформулированная категория международной безопасности. В то время как во внешнеполитических документах Советского Союза эта категория была не только четко определена, но и служила стержнем, вокруг которого разворачивалась внешняя политика СССР. Причем поначалу концепция международной безопасности формулировалась в качестве региональных концепций коллективной безопасности в Европе или в Азии. Затем они трансформировались в концепцию всеобъемлющей международной безопасности, в деталях разработанную в период правления М. Горбачева. Последняя концепция состояла из множества компонентов, но главная ее особенность заключалась в двух моментах. Во-первых, в ней подчеркивалось, что безопасность не может быть односторонней, т. е. отвечать интересам только одной страны или группы стран (коалиции), а может быть только всеобъемлющей, т. е. отвечать интересам каждой страны мира. Во-вторых, все сферы безопасности, включая и военные, необходимо решать политическими средствами. Наконец, в-третьих, предлагалась грандиозная программа всемирного разоружения до 2000 г.²¹⁶. В концентрированной форме концепция международной безопасности была сформулирована следующим образом: «Безопасность национальная и международная — фактор сохранения мира, основанный на взаимообусловленности национальной и международной безопасности. Обеспечение национальной безопасности отдельных государств и международной безопасности в целом составляет часть общей задачи современности — сохранения и упрочения всеобщего мира, предотвращения ядерной войны»²¹⁷.

Эта формулировка четко фиксирует два момента: связь между национальной и международной безопасностью. Второй момент — главная задача национальной и международной безопасности — предотвратить ядерную войну.

Как оказалось, последняя задача была решена в результате поражения и даже исчезновения с политической карты мира именно той державы, которая активнее всего выступала за предотвращение ядерной войны. Другими словами, необходим был слом биполярной и утверждение однополярной системы, чтобы тема мировой ядерной войны ушла на задворки мировой политики.

И все же помимо ядерного аспекта в концепции международной безопасности советского периода присутствовали и другие компоненты. Так, один из участников формулирования официальных концепций международной безопасности²¹⁸ профессор М. Д. Проэктор так формулирует эту категорию: «Видимо, международная безопасность — это такое состояние международных отношений, при котором создаются наиболее благоприятные условия для суверенного развития государств. Для обеспечения их полной политической независимости, ограждения национальных либо союзнических или же всеобщих интересов от агрессии и военно-политического нажима, для равноправных отношений с другими государствами»²¹⁹.

Обращаю внимание на то, какое большое значение в то время, а это всего лишь менее 15 лет назад, придавалось понятию государственного суверенитета. Хотя и сейчас это понятие упоминается в официальных документах Москвы, однако оно уже не занимает столь почетного места, как раньше.

Как уже было сказано выше, и я еще раз хочу это повторить, в современных официальных документах по внешней политике России уже нет формулировок международной безопасности. Между прочим, нет их и в официальных документах США. И не только в официальных. Компьютеру я дал задание найти мне материалы по международной безопасности (international + security). На дисплее появилось 234 000 файлов. Из сотни файлов, которые я просмотрел, ни в одном из них я не нашел определения международной безопасности. В то же время как в России, так и в США можно найти тысячи материалов по национальной безопасности. И это весьма симптоматично. За таким явлением скрываются весьма любопытные закономерности, которые будут понятны ниже.

Но для начала зададимся таким вопросом: можно ли сконструировать систему международной безопасности таким образом, чтобы она соответствовала фундаментальным интересам всех стран? Для этого надо проанализировать эти самые фундаментальные интересы, точнее, как они формулируются теми или иными значимыми акторами мировой политики²²⁰. В качестве примера я беру две страны: Россию и США, хотя для получения полной картины необходимо проанализировать национальные интересы, как минимум, 10 основных стран мировой политики.

На теоретическом уровне, как уже говорилось, к фундаментальным интересам обычно относят: 1) территориальную целостность, 2) независимость или политический суверенитет, 3) сохранение господствующего строя, т. е. политико-экономического режима, 4) экономическое развитие и процветание, которое в немалой степени зависит от взаимодействия с внешней средой.

Посмотрим, как эти интересы формулируются в России и США, благо это уже было сделано в предыдущих разделах. Здесь их необходимо просто повторить в краткой форме, взяв за основу уже разобранные нами два основных документа: «Концепцию национальной безопасности России», утвержденную в январе 2000 года, и последний вариант американской «Стратегии национальной безопасности в следующем веке», подготовленный СНБ США и утвержденный президентом²²¹.

Для начала следует сказать, в чем интересы совпадают: это озабоченность международным терроризмом, наркобизнесом, проблемами экологии, распространением оружия массового уничтожения. Правда, все перечисленное не относится к фундаментальным интересам. Когда же речь заходит об этих интересах, начинаются очень большие расхождения.

В частности, в русском варианте читаем: «Национальные интересы России в международной сфере заключаются в обеспечении суверенитета». Идея суверенитета повторяется и в других частях концепции. В американском же варианте тема суверенитета вообще не затрагивается. Это означает, что США не придают большого значения суверенитету других государств. Более того, у них есть пункт, который обязывает США нарушать их суверенитет, но об этом чуть ниже.

К жизненным интересам США (термин «жизненные интересы» адекватен термину «фундаментальные интересы») относятся: «физическая безопасность нашей территории, а также наших союзников, безопасность наших граждан, экономическое благосостояние нашего общества и защита наших ключевых инфраструктур, включая энергетику, банки и финансы, телекоммуникации, транспорт, водные системы и службы по чрезвычайному положению».

Обращаю внимание на слово «наши». Вся стратегия национальной безопасности США нацелена на защиту и реализацию именно американских интересов и их союзников. Например, ключевыми целями США на международной арене, как зафиксировано в «Стратегии», являются: усиление безопасности Америки; стимулирование экономического процветания Америки и содействие демократии и утверждению прав человека за рубежом. Последняя цель как раз и «дает право» американцам вторгаться во внутренние дела тех стран, у которых, по мнению Вашингтона, не все в порядке с демократией и правами человека. Что, соответственно, ведет к нарушению суверенитета.

В российском же варианте национальной безопасности национальные интересы формулируются в нейтральном стиле, как бы вообще. То есть четко не фиксируется, что те или иные национальные интересы имеют отношение именно к России, именно к русским.

Противоречат друг другу и самые главные положения двух концепций. В российском варианте говорится, что национальные интересы России в международной сфере заключаются в «упрочении позиций России как великой державы — одного из влиятельных центров многополярного мира». В американском же варианте четко утверждается, что «Соединенные Штаты остаются самой мощной силой в мире, отстаивающей мир, процветание и универсальные ценности демократии и свободы». В других официальных документах заранее оговаривается готовность США противодействовать попыткам любой державы занять доминирующее место в том или ином регионе. Например, в последнем ежегодном докладе президенту и конгрессу министерства обороны США появилась одна очень важная строка, которая отсутствует в Стратегии, а именно: «Предотвратить появление враждебных региональных коалиций или гегемонов»²²².

К такого типа фундаментальным разночтениям можно добавить и такие «мелочи», как то: Россия настаивает на «равноправных и взаимовыгодных отношениях со всеми странами», а США четко оговаривают, с кем надо вести себя «равноправно», а кого надо, грубо говоря, «мочить», например страны-изгои (rogue-states).

Мы видим явную нестыковку в формулировках национальных интересов двух государств. Не менее существенные расхождения мы обнаружили бы, если бы сравнили фундаментальные интересы США с аналогичными интересами Индии, Китая и т. д. В таком несовпадении заложено различное понимание категории международной безопасности, что ведет к противоречиям, а значит, и к неизбежной борьбе. Но исход этой борьбы будет зависеть уже от политики национальной безопасности.

Напомню. Национальная безопасность — это политика, направленная на защиту и реализацию национальных интересов страны. Эта политика может принимать разнообразные формы и средства: экономические, дипломатические, военные и т. д. Но так или иначе все государства, проводя политику национальной безопасности, защищают внешние интересы. Разница же заключается в том, какими финансовыми ресурсами обеспечивается политика национальной безопасности. Финансирование же этой политики зависит не только от внешних целей государства на международной арене, но и от финансовых возможностей государства, которые, в свою очередь, зависят от экономического потенциала страны. Скажем, если государство претендует на роль великой державы и при этом на внешнюю политику оно выделяет 1 млрд долл., заранее можно предсказать, что его попытки обречены на провал, а 1 млрд долл. выброшен на ветер. Поскольку завоевание подобной роли, как показывает практика великих держав, требует, как минимум, около 50–60 млрд долл. в год. Но если это же государство тратит на внешнюю политику, допустим, 50 млрд долл., а его экономический потенциал, определяемый через ВВП, составляет где-то 200–250 млрд долл., то это государство начнет разорять собственную страну, поскольку внешнеполитический потенциал в 50 млрд долл. требует, как минимум, ВВП не ниже 1 трлн долл.

Эта закономерности в свое время «блестяще» продемонстрировал Советский Союз, больше половины экономики которого работало на внешние цели, которые не только не соответствовали национальным интересам страны, но и фундаментально противоречили внутренним потребностям государства. То есть руководители СССР оказались не в состоянии соразмерять затраты на внешнюю и внутреннюю политику. Неумение считать было одним из важнейших факторов развала советской империи.

Вся эта цепочка: международная безопасность — национальные интересы — национальная безопасность — внешнеполитический потенциал — экономический потенциал взаимосвязаны, а их взаимоотношения определяются законом экономической массы, законом центра силы, законом силы и законом оптимального соотношения между затратами на внешнюю и внутреннюю политику (см. предыдущий раздел).

Исходя из сказанного, сравним внешнеполитические потенциалы современной России и США. Они четко зафиксированы в бюджетах двух стран. Возьмем за основу исполненные бюджеты двух стран за 1999 ф. г. По статье «Международная деятельность» Россия потратила около 2,7 млрд долл. по факту, США — 22 млрд долл. Добавив к этим суммам затраты на другие основные виды деятельности, нацеленные на защиту национальных интересов, и, особенно, затраты на оборону, мы получим для России общую сумму где-то в 10. млрд долл., для США — около 300 млрд долл.

Отсюда следует вывод: при несовпадении фундаментальных национальных интересов двух стран выигрывает тот, кто тратит большие суммы на политику национальной безопасности или на внешнюю политику вообще. Как справедливо говаривал Наполеон, для ведения войны нужны три вещи: во-первых, деньги, во-вторых, деньги и, в-третьих, тоже деньги.

Внешнеполитический же потенциал всего Запада, признанным лидером которого являются США, по самым грубым подсчетам равен округленно 550 млрд долл. в год. Такой потенциал позволяет Западу формировать однополюсный мир, возглавляемый Соединенными Штатами. И всем претендентам на многополярность есть смысл для начала хотя бы подсчитать, какие экономические и финансовые ресурсы они должны выделить, чтобы сломать сложившуюся структуру международных отношений.

А теперь я вновь возвращаюсь к проблемам международной безопасности. Существует не просто связь или взаимосвязь между структурой международных отношений и содержанием системы международной безопасности. Точнее, эта взаимосвязь определяется через одну закономерность: тот, кто доминирует в геостратегическом пространстве международных отношений, тот и определяет содержание международной безопасности. Последняя в конечном счете совпадает с национальной безопасностью страны-гегемона или лидера.

Этот вывод подтверждается и исторической практикой. Напомню, что после поражения Наполеона контекст безопасности в Европе определяли страны-победители — Россия и Великобритания, пока первая не потерпела поражение в Крымской войне. В годы холодной войны международная безопасность определялась биполярной структурой международных отношений, другими словами, двумя сверхдержавами: США и СССР. Поскольку сейчас воцарился однополярный мир, возглавляемый США, то и международная безопасность определяется «золотым миллиардом». Поэтому у них нет необходимости отдельно формулировать категорию международной безопасности, поскольку они ее сформулировали в своих концепциях национальных интересов. В результате нынешняя глобальная структура международной безопасности главным образом отвечает интересам западных стран. А там, где эти интересы ущемляются, они быстро «исправляют» ситуацию, не останавливаясь перед применением и военной силы. Это можно проследить на примерах Европы, Ближнего Востока, Латинской Америки.

Я не считаю нужным давать поведению Запада какие-то моральные оценки, поскольку исхожу из того, что в мире правит не мораль и даже не международное право, а правит сила. Когда-то Маркс говорил, когда встречаются два равных права, решает сила. Я полностью в этом вопросе с ним согласен.

Почему-то принято говорить, что раньше, в период холодной войны, в концепциях безопасности, будь то международной или национальной, на первом плане были военные аспекты, а после окончания холодной войны более важными стали другие аспекты безопасности, как то: экономические, экологические, демографические и т. д. Это не совсем так. И раньше в категорию безопасности включались не только военные аспекты. Например, политика Японии в начале 80-х годов строилась на базе доктрины комплексного обеспечения национальной безопасности, состоявшей из триады, или трех блоков: оборонного, политического и экономического. А упоминавшаяся концепция всеобъемлющей безопасности вообще имела около 10 различных аспектов безопасности, хотя военный аспект, безусловно, по своей значимости был наиболее важным.

Но проблема заключается в том, что и сейчас, после окончания холодной войны, военный аспект остается самым главным в деле обеспечения и национальной, и международной безопасности. Достаточно сравнить объемы финансирования всех аспектов безопасности практически любой влиятельной страны мира, чтобы обнаружить, что «оборона» поглощает наибольшие суммы, причем обычно на целый порядок, а то и больше. То есть не надо тешить себя иллюзиями, что военный фактор в мировой политике сошел на нет или его значение уменьшилось. Поутихли разговоры о возможности термоядерной войны. Это верно. Но реальная вероятность ее исчезновения вряд ли уменьшилась, скорее наоборот, увеличилась, имея в виду, что, возможно, еще несколько государств в XXI веке присоединится к клубу ядерных держав.

Тем не менее, безусловно, сейчас на слуху больше проблем, относящихся к геоэкономической ситуации в мире, т. е. имеющих отношение к интернационализации, интеграции, глобализации. Именно проблемы мировой экономики, финансов, энергетики, информатики и т. д. чаще всего будоражат мир. Но надо признать, что по крайней мере на данный исторический момент все названные сферы достаточно профессионально контролируются и управляются Западом. Поэтому в этих областях помощники по улаживанию проблем Западу особенно не нужны.

Но есть некоторые аспекты международной безопасности, где Запад заинтересован в сотрудничестве со всеми. Это — международный наркобизнес, терроризм, коррупция, экология, но особенно проблема распространения оружия массового уничтожения. Последняя тема волнует США, прежде всего, в связи с Россией. Многие эксперты в США, в частности из Фонда наследия, выражают сомнение в способности России проконтролировать собственное ядерное оружие. Поэтому администрация Буша, сократив многие виды вспомоществования России, не только сохранит финансирование программ по ликвидации ядерного оружия в России, но, не исключено, увеличит эти расходы.

Другими словами, существует довольно обширная зона международной безопасности, куда Запад с большим удовольствием готов допустить волонтеров для решения проблем.

Есть еще одна тема, где Запад, а точнее США, заинтересованы в участии России.

Для начала я напомню еще раз о системе коллективной безопасности в Азии, которую СССР выдвинул в 1969 г. Она в конце концов бесславно провалилась, поскольку все ее рассматривали как политику Москвы, нацеленную на окружение или, как минимум, нейтрализацию Китая, который в те времена проводил активную антисоветскую политику.

Вообще-то мирные инициативы в деле формирования коллективной безопасности обычно нужны слабым государствам. Гегемонистским же державам многосторонние организации в принципе не нужны, поскольку их правила требуют бесконечных согласований между участниками в поисках единогласия. С одной стороны, это ограничивает свободу действий, с другой — уменьшает набор средств в достижении целей. Как отмечает С. Бланк, «гегемонистские державы обычно предпочитают иметь дело с потенциальными вызовами на двусторонней основе, чем предстать перед лицом организованных вызовов»²²³. Не случайно Соединенные Штаты всегда весьма пассивно относились к подобным идеям.

Ситуация стала меняться в 90-е годы. Академические круги США из политико-академического комплекса стали проявлять повышенную активность по выдвижению всяческих инициатив в зоне Восточной Азии, нацеленных на создание неких структур коллективистского толка. К примеру, Дж. Най, впоследствии ставший помощником министра обороны, в 1992 г. вдруг предлагает созвать конференцию по безопасности и сотрудничеству в Северо-Восточной Азии — нечто типа организации, куда вошли бы США, Япония, Китай, Россия, две Кореи и, возможно, Канада и Монголия²²⁴. Некоторые даже предлагают вариант, копирующий ОБСЕ²²⁵.

Можно приводить немало подобного типа «инициатив». Причина их появления весьма «транспарентна», т. е. ясна как божий день: втянуть в эти организации Китай и «взнуздать» его «гегемонистские амбиции». Все эти американские инициативы почти на 100% совпадают с упоминавшейся идеей коллективной безопасности 1969 г. Дело в том, что немало американских, да и не только американских экспертов рассматривают именно Китай как потенциальную сверхдержаву, способную сломать нынешнюю однополярную систему. Они только гадают, когда это произойдет: через двадцать или пятьдесят лет. А некоторые полагают, что еще раньше. И поэтому привлечь Россию именно к американскому варианту «коллективной безопасности» означало бы убить двух зайцев: во-первых, не дать оформиться реальному стратегическому альянсу между Россией и КНР, во-вторых, обеспечить себе хорошие тылы в случае реальной конфронтации с Китаем в будущем.

Точно в таком же ключе работает и ставшая модной концепция предупредительной дипломатии (аналог концепции политики предупредительной безопасности) — словосочетание, которое, кажется, впервые употребил предыдущий генеральный секретарь ООН Бутрос Гали. По внешнему обрамлению концепция выглядит вполне благопристойно. Ее суть — предупредить намечающиеся конфликты между или внутри государств. Появилось даже много энтузиастов создать под эту концепцию соответствующие организационные структуры, например Совет по сотрудничеству и безопасности АТР со штабом в Сингапуре²²⁶. Однако, когда начинаешь вникать в цели и функции такой организации, обнаруживается, что для того, чтобы предупредительная дипломатия работала на основе политических средств, нужно, как пишет Р. Гейтс, «обладать и военной силой, которую вы готовы применить»²²⁷. То есть дипломатия, даже предупредительная, без опоры на пушки работать не будет. Потом обнаруживается, что поскольку среди азиатских стран нет общепризнанного лидера, то лидерство как бы поневоле должно «упасть на плечи США», т. к. «благодаря богатству, военной силе и убедительному политическому и культурному. влиянию они все еще демонстрируют превосходство своей мощи» (там же). Гейтс совершенно откровенно раскрывает «реальность» в своих выводах. Сделав вежливый реверанс в отношении международных организаций, он заключает свою статью: «Несмотря на это, как со всей очевидностью продемонстрировали ОБСЕ, НАТО и ООН, ни одна международная организация — нигде — не может быть эффективной в решении серьезных потенциальных конфликтов, пока не найдется одна страна, которая возьмет на себя ответственность и бремя лидерства, а другие захотят следовать за ней…Консультации между государствами, как и прежде, весьма важны, но ценность предупредительной дипломатии может быть только тогда, когда ее действия дают результат, а не бесполезные дебаты» (там же). Конечно же, Гейтс прав.

Практика уже показала, что все перечисленные организации не могли и не могут остановить конфликты, т. е. обеспечить международную безопасность. Красноречивый пример бесполезности в особенности демонстрирует ОБСЕ, которая не смогла остановить конфликты ни в Югославии, ни в России.

В немалой степени это связано с тем, что все эти организации, будь то ООН, НАТО, АПЕК, МВФ, ВТО и др., служат не интересам международной безопасности, а четко интересам великолепной тройки: США, Западной Европы и Японии. Они их финансируют, они их контролируют и, конечно же, используют ради собственных целей. Точно так же, как и любые международные организации, которые могут возникнуть в будущем с участием этой тройки.

Они не возражают против таких организаций, которые хоть и финансово обременительны, но выполняют определенные идеологическо-пропагандистские функции, функции своего рода международных парламентов для выпускания пара недовольных. Сами же они будут опираться на двусторонние структуры безопасности, что надежнее и менее хлопотно.

История международных отношений показывает, что наибольшее количество «мирных» инициатив обычно поступает от слабых государств. Подтекст этой активности заключается в намерениях путем мирной дипломатии на многосторонней основе «перевязать» взаимными обязательствами всех субъектов определенного стратегического пространства в некую систему коллективной безопасности. Идея системы весьма проста — втянуть в нее государство, потенциально угрожающее инициатору «коллективной» безопасности, и тем самым нейтрализовать гегемонистские стремления коллективными обязательствами.

Но даже в случае удачи, т. е. создания такой системы, она недолговечна. Точнее, она живет ровно столько, сколько необходимо государству — потенциальному претенденту на лидерство, чтобы накопить экономическую массу для превращения в центр силы, способной сломать существующий статус-кво. Пример — Лига Наций и Германия до Второй мировой войны. Иначе говоря, такая система взламывается в соответствии с законом силы, который я еще раз хочу повторить: как только государство достигает уровня экономической мощи и военного потенциала, адекватного мощи и потенциалу ведущих государств мира, оно требует для себя нового статуса, означающего на деле передел сфер мирового влияния. Поскольку старые великие державы обычно противятся подобным требованиям, то приобретение сфер влияния обычно возможно только путем разрушения старой структуры взаимоотношений, включая и соответствующую ей систему международной безопасности.

Тем не менее сама идея «мирных инициатив» вкупе с коллективной безопасностью не лишена смысла для всех государств вне зависимости от их мощи на данный момент. Для слабых — раствориться в «коллективе» и стать как бы равными со всеми, в том числе и сильными. Для сильных. — творить свою гегемонию со ссылкой на поддержку «коллектива», который не может не поддержать деяния гегемона, поскольку вся система коллективной безопасности практически субсидируется этим гегемоном (приблизительно так же, как ООН). Для средних держав, не претендующих на гегемонию, система дает возможность, не афишируя свои подлинные стремления, подспудно наращивать свой экономический и военный потенциал, чтобы через какое-то время освободиться от «коллектива» и начать новый передел сфер влияния.

И в связи со всем сказанным я еще раз хочу подчеркнуть: международная безопасность является отражением геостратегической структуры мира. Основной каркас этой структуры формируют наиболее мощные в экономическом и сильные в политическом отношении государства. Это позволяет им навязывать остальному миру свои национальные интересы, превращая их в международные интересы. Чтобы добиться этого, есть два варианта: или самому стать сильным государством, или присоединиться к сильным государствам.

Первая обязанность тех, кто хочет искать «путей к человеческому счастью» — не морочить самих себя, иметь смелость признать откровенно то, что есть.

(В. И. Ленин)

Для того чтобы выяснить место и роль России в мире, поначалу надо определиться в терминах «место» и «роль» применительно к международным отношениям. На понятийном уровне они являются производными звеньями всей цепи внешнеполитического процесса и системы международных отношений. Но поскольку в данной главе я не собираюсь освещать теорию международных отношений, поэтому ограничусь определением названных слов как терминов (а не понятий).

Определение термина «место» зависит от поля или сферы исследования объекта. Обычно таковыми являются геоэкономические, геостратегические и социальные поля. В геоэкономическом пространстве «место» означает порядковый номер «веса» или сравнительной «мощи» государства, который вычисляется как совокупный экономический потенциал той или иной страны. Как уже говорилось в теоретической части, если этот потенциал в соответствии с законом экономической массы достигает определенной величины, он может стать структурообразующим элементом международных отношений.

Косвенно «место» может воздействовать и на геостратегическое (силовое) поле, даже находясь в состоянии «бездействия» (т. е. отсутствия внешней политики). Например, неподвижные горы не инициируют движение воздушных потоков, однако в зависимости от их высоты и месторасположения происходят различные изменения в направлении этих потоков. Ветры ведут себя иначе в районе Эвереста, Эльбруса и Валдайской возвышенности. Государство с ВВП в 5 трлн долл. может вообще не проводить внешней политики, однако международная система так или иначе будет реагировать на сам факт существования ТАКОГО государства. Другими словами, хотя «место» и не встроено в геостратегическое пространство, оно объективно может воздействовать на структуру и систему международных отношений и на этом поле.

В социальном плане «место» государства отражает формационную суть общества (естественно, если придерживаться марксистской терминологии). Оно определяется через категории «капитализм» и «социализм», борьба между которыми не только не закончилась, а, судя по всему, еще только начинается. Если же базироваться на внеклассовом подходе, на основе буржуазной политологии, тогда «место» будет определяться типом государства (авторитарное, либеральное, демократическое, диктаторское и т. д.) или типом экономик (аграрная, индустриальная, постиндустриальная/софтизированная/, развитая, неразвитая и т. д.). Эти аспекты международных отношений не рассматриваются в данной работе.

«Роль» государства — это субъективная оценка участниками международной среды внешней политики того или иного государства на международной арене. Об этой «роли» довольно много было сказано в предыдущих разделах. Меня интересует здесь объективная сторона этой роли, т. е. внешнеполитический потенциал России, анализ которого проведен при сопоставлении с внешнеполитическими потенциалами других значимых стран. Это понятие, как было показано в теоретическом разделе, тесно связано с категорией «центра силы».

В целом же в данной главе я хочу показать реальное место и роль (через экономическую массу и внешнеполитический потенциал) России в начале — середине — конце XX века и сопрячь эту объективность с оценками, представленными политиками и учеными в предыдущих главах.

В общемировой практике экономический потенциал страны, фиксирующий ее место в мире, принято определять через ряд макроиндикаторов, среди которых наиболее распространенными являются следующие:

1) ВВП или ВНП — обобщающий экономический индикатор, 2) ВВП на душу населения — относительный показатель уровня жизни, 3) темпы роста ВВП — динамика развития экономики, 4) продолжительность жизни населения — отражает ряд показателей (уровень жизни, здравоохранение, детская смертность, качество жизни и т. д.), 5) военные расходы — степень вовлеченности в борьбу за геостратегическое господство, 6) внешняя торговля — степень вовлеченности в мировую экономику.

Индикатор военных расходов я буду включать по традиции; на самом деле этот индикатор относится к геостратегической сфере. В названные макропоказатели я решил также включить Индекс развития человеческого потенциала (ИРЧП), который стал фигурировать в анализах на социально-экономические темы после 1990 г.

Хочу оговорить, что, исходя из содержания работы, все указанные индикаторы имеют смысл только при страноведческом сравнении. Поскольку российское руководство постоянно заявляет, что Россия — великая держава, то и сравнивать мы будем все макропоказатели с великими державами, каковыми «по умолчанию» считаются США, ФРГ, Англия, Франция, Япония и КНР. Из европейских государств я сохраняю только ФРГ как наиболее мощную экономическую державу в Европе.

Несколько слов надо сказать о статистике. Я оставляю в стороне разговоры о том, что статистика «врет». Отмечу только, что, даже когда она «врет», она работает в политике точно так же, как и сознательно искаженные оценки целей или поведения того или иного государства на мировой арене. Это — проблема науки о восприятии, которой здесь я касаться не собираюсь. Однако многих, даже «верующих» в статистику, смущают «очевидные» несуразности в оценках, например, ВВП. Действительно, нередко можно читать, что, скажем, ВВП России за 1996 г. равен 360 млрд долл., в другом месте — 990 млрд долл. Кто-то врет. На самом деле и та, и другая цифра верна. Просто в первом случае цифра определялась по обменному валютному курсу, а во втором — по паритету покупательной способности (ППС). Показатель по курсу национальных валют считается конъюнктурным (может быть сознательное завышение или занижение курса) и поэтому менее объективным. На самом деле все не так просто. Выбор того или иного индикатора зависит от темы исследования. Индикатор по ППС дает более реальную картину при сравнении уровня и состояния экономик между развитыми и развивающимися странами, т. е. он более уместен для сравнения социально-экономической ситуации. При сопоставлении же «места» и особенно «роли» более важен индикатор по обменному курсу, поскольку эта сфера международных отношений, которой нет дела до внутристрановых различий. Кстати сказать, чем больше различий между ППС и обменным курсом, тем хуже экономическая ситуация внутри страны. Но это отдельная тема. На всякий случай я, где это возможно, даю все три индикатора ВНП, ВВП по обменному курсу и по ППС. Читатель также должен иметь в виду, что иногда ВНП за один и тот же год не совпадают. Это зависит от года «привязки» доллара. Например, можно дать тот же ВНП, например, за 1999 г. в текущих ценах, а можно в ценах 1990 г. Правда, обычно эта «привязка» оговаривается в таблицах.

Для тех, кто не особенно знаком со статистикой, я повторю определения разбираемых индикаторов, исходя из определений Всемирного банка, на чьи статматериалы чаще всего ссылаются исследователи.

ВВП — это оценка добавленной стоимости произведенной конечной продукции в сфере материального производства и услуг на основе «системы национальных счетов».

ВНП — это ВВП плюс добавленная стоимость продукции, полученная от внешних источников (например, предприятий, работающих за рубежом).

ППС (паритет покупательной способности) представляет собой количество единиц валюты, необходимое для покупки некоего стандартного набора товаров и услуг, который можно купить за одну денежную единицу базисной страны (обычно этой страной являются США, а денежная единица — американский доллар).

В качестве статисточников были использованы материалы российского Комстата, а в случае необходимости сопоставлений, главным образом, материалы международных организаций типа МВФ (по внешней торговле), Всемирного банка, ООН. Поскольку до сих пор существуют различные методики подсчета тех или иных макропоказателей (даже по внешней торговле), постольку какие-то результирующие оценки могут отличаться друг от друга. И все же различия не столь существенны, когда речь идет об общей картине.

В любом случае статистика дает более объективную картину места и роли России, чем оценки типа «место» — громадное, а «роль» — великая.

Для последующего сравнения, полагаю, будет небесполезно выявить место России в начале XX века. В свое время мной была проделана работа на эту тему²²⁸. Поэтому мне остается только перенести в сжатой форме некоторые итоги предыдущего анализа на страницы данной главы. Отмечу только, что в начале века отсутствовала наука под названием сравнительная статистика (по-ученому, компаративистика), а значит, и единая сравнительная методология. Поэтому сравнению подвергалось не так много макропоказателей, причем в сводных таблицах обычно отсутствовала Россия. И дело не только в плохой статистической базе в самой России. Как утверждает современный специалист по сравнительному анализу В. А. Мельянцев, «проблемы экономического развития России столь сложны и, как это ни парадоксально, столь недостаточно разработаны в аспекте практических измерений динамики роста, что требуют ряда специальных исследований»²²⁹.

В правоте данного суждения мне пришлось убедиться на собственном опыте после перелопачивания массы статистических материалов того периода. И все же кое-что удалось собрать из западных и советско-российских источников. Между прочим, немало данных я почерпнул из ленинских «Тетрадей по империализму», в которых собрана наиболее полная статистическая фактура по всем основным странам мира, часть которой была им использована в работе «Империализм как высшая стадия капитализма». И хотя собранный мной статистический материал все же неполный, однако он, надеюсь, поможет ответить на интересующие многих вопросы.

Итак, исходя из вышеприведенных индикаторов, проследим их реальное наполнение в начале века. Сразу же оговариваюсь, что в те времена не пользовались индикатором ВВП, его заменял объем промышленного производства.

Объем промышленного производства. Таблица 3.IV.1 дает определенное представление о месте России среди основных государств Европы и США по главным на то время видам промышленного производства:

Таблица 3.IV.1. Производство основных видов продукции (среднегодовые данные), 1910–1913 гг.

^{Источники: J. A. S. Grenville A History of the World in the Twenitieth Century. Cambridge, Mass.: The Belknap Press of Harvard Un-ty, 1994, p. 16, 24–25, 33, 53–54. Столбец no США, а также строка «Ж/дороги» — стат. источники из: В. И. Ленин. Тетради по империализму. ППС. Т. 28, с. 462–463, 468.}

По совокупному объему промышленного производства Россия стояла на пятом месте в мире после США, Германии, Великобритании и Франции. Но это пятое место не должно обольщать, поскольку отрыв от ведущих держав был весьма значительный. В оценках Кэнвуда и Логхида, в 1913 г. на Россию приходилось 4,4% мирового промышленного производства, в то время как на США — 35,8%, Германию — 14,3, Великобританию — 14,1, Францию — 7,0%. Но в то время Россия обгоняла Японию, доля которой составляла 1,2%²³⁰.

Продукция на душу населения. В этом пункте ситуация была значительно хуже. По оценкам Майкла Корта, доходы России на душу населения по сравнению с «европейскими соперниками» уменьшались, а не увеличивались. «За 50 лет между 1860 и 1910 гг. Россия по данному жизненно важному измерению индустриального прогресса не смогла обойти даже Испанию и Италию — наименее развитые державы того времени»²³¹. По его же подсчетам: «В 1900 г. продукция на душу населения в России была равна 1/8 от США и 1/6 от Германии; перед войной эти цифры соответственно были 1/10 и 1/8. В 1913 г. Россия производила 1/10 угля и почти наполовину меньше стали, чем Великобритания, страна с населением вдвое меньше, чем у России. Более половины промышленного оборудования империи все еще импортировалось»²³².

Если же прибегнуть к специальной методике У. А. Льюса (при которой промышленное производство США берется за 100 единиц), то окажется, что производство на душу населения в России в 1917 г. соответствовало 9 единицам, то есть она находилась на 22-м месте, уступая своим вассальным государствам Финляндии (27 ед.), Польше (13 ед.), а также таким странам, как Чили, Аргентина. У Японии этот индекс в то время был равен 6 единицам²³³.

Военный потенциал. В данном пункте Россия занимала верхние строчки. По совокупному военному бюджету она уступала только Великобритании, а по количеству сухопутных войск занимала первое место в мире, по флоту — четвертое (после Великобритании, США и Франции).

Уровень торговли. По торговле Россия находилась на 6-м месте в мире, причем к 1913 г. ее доля в мировой торговле была равна около 4%.

Просвещение. Уровень просвещения — важнейший показатель потенциала нации. Относительно царской России на эту тему распространялось и распространяется много спекуляций в том смысле, что при царе чуть ли не каждый крестьянин умел читать и писать. На самом деле ситуация была иной, хотя следует признать определенный прогресс в этой сфере, причем после 1910 г. Между прочим, любопытный факт: на рубеже веков, в 1900 г., затраты на образование достигали 2,1% от всего бюджета, а в 1804 г. они были равны 2,6%.

У Брокгауза и Эфрона есть сравнительные цифры на конец века: на просвещение в 1897 г. было затрачено 26 476 тыс. рублей, что составляло 2% от всего бюджета. Это намного меньше, чем в основных европейских странах того периода, если иметь в виду затраты на «душу» (в Англии — 2 р. 84 к., во Франции — 2 р. 11 к., Пруссии — 1 р. 89 к., Австрии — 64 к., Венгрии — 55 к., в России — 21 копейка)²³⁴.

В России 1896 г. было 52 высших учебных заведения (без Финляндии). В 1893–1894 гг. в них училось 25 166 человек, из них женщин 983, т. е. 4%. В 1896 г. в начальных классах училось 3 801 133 человека при населении 126 369 000 человек. «На основании этих данных, — указывается в Энциклопедии, — можно принять 3 за показатель начального образования для всей России». Для С. А. Соединенных Штатов этот показатель был равен 21²³⁵.

Правда, в 1913 г. суммы на образование стали увеличиваться, достигнув 4,6% от бюджета. В целом же, по современным уточненным данным, к началу века около 30% взрослого населения было грамотно²³⁶. Опять же надо иметь в виду, что в основных государствах Европы и Америки 90% населения было грамотно.

Население и продолжительность жизни. Конечный показатель развития общества — средняя продолжительность жизни населения. На конец XIX века картина была такая.

В России в то время на 1000 человек умирало 35 человек, в Скандинавских странах — 17, в Англии — 19, во Франции — 22, в Германии — 24 человека. До 5-летнего возраста доживало 550 человек из 1000 родившихся; в Западной Европе — более 700 человек.

От острозаразных болезней в Европейской части России в 1893–1895 гг. на 100 000 человек умирало 555, следующей идет Австрия — 350 и далее по убывающей от Бельгии — 244 до Ирландии — 102,5. Мы — на 10-м месте. На 1 млн населения у нас в эти годы было 155 врачей, в Норвегии и Австрии (худшие показатели после России) — 275 врачей, а в Англии — 578²³⁷.

В целом же в 1913 г. продолжительность жизни в различных странах составляла: Великобритания — 52 года, Япония — 51, Франция — 50, США — 50, Германия — 49, Италия — 47, Китай — 30, Индия — 23 года²³⁸. В России — 30,5 лет²³⁹.

Любопытный факт для раздумий. В 1896–1897 гг. средняя продолжительность жизни в России была равна 32 годам (мужчины — 31, женщины — ЗЗ)²⁴⁰. За годы капитализации России ее уровень понизился. То же самое происходит и сейчас. Нет ли в этом закономерности?

Небесполезны могут оказаться данные по эмиграции. По мере развития капитализма в России усилилась эмиграция населения. Корректной полной статистики в то время не было, однако было зафиксировано, что в 1861–1870 гг. в Северные Американские Соединенные Штаты ежегодно уезжало 3050 человек, в 1887–1891 гг. уже по 55 524 человек, в 1892–1896 гг. — по 52 969 человек, а в 1897 г. уехало 29 981 человек. То есть в 1880–1897 гг. рост эмигрантов в 9 раз превысил период 1861–1870 гг.²⁴¹.

Итог: номинальная экономическая масса России соответствовала рангу пятой державы в мире.

Сравнительный анализ места СССР в мире после 1917 г. и вплоть до окончания Второй мировой войны чрезвычайно труден, прежде всего из-за недоверия к советской статистике тех лет. Эта проблема породила жаркие споры среди экономистов, которые, особенно после 1991 г., начали пересчитывать экономическое развитие СССР в те годы. Известный специалист по сравнениям В. Кудров отразил эту тему в обширнейшей статье, где приводит альтернативные оценки, прежде всего сделанные в недрах ЦРУ²⁴². Несмотря на эти споры, никто не отрицает колоссального скачка в развитии советской экономики в довоенные годы.

В книге Кэнвуда и Логхида, которые опирались на статистику Лиги Наций, приводятся такие данные. Если взять 1913 г. за 100 единиц, то средний индекс роста общемирового промышленного производства к 1936–1938 гг. вырос до 185 единиц. По отдельным странам он распределялся следующим образом: США — 167, Германия — 138, Англия — 122, Франция — 118, т. е. ниже общемирового индекса. В то же время у Японии этот индекс был равен 529 единицам, Финляндии — 289, Индии — 230, Швеции — 223, Советского Союза — 774. Другими словами, СССР развивался самыми быстрыми темпами в мире.

В книге приводится также и такая таблица (на с. 171):

Таблица 3.IV.2. Распределение промышленного производства в мире

Из этой таблицы видно, что в 1926–1929 гг. доля СССР в мировом промышленном производстве даже упала на 0,1% по сравнению с 1913 г., но уже за последующие 10 лет она скачкообразно возросла, в результате чего Российское государство впервые за свою тысячелетнюю историю заняло статус второй промышленной державы мира.

После Второй мировой войны экономический потенциал Советского Союза еще более возрос, придав этому статусу титул одной из сверхдержав мира:

Таблица 3.IV.3. Экономический вес России на фоне ведущих держав мира, 1985 г.

 ^{Источники: Bruce Russett, Harvey Starr. World Politics. The Menu for Choice. NY: W. H. Freeman & Company, 1989 (Appendix В); военные расходы: World Military Expenditures and Arms Transfers — WMEAT-95. Wash., Arms Control and Disarmament Agency, April 1996; внешняя торговля — WTO. Merchandise Trade Section, Statistics Division, July 1999.}

И хотя советский экономический потенциал почти в два раза уступал Америке, однако даже ученые США верили (на основе статистических расчетов) в неизбежность дальнейшего сокращения советского отставания. Так, известные футурологи США Г. Кан и А. Винер предсказывали, что при росте американского ВНП в 5,5%, а советского в 7,0% уже к 2000 г. отставание СССР от США существенно сократится, а к 2020 г. их ВВП почти уравняются²⁴³. Понятно, что этим ученым и в голову не приходила мысль, что СССР может развалиться за очень короткое время, а его ВНП уменьшится до размера Австралии или Швеции.

Помимо роста экономической мощи следует обратить внимание на такой важный показатель: средняя продолжительность жизни в 1896–1897 гг. для мужчин была равна 31, для женщин 33 годам, в 1913 г. средняя продолжительность жизни была равна, как уже говорилось 30,5 лет, а в 1970–1971 гг. — соответственно 63 и 74 годам. То есть чуть более чем за 50 лет советской власти этот самый важный показатель более чем удвоился — беспрецедентный случай в мировой истории.

Из табл. 3.IV.4 видно, что начиная с 1985 г., т. е. с момента начала правления горе-реформатора Горбачева, сравнительные показатели между Советским Союзом и США стали ухудшаться, разрыв в пользу Америки начал увеличиваться. Однако в том же 1991 г. вряд ли кто ожидал, что обвал будет столь сокрушительным и Россия со второго места в мире к концу века рухнет на 16-е место.

Таблица 3.IV.4. Соотношение экономических весов между США и СССР

^{Примечание: ВНП за 1985 г. в ценах 1982 г. Источники: за 1980 г. — What about Russians and Nuclear War? NY: Pocket Books, 1983, p. 231. Зa 1985, 1991 гг. — Statistical Abstracts of the United States, 1994; International Trade Statistics, NY, 1989; Direction of Trade Statistics Yearbook, 1995; рост ВНП СССР в 1985 г. в соответствии со статистикой ЦРУ, Советская статистика.}

Итак, к середине 1980-х годов Советский Союз занимал 2-е место в мире по ВНП и промышленному производству (доля по второму индикатору составляла около 20%), по численности учащихся общеобразовательных школ — 3-е место, по численности студентов вузов — 2-е место, по численности врачей на 10 000 человек — 1-е место. За годы советской власти продолжительность жизни удвоилась. В военной сфере был достигнут «равновесный стратегический паритет» между США и СССР, НАТО и ОВД. Доля СССР в мировой внешней торговле в экспорте составляла 4,45, в импорте — 4,13% (1985 г.). Но уже к 1990 г. эта доля упала соответственно в экспорте до 1,7, в импорте — до 1,9%.

Таким образом, Советский Союз являл собой региональный «полюс» на евразийском географическом пространстве, опережая по ВНП идущую за ним ФРГ более чем в два раза. В то же время на глобальном уровне мировым «полюсом» оставались США, опережавшие идущих за ними СССР и Японию более чем в два раза.

О развале экономики России за годы капитализации написано так много, что здесь нет смысла повторяться. Тематика книги не предусматривает и анализа причин такого развала. В этой части мы просто «пройдемся» по тем же пунктам, по которым определялось место России в начале века.

ВВП/ВНП России в конце XX века. Из табл. 3.IV.5 (стр. 308) видно, что Россия по ВНП в 1999 г. скатилась на 16-е место в мире, а на душу населения — на 98-е место. Показатель по ППС (на душу населения) ненамного меняет картину — 80-е место. Напомню, что в 1913 г. Россия по объему промышленного производства занимала 5-е место в мире.

Среди великих держав Россия была единственной страной, которая не развивалась, а разрушалась (за предыдущее десятилетие объем промышленного производства упал более чем наполовину). Среднегодовое падение ВНП было равно минус 6,1%. Другими словами, Россия выпала из разряда великих держав, откатившись не то что на сто, а на двести лет.

Таблица 3.IV.5. Экономический вес России на фоне ведущих держав мира, 1999 г.

^{Примечание: военные расходы в ценах 1995 г., для КНР — по обменному курсу, для России — на основе ППС.}

^{Источники: World Bank, World Development Report 2000/2001. Attacking Poverty. Washington DC, 2001; International trade statistics 2000. WTO, 2000, p. 19; SIPRI Yearbook 2000: World Armaments and Disarmament. Oxford University Press: Oxford, 2000.}

^{Уточнения к таблице 3.IV.5. По данным Госкомстата за 2000 г., население России в 1999 г. — 146,3 (в 2000 г. — 145,6), ожидаемая продолжительность жизни: мужчины — 59,8, женщины — 72,2.}

Военный потенциал. Если иметь в виду военные расходы, то, по данным СИПРИ, Россия уступала по этому показателю США, всем основным западноевропейским государствам и Японии. Правда, у России сохранился ядерный потенциал, образующий формальный паритет с США. На самом деле, скорее, это фикция, поскольку с военным бюджетом в 4,4 млрд долл. (по официальному бюджету России) невозможно содержать в нормальном состоянии ядерный потенциал страны. О степени боеготовности и квалификации вооруженных сил свидетельствует элементарный факт: почти за два года они оказались не в состоянии закончить войну в Чечне, т. е. уничтожить какие-то «бандформирования». В целом наличие ядерного стратегического потенциала всего лишь формально определяет статус России как великой державы.

Образование и наука. В 1917 г. образование работающего человека в России составляло 1 год обучения; в 1941 г. — 4 года; в 1960 г. — 6 лет, в 1990 г. — 10,5 лет (для сравнения в США — 14 лет). В 1990 г. в СССР было 5,2 млн студентов, в США — около 13,8 млн²⁴⁴. В Российской Федерации их количество уменьшилось до 4 млн к 1999 г., однако чуть ли не половина из них учится на вечерних и заочных отделениях, а также в частных самодеятельных «академиях» и «университетах», качество образования которых близко к нулю.

Теперь о финансовой стороне образования. В США статья бюджета по образованию в 1999 г. составляла 3,3%, т. е. 56 млрд долл. В 2000 и 2001 гг. эти суммы выросли до 63 и 68 млрд долл.²⁴⁵. Но это всего лишь небольшая часть затрат на образование. Если учесть все относящиеся к образованию расходы федерального бюджета, которые проходят по другим ведомствам (например, через министерство сельского хозяйства), тогда названные суммы в 1999 г. увеличатся до 83,1 млрд долл., в 2000 г. — до 90,1 млрд долл. Но и это не все. К названным расходам добавляются расходы штатов, региональных властей и «других» (имеется в виду поступления от частных лиц и организаций). В 1997 г. общая сумма на образование с учетом всех названных структур была равна 572,4 млрд долл.²⁴⁶, а в 1999 г. она достигла 619 млрд долл. Это как раз та сумма, которая и отражает те самые 5,4 процента от ВНП, указываемые в международных статистических справочниках²⁴⁷.

Хотя эти суммы и впечатляют, надо иметь в виду, что относительные пропорции расходов на образование для стран, устремленных в будущее, т. е. развивающихся стран, еще более внушительные: для верхней десятки они достигают уровня 20–23% бюджета, далее до 37-го места — от 20 до 10%²⁴⁸.

С Россией дело обстоит следующим образом. С 1991 г. по 1999 г. расходы на образование упали на 48%, а удельные расходы на одного ученика на 38%. Реально это означает следующее: в 1999 и 2000 гг. из бюджета федерального правительства на образование было выделено 3,6 и 3,75%, почти как в Америках. Но эти доли означают всего лишь 1,0 и 0,97 млрд долл.²⁴⁹ Российская статистика не дает подробной информации, как раскладываются эти цифры и существуют ли дополнительные каналы для финансирования образования. Поэтому названные цифры, видимо, следует рассматривать как «конечные», без каких-либо добавлений. (Хотя на самом деле это не так, но это отдельная тема.)

Другая сторона этого же явления. По данным международных источников, в 1985 г. СССР выделял на развитие науки и техники около 2,2% своего ВНП, в 1999 и 2000 гг. эти затраты составили всего лишь по 0,3% ВНП России, иначе говоря, по 0,5 млрд долл.

Таблица 3.IV.6. Расходы по разделу «Фундаментальные исследования и содействие научно-техническому прогрессу» федерального бюджета за 2000 г.

По официальным данным, расходы на исследования и разработки, выраженные в текущих ценах, в России за 1989–1999 годы возросли с 10,9 млрд рублей до 47,3 млрд, а в постоянных ценах снизились почти в 3,3 раза. В итоге в 1999 г., по предварительным данным, они не превышали 30% от уровня 1989 года²⁵⁰.

По данным российских газет, из науки в целом ушла 1/3 исследователей, из академической науки — половина²⁵¹. Наиболее талантливые, а это не менее 180–250 тыс. работников сферы науки, научного обслуживания и медицины, покинули Россию²⁵².

По другим данным вырисовывается такая картина:

— численность работающих в научно-технической сфере страны уменьшилась в 2,5 раза (с 2 млн в 1990 г. до 800 тыс. в 2000 г.);

— около 50 тыс. ученых (прежде всего, математиков, физиков, химиков, биологов) вынуждены покинуть Россию и работать в других странах;

— приток молодых специалистов снизился до критического уровня, поэтому средний возраст членов государственных академий наук — около 70 лет, докторов наук — более 60 лет, кандидатов наук приближается к 55 годам;

— материально-техническая база науки не обновляется 8—10 лет, на устарелом (морально и физически) оборудовании становится невозможным получать результаты современного мирового уровня;

— бюджетное финансирование научных учреждений сократилось более чем в 20 раз, при этом произошла резкая деформация структуры бюджетов научных учреждений: если в 1990 г. зарплата с начислениями составляла менее 50% бюджетных средств, то ныне — более 80%; резко возросла доля коммунальных платежей; фактические объемы средств, выделяемые на собственно научные исследования, обновление материально-технической базы и информационное обеспечение, сократились не менее чем в 70—100 раз²⁵³.

Теперь сравнения. В США, например, на «науку» в 1999 ф. г. было израсходовано около 20 млрд долл. Но эта цифра никого не должна вводить в заблуждение. На самом деле через другие статьи бюджета правительство выделяет около 3–4% от бюджета, что приблизительно набирает сумму в 45,9 млрд долл. Но и к этой сумме надо добавить финансирование НИОКР частным сектором (169,3 млрд долл.) и университетами (около 11 млрд долл.). В результате получим 247 млрд долл. ежегодно²⁵⁴. У Японии эти затраты колеблются где-то от 120 до 130 млрд долл.

Демографическая обстановка. Население страны впервые после войны в 1993 г. сократилось на 300 тыс. человек, в 1994 г. еще на 920 тыс. человек, в 1995 г. — на 164,2 тыс. человек, в 1996 г. — на 475 тыс. человек. В последнем случае число умерших в 1,6 раз превысило число родившихся²⁵⁵. Самое же трагичное отражено в статистике уменьшения продолжительности жизни мужчин:

Таблица 3.IV.7. Ожидаемая продолжительность жизни при рождении (число лет)

^{Источники: Госкомстат. Здравоохранение в России. 1996, 2000. Developments in Russian Politics. Rd. By St. White, Alex Pravda and Zvi Gitelman. L.: Macmillan Press, 1997, p. 177.}

Российский специалист по данной проблеме И. Гундарев, завлабораторией ГНИИ профилактической медицины, автор книги «Почему умирают в России, как нам выжить?», в интервью газете «Аргументы и факты» говорил: «Чтобы представить масштаб нынешнего демографического бедствия, сравним его для примера с черными в нашей истории тридцатыми годами: голод, коллективизация, высылки, репрессии. За счет этого страна потеряла 15 млн человек (это те, кто умер в результате названных причин и по тем же причинам не родившиеся). То есть на 100 тыс. населения ежегодно уходили из жизни дополнительно 890 человек. В России за последние 4 года этот показатель (избыточная смертность и нерождение) составил 1150 (!) человек в год на каждые 100 тысяч»²⁵⁶. Все пропорции рождаемости и смертности катастрофически ухудшились. Как писал один английский экономист, «трудно найти исторический прецедент такой смертности, когда нет войны и стихийных бедствий»²⁵⁷. «Независимая газета» делает такой вывод: «Оказалось, что по мощи ежегодного уничтожения человеческого потенциала российские реформы в два раза превышают силу сталинского режима, сопоставимы с Первой мировой войной и уступают лишь интенсивности потерь в период гитлеровского нашествия»²⁵⁸. Отсюда следует, что нынешний режим демократов в десятки раз оказался тоталитарное «тоталитарного» сталинского режима. Другими словами, в России наметилась тенденция вымирания нации. Этот тезис подтверждается рядом других цифр. По детской смертности Россия заняла 1-е место в Европе. По оценкам специалистов, сейчас больных детей рождается в 2,3 раза больше, чем 5 лет назад. По данным Минздрава, 80% всех школьников подвержены той или иной болезни. Алкоголизм — известный бич России. К сожалению, «реформы» усугубили и эту проблему. По данным американского журнала «Ю. С. Ньюс энд Уорлд Рипорт», в 1988 г. в СССР было зарегистрировано 4,5 млн алкоголиков, к началу 1996 г. их количество увеличилось до 6 млн человек²⁵⁹. Имеющая отношение к этой проблеме уникальность России: по сравнению с другими странами в России наибольший разрыв между продолжительностью жизни мужчин и женщин — 12,4 года (1999 г.).

Сокращение населения в немалой степени обязано экологической катастрофе в России, которая плохо осознается как в самой стране, так и на Западе. В докладе Министерства защиты окружающей среды и природных ресурсов сообщалось, что в результате беззаботности промышленности и агроиндустрии в течение десятилетие около 70% рек и озер России стали непригодными для питья. Около 80% системы водораспределений не отвечает стандартам гигиены, и 40% оборудования в этой системе совершенно устарело. До одной трети молочной продукции в Москве заражено кишечной палочкой. Сернистого газа в Москве в 2 раза больше, чем в Нью-Йорке, и в 8 раз больше, чем в Париже. 30% всех продуктов питания в Москве содержат ядохимикаты в опасном для здоровья количествах.

Предельные нормы поступления в организм радиоактивных веществ, установленные Минздравом СССР и действующие поныне, в 10 раз превышают нормы, принятые на Западе. Ежегодное «потребление» вредных веществ на «душу населения» составляет в среднем в России 400 кг.

Время от времени открываются все новые и новые факты, говорящие о том, что ситуация намного хуже, чем можно было вообразить. Перед встречей «стран восьмерки» в Москве, которая была посвящена проблеме ядерной безопасности, на одной из пресс-конференций (11 апреля 1996 г.) А. В. Яблоков, председатель межведомственной комиссии Совета безопасности РФ по экологической безопасности, сообщил о том, что самое радиационно-загрязненное место на земле — это озеро Карачай (недалеко от Красноярска). Было сказано, что в этом небольшом озере содержалось до недавнего времени 120 млн кю (кюри). Чтобы дать представление, что это такое, надо представить, что весь чернобыльский выброс — это 50 млн кю. Это означает, что одно маленькое озеро обладало в два с лишним раза большей радиоактивностью, чем весь чернобыльский выброс. А вообще на территории «Маяка» (комплекс предприятий по производству оружейного плутония) содержалось радиоактивности около миллиарда кю. Из пресс-конференции четко так и не стало понятно, куда же все это делось²⁶⁰.

По прогнозам ВОЗ, население России к 2015 г. должно приблизиться к отметке 130–135 млн человек. В настоящее же время, по данным той же ВОЗ, по продолжительности жизни Россия находится на 91-м месте, а через 20 лет она должна скатиться на 125-е место из 188 государств. По здравоохранению в 1999 г. Россия заняла 130-е место.

Статья специалиста по народонаселению Николаса Эберстадта, не без сарказма озаглавленная «Россия: не слишком ли больна, чтобы иметь значение», где приводятся данные о катастрофической демографической ситуации в России, завершается весьма симптоматичной фразой: «Похоже на то, что Россия собралась лечь в кровать на долгие-долгие годы»²⁶¹.

Индекс потенциала человеческого развития — ИПЧР. Как уже говорилось, с 1990 г. стали использовать ИПЧР, который агрегирует в себе: а) ожидаемую продолжительность жизни, б) уровень грамотности взрослого населения, а также совокупные показатели охвата детей школьным обучением, в) подушный доход, скорректированный с учетом ППС в долларах США.

Из табл. 3.IV.5 видно, что Россия по данному индексу занимала в 1998 г. 62-е место²⁶² среди 174 государств, уступая по нему не только всем развитым странам, но, между прочим, Кубе и Белоруссии (56-е и 57-е место соответственно), а также ряду азиатских, латиноамериканских и африканских стран. Примечательно, что в 1995 г. она занимала 57-е место. А в 1990 г. Советский Союз, в свои самые плохие годы, по этому же индикатору занимал 33-е место²⁶³. Таким образом, за восемь лет почти 30 государств сумели обойти пореформенную Россию.

Внешняя торговля. Напомню, что в 1913 г. доля России в мировой торговле варьировалась между 4–6%, (6-е место в мире). В 1999 г. эта доля упала до 1%; по экспорту — до 1,3% (20-е место), по импорту — 0,7% (28-е место)²⁶⁴. Табл. 3.IV.8 позволяет сделать некоторые важные выводы.

Таблица 3.IV.8. Удельный вес регионов и отдельных стран в экспорте и импорте России/СССР/РФ

^{Подсчитано: за 1913 г. — П. А. Хромов. Экономическое развитие России в XIX–XX веках. 1800–1917. М., 1950, с. 490–493; IMF. Direction of Trade Statistics Yearbooks (DOTS), 1984, 1997, 2000.}

Во-первых, динамика распределения доли регионов и стран в совокупной торговле России с 1913 по 1999 г. свидетельствует о том, что хотя значение Европы и понизилось к концу века, однако она остается, как и прежде, главным торговым партнером России. Торговая доля одной Германии перекрывает удельный вес всей Восточной Азии, включая Японию и Китай. Поэтому разговоры о том, что России активнее надо поворачиваться в сторону «АТР», которые ведутся на протяжении всего столетия, а ныне в особенности «АТР»-болтунами, не имеют под собой объективной почвы. Россия как была, так и будет устремлена на Европу.

Во-вторых, прослеживается закономерная стабильность малой значимости для российской торговли таких регионов, как Африка, Латинская Америка, Южная Азия, Ближний и Средний Восток, не говоря уж об Австралии с Океанией. Причем надо иметь в виду, что временные всплески подъема значимости этих регионов определялись или конъюнктурными факторами, или фактором продажи оружия, а не реальной целесообразностью, обычно вытекающей из объективных экономических интересов.

В-третьих, довольно резкое увеличение доли США во внешней торговле России в период капитализации страны также в значительной степени вызвано не столько экономическими интересами, сколько политическими соображениями. В последующем следует ожидать снижение этой доли из-за неизбежного ухудшения общего климата в американо-российских отношениях.

В-четвертых, табл. 3.IV.9 показывает крайне незначительную долю России во внешней торговле великих держав. Эта доля еще меньше в торговле практически всех стран мира. Другими словами, Россия в целом не оказывает влияния на состояние мировой торговли, за исключением трех позиций: нефть, газ и оружие. Другими словами, за пределами СНГ Россия не является страной, которая оказывала бы заметное влияние на мировую торгово-экономическую ситуацию.

Таблица 3.IV.9. Удельный вес России в экспорте и импорте отдельных стран

^{Подсчитано: IMF. Direction of Trade Statistics Yearbooks (DOTS), 1997, 2000.}

В-пятых, Россия не является членом ни одной из интеграционных зон или полей, она не участвует в глобализации, а представляет собой пассивный объект интернационализации. Такое положение является отражением ее слабой экономической массы.

В-шестых, у России нет реальных возможностей ни в ближайшей, ни в среднесрочной перспективе вырваться в разряд крупных торговых держав мира. Вера в потенциальные возможности России, увязанные с действительно громадными природными ресурсами страны, абсолютно беспочвенна, поскольку не они определяют место государства в мире.

Общий вывод. За прошедшие сто лет место России и соответственно ее статус в мире скачкообразно менялись: до 1917 г. она занимала 6-е место со статусом региональной державы; с 1917 до 1985 г. — 2-е место со статусом сверхдержавы, после 1991 г. — резкое падение — 16-е место со статусом государства, значимого только на географическом пространстве СНГ.

Это означает, что Россия откатилась назад не только в сравнении с периодом существования СССР, но и по сравнению с периодом царской России начала XX века. Феномен этого явления заключается в том, что такой откат произошел не в результате войны или природных катастроф, а в мирное время из-за антисоциалистического переворота, осуществленного псевдодемократами во главе с Горбачевым, а затем усугубленного Ельциным.

Совершенно очевидно, что нынешний статус неестествен для такой страны, как Россия; страны, которая на протяжении многих веков являлась структурообразующим элементом каркаса международных отношений. Есть ли у нее действительный потенциал вернуть себе статус великой державы — тема другой книги.

Многие российские аналитики продолжают считать Россию великой державой, а с военной точки зрения даже центром силы, указывая при этом на стратегический ядерный потенциал государства, удовлетворяющий принцип «стратегического паритета» с США²⁶⁵. Они не понимают или не хотят понять некоторых простых вещей. В современных условиях ядерное оружие является силой сдерживания, т. е. оно статично. Его в принципе нельзя использовать. Оно не дает возможности добиваться влияния за пределами своего государства. Правда, ядерный потенциал дает определенные очки с точки зрения престижа государства, указывая на научно-технический потенциал страны. Но с международной точки зрения влияние приобретается не столько наличием ядерного потенциала, сколько наличием союзнических отношений, сетью военных баз, океаническим ВМФ, а также современными неядерными компонентами вооруженных сил, которые можно использовать за рубежом в отношении конкретных стран без нанесения ущерба всему миру. Достаточно вспомнить: несмотря на стратегический паритет с США, СССР потерпел поражение в холодной войне.

В немалой степени это поражение было вызвано и тем, что были нарушены оптимальные пропорции в финансировании внешней и внутренней политики в рамках государственного бюджета. В СССР затраты на международную деятельность фактически разорили страну, причем на разорение работали все его составляющие, но особенно его военный аспект. И хотя в то время никто не подсчитывал внешнеполитический потенциал Советского Союза, однако многие эксперты утверждают, что на «войну» работало если не 2/3, то половина экономики, соответственно пожиравшая и львиную долю бюджета. В результате — крах по всем фронтам.

Рассмотрим, какова нынешняя ситуация в финансировании внешней политики России в сравнении с некоторыми другими важными государствами. Но предварительно надо сформулировать понятие внешнеполитического потенциала, о котором вскользь говорилось в теоретической части. Поскольку это понятие впервые вводится в теорию внешней политики и международных отношений, чуть подробнее надо сказать о его связях с другими понятиями и методами его вычисления.

Итак, внешнеполитический потенциал (ВПП) государства есть суммарный ресурс, затрачиваемый на проведение внешней политики. Будучи целевой совокупностью ресурсов, ВПП реализуется через аппарат внешней политики, состоящий из органов экономических отношений, военных, дипломатических, пропагандистско-идеологических, спецслужб, организаций движения людских потоков через границу государства и т. д.

ВПП является не только частью экономической мощи государства, но и его производной. В то же время его объемы определяют финансовую сторону роли государства в мире, т. е. именно от объема ВПП зависит геостратегическая структура мира в соответствии с законом центра силы.

ВПП вычисляется на основе расходной части государственных бюджетов, где фиксируется финансирование всех видов деятельности государства. Проблема заключается в том, что не все государства публикуют в полном объеме госбюджет, стараясь скрыть от общественности те или иные статьи бюджета. Например, в федеральном бюджете России многие статьи, имеющие отношение к ВПП, или слишком общи, или просто засекречены. При страноведческом сопоставлении трудности возникают также в связи с тем, что распределение бюджетных ресурсов не совпадает по «строкам». Например, США в строку «Международная деятельность» включают содержание госдепартамента, финансирование международных организаций и т. д. (см. часть первую, гл. V), в то время как в бюджете, скажем, Великобритании затраты на МИД (Foreign & Commonwealth Office) отделены от финансирования членства в Европейском сообществе. В Японии международная деятельность финансируется через МИД, однако большая часть расходов по «Официальной помощи развитию» проходит по другим ведомствам. В Италии международная деятельность обозначается строкой «Внешние связи», и не всегда просто разобраться, по каким строчкам финансируются другие аспекты международной деятельности.

При всем этом надо иметь в виду, что основная часть ВПП складывается из трех позиций: расходы на 1) национальную оборону, 2) международную деятельность (дипломатия), 3) внешнеэкономическую деятельность. Обычно эти три компонента в среднем составляют 85–90% от финансирования всего ВПП. Мне же придется ограничиться первыми двумя частями ВПП, поскольку ее третья часть — внешнеэкономическое сотрудничество — четко не зафиксирована в бюджетах России за 1998–2000 ф. г. Для целей данного исследования это более чем достаточно, поскольку прежде всего «оборона» и «международная деятельность» определяют силовой сегмент геостратегического поля.

Для того чтобы табл. 3. IV. 10. была более понятна, надо иметь в виду, что строка «Международная деятельность» для США означает статью бюджета через Function 150 Account (ее содержание см. в части первой, гл. V), для Японии она финансируется через МИД, для Англии — также через МИД плюс Net Payments to ЕС institutions, для России — по строке «Международная деятельность».

Для России эта строка означает: международное сотрудничество, участие в миротворческой деятельности, реализация межгосударственных договоров в рамках СНГ, международные культурные, научные и информационные связи, экономическая и гуманитарная помощь другим государствам.

Таблица 3.IV.10. Внешнеполитический потенциал США, Японии, Англии и России (на 1999 ф. г., млрд долл.)

^{Источники: Россия: О федеральном бюджете РФ на ф. г. (Госкомстат РФ); остальные страны: бюджет на ф. г. — Интернет.}

Из табл. 3.IV.10 видно, что ВПП США равен приблизительно 300 млрд долл., Японии — более 50 млрд долл., Англии — около 44 млрд долл., России — около 8 млрд долл. Эти цифры красноречивее слов говорят о том, кто есть кто на мировой арене. Причем с точки зрения внешнеполитической активности важной строкой является именно строка по международной деятельности, поскольку именно она финансирует постоянные действия на международной арене, она является, если можно так выразиться, кинетической энергией. Строка по национальной обороне хотя тоже не «бездействует» (особенно в политике США и Англии), но в сфере международных отношений работает в исключительных случаях. Это, так сказать, потенциальная энергия. Но потенциал обороны, как уже говорилось выше, формирует часть образа государства.

Обращает на себя внимание то, что ВПП Англии и Японии значительно превосходят ВПП России. При этом две первые страны не ставят себе задачу, по крайней мере на официальном уровне, стать «великой державой». Россия же претендует на статус великой мировой державы, о чем свидетельствует «Концепция внешней политики РФ». В ней поставлена, например, такая цель: «обеспечение надежной безопасности страны, сохранение и укрепление ее суверенитета и территориальной целостности, прочных и авторитетных позиций в мировом сообществе, которые в наибольшей мере отвечают интересам Российской Федерации как великой державы, как одного из влиятельных центров современного мира…»²⁶⁶. Эту цель Россия, видимо, собирается реализовать, опираясь на 2,7 млрд долл.

Совершенно очевидно, что с таким финансированием Россия не добьется вожделенного статуса, как бы ее руководители ни убеждали себя и других, что Россия — великая держава.

Как уже говорилось, ВПП определяет материальную базу категории роли, которая в системе международных отношений означает субъективную оценку внешней политики страны. Разберем эту взаимосвязь на примере СССР. Роль Советского Союза была действительно велика в мире, что позволяло ей занимать статус сверхдержавы. Этот статус был достигнут за счет фактического равенства ВПП США и СССР. В то же время ВПП США опирался на экономическую мощь, более чем в два раза превосходившую экономическую мощь Советского Союза. Другими словами, поддержание статуса сверхдержавы, вынуждавшее Москву тратить колоссальные ресурсы на свой ВПП, наносило ущерб всей экономике СССР через сокращение расходов на внутреннюю политику в стране. Не случайно, когда СССР достиг равновесного стратегического паритета с США к началу 80-х годов, темпы роста его ВНП в 80-е годы сократились до 1,8% (в 70-е годы ежегодный прирост в среднем был равен 3%)²⁶⁷. В то время как у США темпы роста ВНП постоянно повышались, особенно в 80-е годы. Иначе говоря, страна на какой-то определенный момент может нарушить определенные соотношения между затратами на внутреннюю и внешнюю политику, а в более общем плане между ВНП и ВПП, но рано или поздно она рухнет. Причем вне зависимости от того, какую роль-образ она создаст на мировой арене. Например, благодаря искусной пропаганде можно создать положительный, миролюбивый образ страны на мировой арене. Но качественная оценка роли не имеет значения, если этот образ не будет обеспечен реальным внешнеполитическим потенциалом, соразмерным экономической мощи государства. Многие страны воспринимают, к примеру, США как агрессивное государство. Несмотря на этот негативный образ, США добиваются своих целей, поскольку ВПП США находится в гармоничном сочетании с затратами на внутреннюю политику, а все вместе опирается на громадный экономический потенциал страны.

И в этой связи встает задача решения оптимальных пропорций между затратами на внутреннюю и внешнюю политику В ходе холодной войны до середины 70-х годов доля ВПП США в бюджете государства составляла около 42%, у ФРГ эта доля достигала 31–32%, Франции — от 29 до 20%, Англии — от 26 до 16%, Италии — от 15 до 9%, Японии — от 10 до 8% (из них доля на «международную деятельность» в среднем варьировалась от 1 до 3%). К началу 90-х годов доля ВПП сократилась (прежде всего за счет резкого уменьшения расходов на национальную оборону) для США — до 25%, ФРГ — до 23%, Франции — до 20%, Англии — до 15%, Италии — до 6%, Японии — до 7%²⁶⁸. В 90-е годы удельный вес ВПП у названных стран сократился еще больше.

Иная картина вырисовывается с Россией. У нее, хотя и не в таких масштабах, как в СССР, нарушены оптимальные пропорции между статьями расходов в бюджете на внутреннюю и внешнюю политику и, соответственно, соотношения между ВПП и ВНП. Рассмотрим эту проблему на примерах с другими странами.

США, утверждая свое лидерство в мире, ограничивает свою «Международную деятельность» 1,2% бюджета, Япония — 0,9%, Англия — 1,2% (у Германии, Франции и Италии — аналогичные пропорции). Россия же расходует на эту строку 8,7% (!).

На самом деле эта цифра значительно выше, поскольку в ней не учитываются затраты на информационно-пропагандистское обеспечение внешней политики, финансирование процесса выработки внешнеполитических решений (например, подготовка концепций и доктрин и прочих аналогичных документов), содержание различных организаций типа Центра стратегических исследований и т. д. и т. п. — на все то, что в США в деталях прописано в строке «Международная деятельность». Из бюджетной статистики министерства финансов неясна и сумма финансирования самого МИДа. Поскольку в строке «Международная деятельность» не указана сумма содержания аппарата МИДа, то можно предположить, что он финансируется через какие-то другие каналы. Косвенно эту сумму можно подсчитать по аналогии с США. Если учитывать, что содержание всего госдепартамента США (внутри страны и за рубежом) «съедает» более 1/3 бюджета строки «Международная деятельность» (т. е. около 6 млрд долл.), то можно рассчитывать, что аналогичная пропорция существует и в российской реальности. Тогда получится, что МИД РФ будет «стоить» около 900 млн долл. Но принимая во внимание, что персонал российского МИДа где-то вдвое меньше американского, то скорее всего реальное финансирование составит около 400 млн долл. Добавив их к 2,7 млрд долл., получим 3,1 млрд долл. Но надо иметь в виду также информационно-пропагандистское обеспечение на зарубеж. Вкупе мы получим сумму, равную приблизительно 4 млрд долл., т. е. 12,8% бюджета.

Объединив две составляющие ВПП (международную деятельность и оборону), получим: у США он будет равен 17,2% бюджета, у Японии — 6,9, у Англии — 7,4, у России — 30,3%.

Если же добавим к этой сумме затраты на другие сферы безопасности, имеющие отношение к внешним угрозам (органы госбезопасности, пограничная служба, утилизация и ликвидация вооружений), то мы обнаружим приблизительно такие цифры: для США — 19–20%, Японии — около 7,5%, Англии — 8,0%, а у России — 33,9%.

Таблица 3.IV.11. Внешнеполитический потенциал России

^{Примечание: 1999 г. — фактически исполнено.}

^{Источники: подсчитано по данным Госкомстата Российской Федерации за 1995, 1996 гг., а также данным Минфина: О федеральном бюджете на 1997, 1998 гг. О предварительных итогах исполнения федерального бюджета Российской Федерации за 1999 год. — Интернет.}

Получается, что центр глобальной силы — США — тратит на поддержку своей гегемонии около 20% бюджета, «просто» великая держава — Япония — менее 10%, а рвущаяся к великодержавию Россия — более 30%.

В принципе в этом нет ничего удивительного: государство, рвущееся к слому структуры международных отношений, всегда затрачивает больше, чем государство, уже завоевавшее лидерство в мире. Проблема же заключается в том, что 34% бюджета опирается на слабую неустойчивую экономику, уязвимую как внешними факторами (цена на нефть, например), так и внутренними факторами (возможность социального взрыва). Внешнеполитический потенциал России «пожирает» более важные статьи расходов в бюджете, от объема которых зависит само существование нынешнего капиталистического государства. Другими словами, погоня за фантомом статуса «великой державы», который не может быть достигнут из-за низкой экономической массы, может привести к дальнейшему развалу страну и вымиранию населения.

Нынешняя российская политика — классический образец «затратной» политики, унаследованной от руководителей «развитого социализма». Результаты всем известны. Нетрудно пропрогнозировать и результаты нынешней политики.

Главная задача любой внешней политики заключается в том, чтобы, как минимум, она не наносила ущерб экономической массе страны, как максимум, увеличивала эту массу. В свое время президент Клинтон в докладе за 1999 г. «Национальная стратегия США в 21 веке» четко призвал: один доллар, затраченный за рубежом, должен принести стране 10 долларов. Но для этого не только необходимо ставить реальные задачи, но и рационально сопрягать их с финансовыми, а еще более правильно, экономическими возможностями страны.

Практика международной деятельности процветающих государств показывает, что региональные лидеры на международную деятельность в совокупности выделяют максимум 10% от бюджета; мировой гегемон — США — 20%; локальные державы — менее 10% при экономической массе (ВНП/ВВП) более 500 млрд долл. Эти пропорции могут нарушаться или в исключительных случаях, как с Тайванем или Южной Кореей, или неразвитыми странами, которые втянуты в региональные конфликты докапиталистического типа (например, в Африке).

Безусловно, случай с Россией не является типичным: она всегда тратила колоссальные суммы на «оборону отечества» (см. табл. 3.IV.12). И это объясняется не только историческими причинами (постоянные внешние угрозы), но и некомпетентностью правящих кругов страны, находившихся в плену ложно созданных стереотипов, например относительно национальных интересов государства. К примеру, полувековая борьба за Босфорский пролив абсолютно не соответствовала национальным интересам России по той простой причине, что торговля и в целом развитие страны не было связано со странами Средиземноморского бассейна. Отставание России в экономическом развитии в немалой степени было вызвано громадными затратами на внешнюю политику, на поддержание статуса великой державы, выгоды от которого имели именно противники России, поскольку «игры» на мировой арене разоряли как царскую Россию, так и Советский Союз эпохи брежневизма.

Таблица 3.IV.12. Финансирование внешней политики царской России (госрасходы в тыс. рублей, ассигнованных до 1840 г., далее — серебряных, с 1881 г. — в тыс. рублей; в скобках — доля в % от всего бюджета)

_{Источник. А. П. Хромов. Экономическое развитие России в XIX–XX веках. 1800–1917. М., 1950, с. 446, 450, 514, 515, 518, 519, 524–527.}

Феноменально, но этот старый русско-советский умострой сохранился до настоящего времени. Пример. Журналист Д. Косырев из «Независимой газеты» (26.07.2000) обвиняет Минфин за то, что тот блокирует выделение 1 млн долл. на вступительные взносы в Фонд сотрудничества с АСЕАН. Он полагает, что этот миллион ничто по сравнению с выгодами сотрудничества со странами этого блока. Наивный человек. О каких выгодах может идти речь, если доля торговли стран АСЕАН на протяжении всего существования этой организации не превышала 1%, а в АСЕАН ныне, между прочим, входит 10 государств. Журналист уверяет, что Россия может приобрести «политические выгоды». Это означает, что он не понимает, что все политические выгоды, если они не преобразуются в экономические, не имеют никакого значения. В принципе любая политика «затратная». Но она становится рентабельной только при обращении политической деятельности в экономические выгоды. Вспомните того же Клинтона. Я уверенно заявляю: внесет Россия этот миллион или не внесет в асеановской фонд, ее торговые доли, так же как и доли асеановцев, ни на йоту не увеличатся, пока страна имеет экономическую массу ниже 500 млрд долл. То же самое относится и к участию России в разрекламированной АТЭС. Это взносы, выбрасываемые на ветер. Те же 35 млн долл. в ПАСЕ. Все они — болтологические организации, кормящие бюрократов.

Не берусь утверждать на сто процентов, но где-то вычитал: РФ входит почти в 2000 международных организаций. Соответственно платит взносы. Сколько — никто не считал. Давно необходимо сосчитать и проанализировать степень необходимости вхождения в эти организации. Российский гражданин как налогоплательщик не должен оплачивать дармовые поездки бюрократов в различные страны, пользу от которых имеют только сами эти бюрократы и их семьи.

Общие выводы. Во-первых, выигрывает тот, кто умеет считать. Во-вторых, Россия не является великой державой, тем более она не является центром силы. В-третьих, все претензии стать таковым обречены на провал.

Я не являюсь наивным человеком, чтобы предполагать, будто нижеизложенное окажет какое-то влияние на людей, вовлеченных в процесс формирования и реализации внешней политики России. У меня слишком длинный список предложений, который был отвергнут политическими и академическими чиновниками при власти. Начиная где-то с 1976 г., когда я начал активно участвовать в ситуационных анализах и готовить справки «наверх», я встречал полное несогласие со всеми моими оценками международной ситуации и, соответственно, полное неприятие предлагаемых мной действий. Мне не верили, когда я говорил, что японо-китайский договор 1978 г. не приведет к формированию военно-политического альянса между Японией и КНР, на чем настаивало большинство ученых и «ответственных работников» из международного отдела ЦК КПСС; со мной категорически не соглашались, особенно «ученые» из «примаковской команды», когда я утверждал в начале 1980-х годов, что Тихоокеанское сообщество не может быть организовано в принципе даже как экономическая организация. В 1988 г. на Круглом столе с. участием журнала «Шпигель» мое утверждение о неизбежности объединения двух Германий вызвало смех у советских германистов и напряженность во взглядах, когда я говорил о бесперспективности предложения Горбачева создать «общий дом в Европе». Недоверие со стороны американских русологов из Стэнфордского университета вызвало и мое утверждение, сделанное во время конференции во Владивостоке в июне 1991 г., о неизбежности распада СССР и о том, что проблемы безопасности на Дальнем Востоке надо обсуждать не с горбачевской администрацией, а с ельцинской (советские участники из ИДВ восприняли мое утверждение как провокационную шутку). С аналогичной реакцией я сталкиваюсь и в капиталистической России. Например, на Круглом столе, устроенном Горбачев-Фондом, сам Горбачев и многие другие всерьез обсуждали план экономического развития, выдвинутый только что назначенным на пост премьер-министра Е. Примаковым. Мои же утверждения, что этот план невыполним в принципе, а сам Примаков просто долго не усидит на премьерском посту, вызвали недоумение у присутствующих, в том числе у зарубежных специалистов типа Маршалла Голдмэна из Гарварда. В ответ на мой пессимизм все выражали исторический оптимизм: и в советские, и в нынешние капиталистические времена.

Но во всех случаях оказывался прав я, а не мои оппоненты. Все последующие события подтверждали мою правоту. Однако, несмотря на провал всех без исключения прогнозов и оценок (достаточно почитать работы того же Примакова), именно эти «провалившиеся» делают погоду в политике, продолжают участвовать в тех или иных звеньях внешнеполитического процесса. Именно они — Горбачев, А. Н. Яковлев, Ельцин, Примаков и их окружение: советники и эксперты — несут ответственность за развал СССР, за провалы во внутренней и внешней политике страны, доведшей ее до 16-го места в мире по ВВП, до того, что Россия фактически исчезла с мировой арены как структурообразующий элемент международных отношений. Я не думаю, что все это делалось сознательно: они ошибались. Но это те самые ошибки, которые хуже преступления. Как это возможно?

Существует много, причин для подобного феномена. Одна из них, весьма важная, — это встроенность чиновников от науки или политики в уже устоявшиеся институционные структуры, которые диктовали и диктуют поведение и ход мыслей. Можно ли представить, чтобы министр иностранных дел выступал за сужение дипломатической деятельности, а следовательно, и сокращение штата аппарата МИДа? Представить невозможно.

Другая причина, присущая русскому умострою, — отсутствие традиции считать: сколько стоит политика? Сколько стоит та или иная акция? Насколько адекватны цель и затраты на ее реализацию?

На одной из пресс-конференций, на которой М. Горбачев представлял итоговый доклад исследовательского проекта «Самоопределение России» (он проанализирован в соответствующем разделе), я спросил его, сколько Россия тратит на внешнюю политику и сколько будет стоить реализация предложений, обозначенных в докладе. Горбачев, смутившись, передал слово Г. Х. Шахназарову. Известный политолог и международник не ответил, сославшись на то, что за «международные части» отвечал К. Н. Брутенц, который на пресс-конференции не присутствовал. Я был готов к такому незнанию. Но меня тем не менее потрясает тот факт, что люди, занимавшие столь высокие посты в государстве, не знают даже порядок затрат на внешнюю политику Это касается и нынешних «полисимейкеров». Таков их уровень компетенции, определяющийся спецификой российского мышления.

Еще одна важная причина — в России (СССР) чиновники при власти никогда не критикуют свое начальство, не говоря уже о высшем руководстве страны. Можно ли представить, чтобы директор какого-нибудь академического института обрушился с критикой на президента за провальную политику? Никогда. Иначе он просто слетит со своего поста, или в лучшем случае урежут бюджет его института. «Место» дороже «истины». Другой пример. В. Путин написал (или подписал) статью об «АТР», в которой предлагает строить с этим несуществующим «АТР» Общий дом. Более неграмотной статьи просто трудно вообразить. И ни один из российских «ученых» не подверг ее критике. И дело здесь не только в «месте» и «истине». Дело в рабской психологии бюрократии России, особенно ее высшего звена (просто противно смотреть по телевидению на их подобострастные физиономии и полусогнутые фигуры при встречах с президентом). Рабами были, рабами и остались.

Поэтому нижеизложенное, повторюсь, не рассчитано на этих чиновников (которые, кстати, вообще вряд ли что читают), а обращено к тем, кто еще не потерял способности рационально мыслить, а значит, объективно оценивать реальный мир и мир реальностей.

Нынешняя Россия оказалась в стратегическом капкане, в который ее загнала попытка перестроить страну на западнокапиталистический лад. Внедрение западных моделей власти и рыночной экономики разрушило бывшую социалистическую надстройку и существенно деформировало экономический базис. Но вместо ожидаемого прорыва в экономическом развитии страна откатилась во второй десяток стран по своему экономическому потенциалу в абсолютных выражениях; в относительных — она попала в разряд развивающихся государств Третьего мира. Единственным признаком сверхдержавы остался ракетно-ядерный потенциал, стратегические возможности которого также вызывают большие сомнения.

Политическая деградация, экономический упадок, социальная напряженность внутри страны в любой момент могут вызвать новую перетасовку сил с неизбежным появлением новых политических структур в надстройке и в базисе.

В таких условиях крайне трудно формулировать концепцию внешней политики страны, которая не определилась окончательно в одном из главных фундаментальных интересов — в идеологическом интересе. Идеология обычно является душой и стержнем любых доктрин или концепций национальных интересов и национальной безопасности. Именно идеология определяет выбор союзников и в свою очередь позицию внешней среды к проводнику той или иной идеологии. И все же, несмотря на неопределенность данного фундаментального интереса-ценности, существуют другие фундаментальные интересы, хотя и «бездушные», но не менее важные. О них я уже говорил, но здесь необходимо повторить еще раз. К ним относятся: 1) территориальная целостность, 2) политическая независимость или суверенитет, 3) потребность в экономическом развитии, 4) национально-культурная самобытность. Поскольку фундаментальные интересы отражают объективные потребности государства, делающие возможным само его существование, они не подлежат никаким компромиссам и защищаются всеми имеющимися средствами, вплоть до военных. Но это общие положения, применимые к любым странам. Нас же интересует нынешняя реальность, которая требует учитывать «текущий момент». Исходя из этой реальности, а также всех тех соображений, которые были изложены на страницах данной книги, я предлагаю свой вариант поведения России на международной арене, который сформулирован в виде Концепции рациональной внешней политики России.

Данная Концепция прежде всего опирается на пять базовых принципов:

1. Затраты на внешнюю политику должны увеличивать ВВП государства, а не уменьшать их.

2. Внешнеполитический потенциал (ВПП) страны должен быть рационально сопряжен с затратами на внутреннюю политику и в нынешних условиях не должен превосходить 10% от всего бюджета.

3. Внешнеполитические цели должны быть сформулированы на основе реальных финансовых возможностей по их реализации, т. е. соответствовать сумме ВПП.

4. Место и роль страны должны быть оценены на основе законов геополитики и геостратегии.

5. Система и структура международных отношений должны оцениваться из объективных реальностей, а не субъективных (желательных) или идеологизированных представлений о мире.

Как было установлено в предыдущих главах, Россия не является великой державой, «полюсом» или «центром силы», а представляет собой государство со сферой влияния, ограниченной пространством СНГ. Попытки реализовать цели за пределами своего влияния обречены на провал. Признание этих фактов — первое условие рациональной внешней политики.

Вторым условием является приведение целей в соответствие с ВПП, который для нынешних условий в стране представляется завышенным почти в три раза. По строке «Международная деятельность» он должен быть уменьшен с 8,3% (в 2000 ф. г. 6,6%) до 2,0%, а по строке «Оборона» — с 17,5% (с 16,5% по бюджету 2000 ф. г.) до 8,0%²⁶⁹. Надо заметить, что даже предложенные доли превышают аналогичные у Японии и европейской Четверки.

Для МИДа такая постановка вопроса означает сужение сферы деятельности на международной арене, имея в виду не только географическое пространство, но и вовлеченность в международные проблемы. Соответственно подлежит сокращению штат сотрудников центрального аппарата до 2000 человек, а также наполовину число сотрудников посольств и российских представительств. Сокращать необходимо «устаревшие» кадры, а также массу чиновников, вовлеченных в ИБД (иллюзия бурной деятельности). Уменьшение количества должно компенсироваться ростом производительности труда оставшихся в 5–6 раз, т. е. до объема работ, которые выполняют, например, дипломаты Японии.

Естественно, такая реформа предполагает также деструктуризацию подразделений МИДа в соответствии с новыми задачами и с отмиранием старых задач.

Успешное проведение внешней политики требует, помимо всего прочего, объективного знания окружающего мира, которое в данном случае предполагает, с одной стороны, знание оценок места и роли России ведущими акторами международных отношений, с другой — структуры международных отношений в системе геоэкономики и геостратегии. Это вроде бы очевидные вещи, но не для российских политиков. Из предыдущих глав видно, что большинство из них полагает, что геоэкономический мир — это мир глобализации или интеграции, а геостратегический мир — многополярен.

На самом деле мировая экономика состоит из трех типов экономического взаимодействия: интернационализации, интеграции (в развитой форме — только в Западной Европе) и глобализации, причем доминирующим типом экономики остается интернационализация. У России нет экономических возможностей участвовать ни в интеграционном поле (за пределами стран СНГ), ни в процессе глобализации (он управляется «золотым миллиардом»). Это означает, что единственным полем действия для России остается интернационализация. При этом следует ограничить себя и в этом пространстве, не пытаясь охватить весь мир, а сконцентрироваться на отдельных стратегических странах.

Необходимо также признать, что в геоэкономическом и геостратегическом пространствах утвердился один «полюс» и один «центр» силы, в первом и втором случае возглавляемый США. Такое состояние скорее всего продлится в течение 20–25 лет. И через короткую «многополярность» в последующем эта система сменится на устойчивую биполярность и два центра силы в результате превращения Китая в сверхдержаву.

России необходимо отказаться от концепции «многополярности» не только из-за ненужных затрат на приобретение статуса «силы» и «полюса», но и из-за того, что многополярная система представляет самый опасный вариант международных отношений (это борьба всех против всех).

Вместо «игр» на геостратегическом поле России целесообразнее сконцентрироваться на решении внутренних проблем, а также проблем укрепления СНГ.

Исходя из ВПП в 10% от бюджета, реального места и роли страны в мире, а также объективной оценки международных отношений, необходимо переформулировать концепцию национальных интересов страны. Она должна быть четко иерархизирована и структурирована. Национальные интересы должны быть определены по принципу фундаментальных, важных и менее важных или вторичных интересов. В ней должны быть зафиксированы угрозы по каждому из блоков интересов, ответных действий и ожидаемых результатов.

Из концепции должны быть убраны все темы, касающиеся внутренней политики. Эти темы должны обсуждаться в других документах, например, в «Стратегии развития России» на 10 или 25 лет (у Китая она была определена Дэн Сяопином на 80 лет вперед).

Совершенно ясно, что ранжирование интересов не простая задача, поскольку политики и эксперты по-разному оценивают значимость тех или иных интересов. С этой проблемой сталкиваются даже американцы одной политической школы или течения, в чем можно убедиться из второй главы первой части данной книги. Нынешняя администрация Буша, например, довольно серьезно переформулировала все блоки интересов и способы их реализации. В этом нет ничего странного, поскольку любая доктрина — это не догма, она должна видоизменяться в соответствии или с новыми задачами-вызовами, или в связи с изменением международной обстановки. И тем не менее существуют некоторые объективные критерии, которые позволяют ранжировать интересы по значимости, особенно в отношении фундаментальных интересов. Вряд ли кто станет возражать, что такая задача, как стать великой державой, не относится к фундаментальным интересам. Это — очевидная амбициозная цель не только не выполнимая в нынешних условиях, но весьма вредная, поскольку она требует дополнительных финансовых ресурсов, которые у России настолько ограничены, что их не хватает даже на регулярную выплату зарплаты бюджетникам. Не менее абсурдным звучит российский интерес, выделенный в «Концепции внешней политики», как «развитие региональной и субрегиональной интеграции в Европе, Азиатско-Тихоокеанском регионе, Африке и Латинской Америке». С долей в мировой торговле в один процент Россия собирается участвовать в интеграции в Африке? Россия, у которой нет ресурсов для того, чтобы сформировать интеграционное поле в рамках СНГ, почему-то проявляет интерес к Африке, Латинской Америке? Это же курам на смех. Не говоря уже о том, что во всех регионах, кроме Европы, интеграционным процессом и не пахнет.

Конечным критерием для определения ранга «фундаментальных интересов» является отношение 1) к сохранению независимого государства и 2) безопасности его граждан.

В свое время в «Литературной газете» была рубрика: «Если бы я был директором», в которой предлагались различные варианты решения тех или иных проблем. Так вот, если бы я был «директором», я предложил бы следующие варианты национальных интересов России с учетом нынешнего состояния страны и окружающего мира.

Фундаментальными национальными интересами являются условия, которые необходимы для сохранения российского государства, его суверенитета и обеспечения безопасности его граждан от внешних угроз.

Фундаментальными интересами России являются:

1. Обеспечение территориальной целостности страны; сохранение политического суверенитета государства.

2. Гарантия национальной безопасности, предотвращение нападения с применением ядерного, биологического, химического или иного рода оружия, недопущение пересечения границ вооруженными формированиями.

3. Предотвращение появления враждебных государств на границах России.

4. Предотвращение нанесения экономического ущерба со стороны иностранных государств, транснациональных корпораций, а также международных финансовых организаций.

5. Обеспечение национально-культурной самобытности российского народа.

Важными интересами являются условия, усиливающие возможности России реализовывать фундаментальные интересы.

Важными интересами являются:

1. Развитие конструктивных, а по возможности, и союзнических отношений с государствами, чья политика соответствует или совпадает с целями внешней политики России.

2. Предотвращение распространения оружия массового уничтожения.

3. Содействие предотвращению региональных конфликтов, в первую очередь, в районах, граничащих с Россией.

4. Участие в борьбе с международной преступностью, терроризмом и наркобизнесом.

5. Предотвращение неконтролируемой миграции через границу России.

6. Предотвращение распространения религиозного экстремизма в любой форме.

7. Участие только в тех международных организациях, деятельность которых непосредственно затрагивает национальные интересы России.

8. Содействие увеличению ВВП России за счет торгово-экономической деятельности на мировой арене.

Менее важными или вторичными национальными интересами являются условия, которые хотя напрямую не связаны с фундаментальными и важными интересами, но косвенно облегчают или смогут облегчить в будущем их реализацию.

К таким интересам могут быть отнесены следующие:

1. Постепенный перевод нынешних экономических и политических отношений со странами СНГ в русло интеграционных отношений.

2. Нейтрализация «пятой колонны», действующей в интересах иностранных государств вразрез с национальными интересами России.

3. Противодействие культурологической агрессии со стороны некоторых западных и мусульманских стран при поддержке местных «западников» и «фундаменталистов».

4. Защита русскоязычного населения от ущемления их гражданских прав в бывших республиках СССР.

К угрозам территориальной целостности относятся:

На севере страны: посягательство некоторых стран Балтии на ряд российских территорий, а также определенных кругов в Германии на Калининградскую область.

На Дальнем Востоке: территориальные претензии Японии, требующей «возвращения» Южно-Курильских островов.

На юге, на Северном Кавказе: борьба некоторой части чеченского населения за отделение Чечни от России.

К угрозам политическому суверенитету следует отнести:

Попытки вмешательства западных стран, прежде всего США, во внутренние дела страны, например, под маркой «предотвращения возврата России к авторитаризму» или отсутствия «свобод» для СМИ.

Формирование Японией прояпонского лобби среди политиков, ученых и бизнесменов, действующих в интересах Японии по «возвращению северных территорий».

Деятельность зарубежных СМИ и иных, например, «научных организаций» на территории России, а также поддержка зарубежными странами некоторых российских СМИ, действующих против интересов Российского государства.

К угрозам национальной безопасности относятся: расширение НАТО на север, восток и юг; участие «миротворческих сил» на территориях стран СНГ; укрепление американо-японского военного союза на Дальнем Востоке.

К угрозам экономического характера относятся бесконтрольное внедрение западных компаний, нередко через подставные фирмы и организации, в стратегические сектора российской экономики, а также дискриминация российских товаров на рынках западных стран.

К угрозам национально-культурной самобытности России относится внедрение западных ценностей.

Территориальная целостность. Претензии Японии на российские территории превращают эту страну в стратегического противника России. В определенной степени сама Москва провоцирует подобную позицию Токио, соглашаясь на существование «территориальных» проблем, в частности в Токийской декларации 1993 г. Если Россия действительно намерена сохранить территориальную целостность, она прямо должна заявить, что никаких территориальных споров с Японией у нее не существует. Южные Курилы принадлежат России и принадлежать ей будут. Никакие ответные санкции не могут нанести России большего ущерба, нежели передача этих территорий Японии.

В отношении стран Прибалтики и Германии должно быть сделано заявление, в котором необходимо четко выразить твердую позицию в нерушимости существующих границ и в дальнейшем прекратить обсуждение данной темы.

Иная ситуация с Чечней. Практика показала, что военным путем чеченская проблема нерешаема. Нынешнее состояние может оказаться слишком долговечным. А значит, ресурсы, направляемые в Чечню, будут увеличиваться без их реальной отдачи. Эта проблема затрагивает весь Кавказ. Оттуда постоянно идет поток «угроз»: от просачивания на территорию России террористов, наркотиков, нелегальных мигрантов, т. е. угроз как фундаментальным, так и важным интересам. Такая ситуация предполагает анализ степени значимости всего региона с точки зрения национальных интересов России, а также анализ соотношения выгод и потерь от взаимодействия с этим регионом.

Сколько в год стоит Чечня России? Какие торговые и стратегические выгоды имеет Россия от взаимодействия с закавказскими государствами? Напомню, что доля ближневосточных стран в экспорте России в 1999 г. была равна 3,5% (в основном за счет оружия и военных или полувоенных технологий), в импорте — 1,0%. Совокупная доля закавказских государств (Азербайджан, Армения и Грузия) среди стран СНГ в том же году составляла в экспорте 2,1%, в импорте — 2,0%, а в общей торговле России, в экспорте — 0,3%, в импорте — 0,4%. Так из-за чего сыр-бор?

Мое предложение сводится к следующему. Необходимо дать возможность самим чеченцам провести референдум о том, хотят они остаться в рамках России или нет. В случае результатов в пользу отделения необходимо предоставить им полную независимость и установить реальную государственную границу. Аналогичную границу установить со всеми кавказскими государствами. И дать им возможность развиваться по собственному усмотрению.

Понятно, что все аналогии хромают. И тем не менее Шарль де Голль, «отпустив» Алжир (предварительно пролив немало крови), спас Францию. Великобритания, «отпустив» все свои колонии и полуколонии, только усилилась. Если Россия не пойдет на аналогичные шаги, она не только постоянно будет подвергаться опасности с Кавказа, она будет просто разорена.

При этом также очевидно, что та же самая Чечня через некоторое время вновь начнет проситься «назад». И даже в этом случае не стоит ее «брать» до тех пор, пока Россия сама не встанет на ноги. Так называемые геостратегические выгоды для национальных интересов России от Кавказа иллюзорны. Вся история российско-кавказских отношений свидетельствует о неисчислимых жертвах российского народа, принесенных в угоду ложным стереотипам или абсолютной неспособности российских верхов точно определять реальные национальные интересы страны.

Политический суверенитет, под которым я понимаю полную свободу проводить независимую внутреннюю и внешнюю политику. В прямой форме ни одна из стран не угрожает политическому суверенитету России. Однако в косвенной форме в качестве такой угрозы может быть оценена деятельность Японии по формированию прояпонского лобби среди ученых, политиков и бизнесменов, имеющих выход на процесс принятия решений и на средства массовой информации. Главная функциональная роль этого прояпонского лобби — оказать влияние на правительство и сознание населения в пользу передачи Южно-Курильских островов Японии. Ни одно государство в мире не позволяет своим СМИ пропагандировать идеи передачи собственных территорий кому бы то ни было. Свобода прессы не должна превращаться в свободу посягательства на фундаментальные интересы государства. Российская проблема заключается в том, что большая часть прессы находится в руках противников национальных интересов России.

Конечно, Япония, весьма твердо и решительно отстаивая собственные национальные интересы, имеет право на формирование своего лобби в любой стране, в том числе и в России. Россия в свою очередь имеет право такую деятельность пресекать, как антиконституционную, а значит, антинациональную и антигосударственную, со всеми вытекающими последствиями для лоббистов. Это, безусловно, касается лоббистов всех сортов, работающих в интересах иностранного государства.

То же самое относится к деятельности США и других западных государств. Особое внимание должно быть обращено на деятельность различных научных фондов, зарубежных СМИ, совершенно откровенно работающих против интересов России.

Экономические интересы. На данный исторический момент в наибольшей степени разрушена экономика России.

В этом случае внутренние и внешние аспекты стратегии экономической безопасности совпадают. Практика последних лет показала, что механизм капиталистического рынка в России не работает, несмотря на то, что почти 80% предприятий находится в частных руках. Эти «руки» продемонстрировали изощренную ловкость в деле личного обогащения и полнейшую неспособность управлять частной собственностью по законам капитализма. Это вполне естественно, т. к. реальный капитализм строился на другой исторической базе, на иной культурно-национальной почве. Русская культура, умострой русского народа не приемлет индивидуалистического капитализма. Для русского государства с его обширными пространствами и вечными внешними угрозами характерны централизованная форма управления и коллективная форма собственности, а следовательно — социализм в его первозданном, российском варианте. В отличие от прежнего авторитарного социализма, нынешние его формы должны базироваться на всех формах собственности при концентрации в руках государства базовых отраслей промышленности (энергетика, транспорт, средства связи, почта, военная промышленность) и стратегического сырья. При всей нерентабельности этих отраслей и капиталоемкости в разработке стратегических ресурсов они задают импульс развитию всех остальных форм собственности, с одной стороны, с другой — такой контроль предотвращает их захват иностранным капиталом, который может работать только против экономических интересов России.

С точки зрения внешнеэкономической стратегии России не требуется вхождение в мировой рынок по трем причинам. Во-первых, мировая экономика стоит на грани затяжного кризиса с признаками серьезного системного коллапса. Во-вторых, мировая экономика управляется международными организациями во главе с представителями транснациональных и межнациональных компаний и банков трех центров капитализма: США, Западной Европы и Японии. Все они обладают колоссальными финансовыми возможностями. Российские экономические круги в принципе не в состоянии с ними конкурировать не только на их рынках, но и на собственном, российском рынке. В-третьих, у России нет актуальной необходимости входить в мировую экономику, потому что ее территория обладает всем необходимым для самообеспечения и процветания. Более половины мирового богатства находится на территории России. В мире нет ничего такого, что Россия не могла бы произвести сама.

В то же время, если всей России мировой рынок не нужен, то российскому Дальнему Востоку (РДВ) нужен, но не весь, а рынок Северо-Восточной Азии (СВА). Взаимодействие с ним может дать определенный экономический эффект для развития РДВ. Следовательно, в экономической стратегии должен быть сделан упор на развитие отношений с Китаем, двумя Кореями и западными территориями Японии.

При всем этом экономическая стратегия должна строиться на приоритете национальных интересов России, твердо защищая их, в том числе и от излишней разнузданности китайских бизнесменов на Дальнем Востоке. Стратегические интересы партнерства с Китаем не должны ущемлять экономические интересы российских дельцов. Примером для подражания могут быть отношения между США и Японией. Альянс альянсом, дружба дружбой, а денежки врозь.

Передача технологий и строительство предприятий за рубежом должно быть обусловлено привязкой к российским предприятиям на территории России. Как показал тот же опыт Японии, такая стратегия сторицей оправдывает себя.

У России нет экономически обоснованных интересов в Африке, Латинской Америке, Океании, включая Австралию и Новую Зеландию, и даже в зоне АСЕАН. С точки зрения объективных экономических интересов не нужен России и Ближний и Средний Восток, о чем говорилось выше.

Как было зафиксировано в предыдущем разделе, именно Европа занимала и занимает первое место в иерархии внешнеэкономических связей России. Именно на нее и надо делать упор. Однако и здесь следует остерегаться «всеохвата». Необходимо сконцентрироваться на ключевых государствах, и особенно на Германии. Для этого есть много причин, и не только экономического характера. Через лет десять-пятнадцать на первый план неизбежно выйдут геостратегические факторы, которые начнут менять конфигурацию и Европы, и мира. Пока рано о них говорить, но иметь в виду их надо.

Национально-культурная самобытность. Со стороны Восточной Азии не существует угрозы национально-культурной самобытности русских в силу крайней специфичности культур народов Восточной Азии. Такая угроза фактически исходит только от одной страны — США, которые повсеместно осуществляют культурологическую агрессию. Она уже затронула городское население страны, особенно в Москве и особенно молодежь, а также часть прозападной интеллигенции. Это проявляется в американизации русского языка, в стимулировании частнособственнической психологии, бездуховности и кретинизации «ментальности» молодежи — все то, от чего страдает и само американское общество. Стратегическая задача США — деформировать национально-культурную самобытность русского человека, превратить его в полуваню — в полуджона и тем самым развалить российское государство. Американские стратеги хорошо осознают, что российская культура обладает цивилизационными качествами. А это делает Россию одной из главных держав в цивилизационном столкновении в XXI веке. Именно против таких культур-цивилизаций, среди них и китайская цивилизация, нацелена культурологическая агрессия США, осуществляемая путем навязывания демократии по-американски и прав человека по западным меркам. Подобная стратегия подкрепляется информационной агрессией, выполняющей множество функций, в том числе и функции культурологической агрессии.

Для этого сейчас используются современные виды связи, включая компьютерные сети типа Интернет, которые облегчают манипулирование сознанием населения любой страны, у которой налажена компьютерная система. Все это затрагивает и внешнюю, и внутреннюю политику. Такая ситуация обязывает государство продумать систему защиты в сфере культурно-информационной безопасности, которая должна быть обеспечена соответствующими ресурсами и механизмами. Из всех угроз национальным интересам России это самая опасная угроза²⁷⁰.

Национальная безопасность. Стратегические задачи Вашингтона в отношении России сохранились теми же, каковыми они были в отношении СССР: минимизировать влияние страны в мире до возможного предела. Россия была, есть и будет стратегическим противником США хотя бы уже потому, что Россия или СССР всегда искали и навязывали равноправные отношения в мире в соответствии с русской склонностью к справедливости и равенству, особенно в отношениях с другими. Это в корне противоречит как сути американской нации, так и ее политике на мировой арене. В стратегическом плане для США не имеет значения, какой режим в России: коммунистический или капиталистический. Россия для них — «угроза» при любом варианте.

В Восточной Азии система безопасности основывается на военном присутствии США и их союзнических отношениях с Японией, Южной Кореей, Филиппинами и Таиландом. Сфера безопасности России скукожилась до географического пространства Охотского моря. Россия больше не является де-факто субъектом международной безопасности ни в одной зоне Восточной Азии. Из-за своей непродуманной политики она выпала даже из контекста безопасности на Корейском полуострове. Все нынешние переговоры по коллективной безопасности, в том числе в рамках США — Япония — Россия, которые, в частности, ведут академические круги, в конечном счете направлены на дальнейшее умаление военно-политического значения России в данном регионе.

Восстановление роли России в качестве значимого субъекта в Восточной Азии возможно на путях укрепления стратегического партнерства с КНР, для которой США также являются стратегическим противником. Несмотря на быстрый экономический рост Китая, его военный потенциал, даже благодаря осуществляемой модернизации, останется на уровне, не отвечающем стратегическим задачам Пекина на ближайшие 10–20 лет. Только объединение экономического потенциала этой страны со стратегическим потенциалом России на Дальнем Востоке уравновесит баланс в системе безопасности в Восточной Азии. Договор о безопасности и сотрудничестве между КНР и Россией, наподобие американо-японского договора безопасности, ликвидирует американо-японскую гегемонию и, соответственно, возможности для диктата этих держав в отношении других стран Восточной Азии.

Расчеты на Японию как потенциального партнера по проблемам безопасности являются такой же иллюзией, как и мечты о многополярном мире. Япония в силу ее жесткой привязки к США во всех сферах: экономике, политике, военной области — не свободна в своих выборах. В принципе у нее нет выбора, кроме как оставаться в союзе с США. Поэтому отношения с Японией могут строиться только в сфере экономического, культурного и прочего гуманитарного сотрудничества.

Несколько слов в связи с непрекращающимися разговорами о «стратегическом партнерстве» между КНР, Индией и Россией. На месте американцев я выделил бы около 100 млн долл. в качестве первичного капитала для формирования такого партнерства. И как только оно будет сформировано, все три страны начнут разорять себя, поскольку поддержание реальнодействующей трехсторонней конструкции потребует больше финансовых ресурсов, чем суммы, затрачиваемые каждой из трех стран на свой ВПП.

В реальности же на такую глупость не пойдет ни Китай, ни Индия. Не только из-за сложных отношений между собой, но, главное, из-за отсутствия смысла в таком альянсе. Формально такой треугольник может быть только антиамериканским. Но в каких геостратегических районах он может функционировать? В Восточной Азии? Там нет стратегических интересов Индии. В Европе? Там нет стратегических интересов ни Китая, ни Индии. В Южной Азии? Там нет стратегических интересов России. Спрашивается: для чего он нужен? Видимо, только для того, чтобы у евразийцев была постоянная тема для разговоров.

В этой связи хочу еще раз обратить внимание на политику администрации Буша. Несмотря на ее внешнюю «шумность», она весьма рациональна. В отличие от Клинтона нынешняя администрация концентрируется на «стратегических точках», действительно имеющих отношение к национальным интересам США (естественно, в их понимании). Вашингтон «уходит» из тех мест, которые обязаны «защищать» их союзники. За них США не собираются это делать. Тем самым происходит рентабилизация внешней политики. Я не исключаю, что через некоторое время они предложат России «более активно участвовать в проблемах международной безопасности», тем самым вовлекая ее во все «горячие точки». Дескать, хотите быть великой державой, будьте ею. Займитесь серьезнее Балканами, Ближним и Средним Востоком. В Африке для вас также найдется место. Проблема Тимора все еще не решена. А у вас такой богатый миротворческий опыт. Вперед, россияне.

И было бы большой глупостью с готовностью откликаться на такие предложения. Их конечная цель — финансовое изматывание России. Причем на участках политики, которые не имеют никакого отношения к национальным интересам страны. Все вояжи российского министра иностранных дел на Ближний Восток, на Балканы, в страны АСЕАН не решают местных проблем. Их следует рассматривать только в контексте растраты государственной казны.

В ответ же на продвижение НАТО на север, т. е. вовлечение в эту организацию стран Балтии, необходимо качественно укрепить систему защиты на базе белорусско-российского военного союза с предупреждением этих стран о самых негативных последствиях для их участия в этом военном блоке.

И всеми силами предотвратить вхождение в НАТО Украины. В свое время американцы во время карибского кризиса показали пример, как действовать, когда угроза безопасности подступила к их непосредственным границам. Надо учиться у США твердости, когда речь идет о защите фундаментальных интересов.

Как бы то ни было, российское руководство заранее должно быть готово к ожидаемым и возможным событиям в мире. Например, уже сейчас должен быть отработан сценарий поведения Москвы в случае военного конфликта в Тайваньском проливе, который предполагается где-то вокруг 2010 г., но может разразиться в любой момент. Точно так же должны быть заранее подготовлены ответные действия в связи с возможным обострением событий на Корейском полуострове, в районе Южно-Китайского моря, вхождением Грузии в НАТО и т. д. Это — тот набор событий, которые американцы просчитывают в разделах «Непредсказуемой карты» (Wild Card). Я предполагаю, что такие сценарии существуют в недрах, например, Совета национальной безопасности, но их нет в официальных доктринах. У американцев же они на виду, прописаны во всех основных внешнеполитических документах и обнародованы в СМИ. Потому что обозначение предполагаемой реакции уже является политикой, поскольку она может предотвратить нежелательный ход событий.

Здесь высказаны только общие соображения, касающиеся проблем формулирования рациональной внешней политики. Ее общая идея — сократить международную деятельность России, сконцентрировавшись, прежде всего, на реализации фундаментальных интересов страны. Фактически, это вариант политики, которую когда-то А. М. Горчаков, мудрый министр иностранных дел царской России, обозначил емкой фразой: «Россия сосредоточивается». Это произошло после поражения России в Крымской войне. Нынешняя Россия находится в еще более худшей ситуации, чем во второй половине XIX века. Она потеряла статус великой державы. Ее место и роль перестало замечать международное сообщество. Такое в истории бывало, и не только с Россией. Что же, надо «сосредоточиться».

Надо на время уйти в себя. Залечить раны. Вычистить Россию от ее внутренних врагов. Изменить векторы развития. Восстановить экономику, убрать из политики невежество, а из науки еслибистов.

Другими словами, надо вытащить Россию из стратегического капкана. При нынешней, капиталистической системе это невозможно. Но это возможно при социалистической системе. А возможна ли она, эта социалистическая система? Пока не знаю. Но знаю одно, что без продвижения России по социалистическому пути она не только не восстановит свое былое величие, но превратится в одну из 200 стран, прописанных в ООН.

Устраивает это русский народ? Если да, тогда бог в помощь.

Меня не устраивает.

Примечания:

1

Sun Tzu. The Art of War. Translated by Thomas Cleary. Boston and London: Shambhala, 1988, p. 82.

2

American National Security. Amos A. Jordan, William J. Tailor, Jr, and Michael J. Mazarr. Baltimore and London: The Johns Hopkins University Press, 1998, p. 4.

12

Hans Binnendijk with Alan Henrikson. Back to Bipolarity? — Strategic Forum, Number 161, May 1999. — Internet.

13

Анализ «Стратегических оценок» за 1996 г. сделан в моей книге «Азиатско-тихоокеанский регион: мифы, иллюзии и реальность». М.: Наука, 1997, с. 220–222.

14

Strategic Assessment 1997. Flashpoints and Force Structure. Wash., NDU, 1997. — Internet.

15

Strategic Assessment 1998. Engaging Power for Peace. Wash., NDU, March 1998. — Internet.

16

Strategic Assessment 1999. Priorities for a Turbulent World. Wash., NDU, 1999. — Internet.

17

Фактически этот документ является уточнением и дополнением к пентагоновскому «Обзору по национальной обороне» (the Repon of Quadrennial Defense Review /QDR/).

18

P. Samuel Huntington. The Clash of Civilizations and the Remaking of World Order. London… Touchstone Books, 1998.

19

С Милошевичем, правда, получилась промашка.

20

Zbigniew Brzezinski. America in the World Today. — In Complexity, global Politics, and National Security. Ed by David S. Alberts and Thomas J. Czerwinski. Wash., DC: National Defense University, 1997. — Internet.

21

Zbigniew Brzezinski. Living With Russia. — The National Interest. № 61, Fall 2000. — Internet.

22

Stephen Sestanovich. Where Does Russia Belong. — The National Interest. 62, Winter 2000/2001. — Internet.

23

The New Russian Foreign Policy. Edited by Michael Mandelbaum. COUNCIL ON FOREIGN RELATIONS, NY, 1998. — Internet.

24

Strobe Talbott. Russia: Its Current Troubles and Its On-Going Transformation (Testimony before the Senate Foreign Relations Committee). Washington, DC, September 23, 1999. — Internet.

25

Подр. на эту тему см.: Strobe Talbott. Dealing with Russia in a time of troubles. — The Economist. November 21st, 1998, p. 50–52.

26

R. Craig Nation and Michael McFaul. THE UNITED STATES AND RUSSIA INTO THE 21ST CENTURY. Strategic Studies Institute. October 1, 1997, p. 49.

27

Любопытно, что Макфол всю международную систему рассматривает через призму идеологии «ядра», не замечая, что внутри этой международной системы существуют и другие идеологии, например социалистическая идеология Китая.

129

Гегель. Наука логики в 3-х томах. T. l. М., 1970, с. 104.

130

Leslie Sklair. Competing Conceptions of Globalization. — Journal of World-System Research. Volume 5, № 2 (Spring 1999), p. 142.

131

Напомню, что английское слово inter-national на русский язык может быть переведено как между-народный и как меж-государственный, поскольку national в английском языке в данном контексте означает, прежде всего, государственный.

132

Paul Hirst and Grahame Thomson. Globalization in Question. The International Economy and the Possibilities of Governance. Cambridge: Polity Press, 1999, p. 8.

133

Xu Mingqi. Economic Globalization, Defects in International Monetary System and Southeast Asian Financial Crisis. — In SASS Papers, № 8, 2000. Shanghai Academy of Social Sciences, p. 229.

134

В. И. Ленин. ПСС, т. 29, с. 227.

135

Уже в Манифесте 1848 г. было написано: «Потребность в постоянно увеличивающемся сбыте продуктов гонит буржуазию по всему земному шару. …Буржуазия путем эксплуатации всемирного рынка сделала производство и потребление всех стран космополитическим». — К. Маркс и Ф. Энгельс. Манифест Коммунистической партии. М.: Политиздат, 1966, с. 36.

136

The Economist, November 8th 1997.

137

Ibid., October 25th 1997.

138

Ibid., November 1st 1997.

139

Ibid., October 18th 1997.

140

Подр. см.: Paul Hirst and Grahame Thomson. Globatization in Question, p. 22–26.

141

Есть и другой подход к периодизации. Например, Джованни Эрриги первый этап глобализации относит к периоду «глобального рынка под гегемонией Британии» (вторая половина XIX века до начала 30-х годов XX века); второй этап — «период реконструкции глобального рынка в условиях гегемонии США» (после Второй мировой войны). — Arrighi, Giovanni. «The Global Market». Journal of World-Systems Research Volume 5, № 2 (Spring 1999).

142

The Economist, October 18th 1997.

143

Хочу еще раз повторить: хотя они называют себя «глобалистами», в реальности же они анализируют и имеют в виду проблемы интернационализации. В данном разделе я вынужден сохранить их терминологию при цитировании.

144

Цит. по: Ranveig Gissinger, Nils Petter Gleditsch. Globalization and Conflict: Welfare, Distribution, and Political Unrest. — Journal of World-Systems Research. Volume 5, Number 2 (Spring 1999), p. 280.

145

Lester Thurow. The Future of Capitalism. London: Nicholas Brealey, 1996, p. 168.

146

Gerd Junne. Global Cooperation or Rival Trade Blocs? — Journal of World-Systems Research, 1995, Volume 1, Number 9, p. 17.

147

Доклад о мировом развитии 2000/2001 года. Борьба с бедностью. Обзор. Всемирный банк, Вашингтон, округ Колумбия, 2001, с. 13.

148

W. Warren Wagar. TOWARD A PRAXIS OF WORLD INTEGRATION. Journal of World-Systems Research. Volume 2, № 2, 1996, p. 1.

149

W. Warren Wagar. Op. cit., p. 2.

150

Подр. см. его работу A Short History of the Future. 2nd ed. Chicago: Chicago University Press, 1992.

151

Напомню о мощном выступлении противников глобализации в Сиэтле, где проходила встреча участников ВТО в ноябре 1999 г. Лозунгом выступающих был: «ВТО убивает людей. Убей ВТО». См. The Economist, 4th — 10th December, 1999. Судя по всему, антиглобализм превращается в массовое мировое антикапиталистическое движение.

152

Для примера см.: Моисеев Н. Н. Судьбы цивилизации. Путь Разума. М.: Изд-во МНЭПУ, 1998.

153

Dirk messner. Globalisierung, Global Governance und Enwicklungspolitik. — International Politics and Society 1/1999. — Internet.

154

Paul Hirst and Grahame Thomson. Globalization in Question, p. 11.

155

Т. Я. Белоус. Международные промышленные монополии. М.: Мысль, 1972, с. 60.

156

Современные транснациональные корпорации. Экономико-статистический справочник/Г. П. Солюс. М.: Мысль, 1983; Империи финансовых магнатов (транснациональные корпорации в экономике и политике империализма)/Отв. Ред. И. Д. Иванов. М.: Мысль, 1988.

157

Robert Gilpin. The Political Economy of International relations. Princeton, N. Jersey: PUP, 1987, p. 232.

158

Paul Hirst and Grahame Thomson. Globalization in Question, p. 68.

159

Leslie Sklair. Competing Conceptions of Globalization, p. 143. Paul Hirst and Grahame Thomson. Globalization in Question, p. 68.

160

The Economist, January 8th, 2000, p. 85.

161

Ibid., p. 86.

162

Например, см.: JULIE KOSTERLITZ. Sovereignty's Struggle (globalism). — National Journal, Nov 20, 1999; Ali A. Mazrui, GLOBALIZATION AND CROSS-CULTURAL VALUES: THE POLITICS OF IDENTITY AND JUDGMENT. — Arab Studies Quarterly (ASQ), VQ 21, Summer 1999.

163

Evan Luard. The Globalization of Politics. The Changed Focus of Political Action in the Modem World. L.: Macmillan, 1990, p. 3.

164

JAIME NOGUEIRA PINTO. THE CRISIS OF THE SOVEREIGN STATE AND THE «PRIVATIZATION» OF DEFENSE AND FOREIGN AFFAIRS. Heritage Lectures (HF), 649, November 19, 1999.

165

The Herald International Tribune, March 30, 2000.

166

См.: Интернет в The ВВС online network.

167

Colin Hay & Mathew Watson. Globalization: Skeptical Notes on the 1999 Reith Lectures. -Political Quarterly, VO 70, Oct-Dec 1999. — Internet.

168

William Pfaff. Despite Global Changes, National Sovereignty Remains King. — The Herald International Tribune, March 30, 2000.

169

За 1870–1990 гг/ —The Economist. September 20th, 1997, p. 11. За 1998 г. см.: Crafts, Nicholas. Globalization and Growth in the Twentieth Century. IMF Working Paper. March 2000, p. 41.

170

The mystery of the vanishing taxpayer. Survey. The Economist, 24th January — 4th February 2000. — Internet.

171

John Borrego. Models of Integration, Models of Development in the Pacific. — Journal of Wold-Systems Research: Volume 1, Number 11, 1995, p. 13.

172

THE MYTH OF THE GLOBAL CORPORATION. Paul N. Doremus, William W. Keller, Louis W. Pauly, Simon Reich. — Current History, 14 July 1997, p. 2.

173

Paul Hirst and Grahame Thomson. Globalization in Question, p. 2.

174

Entering the 21th Century. World Development Report 1999/2000. NY: Oxford University Press, 1999, p. 2, 8.

175

Neue Zuricher Zeitung, 31 Dezember 1999.

176

Entering the 21th Century.

177

Richard J. Bamet and John Cavanagh. Global Dreams. Imperial Corporation and the New World Order. NY: Touchstonebook, 1995, p. 19.

178

The Economist, October 18th 1997.

179

Global Dreams, p. 15, 22.

180

Patrick M. Morgan. Theories and Approaches to International Politics. What are we to think? Second edition. Palo Alto, Ca.: Page-Ficklin Publications, 1975, p. 211.

181

Robert Grosse & Duane Kujawa. International Business: theory and managerial applications. 2nd ed. Richard D. Irwin, Inc., 1992, p. 715.

182

Peter C. Y. Chow. In: Asia Pacific in the new world politics/ edited by James C. Hsiung. Boulder, Colo.: L. Rienner, 1993, p. 196–197.

183

Кстати сказать, именно проблема «АТР» возбудила споры вокруг понятия «интеграция».

184

Ha Jong Yoon. In: Asia-Pacific Community in the Year 2000: Challenges and Perspectives. Ed. by Jl Yung Chung. Seoul: Seijong Institute, Korea, 1992, p. 75.

185

Andrew Mack and John Ravenhill. Pacific cooperation: building economic and security regimes in the Asia Pacific region. Boulder, CO, Westview Press, 1995, p. 6.

186

Richard Cooper. Worldwide regional integration: is there an optimal size of the integrated area? In: Asia Pacific regionalism: readings in international economic relations/ edited by Ross Garnaut and Peter Drysdale, with John Kunkel. Australia: Harper Education Publishers, 1994, p. 12.

187

Ross Garnaut and Peter Drysdale. Asia Pacific regionalism: the issues… In Asia Pacific regionalism, p. 2.

188

Richard Cooper, ibid., p. 18.

189

Drysdale, ibid., p. 6.

190

Jacques Pelkmans. European Integration: methods and economic analysis. Longman, 1998, p. 2.

191

В определении экономической интеграции большое значение для меня имели исследования А. Д. Бородаевского. — См.: Кризис мирового капиталистического хозяйства в 80-е годы. М., 1986.

192

Bruce М. Russet. International Regions and International System. Chicago, Rand McNally 1967, p. 227–233.

193

«Suo wei quan qiu jing ji yi ti hua, jiu shi shi jie shang ge guo sheng shan he zai sheng shan guo cheng de guoji hua». См.: Dongbeiya quyu jingji hezou gouxiang — «Lun wei ji» (Ji lin da xue dong bei ya yan jiu zhong xin)//Формирование экономического сотрудничества в СВА. Спецвыпуск Исследовательского центра СВА Цзилинского университета, июль 1993, с. 24.

194

Paul Hirst and Grahame Thomson. Globalization in Question, p. 16.

195

В. И. Ленин. ПСС, т. 24, с. 124.

196

Там же, т. 27, с. 98.

197

В. И. Ленин ПСС, т. 24, с. 125.

198

Нихон токэй нэнкан 2001 (Японский статистический ежегодник, 2001 г.). Токио, 2001 (табл. 25–12). — Интернет.

199

Я не вдаюсь здесь в более глубокие причины подобной борьбы — тема, которая дискутируется не один век. Из современной интерпретации можно коротко привести идею И. Уоллерстайна, который выводит ее из «бесконечной» аккумуляции капитала, которую капитализм сделал в качестве основного двигателя капиталистической мировой экономики. — См.: Immanuel Wallerstein. The Modem World-System and Evolution. — Journal of World-Systems Research: Volume 1, Number 19, 1995, p. 4.

200

Некоторые международники в этой связи называют также и Индию. Ее я исключаю в качестве претендента на великодержавность по причине отсутствия «воли» стать таковым. Иначе говоря, стратегия данной страны не нацелена на приобретение статуса великой державы.

201

Terry Boswell. Hegemony and Bifurcation Points in World History. — Journal of World-Systems Research, 1995, Volume 1, Number 15, p. 3.

202

Kjell Hausken and Thomas Plumper. Hegemons, Leaders and Followers: A Game-Theoretic Approach to the Postwar Dynamics of International Political Economy. — Journal of World-Systems Research. Volume 3, Number 1, 1997, p. 40, 42.

203

George Modelski. THE EVOLUTION OF GLOBAL POLITICS. — Journal of World-Systems Research, 1995, Volume 1, Number 7, p. 26.

204

Подр. см.: Global Labor Movements (Special Issue). Guest-Edited by Bradley Nash, Jr. — Journal of World-Systems Research. Volume 4, Number 1 (Winter 1998).

205

Частично эту тему я отразил в своей книге «Россия в стратегическом капкане», с. 65–68. Полно об этой теме можно прочитать в книге Henry Tam. Communitarianism. A New Agenda for Politics and Citizenship. Macmillan Press Ltd., 1998.

206

See: The Theory and Practice of International Relations. William C. Olson, David S. McLellan, Fred A. Sondermann. Sixth Edition. Prentice- Hall, Inc., Englrwood Cliffs, New Jersey, 1983, p. 89.

207

Подр. о них и о спорах теоретиков в других странах см.: Национальные интересы: теория и практика. Сб. статей под ред Э. А. Позднякова. М.: ИМЭМО, 1991; Classics of International Relations. Ed. By John A. Vasquez. Prentice hall, New Jersey, 1996.

208

The Theory and Practice of International Relations, p. 58.

209

K. J. Holsti. International Politics. A Framework for Analysis. New Jersey: Prentice Hall, 1987.

210

Поздняков Э.А. Философия политики в 2-х частях. М.: Палея, 1994, ч. 2, с. 56–57.

211

Р. Ш.-А. Алиев. Внешняя политика Японии в 70-х — начале 80-х годов, с. 15–16; см. также: Р. Ш.-А. Алиев. От внешней политики к всемирным отношениям. М.: ИОН ЦК КПСС, 1989, с. 3–4.

Олег Арин. Россия в стратегическом капкане. М.: Флинта, 1997, с. 69.

212

Олег Арин. Россия в стратегическом капкане. М.: Флинта, 1997, с. 69.

213

Хотя я и не согласен с выводами Э. Позднякова по широкому кругу вопросов, его, однако, читать надо, поскольку он чуть ли не единственный ученый в России, работающий на понятийном уровне.

214

See: Classics of International Relations, p. 151.

215

Ibid.

216

Подр. см.: Материалы XXVII съезда Коммунистической партии Советского Союза. М.: Политиздат, 1986, с. 62–76; Политика силы или сила разума? (Гонка вооружений и международные отношения). М.: Политиздат, 1989, с. 291–301.

217

Что есть что в мировой политике. Словарь-справочник. М.: Прогресс, 1987, с. 47.

218

Следует отметить, что в разработку этой концепции МБ были активно вовлечены ученые ИМЭМО.

219

Д. М. Проэктор. Мировые войны и судьбы человечества. Размышления. М.: Мысль 1986, с. 252.

220

Значимыми акторами мировой политики следует считать тех акторов, деятельность которых создает структурообразующий каркас системы международных отношений. К таким акторам обычно относятся сверхдержавы и великие державы.

221

Концепция национальной безопасности Российской Федерации. — Независимое военное обозрение. 14.01.2000; A National Security Strategy For A New Century. The White House. December 1999.

222

Annual Report to the President and the Congress. Wiliam S. Cohen, Secretary of Defense. 2000, p. 4.

223

Stephen J. Blank. «Helsinki in Asia?: Towards a Multilateral Asian Order». — The Journal of East and West Studies, April 1994, p. 102.

224

Joseph Jr. Nye. Coping with Japan. — Foreign Policy, Winter 1992/93, p. 101, 103.

225

See: The Washington Quarterly, Winter 1994, p. 94.

226

See: PacNet Newsletter, No. 44, Nov. l, 1996.

227

Robert M. Gates. Preventive Diplomacy: Concept and reality. — PacNet Newsletter, No. 39 Sept. 27, 1996.

228

Олег Арин. Царская Россия: мифы и реальность. М.: Линор, 1999.

229

Мельянцев В. А. Восток и Запад во втором тысячелетии: экономика, история и современность. М.: Изд-во Московского университета, 1996, с. 228.

230

A. G. Kenwood, A. L Lougheed. The Growth of International Economy 1820–1990. L, NY: Routledge, 1992, p. 171.

231

Michael Kort. The Soviet Colossus. The Rise and Fall of the USSR. NY, 1993, p. 79.

232

Ibid., p. 80.

233

A. G. Kenwood. A. L. Lougheed. The Growth of International Economy 1820–1990, p. 128.

234

Россия: Энциклопедический словарь. Л.: Лениздат, 1991, с. 206.

235

Там же, с. 400.

236

Независимая газета. 01.04.1999.

237

Россия: Энциклопедический словарь, с. 224–225.

238

В. А. Мельянцев. Восток и Запад во втором тысячелетии, с. 145.

239

Независимая газета. 01.04.1999.

240

Госкомстат России. М., 1997.

241

Мельянцев В. А. Восток и Запад во втором тысячелетии, с. 105.

242

Кудров В. Советский экономический рост: официальные данные и альтернативные оценки. — Вопросы экономики, 1995, № 10.

243

Herman Kahn, Anthony Wiener. The Year 2000. A Framework for Speculation on the next thirty-three years. NY: Macmillan Company, 1967, p. 159.

244

По данным зарубежных источников. См.: Правда. 20.09.1994.

245

A Citizen's Guide to the Federal Budget, Fiscal Year 2001, p. 13.

246

Statistical Abstract of the United States: 2000. U. S. Census Bureau, p. 153, 154. — Internet.

247

Доклад о развитии человека за 2000 г. ПРООН, 2000, с. 194.

248

Asiaweek, January 24, 1997. — Internet.

249

Госкомстат России за 1999 и 2000 гг.; Независимая газета. 16.02.2000.

250

Экономика и жизнь. 21.04.2000.

251

По данным А. Вольского, с 1991 г. исследовательские институты потеряли от 40 до 70% своих кадров, а их финансирование сократилось в 15 раз. — Российская газета. 15.01.1997.

252

НГ Наука. 19.01.2000.

253

Советская Россия. 19.09.2000.

254

Statistical Abstract of the United States: 2000. U. S. Census Bureau, p. 603.

255

По другим данным «ряд сокращения» населения выглядит следующим образом: в 1992 г. — на 220 тыс. чел., в 1993 г. — на 750 тыс., в 1994 г. — 920 тыс., в 1995 г. — 785 Тыс. человек. — Правда. 10. VII. 1996.

256

Аргументы и факты. № 8, февраль 1996 г.

257

The Economist July 9, 1994, p. 50.

258

Цит. По: Обзоры СМИ России, 97.02.07. — Интернет.

259

U. S. News & World Report, April 15, 1996. — Internet.

260

Federal News Service (далее: FNS News): Пресс-конференция о ситуации на «Маяке» — самой радиационно-загрязненной территории России. 11 апреля 1996 г. — Интернет.

261

Eberstadt, Nicolas. Russia: Too sick to Matter? — Policy Review, June&Jule 1999, № 95. — Internet.

262

Доклад о развитии Человека за 2000 год. ПРООН, 2000, с. 149.

263

Литературная газета. 23. VII. 1996.

264

International trade statistics 2000. WTO, 2000, p. 19.

265

На самом деле это иллюзия, которая начинает осознаваться наиболее трезвомыслящими учеными. Например, С. Рогов пишет: «Значительно ухудшился баланс военных сил в Европе. Сегодня НАТО превосходит Россию в 3–4 раза по количеству основных видов обычных вооружений. Качественное превосходство Запада является еще более существенным и в ближайшие годы будет возрастать. …Наметилась перспектива нарушения военно-стратегического баланса в пользу США из-за неспособности России поддерживать паритет на уровнях, предусмотренных Договорами СНВ-1 и СНВ-2». — НГ-Независимое военное обозрение. 12.01.2001.

266

Концепция внешней политики Российской Федерации. Документ. — Независимая газета. 11.07.2000.

267

Кудров В. Советский экономический рост… с. 106.

268

Государственные бюджеты ведущих капиталистических стран (бюджеты центральных органов власти). Сборник аналитических обзоров. М.: ИМЭМО, 1987.

269

Хотя вооруженные силы находятся в процессе «реформ», но я сомневаюсь в их эффективности. Тем не менее далее эту тему я здесь затрагивать не буду, поскольку в данной главе речь в основном пойдет о концептуальных основах национальных интересов страны.

270

По этой теме очень рекомендую прочитать книгу С. Кара-Мурзы «Манипуляция сознанием» (М.: Алгоритм, 2000).