Глава XVII. AUTOS DE FE

Отныне инквизиция Толедо приступила к борьбе с еретиками, которых следовало считать упорствующими и неисправимыми, поскольку они не воспользовались милосердной снисходительностью церкви и не постарались получить прощение.

С этого момента расследования приобрели гораздо более зловещий характер.

Первое аутодафе в этих изменившихся условиях состоялось 16 августа 1486 года. Двадцать мужчин и пять женщин были приговорены к передаче гражданским властям. Одним из них был сам губернатор Толедо, командор рыцарского ордена Сантьяго.

Их вывели из тюрьмы инквизиции ранним утром – было около шести часов утра, – облаченных в санбенито и колпаки. На каждом санбенито написали имя жертвы и состав преступления против веры. И без того уродливые одежды размалевали вдобавок кроваво-красными изображениями драконов и чертей. На шею каждому накинули веревочную петлю, а вторым концом веревки связали руки, в которых осужденный держал незажженную свечу из зеленого воска.

Их провели по улицам медленной процессией, которую, как обычно, возглавлял отряд из братства Святого Петра-мученика, следовавший за зеленым крестом инквизиции, покрытым траурной вуалью.

Зеленый цвет креста был не только символом постоянства и вечности, но и напоминал свежесрубленную ветвь – эмблему истинной веры, в отличие от сухого хвороста, подбрасываемого в костер.

Вслед за воинами веры под балдахином алых и золотых тонов, в сопровождении четверых служителей и предшествуемый звонарем, облаченный в торжественную малиновую рясу шествовал священник, которому поручили читать мессу, как предписывалось ритуалом страшного торжества. Он нес гостию⁷², и при его приближении толпа опускалась на колени, люди били себя в грудь в такт звона колоколов.

За священником шел другой отряд из братства Святого Петра-мученика, а за ним – осужденные. Каждого из них сопровождали два доминиканца в белых сутанах и черных плащах, горячо убеждавших тех, кто не признал своей вины, сделать это хотя бы в последний час.

Альгвасилы Святой палаты и воины гражданских властей с поблескивающими алебардами на плечах шли по сторонам этой части процессии.

Непосредственно за осужденными двигалась группа людей, размахивавшая длинными зелеными шестами, на которых болтались изображения осужденных за неявку по вызову трибунала – страшные гротескные манекены из соломы с нарисованными лицами и смоляными глазами, в размалеванных санбенито и колпаках; в них должны были красоваться оригиналы, по счастью, оставшиеся на свободе.

Затем верхом на мулах, покрытых траурными попонами, ехали почтенные инквизиторы, сопровождаемые всадниками в черных плащах с белыми крестами на груди – представителями Святой палаты, членами трибунала.

Перед ними несли стяг инквизиции, представлявший собой овальное изображение, где на черном поле красовался зеленый крест между оливковой ветвью и обнаженным мечом. Оливковая ветвь – эмблема мира – символизировала готовность инквизиции проявить милосердие к тем, кто искренним раскаянием и признанием заслужил прощение Святой матери-церкви. Столь широко демонстрируемое милосердие, как мы уже убедились, могло состоять в удушении перед сожжением или, в лучшем случае, в пожизненном заключении, конфискации имущества, бесчестии детей и внуков осужденного.

Меч оповещал об альтернативе. Гарсиа Родриго утверждает, что он свидетельствует о медлительности инквизиции в расправе с врагом. Если так, то выбранный символ поистине курьезен; но в любом случае в действиях Святой палаты трудно усмотреть медлительность.

Процессию замыкали гражданские судебные чиновники и их альгвасилы.

В таком порядке мрачный кортеж приближался к площади перед кафедральным собором. Здесь были установлены два обтянутых черной материей помоста для церемонии, богохульно названной «актом веры».

…Узников возвели на один из помостов и усадили на скамьях, установленных поднимающимися рядами: на верхних рядах всегда оставляли место для тех, кого предстояло передать в руки гражданских исполнителей, – по-видимому, с той целью, чтобы их лучше видели толпившиеся внизу зрители. Каждый из обвиняемых сидел между двумя монахами-доминиканцами. Шесты с укрепленными на них манекенами устанавливали сбоку от скамеек.

На другой помост, где находился алтарь и стояли стулья, поднялись инквизиторы со своими нотариусами и финансовыми инспекторами, сопровождаемые стражей.

Покрытый вуалью крест поставили возле алтаря, зажгли свечи, развели кадило, и, едва вознеслось сладковато-едкое облачко ладана, началась месса.

В заключение церемонии осужденных пылко убеждали раскаяться и заключить мир со Святой матерью-церковью, чтобы спасти свои души от вечных мук, на которые в противном случае инквизиторы обязаны были их осудить.

Когда проповедник умолк, нотариусы Святой палаты города Толедо начали зачитывать преступления каждого из обвиняемых, подробно описывая конкретные формы, в которых выражалась приверженность подсудимых иудаизму. Едва называли очередное имя, узника выводили вперед, ставили на табурет и зачитывали приговор (позднее табурет был заменен клеткой).

Не требуется богатого воображения, чтобы понять душевное состояние участников церемонии – того покрывшегося мертвенной бледностью бедняги, взмокшего от холодного пота, объятого ужасом затянувшейся агонии, которая могла повергнуть в трепет самого стойкого из сидевших на скамье подсудимых, ошеломленного жизнерадостным сиянием августовского солнца – прощальным милосердным прикосновением Природы – и пристальными взглядами тысяч глаз, сочувствующих, ненавидящих, жадно наслаждающихся картиной невиданного прежде зрелища. Или, быть может, чувства той несчастной женщины в полуобморочном состоянии, поддерживаемой сопровождающими доминиканцами, которая пытается сохранить ускользающее мужество и выдержать неописуемую муку неутешительных слов обещанного безжалостного «милосердия»…

И все это – «Именем Христа»!

Чтение приговора подходит к концу и завершается фразой о том, что церковь не в силах помочь преступнику, отказывается от него и передает гражданским властям. Наконец наступала пародия заступничества, или ходатайства: дабы не навлечь на себя обвинение в нарушении нормы, инквизиторы просили гражданских судейских чиновников о том, чтобы не была пролита кровь осужденного и не были нанесены травмы его телу.

Вслед за этим обреченного уводили с помоста и его принимали конвоиры гражданских властей, представитель которых бормотал короткие слова приговора. Затем осужденного сажали на осла и поспешно увозили из города к месту сожжения в предместье Ла-Дехеса.

Посреди поля возвышался огромный белый крест; вокруг него были установлены двадцать пять столбов с уложенными возле них вязанками хвороста, а толпы праздных зевак волновались в нетерпении, ожидая начала представления.

Осужденного привязывали к столбу, и доминиканцы вновь приступали к своим уговорам. Они размахивали распятием перед его полными ужаса глазами и призывали сознаться, раскаяться и спасти душу свою от мук вечного ада. Они не оставляли его, пока хворост не занимался трескучим огнем, языки которого постепенно охватывали сложенные вязанки и начинали лизать босые пятки еретика.

Если он делал признание, отступая перед душевными или физическими страданиями, доминиканец подавал знак, и экзекуторы подбегали к костру и быстро душили осужденного. Если же муки физические не могли одолеть его религиозных убеждений, если он оставался твердым в своем намерении умереть медленной, ужасной смертью – смертью мученика за веру, которую считал единственно истинной, доминиканец покидал его, расстроенный этим «дьявольским упорством», и бедняга оставался умирать в мучительной агонии на медленном огне.

Между тем под прозрачным безоблачным куполом неба страшная работа служителей веры шла своим чередом «Именем Христовым». Один за другим обвиняемые выслушивали приговоры, пока последняя из двадцати пяти жертв не оказалась в руках гражданских исполнителей. В лугах Ла-Дехеса пылало столько костров веры, что могло показаться, будто христиане мстят своим врагам такими же человеческими факелами, какие те некогда жгли в Риме.

Шесть часов, сообщает Ороско, ушли на проведение действа, от которого кровь стынет в жилах – суд Святой палаты неизменно и во всем придерживался помпезной торжественной медлительности и той хладнокровной невозмутимости, что предписывались создателем «Directorium» – «simpliciter et de plano» (Просто и последовательно» (лат.)), – чтобы поспешность не привела к непростительному нарушению установленных норм отправления «правосудия».

Лишь к полудню последняя из двадцати пяти жертв запылала на лугах Ла-Дехеса.

Инквизиторы со своей свитой спустились с помоста и направились в собор, чтобы продолжить труды праведные на благо христианства.

В тот день им предстояло заняться еще одним очень важным делом, требующим исполнения совершенно иного ритуала, нежели тот, которым они руководили утром.

В данном случае подсудимых было всего двое, но оба являлись духовными лицами. Один из них – приходской священник из Талаверы; другой – королевский капеллан. Обоих признали виновными в приверженности к иудаизму. Их привели на аутодафе в полном церковном облачении, словно на праздничную мессу. Поднявшись на платформу для подсудимых, они оказались напротив другого помоста, на котором восседали не только инквизиторы со своей свитой, но и епископ в сопровождении двух высокопоставленных иеромонахов – аббата монастыря Святого Бернарда и аббата монастыря из Сислы.

Нотариус Святой палаты зачитал состав преступлений, вменяемых в вину подсудимым, и объявил об изгнании из церкви. Вслед за тем их по очереди подводили к епископу, который производил разжалование из духовного сана, поскольку суровая рука закона не могла касаться духовного лица – сие было бы святотатством.

Начав с лишения чаши, епископ принимался последовательно снимать с осужденного ризу, епитрахиль, манипулу и стихарь⁷³, произнося при этом соответствующие фразы. Затем он нарушал форму тонзуры, выстригая клоками волосы вокруг нее.

В конце концов с обреченных клириков содрали все одежды, свидетельствовавшие об их духовном сане. Теперь на плечи каждого набросили санбенито – ризу позора, – а голову увенчали трагическим колпаком, после чего на шею накинули веревку, вторым концом которой связали руки. Приговор гласил о передаче обвиняемых в руки гражданских исполнителей, которые уволокли их и привязали к столбам.

В воскресенье, 16 октября, в кафедральном соборе состоялось оглашение обращения, объявляющего еретиками несколько умерших граждан, которые до сей поры считались христианами. Поэтому возникла необходимость обнародовать эти сведения и вызвать в суд их наследников. В течение двадцати дней последним надлежало явиться в трибунал с отчетом о наследстве, от обладания которым они отстранялись, поскольку собственность умерших, согласно действующему декрету Торквемады, конфисковывалась в пользу королевской казны.

10 декабря девятьсот человек предстали на аутодафе для публичного примирения с церковью. То были самообличители из ближайших сельских районов, которые отозвались на эдикт о помиловании, недавно изданный в этих краях.

Нотариус перечислил формы иудейских ритуалов, в следовании которым признались виновные, и объявил об их стремлении с этих пор жить и умереть в христианской вере. Затем он зачитал догматы веры, и после каждого догмата самообличители хором повторяли: «Верую!» В заключение на Евангелии и распятии они поклялись не впадать более в заблуждение, доносить обо всех известных им случаях вероотступничества, преданно служить делу Священной инквизиции и святой католической веры.

Приговор обязал их участвовать в процессиях в последующие семь пятниц, а затем – в первую пятницу каждого месяца в течение года. Последние будут проводиться в пределах их районов. Кроме того, им надлежало приходить в Толедо для участия в процессиях в честь Девы Марии в августе⁷⁴ и во вторник страстной недели⁷⁵ . Двести человек были приговорены носить санбенито поверх обычных одежд в течение года и не появляться на людях без него под страхом наказания за непокорность и обвинения в повторном вероотступничестве.

Семьсот человек должны были явиться за прощением 15 января 1487 года, а тем двумстам, о которых речь шла выше, предстояло пройти этот обряд лишь 10 марта. О них, кстати, Ороско сообщает, что это были в основном жители сельских округов Талаверы, Мадрида и Гвадалахары и что некоторых из них впоследствии приговорили к пожизненному ношению санбенито.

Во время аутодафе, состоявшегося 7 мая, к сожжению приговорили четырнадцать мужчин и девять женщин. Среди них был каноник из Толедо, обвинявшийся в ужаснейших ересях и признавший под пыткой, как пишет Ороско отвратительную подмену слов мессы. Вместо предписанной формулы таинства он, как выяснилось, обычно произносил, абсурдную и почти бессмысленную тарабарщину: «Sus Periquete, que mira la gente» (Игра слов – «Вот мгновение, что людей восхищает» (исп.) близко по звучанию к латинскому: «Объезженная свинья, что людей удивляет»).

На следующий день состоялось дополнительное аутодафе, посвященное исключительно умершим и бежавшим еретикам и происходившее в виде столь необычного театрализованного действа, что выглядело нетипичным даже для Испании, где подобные церемонии происходили повсюду; это говорило о нездоровой изобретательности некоторых толедских инквизиторов.

На помосте, куда обычно поднимались осужденные, был установлен мрачный деревянный монумент, задрапированный черной материей. Едва нотариус выкликал имя подсудимого, служители открывали двери монумента и выносили изображающий еретика манекен, покрытый чем-то вроде еврейского савана.

Этому соломенному чучелу зачитывали подробный перечень его преступлений и приговор суда, объявлявший подсудимого еретиком. После этого манекен швыряли в костер, пылавший на площади, а вслед за ним туда же летели останки умершего, эксгумированные для этой церемонии.

Следующее значительное аутодафе произошло 25 июля 1488 года, когда двадцать мужчин и семнадцать женщин погибли в пламени костров, а в дополнительном аутодафе на другой день были сожжены более ста манекенов умерших и бежавших еретиков.

С этих пор инквизиция крепко утвердилось на земле Толедо, и в дальнейшем число жертв неуклонно росло. В самом деле, сроки эдиктов милосердия прошли, а новых более не издавалось, и приговоры к сожжению – через посредство гражданских властей – и к пожизненному заключению стали неизменным результатом процессов инквизиции в Толедо и по всей Испании.

Полуобгоревшие остатки санбенито погибших хранились в церквах тех приходов, где жили эти люди. Эти лохмотья вывешивали в церквах подобно тому, как вывешивают захваченные в сражении знамена противника – трофеи победы над ересью.