Глава XI. ЮРИСПРУДЕНЦИЯ СВЯТОЙ ПАЛАТЫ – ФОРМА ПРОЦЕДУРЫ

Невозможно получить полного представления о юриспруденции Святой палаты, не уделив должного внимания действиям трибунала и методам, которые использовались при ведении дел.

Сфера его деятельности уже рассматривалась нами, как и преступления, попадавшие под юрисдикцию безжалостного трибунала к моменту назначения Торквемады на могущественный пост Великого инквизитора и главы Супремы. Осталось добавить, что, желая еще шире раскинуть сети инквизиции, он стремился распространить ее юрисдикцию на все дела, непосредственно затрагивающие вопросы веры, и на ряд преступлений, имеющих к ней лишь косвенное отношение.

Добился ли Торквемада осуществления всех своих замыслов, мы не знаем. Но известно, что именно он причислил двоеженство к разряду дел, находящихся в ведении Святой палаты, утверждая, что это – преступление против закона божьего, осквернение таинства бракосочетания. Адюльтер, который в неменьшей степени является преступлением против этого таинства и не наказывается гражданскими судами, он оставил без внимания, но установил, что содомия⁶¹ попадает под инквизиторскую юрисдикцию и что повинных в этом грехе следует сжигать на костре заживо.

Человека непреклонного целомудрия и строгости, его приводила в гнев распущенность нравов, царившая в среде клириков. Однако не в его власти было одолеть зло без особых полномочий, которые мог дать только Рим, а Торквемаде хватило истинной смелости добиваться таких полномочий от ужасного Джованни Баттисты Кибо, занявшего трон Святого Петра под именем папы Иннокентия VIII.

Наиболее возмутительная форма этой распущенности известна как «соблазнение» – «solicitation turpia» («соблазнение грешницы» (лат.)), – то есть злоупотребление тайной исповеди для соблазнения кающейся женщины. Это обстоятельство серьезно вредило церкви, ибо давало разящее оружие в руки ее противников и клеветников. Принято считать, и это более чем вероятно, что возникновение исповедальных кабин, введенных в семнадцатом веке, объясняется именно этим: они позволяли надежно оградить исповедника от кающегося, оставляя им для общения зарешеченное окошечко.

Как и другие проступки духовных лиц, дела такого рода находились полностью в ведении епископов, отчаянно сопротивлявшихся любым попыткам Торквемады вторгнуться в сферу их влияния. Неудивительно, что духовенство сочло за лучшее прекратить борьбу с этим злом и, за исключением старого кардинала, придерживавшегося жесткой позиции и боровшегося с этим злом в соответствии со своим званием и долгом священнослужителя, проявляло величайшую терпимость к разоблаченным нарушителям, о чем можно судить по мягкости епитимий, наложенных на них.

Уступки искушению, которое захватывало священника и приводило к интимным связям между ним и его кающимися прихожанками, были полностью дозволены и признаны.

Впоследствии, однако, эти вопросы, решить которые оказалось не во власти Торквемады, Рим все-таки передал в ведение инквизиции ради самого существования церкви, ибо над ней уже сгустились грозные тучи народного гнева.

Всегда крайне неприятное для церкви «соблазнение» стало чрезвычайно опасным после Реформации, когда оно с полной очевидностью проявлялось в необоснованных разглашениях тайны исповеди. Широко распространилось мнение, что справиться с этим злом можно только методами инквизиции, и потому соответствующие дела были переданы в руки инквизиторов. Осквернение тайны исповеди стало достаточным основанием для причисления «соблазнений» к ереси. Более того, в некоторых случаях ересь могла оказаться даже менее безобразным явлением: например, когда священник уверял прихожанку, что ее согласие на интимную близость с духовным лицом не представляет собой греха. Причем женщину, обвинившую священника в «соблазнении», всегда особенно дотошно допрашивали об этой стороне дела.

В позднем издании «Cartilla», или «Руководства» (для инквизиторов), все издания которой осуществлялись исключительно самой инквизицией, в разделе «Causas de Solicitacion» («случаи соблазнения» (лат.)) можно найти инструкции по дознанию женщины, предъявившей священнику упомянутое обвинение.

Однако не в интересах церкви было выставлять напоказ этих правонарушителей, обнажая тем самым свои язвы.

Лимборк утверждает, что таких правонарушителей отправляли на каторжные работы или даже отдавали в руки гражданских властей, приводивших приговор в исполнение. Но тогда, как отмечает Льоренте, к ним пришлось бы применить все правила аутодафе, из-за чего, безусловно, возник бы скандал при объявлении характера преступления. Совершенно справедливо его высказывание о том, что такой поворот событий был нежелателен для церкви, ибо ее постигло бы заслуженное порицание. Поэтому такие процессы были закрытыми и приводили к приговорам, мягкость которых не находит оправдания. Сверх всяких ожиданий, преступники отделывались только лишением духовного сана. Зачастую инквизиторы ограничивались тем, что лишали провинившихся священников права принимать исповеди и накладывали епитимью, согласно которой нарушители должны были пребывать в уединении монастыря в течение нескольких лет.

Однако, вполне возможно, подобное наказание было тяжелее, чем может показаться на первый взгляд. Дело в том, что сами монахи тех монастырей, куда ссылали осужденных, считали подобную епитимью какой угодно, только не легкой.

Подтверждением тому может служить материал судебного разбирательства, подробности которого Льоренте обнаружил в изученных им документах.

Речь идет о деле монаха-капуцина⁶², следствием по которому (в XVIII веке) руководил Великий инквизитор Рубин де Кевальос. Сколь высоким было положение и сан преступника, столь же бесстыдной и изобретательной была избранная им защита: протокол читается, как одна из наименее поддающихся литературному переводу историй из «Декамерона» Боккаччо. Его приговорили к пятилетнему заключению в одном из монастырей его же ордена; и такой страх вселил в капуцина сей приговор, что он умолял инквизиторов как о милости, чтобы ему смягчили приговор и заточили в подземелье инквизиции. На вопрос о причинах просьбы, звучавшей так необычно, подсудимый заявил, что слишком хорошо знает о той участи, на которую обрекает его братство тех монахов, которые провинились подобно ему.

Ходатайство было отклонено. Великий инквизитор отказался изменить приговор. Льоренте добавляет, что капуцин скончался три года спустя в стенах монастыря, куда был сослан.

Сколь буйным цветом расцвело распутство в среде духовенства к тому времени, когда инквизиции поручили расправиться с ним, можно судить по данным, приведенным X. К. Лиэ. Из них следует, что только в самом Толедо за первые тридцать пять лет деятельности Святой палаты в этом направлении было осуждено сорок два священника, признанных виновными в «соблазнении». Не следует считать, как проницательно отмечает Лиэ, что инквизиторы покрывали преступления своих духовных собратьев – дело в том, что в тех случаях, когда свидетельства вины были налицо, быстрое вынесение обвинительного приговора позволяло церкви избежать широкого скандала.

Завершая эту тему, отметим: статистика Льоренте свидетельствует, что правонарушителями были в основном монахи; количество осужденных церковных священников составляло лишь десятую часть. Однако это не говорит о большей снисходительности по отношению к церковным священникам.

Другим преступлением, впоследствии тоже введенным под юрисдикцию Святой палаты, было ростовщичество. Но в дни Торквемады ни ростовщичество, ни «соблазнение» не находились в ведении инквизиции.

В своих процедурных формах и методах трибунал Святой палаты под ревностным управлением настоятеля Санта-Крус твердо придерживался установок, заложенных Эймерико. В самом деле, «Cartilla», изданное позже в помощь инквизиторам – некоторые положения из него действуют и доныне – и целиком опирающееся на «Directorium», было в качестве приложений присовокуплено к кодексу, провозглашенному Торквемадой и включавшему в себя как уже имевшиеся положения, так и разработанные позднее.

К этим методам мы теперь и обратимся.

Обвиняемый оказывался перед трибуналом, заседавшим в аудиенц-зале Святой палаты, или Святого дома (casa Santa), как стали называть здания, занимаемые службами инквизиции.

Суд состоял из инквизитора, назначенного Торквемадой, ординария (судья епископства в духовных делах), финансового инспектора и секретаря, в чьи обязанности входило фиксировать все, что выяснялось на дознании. Они рассаживались за столом, на котором возвышалось распятие, установленное между двумя свечами, и лежало Евангелие, предназначенное для принесения клятвы обвиняемым.

После приведения к присяге у арестованного спрашивали его имя, место рождения, подробности о семье и название прихода, в котором он состоял. Затем ему в общей, неконкретной форме задавали вопрос о том, что он может рассказать о своих проступках.

Пенья советует инквизиторам не использовать четких, определенных вопросов, дабы не подсказывать обвиняемому ответы. Кроме того, конкретный вопрос позволял обвиняемому ограничиться ответом по сути его, тогда как расследование, проводимое с помощью вопросов, сформулированных в неопределенной, обшей форме, нередко приводило к тому, что обвиняемый проговаривался о неизвестных еще преступлениях или лицах, до сей поры не заподозренных.

Очевидно, с той же целью схолиаст предлагает спрашивать у обвиняемого, знает ли он, за что его арестовали, и кого подозревает в доносе; инквизиторам рекомендовалось также задать вопросы о том, кто является духовником обвиняемого и давно ли он ходил к исповеди в последний раз. Ответ любого из тех, кто втайне отступил от веры или хотя бы пренебрежительно относился к соблюдению христианских обычаев, непременно разоблачит его и еще раз подтвердит тяжелейшее подозрение в ереси.

Далее Пенья предписывает инквизиторам проявлять осторожность, дабы не позволить обвиняемым ускользнуть от их расспросов, и не поддаваться воздействию их доводов или слез, ибо еретики чрезвычайно изобретательны в сокрытии своих преступных заблуждений.

Эймерико перечисляет десять различных методов, используемых еретиками в стремлении обмануть инквизиторов. Эти методы – скорее личное знание Эймерико коварства священников, чем опыт, накопленный при разоблачении хитростей еретиков. Словом, инквизиторы вполне могли бы использовать подобные уловки, если бы случилось невероятное и сила закона оказалась на стороне еретиков.

Он рекомендует отвечать вероломством на вероломство – «ut clavus clavo retundatur» («клин клином вышибают» (лат.)) – и оправдывает использование лицемерия и даже заведомой неправды, отстаивая право инквизиторов сказать: «Cum essum astutus dolo vos cepi!» («хитрость присуща даже луку, исподтишка вызывающему слезы (лат.)); рекомендует противопоставить десяти хитроумным методам коварных еретиков десять особых правил, которые застанут их врасплох и вконец запутают.

Эти правила и комментарии Пеньи к ним заслуживают подробного ознакомления, поскольку позволяют нам понять дух средневековой церкви.

Итак, повторными допросами от обвиняемого следует добиться ясных и точных ответов на поставленные вопросы.

Если обвиняемый решительно не сознается в своем проступке, инквизитору надлежит обратиться к нему с величайшей мягкостью, давая понять, что суду все известно, излагая это приблизительно так:

«Видишь, я жалею тебя – того, кто ошибся из-за своей доверчивости, чья душа погибает; ты согрешил, но еще больший грех лежит на том, кто вовлек тебя в это заблуждение. Потому не принимай на себя грехи других и не выставляй себя главарем в делах, в которых ты был всего лишь соучастником. Поведай мне правду сам, ведь, как ты понимаешь, мне уже известны все обстоятельства дела. Тем самым ты сможешь не уронить свою репутацию, а я смогу быстрее отпустить твои грехи и освободить тебя, и ты сможешь возвратиться домой. Скажи мне, кто руководил тобой, – ведь сам ты не замышлял зла и был введен в заблуждение».

Речами такого рода, звучавшими примирительно и успокаивающе, инквизитор создавал впечатление, что суть проступка известна суду, и приступал к расспросам о частностях.

Пенья добавляет и другую формулировку, которую, по его словам, использовал фра Ивон:

«Не бойся признаться во всем. Ты, должно быть, думал, что они – добрые граждане, обучающие тебя полезным вещам, и доверчиво внимал им… Ты с наивной простотой тянулся к людям, в доброту которых верил и за которыми не знал дурных поступков. Случается, и более мудрые люди допускают ошибки в подобной ситуации».

От несчастного добивались самообличения, на время спрятав под мягкой бархатной перчаткой холодную сталь руки.

В том случае, если представленные на еретика свидетельские показания не обеспечивали безоговорочного признания виновности, инквизитор вызывал его в суд и вел допрос наугад. Если обвиняемый отрицал свою вину, инквизитору рекомендовалось на несколько минут прервать беседу, полистать страницы протоколов и сказать:

«Совершенно очевидно, что ты утаиваешь правду; тебе следует оставить лицемерие».

Из этого обвиняемый мог сделать вывод, что его прегрешения известны и что за эти минуты инквизитор отыскал в документах доказательства вины.

Если подсудимый продолжал упорно отрицать свою причастность к преступлению против веры, инквизитору рекомендовали, держа документы в руках, изобразить на лице удивление и воскликнуть;

«Как можешь ты отрицать это? Неужели ты полагаешь, что мне это не известно?»

Затем ему следовало вновь внимательно посмотреть в документ, будто перечитывая его, и заявить:

«Я был прав! Теперь отвечай – ты же понимаешь, что правда мне известна».

Инквизитор должен остерегаться углубляться в детали, чтобы не выдать обвиняемому своего неведения. Ему следует говорить общими фразами, не касаясь частностей.

Если обвиняемый по-прежнему упорствует в отрицании своей вины, инквизитор может сказать ему, что скоро отправится я поездку и не знает, когда вернется. Сделать это рекомендовалось приблизительно в таких выражениях:

«Видишь сам, я жалею тебя и хочу, чтобы ты сам рассказал мне правду, ибо беспокоюсь о тебе и забочусь о скорейшем завершении дела. Но поскольку ты упрямишься, отказываясь сделать признание, мне придется оставить тебя за решеткой, в кандалах, до моего возвращения – к сожалению, я вынужден на некоторое время уехать и не знаю, когда вернусь».

Если обвиняемый по-прежнему отрицал свою вину, инквизитору следовало продолжать допросы, пока тот не сознается или, запутавшись, не допустит противоречий в своих показаниях. Если же в показаниях возникнут несоответствия, этого достаточно, чтобы подвергнуть его пытке и, может быть, вырвать признание. Ведь при частых допросах трудно придерживаться одинаковых ответов. Поэтому повторением вопросов по одному и тому же поводу легко добиться несовпадения в ответах: едва ли человеку, кто бы он ни был, удастся избежать неточностей.

Здесь мы вновь сталкиваемся с чрезвычайно растяжимым понятием инквизиторской чести. Буквы закона следовало твердо придерживаться во всех процессах, но дух его можно было обходить любыми способами, если то казалось целесообразным. Как говорилось, применение к подследственному пытки допускалось лишь при определенных условиях, одним из которых была противоречивость его показаний. Этому правилу инквизиторы следовали с особой тщательностью и, не испытывая угрызений совести, добивались цели путем обмана, умышленно запутывая подследственного.

Быть может, несправедливо полагать, что последний параграф кодекса Торквемады был задуман скорее как намек на применение подобных методов, чем предупреждение о недопустимости таковых. Но всякий раз при внимательном изучении дел возникает сомнение в порядочности инквизиторов там, где они вели процесс «в соответствии с тем, что подсказывает им совесть». Имеется множество примеров странного отношения инквизиторов и к букве закона, которого им надлежало придерживаться.

Если узник продолжал упорствовать, инквизитору следовало изменить свои отношения с ним и смягчить режим содержания: улучшить питание, позволить близким навестить обвиняемого (и тем самым завоевать доверие), чтобы затем они посоветовали ему признаться, обещая прощение инквизитора и предлагая свои услуги в качестве посредников.

Инквизитор и сам мог присоединиться к ним (в соответствии с дальнейшими планами), обещая проявить милосердие (то есть даровать прощение) обвиняемому и проявляя его в действительности: ради обращения еретика все действия во благо, включая и наказания, которые сами по себе – средство излечения. Когда же обвиняемый, признавшись в своем преступлении, попросит обещанного помилования, следует в общих фразах ответствовать, что он получит даже больше, чем просит, если искренне обратился к христианской вере – «по крайней мере, душа его будет спасена».

Чтобы вполне оценить заложенное в таком поведении инквизиторов двуличие, необходимо принять в расчет двойственность или даже тройственность смысловых оттенков использованного Эймерико латинского слова «милосердие» – «gratia» – и перенести его смысловое значение на испанский эквивалент («gracia»).

В английском языке слово «grace» имеет те же различные значения, хотя это разнообразие не столь широко используется:

а) помилование в смысле полного прощения, амнистии;

б) помилование в смысле смягчения наложенного взыскания или отсрочки его;

в) обращение к Богу, молитва.

Обвиняемому умышленно позволяли полагать, что «gratia» употребляется в смысле полного прощения. Инквизитору оставалось успокоить свою совесть по поводу этого «suggestion falsi» («ложный намек» (лат.)).

Пенья немало высказывался на эту тему, что представляется чрезвычайно интересным.

Он предлагал для рассмотрения и такие вопросы: «Может ли инквизитор пойти на хитрость, чтобы открыть истину? Если ему пришлось дать обещание, обязан ли он сдержать свое слово?» В последнем вопросе он, конечно, имеет в виду обещание о помиловании, данное узнику.

Далее он осведомляет нас, что правовед Качалон решил первую из предложенных проблем, одобрив обман, оправдывая его примером суда Соломона по делу между матерями⁶³ .

Поистине кажется, будто нет ничего такого, чего теологи не смогли бы оправдать посредством искажений, подтасовок или упоминаний о тех или иных прецедентах (более или менее недостоверных) ради достижения своих целей.

Сам схолиаст соглашается с преподобным правоведом и считает (хотя юристы гражданского суда могли с неодобрением относиться к таким методам) вполне достойным и правильным применение обмана в расследованиях Святой палаты, поясняя, что инквизитор обладает более широкими правами, чем гражданский судья.

Таким образом, читаем мы в поучительном трактате Пеньи, инквизитор всегда может пообещать обвиняемому «милосердие» (которое узник всегда понимает как «абсолютное прошение») и сдержать свое обещание послаблением в отдельных наказаниях по своему усмотрению и в соответствии с каноническим правом.

В действительности это означало, что приговоренный к сожжению у позорного столба мог – в случае признания своих грехов – рассчитывать на отпущение их и обращение в веру перед сожжением. Если же, сознавшись, еретик потребует у инквизитора обещанное прощения, следовало ответить, что имелось в виду прощение грехов – и только, ибо его душа может быть спасена лишь в том случае, если сгорит плоть.

тосительно второго вопроса – «Если инквизитору пришлось дать обещание, обязан ли он сдержать свое слово?» – Пенья отвечает, что большинство теологов не считают выполнение обещания обязательным для инквизитора. Они оправдывают это тем, что подобное мошенничество – благо для общества; к тому же, если вырывать признания посредством пытки считается законным, то в еще большей степени приемлемо использование обмана и мошенничества.

Таково, безусловно, наиболее распространенное мнение. Но есть писатели, придерживающиеся другой точки зрения, по поводу чего схолиаст замечает:

«Расхождения во мнениях можно примирить, если обратиться к тому, что, собственно говоря, могли пообещать инквизиторы: их обещания не могли никоим образом выходить за пределы послаблений, которые инквизиция имела право осуществлять, то есть могли лишь изменять меру канонических епитимий».

Далее он пишет, что эти обещания понимались заключенным в совсем ином смысле, но раз уж ему так хочется – это его дело.

Нет причин ставить под сомнение честность Пеньи. Он не являлся ярым сторонником Святой палаты, но, за неимением лучшего, использовал столь отвратительные аргументы, ибо был вынужден оберегать себя от подозрений в «слабой» вере. Он пишет от лица наставника-инквизитора. Так что мы можем лишь догадываться о том, каковы на самом деле были казуисты, которые бросались в глубину умственных хитросплетений и следовали столь запутанными ходами, что фальшь никак не проявлялась в словах, хотя и пропитывала насквозь саму идею.

«Столь мало,- продолжает Пенья, совершая пируэты казуистики, – может даровать в качестве прощения инквизитор, что этого вполне достаточно для выполнения им своего обещания».

И тут его охватывает беспокойство, в нем просыпается совесть: возможно, темную душу пронзил луч сомнения, что право в этом мире несправедливо, а справедливость попрана. И потому, как нам представляется, чтобы успокоить угрызения совести, он пишет заключительный абзац этого раздела:

«Однако для успокоения совести инквизиторам не следует обещать полного прощения и никогда не следует обещать больше, чем можно выполнить».

Вот еще одна из уловок Эймерико для преодоления хитростей упрямых еретиков.

Инквизитору следует использовать сообщника обвиняемого или же уважаемого им человека, который должен добиться его доверия к себе, для чего может часто беседовать с подследственным, пытаясь выудить у него тайное. Если понадобится, этот человек может выдать себя за члена той же еретической секты, чтобы уговорить узника отречься от заблуждений и во всем признаться инквизитору.

Затем однажды вечером, когда обвиняемый будет вести доверительную беседу с гостем, позволить последнему задержаться настолько, чтобы можно было предложить ему заночевать в здании тюрьмы. Следует разместить своих людей так, чтобы они могли подслушать откровения обвиняемого, а писарь должен письменно оформить его признания.

В связи с этим Пенья распространяется в своих поучениях о пользе сих методов, указывая, что возможность склонить постороннего человека к шпионству позволяет не очернять ложью нежную и трепетную душу, которая, безусловно, присуща инквизитору.

«Необходимо объяснить шпиону, разыгрывающему дружеское расположение к обвиняемому, что он может выдать себя за члена секты подследственного, но ему не следует утверждать этого прямо, ибо тем самым он, по меньшей мере, совершит грех, чего не следует делать ни при каких обстоятельствах».

Таков схоласт. Он признает вполне допустимым, чтобы один человек демонстрировал свое дружеское расположение к другому с целью предать его, обрекая его на смерть, и ради этого предательства выдавая себя за сторонника тех же религиозных взглядов – но это не считалось грехом (даже грехом простительным) до тех пор, пока об этом не объявит инквизитор. Как ценит казуист слова!

Такой же точно аргумент в Иерусалиме однажды вечером мог использовать Каиафа в разговоре с Иудой Искариотом⁶⁴ .

Святая палата взлелеяла тезис о том, что в своих судебных процессах она использовала – ни больше ни меньше – лишь методы, принятые в ту эпоху в гражданских судах; и если эти методы являются варварскими – а они шокируют нас и теперь – то якобы не инквизиция за них в ответе: они были совершенно обычными для своего времени.

Но в пятнадцатом веке не было гражданского суда в Европе, погрязшей в лицемерии и неверии, который не отвергал бы с презрением такие недостойные, бесчестные методы! Пенья и сам обнаруживает сей факт, когда тщится найти в существующей практике подтверждение своим словам.

Когда признание удалось заполучить, было бы бесполезно – указывает Эймерико – защищать правонарушителя, «потому что, хотя в гражданском суде признание в совершении преступления не является еще достаточным доказательством, здесь оно вполне достаточно».

Выдвигаемое по этому поводу обоснование столь же специфично, как и любое другое, приводимое в «Directorium»:

«Ересь представляет собой преступление духовное, потому признания обвиняемого достаточно, даже если является единственной уликой».

Если же адвокат решился взяться за защиту подозреваемого, то, согласно параграфу XVI «Наставлений» Торквемады, он обязан был отказаться от этой затеи, когда убедится в виновности своего клиента. Еретику же канонические законы вообще запрещали приглашать адвоката в любом суде, гражданском или духовном, касалось дело непосредственно самой ереси или любых других нарушений.

В отношении свидетельских показаний необходимо добавить к уже сказанному в предыдущей главе, что инквизиция принимала заявления всякого человека, будь он даже отлученным или еретиком, если сие заявление свидетельствовало против обвиняемого, и отказывалась принимать свидетельства в защиту последнего от тех, кто сам был поражен ересью.

Поскольку предоставление свидетельских показаний в защиту лица, которому предъявлено обвинение в ереси, могло навлечь подозрение на самого свидетеля, то обеспечить показания в свою защиту обвиняемому было непросто.