В наше время все как бы чревато своей противоположностью. Мы видим, что машины, обладающие чудесной силой сокращать и делать плодотворнее человеческий труд, приносят людям голод и изнурение. Новые, до сих пор неизвестные источники богатства благодаря каким-то странным, непонятным чарам превращаются в источники нищеты. Победы техники как бы куплены ценой моральной деградации. Кажется, что, по мере того как человечество подчиняет себе природу, человек становится рабом других людей либо же рабом своей собственной подлости. Даже чистый свет науки не может, по-видимому, сиять иначе, как только на мрачном фоне невежества. Все наши открытия и весь наш прогресс как бы приводят к тому, что материальные силы наделяются интеллектуальной жизнью, а человеческая жизнь, лишенная своей интеллектуальной стороны, низводится до степени простой материальной силы. Этот антагонизм между современной промышленностью и наукой, с одной стороны, современной нищетой и упадком — с другой, этот антагонизм между производительными силами и общественными отношениями нашей эпохи есть осязаемый, неизбежный и неоспоримый факт.

(Карл Маркс)

Идейная и теоретическая борьба, развернувшаяся за последние годы как в самой футурологии, так и вокруг проблемы прогнозирования будущего, является отражением и преломлением идеологической и социальной борьбы в современном обществе. Теоретики государственно-монополистического капитализма с помощью футурологии стремятся сделать свои представления о будущем господствующими в общественном мнении, тогда как прогрессивные силы на капиталистическом Западе пытаются сформулировать и противопоставить им альтернативу не только в сфере политики, но и в области социального предвидения. При всей их противоречивости и непоследовательности различные футурологические концепции, носящие социально-критический характер и отвергающие «неокапиталистическую» перспективу для человечества, выражают настроения и чаяния многочисленных средних слоев населения, которые все больше осознают несовместимость своих интересов с сохранением антагонистического общественного строя. Шаткость и ограниченность тех перспектив, поисками которых занимаются буржуазные футурологи, объясняется в первую очередь отсутствием у них классового подхода к перспективам общественного развития в современную эпоху.

Многие из них в какой-то мере и сами сознают необходимость в классовом подходе к проблемам социального прогнозирования, ибо понимают, что научное предвидение должно совпадать с интересами восходящего общественного класса, который был бы способен воплотить его в жизнь. Именно этим объясняется явная тенденция среди футурологов «обнаружить» в современном капиталистическом обществе такую социальную силу, с которой они могли бы связать надежды на осуществление своих прогнозов «лучшего будущего» для человечества. Так появляются на сцене «техноструктура» Гэлбрейта, различные виды «нового класса», усматриваемого, например, Беллом и Уоскоу в творческой интеллигенции и технических специалистах или, как считают тот же Уоскоу и Г. Мюрдаль, в обездоленном «низшем классе» в лице негров и других «париев» индустриального общества, Н. Бирнбаум рассматривает в качестве пролетариев студенчество и т. п. Поскольку подобные «социальные классы» в действительности являются мнимыми, постольку и сам исходящий от них анализ перспектив общественного развития остается мнимо классовым, в конечном счете мелкобуржуазным и эклектическим. Подлинно классовый, марксистский подход к социальному прогнозированию предполагает понимание исторической миссии рабочего класса как носителя нового общественного строя.

Сила марксистского предвидения, блестящие образцы которого содержатся в работах Маркса, Энгельса и Ленина, в документах международного коммунистического движения, как раз и состоит в научном анализе общественных закономерностей и тенденций развития с позиций рабочего класса.

Марксизм отнюдь не считает социальное предвидение какой-то сверхъестественной способностью отдельных индивидов. Дар предвидения, которым столь блестяще владели Маркс, Энгельс, Ленин, был результатом органического сочетания в их творчестве и в их деятельности, с одной стороны, глубоко научной объективности, опирающейся на накопленные человечеством знания об обществе, а с другой — принципиальной партийности, которая позволяла им подходить к социальным проблемам и перспективам «не только с точки зрения прошлого, но и с точки зрения будущего…».[124]

Исходя из этого фундаментального положения, французский ученый-марксист Леон Лавалле подчеркивает, что перед социальным прогнозированием стоит задача «переосмыслить настоящее в соответствии с этим будущим, а не поступать наоборот», как это делают буржуазные футурологи.[125]

Марксисты не отвергают и не умаляют огромного значения научной методологии и техники социального прогнозирования, в том числе экстраполяции, аналогии, моделирования. Однако сами по себе эти методы, как бы они ни были совершенны, не могут гарантировать достоверности прогноза. Тем более такая достоверность не вытекает из различных частных методик, вроде «дельфи», «паттерн» и т. д., покоящихся в конечном счете на квалифицированном учете и обобщении мнений о будущем, ибо они оставляют открытым вопрос, чьи интересы эти мнения выражают и чем обусловлено наличие именно тех, а не иных мнений. Экстраполяция способна дать нам определенные знания о будущем, поскольку оно всегда так или иначе является продолжением настоящего; но оно же вместе с тем является отрицанием настоящего, перерывом постепенности, а следовательно, объективно ограничивает экстраполяцию. Аналогия помогает уловить определенную повторяемость в поступательном развитии общества, но последнее предполагает вместе с тем и возникновение чего-то существенно нового, что не в силах предусмотреть никакая аналогия. Моделирование позволяет ограничить круг реальных вариантов, устранив из анализа мнимые и формальные возможности, но само по себе не предопределяет их вероятности.

Вот почему марксистско-ленинское предвидение экстраполирует не просто статистические ряды, но исторические закономерности и тенденции, прибегает к аналогии не между отдельными событиями, а между социальными взаимоотношениями, моделирует не формальные возможности, но исход реальных противоречий и социальных конфликтов. Не случайная ситуация, а диалектический анализ общественного прогресса и материалистическое понимание истории позволили Марксу и Энгельсу предвидеть не только общую тенденцию поступательного развития от капитализма к коммунизму, грядущий революционный скачок человечества из «царства необходимости» в «царство свободы», но во многих случаях и конкретный ход важнейших исторических событий в будущем. Ярким подтверждением силы марксистско-ленинского предвидения могут служить такие примеры, как предсказанное Марксом и Энгельсом перемещение центра мирового освободительного движения на Восток, предвосхищение Энгельсом роли Тихого океана в XX веке и характера первой мировой войны, гениальное ленинское обоснование возможности победы социализма первоначально в одной стране и многие другие.

Маркс и Энгельс, как и Ленин, не имели ничего общего с такого рода утопистами, которые охотно распространялись на тему о том, сколько ступенек должно быть во «Дворце справедливости» будущего общества, но не могли сказать, какие промежуточные ступени ведут человечество в это общество из настоящего, которые больше думали о том, как будут жить люди в XXX веке, но не знали, что произойдет завтра. Основоположники марксизма не стремились предвосхищать то, что нельзя было научно предвидеть. Они отвергали всякого рода необоснованные предположения как «праздные гипотезы» и оставляли различные детали далекого будущего на усмотрение тех людей, которые будут жить в нем и «будут не глупее нас с вами».

Современная футурология, оставаясь в стороне от марксистской традиции в социальном предвидении, пренебрегая классовым анализом общественного развития, рискует оказаться столь же незадачливой в своих прогнозах, как и многие утопии прошлого. Никакая самая совершенная техника прогнозирования не способна застраховать футурологов от заблуждений в отношении предстоящего хода событий. И в этой связи как нельзя кстати вспоминается красноречивое признание известного английского ученого и писателя Чарлза Сноу: «Будет горько и обидно, если самой лучшей для нас эпитафией, когда пронесутся исторические битвы, будут слова: „Это были самые мудрые люди, но беда их состояла в том, что они были лишены дара предвидения“».[126]

Современные футурологи во многом напоминают такого рода незадачливых «мудрецов, лишенных дара предвидения», которых немало было в прошлом, начиная хотя бы с ветхозаветных пророков. История общественной мысли в определенном смысле может быть названа также и кладбищем предсказаний и пророчеств. Конечно, сейчас, задним числом, можно обнаружить, что в свое время был высказан целый ряд проницательных мыслей, отчасти предвосхитивших те или иные последующие события, открытия и изобретения. Однако на каждое сбывшееся предсказание в среднем приходятся десятки нелепых и наивных пророчеств. И коль скоро многие предсказания носили в прошлом взаимоисключающий характер, то, с точки зрения теории вероятностей, было бы вообще странно, если бы некоторые из них не подтвердились. Наверное, достоверность прогнозов была бы несравненно выше, если бы их авторы предсказывали будущее, так сказать, «наоборот».

Врожденный порок всех пророков заключается отнюдь не в слабой проницательности человеческого ума, а в социальной обусловленности их предсказаний. Пророкам, как правило, свойственно заблуждаться насчет будущего, ибо они склонны рассматривать его сквозь призму интересов исторически преходящего класса, который стремится подчинить будущее настоящему. А когда к этой социальной ограниченности присоединяется профессиональная близорукость, то появляются удивительные перлы заблуждения, типичные для буржуазного интеллигента. Некоторые из них весьма поучительны. В 20-х годах немецкий ученый Антон Любке написал книгу «Техника и человек в 2000 году». Однако нам нет необходимости дожидаться этой даты, чтобы убедиться в несостоятельности и бесплодности его прогнозов. Чего стоят, например, его рассуждения о характере войны и военной технике в будущем, когда он пишет о проекте «прокладки глубоких окопов с помощью гигантских плугов».[127]

В 30-х годах английский политический деятель граф Биркенхед в книге «Мир в 2030 году» отверг телевидение (находившееся тогда в экспериментальной стадии развития) как бесполезное изобретение. Но, быть может, самым поразительным примером такого рода является мнение Ванневара Буша, видного американского ученого и одного из главных советников американского правительства по вопросам науки в годы второй мировой войны. Когда уже после появления немецких ракет V-1 и V-2 его пригласили в сенат для консультации, он категорически заявил: «Сейчас много говорят о создании ракеты с дальностью действия в 3000 миль. Я считаю, что это вряд ли возможно в ближайшие годы. Те, кто об этом пишут и мне докучают этим, говорят о ракете, способной преодолеть расстояние от одного континента до другого, оснащенной атомной бомбой и обладающей системой наведения такой точности, которая позволяет поразить цель, скажем город. Я, как представитель науки, утверждаю, что мне неизвестен в этом мире человек, который бы знал, как создать такую ракету. Я могу дать гарантию, что еще в течение длительного времени такая ракета создана не будет. Нужно выбросить все это из головы. Я хотел бы, чтобы все американцы выбросили этот вздор из головы».[128] Не прошло и нескольких лет, как оказалось, что Буш прекрасно знал человека, который построил такие ракеты, а затем и сам воочию убедился в том, что они могут попасть в цель не только на другом континенте, но и на Луне.

А ведь ни Любке, ни Биркенхед, ни тем более Буш не уступали по научной компетентности, по интеллекту знаменитым футурологам наших дней. И все же они были именно «мудрецами, лишенными дара предвидения», ибо проецировали в будущее не реальные тенденции настоящего, а свои собственные социальные и профессиональные предрассудки. Но этими же пороками страдают и современные футурологи вроде Кана, Винера, Бжезинского и многих других: они предсказывают, исходя из своих желаний, намерений, предпочтений. А стало быть, мир будущего, изображенный в их сочинениях, заведомо является мертворожденным.

Это искреннее, неосознанное заблуждение футурологов на собственный счет нередко сочетается с намеренным стремлением ввести в заблуждение общественное мнение. В отличие от ветхозаветных пророков, не боявшихся поставить на карту свою репутацию, современные прорицатели, как правило, явно предпочитают осторожную двусмысленность. Изощрённая техника внушения в их прогнозах призвана совместить его внешнюю категоричность с предусмотрительно скрытыми оговорками. Характерной иллюстрацией такой двусмысленности может служить прогноз, приведенный на конференции американских футурологов в Вашингтоне в 1972 году. В 80-х годах согласно этому прогнозу цивилизации угрожает сто смертельных напастей, среди которых всемирный потоп, новое оледенение, порабощение человека роботами, термоядерная война. И хотя вероятность каждой из них 1 к 100, все же поскольку их 100, то тем самым исподволь внушается, будто, по крайней мере, одной из них не миновать. В действительности, однако, вероятность остается та же, имеется ли в подобной футурологической «лотерее» один несчастливый номер на 100 билетов или 100 на 10 тысяч. Больше того, система, которая состоит из 100 элементов, обладающих 99 процентами надежности, — это весьма надежная система, во всяком случае, несравненно надежнее, чем такая, где существует лишь одна опасность — скажем, термоядерная война, но ее вероятность была бы 1 к 10. Формальные ухищрения, разумеется, не могут придать прогнозу достоверность. С их помощью можно внушить определенные представления о будущем, но не приобрести дар предвидения.

Научно-техническая революция, как отмечалось на международном Совещании коммунистических и рабочих партий в Москве (1969 г.), «…стала одним из главных участков исторического соревнования между капитализмом и социализмом…».[129] Это соревнование отнюдь не сводится к тому, у кого будет больше машин и чьи машины будут более совершенными, ибо социалистическое общество призвано историей в первую очередь продемонстрировать миру, что научно-техническая революция может быть целиком поставлена на благо человечества, что достижения науки и техники могут служить благородным, гуманистическим идеалам социальной справедливости, благосостояния народов и всестороннего развития личности.

Даже теперь, в начальный период научно-технической революции, становятся очевидными различные, нередко прямо противоположные ее последствия при капитализме и социализме. Хотя многие социальные проблемы, которые она ставит перед человечеством, в ряде своих аспектов аналогичны — сайентификация производства, интеллектуализация общества, использование свободного времени и т. д., — однако реальные возможности разрешить эти проблемы в условиях социализма и капитализма весьма различны. Вот почему анализ и оценка научно-технической революции с позиции различных классов и мировоззрений становится объектом острой идеологической борьбы, столкновения различных концепций общественного развития.

В свое время Гегель обратил внимание на то, что «…во всемирной истории благодаря действиям людей вообще получаются еще и несколько иные результаты, чем те, к которым они стремятся и которых они достигают, чем те результаты, о которых они непосредственно знают и которых они желают; они добиваются удовлетворения своих интересов, но благодаря этому осуществляется еще и нечто дальнейшее, нечто такое, что скрыто содержится в них, но не сознавалось ими и не входило в их намерения».[130] Эта объективная закономерность, придававшая общественному развитию в течение всей предшествовавшей истории стихийный, независимый от воли и желания людей характер, получила вполне рациональное, материалистическое объяснение в работах основоположников марксизма.

Не рок или судьба, не божественное предопределение или абсолютная идея, а сами люди, подчеркивали Маркс и Энгельс, творят свою историю. Однако творят ее не по произволу, а в зависимости от объективных социальных условий. И в процессе этого исторического творчества цели и следствия, намерения и результаты далеко не всегда совпадают. Ибо в своей повседневной деятельности люди обычно руководствуются лишь непосредственными интересами и целями. Что же касается побочных результатов, а тем более отдаленных последствий своей деятельности, то в условиях стихийного общественного развития они ими либо просто пренебрегают, либо оказываются бессильны их предвидеть и контролировать.

В своем очерке, посвященном роли труда в происхождении человека, Энгельс привел многочисленные примеры того, как непредвиденные последствия деятельности людей спустя десятилетия и века обрушивались на человечество подобно стихийным бедствиям. Примеры Энгельса можно дополнить другими, не менее поучительными, почерпнутыми из новейшей истории.

Пока сохраняются антагонистические отношения и стихийный характер общественного развития, даже величайшие завоевания человеческого ума и открытия, продиктованные самыми благородными побуждениями, могут обратиться против человечества. Разве предполагали Эдуард Дженнер и Луи Пастер, вложившие в руки врачей эффективные средства борьбы против инфекционных болезней путем прививок, что отдаленным последствием их открытий станет так называемый «демографический взрыв» в XX веке, который умножит количество голодающих и недоедающих на Земле? Мог ли предвидеть Альберт Эйнштейн, создавая теорию относительности, что он положил начало своего рода цепной реакции в физике, которая завершится Хиросимой и поставит человечество перед угрозой термоядерной войны?

Конечно, отдаленные социальные последствия научных открытий и технических изобретений далеко не всегда и не обязательно оборачиваются сплошными бедствиями: изобретение пороха не только увеличило кровопролитность войн, но и подорвало феодальную раздробленность; паровая машина вызвала не только усиление эксплуатации трудящихся, но и способствовала росту общения между людьми.

Научно-техническая революция XX века, властно вторгшаяся в жизнь современного поколения, исключительно остро ставит перед человечеством проблему социальных последствий общественной деятельности людей. По своим долговременным, историческим тенденциям она во многом аналогична предшествовавшим технологическим революциям в истории общества, но вместе с тем отличается от них определенным своеобразием. Это своеобразие обусловлено в первую очередь объективными факторами общественного прогресса в современную эпоху: резким ускорением по-ступательного развития общества; неизмеримо возросшей властью человека над природой и над самим собой; непосредственным вовлечением всего человечества в единый мировой процесс революционных социальных преобразований.

В прежние исторические эпохи глубокие преобразования в жизни общества, как правило, растягивались на долгие десятилетия и даже века. Одно поколение сменяло другое практически при неизменных экономических и социальных условиях, наследуя от своих предков и производительные силы, и образ жизни, и мировоззрение. Капитализм, как известно, значительно ускорил темпы исторического развития.

«Буржуазия менее чем за сто лет своего классового господства создала более многочисленные и более грандиозные производительные силы, чем все предшествовавшие поколения, вместе взятые», — отмечали Маркс и Энгельс в «Манифесте Коммунистической партии».[131] Но лишь в XX столетии это ускорение приобрело качественно новый характер. В современную эпоху уже в течение одного поколения происходят такие экономические и социальные изменения, такие исторические события, которые прежде занимали века.

Научно-техническая революция нашего столетия, подобно предшествовавшим ей революционным переворотам в технологии производства, сопровождается новым общественным разделением труда, глубокими изменениями в отраслевой и профессиональной структуре общества, быстрым ростом производительности труда, серьезными переменами в образе жизни, в социальных ценностях и мотивах поведения человека.

Как известно, основоположники марксизма придавали огромное значение технологическим переворотам в истории человечества, рассматривая их как источник глубоких и необратимых общественных преобразований, как ведущий фактор социальной революции. Так, Энгельс отмечал, что промышленная революция конца XVIII — начала XIX века по своим социальным последствиям имеет для человечества большее значение, чем любые политические события и идейные движения, происходившие одновременно с ней. К. Маркс в речи на юбилее газеты «The People's Paper» в 1856 году говорил, что так называемые революции 1848 года были лишь мелкими эпизодами в истории XIX века. «Пар, электричество и сельфактор, — по его словам, — были несравненно более опасными революционерами, чем даже граждане Барбес, Распайль и Бланки».[132] По аналогии мы также вправе сказать, что научно-техническая революция нашей эпохи по своим социальным последствиям далеко превосходит политические события 1968 года во Франции или США, а атомная энергия и электронные вычислительные машины, космические ракеты и искусственные спутники Земли являются несравненно большими революционерами, подрывающими капиталистическую систему, чем Рейч и Роззак, Ревель и Рокар, вместе взятые.

В своей книге «Мир без войны» выдающийся английский ученый Джон Десмонд Бернал (кстати, он впервые ввел в употребление понятие «научно-техническая революция» для обозначения современного технологического переворота) приводит любопытную диаграмму, иллюстрирующую основные изменения в общественном разделении труда на протяжении истории.[133]

Вплоть до XVIII века подавляющая часть самодеятельного населения в обществе была сосредоточена в сельском хозяйстве, или в так называемой первичной сфере экономической деятельности, покоящейся на непосредственном использовании естественных богатств природы. Промышленная революция, как известно, вызвала массовое перемещение рабочей силы в обрабатывающую промышленность, или «вторичную сферу» деятельности. Ныне научно-техническая революция сопровождается новым перераспределением самодеятельного населения по сферам экономической деятельности. Согласно прогнозам к концу нашего века в экономически наиболее развитых странах в сельском хозяйстве останется менее 5 процентов всех работников, в обрабатывающей промышленности будет занято около 20 процентов, тогда как остальное самодеятельное население будет сконцентрировано главным образом в «третичной сфере»: в науке и образовании, в управлении и на транспорте, в торговле и социальных услугах. Иначе говоря, в результате научно-технической революции произойдут серьезные сдвиги в профессиональной структуре: в обществе со временем будет больше учителей, чем крестьян, больше ученых, чем строителей, больше врачей, чем шахтеров.

В исторической перспективе в коммунистическом обществе больше людей будет занято духовным производством, чем материальным производством; хотя последнее останется и в дальнейшем экономической основой жизни людей, на которой в конечном счете будет покоиться его благосостояние. Выявляя несостоятельность сведения общественного богатства к материальным продуктам, к той его форме, которая воплощена в вещах, Маркс восклицал: «На самом же деле, если отбросить ограниченную буржуазную форму, чем же иным является богатство, как не универсальностью потребностей, способностей, средств потребления, производительных сил и т. д. индивидов, созданной универсальным обменом? Чем иным является богатство, как не полным развитием господства человека над силами природы, т. е. как над силами так называемой „природы“, так и над силами его собственной природы? Чем иным является богатство, как не абсолютным выявлением творческих дарований человека, без каких-либо других предпосылок, кроме предшествовавшего исторического развития, делающего самоцелью эту целостность развития, т. е. развития всех человеческих сил как таковых, безотносительно к какому бы то ни было заранее установленному масштабу».[134]

Мы называем современный технологический переворот научно-технической революцией не потому, что он произошел в науке и ведет к ее возрастающему техническому применению в промышленности, а потому, что благодаря ему наука, техника и образование превращаются в ведущую сферу деятельности общества. Если символом промышленной революции была механическая машина, изготовляющая промышленные изделия, то символом научно-технической революции стало электронное вычислительное устройство, производящее информацию. Именно в «третичной сфере», в первую очередь в научно-исследовательской деятельности и в системе образования, уже спустя несколько десятилетий будет создаваться и приобретаться основное богатство общества — полезное знание самого различного рода. Наука в самом широком смысле этого слова, как и предвидел Маркс, станет не только непосредственной, но и преобладающей производительной силой общества. А распределение и потребление знания приобретет большее социальное и экономическое значение, чем распределение и потребление вещей-товаров. Чем выше производительность труда в создании материальных благ, тем больше сил и средств может уделить общество созданию культурных ценностей и развитию личности. Однако производительность труда в отдельных сферах деятельности людей не является величиной, независимой от других сфер. Так же как производительность труда в сельском хозяйстве зависит от уровня развития промышленности, производительность труда последней, в свою очередь, будет в возрастающей мере определяться достигнутым уровнем развития науки и квалификации работников, производством духовных ценностей в самом широком смысле слова.

Воздействие научно-технической революции на общественное производство отнюдь не исчерпывается лишь объективной стороной производительных сил: внедрением более совершенной техники, возникновением нового общественного разделения труда, научной организацией производства и т. д. Преобразуя технологическую структуру производства, она вместе с тем неизбежно ведет к изменениям и в субъективной стороне производительных сил; новая техника предполагает иную, более высокую квалификацию работников, а также иные, чем прежде, побудительные стимулы к труду.

Как бы ни казались самоочевидными мотивы поведения людей в каждую данную историческую эпоху, прямо или косвенно они в конечном счете продиктованы не вечными и естественными устремлениями «человека вообще», не абстрактной «человеческой природой», а объективными условиями жизни людей в исторически определенной социальной среде, господствующими экономическими отношениями. Потенциальные возможности научно-технической революции не могут раскрыться в полной мере и воплотиться в действительность, если они не трансформируются в соответствующие субъективные побудительные мотивы человеческой деятельности.

Исторические эпохи в поступательном развитии общества, как известно, различаются между собой не столько тем, что производят люди в качестве конечного продукта своей деятельности, сколько тем, чем и как они его производят. Уровень развития производительных сил в общем предопределяет способ соединения непосредственных производителей с орудиями труда, со средствами производства и лежит в основе остальных социальных отношений. В соответствии с этим Маркс отмечал три последовательные ступени в развитии общественных отношений: «Отношения личной зависимости (вначале совершенно первобытные) — таковы те первые формы общества, при которых производительность людей развивается лишь в незначительном объеме и в изолированных пунктах. Личная независимость, основанная на вещной зависимости, — такова вторая крупная форма, при которой впервые образуется система всеобщего общественного обмена веществ, универсальных отношений, всесторонних потребностей и универсальных потенций. Свободная индивидуальность, основанная на универсальном развитии индивидов и на превращении их коллективной, общественной производительности в их общественное достояние, — такова третья ступень».[135] Этим трем формам в основном соответствуют и определенные побудительные мотивы в деятельности людей: внеэкономическое принуждение, материальное вознаграждение и моральные стимулы не в том смысле, что они взаимно исключают друг друга, а в том, что более высокое побуждение, первоначально возникнув как спорадическое явление, со временем превращается в преобладающий стимул.

Так же как капитализм, особенно после промышленной революции, не мог развиваться на основе внеэкономического принуждения к труду, общественно полезная деятельность в современную эпоху, в том числе и в производстве, не может стать вполне эффективной, опираясь лишь на экономическое принуждение, на материальное вознаграждение за труд. Не только в таких новых сферах общественно полезной деятельности, как наука, образование, разного рода социальные услуги, но и в традиционных отраслях материального производства все большую роль в качестве стимулов к труду по необходимости начинают играть социальный престиж профессии, удовлетворенность трудом, совпадение личных стремлений с интересами коллектива и общества, возможность самовыражения и т. д. Именно эти моральные стимулы позволяют достигнуть наивысшей производительности труда там, где материальные стимулы постепенно исчерпывают себя. А это, в свою очередь, сопровождается крутой ломкой в традиционной жизненной философии, в представлениях личности о смысле и цели жизни. Меркантильные установки, принципы утилитаризма, долгое время оправдывавшие себя в условиях капиталистического общества как линия поведения для значительной части населения, в процессе научно-технической революции постепенно утрачивают свою притягательную силу. Между тем новые стимулы морального порядка в условиях антагонистического общества приходят в столкновение с частнокапиталистическими принципами товарного производства и могут стать побудительными мотивами общественно полезного труда лишь узкого круга привилегированных людей.

Капитализм пытается возместить эту свою слабость как социальной системы с помощью создания так называемого массового потребительского общества, насаждая потребительскую психологию, всячески стимулируя не только реальные, но и мнимые потребности в товарах. Иначе говоря, в поисках выхода из объективного социального противоречия он стремится не столько дополнить материальные стимулы к труду моральными побудительными мотивами, сколько усилить экономическое принуждение с помощью рекламы, моды, мещанского соревнования в обладании вещами.

Объективный парадокс «массового общества» состоит как раз в том, что оно обращает во зло именно те факторы, которые сами по себе призваны принести человечеству благо. В условиях капиталистического общества наука и техника из могучего средства избавления людей от материальных лишений и культурной ограниченности все больше превращается в орудие их экономического, социального и духовного порабощения. Любая деятельность людей — и как производителей, и как потребителей — в таком обществе подчинена независимо от их субъективных намерений одной цели — эффективности производства, а в конечном счете извлечению максимальной прибыли. Массовое производство предполагает массового потребителя и, следовательно, стандартизацию вкусов, желаний, всего образа жизни людей. Когда-то Генри Форд мечтал о том, чтобы одеть всех людей в одинаковые костюмы, поселить их в стандартные дома и посадить за руль автомобилей-близнецов его марки. Современное массовое производство товаров на капиталистическом Западе внесло в этот казарменный идеал лишь одно дополнение — иллюзию разнообразия товаров благодаря их внешнему виду, расцветке, упаковке. Не надо думать, что здесь проявляется чья-то злая воля либо ирония судьбы. Дело обстоит гораздо проще: чем выше издержки производства какого-либо предмета вследствие возрастающих расходов (на оборудование, научные исследования, рабочую силу и т. д.), тем на большую массу одинаковых товаров они должны быть разложены, чтобы спастись от призрака открытой Марксом тенденции к снижению средней нормы прибыли.

Вездесущая реклама, преследующая людей на протяжении всей их жизни, собственно говоря, и призвана преобразовать эту необходимость для монополистических корпораций сбыть свои стандартные товары в личную потребность покупателя обладать ими. Опираясь на достижения современной науки, включая социологию и психологию, используя все технические средства массовой коммуникации (кино, телевидение, радио, прессу), реклама умело манипулирует сознанием и поведением потенциальных потребителей, эксплуатирует их предрассудки и исподволь внушает желания: она предлагает ему не зубную пасту, а «ослепительную улыбку», не телевизор, а «освобождение от забот», не автомобиль, а «социальный престиж». Движущей пружиной всего этого механизма массового производства и массового потребления является, разумеется, не бескорыстное стремление наделить людей всеми нужными им, а также бесполезными предметами потребления, но весьма рациональное в своей основе соображение: ради приобретения автомобиля и телевизора человек будет работать несравненно более интенсивно и производительно, чем только для того, чтобы обеспечить себя пищей и одеждой.

«Скрытые искусители», как метко заклеймил капиталистическую рекламу американский публицист Вэнс Паккард, вырабатывают у потребителей искусственные рефлексы еще более успешно, чем это делают ученые в лабораторных опытах над обезьянами. Благодаря усилиям рекламы девиз «Не отставай от Джонсов!» («Keep up with Joneses!») стал в Соединенных Штатах первой заповедью обывателя, который живет и работает ради приобретения вещей и услуг не потому, что он испытывает в них жизненную потребность, но в первую очередь потому, что ими уже обладают другие. О человеке и его месте в обществе судят на основании того, что у него есть, а не что он есть, что собою представляет как личность.

Жертвами подобного коммерческого подхода становятся также культура и искусство. Они все больше превращаются в отрасли массового производства — стандартизованной продукции, предназначенной для удовлетворения духовных потребностей обывателя. Эта «массовая культура», или, как ее презрительно окрестили, «масскульт» и «поп-арт» (то есть популярное искусство), изготовляется, рекламируется и сбывается, как всякий иной товар. Идеалом для производителя и приманкой для потребителя служит так называемый бестселлер, то есть художественное произведение, будь то книга либо фильм, которое пользуется наибольшим спросом. Именно такой чисто количественный подсчет разошедшихся экземпляров книги или числа зрителей, просмотревших фильм, становится чуть ли не единственным критерием творческого успеха деятеля искусства, а также, разумеется, коммерческого успеха фирмы.

Чтобы добиться такого успеха, произведение искусства заранее ориентируется на наиболее распространенные вкусы и интересы, приведенные к общему, весьма примитивному знаменателю: секс, культ силы, голая занимательность и обывательская актуальность. Как только какие-нибудь книга или фильм, телепрограмма или мелодия достигли успеха, они немедленно влекут за собой десятки вариаций и подражаний, пока публике не надоедает смотреть и читать одно и то же. И начинается новый цикл… Режиссеру и издателю важно хорошо знать не законы искусства, а законы рынка, чтобы вовремя войти и выйти из очередного цикла моды и подражания.

В «массовом обществе» ценятся не одаренность и моральные достоинства человека, а его эффективность и деловые способности, не индивидуальность, а лояльность, не оригинальность, а конформизм. В «идеале» люди в таком обществе должны стать столь же взаимозаменяемы, как и детали машин. «Для личности сохраняются лишь две возможности, — с горечью констатирует видный французский социолог Жак Эллюль. — Либо человек продолжает оставаться самим собой, в этом случае он оказывается все более неприспособленным, невротиком, неэффективным, теряет возможность существования, и его наконец вышвыривают на мусорную свалку общества, как бы талантлив он ни был; либо он приспосабливается к новому общественному организму, который становится его миром, и отныне уже не способен жить где-либо, помимо массового общества. (И тогда он едва ли отличается от пещерного человека.)».[136]

Однако возможности капиталистической системы в этом направлении объективно ограничены. Вот почему господствующие классы на Западе все шире прибегают к такому методу социального воздействия на массы, как манипулирование их сознанием с помощью самого разнообразного арсенала психологических средств. Социальное назначение манипулирования состоит в том, чтобы исподволь, не вызывая сознательного сопротивления, внушить массам определенную линию поведения, предрассудки и рефлексы, которые сделали бы из них послушную жертву господствующего класса. Надо сказать, что в лице кино, радио, периодической печати и особенно телевидения государственно-монополистический капитализм действительно располагает могущественным техническим и социальным орудием манипуляции. Поскольку, однако, подобное психологическое воздействие на сознание приходит в противоречие с объективными условиями жизни и деятельности масс, постольку око в конечном счете не может служить панацеей от социального и идейного кризиса. В исторической перспективе манипуляция сознанием, равно как и «потребительское общество», — это лишь паллиатив, своего рода патентованное средство, временно снимающее болезненные симптомы общества, но не избавляющее от роковой болезни.

Социальные ценности и побудительные мотивы общественной деятельности, соответствующие требованиям научно-технической революции, складываются лишь в условиях социализма. Если научно-техническая революция создает объективные материальные условия для перехода общества к коммунизму, то последний потенциально содержит в себе социальные принципы общественных отношений, которые совпадают с ее долговременными экономическими и социальными тенденциями.

«Deus ex machina», иначе говоря «бог посредством машины», — так называли в античности хитроумные приспособления и механизмы, а в переносном смысле также театральный прием, благодаря которому в кульминационный момент действия на сцену являлся бог, призванный своим сверхъестественным вмешательством привести к благополучной развязке трагическую и, казалось бы, безвыходную ситуацию. В нашу эпоху, однако, в отличие от древности машины используются в первую очередь для производства хлеба, одежды и других практических целей, а затем уже для эффектных зрелищ. В ходе научно-технической революции масштабы их использования возрастают в геометрической прогрессии; машины властно вторгаются во все сферы общественной жизни: в экономику, в быт, в культуру. Автомобиль, или «машина для передвижения», стал важнейшим средством транспорта и повальным увлечением. Архитекторы все чаще употребляют термин «машина для жилья» в качестве синонима квартиры. Появилась уже «машина для обучения», и ученые сулят человечеству изобрести универсальную «машину для развлечения», «машину для питания», которая упразднит сельское хозяйство, и даже фантастическую «машину, управляющую обществом».

Однако повсеместная механизация, автоматизация и кибернетизация далеко не безболезненный процесс. Научно-техническая революция, как это теперь очевидно для всех, сопровождается также многими отрицательными последствиями, масштабы которых пропорциональны возросшей власти человека над природой и самим собой. И в то время как одни, подобно зрителям в античном театре, безмятежно уповают на то, что в конце концов все противоречия и социальные конфликты будут разрешены благодаря «Deus ex machina», в душу других закрадывается беспокойство и даже смятение, не ожидает ли человечество на этом пути какая-либо дьявольская «машина светопреставления».

Человек и техника. На эту тему изведены горы бумаги и потоки чернил со времен Аристотеля, которому принадлежит знаменитое изречение: «…если бы ткацкие челноки сами ткали, а плектры сами играли на кифаре, то тогда и зодчие при постройке дома не нуждались бы в рабочих, а господам не нужны были бы рабы». Увы, эту на первый взгляд простую фразу можно истолковать по-разному. Как известно, сам Аристотель хотел ею выразить тривиальную истину, что рабство вечно, неустранимо и входит в естествен ный порядок вещей. В наше время ее извлекли на свет как довод в пользу того, что автоматизация избавит наконец человечество от всех форм рабства, включая необходимость трудиться, и приведет к торжеству социальной справедливости. «Не будет преувеличением подчеркнуть, что мы можем стать современными греками с механическими рабами, которые заменят людей-инструменты», — оптимистически утверждает английский экономист Роберт Тиболд.[137] Но вместе с тем многие социологи на Западе тревожно заявляют, что слова Аристотеля применительно к современности можно понять и так, что, став ненужными в производстве, трудящиеся станут вообще не нужны, окажутся «лишними людьми».

В этой связи все чаще вспоминают о Сэмюэле Бат-лере, который около ста лет назад, то есть задолго до появления «разумных» электронно-вычислительных машин, иронически предостерегал, что, стремясь освободиться с помощью машин от труда, люди попадут в рабство к машинам. В устах социологов, вроде Жака Эллюля и Льюиса Мэмфорда, подобная литературная ирония приобретает характер исторического сарказма.

За последние годы на Западе широкое распространение получили взгляды, согласно которым технический прогресс умаляет роль человека, вытесняет его из общественного производства, все больше превращает его из производителя в потребителя материальных и духовных благ, а в перспективе обрекает на роль «иждивенца машин» в так называемой «цивилизации досуга». Эту точку зрения в своем подавляющем большинстве разделяют представители как консервативных, так и либерально-реформистских кругов. В зависимости от социальных позиций ее проповедников она приобретает прямо противоположное истолкование последствий этого процесса и явно рассчитана на то, чтобы вызвать различные эмоции. Одни соблазняют общественное мнение идеалом новой «античной Греции», где машины заменят рабов и принесут людям изобилие и праздность в условиях массового потребления. Другие столь же настойчиво пытаются запугать население мрачной и якобы неизбежной перспективой того, что люди в своей массе окажутся «лишними» и в кибернетизированном обществе будущего для них придется «учредить заповедники подобно тому, как мы учреждаем убежища для кондоров и венценосных журавлей». В конечном счете обе альтернативы покоятся на молчаливом признании антагонизма человека и техники, а различаются лишь в истолковании участи, ожидающей людей, якобы ставших лишними в производстве.

Но, прежде чем судить о степени вероятности той либо другой перспективы, мы вправе сначала задаться вопросом: действительно ли научно-технический прогресс сопровождается массовым вытеснением человека из сферы общественного производства?

Согласно предположениям некоторых идеологов капитализма рост производительности труда в масштабах всего хозяйства неизбежно приводит к избытку наличной рабочей силы в обществе. На этом основании мы были бы вправе умозаключить и обратное, а именно: чем больше затраты труда на производство данной продукции, тем выше должна быть и занятость. Иначе говоря, следовало бы ожидать, что по мере перехода ко все менее совершенным орудиям и технологии производства потребность в рабочей силе как на отдельных предприятиях, так и во всех отраслях должна постоянно возрастать.

Вся экономическая история человечества, однако, категорически восстает против подобного предположения. В самом деле, сто лет назад производительность труда в Англии, например, была в несколько раз ниже современной, тем не менее ее промышленность не испытывала никакой острой нужды в привлечении дополнительной рабочей силы; больше того, она обеспечивала занятость едва 10 миллионов человек (вместо 24 миллионов сейчас), и многие десятки тысяч англичан, не находя применения своему труду у себя на родине, ежегодно устремлялись в поисках работы за океан. Если бы мы отступили в прошлое еще на столетие, то есть в середину XVIII века, до промышленной революции, то опять-таки окажется, что всего лишь 3,5 миллиона самодеятельного населения с избытком покрывали потребности английской экономики того времени в рабочей силе, а многие тысячи оставались безработными. И какую бы страну мы ни взяли, всякий раз, ретроспективно проникая в глубь веков, мы обнаружим действие одной и той же закономерности: чем примитивнее техника производства, тем меньше рабочих рук она способна занять, тем меньшее количество людей может обеспечить себя работой и средствами существования на данной территории.

Несостоятельность мнения, согласно которому автоматизация производства сопровождается сокращением занятости, состоит в том, что оно совершенно игнорирует экономическую динамику и рассматривает экономику статически, как, механическую сумму существующих в каждое данное время отраслей, а каждую отрасль, в свою очередь, — как совокупность составляющих ее предприятий. Между тем сама отраслевая структура экономики в решающей степени, если не целиком, зависит от уровня производительности труда в данном обществе.

В самом деле, что произошло бы, скажем, с экономикой какой-либо промышленно высокоразвитой страны середины XX века, если допустить, что производительность труда во всех отраслях хозяйства этой страны сократилась ровно наполовину? Здравый смысл, казалось бы, подсказывает, что в этом гипотетическом случае экономика страны окажется способной привлечь вдвое больше самодеятельного населения. Ведь для изготовления ранее выпускаемого количества товаров потребуется на каждом рабочем месте по два работника. Не будем, однако, спешить с выводами. Затраты труда на производство каждого товара, а следовательно, и его стоимость действительно возрастут вдвое. При этом отдельные отрасли в зависимости от их значения для общества прореагируют на это изменение по-разному. Прежде всего для обеспечения страны продовольствием и сельскохозяйственным сырьем потребуется вдвое больше рабочих рук, чем сейчас. Издержки производства сельскохозяйственных товаров возрастут вдвое, и их надо будет так или иначе возместить. Каким бы ни был конкретный механизм этого возмещения, в конечном счете он приведет к уменьшению на соответствующую сумму спроса на остальные товары, которые к тому же станут вдвое дороже. В результате производство одних товаров и услуг резко сократится, других — вообще прекратится вследствие отсутствия на них массового платежеспособного спроса. Целые отрасли экономики окажутся за порогом рентабельности производства при новых условиях и прекратят существование.

В конечном итоге сокращение производительности труда вместо увеличения занятости приведет к изменению отраслевой структуры, к падению занятости в масштабах всего общества. И это будет вполне понятно уже из того обстоятельства, что отраслевая структура народного хозяйства является более или менее точным отражением расходов среднего потребителя на различные товары и услуги. Иначе говоря, если он тратит 20 процентов заработка на питание, 10 процентов — на одежду, 30 процентов — на услуги, то примерно соответствующая доля населения будет занята в сельском хозяйстве, пищевой промышленности и торговле продуктами питания, в текстильной и швейной промышленности и т. п. И если его заработок сократится вдвое, то различные расходы сократятся не в одинаковой пропорции; в свою очередь, при удвоении заработка они также возрастут непропорционально.

Короче говоря, сократив производительность труда вдвое, вы оставите общество без реактивной авиации и электронной промышленности и сделаете сотни тысяч людей безработными; сократите ее вчетверо, и оно лишится автомобилей, телевидения и сколько-нибудь развитой сферы услуг, обрекая миллионы людей на безработицу; сократите ее в десять раз, перед вами будет общество неграмотных людей, лишенных медицинского обслуживания, механических средств транспорта и влачащих существование впроголодь в условиях скрытого, аграрного перенаселения.

Многочисленные социологи и экономисты на Западе, которые сейчас запугивают себя и других призраком небывалой безработицы вследствие автоматизации, совершают ту же самую ошибку, что в свое время допускал и Сисмонди. Тогда, в начале XIX века, многие идеологи мелкой буржуазии пророчили, что машины вытеснят людей из производства, а Сисмонди даже писал, что логическим завершением этого процесса будет то, что в Англии останется лишь один король без подданных, царствующий над машинами.

История жестоко посмеялась над такого рода пророчествами; именно благодаря машинам теперь в Англии находит себе работу втрое большее число людей, чем во времена Сисмонди (это, безусловно, не исключает того, что в Англии сейчас насчитывается большая армия безработных).

Конечно, Сисмонди оказался бы прав, если бы отраслевая структура английской экономики с тех пор не претерпела никаких изменений. Но отраслевая структура экономики в ходе технического прогресса не могла и не может оставаться прежней. Устранив десятки тысяч мест кучеров карет, дилижансов и т. п., технический прогресс вызвал к жизни сотни тысяч новых рабочих мест водителей механического транспорта и т. д.

Если мы теперь обратимся к статистическим данным, то обнаружим непрерывный рост самодеятельного населения ныне развитых капиталистических стран на протяжении более полутора столетий:[138].

Причем возросло не только общее количество занятых, но и их доля в населении в возрасте 20–60 лет, в особенности благодаря широкому вовлечению женщин в общественное производство.

Вряд ли целесообразно подвергать сомнению эту очевидную статистическую закономерность и тенденцию. Более плодотворным будет, по-видимому, попытаться выяснить, почему это произошло и сохраняют ли силу причины, действовавшие до сих пор.

Экономия рабочей силы далеко не единственная и не всегда главная цель, а также следствие технического прогресса вообще и автоматизации производства в частности даже на отдельном предприятии или в отрасли, не говоря уже об общественном производстве в целом. Цель автоматизации — это сокращение издержек производства на единицу продукции, а это может быть достигнуто как благодаря экономии рабочей силы, так и сокращением капиталоемкости и материалоемкости продукции, улучшением ее качества, ускорением процесса ее изготовления, лучшей организацией производства и т. д. Очень часто сокращение затрат труда на изготовление какой-либо продукции заслоняет от нас тот факт, что и затраты капитала, а также сырья сократились при этом, быть может, еще в большей мере.

Безработица, далее, отнюдь не находится в прямой зависимости от уровня производительности труда. Экономическая история отдельных стран, а также сравнение стран, находящихся ныне на весьма различном уровне экономического развития, достаточно убедительно подтверждают, что в общем и высокая и низкая безработица могут быть как при высокой, так и при низкой производительности труда.

В конечном итоге занятость зависит в первую очередь от таких факторов, как объем рынка сбыта в форме платежеспособного спроса, соотношение потребления и накопления, наличие основного капитала в достаточных размерах для того, чтобы обеспечить потребное количество рабочих мест, возможность обеспечения возрастающих потребностей в сырье без увеличения издержек на его производство. Главным из них в условиях капиталистического способа производства является образование основного капитала: рост капиталоемкости будет сопровождаться уменьшением спроса на рабочую силу. Эта тенденция особенно давала себя знать в конце XIX — начале XX века. Научно-технический прогресс между тем привел пока к снижению капиталоемкости и материалоемкости продукции, в связи с чем обнаружился даже относительный избыток капитала и недостаток высококвалифицированной рабочей силы, более быстрый рост занятости по сравнению с началом века.

Однако одновременно еще более обнаружились пороки социально-экономической системы капитализма в целом. В отличие от социализма, где подготовка квалифицированной рабочей силы и в Случае необходимости ее переквалификация осуществляются планомерно и за счет общества, в условиях капитализма научно-технический прогресс резко обостряет так называемую технологическую безработицу, когда наряду с недостатком в рабочей силе определенных специальностей увеличивается и становится хронической «излишняя» рабочая сила, не могущая найти себе применения в общественном производстве вследствие недостаточного образования, ставшей ненужной квалификации и т. д. Это уже не только постоянная резервная армия труда, как прежде, а «лишние люди» для капитализма, обреченные на нищету в пресловутом «обществе изобилия». А во время экономического спада, как, например, в США в 1969–1972 годах, без работы остаются многие десятки тысяч высококвалифицированных специалистов, инженеров и ученых, занятых в передовых отраслях производства, переживающих кризис.

Буржуазные социологи и экономисты, как правило, связывают научно-техническую революцию и рост производительности труда в современном обществе по преимуществу, если не исключительно, с изменениями в технике, в средствах труда и т. д. В их концепциях технологического детерминизма машины вообще, а в современную эпоху электронно-вычислительные машины и кибернетические устройства совершенно заслоняют человека. Человек согласно им все больше остается в тени производства, и если не вытесняется оттуда, то отступает на второй план, постепенно утрачивает свои производительные функции. В соответствии с этим овеществленные труд и знания, воплощенные в технике, в машинах, как бы подавляют живой труд и знания, носителем которых является человек, прошлое господствует над настоящим.

Совершенствование орудий и средств производства на протяжении истории — хороший объективный критерий для характеристики возросшей власти общества над природой. Но он совершенно неуместен для сопоставления относительной роли человека и техники в каждую данную эпоху. Ведь и сам человек в процессе общественного развития не остается неизменным: на протяжении истории происходит не только количественный рост населения, но и качественный рост составляющих его людей, — производителей материальных и духовных ценностей. Нельзя формально сравнивать конный плуг и трактор, ремесленный инструмент и автоматический станок, парусный корабль и реактивный самолет, а затем делать необоснованный вывод об умалении человека. Почему, собственно говоря, человек должен сознавать себя более зависимым от современной техники? Только потому, что она эффективнее, производительнее, обладает большей скоростью?

В фантастическом романе американского писателя Курта Воннегута «Утопия 14» изображено общество, где в практической деятельности участвует всего лишь несколько процентов взрослого населения — преподаватели, полицейские и государственные чиновники, а также возглавляющие их технократы, а девять десятых жителей оказываются просто «лишними людьми», занятыми бессмысленным времяпрепровождением. Герои романа устраивают заговор против машин. Какие же доводы они находят в защиту человека? Увы, это лишь апелляция к его «божественному происхождению» и… беззащитности: «Несовершенство имеет право на существование, ибо человек несовершенен… Слабость имеет право на существование, ибо человек слаб… Неспособность имеет право на существование, ибо человек неумен и неловок…»

Подобную аргументацию «в защиту человека» можно ныне встретить на Западе не только в фантастических романах, но и в серьезных социологических сочинениях.

Перспективы научно-технической революции воистину выглядели бы в мрачном свете, если бы место и роль человека в обществе зависели лишь от псевдогуманистических доводов, от абстрактных призывов к состраданию и справедливости.

К счастью, в реальной жизни дело обстоит иначе. Подлинное содержание и объективные тенденции научно-технической революции опровергают представления технократов о судьбах человечества.

Соотношение человека и техники — это прежде всего взаимодействие живого и овеществленного труда в процессе общественного производства на каждом данном этапе его развития. И если мы выразим стоимость технических средств, которые использует человек, в количестве живого труда, затраченного на их изготовление, то и без математических расчетов легко обнаружим, что сельскохозяйственный инвентарь, который передавался в наследство от деда к внуку, или же парусный корабль стоили в средние века в общем дороже, чем современные орудия производства и средства транспорта стоят для нас. Иначе говоря, современный человек в высокоразвитом обществе и экономически и психологически находится в меньшей зависимости от ста лошадиных сил, спрятанных под капотом его автомашины, от электрической или газовой плиты, от автоматического станка и реактивного самолета, чем его предки от пароконной упряжки, от печи, от их жалкого, с нашей точки зрения, производственного инвентаря. Современному человеку все это и легче приобрести, и дешевле содержать, если мы выразим их стоимость в таком объективном критерии, пригодном для сравнения разных эпох, как количество рабочих часов или недель.

Бороздящие океанские просторы гигантские танкеры, водоизмещением до 500 тысяч тонн, то есть в сотни раз превосходящие каравеллы эпохи Великих географических открытий, не должны заслонять от нас современного человека, способного, подобно Фрэнсису Чичестеру, в одиночку на крошечной яхте «Джипси мот-IV» меньше чем за год совершить кругосветное путешествие. А ведь Магеллану в свое время понадобилось для этого 3 года, 5 кораблей и 265 человек экипажа. Человек XX века отнюдь не карлик в сравнении с созданной им техникой, а великан, поскольку он владеет знаниями и опытом, приобретенными человечеством, стоит как бы на плечах гигантов науки прошлого и своих современников.

Иногда, чтобы подчеркнуть колоссальную роль техники в наши дни, ссылаются в подтверждение на огромную стоимость некоторых машин и агрегатов. Однако в этом случае речь идет об уникальных примерах. Создание нового типа компьютеров, сверхзвукового самолета, вроде «Конкорд», не говоря уже о программе космических исследований, предполагает расходы многих миллиардов долларов на протяжении ряда лет, иногда десятилетий. Эти цифры поражают своей величиной, но если мы распределим их на десять лет и сопоставим с размерами национального дохода, то обнаружим, что они составляют к нему лишь долю процента по 5—10 долларов в год на душу населения. Экспедиция Васко да Гамы, открытие Америки Колумбом, кругосветное плавание Магеллана в относительных цифрах представляли для Португалии и Испании в XV и XVI веках гораздо большее финансовое бремя.

Научно-техническая революция ведет к колоссальному росту производительности труда не столько благодаря современным машинам, сколько благодаря современным трудящимся, рабочему классу. Попробуем проиллюстрировать это одним гипотетическим примером.

В самом деле, что произошло бы, если бы в один прекрасный день все машины, все орудия производства, включая самое современное оборудование, были бы вывезены, скажем, из Англии в Нигерию, а нигерийская техника производства — в Англию? Если бы главной производительной силой общества были машины, а не люди, то нам следовало бы ожидать, что спустя двадцать лет Нигерия оказалась бы несравненно более развитой в экономическом отношении страной, чем Англия, низведенная из-за этой операции до уровня одной из наиболее отсталых в мире. Однако результат, по всей вероятности, оказался бы совершенно иным. Спустя десятилетие или два после этого мысленного эксперимента мы обнаружили бы, что машины, перемещенные в Нигерию, в своем подавляющем большинстве превратились бы просто в лом, ибо на них просто некому было работать, так как Нигерия не располагает соответствующими квалифицированными кадрами и за десятилетие их нельзя подготовить в соответствующем количестве. Англичане же ценой больших лишений и жертв, по всей вероятности, сумели бы создать необходимые им машины, может быть, даже более совершенные, чем у них были прежде. Парадокс объяснялся бы просто: в конечном счете не машины порождают технически квалифицированных людей, а, наоборот, люди создают машины, соответствующие их уровню технических и научных знаний. И чтобы убедиться в этом, не обязательно прибегать к изложенному выше гипотетическому эксперименту.

Каждый раз, когда правители какой-либо страны заблуждались на этот счет, они, как свидетельствует история, жестоко платились за это и заставляли расплачиваться свои народы. В XVI веке, например, Филипп II изгнал из Испании около полумиллиона морисков, которые были лучшими земледельцами, ремесленниками и торговцами в стране. И хотя они были вынуждены оставить практически все свои орудия и средства производства, стране был нанесен непоправимый экономический ущерб. Век спустя, после отмены Нантского эдикта, из Франции были изгнаны протестанты-гугеноты. В результате целые отрасли хозяйства пришли в упадок. И наоборот, соседние страны, в особенности Голландия и Пруссия, предоставив гугенотам убежище, извлекли из этого огромные экономические выгоды. Количество подобных примеров можно без труда умножить.

Человек и в ходе научно-технической революции остается главной производительной силой общества отнюдь не только по гуманистическим соображениям, но и по экономическим расчетам. Техника, машины, как бы они ни были совершенны, являются не чем иным, как овеществленной суммой человеческих знания, опыта, навыков. «Машина, которая не служит в процессе труда, бесполезна, — отмечал Маркс. — Кроме того, она подвергается разрушительному действию естественного обмена веществ. Железо ржавеет, дерево гниет. Пряжа, которая не будет использована для тканья или вязанья, представляет собой испорченный хлопок. Живой труд должен охватить эти вещи, воскресить их из мертвых, превратить их из только возможных в действительные и действующие потребительные стоимости».[139]

В ходе совершенствования электронных вычислительных машин быстро снижается стоимость одной, условной операции на них. Причем это достигается не столько быстрым улучшением технических данных самих машин, сколько стремительным усовершенствованием программ, математического и интеллектуального обеспечения, все более широкого и изобретательного их использования. За последние годы капиталовложения в это обеспечение, воплощенное в приобретенном знании и умении обращаться с машинами, которое по-английски весьма красноречиво именуется «мягким товаром» (software), во много раз превзошли стоимость самих машин, или так называемого «твердого товара» (hardware). «Будущее вычислительных машин в гораздо большей степени принадлежит повелителям этого „мягкого товара“, т. е. лучшим мозгам, чем повелителям „твердого товара“, т. е. техникам в промышленности», — замечает Ж.-Ж. Серван-Шрейбер, автор книги «Американский вызов».[140]

Любопытно, что электронная промышленность принадлежит к отраслям, в которых стоимость оборудования на одного занятого принадлежит к самым низким во всей экономике. Выдающиеся технические достижения нашего времени, воплощенные в различных машинах, подчас гипнотизируют людей, заставляя их забывать, что главной пружиной научно-технического прогресса остается именно использование этих достижений, постоянный процесс нововведений, способность размышлять, изобретать, творить, применять, непрерывно открывать новые возможности приложения труда. Из всех факторов современного производства именно эта способность не только наиболее важная, но и менее всего исчерпана и экономически наиболее перспективная.

Как ни баснословны возрастающие расходы на науку и технику в нашу эпоху, они не только сравнительно быстро и многократно окупаются, но вместе с тем отнюдь не представляют какого-то непосильного бремени для современной экономики.

По мере ускорения научно-технического прогресса процесс устарения и морального износа прошлого, овеществленного знания по сравнению с приобретаемым, живым знанием не замедляется, а, естественно, ускоряется. Это находит свое проявление в возрастающем экономическом значении интенсивных факторов производства по сравнению с экстенсивными в современном общественном производстве. По подсчетам американского экономиста Денисона, по крайней мере две трети общего прироста продукции в США после 1929 года следует отнести за счет роста квалификации работников, лучшей организации производства и внедрения научных знаний, то есть интенсивных факторов, и лишь одну треть за счет экстенсивных факторов: роста занятости и увеличения основного капитала. Причем доля первых в ходе научно-технической революции имеет тенденцию возрастать. Вот почему нельзя не согласиться с французским демографом А. Сови, который справедливо пишет: «Внимательное изучение экономической эволюции за последние пятнадцать лет показывает, что главным фактором развития прогресса является не капитал, как полагали долгое время, а знания людей, их способность создавать богатства».[141]

В общественном производстве в целом доля национального богатства, воплощенная в овеществленном труде, снижается по сравнению с его долей, воплощенной в знаниях людей. Так, накопленные издержки на образование наличного населения возросли с 19,9 процента к национальному богатству США в 1940 году до 25,6 процента в 1950 году и до 38,7 процента в 1960 году. Об этом же свидетельствует и тот факт, что удвоение знания в сфере науки происходит за 10–12 лет, тогда как накопление капитала совершается несравненно медленнее. Одновременно и инвестиции в человека становятся все более продуктивными, чем инвестиции в машины и оборудование.

Современная техника предъявляет возрастающие требования к человеку. Общество будущего — это не царство дилетантов, знающих все понемногу и ничего досконально, а общество высококвалифицированных специалистов, профессионалов, повелителей машин. «Люди с психологией машинопоклонников часто питают иллюзию, будто в высокоавтоматизированном мире потребуется меньше изобретательности, чем в наше время; они надеются, что мир автоматов возь-мет на себя наиболее трудную часть нашей умственной деятельности — как тот греческий философ, который в качестве римского раба был принужден думать за своего господина. Это явное заблуждение… — писал Норберт Винер. — Мир будущего потребует еще более суровой борьбы против ограниченности нашего разума, он не позволит нам возлежать на ложе, ожидая появления наших роботов-рабов».[142]

В сфере экономической деятельности мы имеем дело фактически не с вытеснением человека из производства, а с изменением его функций в производстве, превращением его из простого агента производства, придатка машины, в «контролера» производства в широком смысле этого слова, как предвидел Маркс. Капитализм, естественно, уродует и деформирует этот процесс, придает ему антагонистический характер.

Иллюзия «вытеснения человека из сферы общественного производства» и связанные с ней технократические мифы порождены в первую очередь тем, что буржуазным социологам и экономистам, как правило, чужд исторический подход к обществу, а их анализ ограничен лишь сферой промышленного производства. Социальная обусловленность подобного подхода станет очевидной, если мы примем во внимание, что преувеличение роли техники так или иначе отражает преклонение перед основным капиталом, в умалении человека дает себя знать пренебрежение трудящимися массами, в ограничении анализа промышленностью — товарный фетишизм, представление же о вечности капиталистических отношений, естественно, сопровождается утратой социальной перспективы.

Не только экономическое развитие, но и социальный прогресс человечества во многих отношениях обусловлены последовательным разделением труда. На протяжении истории это разделение происходило как в горизонтальной плоскости, путем расчленения непосредственного процесса изготовления продукта на ряд параллельных или последовательных операций, так и в вертикальной плоскости, путем выделения отдельных этапов общественного производства в относительно самостоятельные сферы экономической деятельности. В первом случае процесс производства по своему характеру оставался совместным трудом; во втором же он приобретал характер более или менее опосредованного участия во всеобщем труде. В обоих случаях, однако, в результате общественного разделения труда значительно возрастала его совокупная производительность благодаря специализации и кооперации, а также благодаря перемещению части рабочей силы в те сферы деятельности, где экономическая эффективность приложения труда в целом выше.

Развитием прежде всего науки и образования, а также ряда других социальных услуг научно-техническая революция как бы надстраивает следующий, новый этаж в экономическом здании цивилизации — третий, если рассматривать первым присвоение и умножение богатств природы в сельском хозяйстве, а вторым — их промышленную переработку. Дело не в том, что эти формы общественной деятельности не существовали прежде, а в том, что производство знания, его приобретение и технологическое применение в процессе научно-технической революции становятся необходимым предварительным условием современного общественного производства; общественно полезная деятельность в этой сфере превращается в общественно необходимую и экономически весьма эффективную; она вносит свою возрастающую долю в стоимость совокупного общественного продукта и уже в силу этого приобретает характер производительного труда.

К. Маркс и Ф. Энгельс отмечали, что понятие производительного труда является историческим, что его содержание меняется от эпохи к эпохе, от одного общественного строя к другому. «Только буржуазная ограниченность, считающая капиталистические формы производства абсолютными его формами, а следовательно вечными естественными формами производства, может смешивать вопрос о том, что такое производительный труд с точки зрения капитала, с вопросом, какой труд вообще является производительным, или что такое производительный труд вообще…»[143] — подчеркивал Маркс.

Известное расхождение в оценке той или иной деятельности как общественно полезной, экономически эффективной и производительной (либо наоборот) вызвано не столько различиями в исходной точке зрения представителей различных социальных слоев и профессий, сколько уровнем развития производительных сил данного общества. Точка зрения господствующего класса является преобладающей не просто потому, что он господствует в обществе; она до поры до времени объективно выражает сложившиеся экономические и социальные условия общественного производства.

Пока использование достижений науки в производстве было лишь ее побочным, во многом случайным результатом, пока медицина и образование оставались привилегией господствующего, эксплуататорского класса, труд ученого, врача, учителя мог рассматриваться в основном как непроизводительный не только с точки зрения капиталиста, поскольку он не создавал прибавочной стоимости, но и с точки зрения общества, ибо практически не сопровождался экономией общественно необходимого труда и не вносил сколько-нибудь соизмеримого реального вклада в конечный продукт. Собственно говоря, в этом смысле и физиократы были вправе считать непроизводительным труд на большинстве мануфактур, изготовлявших главным образом оружие, фарфор, зеркала, кружева, гобелены и другие предметы роскоши. Ибо в отличие от труда в сельском хозяйстве, от труда ткача-ремесленника или деревенского кузнеца мануфактурное производство не увеличивало сколько-нибудь заметным образом количество средств существования, которыми располагало общество. Однако такого рода «правота» весьма относительна и исторически ограничена. Становиться в современную эпоху после начавшейся научно-технической революции на позицию, будто только физический труд, или труд в промышленности, или труд, производящий материальные ценности, является производительным — это все равно что уверять после промышленной революции, будто производителен только труд в сельском хозяйстве, то есть равносильно тому, чтобы быть физиократом XX века. Вместе с тем и точка зрения капиталиста на производительный труд приходит в столкновение с новой экономической реальностью, порожденной научно-технической революцией.

В «Теориях прибавочной стоимости» Маркс приводит многочисленные примеры противоречия между здравым смыслом и капиталистическим критерием в оценке того или иного конкретного труда в качестве производительного. Так, труд учителя или артиста в капиталистическом обществе считается производительным не сам по себе, а лишь в зависимости от того, удается ли извлечь из него прибавочную стоимость. То, что было экономическим парадоксом и логической нелепостью, ныне превращается в глубокое экономическое противоречие и вопиющую социальную нелепость: общественно полезная деятельность и в науке, и в образовании, и в здравоохранении становится в процессе научно-технической революции экономически высокоэффективной; вместе с тем она в целом непроизводительна и нерентабельна как сфера приложения частного капитала.

Между капиталистическим способом производства и наукой как сферой общественно полезной деятельности существует весьма глубокое и в исторической перспективе неустранимое противоречие. Новые производительные силы, которые вызывает к жизни научно-техническая революция, предполагают для своего полного развития иные экономические и социальные принципы, чем те, которые сложились на основе промышленной революции в рамках капиталистического общества. Дело в том, что производство общественно полезного знания во многих отношениях существенно отличается от производства промышленных изделий — товаров и большинства услуг, предназначенных в конечном счете для индивидуального потребления в форме приобретения на рынке непосредственного, исключительного права пользования ими. В ходе научно-технической революции становится все более очевидным, что и эффективность капиталовложений в науку, и реализация ее продукции уже не могут успешно регулироваться механизмом частнокапиталистического товарного производства.

Роль науки как всеобщей производительной силы определяется в первую очередь достигнутым человечеством уровнем знания, который в каждом конкретном случае его использования и полезного применения выступает, согласно Марксу, как в некотором роде «даровая сила». Этот уровень, представляющий собой накопленный итог предшествовавшего развития науки, сравнительно мало зависит от текущей деятельности отдельного ученого или отдельной лаборатории, вносящих в него свой вклад. Напротив, результаты их деятельности в основном обусловлены именно этим наличным уровнем. Как ни велика экономическая эффективность капиталовложений в науку с точки зрения общества в целом, она отнюдь не укладывается в узкие рамки рентабельности инвестиций с точки зрения капиталиста. Ни одна монополистическая корпорация, какими бы финансовыми ресурсами она ни обладала, не в состоянии сколько-нибудь существенно повлиять на общий уровень знаний в данную эпоху. Больше того, такого рода усилия выглядели бы столь же тщетными, как попытки поднять уровень Мирового океана или же очистить воздух в каком-либо одном городском районе. Хотя положение в этом смысле и неодинаково в различных отраслях знаний, тем не менее использование достижений науки отдельными корпорациями в основном покоится на утилизации наличного знания и его технологическом применении.

С точки зрения общества расходы на науку не только оправданы, но и весьма эффективны экономически. Энгельс в свое время отмечал, что «только один такой плод науки, как паровая машина Джемса Уатта, принес миру за первые пятьдесят лет своего существования больше, чем мир с самого начала затратил на развитие науки».[144] И мы вправе сегодня повторить этот вывод применительно, скажем, к электронной вычислительной машине или транзисторам, а в будущем он окажется справедливым для космических исследований и мирного использования термоядерной энергии. Однако то, что правомерно в отношении затрат на науку в целом, далеко не всегда можно распространить на каждое конкретное исследование, взятое в отдельности. Чем ограниченнее масштаб исследовательских работ, тем сомнительнее конечный успех, тем больше риск, что затраты либо вообще не оправдают себя, либо окупятся многие десятилетия спустя, причем лишь косвенно.

Хотя в ходе научно-технической революции время от начала исследования до его первого коммерческого использования значительно сократилось (например, в США с 37 лет на рубеже XIX–XX века до 14 лет за последние два десятилетия), тем не менее капиталовложения в науку окупаются в несравненно более продолжительные сроки, чем обычные инвестиции. Причем в частной промышленности так называемый инкубационный период научных исследований вдвое дольше, чем для государственных затрат на эти цели, которые производятся в массовом масштабе.

Наконец, сама экономическая реализация научных открытий и частное присвоение их результатов не могут быть втиснуты в рыночные отношения. Вся предприимчивость и коммерческий дух бизнеса так и не изобрели способа, благодаря которому можно было бы, продав геометрическую теорему или физический закон в одном экземпляре, сохранить рыночную цену на их последующие экземпляры-копии. Как только сам факт открытий становится известен, вновь приобретенное знание в своей непосредственной форме перестает быть товаром и так или иначе превращается во всеобщее достояние. Оно может быть присвоено в частную собственность лишь косвенно и на ограниченный срок в виде патентов на его технологическое применение. Засекречивание же научно-исследовательских работ, практикуемое корпорациями, сулит лишь кратковременный выигрыш ценой замедления развития науки в целом, то есть, подобно бумерангу, обращается против их собственных долговременных интересов.

В своей автобиографии Норберт Винер, наученный, надо полагать, собственным горьким опытом, следующим образом заклеймил подобное хищническое отношение к науке в условиях капитализма: «Бизнес, возможно, и осознал необходимость долговременного риска при условии, что он заранее рассчитан; но ни один риск по самой своей природе не поддается столь трудному расчету, как ожидание прибыли от новых идей. Мы живем в век, когда мотивы прибыли часто экзальтированы даже вплоть до подавления всех остальных стимулов. Ценность идей для общества измеряется в долларах и центах, а ведь доллары и центы обладают преходящей ценностью по сравнению с новыми идеями. Открытие, которое сулит практическую пользу лишь пятьдесят лет спустя, имеет слишком мало шансов на благосклонность тех, кто платит за работу, ведущуюся над ним. А между тем если бы подобные открытия не были сделаны и мы продолжали зависеть от уже существующих, то мы распродали бы наше будущее и будущее наших детей и внуков».[145]

На протяжении последнего десятилетия на капиталистическом Западе, особенно в Соединенных Штатах, имеет место своеобразный «научно-исследовательский бум». Инвестиции ведущих монополистических корпораций на научные исследования и технические разработки стремительно возрастают из года в год и по своему объему уже превзошли капиталовложения в новое оборудование. Множатся корпорации и учреждения, специализирующиеся на «производстве и продаже знаний», вроде знаменитой «Рэнд корпорейшн» или Гудзоновского института. Капиталистическое предпринимательство как бы открыло для себя в лице науки новую неисчерпаемую «золотую жилу», более заманчивую, чем тысяча Клондайков. Но за этим фасадом коммерческого процветания в сфере научных исследований скрываются долговременные процессы, которые ведут к накоплению и обострению противоречий между наукой и частным капиталом. Государство, а фактически все общество, вынуждено брать на себя с каждым годом возрастающую долю капиталовложений в науку. Если расходы на научные исследования и технические разработки в США увеличились с 1954 года вчетверо, то одновременно доля только прямых государственных расходов на эти цели достигла свыше ²/₃, а учитывая всякого рода налоговые льготы для корпораций, она, очевидно, еще выше. С помощью государства корпорации возлагают на общество в целом не только практически все затраты на развитие фундаментальных исследований, но и основное бремя расходов на такие исследования, которые не сулят им прямой и быстрой выгоды, например практическое использование атомной и термоядерной энергии, космические средства связи и т. п. Даже создание сверхзвукового пассажирского самоле-та, коммерческая эксплуатация которого сулит авиакомпаниям огромные прибыли, финансируется государством либо полностью, как во Франции, либо на 90 процентов, как в США. Иначе говоря, симбиоз частного предпринимательства с наукой чем дальше, тем больше превращается в экономический и социальный паразитизм: эксплуатация бизнесом золотых россыпей науки — это частное присвоение богатства, созданного за счет всего общества.

В исторической перспективе стремление сохранить принципы частнокапиталистического предпринимательства в сфере научной деятельности во многом напоминает попытки развивать промышленность в XVIII веке на основе феодальных методов эксплуатации путем создания крепостных мануфактур и горных заводов. Тогда просвещенные правители щедро наделяли горнозаводчиков крепостными душами и землями, всячески поощряли их за счет казны. Благодаря этому Россия, например, в XVIII веке даже ненадолго вышла на первое место в мире по выплавке чугуна и экспортировала его в Англию. Но эта пиррова победа феодального способа производства, достигнутая ценой расхищения людских и природных ресурсов страны, впоследствии обернулась многими десятилетиями экономической и социальной отсталости по сравнению с Западной Европой, ушедшей далеко вперед по капиталистическому пути. Эта историческая аналогия при всей ее условности весьма поучительна: впечатляющие достижения науки и техники на капиталистическом Западе за последние десятилетия не могут скрыть явные симптомы его грядущей отсталости, он был вынужден уступить приоритет социализму в космических исследованиях, в создании реактивной и сверхзвуковой гражданской авиации, приоритет и в ряде других областей.

Революционное воздействие науки на капиталистическое общество, как считает Роберт Хейлброунер, по своим социальным последствиям сопоставимо с разлагающим влиянием товарного производства и денежных отношений на феодализм. В конфликте между научно-технической революцией и капитализмом, констатирует он в своей книге «Пределы американского капитализма», обнажается непримиримость двух начал: стихийного саморегулирования и сознательного развития, общественных интересов и привилегий меньшинства. Исход этого столкновения, по его мнению, исторически предрешен: «Определенно лишь одно, а именно глубокая несовместимость между новой идеей активного использования науки в обществе и идеей капитализма как социальной системы… В конечном счете капитализм взвешен на весах науки, и обнаружено, что он легковесен не только как система, но и как философия».[146]

Несовместимость научно-технической революции с капитализмом обнажается и в сфере образования, которое становится одной из ведущих форм общественно полезной деятельности. В этой сфере, быть может, ярче, чем где-либо еще, проявляется переоценка экономических и социальных ценностей, которая происходит в нашу эпоху.

Вплоть до XX века ни одно общество, в сущности, просто не могло дать подавляющей массе населения более чем элементарное образование. Уже только по экономическим соображениям оно могло позволить себе содержать лишь горстку высокообразованных людей, ибо быть образованным — это на протяжении долгих веков означало то же самое, что быть непроизводительным. Университетское образование, как правило, было синонимом роскоши, принадлежности к господствующему классу в антагонистическом обществе. Научно-техническая революция произвела подлинный переворот в экономической и социальной функции образования: теперь уже, наоборот, остаться необразованным равносильно тому, чтобы быть малопроизводительным, а нередко вообще излишним для производства. Многие ученые на Западе называют этот переворот «революцией в образовании». Однако правильнее его рассматривать не как какую-то параллельную революцию, а как вторую неотъемлемую сторону научно-технической революции. Овладение знаниями, или человеческое применение науки, становится столь же важным фактором общественного производства, как и технологическое применение науки.

Современное общественное производство как при социализме, так и при капитализме нуждается в возрастающем количестве высококвалифицированных специалистов, обладающих знаниями на уровне последних достижений науки и техники. По мере того как возрастает значение умственного труда по сравнению с физическим, роль квалификации работников по сравнению с их количеством, принцип «максимум образования максимальному числу людей» становится не только требованием социальной справедливости, но и условием расширенного воспроизводства основной производительной силы общества — трудящегося человека. К концу нашего века в экономически наиболее развитых странах подавляющая часть подрастающего поколения должна будет получать образование, равноценное современному высшему.

«Современное производство предъявляет быстрорастущие требования не к одним лишь машинам, технике, но и прежде всего к самим работникам, к тем, кто эти машины создает и этой техникой управляет. Специальные знания, высокая профессиональная подготовка, общая культура человека превращаются в обязательное условие успешного труда все более широких слоев работников. Но все это в значительной мере зависит от уровня жизни, от того, насколько полно могут быть удовлетворены материальные и духовные потребности»,[147] — отмечал Л. И. Брежнев на XXIV съезде КПСС.

В ходе научно-технической революции образование, как профессиональное, так и общее, приобретает, с экономической точки зрения, характер «капиталовложений в человека». Экономическая эффективность образования (а им, разумеется, никак не исчерпывается его социальное значение) сейчас уже ни у кого не вызывает сомнений. Многочисленные экономические расчеты, а также конкретные социальные исследования убедительно подтверждают, что затраты общества на образование многократно возмещаются последующим ростом производительности труда. Больше того, хотя продление формального образования в годах неизбежно ведет к тому, что человек, получивший высшее образование, начинает возмещать обществу произведенные на него затраты на несколько лет позже, он все же окупает их полностью, как правило, значительно раньше, чем человек со средним образованием, не говоря уже о том, что на протяжении своей жизни производит несравненно больший, прибавочный продукт.

Наличие высокообразованной рабочей силы соответствующей квалификации и в соответствующем количестве — основное условие современного производства. Это не вызывает сомнений ни у буржуазных экономистов, ни у капиталистов-предпринимателей. «Существенный новый факт состоит в том, что развитое общество и экономика не будут вполне эффективными, если кто-либо получит образование ниже предела своих потенциальных возможностей, — заявляет, например, американский экономист Питер Ф. Дракер. — Необразованный быстро становится непроизводительным. Общество должно быть сегодня „образованным обществом“, чтобы прогрессировать, расти, даже просто выжить».[148] Однако от осознания этого факта капиталистическое общество автоматически не превратится в «образованное общество».

Необходимость дать специальное техническое образование основной массе населения предполагает колоссальные затраты общественного труда, причем в течение долгого времени: подготовка высококвалифицированного специалиста в среднем занимает до 15–20 лет обучения в школе и университете. В конечном счете «капиталовложения в человека», будь то в форме образования, здравоохранения и даже воспитания с детских лет, включая обеспечение подрастающего поколения пищей, одеждой, жилищем, более чем окупаются в течение его последующей производительной деятельности. Но, с точки зрения предпринимателя-капиталиста, это в целом совершенно нерентабельная сфера приложения капитала, во-первых, потому, что они окупились бы очень не скоро (по подсчетам демографов, человек возмещает все произведенные на него затраты в среднем к 30–35 годам); во-вторых, потому, что продукт его затрат — высококвалифицированный специалист — может быть на равных основаниях приобретен другими, конкурирующими фирмами на рынке рабочей силы, причем много ниже его стоимости. В лучшем случае крупнейшие корпорации готовы вложить средства в своеобразный «полуфабрикат», то есть в сравнительно краткосрочное обучение более или менее образованного работника, позволяющее рассчитывать на быстрый эффект. Все же остальные расходы по воспроизводству высококвалифицированной рабочей силы возлагаются частным капиталом либо на семью, либо все больше на государство, либо, наконец, даже на другие страны, откуда переманивают специалистов.

Итак, капиталовложения в человека, подобно капиталовложениям в науку, в современную эпоху превращаются во всеобщее необходимое условие общественного производства в целом. Но вместе с тем они лежат в основном «по ту сторону» частнокапиталистического предпринимательства. Экономическая эффективность общественной деятельности в этой сфере и капиталистическая рентабельность все больше расходятся между собой. Интересы общества и интересы частного капитала приходят в столкновение, которое перерастает в антагонистический конфликт, ибо основные издержки по созданию общественного богатства в возрастающих размерах перекладываются с помощью государства на все население, тогда как выгоды от его реализации в процессе товарного производства присваиваются частным образом, преимущественно монополистическим капиталом.

Пока расходы государства на научные исследования и технические разработки, на образование и здравоохранение укладываются в пределах 10–20 процентов национального дохода, подобное перераспределение общественного богатства в пользу монополистических корпораций, быть может, еще и удастся как-то оправдать в глазах общественного мнения с помощью идеологических ухищрений, какими-либо иными, мнимыми преимуществами капиталистической системы. Однако эти расходы стремительно возрастают и по мере перемещения рабочей силы в «третичную сферу» в процессе нового общественного разделения труда будут возрастать и дальше. Чтобы предотвратить экономический застой и социальную стагнацию, государство будет вынуждено и дальше изымать из сферы частного предпринимательства те формы общественно полезного труда, к которым неприменимы принципы товарного производства.

Колоссальный рост роли государства в экономической и социальной деятельности общества на капиталистическом Западе после второй мировой войны в значительной мере следствие научно-технической революции. И это не преходящий, а постоянно действующий фактор. В конечном итоге спустя несколько десятилетий, даже при сохранении в промышленности частнокапиталистического товарного производства, ее реальная доля в совокупном общественном продукте упадет до 15–20 процентов. В этих условиях сохранение частной собственности и принципа капиталистического предпринимательства в промышленности (не говоря уже о других сферах общественного производства) объективно будет выглядеть столь же диким, как сохранение крепостного права, феодальной ренты и сословных привилегий после промышленной революции в сельском хозяйстве. Иначе говоря, государство должно будет превратить капиталистическое производство в промышленности в своеобразную привилегию небольшого круга лиц, присваивающих в виде прибыли продукт общественно полезной деятельности в остальных сферах производства.

Даже если бы капиталистической системе удалось продлить свое существование до той поры вопреки неразрешимым внутренним противоречиям (что весьма сомнительно) и если бы ей удалось изобрести такой экономический механизм, который обращал бы в товар весь продукт «третичной сферы» (что в непосредственной форме невозможно), ее дни были бы сочтены в результате этого нового общественного разделения труда. Ни один капиталист не примирился бы с тем, чтобы вся его продукция, включая прибавочную стоимость, отчуждалась в виде натуральной ренты землевладельцу-феодалу на том основании, что предприятие построено на территории его владения. Также и общество не допустит, чтобы созданное им в новых сферах деятельности богатство реализовалось бы на рынке в форме промышленной продукции, а весь прибавочный продукт присваивался бы в форме частнокапиталистической прибыли горсткой собственников.

Частная капиталистическая собственность на средства производства и контрольные пакеты акций в глазах общества имели бы не больше моральных оправданий и правовой силы, чем ленные грамоты французских королей и сословные привилегии в развитом промышленном обществе. Привилегия капиталистов на частную собственность неизбежно будет взорвана в ходе научно-технической революции, а их шансы продержаться в условиях нового общества окажутся еще меньшими, чем шансы английских лордов в начале XIX века сохранить таможенные тарифы на хлеб.

Несостоятельность товарного производства и меркантильного подхода особенно ярко проявляется в оценке социальной функции свободного времени.

До научно-технической революции свободное время трудящегося было безразлично с экономической точки зрения. В настоящее время проблема свободного времени все больше занимает не только социологов и экономистов, но и бизнесменов. Однако подход к свободному времени в этом отношении остается по-прежнему «потребительским», а именно: ученые озабочены проблемой того, чем заполнить свободное время, чтобы оно не оказалось заполненным антисоциальной деятельностью. Бизнесмены рассматривают свободное время и досуг с точки зрения потенциального рынка сбыта.

Сокращение рабочего времени и, соответственно, увеличение свободного времени — это совершенно очевидная тенденция нашей эпохи, обусловленная объективными причинами. С одной стороны, быстрый рост производительности труда в ходе научно-технического прогресса позволяет сокращать необходимое рабочее время; с другой — условия жизни и работы в современном обществе предполагают увеличение свободного времени для полноценного воспроизводства рабочей силы. В предстоящие десятилетия эта тенденция не только сохранится, но и приобретет дальнейшее ускорение. Если с начала нашего века по настоящее время количество рабочих часов в году сократилось в среднем с 3000 до 2000, то к концу века оно, по всей вероятности, может сократиться еще на треть.

Сейчас, конечно, преждевременно гадать, какую конкретную форму обретет это сокращение. В своей книге, озаглавленной «40 000 часов», французский социолог и экономист Жан Фурастье считает, что эта средняя продолжительность трудовой активности работника на протяжении его жизни будет состоять из 33 лет рабочего стажа, 40 рабочих недель в году, по 30 рабочих часов в неделю.[149] Чем меньше рабочее время, тем больше может быть вариантов его распределения как в течение жизни человека, так и на протяжении года и даже недели. Вполне можно предположить, что люди будут работать 25 часов в неделю, иметь три месяца отпуска в году, а из 40 лет их трудового стажа 5 лет будут отведены на повышение квалификации или переквалификацию. Так или иначе, но подобные расчеты не могут быть формальными и умозрительными. Распределение рабочего времени будет объективно диктоваться потребностями современного производства и условиями жизни.

Столь же очевидно, что весь предстоящий рост производительности труда никак не может быть сведен к сокращению рабочего времени. Большая часть его будет обращена на повышение уровня жизни, и лишь меньшая — на увеличение свободного времени.

Собственно говоря, если бы люди готовы были удовлетвориться, скажем, теми потребностями и тем уровнем жизни, которые существовали в 1900 году, то они уже сейчас могли бы позволить себе работать каких-нибудь два-три часа в день. Однако один и тот же пирог, как говорят, нельзя съесть дважды — первый раз в качестве уровня жизни, а второй — как свободное время.

Как ни заманчивы подобные рассуждения, занимающие много места во всех социальных прогнозах, они остаются абстрактными и малосодержательными вне социального контекста, ибо антагонистическое общество может превратить даже потенциальное благо в реальное социальное зло.

Дело в том, что капиталистическое производство обладает способностью превращать в товар все, что оно затрагивает и вовлекает в свой процесс. Это относится и к свободному времени, которое подвергается своего рода принудительной ампутации на такую величину, в течение которой трудящимися должна быть создана прибавочная стоимость. И Маркс поэтому справедливо называл капиталистическое производство «кражей» времени работника. Свободное время приобретает вполне определенную цену как в глазах предпринимателя, так и в глазах трудящегося. Под давлением борьбы рабочих за свои экономические интересы первый готов пойти на сокращение рабочего времени, но лишь в тех пределах, в которых может возместить его увеличением относительного прибавочного времени путем роста производительности труда и интенсификации производства. Иначе говоря, он готов оплатить работнику часть его доли в созданной им новой стоимости не зарплатой, а свободным временем. В глазах же работника это дополнительное свободное время также имеет вполне конкретную цену, а именно — от какой «сверхурочной» заработной платы он отказывается ради него. Итак, трудящиеся вынуждены выкупать свое собственное свободное время как своего рода товар, далеко не всегда добровольно. При этом свободное время как товар обладает специфическим свойством: использование его часто сопряжено с расходами, превышающими его цену. Если, скажем, приобретение дополнительно пяти часов свободного времени в неделю равносильно отказу от 10–20 долларов заработка, то затем использование этого дополнительного времени в качестве досуга, для развлечения может повлечь расходы вдвое и втрое большие.

Капиталист в конечном счете стремится извлечь прибыль не только из рабочего, но и из свободного времени трудящихся. По мере увеличения свободного времени, которым располагает население, оно превращается в своего рода новый рынок сбыта товаров и услуг, призванных заполнить досуг; возникает целая «индустрия развлечений». По оценке Б. Селигмэна, в среднем свыше 15 процентов расходов американской семьи связано с досугом, а свободное время как рынок сбыта ежегодно поглощает товаров и услуг на сумму свыше 50 миллиардов долларов.[150]

Тем самым глубоко извращаются социально полезные функции свободного времени как для общества в целом, так и для личности. Многие миллионы людей жертвуют свободным временем ради дополнительного заработка, который затем расходуется на бессмысленные развлечения, чтобы «снять трудовое напряжение». А другие миллионы оказываются обречены на пустое, праздное времяпрепровождение. Социологи на Западе с возрастающей тревогой пишут о проблеме свободного времени, которое, по словам Жана Барро, из величайшего блага для рода человеческого может стать источником «социального кораблекрушения».[151] Анализируя проблему свободного времени, большинство западных социологов исходит из несостоятельного представления, что в будущем люди в своем подавляющем большинстве будут вытеснены из сферы автоматизированного производства, что их жизнь будет определяться не общественно полезной деятельностью, а праздным досугом. Так, известный английский историк Арнольд Тойнби в статье «Обречены ли мы на вечный досуг?» полагает, что общество в будущем будет состоять из «деятельного меньшинства» и непроизводительного, «праздного большинства», между которыми возникнет глубокий антагонизм, могущий привести к их взаимному истреблению.[152] При всей абсурдности подобных сенсационных пророчеств можно тем не менее понять тревогу тех социологов, которые считают, что «западная цивилизация» явно не способна решить проблему свободного времени. Как отмечает Селигмэн, работа не может рассматриваться только в качестве средства к существованию, ибо с ней связаны достоинство человека, социальный престиж и смысл его жизни. Свободное же время и досуг приобретают смысл лишь по отношению к трудовой деятельности. И если последняя становится сама все более бессодержательной и бессмысленной в глазах человека, то досуг, как бы велик он ни был, не может придать полноценности его существованию; в лучшем случае он становится сомнительным и шатким прибежищем от никчемной работы. «Досуг, — заключает он, — должен быть серьезной деятельностью; вместо этого он извращен технологией индустриализма и превращен в принудительное времяпрепровождение».[153]

В поисках выхода из создавшегося положения одни предлагают создать новую «этику досуга», которая в отличие от так называемой «пуританской этики» трудолюбия приучила бы людей находить смысл жизни в праздности и развлечениях. Другие возлагают свои надежды на государственную «политику досуга», призванную заполнить свободное время разных слоев населения соответствующими их культурному уровню способами «убить время», не причиняя зла окружающим. Лишь немногочисленная элита, по их мнению, способна сама себе найти творческое и созерцательное занятие; средним же слоям рекомендуются всякого рода активные игры, спорт и туризм, тогда как для подавляющего большинства — пассивные зрелища, рыбная ловля, взаимное общение и т. п. Подобные рекомендации покоятся на метафизическом противопоставлении рабочего и свободного времени. Однако свободное время никак нельзя отождествлять с досугом, с праздностью, ибо оно обладает определенными содержательными функциями в обществе.

Свободное время, как писал Маркс, — это величайшее богатство общества и личности. Растрачивать его на праздность — непозволительная роскошь. Проблема состоит вовсе не в том, как «убить свободное время», а как его наполнить общественно полезной и содержательной деятельностью. Общество не может относиться безразлично к поведению личности в свободное время, лишь бы оно не носило антисоциальный характер. Ибо свободное время только относительно свободно, в том смысле, что сама личность распределяет в его пределах многие свои общественно необходимые обязанности, а также моральные обязательства перед собой и своими близкими.

Именно в сфере свободного времени, по Марксу, и должна иметь место та разнообразная деятельность людей, благодаря которой происходит рост производительности труда в промышленности. Если одна сторона производительных сил — машины — производится и воспроизводится в сфере промышленности в рамках необходимого времени индивида, то вторая сторона, как мы видели, наиболее важная для роста производительности труда, а именно производство и воспроизводство человека со всеми его знаниями, опытом и т. д. могут происходить по преимуществу лишь в свободное время. Промышленность без свободного времени в эпоху научно-технической революции была бы обречена на столь же жалкое существование, как сельское хозяйство без промышленности в современную эпоху. В этой связи Маркс писал, что теперь уже не необходимое время, а именно свободное время будет являться подлинным богатством общества.

Работы Маркса «Капитал», «Теории прибавочной стоимости», «Экономические рукописи 1857–1859 годов», «Экономическо-философские рукописи» (1844 г.), «Критика Готской программы» содержат в себе гениальные мысли и идеи, которые позволяют нам сейчас лучше понять научно-техническую революцию и ее социальные и экономические последствия, чем многие толстые фолианты современных экономистов и социологов, специально посвященные этим проблемам. Так, в частности, Маркс, отмечая, какая огромная роль в будущем принадлежит науке и свободному времени как производительным силам общества, писал: «Кража чужого рабочего времени, на которой зиждется современное богатство, представляется жалкой основой в сравнении с этой недавно развившейся основой, созданной самой крупной промышленностью».[154]

Излагая содержание «Экономических рукописей», американский социолог Майкл Харрингтон пишет, что Маркс в этой подготовительной работе предвидел, что автоматизация и кибернетизация производства в конечном счете разрушат ту основу, на которой покоится капиталистическая система. И хотя эти мысли были высказаны более ста лет назад, они крайне проницательны и своевременны в нашу эпоху, продолжает Харрингтон, сопровождая пространные выдержки из работы Маркса следующим комментарием: «Эти цитаты приведены не для того, чтобы подтвердить удивительный исторический факт, и даже не для того, чтобы изобразить Маркса провидцем. Они воспроизведены просто потому, что в его словах содержится столь много истинного для наших дней».[155]

Научно-техническая революция предполагает, как предвидел Маркс, всестороннее развитие личности, максимальное раскрытие всех ее потенциальных способностей и талантов. Вместе с тем общество в будущем отнюдь не станет царством дилетантов, знающих обо всем понемногу и не умеющих ничего делать квалифицированно. По мере дальнейшего развития научно-технической революции общество станет не примитивней, а сложнее современного. Колоссальный рост знаний, а также расширение сферы его технологического применения потребуют глубокой специализации со стороны работников, чрезвычайно высокой профессиональной компетентности. При этом количество профессий и специальностей в обозримом будущем будет не сокращаться, а возрастать. В условиях антагонистического общества это не может не сопровождаться усилением классовой дифференциации; в условиях же развитого социализма профессиональная специализация будет сочетаться с возрастанием социальной однородности общества.

За последнее время в социологической литературе стало признаком хорошего тона третировать профессионализм, пренебрежительно отзываться о специализации. В свое время испанский философ Ортега-и-Гассет заклеймил процесс специализации в обществе как «вертикальное вторжение варварства», которое принесет, дескать, современной цивилизации такие же пагубные последствия, как вторжение варваров для Римской империи. Однако подобное аристократическое высокомерие по отношению к профессиональной компетентности не выдерживает критики.

Профессиональная специализация — это всего лишь оборотная сторона, своего рода «изнанка» общественного разделения труда и обмена деятельностью между людьми. Она, вне всякого сомнения, связана с определенными издержками для личности, но одновременно сопровождается для нее и многими приобретениями. Вот почему каждый хочет сам быть «всесторонне развитой личностью», однако в деловых взаимоотношениях с другими людьми явно предпочитает «иметь дело со специалистами». Если у вас испортились часы, предостерегал Марк Твен, то, ради бога, не обращайтесь с просьбой починить их к неудавшимся паяльщикам, оружейникам, сапожникам, механикам и кузнецам, какими бы приятными собеседниками и милыми людьми они ни были. Элементарный здравый смысл подскажет, что лучше постричься у хорошего парикмахера, чем у садовника; лучше сшить костюм у высококвалифицированного портного, чем у плотника. И самый достойный способ вознаградить других за их высококвалифицированные услуги — это самому быть профессионалом своего дела. Дилетант, которому нечего предложить другим в обмен, — это нахлебник общества. Именно благодаря разделению труда и специализации люди могут приобрести лучшее, на что способны другие, и, в свою очередь, предложить им в обмен лучшее, на что способны сами. В ходе научно-технической революции люди попадают во все большую зависимость не от машин, а друг от друга.

Всестороннее развитие личности и профессиональная специализация не противоречат друг другу. Более того, одно предполагает другое. Только такая специализация, которая целиком поглощает все время и все мысли человека, делает его ограниченным во всех остальных отношениях. Крайность специализации состоит не в ее так называемой узости. Наоборот, спасение от отрицательных последствий специализации заключается в еще большей специализации, как это ни звучит парадоксально. Ибо для того, чтобы высвободить время для разносторонних занятий, не перестав быть компетентным специалистом, надо соответственно сузить область своих профессиональных интересов. Научно-техническая революция помогает облегчить бремя специализации, высвобождая время от рутинных, механических занятий, связанных с ней, и расширяя возможность для всестороннего развития личности. Но она не отвергает профессиональной специализации, которая и впредь будет требовать от человека если не всей его жизни, то ее значительной части даже в свободное время, чтобы оставаться на уровне своей эпохи. Наивно думать, что можно быть прекрасным пианистом, играя на рояле лишь два часа в неделю, или выдающимся шахматистом, от случая к случаю встречаясь со своими партнерами и не изучая соответствующую литературу, или же ученым, посвящая науке только уик-энды, и т. д. Даже когда в будущем рабочий день сократится, скажем, до четырех-пяти часов, а может быть и меньше, это еще не значит, что тем и ограничатся профессиональные занятия. Ибо по мере роста знаний будет происходить его ускоренный моральный износ, предполагающий непрерывное пополнение и обновление профессиональных знаний. Всестороннее развитие личности означает, что она перестанет быть рабом специализации, а станет ее повелителем, виртуозом в своей области знания, избранной по призванию.

По мере роста благосостояния все большее значение приобретает вопрос личных стимулов к труду, к образованию, к культурному росту. Стимулирование материальных мотивов, как оно ни важно, не должно сопровождаться усилением потребительской психологии. Долговременные материальные и моральные стимулы с этой целью должны возобладать в сознании трудящегося над текущими, преходящими интересами.

Научно-техническая революция благодаря колоссальному увеличению власти человека над природой не только приближает воплощение в жизнь идеалов коммунизма, создавая соответствующие им материальные условия и экономические предпосылки, но одновременно наносит последний «удар милосердия» по утопическим, уравнительным представлениям о социальной справедливости, в основе которых лежит идея о равномерном распределении между всеми приятных и неприятных занятий, удовольствий и невзгод жизни.

В самом деле, создавая изобилие материальных благ, научно-техническая революция со временем позволит перейти к коммунистическому принципу распределения не путем введения каких-то форм рационирования потребления, а путем предоставления каждому человеку возможности наиболее полно и всесторонне удовлетворять все свои реальные потребности без ограничений. Научно-техническая революция приведет к устранению противоположности между физическим и умственным трудом не путем какого-то чередования в занятии тем и другим на протяжении дня или жизни каждого человека, а избавив людей вообще от необходимости тяжелого физического и монотонного умственного труда и оставив за ними лишь творческий, высокоинтеллектуальный труд. Различие между городом и деревней опять-таки будет преодолено не путем периодической отправки горожан на сельскохозяйственные работы, создания агрогородов и рассредоточения населения по средним «оптимальным» городам, а просто исчезновением деревни как социального явления. Научно-техническая революция вытеснит бумажные деньги из сферы обращения не потому, что они представляют собой «социальное зло», а просто потому, что многие их экономические функции возьмут на себя, притом с гораздо большей эффективностью, электронные вычислительные машины. Количество подобных примеров можно умножить.

Все это, однако, отнюдь не означает, что осуществление глубоких социальных преобразований в обществе отныне сводится лишь к технической стороне, является просто логическим следствием научно-технической революции и якобы не зависит от социального строя, как полагают современные реформисты вроде теоретиков социал-демократии или авторов знаменитого манифеста о «тройственной революции». Научно-техническая революция лишь делает потенциально возможными подобные преобразования в обществе, она ведет к ним в тенденции, они, в свою очередь, представляют собой объективное, настоятельное требование общественного прогресса в нашу эпоху. Однако в условиях антагонистического общественного строя подобные тенденции вовсе не сопровождаются автоматическим разрешением социальных противоречий и конфликтов, которые либо обостряются, либо принимают иную форму. Рост массового производства, с одной стороны, превращает потребление в жертву рекламы, насаждающей мнимые потребности, а с другой — ведет к образованию очагов хронической нищеты отсталая, обездоленная материально и культурно деревня исчезает только для того, чтобы возродиться в своеобразной форме в виде городских трущоб и гетто; тяжелый физический и монотонный умственный труд механизируется, но вместе с тем творческий интеллектуальный труд никак не становится достоянием всех, а превращается в монополию господствующей в обществе элиты. Деньги вытесняются из сферы обращения кредитными карточками, но социальные контрасты между бедностью и богатством отнюдь не сглаживаются. Вместо всестороннего развития личности происходит расчленение человека по различным социальным функциям, которые он призван выполнять в обществе, чтобы оно могло продолжать функционировать.

«В мире сейчас развертывается невиданная по своим масштабам и темпам научно-техническая революция, — отмечал товарищ Л. И. Брежнев в своей речи 28 декабря 1968 года. — Она производит настоящий переворот в одной отрасли промышленности за другой, открывает новые перспективы совершенствования управления производством и организации труда…

Можно без преувеличения сказать, что именно в этой области, в области научно-технического прогресса, пролегает сегодня один из главных фронтов исторического соревнования двух систем. Для нашей партии это делает дальнейшее интенсивное развитие науки и техники и широкое внедрение в производство последних научно-технических достижений не только центральной экономической, но важной политической задачей. На нынешнем этапе вопросы научно-технического прогресса приобретают, можно прямо сказать, решающее значение».[156]

Начавшаяся в недрах старого, антагонистического общества научно-техническая революция, как становится все более очевидным, уже не может уместиться в его прокрустовом ложе и неизбежно ведет к таким экономическим и социальным преобразованиям, которые в перспективе выходят за пределы капитализма.

Сегодня, как никогда более, справедливы слова В. И. Ленина: «Куда ни кинь — на каждом шагу встречаешь задачи, которые человечество вполне в состоянии разрешить немедленно. Мешает капитализм. Он накопил груды богатства — и сделал людей рабами этого богатства. Он разрешил сложнейшие вопросы техники — и застопорил проведение в жизнь технических улучшений из-за нищеты и темноты миллионов населения, из-за тупой скаредности горстки миллионеров».[157]

Научно-техническая революция — неотъемлемая составная часть всемирной освободительной социальной революции нашего столетия, которая завершится переходом всего трудящегося человечества к высшей общественно-экономической формации — к коммунизму. Попытки противопоставить современный научно-технический переворот социалистической революции, а тем более подменить технологической революцией резолюцию политическую и социальную, широко распространенные в нынешней буржуазной социологии и пропаганде, являются теоретически несостоятельными.

Приобретая огромную роль в поступательном развитии общества, наука и техника при всей их относительной самостоятельности отнюдь не представляют собой ни от чего не зависимые и всемогущие факторы социального прогресса. В высшей степени наивны расчеты апологетов государственно-монополистического капитализма, надеющихся с помощью научно-технического прогресса разрешить экономические противоречия и социальные конфликты антагонистического общества. Хотя империализм в условиях борьбы двух систем и стремится приспособиться к требованиям научно-технической революции, однако, даже приобретая некоторые новые черты, он тем не менее, как говорится в итоговом документе международного Совещания коммунистических и рабочих партий в Москве в 1969 году, не в состоянии обуздать стихийные силы капиталистического рынка, предотвратить экономические потрясения и общественные катаклизмы. «Научно-техническая революция открывает перед человечеством беспрецедентные возможности преобразования природы, создания огромных материальных богатств, умножения творческих способностей человека. В то время как эти возможности должны были бы служить благу всех, капитализм использует научно-техническую революцию для увеличения прибылей и усиления эксплуатации трудящихся».[158]

Научно-техническая революция не смягчает, а, напротив, обостряет и углубляет объективные противоречия капиталистического способа производства; она не только в еще больших масштабах воспроизводит традиционные социальные антагонизмы, но и добавляет к ним новые. В ходе научно-технической революции возрастает неустойчивость всей мировой капиталистической системы.

Идеологи буржуазии гораздо более встревожены социальными последствиями научно-технической революции и исходом соревнования двух систем, чем они хотели бы в том признаться не только другим, но и самим себе. Красноречивым подтверждением тому могут служить вырывающиеся у них пессимистические признания, вроде заявления Бжезинского: «…Мой взгляд на роль Америки в мире все еще оптимистичен. Я говорю „все еще“ потому, что сильно встревожен теми дилеммами, с которыми мы сталкиваемся как у себя, так и за рубежом, и особенно социальным и философским смыслом направления изменений в новые времена».[159]

Марксисты отвергают различные правооппортунистические, буржуазно-реформистские концепции, согласно которым научно-техническая революция якобы делает излишней социалистическую революцию, позволяя осуществить социальные идеалы посредством различных технологических нововведений и т. п. Столь же несостоятельными являются и левооппортунистические, утопические взгляды, согласно которым социальная справедливость может быть достигнута и без научно-технической революции, с помощью одного лишь радикального переустройства общества. Общество будущего, несомненно, будет не примитивнее, а гораздо более совершенным, чем современное. Оно предъявляет не меньшие, а большие требования к человеческому интеллекту и творческим способностям личности. «Мы, товарищи, — отмечал Л. И. Брежнев, — строим не царство бездельников, где реки молочные да берега кисельные, а самое организованное, самое трудолюбивое общество в истории человечества. И жить в этом обществе будут самые трудолюбивые и добросовестные, организованные и высокосознательные люди».[160]

Будущее человечества, конечно, не предопределено научно-технической революцией, взятой самой по себе, независимо от социального строя и революционных общественных движений. Но вместе с тем было бы наивно полагать, будто переход к коммунизму как в отдельных странах, так и во всемирном масштабе может быть осуществлен помимо научно-технической революции.

Научно-техническая революция — необходимое условие коммунистического строительства, создания материально-технической базы коммунизма. Без нее недостижимы не только изобилие материальных и духовных благ в обществе, но и окончательное стирание существенных различий между городом и деревней, между физическим и умственным трудом, немыслимо всестороннее развитие личности. Как подчеркивал Л. И. Брежнев на XXIV съезде КПСС, перед нами стоит задача исторической важности, чтобы «органически соединить достижения научно-технической революции с преимуществами социалистической системы хозяйства…».[161]

Соревнование двух социальных систем на поприще научно-технической революции отнюдь не сводится к тому, у кого будет больше машин и чьи машины будут более совершенными. Социалистическое общество призвано историей продемонстрировать, что нынешний научно-технический переворот и его непосредственные результаты могут быть целиком поставлены на благо человечества, что достижения науки и техники могут служить благородным идеалам социальной справедливости, благосостояния народов и всестороннего развития личности.

Проблема состоит не в том, кому отдать предпочтение, — человеку либо машине. Насыщение цивилизации все более совершенными машинами отнюдь не обязательно сопровождается ее обесчеловечением. Технократия или антропократия? Иначе говоря, господство над народными массами привилегированной «элиты», монополизирующей плоды научно-технической революции, или же всестороннее развитие личности и общества благодаря тому, что достижения науки и техники поставлены на службу всему народу, — такова историческая альтернатива XX века. «В проекте Основного документа Совещания, — говорил Л. И. Брежнев, — подчеркивается, что широкое развертывание научно-технической революции стало одним из главных участков исторического соревнования между капитализмом и социализмом. Наша партия полностью согласна о таким пониманием проблемы.

Используя преимущества социалистического строя, Советский Союз добился серьезных успехов в развитии современной науки и техники. Мы первыми поставили ядерную энергию на службу мирным целям, первыми вышли в космос, добились многих других замечательных достижений, выдвинувших Советский Союз в первые ряды научно-технического прогресса.

Но, говоря об этих успехах, мы не хотим преуменьшать силы тех, с кем приходится соревноваться на научно-техническом поприще. Борьба здесь предстоит длительная. И мы исполнены решимости вести ее всерьез, чтобы доказать превосходство социализма и в этой области. Это отвечает не только интересам строительства коммунизма в нашей стране, но и интересам мирового социализма, интересам всего революционного и освободительного движения».[162]

Примечания:

1

Р. П. Уорен, Вся королевская рать. М., 1968, стр. 533.

12

«The Public Interest», № 17, Fall, 1969, pp. 106–107.

13

V. С. Ferkiss, Technological Man: The Myth and the Re-ality. New York, 1969, pp. 15–16.

14

В. P. Beckwith, The Next 500 Years: Scientific Predictions of Major Social Trends. New York, 1967.

15

A. J. Wiener, The Prospect for Mankind and a Year 2000 Ideology. Hudson Institute, 1972, pp. 4–5.

16

Robert L. Heilbroner, The Limits of American Capitalism. New York, 1966, p. 29.

124

В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 26, стр. 77.

125

«L'Humanité», le 10 février 1970.

126

Charles Snow, Science and Government. London, 1961, pp. 83–84.

127

А. Любке, Техника и человек в 2000 году. Л., 1929, стр. 169.

128

«Le Nouveau Planète», mai-juin 1971, p. 8.

129

«Международное Совещание коммунистических и рабочих партий», стр. 22.

130

Гегель, Соч., т. VIII. М,—Л., 1935, стр. 27.

131

К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 4, стр. 429.

132

К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 12, стр. 3.

133

См.: Дж. Бернал, Мир без войны. М., 1960, стр. 292–293.

134

К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 46, ч. I, стр. 476.

135

К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 46, ч. 1, стр. 100–101.

136

J. Е11ul, The Technological Society, New York, 1965, p. 339.

137

R. Theobald, Free Men and Free Markets New York, 1965, стр. 119–120.

138

Sauvy, Mythologie de notre temps. Paris, 1965, pp. 99, 107.

139

К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 23, стр. 194.

140

J. J. Sегvan-Sсhгеiber, Le Défi américain. Paris, 1969, p. 186.

141

«Le plan Sauvy». Paris, 1960, p. 115.

142

H. Винер, Творец и робот. M., 1966, стр. 73, 80.

143

К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 26, ч. 1, стр. 400.

144

К. Mаркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 1, стр. 555.

145

N. Wiener, I am a Mathematician, London, 1959, p. 361. См. также Н. Винер, Я — математик. М., 1960, стр. 345.

146

R. L. Heilbroner, The Limits of American Capitalism New York, 1966, p. 101.

147

«Материалы XXIV съезда КПСС», стр. 41.

148

«The Uses of Sociology». New York, 1965, p. 224.

149

J. Fourastië, Les 40 000 heures. Paris, 1965, p. 83.

150

В. В. Sеligman, Most Notorious Victory. New York, 1966, p. 382.

151

«Le Figaro», le 4 mars, 1971.

152

Ibid.

153

В. В. Sеligman, Most Notorious Victory, p. 380.

154

К. Mаркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 46, ч. II, стр. 214.

155

М. Harrington, The Accidental Century, New York, 1965, p. 266.

156

Л. И. Брежнев, Ленинским курсом. Речи и статьи, т. 2. М., 1970, стр. 346.

157

В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т, 24, стр. 17.

158

«Международное Совещание коммунистических и рабочих партий. Москва, 1969». Прага, изд-во «Мир и социализм», 1969, стр. 18.

159

Z. Brzezinsky, Between Two Ages. New York, 1970, p. XVII.

160

Л. И. Брежнев, О пятидесятилетии Союза Советских Социалистических Республик. М., 1972, стр. 57.

161

«Материалы XXIV съезда КПСС», стр. 57.

162

«Международное Совещание коммунистических и рабочих партий», стр. 208.