Летним лагерем на хребте Брукса

Вечером 11 июля я вылетела заказным рейсом из Фэрбенкса на север; самолет вел Дик Морхед. Под нами проплывали погруженные в субарктический полумрак просторы, бледные, раскручивающиеся с востока излучины Юкона. А дальше постепенно розовеющий, а там и прозрачно— золотой северный горизонт и наконец солнечный восход Арктики. Впереди поднялся хребет Брукса.

Мы приземлились на безлюдном аэродроме Бетлса. Направляясь с чемоданом к гостинице, я увидела неподалеку от входа загон, грубо сработанный из связанных листов фанеры, и догадалась, что здесь— то и сидят волчата.

По очень веским соображениям я воздержалась от немедленного знакомства с ними. Накануне моего отлета из Фэрбенкса норвежский ученый доктор Иун Круг, только что вернувшийся из Анактувук-Пасс, предупредил меня, что очень может быть моя первая встреча с волками на всю жизнь определит их отношение ко мне. Я не могла этому поверить, но решила не рисковать.

На тахте в гостиной, расположенной за вестибюлем, для меня была приготовлена постель. Но со сном пришлось подождать. Из своего номера ко мне тихонько прошла мать Энди и передала записку от Криса. Оказывается, накануне днем он вылетел к месту нашей новой стоянки на хребте Брукса и нарочно предоставил мне возможность накормить волчат, чтобы дать мне преимущество при первой, решающей встрече с ними.

В течение часа мы с миссис Андерсон пытались разжечь огромную, строптивую, топившуюся нефтью плиту, чтобы подогреть молоко. В конце концов я махнула на плиту рукой и пошла к волчатам с холодным молоком.

Вокруг было безлюдно, холодно и тихо. Лился розоватый солнечный свет. С негромким увещеванием склонилась я над загоном. Две серьезные волчьи морды, одна черная, другая серая, уставились на меня снизу вверх. Их владельцы робко жались под куском рваного картона. Я поставила миску с молоком. Серый волчонок двинулся к ней.

В этот момент чей— то голос у меня за плечом громко сказал: «Можно посмотреть на ваших волков?» Это была эскимосская девочка, прибежавшая из своего жилья. Серый волчонок зарычал и, сжавшись, забился под картонку. Не знаю, прав ли был доктор Круг, но отныне не проходило дня, чтобы этот волчонок не рычал на меня. В мгновенье ока я была заклеймена печатью опасности. Сама себе я объяснила случившееся на старый лад, выражением из «Золотого сука»: моя «мана»[3] стала опасной.

Я легла спать лишь в два часа ночи, а в шесть утра, услышав на дворе голоса, поднялась вновь — оберегать волчат, как наказывал Крис в своей записке, от опасного баловства эскимосских ребятишек.

К Крису я смогла вылететь лишь поздно вечером. Летом Энди предпочитал летать по ночам, когда меньше болтанка.

Близ полуночи поплавки нашего самолета коснулись тихого озера, лежащего в укрытом среди гор ущелье в центральной части хребта Брукса — горах Эндикотт. С запада озеро было затенено горами, на восточном берегу горы были залиты солнцем. От темного пятнышка палатки отделилась маленькая фигурка и побежала вниз по склону. Это Крис спешил нам навстречу.

Когда он добежал до нас, мы уже выгрузились. Энди преподнес нам сюрприз — вручил Крису свое охотничье ружье, инкрустированное слоновой костью. Он по собственному почину решил одолжить его нам из весьма трезвых соображений: несколько дней назад, когда после высадки Криса он начал подниматься в воздух, из тундры поднялись два гризли и бросились к самолету. Энди приложил к ружью четыре патрона — все, что у него было.

Теперь мы были вооружены — впервые за двенадцать лет нашей жизни в диких местах. Даже прошлым летом, выслеживая с кинокамерой гризли, мы ходили совершенно безоружные.

Заботливость Энди растрогала нас и напомнила о страшноватых подарках, полученных от двух незнакомцев прошлой весной. Узнав, что мы будем летать над дикими районами хребта Брукса, они с застенчивой любезностью снабдили нас морфием, чтобы нам было чем покончить с собой. При этом молчаливо подразумевалось, что морфий избавит нас от участи быть съеденными заживо, если мы изувечимся при аварии. С почтительной шутливостью я спрашивала себя, где же нам следует держать морфий, если учитывать и ту возможность, что у нас могут быть перебиты руки? Попробуй достань его тогда! Уж не подвесить ли к носу миниатюрные торбочки? И теперь меня занимал вопрос (хотя деликатность не позволяла мне спрашивать): есть ли у Энди подобное же грозное оснащение?

Этот подарок вносил огромное разнообразие в нашу аптечку, хоть и не пополнял ее существенно: теперь в ней были кусочки лейкопластыря для заклейки небольших ран и морфий! Был у нас раньше и пузырек с антисептическим средством, но он давно уже замерз и лопнул. И еще у нас была липучка для латанья брезента и спальных мешков.

Почему мы взяли с собой так мало медикаментов? Тут сказалось различие между нашим и «цивилизованным» взглядом на вещи. Наши неосознанные жизненные установки расходились с теми, что приняты в цивилизованном обществе.

Цивилизованность громко, на весь мир, скулит: «Обеспечьте меня, укройте меня, заботьтесь обо мне!» Но отказываться от всякого риска — значит отказаться жить.

В годы второй мировой войны мы служили воздушными наблюдателями на самом высоком в горах Олимпик пункте системы ПВО. То была первая зима после нашей женитьбы, во мне еще жила тоска по городу. Я считала, что нам нужны санки, чтобы в случае необходимости вывозить на них раненых. Санки не успели прибыть до снега, который завалил нас на всю зиму. С гор мы спускались примерно раз в месяц за почтой — на лыжах или в снегоступах. Никто из нас не заболел. Это вразумило меня. С тех пор мы каждое лето бродили с рюкзаками по бездорожным горным районам, захватив с собой лишь брезент, который использовали вместо палатки. Спали прямо на голой земле, не имея даже надувных матрацев: когда единственный мужчина в походе обременен съемочным снаряжением, приходится всячески ограничивать вес багажа.

Мы предпочитали носить продовольствие — это было важнее. А также топор и комплект легкой оловянной посуды. Нагружать себя еще и медикаментами мы считали излишним. Мы брали с собой заплатки для заклеивания ран, липучку и вполне этим обходились. Друзья подарили нам пакеты первой помощи — мы оставили их дома.

Надо выбирать одно из двух: либо страховаться на все случаи жизни, либо поверить в себя и идти налегке, не опутанным, как Гулливер в стране лилипутов, нитями бесчисленных предосторожностей. Разумеется, есть и золотая середина. Мы никогда не стремились к опасности. Но приходится где— то подвести черту или же оставаться дома в мягком кресле. Без долгих слов и раздумий мы подвели черту, решив не обременять себя аптекой от всех несчастных случаев и с ничем не омраченной радостью отдаваться любимому делу.

С Крисом однажды случилось— таки несчастье. Дело было в горах Олимпик, еще до нашей женитьбы, он был один и неосторожно ступил на гнилой ствол дерева, лежавший на крутом склоне. Бревно переломилось. Крис скатился с кручи и очнулся со сломанной рукой. Он, как мог, вправил ее — потом кость пришлось ломать заново, — натаскал и наколол здоровой рукой дров, сварил ведро рису, поставил рядом ведро воды и завалился спать. Он промучился несколько дней, но все же был ужасно рад, что сломал руку, а не ногу и не шею. Он пил мутную воду из ведра, в котором замешивал оладьи; несчастный случай надолго задержал его в горах, так что у него даже кончились припасы.

— Какая жалость, что у тебя не было английской соли, — промурлыкала я, полагая, что ее можно было бы пустить на примочки для руки. (Он тогда еще только ухаживал за мной.)

— Она мне не понадобилась, — ухмыльнулся Крис. — Я до смерти испугался, это подействовало не хуже.

Одни созданы для жизни на приволье, другие — в четырех стенах. Либо «на приволье» по собственному желанию, либо «в четырех стенах» в лоне цивилизации — пусть даже человек живет в необитаемой пустыне.

Серебристая волна за самолетом рассекла темно-синюю, затененную горами гладь озера. Вот Энди уже в воздухе. Как всегда, дрогнуло сердце, когда поплавки оторвались от воды. Улетел! Самолет дал над нами прощальный круг, качнул крылом. Крис уже нагружал свой каркас, а я все смотрела и смотрела, как серебристая струйка дыма возникает на темном фоне гор, становится все тоньше и тает внизу в каньоне Алатны. Затем и я вспомнила о делах.

Крис закрепил на моем каркасе самый интересный груз, какой только мне приходилось носить, — клетку с волчатами. На привязанной к ней рваной картонке, надписанной эскимосами из Анактувук-Пасс, значилось: «Серого зовут Курок, черного имя — Леди».

Я шла за Крисом вверх по горному склону к палатке, стоявшей в миле впереди, Курок и Леди вне всякого равновесия болтались в клетке за моей спиной. Крис, которого я не видела несколько дней, вводил меня в курс наших дел.

Во-первых, почему только два волчонка, а не четыре, как было обещано?

Оказывается, логово нашли два эскимосских парня, они убили родителей и забрали все потомство — пятерых волчат. Один из волчат «не хотел есть», и его тоже убили. Другой задохся на веревке, которой был привязан. Третий сорвался с привязи, подошел к сидевшим на цепи эскимосским собакам, и они разорвали его. Два уцелевших волчонка были доставлены на плечах за сотню миль в Анактувук-Пасс и скорее всего умерли бы с голоду до нашего прибытия, если бы там не оказался случайно доктор Круг. Он купил для волчат сгущенного молока у местного торговца по цене два доллара за три банки.

Во— вторых, почему Крис выбрал именно это место? Оказывается, он хотел обосноваться где-нибудь на безлюдье, чтобы растить волчат в полном уединении, и тут было именно такое место. Мы находились в трехстах милях к северо-западу от Фэрбенкса, в двух часах полета через дикие горы от Бетлса и более чем в ста милях пешего пути по тундре от ближайшего населенного пункта — поселка эскимосов Анактувук-Пасс.

Крис, как всегда, руководствовался при выборе лишь картой, и остановиться здесь его побудило одно соображение, которое никогда не пришло бы мне на ум. Я уже немало знала от Криса о диких краях, но он все еще был моим учителем. Здесь, в горном проходе и его окрестностях, берут начало четыре реки, и Крису пришло в голову, что, вероятно, дикие животные используют это место как естественный мост между ними. Было что-то жутковатое в той непреложности, с какой вскоре подтвердилась его догадка.

Но уже и сейчас многое говорило о том, что он прав. В тот бесконечно долгий для меня день, когда я дожидалась самолета на аэродроме в Бетлсе, тут с запада на север прошло четыре тысячи оленей. А по ранее проложенным следам Крис заключил, что эта огромная масса животных лишь арьергард какой-то колоссальной миграции. Он отснял несколько футов пленки, и эти снимки чрезвычайно радовали его: олени спускались по склону горы и обходили голубое озеро гигантской буквой 8.

Когда вас со всеми пожитками вытряхивают из самолета на пустое место, тут не повитаешь в облаках, тут знай работай да работай. На мою долю выпало перетаскивать весь багаж от озера к палатке. На это ушло несколько дней.

Криса же ждала настоящая съемочная работа, и он в отчаянной спешке строил загон, чтобы можно было впустить в него волчат и фотографировать их.

Крису хотелось увековечить их младенческий облик, который исчезал не по дням, а по часам. Им уже и так, вероятно, было месяца по два; волчата рождаются примерно в середине мая. Пока загон не был готов, они оставались в своем фанерном логове, не дававшем возможности ни наблюдать их, ни установить с ними дружеские отношения, или как неприкаянные сидели на привязи.

На этот раз Крис имел помощника под стать своему рвению к работе солнце. Закатов не было, и трудовой день его ограничивался лишь пределами его собственной, почти неиссякаемой работоспособности. Он рыл канавы на каменистом горном склоне, чтобы заглубить в них изгородь и предупредить возможность подкопа. Когда материал для изгороди был доставлен, он на своих плечах принес его в лагерь, для меня эти рулоны были слишком тяжелы.

Первые день-два я ходила как в тумане от усталости, сонливости, необычности всего окружающего. Что-то в этом месте мне не нравилось. Впервые в жизни местность не внушала мне доверия. Здесь было красиво. Горы на той стороне прохода местами были залиты солнцем, местами прятались в тени. Постепенно повышающееся дно прохода внизу под нами, с цепочкой озер и озерец, было теплого рыжевато-бурого цвета и постоянно расцвечивалось радугами.

И все-таки это место не внушало мне доверия. Даже сейчас, в июле, над ним висела тень грядущей Великой тьмы. А Крис собирался здесь зимовать!

Правда, не в палатке, а в фанерном бараке; перспектива провести ледостав в палатке, так же как и ледолом, ему не улыбалась. Он нашел площадку на горе, разровнял ее и уложил балки фундамента, когда Энди доставил их. Но даже площадка, которую он избрал, не внушала мне доверия.

Она находилась между палаткой и узким глубоким ущельем, тянувшимся от гребня хребта над нами. Мне казалось, что мы окажемся под перекрестным огнем всех ветров — ветра, дующего вниз по ущелью, и ветров, рвущихся через проход. Наш барак — его не предполагалось закреплять якорями — мог быть опрокинут бурей и превращен в груду хлама. Уже сейчас шквалы и внезапные порывы ветра не давали нам покоя. Палатка вздувалась пузырем, посуда летала по воздуху, волчата испуганно прижимали уши. Какими же должны быть зимние бури?

И все же я чувствовала за собой вину: ведь мои страхи могли помешать Крису в его работе. Он хотел зимовать здесь из деловых соображений, по крайней мере так он говорил. Широкий поток миграции, иссякший здесь перед самым нашим прибытием, мог хлынуть отсюда в обратном направлении, и, если в октябре олени снова пойдут этими местами, можно будет заснять брачные бои самцов. Ради этого Стоило провести здесь в одиночестве зиму.

Я нисколько не сомневалась в том, что мы выдержим зимовку. Но мне так ясно представлялся холодный свет звезд, трескучий мороз, темнота. И прежде всего неимоверное одиночество. Однако для Криса это был вызов. Был ли он действительной причиной его желания остаться? Лично я считала, что одно дело ответить на вызов, другое — лезть на рожон.

В мой первый же вечер здесь, после того как я целый день перетаскивала груз, прибиралась в лагере и готовила в тундре под шквальным ветром, уже валясь с ног от усталости, внезапно случилась тревога, потребовавшая нового напряжения сил. Крис заметил в горах гризли, который направлялся в нашу сторону и должен был выйти в окрестностях лагеря, чуть выше его. Ветер дул вверх по ущелью, и гризли непременно учуял бы запах соблазнительно доступных «сладких вещей»: волчат и мяса, привезенного для них на самолете из Фэрбенкса и сложенного в естественной нише в стене ущелья. Крис схватил ружье Энди и полез в гору: он хотел не убить, а лишь отпугнуть гризли.

Я сидела на скале и смотрела ему вслед, пока он не скрылся из глаз.

Меньше всего на свете мне хотелось лезть сейчас в гору. Но вот я на мгновенье потеряла из виду и гризли: он нырнул в котловину. Тут уж я поднялась и побежала догонять Криса. Мне пришло в голову, что, выйдя к краю котловины, он может не заметить вовремя, гризли в вечерней тени.

Я была не вооружена, но у меня было «секретное оружие», надежное и проверенное на опыте. С его помощью я уже дважды неожиданно для самой себя спасала Крису жизнь в жутких ситуациях на Аляске. Моим оружием был фактор внезапности.

Я догнала Криса, но обнаружить гризли нам не удалось. Он либо учуял или услышал нас, либо просто свернул в сторону где-нибудь поблизости. Крис был обеспокоен.

— Он мне не страшен, пока я вижу его, — сказал он. — Хуже будет, если он проберется в лагерь, когда мы будем спать.

И вот, вместо того чтобы лечь спать — а спать нам хотелось смертельно, — мы совершили человечески понятную, само собой напрашивающуюся нелепость.

Дело в том, что мы каждую ночь ожидали самолет, он должен был сделать несколько рейсов, чтобы доставить нам сетку и столбы для загона. Мы знали, что он должен прилетать около полуночи, когда болтанка наименьшая, но не знали, в какие именно ночи. Поэтому мы решили улечься не раздеваясь на спальных мешках, готовые помчаться к озеру, как только снизу, по каньону Алатны, донесется далекий гул мотора. Иначе Энди мог разгрузиться и улететь, прежде чем мы добежим до него. А пропустить случай увидеть человека из внешнего мира — такая мысль нам и в голову не приходила.

В полночь мы отставили бдение и легли спать. Однако особенно разоспаться не пришлось. В три часа нас разбудил громкий шорох за дверью палатки. Крис схватил ружье и в чем мать родила выполз наружу. Возвратился он, весело ухмыляясь: просто ветер сдул брезент, прикрывавший примус.

На следующую ночь самолет прибыл, и с ним вместе дополнительная гарантия нашей безопасности, которую предусмотрел Энди. Он долго разгонял самолет взад-вперед по реке у Бетлса, чтобы взлететь с внепрограммным добавочным весом на борту — вторым пилотом Диком Морхедом. Энди решил не оставаться единственным на свете человеком, знающим, где мы находимся, — так, на всякий случай.

Это напомнило мне любопытный эпизод, случившийся в прошлом году. Боб Байере, летчик, возивший нас по Юкону, чуть не подвел тогда супружескую чету — белого траппера и его жену— индианку, которых он доставил на самолете в отдаленный дикий район. (К слову сказать, женщина была так толста, что, увидев ее, Боб стал готовить к полету самолет побольше.) Он обещал прилететь за ними ровно через год со дня высадки. Никто, кроме него, не смог бы их разыскать. Две недели спустя Боб попал в аварию из-за неисправности мотора, был ранен в голову и две недели пролежал без сознания. Все это время не только его собственная жизнь, но и жизнь двух людей, оторванных от цивилизации, висела на волоске.

С пребыванием у нас Дика Морхеда связано несколько странно— забавных эпизодов. Он пошел ловить рыбу к ручью, который протекал по ущелью и впадал в озеро, и раздавил гнездо с утиными яйцами, причем остался совершенно равнодушным к горю утки— матери. (Ранним летом в тундре необходимо оказывать величайшую учтивость всякой дикой твари.) Крис очень сожалел об этом, так как рассчитывал заснять утячий молодняк. Однако этот случай имели другие последствия.

Утро следующего дня было тихое и пасмурное. Я готовила завтрак, Крис изучал широкий проход под нами, выискивая «объекты». Он сидел на скале, чтобы удобнее было держать тяжелый полевой бинокль (те бинокли— лилипуты, которыми мы пользовались, бродя с рюкзаками по горам в Штатах, здесь, в этой монотонной рыжевато-коричневой необъятности, были бы практически бесполезны). Одной из причин, почему Крис выбрал для лагеря это высокое неудобное место, была хорошая обзорность. Глядя вдоль полого повышающегося дна прохода, можно было видеть все, что делается на местности на четыре мили к северу.

Внизу под нами лежали три озера. Мы назвали их Посадочное озеро, Среднее озеро и Северное озеро. А если забраться чуть повыше, можно было увидеть целых двадцать два озера и озерца. Самое дальнее из них было замечательно тем, что посылало по ручейку в каждую из трех больших речных систем Аляски — в реки Нигу и Киллик, текущие к Северному Ледовитому океану, и в Алатну, впадающую в Берингово море.

Я только что взбила тесто для оладий и налила в него топленого масла, как вдруг Крис сказал:

— Внизу, у озера, возле кучи наших вещей, три каких— то белых животных. Похоже, снежные бараны. — И минуту спустя добавил: — Нет, это гризли, медведица с медвежатами.

Мамаша заметила нас, они идут к нам наверх.

Первая моя мысль была о волчатах. Они сидели на привязи. Я осторожно подошла к ним с намерением загнать их в фанерный ящик. Они съежились, как от страха, и на время я оставила их и поспешила на помощь Крису: он лихорадочно разыскивал четыре патрона, заваленных пожитками, разбросанными по полу.

Наконец мы нашли их. Крис взял ружье и еще один жуткий предмет, назначение которого не ускользнуло от меня, хотя мне и некогда было особенно размышлять на этот счет, — охотничий нож для рукопашного боя, и зашагал вниз навстречу гризли. Они быстро шли гуськом в гору по направлению к нам. Я погасила примус: не исключена возможность, что в скором времени в лагере разыграется побоище. После этого я загнала волчат в ящик. Наглухо закрывая их листом фанеры, я пробормотала:

— Бедные, может статься, вы так и умрете здесь с голоду.

Крис притаился за серой скалой. Гризли, по-прежнему гуськом, приближались к нему. Тут я быстро сочинила самую устрашающую погремушку, какую когда-либо делала, а именно: опорожнила большую, на два с половиной фунта, жестянку порошкового молока, вложила в нее пустую банку из-под сгущенки и для пущего звону пару камешков. Придерживая погремушку, чтобы она не загремела до времени, я сошла к Крису, но не заняла место рядом с ним, а как подкошенная упала на землю, посреди тундры. Не подумайте только, что от страха: все это время я помнила о своем секретном оружии.

Футах в пятидесяти от Криса медведица остановилась и начала внимательно разглядывать его, потом повернула голову и посмотрела на медвежат.

Последовала немая сцена. Медвежата ждали, Крис ждал, я ждала. Решение было целиком предоставлено медведице. Прошла минута. Серый склон горы безмолвствовал. Два заложника, молча сидевшие в темном фанерном ящике, должно быть, напряженно прислушивались.

Наконец медведица приняла решение: повернулась и не торопясь пошла тем же путем, каким пришла, а за нею следом двинулись медвежата. Можно было не сомневаться, что она отступила из-за них, чувствуя неопределенность ситуации и не желая безрассудно рисковать детенышами.

Тут— то и произошел курьезный эпизод, которым мы обязаны неосторожности Дика. Медвежонок, шедший последним, наткнулся на разоренное гнездо. Но к еде он приступил не сразу, а сперва поднял голову и воззрился на мать и братца, которые, словно позабыв о нем, уходили все дальше. Потом нагнулся и принялся есть. После мы не нашли на этом месте ни скорлупки.

У кучи нашего имущества медвежья семейка задержалась, варварски расшвыряла вещи и, пройдя далеко на запад, исчезла в лощине среди гор.

Я принялась размешивать тесто для оладий. Крис взглянул на меня и сказал:

— Ну что ж, поблагодари бога…

Это было как раз то, о чем мы часто забывали в последние суматошные дни. Мы были рады. За медведицу и за себя. Она была самой красивой медведицей гризли, какую мы когда-либо видели, — чистой кремово— белой масти, совсем как белый медведь. А ее медвежата походили на большие белые грибы дождевики.

В последний раз беспечность Дика помянулась нам несколько недель спустя. Мы были у озера. Крис взглянул на утку, которая все лето провела здесь одна, и тихо сказал:

Бедная утка!

Бедная? — живо переспросила я. — Это что, новая разновидность?

Бедная, — повторил Крис. — Прилетела на север, чтобы создать семью. И вот приходится улетать обратно одной.

То была отнюдь не первая и последняя наша встреча с гризли. Каждый медведь, проходивший через ущелье, — а в это время года они все почему-то шли с севера — рано или поздно замечал наш лагерь. Можно было даже точно определить этот момент: гризли методически поворачивали и направлялись к нам вверх по склону.

Перед скалой, где Крис поджидал медведицу, он установил «предел дерзновения»: «Если мишка переступит его, буду стрелять».

Прежде чем спуститься вниз, мы всякий раз оглядывали проход в бинокль.

Однажды, не заметив ничего подозрительного, мы спустились без оружия к ручью наловить сетью хариусов. Мы шли себе и шли, как вдруг рыжевато-коричневый бугор, лежавший на нашем пути, поднялся среди тундры и замер, уставя на нас темное, как у всех гризли, брюхо.

Нам оставалось одно: отвести глаза в сторону, чтобы не тревожить медведя, и спокойно пройти мимо. После того как мы миновали его, гризли плюхнулся на четвереньки и подрал вскачь на север — туда, откуда явился.