Дмитрий

– Это свойство человеческого сознания, встретившись с неизвестным и опасным, подменять тщательное изучение феномена созданием мифа.

Сейчас у нас период мифотворчества на тему детей-сирот.

Эх, не хотелось мне об этом говорить, но приходится соблюдать обет «Честность и искренность». Не всем детям подходит Китеж. Есть те, кому с нами неуютно, кто боится активной требовательности нашей повседневной жизни.

Поэтому надо особенно аккуратно выбирать детей, брать в свои семьи только тех, кто сам захотел остаться. Собственно, поэтому мы и обсуждаем прямо на собрании возможность принять нового ребенка в ту или иную семью.

В решении такого жизненно важного вопроса не должно быть никакого автоматизма, никакого давления. Жизнь много раз показывала нам, что делать добро надо тоже разумно, чтобы оно потом не обернулось разочарованием и разрушенной семьей.

Максим

– Когда у родителей слишком высокие ожидания, то и разочарование может переживаться острее. Чего только не было в нашей практике. Если не получалось построить отношения с приемным ребенком, пытались найти причину в дурной наследственности, генетической предрасположенности.

Мы не знаем всего о наследственности. Иногда дети действительно стремятся повторить судьбу родителей. Но это, скорее, связано с тем, что именно у родителей они почерпнули самые первые образцы для подражания. Вот они бессознательно и прибегают к этим первообразам в каждом сложном случае.

Одна мама, взявшая под опеку мальчика-осетина, как-то сказала: «В нем проснулась родовая память – он стал неуправляем, как все кавказцы».

Некоторые родители от отчаяния апеллируют к дурной карме: «Был таким милым малышом, а пошел в школу, начал взрослеть и теперь проявляет свою истинную природу хама, лжеца, подлеца».

Маша

– В погоне за быстрым и легким пониманием ситуации происходит подмена научной психологии житейской. В теории никто не пытается разобраться, требуют конкретных советов, вроде, пороть или не пороть. Психология низводится до уровня рецептур: «Что делать, если...»

В некоторых методичках для приемных родителей можно найти советы, вроде: «Объясните ребенку, что вам неприятно его поведение». Так он же специалъно так себя ведет, чтобы вам было неприятно! Кап раз нужно понять, что он вам хочет этим спазать.

В обществе с глобальным нежеланием тратиться на что-либо все направлено вовне, а приемному родителю нужно копать в глубину личности.

Дмитрий

– И это – преступление, которое общество не может предупредить. Приемная мама, устав от непослушания или истерик ребенка, решает, что у него плохая наследственность или психологическая неполноценность, или что-то там еще. То есть сама себе выписывает разрешение ничего не делать, а заодно и программирует ребенка на неуспех: «Все равно из тебя ничего не выйдет».

Максим

– А все потому, что мы ожидаем быстрых результатов своей деятельности и не привыкли жить отрезками год, пять лет, десятилетие. И каждый родитель ожидает, что все произойдет быстро: «До меня ребенок жил одной жизнью, а теперь сразу начнет жить по-другому. Через месяц ребенок, окруженный моей любовью и вниманием, начнет доверять, говорить по душам, помогать по дому, сочувствовать». Или как вариант: «Если ты попал ко мне, то будешь лучше всех».

Родитель, часто не зная потенциала нового ребенка, исходит из того, что «нужно дать как можно больше, быстренько наверстать, и тогда он всем покажет». Так ребенок, кроме школы (с нагрузкой, скорее всего для него поначалу непосильной), получает еще кружки, секции и т. п. В этой ситуации он не может быть успешным. Слишком много вызовов. Тогда он начинает защищаться, то есть вести себя плохо.

Дмитрий

– Альтруизм взрослого часто оказывается замаскированным эгоизмом. Выбирая в свою семью близкого по духу ребенка, мы ищем маленького себя и пытаемся спасти себя в прошлом через него. Не учитывая, что, даже очень похожая на нашу, судьба – не наша.

Мария

– Еще один миф: «Я услышал в передаче от психолога, что личность формируется до трех лет. Я понял, что, к сожалению, занялся воспитанием ребенка слишком поздно». Макаренко, очевидно, не принимал всерьез этот факт, поэтому у него получалось с любым возрастом.

Дмитрий

– Но ему помогали сверстники, уже организованные и разделяющие ценности воспитателя. А что делать одинокой маме, у которой нет опыта общения с нашими детьми?

Максим

– Женщина, взявшая «погостить» семилетнего мальчика из детского дома, пожаловалась, что тот ножницами подстригал ее комнатные цветы в горшочках. Его пытались увещевать, потом наказывали. А он продолжал свое. Это был его символический язык, которым он давал понять взрослому миру, что ему плохо. А потенциальная приемная мама ожидала, когда же он, наконец, словами-то скажет. Не скажет. Для семилетки из детдома слова вообще никакого значения не имеют. Он ведь не словами понимает, что эта временная приемная мама его не любит. Сказать правду взрослым страшно, но и просто подчиниться он не хочет. Стоило переместить его в другую семью, как ненависть к комнатным цветам пропала.

Проговаривать, конечно, проблемы ребенку нужно, но дозировано, иначе он еще больше замкнется. Уговорами никого не изменить. Нужно найти причины плохого поведения, вспомнить, по возможности, ситуации, в которых был записан образец, и попытаться заложить новый образ.

В Китеже нет понятия «перевоспитание», есть понятие «развитие». Перевоспитание – это как бы замена одного качества другим. Мы же понимаем воспитание как восполнение, развитие недостающего качества, установление связей там, где пустоты.

Еще один миф в сознании взрослого я могу выразить словами: «Благодарность на всю жизнь, или я столько для него сделал».

Приемные дети часто не проявляют благодарности. Это действительно очень тяжелая ситуация для взрослого человека, потому что трудно работать ради работы, человек привык работать ради результата. Поэтому для успешной работы с детьми необходимо изменить эту установку у взрослого, сдвинуть фокус внимания с внешних изменений ребенка. Их может долго не быть – так что ж, все время страдать и мучиться в сомнениях: получается или нет? Результат в нашем случае – медленное и незаметное нарастание качества. А благодарность может последовать и через десять лет.

Юля

– Помните метод Мэри Поппинс: «Если ты будешь плохо себя вести, то отправишься спать в пять часов». Не важно, что произошло в тебе, что символизирует твой поступок нарушения границ. Он может символизировать и хорошее (попытку понять себя), и плохое (доказать, что я против всех). Но для воспитательницы важно, что ты нарушил границы. Далее следует наказание.

Дмитрий

– Одна взрослая женщина призналась: «Мне даже детское восприятие моря испоганили. Мама заставляла учиться плавать, а потом это море рисовать. Я же хотела просто бегать в волнах и собирать ракушки».

Не надо было торопиться, давить. Девочка набегалась бы, привыкла к воде, и ее саму потянуло бы научиться чему-то новому. А так оздоровительная поездка закончилась неприязнью к морю и маме.

Михаил

– Одна приемная мама сказала в минуту отчаяния: «Мне кажется, что у моего сына ограниченные умственные способности».

Но мы хорошо знали ребенка, так как работали с ним два года и добились результатов. Мальчик был вполне способен развиваться, просто мама не хотела затратить усилий, а может быть, вообще для нее эта ноша была не по силами.

Хорошо, что в терапевтическом сообществе мы можем вмешаться, помочь развивать ребенка. Находясь внутри системы, я не чувствую себя бессильным понять и изменить ситуацию.

Максим

– Когда взрослый чувствует свою несостоятельность и ему некуда обратиться за помощью, он подсознательно сваливает причину неудачи на объективные обстоятельства, например, ставя ребенку медицинский диагноз. Любое негативное проявление списывается на заболевание, а с заболеванием не работают.

Мария

– Родители же, действительно имеющие детей с заболеванием, обычно перестраиваются, стараются узнать все о заболевании и необходимой помощи.

Случай: Нижний Новгород, мама и девочка с детским церебральным параличом. Мама проговаривала дочери, что она нормальная и здоровая, не позволяла себе жалости, развивала ребенка, создав вокруг мощную среду. За счет воли и стремления помочь мама сама стала развивающей средой для дочери. Результат соразмерен усилиям: девочка к девяти годам заговорила, обучается на дому; интеллект сохранен, развиты любознательность и познавательный интерес, восстанавливается опорно-двигательная функция. Девочка все понимает, улавливает нюансы человеческих отношений, потому что мама совершенно беспощадно говорит: «Ты нормальная» – и заставляет делать усилие.

Юля

– Плотная среда, ставящая задачи, цели развития, правильно интерпретирующая позволяет активизировать волевую составляющую в ребенке. Мама сама стала жесткой развивающей средой, которая форматирует под свои требования ребенка. Это эволюция в рампах одного человеческого существа.

Маша

– Очень важно, что в Китеже каждая семья открыта, родители не только могут, но и обязаны обсуждать все сложные вопросы с педагогическим советом и официальными консультантами. При этом они не боятся, что их обвинят в неумении или лишат премии.

– Отец начал пить, когда я был во втором классе. Но я не помню первого момента осознания этого. Он просто часто лежал на диване, и я думал, что он спит. Потом я стал слышать, как мать на него ругается. Он уже поддатый приходил с работы, и так каждый день.

– Ты пытался понять, почему он запил?

– Нет.

– А сейчас?

– Может, что-то не складывалось с матерью. Я мало знал о его работе и жизни. До меня доходили слухи, что он сидел до этого в тюрьме. У него на теле было много наколок. Может, привычка там... может, воспоминания угнетали. Ему уже много лет было...

– А когда стала пить мать?

– Они часто ругались. А однажды я пришел из школы, а они оба готовы, лежат. Ходить были уже неспособны. Так интересно, сначала ругаются, потом вместе пьют. Я помню только два ее слова: «Я сорвалась». Эти слова я запомнил. Я точно не помню период времени, но в один прекрасный момент в доме остался старый матрац на полу, пара стульев, газовая плита и телевизор. Если честно, мать даже джинсы мои пропила. Вот такие моменты сейчас вспоминаю, а раньше не помнил.

Вот вспомнил сейчас: была ночь, а моя мама пыталась вытолкать меня в школу. Она видно сильно была пьяна. Я пытался объяснить, что рано, но она не слушала. И я тогда ощутил, что мои слова ничего не значат.

А один раз я ударил свою мать. Меня переполняли какие-то чувства, ЧТО Я ПРОСТО не смог сдержаться.

Я был зол на нее за пьянство. И отца однажды ударил игрушечной машинкой. Наверное, не мог ему иначе объяснить, что страдаю!

А потом, наверное, понял, что пытаться так воздействовать на мир бесполезно.

Ребенок еще не может сознательно анализировать ситуацию и тем более не способен обсуждать ее с родителями, если они его сами к этому не приучили. В нашей культуре и не принято вступать в серьезный диалог с ребенком, спрашивать его мнение. Поэтому растущая личность ищет свои способы влиять на мир. Можно попытаться поплакать или заболеть, а если это не привлекает внимания родителей, то остается одно – ударить. Если же ни один из способов не дал результата, ребенок делает грустный вывод, который окажет влияние на всю последующую жизнь: Мир не управляем.

Причем в случае с Федором мир сначала был добрым, освещенным любовью, а потом вдруг из него ушла и любовь, и безопасность.

– Как-то мама показывала фото из роддома. Отец с цветами. Они меня, думаю, тоже любили. Сейчас вспоминается: сижу на коленях у отца, обнимаю за шею его и мать, и мы вместе говорим: «Семья». Это счастье!

Но вообще мы почти не разговаривали. У нас не было контакта.

И мальчик боролся, как мог. Он сдался лишь тогда, когда попробовал все доступные ему способы изменить ситуацию, когда со всей очевидностью осознал: в мире есть только боль и одиночество.

– Мать могла неделями не появляться дома. Отец часто не мог ходить после пьянства, и мне пришлось попрошайничать.

Обычная ситуация: матери нет дома, отец лежит и говорит, еле шевеля языком: «Принеси поесть». Мне приходилось идти по соседям. Было жутко неудобно, стыдно за отца. Я знал, что в настоящих семьях отцы сами зарабатывают.

Что-то внутри меня и сейчас точно знает, что пытаться бороться с миром бесполезно. И ведь все в моей жизни это подтверждает! Когда мою мать нашли в парке со сломанной шеей, мне было лет девять. Самое странное, что, похоже, мне даже это тогда фиолетово было, то есть не тревожило, что ее уже не было. Рядом с ней нашли две нераспечатанных бутылки водки. Может быть, мстили за что-то. С ней, прежде чем убить, еще что-то сделали. Меня удивляло только одно: зачем так жестоко с ней поступили.

Голос дрогнул. Судя по жару, который охватил его сознание, он все еще переживает, может, в чем-то винит себя! Он же был тогда совсем маленьким, какое это имеет отношение к двадцатилетнему... Это же совсем иная личность!

Но память... она соединяет бабочку с гусеницей и куколкой.

Я сходил к брату моей матери – дяде. Мне тогда было страшно, отец лежал на боку и хрипел. Дядя пришел, все увидел и решил обратиться в органы опеки.

У меня была какая-то надежда, что дядя сможет заставить отца заботиться обо мне. У меня было впечатление, что дядя умный и авторитетный.

– А он мог взять тебя к себе?

– Нет, ему, наверное, материальное положение не позволяло. Мне даже было стыдно проситься. Потом начинается странный период, когда меня начали возить из одного детдома в другой, и я даже не помню, сколько их было. Банально говорить, что это было, как сон, но это действительно так было.

– А как ты учился?

– Никак. В каждой школе была своя программа. Было нужно время еще и к классу притереться. Я всегда был «на новенького», то есть аутсайдером. Все знали, что я – детдомовский.

Впрочем, это я сейчас так оцениваю. А тогда не понимал, что вообще со мной. Просто было плохо. Как в сумасшедшем сне, ничего не происходит. Только я приезжаю, обживаюсь, как приезжает машина, снова собирай свои вещи. Куда везли? Почему везли?

У меня сейчас нет эмоциональных проблем с этими воспоминаниями, но я просто не могу заполнить эти провалы в памяти. Из никуда приезжает машина, и меня увозит в новый детдом.

Я тогда себе представлял, что какая-то строгая тетка с пучком волос и в очках все время перекидывает мои бумаги с одного стола на другой, а меня вслед за ними мотает по совершенно одинаковым серым учреждениям. Я сходил с ума от их одинаковости.

– Но тогда объясни мне, почему ты оказался одним из лучших учеников в детдоме?

– У меня с рождения так было – все, что логично, я понимаю. А если я хоть раз это понял, то я этого не забуду. И еще повлияла моя склонность к наблюдению. Я любил смотреть со стороны и понимать... Это тоже повлияло. Но если я так любил за всем наблюдать, почему так трудно сейчас вспомнить?

Федор от рождения был наделен живым умом и отличной памятью. Это сослужило ему плохую службу. Он острее своих сверстников переживал боль и несправедливость. Своего превосходства он не ощущал, потому что учеба не входила список добродетелей подросткового коллектива.

– Мне геометрия нравилась, и я даже с учительницей спорил. Она от меня требовала теорему, а мне и так все было очевидно по рисунку. Мне проговаривать это не хотелось, я ведь и так все это знал.

На уроке как-то увидел графики, подумал, что можно прорисовывать формулой дугу. Каждая дуга имеет свою формулу, то есть не надо чертить, а можно дать машине формулу, и машина сама выпилит. Так мне эта учительница разъяснила, как функция влияет на графики. Если что-то мне нравилось, я видел в этом логику, то для меня это было легким делом.

Меня в детдоме и психологи выделяли, мои картинки рассматривали: «Смотри, глаза большие, значит, чего-то боится».

– Ты был рад, когда мы забрали тебя в Китеж?

– А я и не заметил Китежа. Просто когда оказался в приемной семье, то почувствовал себя легче, чем в детдоме. Тут можно было расслабиться.

В Китеже «медовый месяц» закончился довольно быстро. Стоило Федору повзрослеть и обжиться, как он стал бороться за свободу со своими приемными родителями.

– Я восстал против графиков, против расписаний. Мои новые родители заставляли нас мыть посуду по расписанию, гулять по расписанию, даже говорить с ними в специальное время. Я не привык читать книги по расписанию.

– А приемные родители тебя любили?

– Не знаю, никогда не думал об этом. Сними было некомфортно.

Ребенок, переживший насилие или заброшенность, закукливается, закрывается в панцирь. Панцирь защищает от ударов судьбы, но и препятствует притоку новой информации – знаниям и впечатлениям.

А сколько внутренних сил уходит на поддержание защиты! Родной ребенок на подсознательном уровне уверен, что родители его любят и имеют право заставлять и наказывать.

Приемный ребенок ни в чем подобном не убежден. Любой совет взрослого натыкается на эту защитную оболочку подозрительности, фильтр в сознании: «Доверять взрослым нельзя. Если предали самые близкие – родители, то, что уж говорить обо всех остальных!»

В такой системе координат любая просьба приемных родителей: «Делай уроки» или «Помоги мне вымыть посуду» – может восприниматься как атака! Поэтому ребенок склонен к обидам и сопротивлению.

9-й класс – начались проблемы с приемной семьей. Часто говорит об отсутствии интереса к жизни, начал активно курить. С явным пренебрежением относится к работе по дому. Попытки приемных родителей пресечь его вызывающее поведение называет фашизмом. Заявил о своем желании покинуть Китеж и пойти учиться на патологоанатома в Калугу.

– От негативных переживаний появлялась обреченность, тогда я сказал вам, что хочу быть патологоанатомом. Наверное, хотелось выглядеть крутым. Нигилизм – вскрывать трупы...

– Но откуда у тебя обреченность?

– Наверное, от общения с первым приемным отцом. Я уже говорил, что каждый день у нас были беседы. Он рассказывал, каким я должен быть. Его лекции не имели ничего общего с тем, что я хотел. Я себя чувствовал маленьким и беспомощным на его фоне, а походить на него не хотелось. Вот я только сейчас подумал, что в остальном все в моей жизни было нормально. Но и обиды на приемного отца хватило, чтобы захотелось сбежать из приемной семьи, да и из Китежа. Я думал, что сам прекрасно справлюсь.

И он не верил нашим предостережениям, что не справится.

Слова «институт», «карьера», «интересная жизнь» для многих из бывших беспризорников просто лишены смысла. Слушая добрые советы, они даже не в состоянии построить в сознании модель того, о чем им рассказывают.

У них нет образов для такого строительства. Среди возможных моделей, создаваемых в сознании, выбор делается в пользу той, которая требует меньших затрат энергии.

Нравоучения взрослых просто заставляют чувствовать себя виновным или неадекватным. Поэтому, подростки любовь и заботу взрослых воспринимают как контроль и насилие. А нам, взрослым, кажется, что мы просто помогаем нашим любимым выживать, предписывая, как себя вести, куда идти, с кем дружить.

– Но ты потом вообще отказался выносить мусор, топить котел. Это же было безумие, совершенно нерациональный бунт.

– У меня бывают моменты, когда я нерационален.

– А был ли способ выйти из конфликта без ухода из той приемной семьи?

– Вряд ли. Может быть, если бы у меня был близкий друг и он сказал бы мне, что я не правильно поступаю. От друзей такие вещи легче принять, но не от взрослых.

Теперь, когда у нас есть система наставников, мы научились разрешать эти конфликты. А тогда, кто бы чего стал мне говорить? Я говорил друзьям, что мне тошно в моей приемной семье, и никто не сказал мне, что я не прав.

– И ты вновь пошел по проторенной ранее дорожке – начал свой бунт, бессмысленный и бесперспективный.

Федор ходил с кислой миной, при девочках говорил о том, что в мире нет ни любви, ни счастья, при учителях витиевато рассуждал о тщетности любого познания.

Мы перевели Федора в другую приемную семью. Свозили его в «родной» детский дом. Просто так, на час, чтобы освежить память. Похоже, это помогло ему многое осознать, по крайней мере, с хозяйственными работами проблем больше не было, как и с учебой. Сочинения по литературе и контрольные по математике были только на отлично. Это тоже стало своеобразной формой защиты от претензий взрослых: «Я же учусь, чего вам еще от меня надо?»

И мы почти каждый день объясняли мальчику, что нам от него надо. Неожиданно нам помогли его сверстники, которые к этому времени доросли до понимания отношений любви и доверия. Изменилась общая ситуация в Китеже, она заставила и Федора пересмотреть некоторые базовые программы в собственном ОБРАЗЕ МИРА.

– А был ли момент, когда ты осознал себя по-новому?

– После того случая, когда ты наорал на меня. Сказал, что я переношу обиду на своих родных родителей на всех вас – учителей и родителей Китежа. Я тогда впервые почувствовал вину. Ну, и что вы тоже что-то чувствуете. Ты меня пробил на чувстве вины. Ну ладно. Я сейчас благодарен. Все равно что зуб вырвать, хоть и без наркоза, зато зуб не болит. Зато потом постепенно я стал понимать и то, что ты мне втолковываешь. Еще помогали беседы с Мариной.

Потом само начало прояснятся: община не просто так, и Морозов не просто так – ходит и кого-то пинает... Я думаю, тот период агрессии, моего упрямого нежелания что-либо понимать был тоже необходим. Надо было, чтоб мое собственное поведение мне самому осточертело. Я пережил это, прошел через это. Помогло и другое – понимание, что у меня просто нет выбора. Я должен или поменяться или придется расстаться с Китежем. А что такое детский дом – я уже хорошо знал. И твои логические доводы мне помогли осознавать. Я иногда и не верил, но, когда ты логически выстраивал объяснение, я принимал.

За декабрь 2000 – май 2001 года достигнуты следующие изменения: Федор обрел уверенность в себе, согласился стать членом детского Малого Совета, хотя и не любит быть явным лидером и брать на себя ответственность. Хорошо учится, мечтает стать юристом. В минуты душевного томления пишет стихи и поет. Интересуется психологией, пытается контролировать свои чувства.

Федору исполнилось семнадцать лет. Он вырос, окреп, учился только на хорошо и отлично, много читал. Но эти достижения не сделали его взрослым, в том смысле, что он не мог себя заставить делать то, что не хочется. Как я теперь понимаю, ему требовалось еще несколько лет для «дорастания». Он хорошо закончил китежскую среднюю школу, легко поступил в институт в Калуге.

Вот на этом бы и закончить эту историю. Но, увы, для самостоятельной жизни не достаточно быть талантливым. На лекциях ему было скучно, и он стал посвящать все больше время Интернет-салону.

– Почему не смог снова подготовиться к экзаменам и сдать их. Ты же умнее многих?

– Потух.

– И в армии...

– Я искренне верил, что армия меня изменит. Колян мне правда говорил, что ничто меня не изменит, но я ему не верил.

Я словно провалился в безнадежность своего детства – ничего нельзя сделать.

Федора забрали в армию, но быстро вернули.

– Я им сказал, что если меня не отпустят, я покончу с жизнью! – говорит Федор, с неохотой вороша воспоминания трехлетней давности.

Он сидит передо мной с убитым лицом и не пытается ничего объяснять, оправдываться. Просто шепчет: «Я виноват».

А меня охватывает жалость и страх от мысли: «Ведь и правда мог покончить». Лучше бы он попытался спорить.

Когда с нами спорят наши дети, то в какой-то степени они совершают акт личностного роста, пытаясь думать вне рамок, поставленных взрослыми. И тогда есть шанс их переубедить или хотя бы лучше понять.

Федор не спорит. Он весь утонул в этом чувстве вины. «Я плохой. Делайте со мной, что хотите, я не обижусь». Спинным мозгом чувствую, не врет. Но не понятно, откуда у него чувство вины, такое всеобъемлющее, что смогло заблокировать даже инстинкт самозащиты.

Как выбить из его сознания того маленького мальчика, который терзает себя раскаянием в грехах?

Ведь был у него период всеобщего признания. Он говорил мне, что в одиннадцатом классе был счастлив, когда его выбрали в Малый Совет. Для него это означало всеобщее признание. Ради этого стоило хорошо учиться и придумывать законы, и организовывать школьные вечера.

Как вернуть его в те переживания победы и управляемости мира?

– Что было для тебя самым главным тогда, в одиннадцатом классе?

– Дружба с Шуриком и Машкой. Признание других ребят. Хотел соответствовать. (Сам себе.) Но тогда почему же не смог учиться в институте? Оставлял на потом? Но это уж как-то совсем по-детски. Впрочем, когда я начал прогуливать, понял, что мне не выкрутиться.

В моей голове не было такой картины: прийти и сказать вам, что случилось. Боялся не соответствовать и поэтому молчал. Глупо, по-детски. После этого у меня уже не было ни сил, ни уверенности для чего-то нового.

– Но ведь тебя и так любят, без всяких соответствий. Ты просто не видишь этого.

– Наверное. Но как я могу видеть то, чего не знаю?

– А когда мы тебя в армию провожали, говорили: держись, мы тебя будем ждать, служи спокойно. Не верил?

– Не верил. А чего меня было ждать? Чего я стоил? Но в армии я понял, что меня пытаются смешать с говном, и я ничего не могу сделать. Так было всегда, и так будет.

– Но у тебя есть и другой опыт в прошлом. Помнишь, какой тебе праздник устроили на совершеннолетие? Тебе было приятно?

– Мне должно было бы быть приятно. Но я его не заслуживал. Если бы я много сделал для тех людей, которые устраивали праздник, я бы имел на него право.

– А просто получить нельзя?

– Можно, но меня будет мучить совесть.

Федор уверен, что он не заслуживает праздника, в более широком плане – не заслуживает любви своих одноклассников. И он даже не задается вопросом, почему любовь надо заслуживать.

У детей, рожденных в благополучных семьях, не появляется и мысли, что они не достойны любви. Нормальные родители не дают ребенку повода усомниться, что он – дар Божий.

Сомнения испытывают те, кто не пережил состояние любви в первые годы жизни. Потом они узнали слово «любовь», как и то, что к ней надо стремиться, чтобы заполнить ощущение пустоты и страха в своей душе. Но как переживание оно им не знакомо, и поэтому всегда остается вопрос: а то ли я переживаю, что воспевают поэты и о чем рассказывают мои сверстники.

– Тебя кто-нибудь любил?

– Я не знаю, что это такое!

– А что такое совесть?

– Это – совершенно мудрый человек, чей голос звучит во мне только тогда, когда я не уверен. И он всегда мощно говорит, как Машка Пичугина.

– Этот голос – тоже ты?

– Нет. Он собран из того, что я когда-то услышал, прочитал. Но это не я.

– А тогда, кто ты?

– Все остальное.

Тут он ошибается. Как раз «все остальное» – это маски или доспехи, чужие программы, необходимые для выживания в обществе, образцы поведения, полученные от родителей или друзей. А вот то, что Федор назвал совестью, ощущается им как некий стабильный центр его личности, конденсат сознания. Наверное, это то же самое, что другие люди называют душой.

Его душа так и не смогла обрести уверенности. А я тогда по молодости и неопытности этого не заметил. И до сих пор чувствую себя виноватым.

Поэтому «первейшим из искусств» для педагога я теперь считаю ЭМПАТИЮ – способность сопереживать, то есть проникать в состояния своих учеников. Для меня быть эмпатичным – чувствовать их боль, как свою, по необходимости возвращаться в свое детство, чтобы впустить и понять мир детства своего ребенка.