|
||||
|
|
Моя поездка на старый Афон и плоды «великого искушения» Я обещал моим читателям поделиться своими впечатлениями при путешествии на св. Гору, но замедлил это сделать, занятый срочными работами и отчетом о поездке моей туда. Между тем, как видно между прочим и из летучих заметок в отделе «Блестки и изгарь», жидовская печать и все, кому ненавистны Церковь Православная и ее иерархия, пронесли яко зло имя мое, извратив все, что творилось за эти три месяца на св. Горе, представили меня каким-то инквизитором, а еретичествующих, отпадших от Церкви монахов и послушников — какими-то мучениками. Простой читатель, привыкнув верить всякой печатной строке, верит и этим сказкам и блазнится, и, может быть, осуждает или попрекает меня же за то, что я до сих пор молчал, не выходил на газетную улицу, чтоб опровергать все, что враги Церкви писали обо мне. Но судите сами: прилично ли, не говоря уже о прочем, исполнив поручение высшей власти, докладывать о подробностях порученного мне дела прохожим на улице прежде, чем дело доложено самой власти?.. Теперь тот долг исполнен: доклад С. Синоду сделан. С разрешения С. Синода я и печатаю почти сполна этот отчет, в «Церковных Ведомостях», а для моих читателей и еще пополняю его своими впечатлениями, к афонскому делу не относящимися, но полагаю, для моих читателей, не безынтересными, и в своих дневниках уже помещаю его как путевые мои впечатления. Из Петербурга я выехал 23-го мая; 24-го посетил Троицкую Сергиеву лавру, чтобы испросить себе и моим спутникам благословения и молитвенной помощи у преподобного Сергия, отца северного иночества. 26-го я поклонился святым первопрестольникам всероссийским в Московском Кремле, а 27-го посетил киевские пещеры, чтобы и там поклониться великим подвижникам — носителям заветов древне-афонских и первоначальникам русского иночества. Высокопреосвященнейший митрополит Флавиан принял меня с обычною ему любовию и напутствовал молитвенным пожеланием доброго успеха. В Киеве присоединился ко мне командированный от Министерства Иностранных Дел драгоман Эрзерумского консульства В. С. Щербина, как знакомый с положением дел на Афоне по прежней своей службе в Солунском консульстве, не раз бывший на Афоне, а в Одессе настиг меня и посланный Святейшим Синодом преподаватель духовного училища С. В. Троицкий, задержанный в Киеве магистерским диспутом. В Одессу мы прибыли 28-го мая и остановились в покоях архиепископа Назария. В Одессе три афонских подворья: Пантелеимонова монастыря и скитов Андреевского и Ильинского. Живущие здесь братия Пантелеимоновского монастыря в довольно значительном числе заражены ересью. Я посетил все эти подворья 29-го мая и беседовал с братией оных в их церквах. В церкви Пантелеимоновского подворья со мною вступили в спор «имеславцы» монахи Дометий, Варсонофий и Серафим. Я потом пригласил их в покои архиепископа Назария и часа три беседовал с ними, но безуспешно. Здесь, в саду, во время беседы монах Дометий позволил себе в высшей степени оскорбительную выходку против Его Святейшества, в Бозе почившего патриарха вселенского Иоакима: он снял с себя афонскую шапку и поднося мне, сказал: «вот за такую шапку золота, патриарх, осудил исповедников имени Божия!» Я резко оборвал безумца, и он должен был замолчать... Следует заметить, что все выступления монахов в защиту лжеучения и потом на Афоне носили один и тот же характер: горячие заявления, что они за имя Божие готовы душу свою положить, пострадать, умереть (как будто мы какие мучители — игемоны), а когда им говорили, что никто от них этого и не требует, а только разъясняют им, что и мы все имя Божие благоговейно почитаем, признаем, но что оно само по себе не есть еще Сам Бог, — то они начинали беспорядочно волноваться, кричать, повторяя все одну и ту же фразу: «Сам Бог, Сам Бог!» Сколько раз я им ни повторял в свою очередь, что я верую и исповедую, что Господь наш Иисус Христос есть истинный Бог, что речь идет не о Его Личности, а только о словах-именах Его, что одно — Сам Господь, а другое — Его имя, — ничто не помогало: они уже обвиняли меня, что я не называю Иисуса Христа Богом, что я — еретик. Между прочим, указывали, что послание Святейшего Синода не имеет подписей, напечатано в «газете», а потому ему не следует-де верить. В виду сего немедленно из Одессы же по телеграфу сделано было сношение с Обер-Прокурором Святейшего Синода о разрешении напечатать послание брошюрой уже с подписями; это разрешение получено и послание напечатано Одесским Андреевским подворьем в количестве нескольких тысяч экземпляров и потом доставлено на Афон. Мера эта имела добрые последствия: после сего уже не ссылались на отсутствие подписей, как на доказательство неподлинности послания. Кстати скажу, что я взял с собою на Афон и распространил там 1000 экземпляров своего отзыва Святейшему Синоду, напечатанного в «Церковных Ведомостях», под заглавием: «Великое искушение около святейшего имени Божия». 30-го мая, на пароходе «Афон» мы ушли в Царьград, а 31-го, около 4 часов пополудни, мы были уже там. Здесь, еще на пароходе меня встретили представители подворий афонских, а от лица его святейшества, вселенского патриарха, меня приветствовали его протосингел и личный секретарь, а от посольства — генеральный консул, в сопровождении секретаря посольства и каваса. Помещение мне было приготовлено в покоях самого императорского посла. В субботу, накануне праздника Святой Троицы, меня принял его святейшество, вселенский патриарх Герман V-й. Около 11-ти часов утра я прибыл в патриархию. Меня сопровождали: секретарь посольства В. С. Серафимов, драгоман Эрзерумского консульства В. С. Щербина и С. В. Троицкий. Переводил личный секретарь его святейшества г. Папа-Иоанну. Патриарх принял нас в малом кабинете. Подходя к его святейшеству, я приблизительно сказал: «имею счастие приветствовать ваше всесвятейшество от лица Всероссийского Святейшего Синода и представить его рекомендательную грамоту. Лично же почитаю долгом испросить ваших святых молитв, яко предстоятеля Церкви-матери». Патриарх ответил, что очень рад видеть представителя Русского Святейшего Синода и получить братский от Синода привет. Мы трижды облобызались. Мои спутники приняли от первосвятителя благословение. Патриарх пригласил нас сесть и, приказав подать угощение, стал расспрашивать о нашем Синоде, его составе, устройстве и под. Когда я заговорил об афонской смуте и раскрыл на это печальное явление в церковной жизни взгляд Святейшего Синода, я указал и на опасность в этом деле со стороны подпольных, незаметных со стороны влияний и вмешательства врагов Церкви и государства. Следы этих влияний я указал в некоторых периодических изданиях, вносящих уже и теперь ложь и клевету и обман читателей. Я просил патриарха теперь же наложить запрещение в священнослужении на игумена Арсения, позволившего себе в своем письме на имя архиепископа Назария назвать послание патриарха «еретическим» и сеющего по всему Афону предубеждение против меня в русских иноках. При этом я передал патриарху, в силу указа Святейшего Синода, и самое письмо игумена Арсения на имя архиепископа Назария. Патриарх ответил, что полный «аргос» на Арсения уже наложен. Затем я предложил на рассуждение патриарха вопрос: можно ли благословлять упорствующих, если будут просить благословения из простого приличия? Святитель сказал, что Божие благословение преслушникам Церкви не подобает преподавать. Далее я вопросил его: следует ли тем, которые изъявят раскаяние, предлагать подписку в том, что они глубоко раскаиваются в заблуждении и всецело, безусловно приемлют учение Церкви? Патриарх сказал: «малиста!» В отношении упорствующих я высказал мысль, что список тех, которые окажутся нетерпимыми на Афоне и будут удалены или же сами удалятся в Россию, было бы желательно и полезно иметь Святейшему Синоду для предупреждения настоятелей русских монастырей от заразы еретических мудрований. Патриарх одобрил и это. При прощании старец был особенно ласков, трижды облобызал меня и молитвенно пожелал, чтобы небесная Домостроительница Св. Горы помогла мне в исполнении порученного мне дела. После он прислал мне свою грамоту на имя Кинота Св. Горы о том, чтобы священный кинот не препятствовал мне в священнослужении и оказывал всякие услуги во время моего пребывания на Святой Горе. В субботу же, после завтрака у посла, ездил в Балукли, к живоносному источнику, и в святую Софию. В Балукли настоятель храма, митрополит, любезно показал мне храм, могилы патриархов (почивают не в храме, а на кладбище около самого храма) и угостил неизбежным в таких случаях «глико» и кофе. Посещение св. Софии произвело на меня глубоко грустное впечатление. У входа встретил нас старый турок и при помощи какой-то нищей девочки открыл тяжелую чарду, закрывающую вместо дверей вход во храм. Мы очутились в просторном притворе, на пороге коего нам предложили надеть туфли. Обычай этот напоминает нечто библейское: «сними обувь твою с ног твоих, ибо место, на котором ты стоишь, земля святая». Обычай добрый: не следует в храм Божий вносить уличной грязи... Еще завеса — чарда, и мы в храме. Чудный, необъятный, светлый купол его поражает своею красотою и легкостью. Справа и слева бегут в высь стройные колонны. Простор, приятный резонанс, — чувствуется как реяние теней давно минувшего... Ведь здесь, в этом храме, когда-то воистину небеси подобном по красоте украшений своих, около 930 лет назад, стояли и восторгались службою божественной наши предки-язычники: ведь, вот тут, под этим величественным сводом, в их сердцах решался великий вопрос: быть или не быть нашей Руси православною... Благословен день и час, когда совершалось это! Благословенна память и тех греков, которые благоговейным служением и чудным пением тронули их сердца, пленили простые души в послушание веры; так что не знали они, по их же свидетельству, где они находились тогда: на небе или на земле? Благословенна память и тех мудрых в простоте своей предков наших, которые открыли свои сердца для прикосновения благодати Божией предворяющей, дабы потом она стала и спасающей... Они, язычники, принесли в своих добрых сердцах своему славнодержавному князю Владимиру, яко купцу ищущему доброго бисера — дорогую жемчужину Православия... А теперь... стоит в тоскующей совести уже другой вопрос — уже о самой Софии: быть ей в былой славе храма православного, или же оставаться в поругании, унижении, обслуживая для поклонников лжепророка место их мечети?.. Оставлена, покинута, поругана, осквернена великая святыня христианства! И около пяти веков протекло над нею и стоят около нее будто часовые около пленника, минареты, и теперь кажется — будто еще витают в ее притворах плачущие тени древних царей и патриархов византийских: смолкли хоры певцов христианских, и раздается дикий вопль муллы, в котором слышится и торжество победы лжепророка над Христом, и уже предчувствуется близость победы Христа над обманщиком... Чу! Где-то на хорах раздался мелодичный речитатив другого муллы... Он вычитывает стихи из корана... Бедная София! Сердце сжимается при мысли о том, что же ждет тебя наконец? Придет ли час твоего освобождения? Или фиал гнева Божия за грехи людские еще не до дна излиян? Но, ведь, уж столько веков на юго-восточной колонне отпечаток окровавленной руки султана Магомета свидетельствует о жестокостях корана, наполнившего до узд конских этот храм трупами хотя и грешных, но все же христиан... Страшны суды Божий и непостижимы пути Его!.. При всем величии храм производит тем более печальное впечатление. Стены покрыты пылью, мозаики и фрески замазаны известью, только полы покрыты циновками, а по местам и коврами. Но, ведь, на Востоке пол есть вместе с тем и сиденье: вот почему, может быть, и заботятся о его чистоте, предлагая входящим надевать туфли. Обходя этот храм-первообраз, я невольно переносился мыслию в наши русские храмы — Софии: в Киев, в Новгород, в свою, ставшую мне родною Вологду и наконец — в Кронштадт. Величественны сии храмы; прекрасны в своем роде; располагают душу к молитве; но ни один из них не возносит так душу к небесам, как этот, столь печальный ныне храм, покинутый благодатию Божией... Разве только Кронштадтская София может дать душе утешение в ее печали по Софии Цареградской. Это точная, лишь на 1/4 уменьшенная копия Константинопольской Софии (диаметр купола в Царьграде 16, а в Кронштадте 12 сажен). Но какая красота отделки, архитектурных линий, какое обилие света!4В нижней галерее, впрочем, — под колоннами, есть и полумрак, которого иногда просит сама молящаяся душа. Вместо паникадил — громадные хоросы, как бы необъятные кольца, на коих расположены иконы и лампады. Разница с хоросами на Востоке лишь та, что там они тихо описывают круги во время богослужения, как бы изображая движущиеся светила небесные, а у нас — неподвижны... Был и в патриаршей церкви: здесь почивают св. мощи царицы Феофании и св. великомученицы Евфимии всехвальной. Бог привел мне поклониться сей мученице, в самый праздник ее памяти. Она почивает в сребропозлащенной раке, устроенной, как мне говорили, усердием в Бозе почившего митрополита Антония и других благочестивых жертвователей из Петербурга. Нигде не видел я так открытых св. мощей, как здесь. Лицо св. мученицы совсем открыто, как будто она недавно почила, сохранились прекрасные черты ее девственного лика, только немного потемневшего от времени. Глава увенчана сребропозлащенным венцом наподобие венчального. На внутренней стороне крышки приятно было прочитать славянскими буквами слова: «Святая мученица Евфимие, моли Бога о нас!» Но обращаюсь к своему путешествию. В праздник Святой Троицы я совершил Божественную литургию в посольской церкви, в сослужении настоятеля больничной церкви о. Н. Остроумова и иеромонахов с афонских подворий. После завтрака у посла я посетил эти подворья — Пантелеимоновское и Ильинское, где в церквах беседовал с братией, убеждая не поддаваться искушению новой ереси, раскрывал кратко ее суть, обличая подлоги в переводах с греческого и умолчания в выдержках из сочинений о. Иоанна Кронштадтского. А затем посетил наши военные суда «Кагул» и «Ростислав», где беседовал с офицерами и матросами. День Святого Духа я встретил в подворье Андреевского скита. Слушал литургию, после которой обратился к братии с словом предостережения, положив в основание слова Апостола: блюдите, како опасно ходите, и слова Господа: блюдите, да не презрите единого от малых сих (Мф. 18, 10). Раскрыв учение о Церкви, я особенно подчеркнул необходимость послушания ей, заключив словами Господа: аще и Церковь преслушает брат твой, буди тебе яко язычник и мытарь. Здесь же посетил меня представитель при патриархе афонского кинота, старец, по-видимому, умный и доброжелательный. Он сообщил мне неутешительные вести о положении дел на Св. Горе. Эти сведения подтвердила и телеграмма Солунского консула г. Беляева на имя посла о том, что число еретичествующих возросло до 3/4 всего братства в Пантелеимоновском монастыре, и что там грозит опасность кассе монастырской.5 4 июня на стационере «Донец» мы пошли в море, к Св. Горе. С детства привыкли мы, православные русские люди, произносить слово «Афон» с особенною любовию, почти с благоговением. Не только религиозное, но и что-то родное, поэтическое всегда слышалось русской душе в этом имени. И тянуло туда наше сердце, и это имя занимало место в нашем внутреннем мире наряду с другими, дорогими нашему сердцу именами: Иерусалим, Вифлеем, Назарет, Иордан... С таким представлением об Афоне и хотелось мне увидеть его. Ужели, думалось, в самом деле потемне злато, изменися сребро доброе? (Пл. Иер. 4, 1). Нет, не стану верить этому; то тревожное, что послужило причиной моего туда путешествия, что сжимало сердце заботою, та смута, которая, по сведениям, свила там себе гнездо — все это, думалось мне, есть великое недоразумение, временно налетевшее темное облако, которое рассеется от теплых лучей церковной истины, и снова Святая Гора в тишине духа будет хвалить Господа и свою небесную Экономиссу — мира Заступницу усердную... За сотню верст виднеется вершина Св. Горы. Чем ближе подходит к ней пароход, тем величавее выступают ее очертания. Все яснее и отчетливее вырисовываются ее многочисленные обители: монастыри, скиты, кельи и убогие каливы. На память приходят слова Спасителя: в дому Отца Моего обители многи суть... Да, и тут уголок неба, уделенный Материю Божией грешной земле. Да, и обитатели Афона должны быть ревнителями равноангельной жизни... Но — увы! И здесь борют страсти человеческие, и сюда проникают духи тщеславия, корыстолюбия, властолюбия и гордости, прикрываясь самыми святыми целями... Пароход обошел Св. Гору с юга и повернул в залив между самым Афоном и соседним полуостровом. Постепенно открываются монастыри: Ксиропотам, Симоно-Петр, Русский Пантелеймонов... Миновали Дафну, древнюю пристань, где, по преданию, Матерь Божия вступила на берег Афона. Еще немного, — и наш «Донец» остановился у бочки против самого Пантелеимонова монастыря. Один русский архиерей, посетивший Афон лет 15 назад, говорил мне: «когда будете сходить на берег, вся гора почернеет от множества монахов: здесь так редко бывают русские архиереи, что монахи с радостию встретят вас, как родного святителя». И конечно — встретили... Только с радостью ли? Не гора, — гора за монастырем, по ту его сторону, а балконы и террасы, подвешенные к монашеским пяти-шестиэтажным корпусам, действительно, «почернели» от монахов — увы, не с радостью, а с праздным любопытством вышедших посмотреть на архиерея, которого давно, по его сочинениям, знали, которого когда-то уважали, а теперь... видели в нем «еретика»... Внизу, на пристани и близ порты (ворот) собралось сотни полторы-две православных монахов с своим игуменом — архимандритом Мисаилом во главе. Прочие — или стояли вдали, не желая принимать от меня благословения, или же, не сходя с террас, являлись простыми зрителями этой встречи, которая, признаюсь, показалась мне далеко не «торжественною». Когда я в сопровождении игумена поднимался к порте, я заметил по адресу иеромонаха Кирика, бывшего в Константинополе, по поручению игумена, и возвратившегося с нами на «Донце», из толпы «имеславцев» угрожающий жест — мелочь, но очень характерная для обрисовки настроения «имеславцев». Облекшись в мантию, я приложился к Св. Кресту, окропил себя св. водою и, взяв посох, стал подниматься в монастырь. На пути о. игумен сообщил мне, что известный игумен Арсений, когда-то миссионер, а ныне ставший ересиархом, поражен параличом и лежит в Андреевском скиту без движения и без языка. Признаюсь, это известие показалось мне как бы знаменательным, и я невольно вздохнул, вручая судьбу несчастного Божию изволению... Вот и храм великомученика и целителя Пантелеймона. Совершена обычная лития. Я приложился к честной главе великомученика. Став на амвон с посохом в руках, я обратился к братии с громким приветом: — Христос посреде нас, отцы и братия! В ответ откуда-то послышалось довольно слабое: — И есть, и будет! Окинув взглядом храм, я заметил, что он хотя и не обширен, но все же далеко не полон: очевидно, «имеславцы» не пожелали слушать архиерея-еретика, и в церковь пришли из них немногие. Я начал беседу с воспоминаний своего далекого детства. Взволнованным голосом я говорил инокам о том, с каким восторгом когда-то я читал поэтические письма Святогорца, с какою любовию списывал сказания и даже срисовывал изображения чудотворных икон из книги «Вышний Покров над Афоном», с каким благоговейным чувством и открытым сердцем слушал простые рассказы о. Св. Горе своего земляка, старца о. Полихрония. Мне хотелось пробудить в сердцах иноков воспоминания об их великих почивших старцах, об их заветах, и я перешел к воспоминанию о том, как я вошел в сношение с их обителью, как, благодаря добрым ко мне отношениям сих старцев, я стал считать ее как бы родною себе, как всю жизнь мечтал побывать на Св. Горе, и вот, наконец, когда я уже и мечтать о том перестал, эта мечта сбывается, но — увы, как сбывается! при каких печальных обстоятельствах! На мне сбывается слово, сказанное некогда апостолу Петру: егда же состареешься, ин тя пояшет и ведет, аможе не хощеши... (Ин. 21, 18) Напоминание о старцах, как я заметил, произвело на многих доброе впечатление. Далее я раскрыл сущность великого искушения, столь неожиданно для всего православного мира появившегося около святейшего имени Божия. Не входя в подробности этого вопроса, ибо и время было уже позднее, я просил слушателей обратить особенное внимание на то, что этот вопрос подробно и обстоятельно уже рассмотрен церковною властию, что не дело монахов-простецов пускаться в догматические исследования, которые притом же и не по силам их неподготовленному наукою уму. Да и святые отцы инокам сие воспрещают. А что важнее всего — помнить заповедь Спасителя о послушании Церкви и Богом поставленным пастырям, дабы не подвергнуться за непослушание ее суду и даже от нее отлучению. В заключение я просил откровенно обращаться ко мне со всеми сомнениями, для чего мои двери будут всегда для них открыты, и на послушных и верных чад Церкви призвал Божие благословение. Безмолвно слушали меня иноки; что они думали — Бог ведает... Из церкви меня провели на греческий архондарик. Здесь, за обычным афонским «глико» и кофе, я снова стал говорить в присутствии всех так называемых старцев; тема была та же, причем я обратил внимание слушателей на благодать хиротонии, которая не только дает право пастырю Церкви учить, но и помогает ему, по мере его веры, в исполнении заповеди Христовой: шедше, научите. Апостол говорит, что пастыри даны Богом Церкви для созидания тела Церкви Христовой, а это созидание и есть, главным образом, научение верующих истинам веры. Более часа здесь шла моя беседа. Все, по-видимому, слушали внимательно и никто не возражал. На ночлег я вернулся на «Донец». Я предполагал вести свои беседы сначала с отдельными лицами, более зараженными, или же с небольшими группами их. К сожалению, пользуясь своею сплоченностью, они не допустили осуществить этот план. Я пригласил было к себе на другой же день указанных мне вождей смуты, в числе пяти человек, но явилось сразу двенадцать. Вести беседу правильно оказалось уже невозможным. Они перебивали меня, перебивали друг друга, бросались от одной мысли к другой, и я вынужден был заявить, что прекращаю беседу, но г. консул, присутствовавший тут же, потребовал, чтоб неприглашенные удалились. Поднялись было все, но я упросил приглашенных остаться. Беседа пошла несколько спокойнее, но по недостатку логичности в суждениях простецов и их страстному увлечению основным положением ереси: «имя Иисус есть Бог» — нельзя было до чего-либо договориться. Они отвергали самую возможность судить об этом их основном положении, считая это кощунством. Во время беседы монах Ириней, между прочим, предложил мне странный вопрос: как родился Христос: так ли, как все люди, или же иначе? Я не понял этого вопроса и не придал ему особого значения, дав обычный ответ согласно катихизису. Но оказалось, что среди здешних монахов распространена еще новая ересь, будто Господь наш, зачатый наитием Святого Духа, родился не обычным естественным путем, а из «бока» Богоматери. Оказывается, что известный экс-миссионер Арсений, еще в 1905 году, написал брошюрку: «Объяснение великой тайны воплощения», пропущенную тогда же к печати цензором, иеромонахом, а ныне архимандритом, Александром. В этой брошюрке и проповедуется упомянутая ересь, усвоенная «имеславцами». После трехчасовой беседы пришлось монахов отпустить, причем они обещали «рассмотреть» синодальное послание, которое, по их словам, не основано на Св. Писании и св. отцах, слишком длинно и не имеет подписей, а потому и неподлинно. После я узнал, что они поступили буквально так, как это делают все «Никиты-пустосвяты»: своим собратиям хвалились, что они одержали победу над еретиком-архиереем. Они настойчиво требовали, чтобы я вел с ними беседу непременно в церкви, в присутствии всей братии, на что я отвечал, что если с десятком их трудно было установить порядок, то что будет в церкви? А, ведь, за нарушение порядка в храме Божием, как за оскорбление святыни, надо строже отвечать и перед Богом и перед людьми. Сначала сговоримся здесь, частным образом, а потом и во храме побеседуем. После обеда в тот же день явился еще один, очень типичный старец, иеромонах Иорам из «имеславцев». Он долго отрицал всякое свое участие в смуте, ссылаясь на свою простоту: он-де верный сын Церкви, в тонкости богословия не может входить, верует, как веровал. Наконец я сказал ему решительно: почто ты лукавишь, старче, отрицаешь свое участие в смуте? Ужели думаешь, что я явился сюда ничего незнающим младенцем? Да о твоей деятельности я слышал еще в Петербурге, а затем и в Москве, и в Одессе, и в Царьграде. К чему же это запирательство? Если бы ничего не знал, то я тебя не позвал бы к себе в числе первых. — Только тогда он полусознался в заблуждении и подписал отречение от него. 7-го июня консул сделал попытку воздействовать на еретичествующих от лица гражданской власти: собрал старцев на архондарик и стал им говорить о необходимости подчиниться патриарху и Синоду. Имелось в виду, чтобы под влиянием мысли о последствиях противления спокойнее слушали мои беседы и вдумчивее относились к тому, что я буду говорить. Но фанатик-главарь монах Ириней выступил с такими дерзостями, что Б. С. Серафимов «официально заявил» консулу об оскорблении, и консул приказал Иринею отправиться на «Донец», но тот бросился в Покровский храм, приказав ударить в набат. Консул потребовал команду на случай каких-либо насилий против него. Бунтующие, по набатному звону, побежали вслед за Иринеем в тот же храм. Ириней схватил крест, вскочил на амвон и, хотя ему никакой опасности не угрожало, махая крестом, стал кричать, что его «хотят бить», и призывал толпу умирать за имя Божие. Консул счел более благоразумным возвратиться на «Донец», а бунтующие хотели уже служить благодарственный молебен о победе над ним, зажгли уже свечи, но кто-то сказал, что рано еще, и разошлись. В тот же день консул телеграфировал послу, что при сплоченности еретичествующих, готовых на все, при тех насилиях, какие они позволяют себе над православными, и терроре, коим они действуют на мирную братию, нет возможности изъять главарей, а без сего невозможны никакие увещания, никакое умиротворение монастыря. К вечеру является наместник монастыря и привозит консулу ключ от кассы: есть сведение, что готовится ограбление кассы и даже поджог монастыря. Два другие ключа остались в руках «имеславцев». Я предложил о. игумену немедленно возвратить всех изгнанных «имеславцами» из обители. В числе их был и духовник обители, иеромонах Агафодор. Когда в монастыре стало известно послание Святейшего Синода, то главный смутьян монах Ириней явился к игумену и потребовал, чтобы его не читали в церкви, угрожая в противном случае бунтом. Посему я распорядился в первое же воскресенье, в неделю всех святых, прочитать послание в церкви, в собрании всей братии. Только присутствие консула дало возможность игумену прочитать его. Во время чтения раздавались протестующие возгласы, а по окончании Ириней спросил читавшего игумена: «имя Иисус — Бог?» Игумен ответил: «конечно, самое имя — не Бог». Этого только и добивались вожди смуты: потом они всех простецов уверили, будто игумен сказал, что «Иисус — не Бог». 11 июня, полагая, что возбуждение еретичествующих несколько успокоилось, я решил провести беседу в Покровском храме. После обедни ударили в колокол, и храм наполнился монахами. Надев мантию, я вышел на амвон. Тесным кольцом окружили меня «имеславцы». Консул впрочем взял предосторожность и впереди поставил матросов. Были слухи, что «имеславцы» грозили: «попадется Никон им в руки, и тогда узнает, что значит хулить имя Божие». Обличая лжеучение, я обратился к их здравому смыслу, указывая на то, что их учитель Булатович все слово Божие считает Богом, но, ведь, в слове Божием, в Священном Писании, много слов и человеческих, например, приводятся слова безумца: несть Бог; говорится о творениях Божиих, например, о червячке: что же, и это все — бог? Так и все имена Божии, как слова, только обозначают Бога, указывают на Него, но сами по себе еще не Бог: имя «Иисус» — не Бог, имя «Христос» — не Бог. При этих словах, по команде Иринея, послышались крики: «еретик! Учит, что Христос — не Бог!» Я продолжал речь, а так как вожди смуты продолжали шуметь, то С. В. Троицкий обратился к близ стоявшим: «владыка говорит, что только имя Христос — не Бог, а Сам Христос есть истинный Бог наш». Я говорил, что и слова Писания, и слова святых отцов надо понимать в связи со всем учением Церкви, а не брать отрывками: иначе можно впасть в ересь. Как например, я указал на слова Спасителя: Отец Мой болий Мене есть (Ин. 14, 28), слова, которые Арий приводил в пользу своей ереси. При этом, конечно, я указал и на другие слова Господа: Аз и Отец едино есма (Ин. 10, 30). Особенно больно, говорил я, православному сердцу, что лжеучение явилось именно здесь, на Афоне, не где-нибудь в иных, неправославных странах, в какой-нибудь Франции или Англии, а вот тут, на Афоне, сердце православия. Вы не раз выражали желание знать, как учат святые отцы об именах Божиих: итак, слушайте, что они говорят... И я просил С. В. Троицкого читать те выписки, которые потом напечатаны отдельным листком в монастырской типографии, — он читал, а я повторял читаемое, подчеркивая и раскрывая смысл слов отеческих. Меня прерывали, по знаку главарей, шумом и криками, но все же я кончил чтение и объяснения. Ириней стал требовать, чтобы я разобрал какую-то их распрю с игуменом и духовником, на что я ответил, что это — не мое дело: у них есть протат и патриарх. Он заявил, что тогда они подпишут, что угодно. Я сказал, что дешево же они ценят свои «догматы», если готовы ими поступиться за смену игумена. Тогда он гордо сказал, что никакие мои увещания не будут иметь успеха, а шум его единомышленников на деле подтвердил его слова. Мне кричали: «еретик, крокодил из моря, семиглавый змей, волк в овечьей шкуре!» В заключение мне все же удалось сказать: «будьте добросовестны, выслушайте меня: все прочитанные из святых отцов места вы сами можете прочитать в вашей библиотеке: приходите, мы их там покажем вам! Кто знает по-гречески — тому найдем и в греческих подлинниках». После этого я ушел из церкви чрез алтарь. К вечеру 11-го пришел пароход «Царь», на котором было доставлено 118 человек солдат при 5 офицерах, в распоряжение консула. На этом же пароходе возвращался из России Антиохийский патриарх Григорий. Я воспользовался часовой стоянкой парохода на рейде, чтобы приветствовать высокого путешественника. Он был рад видеть меня, а я просил его благословить игумена Мисаила и его сотрудников на святое дело защиты православия в обители. Сначала патриарх смутился: он не понял, что речь идет о нравственной поддержке, и сказал, что не считает возможным вмешиваться в дела вселенского патриарха; но потом, когда я объяснил ему, что тут важно его мнение: есть ли учение, осужденное вселенскими патриархами и нашим Святейшим Синодом, ересь, или только частное мнение, — он ответил: конечно — ересь, ибо если бы одно имя Христово было Бог, то не было бы нужды Христу страдать и умирать: одно имя Его и спасало бы. — Патриарх милостиво принял икону великомученика Пантелеймона от игумена и молитвенно пожелал ему успеха в умиротворении обители. В это время едва не ворвался в столовую, где мы беседовали, корреспондент «Утра России», настойчиво требовавший от меня разрешения присутствовать при моей беседе с его блаженством. Я решительно отклонил этого непрошенного свидетеля нашей беседы; упоминаю об этом потому, что сей иудей отомстил мне помещением в газете злостной корреспонденции, искажавшей факты и сообщавшей вымыслы о моих действиях на Афоне. 13-го июня посетили меня шесть антипросопов из протата, которые в беседе со мною решительно заявили, что еретики ни в каком случае оставаться на Афоне не могут, и если мы их не удалим, то это сделают сами греки, несмотря ни на какие протесты кого бы то ни было. В тот же день, после обеда, вновь прибывшие солдаты были отправлены на берег. Монахи встревожились и ударили в набат. Вся братия собралась к воротам. Впереди стояли иеромонахи в облачениях с иконами и крестами. Капитан Городысский просил указаний от консула. Консул и командир «Донца» сами прибыли на место. Командир, З. А. Шипулинский, приложился к святым иконам и обратился к монахам с речью, в которой объяснил, что солдаты присланы для охраны порядка в монастыре, охраны его кассы и самого монастыря в виду угроз поджогом. В конце концов монахи мирно пропустили солдат, без всякого сопротивления: только один полупьяный иеродиакон как-то подвернулся под приклад и получил незначительную рану в голову. В монастыре отведено солдатам помещение, и они заняли посты на всех более важных пунктах: у всех 6 ворот, у ризницы, кассы, храмов, библиотеки, водопровода и т. под. Не гнушаясь ложью и клеветою всякого рода, «имеславцы» позволяли себе утверждать, будто и Киевский митрополит на их стороне, ибо он не подписал синодального послания, в его лавре издана книга Илариона: «На горах Кавказа», с его, будто бы, благословения духовник лавры, и. Алексий напечатал малограмотную брошюру в защиту имеславской ереси. В этой брошюрке проповедуется, что «Сын Божий обоготворяет имя Иисус, срастворив с существом Своего Божества точно так же, как и принятую Им «от человек» плоть, неслитно и нераздельно». Эта брошюрка оказалась довольно распространенною среди «имеславцев». Я счел своим долгом немедленно же, с первою почтой сообщить все сие его высокопреосвященству, митрополиту Флавиану, позволив себе высказать мнение, что профессора священника Глаголева следовало бы заставить написать опровержение сей брошюры и вообще ереси, на основании святых отцов, ибо он — человек науки и может, и по совести должен сие сделать. При личном моем свидании с митрополитом, на обратном пути, я от него услышал, что сие уже делается по его распоряжению, автор же запрещен в священнослужении до покаяния в ереси, а книжка его, в количестве 4,500 экземпляров, заарестована. Прошла еще неделя в бесплодных или, лучше сказать, малоплодных попытках к увещанию. Чтобы не оскорблять святыню храма Божия неуместными выходками «имеславцев», я и С. В. Троицкий стали посещать библиотеку, приглашая всех, кто хочет убедиться в истине, смотреть подлинные места из святых отцов, главные положения коих были нами напечатаны в монастырской типографии отдельным листком. Напечатано было еще мое объяснение слова «верую» и мое «доброе слово» имеславцам. И то и другое «имеславцы» рвали в клочья, отнимая у православных и обзывая меня «масоном и еретиком». Придумано было имя и новое «исповедание», которое в рукописных листках они и распространяли: надо-де веровать «во имя Отца, Святого Духа и Иисуса Сына Божия». Я увещевал их смириться пред Церковию. «Без Церкви нет спасения», говорил я. Они отвечали: «мы принадлежим к Церкви небесной». На мое замечание, что к небесной Церкви нельзя принадлежать, если не принадлежишь к земной, что нет Церкви без епископа, что невозможно спасение без Божественного причащения, — говорили, что они будут причащаться именем Божиим, что они сами — Церковь. Видно было, что для них нет никакого авторитета: и патриархи-де были еретики, и Синод еретик; нет у них и простого здравого рассуждения: не умом-де постигаются тайны Божии; такие великие толкователи жизни духовной, как святитель-затворник епископ Феофан, ими презираются, как «ученые» (и с особым презрением произносится это слово), как ничего не испытавшие на деле. Именование второго Лица Святой Троицы «Словом» в Евангелии Иоанна толкуется ими в свою пользу: под «Словом» они разумеют имя «Иисус». В подкрепление своих лжемудрований они не стесняются прибегать к таким домыслам, которые способны вызвать улыбку сожаления к ним: например, чтобы отомстить Халкинской школе за ее доклад патриарху, обличающий их ересь, они перевели слово «Халки» на цифры: получилось 659; чтобы получить число имени антихриста — 666, они подменили последнюю букву и объявили православное учение антихристовым. Это — какое-то помешательство, когда человек верит только себе и слушает только себя самого. Игумен не раз с амвона громко заявлял, что он верует и исповедует, что Иисус Христос есть истинный Бог, — они кричат: «нет, ты не веруешь!» Духовник тоже не раз пытался заявлять о своей вере в Божество Иисуса Христа: они дерзко кричали ему прямо в глаза, в нашем присутствии, в церкви: «ты сам не веруешь и на духу тому же учишь»!.. Крайняя нетерпимость есть их отличительная черта. Подобно всем фанатикам, они преследуют всех несогласных с ними всякими досаждениями: называют их «масонами, богохульниками, иудами предателями, арианами» и именами других еретиков; отплевываются от них, как от нечистых, зараженных людей, не хотят с ними молиться, трапезовать, на их приветствия не отвечают и отворачиваются от них; завладев тою или другою хозяйственною частью, отказывают им в удовлетворении их нужд в отношении, например, пищи и одежды. Когда наш «Донец» прибыл к монастырю, то не хотели давать для меня рыбы, и только угроза реквизицией со стороны консула заставила их вразумиться. Отыскали у св. Златоуста слова: «Если ты услышишь, что кто-нибудь на распутьи или на площади хулит Бога, подойди, сделай ему внушение. И если нужно будет, ударь его, не отказывайся, ударь его по лицу, сокруши уста, освяти руку твою ударом, и если обвинят тебя, повлекут в суд, иди. И если судья пред судилищем потребует ответа, смело скажи, что он похулил Царя ангелов, ибо если следует наказывать хулящих земного царя, то гораздо больше оскорбляющих Того Царя». И повторяют эти слова, и переписывают на записочках, и распространяют их, и, конечно, готовы исполнять их на деле, если бы только не страх человеческий. Служат отдельно, не поминая ни патриарха, ни нашего Синода, ни игумена; в церкви за богослужением, вместо святоотеческих писаний, читают книгу «На горах Кавказа» или «Апологию веры» Булатовича. Власть игумена сведена к нулю. Простой монах Ириней с важностью ходит по монастырю, как настоятель, его сторонники демонстративно, как бы издеваясь над православными, кланяются ему в ноги, целуют ему руки, а он благословляет их. Монастырское начальство, потеряв всякую власть, умоляло избавить обитель от этой банды забастовщиков. Хотя число православных в последнее время нашего там пребывания достигло до 700, но никто из них не смел рта открыть против главарей еретического движения: вожди эти были неотступно охраняемы своими фанатическими последователями, готовыми на все. 23-го июня я посетил скит Фиваиду; там насилие выражалось еще ярче: главари отдали приказ — если приедет архиерей — не ходить в церковь, не брать у него благословения, не слушать его речей, яко еретика и богохульника, и это исполнено в точности: вместо 200 слишком братии явилось не более 50-ти православных, которые слезно умоляли избавить их от насильников, выражая намерение бежать «куда глаза глядят», если дело останется в таком положении. В Пантелеимоновом монастыре тягота положения доходила до того, что некоторые монахи говорили нам: «Если вы ничего не можете сделать, то увезите нас в Россию или предоставьте свободу грекам: они скорее вас справятся с безобразниками». «Имебожники» не раз пытались совратить и солдат в свою ересь: подходя к часовому, начинали ему делать увещание; пришлось напомнить закон, дающий право часовому действовать в некоторых случаях штыком. Отведенное для солдат помещение выходило на террасу: когда выходили в свободное время солдаты подышать воздухом, монахи и тут не давали им покоя своими увещаниями, и командир отдал приказ оцепить лестницу, ведущую к солдатам, веревкой и внизу поставить часового. Была безумная попытка пожечь монастырь, три раза обрезали телефон с Кареей, чтобы прервать сношение с протатом. Ночью бросали камнями в часовых и в патрули. Простые послушники вступали со мной в спор с каким-то пренебрежением к архиерейскому сану: для них «свой брат» полуграмотный монах Ириней был авторитетнее и заслуживал большего уважения, чем я. Ко всякой науке у них было какое-то презрение, питаемое искаженным ими учением св. отцов об языческой философии, под которую они подводят и наше богословие и все дисциплины богословских наук. У них своеобразная гордость якобы духовной опытностью, о коей у них, конечно, и понятия нет, ибо глубочайший признак этой опытности есть смиренное сознание своего невежества. Для характеристики отношений ко мне «имеславцев», приведу пример: во время моих бесед в библиотеке выступает некий монах Никон и с тонким лукавством, трудно им скрываемым, говорит: «Вот, владыко святый, у меня в руках книжка, под заглавием «Великое искушение»... писал ее какой-то епископ Никон. И вот, этот Никон, на странице такой-то, говорит, что Иисус Христос был незаконнорожденный Сын Девы Марии»... Надо было видеть злобное, мефистофелевское выражение лица этого монаха, когда он, говоря это, как бы торжествовал надо мною победу! Напрасно я пытался пристыдить его, обращаясь к его монашеской совести: его поддержали единомышленники и только строгий окрик С. В. Троицкого заставил безумцев несколько притихнуть... Остановились все послушания, кроме приготовления пищи и чередного богослужения, причем «имеславцы» не хотели молиться вместе с православными. Православные, избегая насмешек, больше сидели по кельям. Все ждали развязки, у всех валилось обычное дело из рук. Консул постоянно сообщал г. послу беспроволочным телеграфом о ходе дела. Когда он просил меня подтвердить его донесения, я с своей стороны делал это с спокойною совестью. Дело между тем затягивалось, а вожди смуты оттого становились с каждым днем наглее, видя свою полную безнаказанность. Изъятие главной массы «имеславцев» было необходимостью очевидной, но не было возможности отправить их в Россию: пароходы бывают на Афоне только раз в две недели и притом задерживать очередной пароход на целые сутки было невозможно, без особого на то распоряжения г. посла. Удивительна была уверенность «имеславцев», что, в случае удаления их с Афона, их ждут в России богатые милости, что им будет отдан Новый Афон, что капиталы Пантелеимонова монастыря будут разделены пропорционально братии и пр. По-видимому, при посредстве андреевцев, у них было сношение с Булатовичем, или иным их ходатаем в России, который подавал им самые несбыточные надежды. Впрочем, главари не стеснялись распространять ложь в самых невероятных видах: говорили, что получена от Царя «телеграмма золотыми буквами», повелевающая не верить Никону, как самозванцу; говорили, что кинот получил от архимандрита Мисаила огромную сумму, я — 200 тысяч, консул — 90 тысяч (неровно — вероятно, для большего вероподобия), и всему этому темная масса верила: для нее непогрешимым авторитетом являлся Ириней с товарищами, коим масса верила безусловно, а на меня и моих сотрудников смотрела как на лжецов и обманщиков. Удивительно опытные в сплетении лжи главари ловили, например, каждое мое слово и тут же искажали его: едва я, например, произносил: «верую и исповедую, что Господь наш Иисус Христос есть истинный Бог, но Его всесвятейшее имя не есть еще Сам Он — Бог», как поднимался шум и крики: «слышите, слышите: архиерей не верует, что Иисус есть Бог!» Особенно ересь укоренилась в нижней больнице: здесь монах Ваптос не столько, кажется, занимался лечением, сколько совращением больных в ересь и довел сих несчастных до того, что когда я, при моем посещении, подходил к постели больного, то он — или отворачивался к стене, или же углублялся в чтение Псалтири и Евангелия, не обращая на меня никакого внимания. Когда я обращался к больному со словами любви: «что же ты, брат, не принимаешь благословения от архиерея?» — он или молчал, как глухонемой, или же отвечал дерзким, задирающим тоном: «ты — еретик, ты не признаешь Иисуса Богом», и отворачивался. Напрасны были мои уверения, что это — клевета, что я верую и исповедую, что Иисус Христос есть истинный Бог: он только мотал головой... Так крепко Ваптос вбил в голову больных мысль, что я, а также игумен и все мы, по их терминологии «имеборцы» — еретики и богохульники... Наши листки рвали, не читая, выманивали у православных и уничтожали мою книжку «Великое искушение» рвали в клочья и бросали на ветер, а мне присылали ругательные письма, конечно, без подписей. Когда «имяславцы» были отправлены на «Херсон», то с ними пожелали добровольно отправиться и больные, чахоточные, полуживые и старики из больницы, и только по распоряжению консула были задержаны в монастыре. Наконец, Ириней решительно воспретил своим последователям ходить в библиотеку на беседы, а кто заходил, того вытаскивали оттуда насильно. Чтобы отвлечь от бесед с С.В. Троицким, не гнушались и такими приемами: как только заметят, что слушатели стали склоняться к православию, кто-нибудь крикнет, что в монастыре бунт, солдаты бьют монахов и, конечно, все бросаются вон... Отдельные, более искренние лица ко мне являлись и на них можно было наблюдать, как тяжело было им расставаться с заблуждением, которое успело уже как бы врасти в их душу, отравить ее. Так иеромонах Флавий, духовник из пустыни Фиваиды, пять раз приходил ко мне, то каясь, то опять отрекаясь от православного учения. Наконец, я просил Сергея Викторовича Троицкого заняться им отдельно, и он часа два с ним беседовал. Но и после этой беседы, на которой обстоятельно было разобрано все лжеучение, Флавий только тогда окончательно отрекся от лжеучения, когда, положив несколько поклонов, решил взять жребий: верить или не верить Синоду? И, милостию Божией, дважды вынимал «верить». Тогда он пришел ко мне и с видимым душевным волнением сказал: «теперь я верую так, как повелел Синод». Спустя три дня он приходил еще раз, но уже не касался вопроса об именах Божиих. По слухам, один из «имеславцев» грозил, что так как он еще в миру отправил на тот свет двоих городовых, то ему-де ничего не стоит отправить туда и игумена. Это дало мысль консулу проверить все виды, по коим живут в монастыре его насельники. Всего было таковых 1700 человек. При помощи сопутствовавших ему чиновников посольства и офицеров, он и выполнил это, попутно спрашивая каждого: какого исповедания он держится. «Имеславцы» с гордостью отвечали, что они — исповедники имени Божия. Православные же заявляли, что они к ереси не принадлежат. Таковых к 29 июня оказалось свыше 700 человек. Таким образом нравственный облик состава братии определился в количественном отношении. С утешением мы заметили, что на некоторых, более спокойных, беспристрастных братий наши беседы оказали влияние. Из принадлежащих Пантелеимонову монастырю скитов мы посетили два: Старый Руссик и Фиваиду. Там нашли и настроение братии и состав, в смысле смешанности, тот же, как и в монастыре. Я беседовал с братией в их храмах, причем в Руссике особенною дерзостью отличился повар, которого пришлось насильно вывести из храма. Потом он явился ко мне в монастырь уже с повинною, говоря, что был пьян. Кстати замечу, что среди монашествующих мы встречали немало пьяных: хотя в трапезе ставится некрепкое виноградное вино, но ежедневно каждому по кувшинчику с полбутылки; это приучает к употреблению вина, а потом слабых волею — и ракички, которая крепостью доходит до 60°; при отсутствии всякой дисциплины, имея при том и ключи от погребов в своем распоряжении, немудрено, что «имеславцы» и пользовались вином по своему усмотрению. Приходили ко мне монашествующие и из некоторых келлий и подписывали отречение, очевидно, боясь, чтобы греки потом не изгнали их, как еретиков. Насколько это было искренно — Бог ведает. По крайней мере, со старцем келлии Благовещения, известным и Святейшему Синоду Парфением, вышло искушение: он прислал ко мне своего наместника, чтобы тот от лица всей братии подписал отречение от ереси. Видимо, что его тревожило то, что Булатович жил у него некоторое время и сочинял листки, которые Парфений печатал. Я сказал наместнику, что за себя он может подписать, а за других — нет: пусть сами подпишут. Он подписался и взял с собою лист, чтобы предложить старцу и другим. А я воспользовался сим случаем, чтобы послать старцу увещание письменное. Прошло около недели; 6-го июля, уже после изъятия еретичествующих из монастыря, является ко мне тот же наместник и подает зараз три письма Парфения. Старец пишет, что он как научился веровать с пелен, так и будет веровать, причем повторяет почти весь символ веры, и просит меня оставить его умереть в покое, но ни слова — ни о синодальном послании, ни о грамотах патриархов, ни о вере во имя Божие. Тогда я написал ему решительно и кратко: почто он лукавит, почему ни в одном письме не отвечает на вопрос: как он верует об именах Божиих и не подписался под отречением? Я требую, чтобы он, как старец кельи, где живет больше 50-ти братий, ответил мне: или — да, или — нет. Если — да, то добре, если же — нет, то я о сем так и доложу и Св. Синоду, и патриарху, и — завтра же — киноту Св. Горы... Вечером в тот же день старик прислал мне формулу отречения с подписями — своей и старшей братии. При сем он приглашал меня посетить его келью на пути к Карею. Исполнить его желание мне не удалось, ибо время было потребно для Андреевского скита. На Св. Горе насчитывается до 200 келлий, населенных русскими монахами. По словам о. Феофана, бывшего инспектора Вологодской духовной семинарии, живущего на Афоне уже десять лет, ересь гнездится и по кельям, но тщательно укрывается старцами, боящимися греков. На Афоне русские кельи в последнее время стали объединяться для защиты своих интересов и образовали «братство русских келлий». 7-го июля было общее собрание этого братства, на котором присутствовал С. В. Троицкий. Благодаря его разъяснениям, старцы объединившихся в сем братстве келлий единодушно постановили составить заявление Святейшему Синоду о том, что их кельи пребудут верными учению православной Церкви об именах Божиих, а против еретиков будут принимать меры. Это заявление при докладе и представлено. 29-го июня я предполагал служить. Но во время всенощного бдения приходит игумен и докладывает, что ключи от ризницы у иеромонаха Понтия, а он, как «имеславец», не желает, чтобы я служил, и ключей не дает. Я сообщил об этом консулу, как об открытом издевательстве над лицом, посланным по Высочайшему повелению. Консул распорядился, чтобы судовой механик немедленно отпер замок отмычками. Ризницу приготовили, но в два часа ночи меня разбудили: письмо от консула. В осторожных выражениях он сообщает, что лучше бы мне до обедни уйти из монастыря на «Донец», ибо в храме «имеславцы» готовят скандал. Пришлось послушать доброго совета, чтобы избежать оскорбления храма Божия забывшими и совесть, и долг свой монахами. Это я и сделал: сказавшись больным, отказался от служения. 30-го июня по предварительному сношению с кинотом Св. Горы, чрез игумена Мисаила, я обратился ко всем келлиотам с следующим кратким посланием:
С любовию приняли добрые иноки мое предложение: к 5-му июля собралось много русских келлиотов, хотя это был день годового праздника в Афонской лавре св. Афанасия, куда отправились многие келлиоты еще ранее моего предложения. «Имеславцы» и при этом добром деле постарались подчеркнуть свой раздор с нами: они не только не хранили поста в эти условленные дни, но нарочито ели, например, в понедельник сыр и яйца, чтобы не быть единомысленными с православными. 3-го июля состоялось наконец столь нашумевшее в иудейской печати изъятие из монастыря вождей и наиболее упорных сторонников смуты. Я, конечно, не принимал никакого участия в этом воздействии государственной власти: все средства увещания были истощены, и я оставался на «Донце». Прибыл пароход «Херсон», приготовленный для перевоза смутьянов, по распоряжению Императорского посла, в Россию. Часа в три пополудни консул, командир лодки и все наличные военные чины отправились в монастырь. «Имеславцы» собрались в том корпусе, где жил их главный вождь, монах Ириней. Все входы и выходы были заняты солдатами, оставлен лишь один выход — на лестницу, ведущую к порту и пристани. Почти три часа увещевали «имеславцев» добровольно идти на пароход: успеха не было. По-видимому, им хотелось вызвать кровопролитие, дабы приобрести славу мучеников: в то же время они, конечно, были уверены, что кровопролития допущено не будет ни в каком случае, и вот, чтобы поиздеваться над правительственной властью и оттянуть время, они упорно противились: пели, молились, клали поклоны. Вообще, кощунственное отношение к святыне и молитве проявлялось в целях демонстративных постоянно: иконами защищались, пением отвлекали внимание, с пением потом плыли на лодке на «Херсон». Наконец, рожок заиграл «стрелять». Это было сигналом для открытия кранов водопровода. Вместо выстрелов пущены в ход пожарные трубы. Понятно, при этом не обошлось без царапин у тех, кто старался защитить себя от сильной струи воды доскою или иконою. Только тогда упорствующие бросились бежать. Их направляли на «Херсон». «Раненых», т. е. оцарапанных, оказалось около 25 человек, которым раны были перевязаны нашим судовым врачом, а через два-три дня повязки были уже сняты. Вещи «имеславцам» были доставлены на другой же день. Как ни печальна была такая развязка, но могло быть и хуже. Нельзя же было оставлять православноверующих под таким невыносимым террором лжеумствующих. Греки только и ждали того, чем кончится дело в Пантелеимоновом монастыре. В киноте мне потом сказали откровенно, что если бы консул не удалил еретиков, то сам кинот нашел бы средства их удалить: теперь здесь хозяева не турки, а греки, которые легко могли прислать хоть целый полк из Солуня. А под видом еретиков не трудно уже было очистить и вообще Св. Гору от русских. 5 июля, в день памяти преподобных отец наших Афанасия Афонского и Сергия Радонежского, я совершил Божественную литургию в Покровском храме, причем вознесены были упомянутые прошения и молитвы об обращении заблудших, из чина, совершаемого в неделю православия, и после литургии совершен крестный ход вокруг обители. За литургией я сказал слово, в котором сблизил обоих преподобных, как особых избранников Матери Божией, Которая обоим являлась наяву, причем, обрисовав их нравственный облик, указал, что они оба оставили заветы кротости, смирения и послушания, столь благопотребных и ныне, особенно здешним инокам. 7 числа я просил собрать всю братию в Покровскую церковь, чтобы проститься с нею. Обратившиеся от ереси просили меня разрешить их совесть от греха непослушания Церкви. Я сказал им прощальное слово, совершил над всеми таинство покаяния и, прочитав разрешительную молитву, еще раз обратился со словом увещания пребывать верными учению Церкви, положив в основание слова Спасителя: се здрав еси, к тому не согрешай (Ин. 5, 14). С любовию прощались со мною афониты: в них можно снова узнать прежних любвеобильных иноков, готовых на всякую услугу, на всякое послушание. Видимо, с удалением смутьянов жизнь монастырская стала входить в свою колею. Несомненно, не все сторонники лжеучения удалены из монастыря, но с теми, которые остались, мог уже справиться сам игумен с вновь избранными старцами; по афонскому общему уставу, их было не трудно удалить из обители. Да и сами они, по крайней мере некоторые из них, уже тогда высказались, что они покинут Афон добровольно, что и исполнили те 212 человек, которые прибыли в Россию на пароходе «Чихачов». В тот же день я отправился в Карею и посетил, наконец, кинот в его конаке. Несмотря на воскресный день, ради меня собрались почти все эпитропы и антипросопы. Они выразили мне свое удовольствие, что разрешился, наконец, столь тяжелый и для них вопрос об удалении с Афона еретичествующих. Еще раз они подтвердили, что еретики на Св. Горе не могут быть терпимыми. Затем я проследовал чрез Котломуш в Иверский монастырь, где и заночевал, а утром отправился в Андреевский скит, откуда «имеславцы», по предварительному их соглашению с пантелеимоновскими единомышленниками и по предложению консула, уже удалились на «Херсон» добровольно. А некоторые, как например ближайший сотрудник Булатовича — Григорович (из офицеров) ушли из скита неизвестно куда. Еще накануне несколько групп их попадались мне навстречу, когда я ехал в Карею. Ожесточенные лица их говорили о недобром их настроении: они отворачивались, чтоб избежать обычного на Св. Горе приветствия встречных, а большой обоз тяжело навьюченных мулов показывал, что они идут не с пустыми руками. После о. архимандрит Иероним, водворенный в обитель, говорил, что рухлядная палата в его отсутствие довольно опорожнена, а в Одессе у них отобрали особо чтимую икону Богоматери, пожертвованную обители ее основателем А. Н. Муравьевым. В этот скит я несколько раз собирался поехать, но с одной стороны тревожные вести, что, после разрыва между Грецией и Болгарией, по Св. Горе стали бродить шайки разбойников, что отчасти подтвердилось тем, что к нам привезли старца-монаха с простреленной рукой6, с другой — недобрые вести, доставленные оттуда изгнанным игуменом, архимандритом Иеронимом, замедлили мое туда путешествие. Андреевцы ставили мне совершенно неприемлемые условия: чтобы я явился к ним один, без чиновников и без солдат, чтобы изгнанный ими настоятель отнюдь со мною не показывался, да и в монастыре в то время в сущности не было никакой власти: архимандрит Давид являлся лишь покорным исполнителем приказаний руководителей смуты: предавал анафеме наш Синод, патриарха и «имеборцев», и только... Лишь за несколько дней до окончания дела, когда стало ясно, что бунтарям приходит конец, С.В. Троицкому, по моему поручению, удалось провести там беседу и тем дать возможность более благоразумным и искренним отделиться от массы братства, терроризованной и нафанатизированной последователями Булатовича. В скиту меня встретили с подобающею честию. Я говорил о минувшем искушении и предостерегал иноков на будущее время. И здесь просили некоторые совершить над ними таинство исповеди и разрешить от греха противления Церкви. Пред отъездом я посетил несчастного игумена Арсения. Пытался говорить с ним, но не заметил признаков, чтобы он ясно сознавал окружающее или узнал меня. «Имеславцы» хотели нести его на руках чрез всю гору — до Пантелеимоновской пристани, но консул, на основании заключения врача, запретил такую процессию: он мог умереть в пути. Я также советовал оставить его в скиту, а братиям напомнил притчу о милосердом самарянине7. Из Андреевского скита я направился в Ильинский, куда давно стремился, чтобы отдохнуть душой в тишине этой мирной обители, но пришлось тут провести лишь три часа: показался на море наш «Донец», и мы спустились в Пантократор, где, поклонившись святыням, простились со Св. Горой и на лодке пошли навстречу «Донцу». Солнце уже скрылось за хребтом Св. Горы, когда мы поднялись на палубу своего «Донца». Мечта посетить все обители Св. Горы не сбылась. Отчасти нездоровье, отчасти же голос совести, требовавший прежде всего исполнения долга, умиротворения обителей русских, — а в этом встречались непреодолимые препятствия, — все это не давало свободы для исполнения моей мечты. Впрочем, кроме двух скитов Пантелеимонова монастыря, о чем упоминал уже выше, (Старый Руссик и Фиваиду), мне Бог привел побывать в семи греческих и одном болгарском. Два из них — Ксеноф и Дохиар — расположены близ нашего Пантелеимонова, на том же берегу залива. Общее впечатление от греческих монастырей везде одно и то же; разница в большей или меньшей степени убранства храмов. То же заунывное пение, в котором один выговаривает слова, а другие только тянут ноту; та же встреча, угощение и пр. В Ксенофе я стоял литургию в день Всех святых; меня, как старейшего в храме по сану, попросили вместо игумена прочитать «Верую» и «Отче наш», конечно по-славянски, а пред чтением из Апостола диакон прочитал мне на греческом языке приветственную речь. Из церкви, по обычаю, водили меня на свой архондарик, угощали и пр. Много святынь, св. мощей и икон имеется в сих обителях, о чем каждый может прочитать в путеводителях и что подробно описано уже в записках других путешественников. Я скажу только о том, что остановило мое внимание. Болгарский монастырь Зограф расположен в горах необычайно живописно. Дорога, часа два пути от арсаны (пристани), идет ущельем, по течению горного потока. Со всех сторон — лес; высоко поднимаются монастырские стены. Собор во имя св. великомученика Георгия очень благолепный. Три чудотворных иконы великомученика, который почитается покровителем обители. Игумен был очень рад встретить русского архиерея и старался угостить чем мог. Мы все снялись на фотографии с игуменом и братией. В то время в монастыре находилась полурота солдат-болгар во главе с офицером, питомцем петербургской духовной академии. Солдаты выстроились пред нами в две шеренги и приветствовали нас громким «ура». Увы! Только что они проводили нас, как явился греческий капитан со своими вооруженными солдатами и потребовал, чтобы болгары сдались... Чрез день мы узнали, что болгары сдались и мимо нас их, как пленных, провезли на остров Кипр... Тяжелое впечатление произвело на нас это торжество греков над бывшими союзниками, которые, конечно, не могли сопротивляться... В Карейском соборе особенное внимание обратили на себя остатки неподражаемой иконописи византийского Рафаэля-Панселина. Зато самый собор поражает запущенностью... На пути к Иверу, не доходя до монастыря версты три, у самой дороги поставлен каменный крест и устроено что-то наподобие цистерны. Рассказывают, что лет десять назад тут совершилось чудо: проходил из Ивера мальчик-болгарин. Просил он у ворот монастырских кусочек хлеба, но портарь ему отказал. Голодный мальчик пошел по пути к Карее, обливаясь слезами. На том месте, где теперь крест, его встречает Женщина и спрашивает, о чем он плачет? Тот поведал ей свое горе. И вот. Она подает ему золотую монету и говорит: «возвратись в монастырь и купи там себе хлеба». Мальчик вернулся и стал просить того же портаря продать ему хлеба, подавая ему монету. Портарь был удивлен: откуда мальчик мог вдруг получить такую монету? А монета и по виду была необычная, старинная. Взяв монету, он понес ее игумену. Тот признал в ней одну из тех, которые привешены к иконе Богоматери... Как известно, на Афоне не имеют права пребывать женщины. Мальчик, вероятно, по простоте своей не знал этого. Он рассказал то, что с ним случилось. Но иноки задумались... Осмотрели икону и действительно: там не оказалось одной монеты. Но монеты так прикреплены, что украсть их нельзя. Да и ребенок не давал повода думать, будто он лжет. Пришлось признать, что Сама Матерь Божия утешила бедного мальчика, в то же время вразумив иноков, которые отнеслись к нему вначале так холодно. Мальчика накормили и отправили, куда ему было нужно. А на указанном им месте поставили крест, дабы проходящие могли призвать на сем месте молитвенно имя преблагословенной Заступницы и сирых Питательницы — Матери Божией. Сердце влекло и в лавру преподобного Афанасия, и в Ватопед, и в Хилендарь; хотелось бы постранствовать в качестве простого паломника, поближе познакомиться с жизнию тех, кто все покинул, все забыл ради спасения своей души, но Бог не привел: и крайнее утомление от духовного напряжения в продолжение пяти недель, и слухи о бродягах, и неудобство задерживать спутников, да и непривычная жара здешнего лета — все это побуждало меня ускорить отъезд. 10-го июля мы прибыли в Буюкдере, где принял нас г. посол очень внимательно и благодарил за понесенные труды. Я в свою очередь сказал, что если бы не его мудрое отношение к делу и доброе содействие в сношениях с Петербургом, то дело потерпело бы полное крушение, и Афон, русский Афон, остался бы в руках еретиков, коих не замедлили бы выгнать греки. 11-го утром я посетил Вселенского Патриарха. Он был ко мне внимателен так же, как и прежде, подробно расспрашивал о деле и сказал: «Пришлите мне списки удаленных с Афона лиц, принявших пострижение на Афоне, и я наложу на них аргос». Я сказал, что имеется два списка: один наиболее виновных главарей — вождей смуты, другой — менее виновных, слепо повиновавшихся сим вождям и обманутых последними. Первые заслуживают более строгого наказания, а вторые заслуживают некоторого снисхождения. В тот же день я послал эти списки при письме на имя его святейшества... В тот же день, 11-го июля, мы покинули Царьград, а 13-го вышли на родной берег в Одессе. На протяжении многих веков русские афониты, находясь в постоянном духовном общении с родною Русью, в то же время были совершенно независимы от Русской церкви в церковно-административном отношении. Подчиненные канонически и иерархически, по месту своего пребывания, киноту Св. Горы и чрез него Вселенскому Патриарху, они и в отношении чистоты учения веры были подведомы той же церковной власти. Так оно и должно быть по канонам церковным. К сожалению, разность языка и национальности именно в этом отношении ставили их почти вне надзора греческой церковной власти. Прибавьте к этому еще и то, что на Афоне много веков не было своего епископа, а патриарх поставлен слишком высоко и далеко, да притом ограничен в своих правах какою-то конституцией, не допускающей его непосредственно вмешиваться в дела Афона, если к тому не пригласит его протат. Значит, здешние монахи вообще, исторически, отвыкли от власти епископа, и это обратилось уже в традицию, ревниво охраняемую протатом. Между тем, число русских монахов на Св. Горе с каждым годом все увеличивалось и теперь достигает до 7000; среди них стали появляться люди, ищущие не столько духовного подвига, сколько удовлетворения своему личному тщеславию, своеобразному карьеризму, исканию некоего первенства среди других, я сказал бы — «диотрефизму». Типом таких монахов и является Булатович. Не имея в основе своего духовного воспитания настоящей церковности, такие люди легко могут поддаваться искушению уходить в сторону от учения Церкви, от духа ее преданий, а по обстоятельствам, о коих я только что сказал, они легко могут находить себе благоприятную почву для развития всяких ересей и неправославных воззрений среди русских афонитов. С другой стороны, не было никакого надзора и вообще за теми, кто шел спасаться на Афон, со стороны представителей нашей государственной власти. Если бы этот надзор был строже, то не было бы среди монахов беглых солдат и каторжников. Беседуя с имебожниками, С.В. Троицкий слышал от них речи и об отобрании земли у господ; не оказалось бы из 600 взятых на «Херсон», до 50-ти человек беспаспортных; не оказалось бы и таких молодцов, как Давымук, у коего в монастырском списке отмечено, что он присужден был к каторге за пропаганду бунта в войсках во время войны с Японией и бежал от наказания. Можно думать, что и теперь не один такой герой скрылся из монастыря куда-нибудь на келью, ибо с его стороны было бы глупо ждать, пока его возьмут на «Херсон». Трудно и придумать более благоприятную для врагов Церкви почву, чтобы сеять смуту в недрах самой Церкви для подрыва ее авторитета, а следовательно и послушания церковной власти, для разрушения всего строя церковного. А от власти церковной это перейдет и на всякую власть. Я уже слышал от имебожников, что Царь заразился ересью «имеборства», что настали времена антихриста, начинается гонение на истинных христиан, исповедующих имя Божие. В этом смысле уже и ведется пропаганда листками и брошюрками, пока — гектографическими и рукописными; я уже говорил о толковании слова «Халки» переводом с букв на цифры. Распространяется листок с изображением двух взаимно пересекающихся треугольников — символом масонства, с цифрою 666 и толкованием имени антихриста. На академическом значке С.В. Троицкого заметили звездочку и стали уверять всех своих последователей, что он — «масон». Не понимая этого слова, они бросают его всем, кто не согласен с ними. Становится понятным, почему все враги церковной власти и вся левая, а по неразумию своему, — и некоторая правая печать так усердно поддерживают это еретическое движение, выставляя глупую еретическую бессмыслицу самым невинным заблуждением, а тех, кто борется против нее — какими-то инквизиторами. Да и самый образ действий вождей этого движения близко напоминал фабричных забастовщиков и устроителей митингов. Толпа «имеславцев» во время бесед постоянно выполняла роль какой-то шумящей марионетки в руках ловкого главаря — Иринея: даст он знак — толпа, громко шумевшая, мгновенно смолкает; возвысит он голос — и она снова кричит, и из задних рядов слышатся по моему и о. игумена адресу досадительные слова: «еретики, масоны, иуды-предатели!» Собрания у Иринея происходили почти каждый день, а запретить их игумен был не в состоянии: никто его не слушал. Ириней все время был окружен своими приверженцами, которые и спали в коридорах, охраняя его особу. Безусловное повиновение вожакам, широко поставленная пропаганда гектографированными и рукописными записочками, искусное распространение ложных слухов о царской телеграмме, «писанной золотыми буквами», запугивание, вплоть до угроз застрелить, утопить властей, сокрытие распоряжений власти, перехвачивание не только писем (три мои письма игумену за время с января пропало), но и официальных бумаг (грамота патриарха киноту так и не получена), подговор к захвату кассы, к поджогу (было покушение), троекратная порча телефона с кинотом, — все это не напоминает ли поразительно, до мельчайших подробностей, программы организованных опытными агитаторами забастовок? И действия этих преступных элементов облегчались полным непротивлением терроризованного большинства мирных братий, неподготовленных, по самому настроению своему неспособных к борьбе с таким проявлением зла, да и не видевших в этой борьбе своего прямого долга при параличе законной власти... Вот почему еретическое движение так называемых «имеславцев», а вернее было бы их назвать «имебожниками»8, должно озабочивать не только церковь, но и государство... Примечания:4 Нельзя от души не пожалеть об одном: изображения святых носят крайне странный, чтобы не сказать больше, характер: лики зеленые, будто писаны с мертвецов. 5 Уже после удаления имебожников с Афона найдены в Пантелеимоновом монастыре списки братии, из коих видно, что из 1700 слишком человек крепких стоятелей за православное учение, не поддавшихся террору, ко дню нашего прибытия в Афоне оставалось только сто человек... А. Н. 6 Раненный восьмидесятилетний старец всех нас удивил своим благодушием: показывая простреленную руку (пуля прошла под кожей только), он полушутя говорил: «вот, мой отец сражался с Наполеоном; два моих сынка проливали кровь в японскую кампанию; я думал, что уж теперь-то меня никакая пуля на Св. Горе не достанет, а вот — Бог попустил, и какая-то шальная пуля задела и меня» 7 По последним известиям со Св. Горы, несчастный Арсений умер, не придя в сознание, и погребен как отлученный от Церкви еретик... Какой грозный урок всем противникам Церкви, дерзающим оскорблять ее непослушанием, поставляющим себя выше тех, кто Богом поставлен пасти Церковь Божию... Много лет я знал этого неуравновешенного в духовном отношении человека. Можно было верить его искренности, но нельзя было мириться с его самоуверенностью, доходившею до фанатизма. Помню: почившие афонские старцы признавали, что он рано выступил на миссионерское поприще, возгордился и стал на опасный путь... их опасения оправдались... А.Н. 8 В заседании Св. Синода 21 августа уже и постановлено называть их вместо слова «имеславцы», как они сами себя величают, — «имебожниками», ибо они обожают, почитают за Бога самое имя Божие. |
|
||
| Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Наверх | ||||
|
|
||||
