ГИГАНТ У АМЕРИКАНСКОГО ПОСОЛЬСТВА

Памятники известным, знаменитым и великим людям разумно ставить там, где этот человек родился или прожил значительную часть жизни, или совершил что-то очень важное, или, наконец, умер. Так, первый памятник Петру Великому, естественно, был поставлен в городе, который он основал; Пушкину – в городе, где он родился, в Москве; Александру Первому – в Таганроге, где он умер.

Надо признать, что в Советское время этому разумному обыкновению прошлого следовали далеко не всегда. Конечно, тогда был переизбыток некоторых памятников. Кроме того, стали ставить памятники сугубо идеологического характера, как, скажем, Марксу и Энгельсу в Москве, или в знак уважения к другому народу, к его культуре - таковы памятники Сервантесу (1991), Руставели (1966), Шевченко в той же Москве. Но другое дело, что ныне памятники Ленину, Сталину, Дзержинскому, советским солдатам и полководцам как символы великой эпохи стали объектами борьбы между патриотами и антисоветскими оборотнями. Тут уж не до разговоров об излишествах. Такие памятники защищают от вандалов и даже ставят новые, как было недавно в Запорожье: патриоты воздвигли памятник Сталину, оборотни его разрушили, патриоты восстановили и поставили у него охрану.

Но вот в центре Москвы на Новинском бульваре сейчас поставлен памятник поэту Иосифу Бродскому работы Георгия Франгу-ляна. Что, поэт родился в Москве? Нет, в Ленинграде. И там ещё с 2005 года во дворе филологического факультета ЛГУ стоит «бронзовый монумент работы Константина Симуна». Что ж, по нынешним временам в Ленинграде на Фонтанке поставили памятник и Чижику-пыжику, который на той самой Фонтанке водку пил. А кому ещё из русских писателей во дворе ЛГУ стоят памятники? Никому. Интересно.

Может, Бродский умер в Москве? Нет, он заверял:

На Васильевский остров

Я приду умирать.

Однако обещание не выполнил, умер не в родном Ленинграде, а в приютившем его Нью-Йорке.

Примечательно, что Есенин предсказывал:

В зеленый вечер под окном

На рукаве своём повешусь.

И повесился, да еще именно под окном.

Маяковский ещё в молодости размышлял:

Всё чаще думаю,

не поставить ли лучше

точку пули

в своём конце?

И поставил точку пули.

Николай Рубцов уверял:

Я умру в Крещенские морозы...

Как в воду глядел: умер 19 января, именно на крещение.

А Бродский только сказал красиво о родине, но умер на чужбине, в Америке, а похоронили его в Венеции. Место, конечно, поэтическое. Ведь это там уже два века

Старый дож плывет в гондоле

С догарессой молодой...

Но для памятника Бродскому место выбрали (Собянин?) самое подходящее – против американского посольства. Действительно, в США вышла первая книга Бродского, там он прожил почти половину всей жизни и без малого всю творческую жизнь, там много писал на английском языке.

Я не мог разобраться, когда именно открыли памятник. По телевидению, кажется, не передавали. По одним данным, 24 мая. Это День славянской письменности и день рождения великого русского писателя Михаила Шолохова, тоже Нобелевского лауреата. То-то порадовался бы Михаил Александрович собрату. По другим данным, 24-го всё-таки не решились, постеснялись Кирилла и Мефодия, открыли 31 мая.

Но неважно когда. Гораздо важнее, что министр культуры г. Авдеев сказал: «Нам очень повезло, что в нашей стране родился великий, не до конца понятный гигант эпохи Иосиф Бродский». Друг гиганта Евгений Рейн, тоже знаменитый поэт, присовокупил: «Создание этого памятника в Москве – великое событие для тех, кто ценит русскую культуру».

Газеты сообщают, что великое событие произошло на глазах «нескольких сот человек, среди которых были замечены скульптор Зураб Церетели, артист Сергей Юрский и врач Леонид Рошаль».

Прекрасно, но тем, кто ценит русскую культуру, как тут не вспомнить, что первый памятник Пушкину, великому национальному поэту, родившемуся и умершему в России, был открыт почти 45 лет спустя после его смерти, Есенину в Москве – спустя 70 лет после смерти, Шолохову – спустя 18 лет. Да ещё где! В Текстильщиках. А тут поэту, по авторитетному мнению министра культуры «не до конца понятному» и известному в России чуть больше, чем Симун или Франгулян, – всего через 5 лет поставлен памятник в одной столице и через 10 лет - в другой. И не в каких-то там Текстильщиках, а около университета и в центре столицы... Где будет третий? Да как же не поставить монумент в деревне Норенская Архангельской области, где года полтора поэт прожил, высланный из Ленинграда? Совершенно как Пушкин в Кишинёве и Михайловском, где есть и музеи. И в Норенской должен быть! А директором музея хорошо бы назначить нынешнего министра культуры, когда сей гигант путинской эпохи выйдет в отставку.

Вот какая возвышенная суета вокруг имени почившего поэта. И это при всём том, что в Москве исчезли улицы Пушкина и Белинского, Герцена и Огарёва, Грановского, Станкевича и Чехова, площади Лермонтова и Маяковского... Именно этим - искоренением духа русской культуры - прежде всего и занялись в Москве оборотни первого призыва во главе с мэром Гавриилом Попо-вым, фальшивым греком, невежественным горлопаном.

Исчезла и улица Горького и памятник его, самого знаменитого писателя ХХ века, а Союз писателей молчит, а на страницах «Литгазеты», украшенной профилем великого писателя, некоторые литературные дамы даже вопрошают недоуменно: «Горький? Да ведь он же не очень спешил вернуться в СССР». Почему-то не добавила: ещё и резко критиковал коммунистов.

И вот, говорю, при всём этом мне, человеку, который ценит русскую культуру, радоваться вместе с евреем Рейном и французом Авдеевым «великому событию» - открытию памятника «гиганту эпохи»? Хотел. Пробовал. Не получается.

Между прочим, а что написал гигант эпохи? Например, стихотворение «Смерть Жукова».

Стихотворение, бесспорно, написано с самым благородным намерением почтить память усопшего, воздать ему должное. Он назван спасителем родины, к нему приложен эпитет «пламенный» и т.д. Прекрасно! Однако в стихотворении немало странного.

Автор смотрит по телевидению процессию похорон маршала на Красной площади, и вот

- Вижу в регалии убранный труп...

Андрею Дементьеву простительно не замечать это, а Нобелевский лауреат должен бы чувствовать и понимать, как неудачно сказано «в регалии убранный», а уж «труп» здесь просто вопиет!

Известное стихотворение Пушкина, посвященное памяти М.И. Кутузова, гробница которого в Казанском соборе, начинается так:

Перед гробницею святой

Стою с поникшей головой...

Можно ли вообразить, чтобы это выглядело, допустим, в таком виде:

Перед гробницею святой

Стою. В ней труп нам дорогой?..

Но увы, нобелиат не всегда был чуток к слову. Однажды в Дании, беседуя с журналистом В. Пимановым, он сказал: «Я хотел бы посетить свою бывшую родину». Родина может быть покинутой, проклятой, преданной, но бывшей – никогда.

Странно и то, что, желая возвеличить образ маршала, автор поставил его в ряд не с русскими полководцами, например, с Суворо-вым и тем же Кутузовым, которого Пушкин тоже назвал спасителем родины, не с Рокоссовским и Черняховским, а с извлечёнными из глубочайшей древности чужеземцами – с Ганнибалом, Помпеем и Велизарием, о коих большинство современных читателей и не слышали. Да мне и самому, работая над статьёй, пришлось раскрыть запылившегося Плутарха, залезть в Брокгауза, навести справки. Первый из названных - это Карфаген, второй из Рима, третий из Византии. Бродский был сильно привержен древности, античности, мифологии и можно было бы пройти мимо такого сравнения молча и с пониманием. Но...

Во-первых, войны, которые вели эти три полководца, в том числе Вторая Пуническая между Римом и Карфагеном, по сравнению с Великой Отечественной – войны мышей и лягушек. Так, в знаменитой битве на Ферсальской долине Цезарь, у которого было 22 тысячи воинов, разбил Помпея, имевшего около 40 тысяч. Да по меркам 1941-1945 годов это нельзя назвать даже армейской операцией. 22 тысячи – тут нет даже трех советских дивизий.

Во-вторых, в глазах автора Жуков – полководец,

Кончивший дни свои глухо, в опале,

Как Велизарий или Помпей.

Следующая затем рифма «Помпей-степей» свежа, и Велизарий действительно в конце жизни подвергся опале: его отстранили от армии, конфисковали огромные имения и даже, по некоторым сведениям, ослепили. Конец Помпея ещё печальней. После поражения в войне против Цезаря он бежал в Египет и там был коварно убит, а труп его (тут это слово уместно) был обезображен. Плутарх пишет: «Цезарь, прибыв в Египет, отвернулся от того, кто принёс ему голову Помпея, и заплакал. А Плотина и Ахилла, виновных в убийстве, приказал казнить» («Сравнительные жизнеописания». М.,1963.Т.2, с.390).

А Жуков? Он дважды «был в опале». Но что такое опала? Меншиков в Березове, Суворов в Кончанском, Сахаров в Горьком – вот опала. А Жуков всё это время, шесть лет, оставался на высоких должностях командующего сперва Одесским, потом Уральским военными округами. И не лишали его ни самых высоких званий, ни больших наград, ни тем более - «имений». А по прошествии этого срока на ХIХ съезде партии в октябре 1952 года по предложению Сталина он снова был избран кандидатом в члены ЦК.

Второй раз уже из членов Президиума ЦК и с должности министра обороны Жукова снял Хрущёв. Это произошло в октябре 1957 года. Маршалу было 60 лет, всего на год старше Помпея, но это далеко не конечные его дни. Он скончался 18 июня 1974 года. Отпущенные ему годы маршал прожил вовсе не «глухо». Встречался с боевыми друзьями, с писателями, журналистами (Симонов, Долматовский, Ржевская...), участвовал в создании фильмов о войне, работал над книгой «Воспоминания и размышления», которая вышла в 1969 году тиражом в 600 тысяч экземпляров и вскоре была многократно переиздана ещё большими тиражами. А вспомним его хотя бы в президиуме торжественного заседания, посвященного 25-летию Победы, что проходило во Дворце съездов...

Наконец, ведь Ганнибал не заставил Рим подписать безоговорочную капитуляцию. Дело вышло совсем наоборот: после ряда блестящих побед он в конце концов был жестоко разбит при Заме, бежал аж в Армению, потом в Вифинию, и там, опасаясь выдачи, отравился. И Помпею не довелось сурово повелеть Цезарю, как Жуков - Кейтелю:«Прошу подойти к столу и подписать акт о безоговорочной капитуляции». О, нет! После некоторого успеха Помпей был разбит и тоже бежал и, как уже сказано, бежал навстречу смерти. Ну в самом деле, как можно полководца-победителя венчать недолгими лаврами разбитых и даже убитых или покончивших с собой полководцев!

Словом, на сей раз увлечение поэта древностью приходится признать неуместным, никак не соответствующим теме, но дело не только в этом. Читаем его псалом дальше:

Воин, пред коим многие пали

стены, хоть меч был вражьих тупей...

Откуда взял, что тупей? Какие данные? Кто сказал? Что, наша «катюша» была «тупее», чем немецкий шестиствольный миномёт? То-то они всю войну пытались её перенять. Или наш танк

Т-34, который тоже безуспешно пытались перенять, «тупее» их Т-IV? А что «острее» могли немцы противопоставить 36 тысячам наших штурмовиков Ил-2? Словом, перед нами всего лишь стихотворный вариант известного иерихонского вопля: «Мы немцев трупами забросали!»

И этим дело не ограничилось. Ещё и такое донеслось издалека о маршале Жукове:

Сколько он крови пролил солдатской!..

Он! Не враг проливал кровь наших солдат, а наш собственный полководец, ну, конечно, заодно с Рокоссовским и другими. Да, одна эта мысль в Стокгольме стоит Нобелевской.

Что ж горевал?

Вспомнил ли их умирающий в штатской

Белой кровати? Полный провал.

Поэту ясно, что не горевал. Он уверен, что, конечно, не вспомнил. Ведь вот же сподобился преставиться на белой кроватке, а они как... Тут никакого провала в стихотворении нет.

Что он ответит, встретившись в адской

Области с ними?

Вот как: поэт отправил их в «адскую область» - и полководца, и всех, чью кровь, по его разумению, тот пролил в Великой Отечественной войне. Ничего другого они в глазах возвышенного нобелиата не заслужили. И этим убитым им и встреченным в аду

Что он ответит? «Я воевал».

Жалкая, мол, отговорка. И нет ему прощения, и место его только в аду. Вот так же недавно и Леонид Гозман поместил в ад Сталина, да ещё рядом с Гитлером, главной жертвой культа личности и незаконных репрессий.

И ещё:

Спи! У истории русской страницы

Хватит для тех, кто в пехотном строю

Смело входил в чужие столицы,

Но возвращался в страхе в свою.

Последние две строки компашкой помянутого Л. Гозмана цитируются то и дело, как непререкаемый нобелевский аргумент. Это для шакалов демократии сахарная косточка. Но сам Гозман не процитировал их и на подобное заявление всё-таки не решился, он сузил вопрос, заявил, что наши пленные, освобожденные из немецких лагерей, тут же попадали в лагеря советские, ну и потому, конечно, они «возвращались в страхе». Это тоже повторяется многократно. Отвечая Гозману, я в газете «Завтра» назвал много имён писателей, которые были в плену, но после войны плен не повлиял на их жизнь, не помешал им: они поступали в столичные «престижные» вузы, издавали книги, по их книгам ставили фильмы, они занимали в Союзе писателей высокие посты, получали ордена, Сталинские и Государственные премии. Ещё я писал, что могу привести гораздо более широкие сведения, чем о своих знакомых. Так вот...

На 20 октября 1944 года, т.е. за полгода до окончания войны, проверочные спецлагеря прошли 354 592 бывших военнопленных. Из них 249 592 человека, то есть подавляющее большинство, были возвращены в армию, 36 630 направлены на работу в промышленность и только 11 556 человек, или 3,81%, были арестованы (И. Пыхалов. «Время Сталина. Л., 2001, с.67). Вот лишь у этих четырех неполных процентов и были основания для страха. Выдавать настроение этой доли за настроение всех значит врать с превышением лжи над правдой в 25 раз. Словом, и на этот раз строки Бродского это поэтически оформленная клевета.

И наконец:

Маршал! Поглотит алчная Лета...

Ну, без Леты он не мог, в другом случае – без Стикса, Харона и т.п.

Поглотит

Эти слова и твои прахоря...

Прахоря, по-блатному, сапоги, только принято писать не «пра», а «прохаря» («Словарь лагерного жаргона». М., 1992, с.199). Но при чём они здесь? И к чему в стихотворении скорбного характера мотивчик «блатной музыки»? Какая-то несообразность. «Эти слова», т.е. стихи, поэзия, – главное в Бродском, а сапоги для Жукова всего лишь деталь обмундирования. Как можно ставить их в один ряд? И каков общий смысл этих строк? Мол, все будет забыто. Sic transit gloria mundi. Но это же по меньшей мере опять очень странно в стихотворении, написанном вроде бы с целью воздать должное великому человеку и восславить его.

Для Пушкина фельдмаршал Кутузов был живым вдохновением:

В твоём гробу восторг живёт!

Он русский глас нам подаёт;

Он нам твердит о той године,

Когда народной веры глас

Воззвал к святой твоей седине:

«Иди, спасай!». Ты встал – и спас...

Внемли ж и днесь наш верный глас,

Встань и спасай царя и нас.

О старец грозный! На мгновенье

Явись у двери гробовой,

Явись, вдохни восторг и рвенье

Полкам оставленным тобой!

Конечно, «эти слова» Бродского Лета поглотит, и довольно быстро, но слава маршала Жукова жива до тех пор, пока жив хоть один русский.

В.С. БУШИН

P.S. Возможно, мои рассуждения кому-то покажутся суровыми. Что делать! Ведь Бродский и сам в иных случаях не склонен был к любезностям. Так, в помянутой беседе с журналистом В. Пимановым тот спросил поэта, что он думает о романе Анатолия Рыбакова «Дети Арбата».

«- А что я могу думать о макулатуре? - не задумываясь ответил Бродский.

- Но ведь эта книга пользуется фантастической популярностью.

- А разве редко макулатура пользуется популярностью? - ответил поэт» («Русская мысль», №3743, 23 сентября 1988 г.).

...Поскольку сборщиков посуды становилось все больше, доход от промысла сокращался. Пришлось Ивану Денисовичу задуматься о поиске новых “источников дохода”. Подумал, что “на городе свет клином не сошелся, можно попытать счастья и на селе”. Родных, правда, в деревне у него нет: жена умерла, дети уехали - след их простыл. Но ведь в селе производятся продукты питания... С голоду не пропадешь.

Он попытался представить свою новую жизнь. Защемило сердце, укором вышло воспоминание о преданной им родной деревне. Про нынешнее село он знал понаслышке. Официальная информация - одни споры. В основном, ругали колхозы да совхозы.

Как говорится, на ловца и зверь бежит. Как находка представился случай прознать про современные дела сельские. И он им воспользовался, как будто экскурсию в деревню совершил.

Однажды он проходил мимо базарчика, стихийно возникшего, как и множество других таких же. Вдруг его внимание привлек человек, поднявший с земли “бычка”, замусоленный конец которого он отер о рукав своего изрядно поношенного пиджака, достал из кармана смятую коробку спичек и стал прикуривать.

Человек казался усохшим. Лицо его было обветренным, в морщинах. Опытный глаз Ивана Денисовича приметил, что был это не городской житель. Держался он несколько неуверенно, перемещаясь, мешал другим. Обширная планка с колодками орденов и медалей лишь усугубляла его жалкий вид.

“Что же мешает этому человеку нормально жить и питаться? Куда уходит его пенсия? На внуков, которых родители - его дети - прокормить не в состоянии? На водку? На лекарства? Если держит хозяйство, должен питаться нормально”, - рассуждал Иван Денисович, стараясь найти предлог, чтобы завязать разговор.

Приблизившись к незнакомцу, предложил ему сигарету, хотя у самого их оставалось только две. Вторую он взял себе.

Бывший воин недоверчиво посмотрел на доброго человека, чуть помедлил, взял сигарету и прикурил ее от “бычка”. Закурил и Иван Денисович.

- Где воевал? - спросил он, указав глазами на планку с колодками, надеясь разговорить человека.

Незнакомец понял намерение угостившего его сигаретой. Ему и самому хотелось с кем-то обмолвиться словом, отвлечься от стеснявшей его городской суеты. К тому же угощение обязывало быть вежливым, отзывчивым.

- На Карельском. Потом на Первом Украинском. Под Берлином был.

- Ранен?

- Было. Второй раз семь месяцев провалялся по госпиталям. Помолчав, добавил:

- Еще контузия была. Но это до ранения.

Собеседники придвинулись к куче порожних ящиков из-под какого-то товара. Присели, не сговариваясь. Продавщица зыркнула на них, как на подозрительных, и дальше под стол задвинула коробку с деньгами. Иван Денисович давно привык к такому к себе отношению. Постарался не обратить внимания на этот факт и его собеседник.

- Чем занимаешься? Работаешь? В городе живешь? - интересовался Иван Денисович. Про жителя города он спросил умышленно, чтобы наверняка побудить к разговору о селе.

- Не, я в Березовке живу. Приезжал вот в собес. Потребовали переоформить пенсию. Не носят уже третий месяц.

- А что случилось?

- Да что-то там потеряли из моих бумаг. Пришел вчера в собес - департаментом соцзащиты теперь называется, - ничего не нашли. Пришел сегодня - опять ничего. Архив запрашивать будут. А тут живи как хошь. Придется опять приезжать.

- Ночевал-то где? У родственников? У знакомых?

- На вокзале. Холодно ночью. Милиция гоняет. Сегодня домой поеду.

- На чем добираться?

- Раз в день автобус ходит до Ивановки. Оттуда пешком. Вечером поеду.

- Хозяйство имеешь?

- А как же? Как жить в деревне без своего хозяйства?

- Ну и как, справляешься?

- Корова, поросенок, две овцы. Куры опять же. Содержать стало тяжело.

Помолчав, добавил:

- Сено косить становится не по силам. Года ушли.

- А траву-то дают косить, сенокос-то?

- Покос-то дают. Да ведь и комбикорма нужны. А их не стало. А и привезут, так не укупишь. Одни лекарства разоряют.

Помолчали. Иван Денисович не находил подходящих вопросов.

- А тут пенсию стали задерживать, а потом и вовсе перестали давать. Езди вот теперь, хлопочи.

- Да, пенсию стали задерживать всем. Я вот тоже третий месяц не получаю.

Ветеран из Березовки стал осторожно растирать правую ногу ниже колена.

- Ноет, - пояснил он, - рана открывается. Как натрудишь к концу лета, так и потечет.

- На курорт бы поехал, подлечил, - спровоцировал Иван Денисович.

- Раньше ездил. Хорошо помогало. Теперь куда мне? Бабка с хозяйством не справится. Да и путевку хлопотать не дохлопочешься. Бумагу опять же какую-то потеряли.

- Как колхозники-то живут? Колхоз как?

- Растащили колхоз. Все растащили. Фермеры теперь. Больше всех досталось начальству. Они заранее лучшие земли за собой записали. Понасеяли. Сняли урожай. И все машинами колхоза. Механизаторы - за ними. Кто поздоровее да понахрапистее — живут пока. Делают вид: хозя-е-ва...

Помолчав, продолжил:

- Другие совсем обнищали. Объединять-ся, говорят, надо. А что объединять-то? Землю? Так ее теперь так запустили, что за три года от сорняков не очистишь. Те, первые, кредитов дармовых нахватали. Администра-ция их снабдила. Они теперь администрацию поддерживают. Рука руку моет...

- А объединиться все же могут?

- А техника где? А горючее на что купить? А удобрения? Молодежь в город, в спекулянты подалась. Многие поуехали. Сколько домов заколоченных стоит! Земли загубили... — сокрушался селянин.

- Да, я бывал в ваших местах. Видел хлеба, - сочинял Иван Денисович. - Вроде ничего жили.

- Жили не сказать, чтобы слишком, но было что на стол поставить. Одеться. Бытовка всякая, техника. Городскую мебель понавезли. Колхоз дома строил. Сами строились.

- Говорят, не хотели на государство работать?

- Это кто говорит? Кто сам не хотел работать и другим мешал. На них вот и оперлись, чтобы развалить и растащить колхозы.

Докурив сигарету, селянин продолжал:

- Раньше, бывало, праздник как отмечали? Всем хватало веселья. Осенью район к нам съезжался. Там такая поляна у реки. Кругом лес - красота! Ларьки наставят, палатки украсят. Торговля разная. Концерты привезут. Баяны, гармошки. У каждой деревни свои баянисты-гармонисты. Девки, парни - любо посмотреть. Песни целый день. Ну, подарки, кто не ленился.

- А теперь?

- Теперь нет этого. Каждый сам по себе. По своим углам. А молодёжь поуехала, - снова посетовал крестьянин. - Не стало молодежи. Рожать некому. Ребенка редко увидишь.

- Споили, говорят, деревню? — продолжал провоцировать Иван Денисович.

- Пьяницы - они всегда были. Отдельные. Их знали. Попьет-попьет человек - опять работает. Но так, как теперь, - не было. С горя запил человек. Выхода не видит. Я вот своих, деревенских, хорошо знаю. Наверное, властям это надо. С пьяным, что с глупым, что хошь делай.

- А что дальше собираются делать ваши фермеры?

- Думать стали люди. Примолкли. Пони-мать стали обман. Народ, он чует, куда его ведут. И те фермеры, которые нахапали, стали оглядываться, присматриваться. Запоры укрепляют. Обрешечиваются. Рань-ше кто и всей семьей в поле работал запоров не знал... С милицией норовят дружбу вести. Понапялили на себя омоновскую форму. Оружием обзаводятся.

Немного поежившись от такого разговора о фермерах, Иван Денисович спросил:

- Ну, а беднякам фермеры помогают?

- Не знаю такого. С народом они не общаются. Разве что наймут кого-нибудь на временную работу. И то из города привозят. Бичей. Кормят, пока работают, и отправляют ни с чем. А кто будет жаловаться? И кому теперь пожалуешься? Меж собой связь держат. Техникой объединяться хотят. Покупать совместно. Вскладчину.

Иван Денисович понял, что деревня ему не светит. Вопросов больше он не находил. Помолчали.

- Ты-то где воевал? - в свою очередь поинтересовался орденоносец. - Командо-вал? Офицер, вижу?

От неожиданности Иван Денисович поперхнулся и ответил уклончиво:

- Я на разных был... До Берлина не дошёл... Контузило... - врал, врасплох захваченный.

- Ну вот и я немного не дошел, - сказал селянин, почувствовав, что эта тема чем-то не подходит собеседнику. - Ну, мне пора, прощай.

Иван Денисович сунул руку бывшему фронтовику и с облегчением поспешил удалиться: как бы словоохотливый крестьянин не стал уточнять, вдруг, мол, воевали на одном фронте, на одном направлении.

Больше тема выживания на селе его не волновала.

...Продолжая неподвижно лежать на своей кровати, оттягивая процесс мучительного вставания, Иван Денисович прикидывал, как построить “рабочий день”. Но вновь возникший из воспоминаний селянин с орденскими колодками на поношеном пиджаке навевал беспокоящее чувство. “Отчего? — пытался понять он. - У меня тоже есть колодки. Непосредственно фронтовых, правда, нет. Но юбилейные есть”.

Наконец, пришла догадка: в памяти возникла удручающая картина из современной жизни. “Все стало товаром. Все продается и покупается”, - нашел больную точку Иван Денисович, вспоминая последнее посещение “Торгового центра”.

...Прежде от конечной остановки трамвая до “толкучки” он шел метров пятьсот. Теперь же барахолка начиналась с самой трамвайной остановки. Неисчислимое количество торговых точек. Ларьки, “комки”... Они вдоль тротуара, в подъездах окраинных домов, в щелях между домами, в подвалах, на колесах... Вагончики, фургончики, палатки. “Все возможное пространство занимается торговыми точками, как плесенью затягивается, - язвил редкий посетитель рынка. - Торговля приближена к покупателю... Но кто покупает? Все бегут мимо, торопятся туда, в гущу. Как будто там даром отдают”, - продолжал уже с юмором наблюдательный человек.

Виляя между “торговыми точками”, размещенными прямо на земле, он отмечал все увеличивающийся ассортимент товаров. Новых и старых, импортных и отечественных. Болты, гайки, гвозди, шурупы, тройники, патрубки, смесители... И несметное разнообразие электро- и радиотехнического товара. “Все, что производится на местных предприятиях, - здесь. Все, что уворовано, вынесено, получено по бартеру. Кажется, все заняты продажей. А кто покупает?” - потекли мысли.

Он отмечал, что по-хозяйски здесь чувствуют себя “предприниматели”, “бизнесмены”, которых принято называть “южанами”. Эти люди из бывших союзных республик ныне - новоиспеченные иностранцы. Один из них оказался прямо на пути Ивана Дени-совича. Был он объемным, одет добротно: дубленка с иголочки, хотя еще не холодно, на плече - другая такая же дубленка, образец. На голове норковая шапка.

- Меха-кожа, меха-кожа, - повторял здоровяк, глазами выцеживая из проходящих граждан вероятных покупателей. Такие, как Иван Денисович, для него не существовали.

Продавцов меха-кожи, заметил Иван Денисович, немало. В их числе и женщины-южанки. “Из одного клана или из разных? Ищут рыбку покрупнее в этом мутном омуте?” - оценивал он.

- Ордена?.. Ленин?.. Красное Знамя? - услышал Иван Денисович пониженный вкрадчивый голос над своим ухом. Повернувшись к вопрошавшему, увидел нависающую над собой “будку” - лицо, напоминающее подушку, упитанное до вульгарности, а сам его владелец полнотой являл подобие резервуара.

- Ленин, Красное Знамя? - выдохнула “будка”. Иван Денисович понял все... Ошеломленный, обмякший, ничего не ответив скупщику символов доблести, молча и вяло двинулся дальше. “Знают, паразиты, что в каждом ордене Ленина двадцать пять граммов чистого золота. А от голодной смерти чем человек не попустится? Кто-то и орден не пожалеет. Или родственники умершего героя расстанутся с ним”.

Переполненный чувством униженности и раздавленности, двигался дальше Иван Денисович, постоянно сталкиваясь со встречными “базарниками”. Вскипало злое чувство протеста. С каким наслаждением он двинул бы кулаком в эту избыточную физиономию!

Люди разных национальностей, полов и возрастов топтались, проскальзывали между собой, двигались навстречу друг другу, предлагая пуховики, дубленки, кожанки, шали, меха, шапки всех моделей и сезонов. Здесь же скупщики с вывесками на груди: “Куплю золото”. Припомнились Ивану Денисовичу недавние многочисленные скупщики ваучеров вот так же с картонками: “Куплю ваучеры”. Что-то чужое, зловеще-угрожающее чудилось ему во всем этом...

Молодые люди, жители здешних мест, еще неопытные, держатся неуверенно, некоторые не могут скрыть стеснения. Товар их победнее: джинсы, куртки, майки.

С отвратительным чувством выбрался Иван Денисович на край толкучки. Перед ним оказались женщины с самодельным товаром: носки, рукавицы, береты, следки, шапочки, в том числе связанные из распущенного. “Серость”... - определил он.

Выбрав местечко посвободнее, он остановился, достал из кармана и закурил подобранную с земли сигарету. Стал собираться с мыслями. “Ничего святого не осталось в народе. Ну да, в народе... в общем. Но народ тут ни при чем. Кто его таким сделал? Кто позволил? Ордена скупают... Переплавляют... Торгуют честью и совестью. Золото открыто скупают... Откуда деньги? Где милиция?”

Голова Ивана Денисовича шла кругом.

Вдруг на него надвинулась толпа растрепанных цыганок, молодых и постарше. Спорят, галдят. Одеты пестро, в необъятные юбки, просторные кофты, в куртки, кожанки. Одежда, в основном, новая. В ушах огромные золотые серьги. На шеях - золотые цепи, а у некоторых на цепях тяжелые золотые кресты. “На каждый крест ушло золота больше, чем его в ордене Ленина”, - определил Иван Денисович. На пальцах многих цыганок по нескольку золотых колец, перстней с камнями, печатки.

“И откуда у них все это? Не работают... Торгуют водкой, сигаретами “Прима” да спичками? А-а-а, наркотики... - догадался Иван Денисович. - А распродажа краденого? А попрошайничество? А обирание молодых девчонок при гаданиях? Те сами снимают с себя и отдают золотые украшения за предсказанную “счастливую судьбу”. Дебри цыганские....

Крутятся, вертятся люди, как мусор в воронке мутной воды, — констатировал он. - Одно слово: барахолка. Вся Россия барахолкой стала. Припомнились чьи-то слова: “Обидно за державу”.

Двигаясь дальше, натолкнулся на торговок спиртным. Пожилые женщины держат в каждой руке по бутылке. “Кто-то из них, - думал он, - надеется иметь выручку, как добавку к пенсии, кто-то - скопить на черный день. Совсем недавно большинство из них невозможно было - это он знал точно - под ружьем направить что-нибудь продать. Им легче было даром отдать, чем продать. Но... голод не тетка, калачиками не накормит. И стоят русские женщины, сгорая от стыда, переживая срам “перестройки”. Кто за них заступится?” - возмущался и протестовал он внутренне. Густо теснились в его голове мысли, не находя выхода.

Как гвалт на птичьем базаре, стоял шум человеческого базара, выдавливающего его, Ивана Денисовича, из своей массы, как инородное тело. Толкотня, шум, выкрики, переругивания, реплики перекрывались рекламами, радиообъявлениями, нахваливающими товар, зазывающими “господ покупателей”. Владель-цы торжищ старались придать барахолке подобие “цивилизованного рынка”, прибавляя к рекламе “магические” слова: “из Германии” (США, Турции, Японии)... “Из Европы”.

Между тем он выбрался из толпы и оказался на некотором возвышении, заросшем травой: видно, это был отвал земли, сдвинутой, когда ровняли площадку под базар. Перед ним на огромном пространстве колыхалось море людей. “Кто они? Предприниматели? Спекулянты? Челноки? Работать бы им, учиться, строить, хлеб растить. Зачем заставили молодежь, получившую образование за государственный счет, ездить за бугор и возить барахло, которого сами могли бы наделать? Значит, кому-то это выгодно. Дурят молодежь, а она и рада стараться, мотается туда-сюда по вокзалам да таможням. Взятки дает, да еще дрожит, как бы там чего не пропало”.

Так или не совсем так думал Иван Денисович, но суть происходящего понимал правильно: “Трагедия народа огромной страны”. Тяжело, будто обвешанный гирями, покинул он толкучку.

...Навспоминавшись досыта, преодолев недуги, Иван Денисович встал с постели. Заставил себя принять ванну, которую тщательно очищал и отмывал от накопившейся грязи, потому что долго ее толком не чистил и не мылся сам. Обходился душем. Кое-как побрился, причесался. Уже не свежий костюм погладить было нечем. Надо бы в парикмахерскую зайти, да денег нет. Теперь ни на что денег нет. Главное - вовремя заплатить за квартиру, чтобы не выкинули на улицу.

Все это он проделал для того, чтобы сходить в больницу и по поведению врача определиться в остатке своего здоровья. А там и решать, как жить и стоит ли вообще...

Михаил ГОГОЛЕВ