Жители Смоленска не любят мемориал «Катынь». Они ему не верят. А не верят потому, что знают правду.

Обстоятельства гибели польских офицеров, похороненных в печально знаменитом Катынском лесу, для жителей Смоленщины никогда не были тайной. Но эти люди вовсе не молчали, для этого у них никогда не было ни причин, ни поводов. Просто их никто не спрашивал и тем более не публиковал их воспоминаний.

Моё детство прошло на окраине Смоленска, именно в тех местах, которые в нынешнее время обросли огромным количеством исторических спекуляций. И я прекрасно помню, о чём в те годы рассказывали бывшие партизаны или те, кто просто пережил период оккупации.

В конце 1950-х и начале 1960-х годов вряд ли кому могло прийти в голову, что, сидя вечером на завалинке, рассказывать о войне стоило бы, как говорится, под запись. И что запись эта через много лет смогла бы поставить точку в грязном деле международного масштаба.

Но нет, в те годы никто об этом не думал. Хотя оставшиеся в живых участники войны очень хорошо знали: и польские офицеры, и советские военнопленные работали на строительстве бункера Гитлера под Смоленском, в лесном массиве Красный Бор. После завершения работ и те, и другие были уничтожены.

В феврале-апреле 1943 года на Смоленщине началась череда странных и совсем не характерных для того периода событий. В самом деле, трудно представить, что в дни окончания битвы под Сталинградом и тяжелейших боев под Харьковом высшее руководство рейха не нашло для себя дела более важного, чем раскопки каких-то могил на отдельном участке давно захваченной территории.

Война войной, а дело было поставлено с размахом. Тут и прибытие в холодные смоленские леса специально сформированной польской делегации с участием особо доверенного «писателя» Ф. Гетля, которому затем была оказана честь первым сделать по радио сообщение о том, что польских офицеров убили именно русские. Тут и руководство раскопками известного немецкого профессора Г. Бутца, и целый интернационал судебно-медицинских экспертов, привезенных не только из оккупированных немцами стран, но даже из Швейцарии…

Эта представительная делегация исследовала (или просто осмотрела, с точностью это установить невозможно) девять трупов и подписала протокол, который в начале мая был опубликован в «Фолькишер беобахтер».

По немецкой версии, польские офицеры были расстреляны в марте 1940 года после того, как были приговорены «специальной тройкой НКВД»* к смертной казни. Но вот странное дело: «протокол» содержит детали, которые медицинские эксперты никак не могли установить даже при всем желании и высочайшей квалификации. Ну, к примеру, откуда светилам медицины знать, что польских офицеров небольшими партиями вывезли на станцию Гнездово, западнее Смоленска, там-де пересаживали в автобус с закрашенными окнами, а затем этот автобус отвозил пленных в сарай в местечке Козьи Горы - это лесистая местность в дачном пригороде Смоленска. Они что, своими глазами это видели? Да и «автобус из 1940 года», и его «закрашенные стекла», и «сарай» – это совсем не по медицинской части. Но ведь подписали же протокол…

Дальше – простой вывод: примерно в полукилометре от строений Дома отдыха НКВД (Козьи Горы), на обочине дороги, соединяющей автотрассу и Дом отдыха, были расстреляны около десяти тысяч человек. Захоронены, естественно, там же. Сами поляки, правда, упорно держатся за другое число: четыре с половиной тысячи.

Тем не менее далеко не всё в этой версии «срастается». Расстреливать около действующего Дома отдыха НКВД, можно сказать, в собственном дворе – это, по меньшей мере, идиотизм. Да что там Дом отдыха! Козьи Горы в предвоенный период – это известное место для пикников и шашлыков. Туда, особенно в выходные дни, выезжала добрая половина жителей Смоленска. От места захоронения поляков до оживленного шоссе – двести метров, а до «мангалов с шашлыками» – семьсот… С такими же шансами на успех сегодня можно организовать «тайные» расстрелы и захоронения в Москве, в Серебряном бору.

По советской версии, в марте 1940 года часть пленных польских офицеров была осуждена Особым совещанием при НКВД СССР и приговорена к пяти годам ссылки в исправительные трудовые лагеря с лишением права переписки. К началу войны они находились в лагерях под Смоленском (лагерей было три), строили дороги. Известно, что в ходе боев за Смоленск немцы предприняли энергичный фланговый маневр и ударом с юга взяли город. При этом никаких пленных из-под Смоленска чекисты не вывозили и не выводили. В тот момент это было технически невозможно: шоссейные и железные дороги оказались перерезаны, а восточнее лагерей шли сильнейшие бои. Известно также, что среди пленных возникло некое подобие бунта, когда им предложили отправиться на восток пешком, лесами. Это значит, что поляки вполне осознанно решили сменить советские лагеря на немецкие. Ладно, сменили…

Захватив советские лагеря, немцы стали в них полновластными хозяевами. В феврале–марте 1942 года они из разных мест начали свозить в Катынский лес трупы польских офицеров и хоронить их в заранее вырытых рвах. Спустя год Геббельс начал свою масштабную пропагандистскую кампанию.

Смоленск был освобожден 25 сентября 1943 года. По мере того, как фронт отодвигался на запад, появилась возможность исследования захоронений. В начале ноября в Катынь прибыла советская следственная комиссия, которую впоследствии назвали по имени председателя «комиссией Бурденко». До февраля 1944 года комиссия исследовала в общей сложности 925 трупов. В конце расследования в Катынь были приглашены иностранные журналисты, аккредитованные в тот период в Москве.

Выводы комиссии о безусловной вине немцев за расстрел поляков изложены в двух, по сути, идентичных документах - в открытом сообщении и в секретной справке для руководства. Кстати, если даже предположить, что поляки были расстреляны советской стороной, то зачем нужно копаться в лесу всю зиму, да еще и демонстрировать все это союзникам? А любые необходимые справки можно составить, даже не выезжая из Москвы…

«…В послевоенные годы по Смоленску ходили поражающие воображение слухи о том, что в годы оккупации на окраине города в поселке Красный бор фашистами был построен огромный подземный комплекс «Беренхалле» («Медвежья берлога»), который в народе просто называли «бункер Гитлера». По слухам, комплекс состоял из подземного конференц-зала, рассчитанного на 250 мест, стратегического узла связи, состоявшего из четырех этажей, уходивших глубоко под землю и сообщавшихся между собой винтовой лестницей и системой многокилометровых тоннелей, ведущих к Днепру и к аэродрому».

Примерно так в наши дни пишут о «Медвежьей берлоге» немногочисленные российские СМИ. Вероятно, для них это по сей день «тайна» и «слухи».

Но для жителей Смоленщины никакой тайны никогда не было. О бункере знали все, от мала до велика, причем с самого начала строительства. Да и после войны любой мальчишка мог легко найти и показать не только массивные бетонные колпаки – входы в бункер, но и примерно определить внешние границы подземного сооружения. Тем более что в лесном массиве Красный Бор в течение многих лет находились пионерские лагеря, в том числе лагерь, принадлежащий Смоленскому авиазаводу. От пионерлагеря до ближайшего бронеколпака было километра полтора через лес; мы, будучи школьниками, туда каждый день ходили собирать чернику. Такая вот страшная «тайна».

По своей форме и пропорциям колпак напоминал буханку ржаного хлеба, потому и получил у нас соответствующее название: «буханка». В нем была всего одна наглухо заваренная стальная дверь, которая выходила в сторону подведенной прямо к «буханке» железнодорожной колее (от двери до колеи – не более десятка шагов).

Сегодня без особого труда можно найти три надземных бункера. Это выходы на поверхность. У каждого из них свое прозвище: «Круглый», «Шалаш», «Западный». Входы в бетонные сооружения закрыты наглухо.

Строительство бункера началось осенью 1941 года. А к середине августа 1942 года он был полностью готов. Но, как считается, к этому моменту у Гитлера уже не было необходимости активно использовать бункер. Хотя он и побывал в «Беренхалле» дважды: в ноябре 1941 и в марте 1943 года. (С последним визитом связана неудачная попытка покушения на Гитлера со стороны группы немецких генералов. Любопытно, что это покушение и раскопки в Катыни совпадают по времени.)

Есть достоверные данные о том, что Красный Бор неоднократно посещали Гудериан, Кейтель, Йодль, Канарис. В этих же местах находилась известная разведывательная школа абвера «Сатурн», хотя нет точной информации о том, использовалась ли в ее интересах какая-либо часть подземных сооружений «Беренхалле».

…Если судить по далеко не полным немецким архивным данным, в строительстве «Медвежьей берлоги» были заняты около двух с половиной тысяч сотрудников немецкой военно-строительной организации «Тодт» и… «русские гражданские рабочие». В переводе с военно-казенного языка на нормальный это означает, что бункер строили военнопленные. Со всеми вытекающими для них последствиями.

Те, кто пережил оккупацию, и без архивных данных знали, что на объекте работали не только советские военнопленные, но и поляки, те самые офицеры, что предпочли для себя «хороший» немецкий плен. Полное отсутствие информации о дальнейшей судьбе всех этих людей – это и есть предельно ясный ответ на вопрос, куда они потом делись. Уже в наши дни просочилась информация о том, что не только советские и польские, но даже некоторые немецкие строительные команды по окончании работ были уничтожены.

Особого внимания заслуживает строжайший режим секретности, который поддерживался на строительстве «Медвежьей берлоги». Современные российские «информированные» СМИ в один голос утверждают, что бункер охраняли офицеры-эсэсовцы из дивизии «Мертвая голова». Это обычный журналистский бред. 3-я танковая дивизия СС «Мертвая голова» (даже с учётом входивших в ее состав двух панцергренадерских полков «Туле» и «Теодор Эйке») совершенно на предназначена для выполнения каких бы то ни было охранных функций…

Местные жители, в том числе бывшие партизаны, рассказывали, как все было на самом деле. Подземный объект имел четыре периметра безопасности. Первый, внешний периметр обеспечивала вспомогательная полиция (полицаи-предатели). Второй периметр – периодически сменявшие друг друга пехотные части вермахта. Третий периметр – подразделения СС, явно из Германии, не с фронта. Четвертый, самый ответственный периметр – финны. Да, да, немногословные и флегматичные парни из страны лесов и озер. И если ни немцев, ни полицаев местные жители, в общем-то, особенно не боялись, то в руки финнам старались не попадаться ни при каких обстоятельствах. Флегматичные парни отличались абсолютным фанатизмом и крайней жестокостью.

Жесткий режим охраны всей зоны строительства и прилегающих территорий в полной мере распространялся и на так называемый Катынский лес.

Здесь стоит уточнить географическое расположение Красного Бора и самой «Медвежьей берлоги». Лесной массив находится в нескольких километрах западнее Смоленска, на левом берегу Днепра (параллельно Днепру проходят Витебское шоссе и железная дорога). Козьи Горы, село Катынь и Катынский лес находятся западнее Красного Бора. Космическая съемка отчетливо показывает, что расстояние между границами лесного массива Красный Бор и Катынским лесом в их современной конфигурации составляет около четырех километров. Это значит, что в период Великой Отечественной войны расстояние «от опушки до опушки» могло быть значительно меньше. Поэтому расстрелять внутри охраняемой зоны, в соседнем лесочке любое количество пленных - хоть польских, хоть советских - вообще не проблема.

Сегодня польский мемориал «Катынь» – это образец воинского захоронения. Ухоженные дорожки и монументальные символические надгробья… Погибшие на Смоленщине партизаны могли бы позавидовать такой помпезности, обустроенной на государственном уровне.

…В конце 1980-х и начале 1990-х состоялась череда ритуальных процедур покаяния, начало которым положил Горбачев. Ему подыграл в этом Валентин Фалин**, заведующий международным отделом ЦК КПСС. В сущности, его роль стала ключевой в этой истории: именно этот доктор исторических наук с готовностью лакея доложил Горбачеву, что «поляков убил НКВД». А генеральный прокурор Трубин с такой же готовностью все это «подмахнул».

Так расцвела развесистая историческая клюква под названием «Катынское дело».

А расследование в наше время? А если по всем правилам? Его просто не было. И дело не только в спешке. Любое серьезное расследование предполагает неукоснительное соблюдение необходимых по закону следственных процедур. Да, кое-какие раскопки были, но именно «кое-какие». Следственными процедурами там даже не пахло. И это в ситуации, когда «команда Горбачева» и польская сторона были максимально заинтересованы в «раскрутке» дела.

Нелогично получается. При такой степени политической заинтересованности можно было привлечь любое количество грамотных специалистов по ведению следственных действий, чтобы раз и навсегда закрепить собственную, «правильную» версию событий. Но, похоже, что «историки» из ЦК КПСС знали: закреплять в Катынском лесу было просто нечего. Поэтому ответственное «расследование» поручили группе дилетантов-общественников. Это факт, который говорит о многом.

Федор ВЕЛЯКИН

  P.S. Жители Смоленска не любят мемориал «Катынь». Они ему не верят. А не верят потому, что знают правду. А еще они знают другие окрестные места, куда действительно можно и нужно принести живые цветы, и не только в День Победы.

* «Специальная тройка НКВД» – это чушь по определению. Существовали «особые тройки», в каждую из которых, как правило, входил представитель НКВД. Столь безграмотная формулировка говорит как минимум о том, что следствие не опиралось ни на какую документальную базу. Как говорится, нет слов, одни эмоции… (Здесь и далее прим. авт.)

** В. Фалин жив-здоров, он и сегодня впечатляет своим умом и памятью. Обоснованно жалея о гибели СССР, Фалин обнаруживает выходящую за все разумные рамки личную ненависть к Сталину. Характерно, что от вопросов о Катыни Фалин сегодня уклоняется. Очевидно, что двадцать лет назад именно личная ненависть к бывшему руководителю страны (характерная для выдвиженцев Хрущева) и толкнула его на «признание» Катыни.

На самом востоке нынешней Кемеровской области есть малая станция Тяжин. От неё тракт к райцентру Тисуль. К нему длинный прямой спуск. Так было в конце марта - начале апреля 40-го. От Тисуля шла грунтовая дорога на Макарак. По ней только на санях. Затем на санях по льду вверх по реке Кия. Путь был твёрдый. Светило яркое солнце. Уже шла обильная верховка. На двух санях мои родители, бабушка Авдотья родом из Сумской области и мы - два малолетних брата - ехали на промывочный пункт Громотуха, приписанного к прииску Ударное. Мать была направлена продавцом магазина в эту глухомань. Отцу дали задание - работать в группе старателей. Промывочный пункт добывал жильное золото. Для этого стояла бутара, а в «тарелке» катались друг за другом два тяжёлых катка, измельчавших золотоносную горную породу. В конце рабочего дня приходила тётя в белом халате, выливала ртуть в конец бутары, перемешивала её с измельчённой породой и снова собирала в стеклянную банку. В домике у неё была налажена перегонка ртути из железной реторты, на дне которой оставалось золото. Так выглядела добыча жёлтого металла на государственном предприятии.

Если глянуть на карту востока Кемеровской области, то вдоль границы с Хакасией можно увидеть три вершины - Большой Таскыл, Верхний Зуб, третьей название забыл. На западных скатах Б. Таскыла (произносилось Таскил) лежала наша Громотуха. Даже в июле во время дождя вершину Таскила нередко покрывал снег. С Таскила стекало много ручьёв. Их воды собирались канавами и канавками в колодцы, из которых она по трубам подавалась в мониторы для размыва грунта в урочищах. Размывали как для госпредприятия, так и для старателей. Долина шириной порядка 50 м содержала и рудное, и россыпное. Участки с россыпным золотом отдавали старателям, крупинки золота находились в золотоносных песках. Это золото мыл мой отец с помощью деревянного лотка. На лотках мыли частники.

В конце мая или начале июня ещё по вешней воде на карбузах (крупные лодки) привезли поляков. С семьями. Лодки тянули бечевой вверх по Кие лошади. От Ударного к Громотухе продирались тайгой. Поставили большие палатки. Мужчины 4 часа работали на госпредприятии, а 4 часа отводилось им на стройку хотя бы одного дома. Вскоре в ближайших окрестностях застучали топоры. Поляки валили высокие ели. И тут же ошкуривали. После просушки брёвна с помощью берёзовых волокуш свозили к палаткам поляков. В лесу было много жимолости. Смородины и малины не было (высота!). Снабжение пункта было очень хорошее - рис, сахар, конфеты подушечка (их поляки называли цукерки без паперки), шоколадные, масло растительное и сливочное, яблоки. Даже мороженную рыбу морскую привозили в магазин. Помню толокно, крупы разные. Электрический свет был в нашем доме (две комнаты), на столбах светильники (звезда Исаковского), поставили один столб с тарелкой и для поляков. Источник от движка. Керосин бесплатный. Мне было 8 лет, меня допускали ко всем «механизмам», поэтому многое в подробностях запомнилось. И, конечно, термины разные. У меня было две игрушки - резиновый мяч и самолёт с пропеллером. С самолётом я «летал» по всем окрестностям. На самом деле, конечно, бегал. Однажды с мячом я подошёл к палаткам поляков. У них был мальчик - мой сверстник. Он закричал: «Дай пилку. Дай!». У меня в руках не было никакой пилки. Взрослый мужчина мне пояснил, что пилка по-российски это мяч. Я дал мальчику мяч, а сам стал пытать поляка. Я впервые явочным порядком узнал, что существует язык, похожий на мой.

Ранее, где-то в 38 году, на руднике Салаир я слышал от моего киргизского сверстника совсем нерусские слова. Мы бегали друг к другу в гости, и мой сверстник был переводчиком для его матери и моей бабушки-украинки. Дома у сосланных киргизов были совсем не похожи на русские - у домов была плоская крыша, крытая дерном. Такие дома я увидел много лет спустя в Киргизии на перевале Кызарт (сорок девушек) при спуске в долину Кёкёмерена. Мать этого мальчика всегда сажала меня за стол. У неё был какой-то особенный хлеб. Чёрный и с привкусом трав. Я сказал матери, что у них очень вкусный хлеб. Мать ответила, а её сын перевёл, чтобы я приходил ещё, поскольку мне понравилось у них. Тут же сидел отец, пришедший на обед. Сейчас там, на месте киргизских домов, стоит школа из красного кирпича. А тогда я с сожалением ответил: «Я бы рад, да моя бабушка не пускает, говорит, что киргизы варят русских детей». Ещё не закончился перевод моей фразы мальчиком, как раздался громкий смех отца:

«А его мать - показал на свою жену - говорит твоему другу, что русские варят киргизских детей. Но ты приходи. Так говорят все матери, чтобы дети не бегали где попало. Приходи, если понравилось». Это была дружба двух мальчиков. Без газетных призывов «дружбы народов», чего я не люблю.

Я стал поляку задавать вопросы, как любят это делать, наверное, все дети. «А как называется у вас наша пилка?». «Так и будет - пилка. Есть ещё пила». «А зачем вы шипите, когда говорите на своём языке? Кто такая колэжанка? Что такое пся крев?». Так началась моя учёба. Тогда я даже не знал, что это называется учёбой. Моя мать довольно быстро выучилась говорить по-польски. Отец говорил хуже - с лотком много не поговоришь. Однажды к нам в барак пришёл поляк и предложил моему отцу купить у него сапоги. Голенища у них были блестящие, хотя и чёрные. Задники у сапог были более высокими, чем у русских сапог. Договорились, что отец сдаст часть своего золота на имя поляка, а тот в магазине сможет купить себе, что нужно. Потом, в 1942 году, когда я жил в селе Елбань своего деда по материнской линии, дед иногда надевал эти сапоги и ходил в комнате. Бабушка ругала деда, что он покусился на вещи солдата. Мой отец был на фронте, и всё имущество солдат в селах считалось неприкосновенным. Его нельзя было ни продать, ни обменять на еду, хотя было очень голодно, с голодными обмороками. Однажды дед мне пояснил, что сапоги эти носят польские «ахвицеры-кавалеристы». Так я узнал, что жил я на Громотухе с семьями польских офицеров. Мать моя всю войну делала снаряды для Андрюши в Кривощёково, а после войны я её засыпал вопросами о Громотухе и поляках. Жил я в это время на квартире у латыша. От него узнал о существовании ещё одного языка, тоже похожего, но похуже - мало было одинаковых слов. На квартире часто шли дискуссии о ежовых рукавицах и так называемых репрессиях (шёл 1949 год).

Наступила осень 40-го. Двое из НКВД арестовали моего отца и увезли в Новосибирск. Там ему присудили большой срок «за утаивание золота» и отправили на самый север Красноярского края, на угольную шахту. Мать поехала к М.И. Калинину. Пояснила, что мой отец работал за поляка, а тот рассчитался сапогами. Никакого утаивания золота не было. Калинин вмешался и приказал призвать моего отца в армию, поскольку он ещё не служил действительную. Всё это время мы жили в Громотухе. Начались лёгкие морозы. Свой дом поляки подвели под крышу, сложили печь, вставили окна и поселили всех детей в один дом. Вместе с женщинами. Сами продолжали жить в палатках. Но теперь они были в два слоя. После войны моя мать долго переписывалась с какой-то полячкой, уехавшей в Польшу. Её муж во время войны ушёл добровольцем. По-видимому, в армию Андерса, поскольку та полячка последнее письмо от мужа получила из Ташкента.

В наш барак пришла какая-то тётя, вручила мне две тоненькие книжки и сказала: «Учись читать». В Громотухе не было школы, даже начальной. Вы видите, даже о сыне арестованного была проявлена забота. Не помню как, но выучился читать я сам. Писал только печатными буквами. Образцов письма в книжках не было. Холода наступали, мы сильно мёрзли и голодали. Осталось только одно толокно. Бабушка ходила в ближайший лес собирать сучья. Но этих дров не хватало. Однажды в барак пришли два поляка, принесли нам хорошие дрова, хлеб и мясо. Бабушка заплакала: «Как же я буду рассчитываться?» Поляки сказали, что они работают уже полный день, поэтому у них заработок большой. Теперь они едят не только «цукерки без паперки», но всё, что есть в магазине.

Повалил тихий снег. Приехали двое из НКВД с заводными лошадьми и приказали собираться - повезут нас троих в Салаир - там был центр «Золотопродснаба». Там уже работала наша мать. Бабушку посадили в седло на одну лошадь, а нас, малышей, подсадили в седла работников НКВД. Четвёртая лошадь везла кое-какие наши вещи. Остальное доставят, когда установится дорога. В Тисуле нас пересадили в кузов грузовой машины. Народу было много. Всех детей посадили в середину. Из Тяжина ведёт длинный тягун. Машина стала скользить и буксовать. Все из кузова сошли и пошли пешком в гору. А несколько мужчин стали толкать машину сзади. В Тяжине работники НКВД вручили бабушке билеты. Две пересадки - в Юрге и Белово не запомнились ничем примечательным. В Салаире нам четверым дали полуподвальную комнату. Кто-то принёс кровати, перину и подушки. Ближе к весне привезли наши вещи. До начала войны оставалось несколько месяцев.

Сейчас появилось много «историков», которые своим враньём заполняют газетные полосы и даже учебники. Пройдёт лет 50. Со смехом будут вспоминать «Единую Россию», либералов и эсеров, как смеются над когдатошними партиями «Пресс», «Держава» и прочими однодневками. Собирай, редакция, свидетельства людей, которые жили до войны. Они ведь многие живы до сих пор. Например, проф. Кучин Василий Дмитриевич из Киева - один из создателей Томского циклотрона. Он родом из Рубцовки (это самый юг Алтайского края), старше меня лет на 6. Довоенное время помнит лучше меня.

В.Я. ЗЛЕНКО, Ставрополь

В те годы средний городской житель должен был отработать 274 дня в году (остальное – воскресенья, праздники и отпуск), за 273 дня могли и осудить. А сколько работал колхозник?

До колхозного строя, как пишет О. Платонов, средний крестьянин работал в своем хозяйстве 92 дня в году. Колхозники делили доход колхозов по трудодням. Трудодень – это не рабочий день, а определенный объем работы, норма: скосить определенную площадь, прополоть или вспахать. Передовики зарабатывали в день десятки трудодней. Тем не менее, упомянутые ученые сообщают, что даже при таком счете в 1939 г. был установлен минимум того, что нужно было отрабатывать в колхозе, – от 60 до 100 трудодней в год. Отработал их, и можешь месяцами сидеть на базаре, считаясь полноправным строителем коммунизма. Еще раз напомню, что в это время в городе могли осудить и за 20 минут опоздания на работу. Началась война, рабочих рук стало остро не хватать на полях, а не на базарах, и минимум трудодней был увеличен аж до 100-150 трудодней в год. При Сталине шли дебаты, казалось, это всё же как-то маловато, но правительство порекомендовало колхозам увеличить норму до 150 трудодней для женщин и 200 трудодней для мужчин только после смерти Сталина. Между прочим, даже война не заставила всех колхозников поднатужиться: только за 5 месяцев 1942 г. тех колхозников, кто не отрабатывал минимум трудодней, отдали под суд числом 151 тысячу, из них 117 тысяч были осуждены. Осужденные обязывались работать в своем же колхозе, но с них 6 месяцев удерживалось 25% трудодней в пользу колхоза.

И после войны не всех крестьян могли заставить отрабатывать смешную для рабочих норму. За лето 1948 г. только из РСФСР были высланы в отдаленные районы 12 тысяч колхозников за уклонение от работы. Высылались они по решению колхозного собрания. Не стану утверждать, что крестьянский труд легкий, но эти-то числа тоже надо знать, прежде, чем впадать в истерику.

Теперь по поводу поборов с колхозников. В разных местностях были и местные повинности, к примеру, требовалось отработать на ремонте дорог или торфозаготовках, но государство требовало от крестьян исполнить всего две обязанности. Со своего личного участка (а при Сталине они могли достигать 2 га при минимум одной корове) колхозник должен был заплатить денежный налог и часть продукции продать, подчеркиваю – продать государству, но по государственной цене, т.е. той, которая была уже в 10 раз выше мировой, но все же ниже базарной. Насколько это требование несправедливо? Ведь рабочие все 100% своей продукции продавали по госценам.

Итак, какую же часть произведенной продукции государство требовало продать ему по госцене? Безнин и Димони подсчитали, что в 1948 г. средний крестьянский двор продавал государству по госцене 9% молока, 16% шерсти, 38% овчин и козлин. В 1950 году продавал 5 кг мяса из 21,7 кг полученных и 11 яиц из каждых 63,6 шт. Кажется немного, но представьте, у скольких крестьян душа болела, когда они прикидывали, что могли бы получить, продай они это количество не государству, а на базаре. Не всякий такую обиду забудет.

Теперь о денежном налоге – о том, который не давал крестьянам поесть блинков. Ученые, чтобы показать степень сталинской эксплуатации, утирают слезу: «Получить хоть какие-то деньги в деревне было не просто – большая доля колхозов вообще не выдавала их на трудодни». Правильно: зачем поручать колхозному бухгалтеру продавать свою долю продукции колхоза, чтобы получить от него деньги, если сам можешь её продать на базаре и сам получить деньги? Ведь все, что производилось колхозом, после обязательных продаж государству делилось на трудодни: от зерна до фруктов. У колхозника пенсия была 20 рублей? А муку, мясо, сахар и прочее, что он натурой получал из колхозной кладовой, вы подсчитали? Давайте оценим денежный налог во времена, удостоившиеся особо горького плача. В 1947 году по РСФСР этот налог составил 374 рубля в год с хозяйства. В том году картофель на рынках Москвы стоил 6 рублей за кг, Куйбышева – 5, Свердловска – 6, Харькова – 6,5. Полагаю, что в Воронежской области картофеля на приусадебном участке сажали соток 20, крестьянин не имеет права получать с сотки менее 3-х мешков (иначе ему надо ехать в Москву и учить других сельскому хозяйству). Итого: 60 мешков. По цене картофеля в Москве продав на базаре чуть больше одного мешка, можно было оплатить годовой налог со всего хозяйства. Мясо стоило в Москве 63 рубля за кг, в Куйбышеве – 50, в Харькове – 50. Продав 8 кг из 80 кг туши телки, тоже можно было оплатить весь налог за год и не трогать картофель. Молоко стоило в Москве 18 рублей литр, в Свердловске – 18, в Харькове – 12, продажа на базаре трёх вёдер молока (или продукции из молока) выручала деньги на оплату всего годового налога, а мясо и картофель можно было съесть самому. Но корова за год обязана дать не менее 150 ведер. Ужасная сталинская эксплуатация! Как бы колхозники жили без Маленкова!

Теперь по поводу займов, которые беспощадно драли с крестьян при Сталине. Перед войной сельское население СССР насчитывало 133 млн. человек и составляло 68% всего населения, т.е. более двух третей. У меня нет под рукой числа крестьянских дворов после войны, поэтому я приму, что в среднем дворе до войны жило 6 человек, а в ходе войны число их сократилось на 10% (полностью погибшие или переехавшие в город семьи). Отсюда будем считать, что в СССР покупка госзаймов предлагалась 20 млн. крестьянских дворов.

В ходе войны выпускались военные займы, и поскольку крестьяне составляли 2/3 населения, то было бы неудивительно, если бы они подписались на две трети всего объема. Но на 2/3 суммы займов подписались городские жители, а крестьяне подписались всего на треть – на 27 837 млн. рублей. На двор приходится 1400 рублей за 4 года войны. Много?

Рыночные цены в войну были выше цен предвоенного 1940 года: в 1941 г. – в 1,1 раза; в 1942 г. – в 5,6 раз; в 1943 г. – в 10,2 раза; в 1944 г. – в 8,2 раза; в 1945 г. – в 4,3 раза. Безнин и Димони пишут, что в 1947 г. цены на хлеб и молоко были ниже цен 1942 г. в 15 раз, на картофель – в 26 раз, на мясо – в 10 раз (цены 1942 г. ученые стесняются назвать). Подсчитаем: в 1942 г. молоко стоило около 270 рублей за литр, картофель около 150 рублей за кг, мясо около 600 рублей за кг. И заметьте, цены 1942 года это еще не самые высокие цены войны. Тогда получается, что средний крестьянский двор одолжил государству на всю войну либо 2,5 кг мяса по ценам 1942 г., либо 10 кг картофеля, либо около 6 литров молока.

Во время войны не было случая, чтобы рабочие, даже стахановцы или изобретатели, смогли бы купить самолет или танк. Они боевую технику покупали и дарили фронту вскладчину. А колхозники могли это сделать в одиночку, пасечник Головатый купил даже два истребителя. Откуда деньги? Да все оттуда же – с военного базара. Как вспоминал в «Дуэли» ветеран военные восторги крестьянина: отвезешь в Иркутск мешок овощей, привезешь мешок денег. Но таких, как Головатый, было немного. Зато была масса вопящих, что у них нет денег подписаться на заём.

Ю.И. МУХИН