Гибель подводных лодок с момента их применения всегда оставалось загадкой, и, зачастую, причины их гибели строились на предположениях. Недаром в народе бытует такая поговорка: «Концы в воду и ключ на дно!» - это непосредственно относится к подводным лодкам. Зачастую главной причиной всех аварий на флоте является наплевательское отношение правящих кругов к его нуждам. Ещё Василий Михайлович Головнин (1776 – 1831), вице-адмирал, мореплаватель, педагог, с 1823 года генерал-интендант флота Российского, писал: «Если хитрое и вероломное начальство, пользуясь невниманием к благу отечества, хотело бы для собственной корысти довести флот наш до возможного ничтожества, то и тогда не смогло бы оно поставить его в положение более презрительное и более бессильное, в каком он ныне находится…».

Прошло уже 22 года с того момента (7 апреля 1989 г.), когда ещё великая страна СССР, впервые за все времена, узнала, что и «непотопляемые» подводные лодки, даже титановые, тонут из надводного положения. И вздрогнула! Не было ни одного, даже самого захудалого СМИ, которое не обсуждало бы эту трагедию. Но и что?

Через год правительственная комиссия по расследованию обстоятельств гибели апл «Комсомолец» сообщила, что «На исход аварии оказали влияние конструктивные недостатки отдельных систем и устройств, а также ошибки личного состава, особенно в использовании спасательных средств…».

Этот обтекаемый вывод устроил многих наверху, но только не подводников. Процесс неправды и замалчивания пошёл… Пошумели этак ещё лет 5-6, кроме всякого рода статей и домыслов, были непроходимые дебри цифр, формул, графиков, схем, но действенных простых и доступных выводов нет до сих пор. Поэтому затем был «Курск» (август 2000 г.), АПЛ «К –159» (сентябрь 2003 г.) и, не дай бог, ещё… Но ещё была «Нерпа» (ноябрь 2008 г.).

Если вернуться к тем страшным апрельским дням 1989 года, тогда у всех на устах были «спасательные средства». Эта тема зазвучала и через 11 лет после гибели «Курска», и потом, в сентябре 2003 года, когда на дно пошла АПЛ «К–159». Параллель весьма актуальна, потому что эти «грабли» продолжают и сегодня торчать вверх зубьями. Хочу привести слова «отца» АПЛ «Комсомолец» генерального конструктора Игоря Спасского: «Страшно обвинять мёртвых, но виноват экипаж. Прежде чем пользоваться, надо знать хотя бы, что это такое. На лодке «Комсомолец» была уникальная конструкция отдачи спасательных плотов. Когда команда покидала борт корабля, никто не сумел ими воспользоваться. И всё пошло прахом…». Это говорит академик. Он что, не понимает – любой «уникальности» надо учить людей, а не сдавать свою продукцию «по договору с высокими инстанциями». Но такие уроки воспринимаются с трудом и спасательное дело на море проблема до сих пор – «уникальность» есть, а дела нет! И сегодня сдают недоделанные корабли ВМФ под давлением высоко стоящих начальников. Каков их интерес – понятно и ежу.

Все аспекты трагедии «Комсомольца» трудно разобрать в небольшой статье. На эту тему написаны целые книги, но ясности как не было, так и нет. Поэтому, озаглавив тему «всплытием» затонувшей подлодки, постараюсь коротко осветить этот вопрос.

Но сначала хочется остановиться на том, что мы потеряли с гибелью АПЛ «Комсомолец».

С самого начала правительство решило: «Комсомолец» надо поднимать, хотя он и лежит на глубине 1670 метров. Но к этому времени страна с огромным флотом осталась без судоподъёмной отрасли. Теперь мало кто помнит, что в декабре 1989 года постановлением Совмина ЦКБ морской техники «Рубин», руководимое академиком Игорем Спасским, было определено головной организацией по созданию глубоководных судоподъёмных средств широкого профиля. Заметьте, к августу 2000 года мы подошли с нулевым результатом. Почему?

«Рубин» должен был, получив средства для разработки проекта подъёма «Комсомольца», привлечь к нему лучшие научные силы страны. Вместо этого уже менее чем через месяц был заключён контракт с голландским консорциумом. Туда вошёл «Рубин» с российскими деньгами, думая, что зарубежные фирмы, которые входят в консорциум, принесут нам на блюдечке опыт и идеи судоподъёма, секретные сверхпрочные канаты и прочее. Даже конструкторская фирма была приглашена голландская, хотя сам «Рубин» является классной, с мировой известностью, конструкторской организацией. («Рубин» потерял кадры, вот в чём секрет.

Тогда, в 1990-м, датой подъёма «Комсомольца» назвали 1992 год, ибо считалось, что уже в 1993-м он начнёт фонить. Но в 1993 году, когда уже заплатили голландцам восемь миллионов долларов за проект платформы, во время одной из очередных экспедиций к месту гибели лодки обнаруживается новая проблема: «Комсомолец» поднимать нельзя. Лодка вся в трещинах, и при попытке подъёма «рассыплется на куски».

Все эти заключения делаются не на основе расчётов, а на вере в слова академика «вроде бы…». Таких туманных рассуждений было предостаточно. Обработка общественного мнения организуется теперь в другом направлении: мол, ничего серьёзного не происходит, всё обойдётся, а с торпедными аппаратами (в них ядерные торпеды – В.К.) и реактором мы разберёмся, дайте только срок. «Рубин» по-прежнему головная организация, решающая все вопросы сама, ни перед кем не отчитывается, прикрываясь государственной тайной. На уровне «телефонного разговора» «Рубин», наверное, докладывает кому-то там наверху, пишет отчёты. Но, это уже детективная история: кому он докладывает и что? (К слову, ни денег, ни платформы мы от голландцев не получили.

Важно другое – пора, наконец, создать российский судоподъёмный консорциум, положив тем самым начало реальному возрождению этой важной отрасли промышленности, а не развивать её за границей на деньги российских налогоплательщиков. Вспомните, какие миллионы долларов мы заплатили за подъём «Курска» всего-то со стометровой глубины, а сколько иностранцы узнали наших секретов за просто так? И всё это опять благодаря «Рубину». Сейчас вице-премьер Сергей Иванов на всех углах трубит о создании судостроительного консорциума. Но вот вопрос – заработает ли он и будет ли заниматься спасательными средствами на море?

Первые 5-6 лет «Комсомолец» продолжал беспокоить и будоражить мировую общественность. Свою помощь в разработке проекта подъёма лодки со дна Норвежского моря предлагали многие страны, в том числе США, Англия, Франция, конечно, не бесплатно. К тому же у них был и есть свой интерес к нашим субмаринам, тем более к таким, как «Комсомолец» (чего не удалось на «Комсомольце»(?), удалось на «Курске». Ведь недаром в 1992 году Игорь Спасский говорил: «Наши лодки в десятки раз уступают по шумности американским. На больших скоростях они беззащитны. Глубина в тысячу метров коренным образом меняет ситуацию. Вот почему мы к ней стремились почти двадцать лет, создавая «Комсомолец». И он выполнил бы свою задачу прекрасно, если бы не трагедия весны 1989 года. Но и списывать лодку ещё рано. Мы её обязательно поднимем. Она ещё представляет колоссальную ценность. И не только как 6 тысяч тонн титана. Её секреты ещё недоступны другим».

Но уже к 1994 году пришли к выводу, что поднять нельзя, надо консервировать. Из всех поступивших предложений, специалисты «Арзамаса-16», ЦКБ «Рубин» и «Комитета» (по проведению подводных работ особого назначения при Правительстве РФ был создан специально под АПЛ «Комсомолец». При подъёме АПЛ «Курск» мы о нём уже не слышали), отобрали самый безопасный проект – сооружение в носовой части подводной лодки своеобразного саркофага. Сначала предполагалось сооружение внешнего саркофага, но потом эта идея переросла в другую – закачать внутрь лодки через все разломы и трещины специальные сорбенты, способные поглощать выделяющийся плутоний. Эта работа была произведена, и с тех пор интерес к «Комсомольцу» пошёл на убыль, а трагедия в августе 2000 года АПЛ «К-141» («Курск») вообще затмила трагедию «Комсомольца», и о нём практически забыли. Сегодня, через 22 года, не такой уж и большой срок, об этой трагедии мало кто помнит, кроме специалистов и подводников. А тогда столько было шума!..

В октябре 2001 года, с подъёмом «Курска», в печати появились предположения, что, возможно, очередь дойдёт и до «Комсомольца». По крайней мере, до «спасательной капсулы (камеры)», где находятся тела трёх подводников. Сегодня ясно, что это были только разговоры. Денег нет на действующий флот, не то, что на его мёртвые останки.

Многолетнее расследование трагедии «Комсомольца» (К-278») (сопредседатель правительственной комиссии и руководителям рабочей комиссии ВМФ был тогдашний Главком ВМФ В. Чернавин) необходимо было довести до конца. Но, увы! Оно, как и расследование трагедии «Курска», зависло в воздухе, вернее в воде. Пока не будет добыта и сказана во всеуслышание правда о причинах аварий наших подлодок, до тех пор на российском флоте правомерно ожидать новых катастроф.

И во всех случаях пресловутый «человеческий фактор» виден невооружённым глазом, а мы всё списываем на железо! Мы больше думаем о нём, а потом о людях, если только думаем. «Кадры решают всё!» - был такой лозунг. Он актуален и сегодня, но о нём почему-то стыдливо умалчивают. Сегодня желают получить эти самые кадры уже подготовленными и опытными. Но так не бывает!

Людей не приучили, тем более командиров, к самостоятельному анализу событий и правильному принятию решений. Всё ждём указаний сверху и ни шагу без приказания вышестоящего начальника. А он-то далеко, да к тому же в кресле, а не на шатающемся мостике или в душном горящем отсеке. Пока пройдёт доклад до самого верха, там примут или воздержатся (зачастую неграмотное решение), потом спустят вниз, а там уже обстановка другая и людей уже нет!..

Тогда, в период аварии на «Комсомольце», нелепо, именно нелепо, погибло 42 человека. 19 погибших нашли и похоронили в родных местах, а 23 так и остались в море навсегда. Среди погибших были моряки разных национальностей, но ведь подводники одна семья, независимо от места рождения. Помнят ли сегодня Надари Бухникашвили в его родном селе Цалкоти в Абхазии? Он был замечательным парнем и его забрало к себе море…

Вспоминаю один, весьма значительный штрих на все времена (апрель 1989 года): По дороге на военный аэродром, откуда должны были вылететь родственники с телами погибших моряков, автобус всё время ломался. Кто-то в сердцах сказал сопровождающему офицеру, который в этом случае оказался «стрелочником»: «Если у вас автобусы разваливаются по дороге, то немудрено и то, что случилось с лодкой!»

Жестокие слова. Но в них большая доля правды...

Прошло уже 22 года, а я так и не могу получить ответа на очень принципиальный вопрос, относящийся к гибели АПЛ «К-278» «Комсомолец», - горит или нет титан уже при температуре в 600 градусов? Об этом ещё в 1989 году мне поведал один товарищ из кораблестроительного института, но официально на мои запросы, а главное, обоснованно, никто так и не ответил. Почему?!! И только сегодня я нашёл ответ на этот вопрос в книге Ю.С. Крючкова «Подводные лодки и их создатели» (Драмы людей, кораблей и идей). Автор, сам конструктор субмарин, отмечает: «Дело в том, что титан, ещё недостаточно опробованный, оказался материалом «со сложным характером»: он был склонен к трещинобразованию, хладноломкости и т.п. К тому же он хорошо горит в воде» (стр. 127). Знает ли об этом академик И. Спасский? Наверное, да. А вот знал ли об этом экипаж «Комсомольца», на который списали все грехи?!

Да простит мне читатель, что вместо одного обещанного аспекта в статье – поднимут ли когда-нибудь «Комсомолец»? – однозначный ответ «Нет!», - я коснулся и других. Душа болит за наш прошлый и будущий флот! И весь этот печальный материал я закончу высказыванием адмирала Николая Амелько, которое было произнесено 19 лет назад, но сегодня его актуальность ещё больше, чем тогда. Уже тогда наш флот за 12 лет сократился в 3-4 раза, но качество его никак не улучшилось…«Нам нужно спасать флот. Спасать от торопливых реформ, от желания многих скорее решить все военно–стратегические вопросы. Но как их решить, если у нас пока нет самого главного – структуры политического государства. Я 57 лет прослужил в вооружённых силах от командира корабля до заместителя начальника Генерального штаба. И глубоко убеждён: делить флот – значит его убить. (Адмирал имеет в виду паритетное развитие всех сил флота – В.К.). С точки зрения военной стратегии мы живём в совершенно другом мире. Мы сами другие. Поэтому сперва определим государство, а потом и флоту поставим задачи, решим, каким ему быть и кому служить, чьи команды выполнять. А пока полезнее разобраться с качеством нашего флота». (Круглый стол «океан, Россия, флот» в газете «Московские новости», 12 января 1992 года).

К сожалению, сегодня «политики» типа Грызлова, Володина, Суркова и прочих своими профанскими заявлениями с подачи такого крупного «специалиста» как Сердюков (перевести Главный штаб ВМФ в Санкт-Петербург, подчинить флоты сухопутному командованию и прочее) добивают Флот окончательно. На все эти «новации» деньги, и немалые, есть, а вот на корабли и кадры их нет! В России нет ни одного училища Подводного плавания. О каких кадрах может идти разговор?!?!

Вадим КУЛИНЧЕНКО, капитан 1 ранга, ветеран-подводник, участник боевых действий

Александра Семеновна Попова, гвардии лейтенант, штурман:

«Ты заходишь над целью, тебя всю трясет. Все тело покрывается дрожью, потому что внизу огонь: истребители стреляют, зенитки расстреливают… Несколько девушек вынуждены были уйти из полка, не выдержали. Летали мы в основном ночью. Какое-то время нас попробовали посылать на задания днем, но тут же отказались от этой затеи. Наши „По-2“ подстреливали из винтовки…

Делали до двенадцать вылетов за ночь. Я видела Покрышкина, когда он возвращался из боевого полета. Это был крепкий мужчина, ему не двадцать лет и не двадцать три, как нам: пока самолет заправляли, техник успевал снять с него рубашку и выкрутить. С нее текло, как будто он под дождем был. Можете себе представить, что было с нами. Прилетишь и не можешь даже из кабины выйти, нас вытаскивали. Не могли даже планшет нести, тянули по земле.

Самолет после выполнения задания оставался на земле несколько минут – и снова в воздух. Представьте себе наших девушек-оружейниц! Им надо было за эти несколько минут четыре бомбы – это четыре сотни килограммов – подвесить к машине вручную. Организм до такой степени перестраивался, что мы всю войну женщинами не были. Никаких у нас женских дел не было… Ну, вы сами понимаете… А после войны не все смогли родить…

Ходили мы в кожанках, брюках, гимнастерке, зимой еще меховая куртка. Поневоле и в походке, и в движениях появлялось что-то мужское. Когда кончилась война, нам сшили платья хаки. Мы вдруг почувствовали, что мы девчонки…»

Софья Адамовна Кунцевич, старшина, санинструктор стрелковой роты:

«Я никогда не дожидалась, когда кончится атака, я ползала во время боя и подбирала раненых. Если у него осколочное ранение, а я приползу к нему через час-два, то мне там нечего делать, человек останется без крови.

Три раза раненая и три раза контуженная. На войне кто о чем мечтал: кто домой вернуться, кто дойти до Берлина, а я одного хотела – дожить бы до дня рождения, чтобы мне исполнилось восемнадцать лет. Почему-то мне страшно было умереть раньше, не дожить даже до восемнадцати. Ходила я в брюках, в пилотке, всегда оборванная, потому что всегда на коленках ползешь, да еще под тяжестью раненого. Не верилось, что когда-нибудь можно будет встать и идти по земле, а не ползти. Это мечта была».

Клара Семеновна Тихонович, сержант, зенитчица:

«Шла война, я жила обыкновенной жизнью, но соседка получила письмо – мужа ранило, лежит в госпитале. Я подумала: „Он ранен, а вместо него кто?“ Пришел один без руки – вместо него кто? Второй вернулся без ноги – вместо него кто? Я писала, просила, умоляла взять меня в армию. Так мы воспитывались, что без нас ничего не должно быть. Раз началась война, мы обязаны чем-то помочь. Нужны медсестры, значит, надо идти в медсестры. Нужны зенитчицы, значит, надо идти в зенитчицы. А то, что ты чувствуешь, то, что тебе придется перенести, то уже другое дело».

Клара Васильевна Гончарова, рядовая, зенитчица:

«До войны я любила все военное. Обращалась в авиационное училище, чтобы прислали правила приема. Мне шла военная форма. Любила строй, четкость, отрывистые слова команды. <...>

Но на фронт меня не брали. Никаким образом, потому что мне шестнадцать лет. Военком говорил, мол, что подумает о нас враг, если война только началась, а мы таких детей берем на фронт, девочек несовершеннолетних. <...>

А после войны я уже не хотела, вот уже как-то не могла пойти ни по одной военной специальности. Хотелось скорее снять с себя все защитное. И надеть что-то обыкновенное, женское. К брюкам у меня до сих пор отвращение. Ни зеленого, ни защитного цвета не люблю. Как отрезало, сразу после войны…»

Мария Нестеровна Кузьменко, старший сержант, оружейница:

«Войну мы почувствовали немного в тот день, когда окончили училище и к нам приехали „покупатели“, так называли тех, кто приезжал из частей, отосланных на переформирование, к нам в училище за новыми людьми. Это были всегда мужчины, очень чувствовалось, что они нас жалеют. Мы на них одними глазами смотрели, они на нас – другими: мы рвались из шеренги вперед, скорей бы нас взяли, заметили, скорей бы нам себя проявить, а они, усталые, они на нас смотрели, зная, куда нас отправляют».

Наталья Кравцова, летчица ночного бомбардировочного полка:

«…Нелегки были первые дни на фронте. Трудности встретились как раз там, где их не ожидали. Мы готовы были ко всему: спать в сырых землянках, слышать непрерывный грохот канонады, голодать и мерзнуть – словом, переносить все лишения, какие только могло нарисовать нам воображение.Но мы никак не могли предположить, что на фронте нас встретят с недоверием.

Когда наш женский авиационный полк прибыл на фронт, ему целых две недели… не давали боевого задания. Наземным войскам не хватает поддержки с неба, а тут пришел на фронт целый полк – впоследствии сорок шестой гвардейский Таманский – и сидит без дела!».

Таисия Петровна Руденко-Шевелева, капитан, командир роты Московского флотского экипажа:

«Женщина на флоте – это было запретное, даже ненормальное. Считалось, что она приносит несчастье на корабле. А я писала самому Ворошилову, чтобы меня приняли в Ленинградское артиллерийско-техническое училище. И только по его личному распоряжению меня туда приняли.

Окончила училище, все равно хотели оставить на суше. Тогда я перестала признаваться, что я женщина. Спасала украинская фамилия Руденко. <...>

Я была первая женщина, кадровый офицер Военно-Морского флота. В войну вооружала корабли, морскую пехоту. Тогда и появилось в английской прессе, что какое-то непонятное создание – не то мужчина, не то женщина – воюет у русских во флоте. И, мол, эту „леди с кортиком“ никто замуж не возьмет. Меня замуж не возьмет? Нет, ошибаешься, господин хороший, возьмет, самый красивый офицер…

Я была счастливой женой и осталась счастливой матерью и бабушкой. Не моя вина, что муж погиб на войне. А флот я любила и люблю всю жизнь…»

Клавдия Васильевна Коновалова, младший сержант, зенитчица:

«Я просилась на фронт, но заводское начальство под разными предлогами задерживало меня на заводе. Тогда я написала в райком комсомола и в марте сорок второго получила призывную повестку из райвоенкомата о явке на призывной пункт в город Кстов. Нас уходило несколько девушек, и провожали нас за околицу всей деревней. Плакали уходившие и провожающие, но больше всего наши мамы. А старики крутили недовольно головами и твердили: „Неважные дела на фронте, если начали баб призывать под ружье“. А мы хотя и плакали, но больше гордились, что идем вместе с мужчинами защищать Родину от врага. Тридцать километров до Горького шли пешком, а там нас распределили по разным частям. Меня направили в семьсот восемьдесят четвертый зенитный артиллерийский полк среднего калибра. <...>

Через год мне присвоили звание младшего сержанта и назначили командиром второго орудия, в котором было две девушки и четверо мужчин. Мое положение и должность ко многому обязывали. В первую очередь своим примером я должна была доказать, что нашим советским девчонкам все доступно наравне с мужчинами. От интенсивного огня даже стволы орудий накалялись докрасна и становилось опасно вести огонь такими орудиями, приходилось, вопреки всем правилам, охлаждать их смоченными водой одеялами. Орудия не выдерживали, а люди выдерживали. Девчонки наши выдерживали. Вот какие это были девчонки! Мы не жалели себя».

Елена Ивановна Варюхина, военный медик:

«В сорок втором году в первых числах января мы вошли в село Афоневка Курской области. Стояли сильные морозы. Два школьных здания были битком набиты ранеными: лежали на носилках, на полу, на соломе. Не хватало машин и бензина, чтобы вывезти всех в тыл. Начальник госпиталя принял решение организовать конный обоз из Афроневки и соседних сел.

Наутро обоз пришел. Управляли лошадьми исключительно женщины. На санях лежали домотканые одеяла, кожухи, подушки, у некоторых – даже перины. Пустили мы этих женщин к раненым…

До сих пор не могу вспомнить без слез, что это было. Каждая женщина выбрала себе своего раненого, стала готовить в путь и тихонько причитать: „Сыночек родименький!..“, „Ну, мой миленький“… „Ну, мой хорошенький!..“ Каждая захватила с собой немного домашней еды, вплоть до теплой картошки. Они укутывали раненых, как детей, в свои домашние вещи, осторожно укладывали в сани. До сих пор стоит у меня в ушах эта молитва, это тихое бабье причитание: „Ну, мой миленький… Ну, мой хорошенький…“

Жаль, даже мучит совесть, что тогда мы не узнали фамилий у этих женщин. Считалось, что это обычная помощь населения, что иначе быть не может.

Еще я запомнила, как мы шли по освобожденной Белоруссии и в деревнях совсем не было мужчин. Встречали нас одни женщины. Даже стариков было мало, мальчиков одиннадцати-двенадцати лет было мало. Казалось, что везде только женщины остались…».

Валентина Яковлевна Буглеева-Лушакова, связист:

«Командир нам говорил:

– Девочки, везде вас можно заменить, но в медслужбе и в связи без вас не обойтись. Представляете: летчик в воздухе – с земли по нему зенитки бьют, рядом враг, а в это время по-домашнему спокойный женский голос: „Небо, слышите нас?“, „Небо, слышите нас?“ – и у него сразу больше уверенности, самообладания. Один только ваш нежный женский голос в такой обстановке что значит!.. <...>

Эфир в военное время – это какофония, это тысячи шумов и других помех, потому что одновременно работают тысячи наших и вражеских радиостанций. А ты должна уловить нужный тебе сигнал. Он еле слышен, и от других он еле отличается. Чуть по тону… Все поседели с первых дней, я ведь с двадцати лет седая. Что мы видели? Под Оршей в сорок третьем все было перекручено, как в мясорубке, люди, земля, деревья. Нам некогда было сойти с ума. И плакать некогда было. И поесть некогда. Мы сутками дежурили у аппарата. Когда вдруг прерывалась связь, мы не находили себе места. Где-то люди гибнут…

Всё отдавали фронту. Какие-то деньги нам положены были, мы их не получали, ни копейки. Отдавали армии. Комсомольские взносы бухгалтерия сама с нас высчитывала. А после войны мы по три месячных оклада, это я уже на гражданке была, отдавали на восстановление. Это в то время, когда буханка хлеба стоила триста рублей. И это не я одна делала, это делало все мое поколение. Мы по кирпичику руками разбирали наши разрушенные города…»

Станислава Петровна Волкова, лейтенант, командир саперного взвода:

«…привели меня к моему взводу. Солдаты смотрели на меня кто со злобой, кто с насмешкой, а другой так передернет плечами, что сразу все понятно. Казалось, сейчас разразится буря. И когда командир батальона сказал, что вот, мол, представляю вам нового командира взвода, они сразу взвыли: „У-у-у-у…“ Один даже сплюнул: „Тьфу!..“

А через год, когда мне вручали орден Красной Звезды, эти же ребята, кто остался в живых, меня на руках в мою землянку несли. Так они меня уважали».

Аполлина Никоновна Лицкевич-Байрак, младший лейтенант, командир саперно-минерного взвода, выпускница Московского Военно-инженерного училища:

«Привели меня к моему взводу. Команда: „Взвод, смирно!“, а взвод и не думает вставать. Кто лежит, кто сидит и курит, а кто потягивается с хрустом в костях: „Э-эх!…“ В общем, делали вид, что меня не замечают. Им было обидно, что они, видавшие виды мужчины-разведчики, должны подчиняться какой-то двадцатилетней девчонке. Я это хорошо понимала и вынуждена была подать команду: „Отставить!“. <...>

Ускоренным маршем вышли на задание. Погода была теплая, шли налегке. Когда стали проходить к позиции артиллеристов–дальнобойщиков, вдруг один выскочил из траншеи и закричал: „Воздух!.. Рама!..“ Я подняла голову и ищу в небе „раму“ (немецкий самолет-разведчик)... Кругом тихо, ни звука. Где же та „рама“? Тут один из моих саперов попросил разрешения выйти из строя. Смотрю, он направляется к тому артиллеристу и отвешивает ему оплеуху. Не успела я что-нибудь сообразить, как артиллерист закричал: „Хлопцы, наших бьют!“ Из траншеи повыскакивали другие артиллеристы и окружили нашего сапера. Мой взвод, не долго думая, побросал щупы, миноискатели, вещмешки и бросился к нему на выручку. Завязалась драка. Я не могла понять, что случилось? Почему взвод ввязался в драку? Каждая минута на счету, а тут такая заваруха.

Даю команду: „Взвод, стать в строй!“ Никто не обращает на меня внимания. Тогда я выхватила пистолет и выстрелила в воздух. Из блиндажа выскочили офицеры. Пока всех утихомирили, прошло значительное время. Подошел к моему взводу капитан и спросил: „Кто здесь старший?“ Я доложила. У него округлились глаза. Вижу, что он даже растерялся. Затем спросил: „Что тут произошло?“ Я не могла ответить, так как на самом деле не знала причины. Тогда вышел мой помкомвзвода и рассказал, как все было. Так я узнала, что такое „рама“, какое это обидное было слово для женщины. <...>

Кончилась война, а мы еще целый год разминировали поля, озера, речки… В войну все сбрасывали в озера, речки, болота, главное было пройти, успеть вовремя к цели. А теперь надо было думать, как людям жить. Не могут же они жить с заминированной рекой. Помню, долго боялась воды».

Bercut_bird