Волчата

Крис закончил загон за неделю, и мы с радостью водворили волчат на жизненное пространство, с таким трудом отвоеванное у горы. Как и следовало ожидать, они были вне себя от восторга. Крис извел на них несколько футов пленки, а затем направил все свои усилия на благоустройство лагеря, который пока что выглядел довольно жалко. Крис заново натянул брезент, на сей раз не в виде квадратного домика, а буквой V, направленной острием против двух господствующих ветров. Из валунов, которыми было усеяно русло ручья, протекавшего по ущелью, он сложил стол, и мне стало гораздо веселее стряпать стоя, хоть как-то укрываясь от постоянно дующих яростных ветров.

Следующее мероприятие Криса имело увеселительный эффект. Он начал запасать впрок топливо, наваливая в кучу срубленные ивы. Теперь можно было топить нашу новую юконскую печку и для обогрева, и для просушки одежды.

Вскоре Крис кончил наваливать одну груду и принялся за вторую, и тогда два сорокопута облюбовали первую в качестве своеобразной вешалки. Они ловили мышей за волчьим загоном и развешивали их на ветках ив; внизу, под кучей хвороста, жили другие, «заколдованные», мыши. Что нас веселило — это живая и выразительная бормотня сорокопутов, обсуждавших стоящую перед ними поистине дьявольскую проблему — присутствие двух волчат в таком месте, где так много костей и на костях так много вкусной еды. Сорокопуты садились за изгородь, вперяли взоры в кости и волчат, а затем, не в силах совладать с собой, принимались обсуждать наболевший вопрос, издавая то мелодичные, то задушенные, то хриплые крики и причмокивающие звуки. Очень может быть, дистанция между птицами и людьми чуточку менее велика, чем мы склонны предполагать, хоть и имеем все основания возмущаться отождествлением себя с ними. Расшифровать чувства сорокопутов не составляло никакого труда.

Но настал момент — обе кучи хвороста утратили для нас всякий интерес.

Крис отказался от мысли зимовать здесь и бросил «дровозаготовки». Мои доводы относительно ветров в ущелье взяли верх.

Однако это решение ввергло нас в мучительную неопределенность — не приведи господь испытать ее вновь. От мысли зазимовать где-нибудь на хребте Крис не отказался. Он все еще лелеял надежду снимать в октябре брачные бои оленей—самцов. Но где окажутся эти кочевники через два месяца? Ответ на этот вопрос был нашей ставкой в игре, и аномальные условия Арктики вынуждали нас делать ставку уже сейчас, в июле.

Арктическое лето зажато между ледоломом и ледоставом. Если верить Энди, ледостав мог начаться в любой день после первого сентября. До этого нам следовало завезти самолетом — в несколько рейсов — материалы для постройки барака и по мере возможности поставить его.

Все эти дни мы жили двойной жизнью. День был насыщен событиями и деловой суматохой, ночью мы лежали в сумраке палатки, подчас бодрствуя в ожидании самолета, и обсуждали нашу проблему. Как-то Крис с легкой улыбкой сказал мне:

— Съемки на Аляске — это как «золотая лихорадка». Материал здесь есть. И вот становишься безжалостным и азартным. (Он хотел сказать, что мы рискуем так, как едва ли рискуют при обычных обстоятельствах, и вынуждены принимать вслепую важные решения.) Тратишь душевные силы, свою жизнь, свое состояние. А будет ли толк — может, да, может, нет. Здесь это в порядке вещей.

А однажды он задал необычный для него вопрос:

— Лоис, чего бы хотела ты?

Растерявшись, я так и ляпнула, что было у меня на уме:

Вернуться домой.

Давай сперва снимем картину, — мягко ответил он. — Быть может, мы делаем как раз то, что нужно.

Эти смиренные слова успокоили меня, и я перестала дергать Криса. Однако из тупика нас вывел лишь один его смелый творческий акт. Крис не из тех людей, что мирятся с безвыходным положением. Его поступок не лез ни в какие ворота и не имел никакого отношения к тому, ради чего мы здесь были. Но он развеял чувство безысходности и дал нам благотворное ощущение того, что мы на верном пути и снова повелеваем обстоятельствами.

Дело было так. Крис ежедневно прогуливал волчат на поводке. Их миниатюрные сбруи выдавали его гордость тем, что теперь у него есть свои волчишки. Волчата были нашими первыми ручными животными. С самого начала нашего супружества мы вели «дикий» образ жизни и не имели возможности ни взять животное с собой в странствия по горам, ни попросить соседа кормить его в наше отсутствие. У нас просто не было соседей, ибо мы жили в таких местах, где на многие мили вокруг нет людей. К тому же любое ручное животное может либо убивать диких животных, либо быть убитым ими. Но Крис, я это знала, до сих пор тосковал по Тиму — пуме, которая у него когда-то была.

И вот однажды Крис, глядя на волчат, которые, как обычно, держались дико и отчужденно, вдруг сказал:

— А что, если отпустить их? Пусть сами провожают нас до дому.

Нет, нет! Они убегут, и мы их больше не увидим!

Крис нагнулся и снял с волчат нарядные сбруи.

Это риск с расчетом.

То был наш первый смелый дружеский жест по отношению к волчатам, за которым последовал целый ряд других.

Как я и опасалась, волчата пустились наутек. Но затем произошло чудо, и мы обогатились первой драгоценной крупицей достоверных сведений о волчьем характере. Леди стремительно повернулась на месте и побежала обратно к Крису, демонстрируя нам так называемую волчью улыбку, несомненно одну из самых милых и подкупающих улыбок на свете. До этого мы и не подозревали, что существует такая.

Леди улыбалась всем своим существом. Казалось, улыбается даже ее выгнутая горбом спина. Плотно прижав уши, она радостно разбрасывала во все стороны, даже вперед и назад, свои крупные передние лапы, словно они были у нее на шарнирах. Подбежав к Крису, она исполнила наиболее очаровательную часть улыбки — наклонила голову набок и высоко задрала в противоположную сторону переднюю лапу, словно умоляя о дружбе и глядя на Криса снизу вверх с выражением такой неподдельной радости, какой мы еще ни разу не видели на ее острой черной мордочке. Глаза Криса тоже сияли от счастья.

Тут мы впервые осознали, какими красивыми могут быть волчьи глаза.

Доктор Рудольф Шенкель считает волчью морду одной из наиболее выразительных звериных морд. Эту выразительность ей придают главным образом быстро меняющие выражение глаза. Их нельзя оценить по достоинству, если не рассматриваешь волка вблизи. С небольшого расстояния замечаешь, что у них удлиненный косой разрез благодаря черной меховой оторочке глазниц. Если же смотреть с расстояния в несколько футов, кажется, что они посажены горизонтально, Глаза волка большие и прозрачные, как вода. Они бывают серые, золотистые или зеленоватые — у каждой особи своего цвета, который зависит также и от настроения. Изменчивые темные зрачки, легко расширяющиеся от различных эмоций, могут гореть или сверкать свирепым огнем алчности и гнева.

Остальные части волчьей морды также изменяются, отражая различные чувства. Веки могут быть зажмурены или разглажены, уши чутко насторожены или миролюбиво поджаты. К тому же изменчива и слабо развитая, но чрезвычайно сложная мускулатура самого рыла, и из-за этого, по свидетельству художника— анималиста Уильяма Берри, волчью морду очень трудно рисовать.

Улыбка совершенно естественно переходит у волка в «полное волчье приветствие». Склонив голову набок и пригнув шею, волк может лечь на землю, сперва шеей, а потом, вывернув свое гибкое, как у угря, туловище, и спиной — истинно танцорское движение, на которое не способна ни одна собака. Волк может выполнить его, не перевертываясь окончательно, благодаря исключительно широкой опоре, которую обеспечивают задние лапы. Он проделывает приветствие одним плавным движением, сопровождаемым ласковым поблескиванием глаз.

Первой части приветствия, так называемому подставлению шеи врагу, приписывается очень важное значение. Однако, готовясь лечь у ног человека, волк подставляет шею земле, и для него совершенно безразлично, в какую сторону он повернет ее. Если он поднимает и отворачивает от вас голову, подставляя вам легко уязвимую шею, это происходит потому, что ему хочется поднять лапу и положить ее вам на шею, если до нее можно дотянуться, либо просто улечься у ваших ног.

Отныне волчья улыбка прочно вошла в нашу жизнь, постоянно согревая наши сердца и заставляя улыбаться в ответ. Вскоре мы обнаружили, что самый ободряющий знак, какой мы можем подать в тундре волчатам, недоверчиво наблюдающим за нашим приближением, — это самим воспроизвести волчью улыбку. И вот мы приседали на корточки, расставив локти, и откидывали в сторону руку. Понижение вашего роста волк истолковывает как признак миролюбивых намерений. Не знаю, понимали ли волчата, что мы хотим им улыбнуться. Во всяком случае, приседание и откидывание руки было для них нашим постоянным знаком отличия. Они улыбались в ответ, откидывали в сторону лапу и бежали к нам.

Не отдавая себе отчета в том, как это важно, мы часто начинали с подражания, чтобы держать волков в своей воле.

Наивно было бы полагать, что, после того как Крис даровал волчатам свободу и ответил на их улыбку, они с легкостью последовали за нами домой.

Наоборот, они то и дело оглядывались на нас, чтобы убедиться, следуем ли мы за ними! Оказывается, они видели в нас часть своей стаи, хотя тогда мы и отдаленно не догадывались об этом. Общительные волчишки хотели, чтобы мы составляли им компанию, но при этом всячески увертывались и не давали себя схватить.

В конце концов они были водворены в загон, накормлены, и надо было видеть, каким довольством и благодушием сияли их маленькие мордочки!

Когда я готовила ужин, Крис подошел ко мне и полушутливо, полузастенчиво шепнул мне на ухо:

— Мне так нравятся наши волчишки!

Отныне они пользовались полной свободой на наших ежедневных прогулках.

Мы обладали тем бравым, спасительным «начальным невежеством», которому потом только диву даешься. Мы и представить себе не могли, какие треволнения нас ждут впереди, когда мы попытаемся жить на более или менее свободных началах с «не ориентированными» на человека животными.

Нами руководило лишь поверхностное желание фотографировать волчат.

Разумеется, это было возможно только на основе дружеских взаимоотношений с ними. К тому же мы хотели снимать их в естественном окружении в силу некоего определявшего наш образ мыслей и даже образ жизни взгляда: мы были убеждены в том, что последние чудесные уголки дикой природы, ныне стираемые с лица земли, представляют собой несметную ценность, лишь смутно ощущаемую человеком и в наши дни стоящую на грани гибели и полного исчезновения. Дикая природа без животных мертва. Это всего лишь мертвый пейзаж. А животные без дикой природы — закрытая книга.

Итак, сбруя была навсегда снята с волчат, и тут я с ужасом обнаружила, что на их шубке остались следы. Неясными бледными полосами они проступали даже на пышной черной шубке Леди. «Неужели, — недоверчиво спрашивала я себя, — сбруя попортила шерстку в какой-то критический момент ее роста?» Я тогда еще не знала, что такие вот «сбруйные метки» — характерная примета всякой волчьей шубы!

Теперь волчата открывали нам тундру, как никто другой. Первым делом они обратили наше внимание на безымянные комочки костей и перьев — останки птиц, погибших здесь нынешней весной, — больных, старых, обессиленных либо захваченных поздней бурей птиц; они проделали долгий путь к тундре, где впервые увидели свет и услышали песни своих собратьев, и здесь умерли.

Леди поймала мышь. Это была ее первая добыча. Она пришла с нею к Крису, и он похвалил ее. Леди танцевала вокруг него, сияя от гордости.

Затем волчата продемонстрировали нам то самобытно— неповторимое свойство всего дикого, которое так поражает нас в сказках братьев Гримм.

Дело было так. Мы шли с волчатами по новому маршруту, и я обернулась взглянуть, почему отстала Леди. Наш черный волк стоял возле куртинки впервые открытых им темно-розовых маргариток и знакомился с ними! Он водил по ним носом, поднимал лапу и трогал их. Позже нам приходилось наблюдать, что и другие молодые волки точно так же знакомятся с впервые открытыми ими цветами.

Волчье любопытство бескорыстно и идет гораздо дальше страха и интересов желудка. Впервые раздавив гриб дождевик, Леди отпрыгнула назад, чихнула и снова хлопнула его лапой. Любопытствуя, она подбежала ко мне; сидя на земле, я рвала и ела первые, еще кислые ягоды голубики. Я раздавила несколько ягод, она слизнула их языком и стала внимательно наблюдать за мной. Я сорвала еще несколько ягод и дала ей, после чего она сама сорвала и съела несколько ягод. Волчат тоже надо учить.

Все эти эпизоды имели отношение к еде. Подлинно бескорыстную зачарованность неведомым Леди проявила однажды утром, впервые увидев лед.

Она стояла и изучала лед в своей поилке, трогая его лапой. Даже после того как я налила поверх льда воды, она сунула лапу в воду и погладила эту новую для нее гладкую поверхность.

Затем мы открыли в натуре наших волчат какую-то темную, совершенно непонятную нам черту. Желая порадовать их, Крис однажды привел волчат к найденному им трупу оленя. Однако они не обрадовались, а как будто смутились, взволновались. Затем крошка Леди взвалила на себя неимоверный труд (надо полагать, такова была бы нормальная реакция ее родителей) — стала прятать мясо.

Она отрывала кусок, уносила и, держа его в челюстях, деловито выкапывала ямку. Она клала мясо в ямку и засыпала его взрыхленной землей, подгребая землю не лапами, а своим нежным носом. Затем она спешила обратно к туше. Не желая рисковать всем своим достоянием, она прятала куски по разным местам.

Ну а что делал тем временем Курок?

Курок ел!

Чем это объяснялось — различием между самцом и самкой? Или несходством характеров? Долгое время спустя нам довелось наблюдать, как Леди два часа работала, словно вол, под палящим солнцем, пряча по частям добычу, а маэстро Курок прохлаждался поблизости в тени ив. Но мы видели за работой и его, и он трудился даже еще прилежнее Леди, делая большущие концы с тяжелыми кусками мяса, чтобы спрятать его; единственным стимулом к этому у него был дух соперничества, опасение, что его мясо могут присвоить чужаки. Леди же действовала как будто из более общих побуждений. Мясо положено прятать, вот и все.

Волчата были весьма не похожи друг на друга. Леди отличалась диким, крайне независимым нравом, была бесстрашна, игрива и всегда предводительствовала, всегда знала, куда идти, что делать. Курок поражал меня сочетанием барственности и робости, хотя, возможно, это вполне естественное сочетание. Он был сложной натурой, Леди — простой. Она, казалось, всегда куда-то стремилась, словно шла навстречу судьбе. А раз в пути — пустяки были для нее безразличны.

Другое дело Курок. Он любил роскошь. В жаркие дни он занимал единственный прохладный уголок в загоне — похожую на логово пещеру. Это само собой разумелось. Леди же с полным безразличием спала где придется прямо на солнцепеке. Когда Крис и для нее выкопал тенистую пещеру, она два дня с недоверием обходила ее: «дикое» место!

Курок был очень привязан к Леди. В нашем загоне не было ворот. Мы отгибали в одном месте верх металлической сетки и переступали через нее. И вот однажды вечером Курок чуть не сошел с ума. Мы посадили Леди в загон, а он этого не видел, тем более что часть пути Крис нес ее на руках. Курок решил, что Леди пропала, и побежал в тундру искать ее, а когда вернулся к загону, она была тут как тут. Кланяясь и улыбаясь, она бегала вдоль изгороди с другой стороны и приглашала его к игре. Он был до того расстроен, что никак не давался в руки и не шел домой.

Очутившись наконец в загоне, бедный волчишка думать забыл о всяких удобствах и хотел лишь одного — быть поближе к Леди. Даже на следующий день, оставив свою тенистую пещеру, он лежал рядом с нею на припеке, положив большую поджарую лапу на ее пушистый мех.

Много времени спустя Крис сказал мне:

— Я допускаю, что когда-нибудь Курок может стать опасным, но свирепым — никогда.

У волчат было сильно развито чувство собственности. Они не ссорились из-за еды: кому первому доставался кусок мяса, тот и съедал его. Но если случалось, оба хватали мясо одновременно, начиналась игра «кто кого перетянет». До драки дело не доходило, но каждый цепко держал лакомый кусок, не желая уступать его другому. Волчата шлепались на землю, рычали, тянули мясо к себе, упирались — и все ритмично, словно под барабанный бой.

Однажды Крис решил инсценировать и заснять эту борьбу. Он наладил камеру и бросил волчатам большой кусок мяса. Оно досталось Леди. Курок лишь взглянул на нее, затем сел и выжидающе уставился на Криса, то и дело поспешно оглядываясь через плечо: не просмотрел ли он, как его доля пролетела мимо. Крис рассмеялся и, сжалившись, бросил кусок и ему.

Волчата и не подозревали, что, когда запас мяса иссякал, они могли убить нас горем, если б стали попрошайничать. Но они никогда не канючили куски. Если они и голосили, так только тогда, когда мы уходили и оставляли их одних.

Они были игривы и все делали наперекор, как щенки. Однажды дождливым вечером я стояла у юконской печки и терпеливо просушивала их подстилки.

Затем я расстелила подстилки в их спальном ящике в загоне. Волчишки заскочили в ящик, выволокли подстилки и, расправив их лапами, улеглись на них прямо под дождем!

Время от времени то темное и дикое, что окружало нас со всех сторон, давало себя знать. Однажды утром Крис заметил гризли, который шел по ущелью на юг. Поначалу казалось, что медведь свернет в сторону реки Нигу. Но к тому времени как я принялась мыть посуду, он проходил уже мимо Северного озера, не собираясь никуда сворачивать, и стало ясно, что он не охотится, а просто гуляет. Мы приготовились. Я погасила примус и наладила погремушки. Крис занял позицию у «предела дерзновения». Я до последней минуты надеялась, что медведь пройдет мимо, не заметив нас.

Он шел уже низом, под самым лагерем. Это был чудовищно огромный зверь и — красавец. Его лапы и голова были сама чернота. Свое прекрасное светлое рыжевато-коричневое одеяние он носил, словно просторный плащ. У него был наиболее резко выраженный загривок, какой я когда-либо видела у медведя. При каждом движении передних лап он колыхался из стороны в сторону и казался то черным, то рыжевато-коричневым. Когда медведь входил в тень, загривок превращался в гребень допотопного ящера, взбегавший от низко опущенной головы к бугру над плечами.

Гризли поднял взгляд и тотчас направился вверх, как поступил бы на его месте всякий разумный медведь. Когда он подошел к «пределу дерзновения», мы вскочили и пустили в ход наши погремушки. Медведь понесся вскачь на юг, в своем первоначальном направлении, и лишь только раз рискнул взглянуть назад, чуть повернув голову набок.

— Посмотри на волчат, — понизив голос, сказал Крис. — Теперь он у них по ветру.

Леди стояла на самом высоком камне в загоне, Курок — под нею. Хотя они не могли видеть гризли, оба усиленно вбирали в себя впечатления. Голова Леди была высоко вскинута, глаза сумрачные, потемневшие. «Она сейчас совсем как настоящий волк», — прошептал Крис. В тусклом свете утра у нее был какой-то жуткий вид.

Дикость как свойство ушла из человеческого окружения. В условиях цивилизации, кажется, приручен сам воздух, которым мы дышим. Принято думать, что дикость — это свирепость. На самом же деле дикость нечто гораздо более серьезное, чем просто свирепость. Дикость — это независимость, пожизненное обязательство рассчитывать только на свои собственные силы. Во всем, что касается индивидуальной безопасности и продолжения рода, волк полагается лишь на самого себя. Нам стало очень грустно, когда мы поняли это. А случилось это тогда, когда волчата впервые увидели оленей.

Этого события мы ждали с любопытством. Олень — обычная добыча тундрового волка. Как поведут себя Леди и Курок, впервые увидев оленя?

И вот однажды, прогуливаясь, мы набрели на молодого оленя-самца.

Волчата были заняты игрой и не сразу заметили его. Он начал с обычного оленьего ритуала: сперва бросился бежать, потом остановился, оглянулся назад и… окаменел в созерцании необычного шествия, двигавшегося к нему по тундре: два человека, черная длинноносая кинокамера и два резвящихся волка!

Увидев наконец оленя, волчата припустили от нас во все лопатки. Крису удалось остановить Курка, но на Леди не подействовали никакие мольбы. Она упорно бежала вверх по горному склону, и мы совсем было решили, что больше нам ее не видать. Наконец, сочтя себя вне опасности, она обернулась, села и стала наблюдать за оленем, который сам бежал теперь что есть мочи, спасая свою жизнь.

Вы можете убедить волка в дружелюбности ваших намерений. Но вам никогда не убедить его в безопасности ситуации, тут он решает сам.

Поступок Леди был отчасти продиктован ужасающей самонадеянностью, свойственной всем молодым диким животным; точно так же детеныш горного барана убегает от матери и от стада, ища укрытия на высокой скале. Но было в нем и нечто другое. Крис почувствовал это.

— Они понимали, что мы ничем не можем помочь им. (Это было совершенно очевидно.) Но и они не собирались помогать нам! Попади мы в беду — тем хуже для нас, только и всего.

То было проникновение в неведомые глубины, в сущность волчьей натуры, в самое свойство «дикости». Но наши открытия страшно нас озадачивали: что-то в нас самих, точнее говоря, наши предвзятые понятия о волках, мешали нам принимать факты такими, как они есть. Курку и Леди потребовалось немало времени, чтобы сломить и развеять эту предвзятость.

Она есть у каждого. Каждый «знает о волках все». Вот например, о трубкозубах не существует единого ходячего мнения, а о волках существует, и человек, отродясь не видавший волка, будет с пеной у рта утверждать, что его мифический, выдуманный волк — настоящий.

Марсианский мудрец, ознакомившись с образом мифического волка, не многое узнает о волках, зато многое узнает о человеке. Он узнает, что мы бесшерстые, слабонервные, раздражительные существа. Нам лишь бы упиваться фанатической уверенностью в своей правоте.

Настоящие волки не собачливо-драчливые существа. Таковы собаки, и мы можем их понять. Но как может изнеженная, легко вскипающая человеческая порода понять волка?

Я была куда ревнивее к волчатам, чем Крис, Само собой разумеется — по крайней мере на первых порах, — он ладил с ними гораздо лучше, чем я. Каждое утро, готовя завтрак, я с завистью поглядывала на него. Он сидел на низком камне в загоне и ждал, когда волчата прибегут поиграть с ним: мы очень скоро убедились, что время игры определяем не мы, а они!

Курок уже был животным одного хозяина, а именно Криса, одним из тех животных, которых, если верить людям, имеют многие и которых так редко встречаешь в действительности. Он сам приходил к Крису и давал тихонько погладить себя. Леди никого не признавала за хозяина и была уклончива.

Однажды я заметила, как она стояла за спиной Криса и, подняв голову, задумчиво созерцала его шляпу. Можно ли отделить шляпу от его тела? Едва ли.

Тогда она сунула нос в его боковой карман и сделала открытие: уж носовой— то платок, во всяком случае, отделяется! Она вытащила его и побежала, победно размахивая им на зависть Курку. Отныне это стало ее любимой забавой, и носовые платки Криса вскоре были изодраны в клочья.

Случалось, Леди пробовала оттирать Курка от Криса, широко расставляя лапы и улыбаясь ему, если только Курок не кусал ее легонько за ноги. А однажды утром, в то время как Курок блаженно льнул к ногам Криса, Леди отошла в сторонку, улеглась у изгороди и как бы с полнейшим безразличием принялась глодать старую кость. И тут я с изумлением заметила, что ее безрадостные зеленые глаза то и дело устремляются на парочку у скалы. Леди ревновала! Что Курок тоже ревнив, этого мы тогда еще не знали.

По мере того как выявлялись индивидуальные черты двух столь различных животных, меня стал мучить неразрешимый вопрос: какими могли быть их погибшие братья и сестры? Я просто не могла себе представить тип волка, отличный от тех двух, что были у меня перед глазами. И еще вопрос: возможно ли, чтобы какой-нибудь из погибших волчат был чудеснее Леди? Подчас я была склонна видеть в ней своего рода гения волчьей породы.