Слава Аллаху, господу миров! Привет и благословение господину посланных, господину и владыке нашему Мухаммеду! Аллах да благословит его и да приветствует благословением и приветом вечным, длящимся до Судного дня!

А после того: поистине, сказания о первых поколениях стали назиданием для последующих, чтобы видел человек, какие события произошли с другими, и поучался, и чтобы, вникая в предания о минувших народах и о том, что случилось с ними, воздерживался он от греха. Хвала же тому, кто сделал сказания о древних уроком для народов последующих!

К таким сказаниям относятся и рассказы, называемые «Тысяча и одна ночь», и возвышенные повести и притчи, заключающиеся в них.

Повествуют в преданиях народов о том, что было, прошло и давно минуло (а Аллах более сведущ в неведомом, и премудр, и преславен, и более всех щедр, и благосклонен, и милостив), что в древние времена и минувшие века и столетия был на островах Индии и Китая царь из царей рода Сасана, повелитель войск, стражи, челяди и слуг. И было у него два сына: один взрослый, другой юный, и оба были витязи-храбрецы, но старший превосходил младшего доблестью. И он воцарился в своей стране и справедливо управлял подданными, и жители его земель и царства полюбили его. Имя ему было царь Шахрияр; а младшего его брата звали царь Шахземан, и он царствовал в Самарканде персидском. Оба они пребывали в своих землях, и каждый у себя в царстве был справедливым судьей своих подданных в течение двадцати лет и жил в полнейшем довольстве и радости. Так продолжалось до тех пор, пока старший царь не пожелал видеть своего младшего брата и не повелел своему визирю поехать и привезти его. Визирь исполнил его приказание, и отправился, и ехал до тех пор, пока благополучно не прибыл в Самарканд. Он вошел к Шахземану, передал ему привет и сообщил, что брат его по нем стосковался и желает, чтобы он его посетил; и Шахземан отвечал согласием и снарядился в путь. Он велел вынести свои шатры, снарядить верблюдов, мулов, слуг и телохранителей и поставил своего визиря правителем в стране, а сам направился в земли своего брата. Но когда настала полночь, он вспомнил об одной вещи, которую забыл во дворце, и вернулся, и, войдя во дворец, увидел, что жена его лежит в постели, обнявшись с черным рабом из числа его рабов.

И когда Шахземан увидел такое, все почернело перед глазами его, и он сказал себе: «Если это случилось, когда я еще не оставил города, то каково же будет поведение этой проклятой, если я надолго отлучусь к брату!» И он вытащил меч, и ударил обоих, и убил их в постели, а потом, в тот же час и минуту, вернулся и приказал отъезжать — и ехал, пока не достиг города своего брата. А приблизившись к городу, он послал к брату гонцов с вестью о своем прибытии, и Шахрияр вышел к нему навстречу и приветствовал его, до крайности обрадованный. Он украсил в честь брата город и сидел с ним, разговаривая и веселясь, но царь Шахземан вспомнил, что было с его женой, и почувствовал великую грусть, и лицо его стало желтым, а тело ослабло. И когда брат увидел его в таком состоянии, он подумал, что причиной тому разлука со страною и царством, и оставил его так, не расспрашивая ни о чем. Но потом, в какой-то день, он сказал ему: «О брат мой, я вижу, что твое тело ослабло и лицо твое пожелтело». А Шахземан отвечал ему: «Брат мой, внутри меня язва», — и рассказал, что испытал от жены. «Я хочу, сказал тогда Шахрияр, — чтобы ты поехал со мной на охоту и ловлю: может быть, твое сердце развеселится». Но Шахземан отказался от этого, и брат поехал на охоту один.

В царском дворце были окна, выходившие в сад, и Шахземан посмотрел и вдруг видит: двери дворца открываются, и оттуда выходят двадцать невольниц и двадцать рабов, а жена его брата идет среди них, выделяясь редкостной красотой и прелестью. Они подошли к фонтану, и сняли одежду, и сели вместе с рабами, и вдруг жена царя крикнула: «О Масуд!» И черный раб подошел к ней и обнял ее, и она его также. Он лег с нею, и другие рабы сделали то же, и они целовались и обнимались, ласкались и забавлялись, пока день не повернул на закат. И когда брат царя увидел это, он сказал себе: «Клянусь Аллахом, моя беда легче, чем это бедствие!» — и его ревность и грусть рассеялись. «Это больше того, что случилось со мною!» — воскликнул он и перестал отказываться от питья и пищи. А потом брат его возвратился с охоты, и они приветствовали друг друга, и царь Шахрияр посмотрел на своего брата, царя Шахземана, и увидел, что прежние краски вернулись к нему и лицо его зарумянилось и что ест он не переводя духа, хотя раньше ел мало. Тогда брат его, старший царь, сказал Шахземану: «О брат мой, я видел тебя с пожелтевшим лицом, а теперь румянец к тебе возвратился. Расскажи же мне, что с тобою». — «Я расскажу тебе о том, почему я изменился, но избавь меня от рассказа о том, почему ко мне вернулся румянец», — отвечал Шахземан. И Шахрияр сказал: «Расскажи сначала, отчего ты исхудал и ослаб, а я послушаю».

«Знай, о брат мой, — заговорил Шахземан, — что, когда ты прислал ко мне визиря с требованием явиться к тебе, я снарядился и уже вышел за город, но потом вспомнил, что во дворце осталась жемчужина, которую я хотел тебе дать. Я возвратился во дворец и нашел мою жену с черным рабом, спавшим в моей постели, и убил их, и приехал к тебе, размышляя об этом. Вот причина перемены моего вида и моей слабости; что же до того, как ко мне вернулся румянец, — позволь мне не говорить тебе об этом».

Но услышав слова своего брата, Шахрияр воскликнул: «Заклинаю тебя Аллахом, расскажи мне, почему возвратился к тебе румянец!» И Шахземан рассказал ему обо всем, что видел. Тогда Шахрияр сказал брату своему Шахземану: «Хочу увидеть это своими глазами!» И Шахземан посоветовал: «Сделай вид, что едешь на охоту и ловлю, а сам спрячься у меня, тогда увидишь это и убедишься воочию».

Царь тотчас же велел кликнуть клич о выезде, и войска с палатками выступили за город, и царь тоже вышел; но потом он сел в палатке и сказал своим слугам: «Пусть не входит ко мне никто!» После этого он изменил обличье и украдкой прошел во дворец, где был его брат, и посидел некоторое время у окошка, которое выходило в сад, — и вдруг невольницы и их госпожа вошли туда вместе с рабами и поступали так, как рассказывал Шахземан, до призыва к послеполуденной молитве. Когда царь Шахрияр увидел это, он лишился разума и сказал своему брату Шахземану: «Вставай, уйдем тотчас же, не нужно нам царской власти, пока не увидим кого-нибудь, с кем случилось то же, что с нами! А иначе — смерть для нас лучше, чем жизнь!» Они вышли через потайную дверь и странствовали дни и ночи, пока не подошли к дереву, росшему посреди лужайки, где протекал ручей возле соленого моря. Они напились из этого ручья и сели отдыхать. И когда прошел час дневного времени, море вдруг заволновалось, и из него поднялся черный столб, возвысившийся до неба, и направился к их лужайке. Увидев это, оба брата испугались и взобрались на верхушку высокого дерева и стали ждать, что будет дальше. И вдруг вредят: перед ними джинн огромного роста, с большой головой и широкой грудью, а на голове у него сундук. Он вышел на сушу и подошел к дереву, на котором были братья, и, севши под ним, отпер сундук, и вынул из него ларец, и открыл его, и оттуда вышла молодая женщина со стройным станом, сияющая подобно светлому солнцу, как это сказал, и отлично сказал, поэт Атыйя:

Чуть вспыхнула она во тьме, день отворил зеницы,
И чуть забрезжила она, зажегся луч денницы,

Ее сиянием полны светила на восходе,
И луны светлые при ней горят на небосводе.

И преклониться перед ней все сущее готово,
Когда является она без всякого покрова.

Когда же красота сверкнет, как вспышка грозовая,
Влюбленные потоки слез льют не переставая.

Джинн взглянул на эту женщину и сказал: «О владычица благородных, о ты, кого я похитил в ночь свадьбы, я хочу немного поспать». И он положил голову на колени женщины и заснул; она же подняла голову и увидела обоих царей, сидевших на дереве. Тогда она сняла голову джинна со своих колен и положила ее на землю и, вставши под дерево, сказала братьям знаками: «Слезайте, не бойтесь ифрита». И они ответили ей: «Заклинаем тебя Аллахом, избавь нас от этого». Но женщина сказала: «Если не спуститесь, — я разбужу ифрита, и он умертвит вас злой смертью». И они испугались и спустились к женщине, а она легла перед ними и сказала: «Вонзите, да покрепче, или я разбужу ифрита». От страха царь Шахрияр сказал своему брату, царю Шахземану: «О брат мой, сделай то, что она велела тебе!» Но Шахземан ответил: «Не сделаю! Сделай ты раньше меня!» И они принялись знаками подзадоривать друг друга, но женщина воскликнула: «Что это? Я вижу, вы перемигиваетесь! Если вы не подойдете и не сделаете этого, я разбужу ифрита!» И из страха перед джинном оба брата исполнили приказание, а когда они кончили, она сказала: «Очнитесь! — и, вынув из-за пазухи кошель, извлекла оттуда ожерелье из пятисот семидесяти перстней. Знаете ли вы, что это за перстни?» — спросила она; и братья ответили: «Не знаем!» Тогда женщина сказала: «Владельцы всех этих перстней имели со мной дело на рогах этого ифрита. Дайте же мне и вы тоже по перстню». И братья дали женщине два перстня со своих рук, а она сказала: «Этот ифрит меня похитил в ночь моей свадьбы и положил меня в ларец, а ларец — в сундук. Он навесил на сундук семь блестящих замков и опустил меня на дно ревущего моря, где бьются волны, но не знал он, что если женщина чего-нибудь захочет, то ее не одолеет никто, как сказал один из поэтов:

Не верь посулам жен и дев,
Их легким увереньям,

Ведь их довольство или гнев
Подвластны вожделеньям.

Под их любовью показной
Скрывается измена,

Цени их малою ценой
И берегись их плена.

Ведь дьявол, женщиной играя,
Адама выдворил из рая».

Услышав от нее такие слова, оба царя до крайности удивились и сказали один другому: «Вот ифрит, и с ним случилось худшее, чем с нами! Подобного не бывало еще ни с кем!»

И они тотчас ушли от нее и вернулись в город царя Шахрияра, и он вошел во дворец и отрубил голову своей жене, и рабам, и невольницам.

И царь Шахрияр еженощно стал брать невинную девушку и овладевал ею, а потом убивал ее, и так продолжалось в течение трех лет.

И люди возопили и бежали со своими дочерьми, и в городе не осталось ни одной девушки, пригодной для брачной жизни.

И однажды царь приказал своему визирю привести ему, как обычно, девушку, и визирь вышел и стал искать, но не нашел девушки и отправился в свое жилище, угнетенный и подавленный, боясь для себя зла от царя. А у царского визиря было две дочери: старшая — по имени Шахразада, и младшая — по имени Дуньязада. Старшая читала книги, летописи и жития древних царей и предания о минувших народах, и она, говорят, собрала тысячу летописных книг, относящихся к древним народам, прежним царям и поэтам. И она сказала отцу: «Отчего это ты, я вижу, грустен и подавлен и обременен заботой и печалями? Ведь сказал же кто-то об этом:

Скажи тому, кто прячет грусть:
„О ты, печаль таящий!

На этом свете и тоска
И радость преходящи!“»

И, услышав от своей дочери такие слова, визирь рассказал ей от начала до конца, что случилось у него с царем. И Шахразада воскликнула: «Заклинаю тебя Аллахом, о батюшка, выдай меня за этого царя, и тогда я либо останусь жить, либо буду выкупом за дочерей мусульман и спасу их от царя». — «Заклинаю тебя Аллахом, — воскликнул визирь, не подвергай себя такой опасности!» Но Шахразада сказала: «Это неизбежно должно быть».

И тогда визирь снарядил ее и отвел к царю Шахрияру. А Шахразада подучила свою младшую сестру и сказала ей: «Когда я приду к царю, я пошлю за тобой, а ты, когда придешь и увидишь, что царь удовлетворил свою нужду во мне, скажи: „О сестрица, поговори с нами и расскажи нам что-нибудь, чтобы сократить бессонную ночь“, — и я расскажу тебе что-то, в чем будет, с соизволения Аллаха, наше освобождение».

И вот визирь, отец Шахразады, привел ее к царю, и царь, увидев его, обрадовался и спросил: «Доставил ли ты то, что мне нужно?»

И визирь сказал: «Да!»

И Шахрияр захотел взять Шахразаду, но она заплакала; и тогда он спросил ее: «Что с тобой?»

Шахразада сказала: «О царь, у меня есть маленькая сестра, и я хочу с ней проститься».

И царь послал тогда за Дуньязадой, и она пришла к сестре, обняла ее и села на полу возле ложа. И тогда Шахрияр овладел Шахразадой, а потом они стали беседовать; младшая сестра сказала Шахразаде: «Заклинаю тебя Аллахом, сестрица, расскажи нам что-нибудь, чтобы сократить бессонные часы ночи».

«С любовью и охотой, если разрешит мне достойнейший царь», — ответила Шахразада.

И, услышав эти слова, царь, мучившийся бессонницей, обрадовался, что послушает рассказ, и позволил.

Рассказывают также, что повелитель правоверных аль-Мамун в один из дней был у себя во дворце, и призвал он всех особ своего государства и вельмож царства, и призвал к себе также стихотворцев и сотрапезников. И был среди его сотрапезников один сотрапезник по имени Мухаммед-аль-Басри. И аль-Мамун обратился к нему и сказал: «О Мухаммед, я хочу, чтобы ты рассказал мне что-нибудь, чего я никогда не слышал». — «О повелитель правоверных, хочешь ли ты, чтобы я передал тебе рассказ, который я слышал ушами, или рассказал тебе о том, что я видел глазами?» — спросил Мухаммед, и аль-Мамун ответил: «Расскажи мне, о Мухаммед, о том, что более всего удивительно».

«Знай, о повелитель правоверных, — сказал тогда Мухаммед, — что был в минувшие дни человек из тех, что живут в благоденствии, и родина его была в Йемене, но потом он уехал из Йемена в наш город Багдад, и ему показалось хорошо жить в нем, и он перевез в Багдад своих родных и свое имущество и семью. А у него были шесть невольниц, подобных лунам: первая — белая, вторая — коричневая, третья — упитанная, четвертая — худощавая, пятая — желтая и шестая — черная, и все они были красивы лицом и совершенны по образованию, и знали искусство пения и игры на музыкальных инструментах. И случилось, что он призвал этих невольниц в какой-то день к себе и потребовал кушанье и вино, и они стали есть, и пить, и наслаждались, и радовались, и господин их наполнил кубок и, взяв его в руку, сделал знак белой невольнице и сказал: „О лик новой луны, дай нам услышать сладостные слова“.

И она взяла лютню и настроила ее и стала повторять на ней напевы, пока помещение не заплясало, а потом она завела напев и произнесла такие стихи:

Мой любимый стоит всегда пред глазами,
Его имя начертано в моем сердце.
Его вспомню, так все во мне — одно сердце,
Его вижу, так все во мне — одно око.
Мне сказали хулители: „Позабудешь!“
Я сказала: „Чему не быть, как же будет?“
Я сказала: „Уйди, хулитель, оставь нас,
Не старайся уменьшить то, что не мало“.

И их господин пришел в восторг и выпил свой кубок и дал выпить невольницам, а потом он наполнил чашу и, взяв ее в руку, сделал знак коричневой невольнице и сказал: „О свет факела, чье дыхание благовонно, — дай нам послушать твой прекрасный голос, внимающий которому впадает в соблазн!“ И она взяла лютню и повторяла напевы, пока все в помещении не возликовало, и похитила сердца взглядами и произнесла такие стихи:

Поклянусь тобою, других любить не буду
До смерти я, и любовь к тебе не предам я.
О полный месяц, прелестью закрывшийся,
Все прекрасные под твои идут знамена.
Ты тот, кто превзошел прекрасных нежностью,
Ты одарен творцом миров, Аллахом!

И их господин пришел в восторг, и он выпил свою чашу и напоил невольниц, а потом он наполнил кубок и, взяв его в руку, сделал знак упитанной невольнице и велел ей петь, перебирая напевы. И невольница взяла лютню и заиграла на голос, прогоняющий печали, и произнесла такие стихи:

Коль впрямь ты простил меня, о тот, к кому я стремлюсь,
Мне дела нет до всех тех, кто сердится.
И если появится прекрасный твой лик, мне нет
Заботы о всех царях земли, если скроются.
Хочу я из благ мирских одной лишь любви твоей,
О тот, к кому прелесть вся, как к предку, возводится!

И их господин пришел в восторг, и взял чашу и напоил невольниц, а потом он наполнил чашу и, взяв ее в руку, сделал знак худощавой невольнице и сказал: „О гурия садов, дай нам послушать твои прекрасные слова!“ И она взяла лютню и настроила ее, и перебрала напевы, и произнесла такие стихи:

Клянусь, на пути Аллаха то, что ты сделал мне,
Расставшись со мной, когда терпеть без тебя невмочь.
Клянусь, нас судья в любви рассудит, и он воздаст
Мне должное за тебя, творя справедливый суд.

И их господин пришел в восторг, и выпил кубок и напоил невольниц, а потом он наполнил кубок и, взяв его в руку, сделал знак желтой невольнице и сказал: „О солнце дня, дай нам послушать твои нежные стихи!“

И она взяла лютню и ударила по ней наилучшим образом и произнесла такие стихи:

Мой любимый, когда ему я являюсь,
Обнажает меч острый глаз предо мною.
Пусть хоть частью возьмет Аллах с него долг мне,
Раз жесток он, а дух ведь мой в его власти.
Всякий раз, как скажу душе: „Его брось ты!“
Все стремится душа моя лишь к нему же.
Лишь его средь других людей я желаю,
Но питает судьбы рука ко мне зависть.

И их господин пришел в восторг, и выпил и напоил невольниц, а затем он наполнил чашу и, взяв ее в руку, сделал знак черной невольнице и сказал: „О чернота глаза, дай нам услышать хоть два слова“. И она взяла лютню и настроила ее, и натянула струны и прошлась по ним на много ладов, а затем вернулась, к первому ладу и, затянув напев, произнесла:

О глаз, прошу, будь щедр, подари мне слезы,
В любви моей утратила жизнь совсем я.
Со страстью всякой я борюсь к любимым,
Но я влюблена, и радуется завистник.
Хулитель не дает мне роз ланиты,
Когда душа моя стремится к розам.
Здесь чаши ходят вкруг с вином пьянящим,
И радость здесь, при музыке и лютне.
Пришел ко мне любимый, увлеклась я,
И звезды счастья ярко нам сияли.
Но без вины задумал он расстаться,
А есть ли горше что-нибудь разлуки?
Его ланиты — сорванные розы;
Клянусь Аллахом, розы щек прекрасны!
Когда б закон позволил ниц нам падать
Не пред Аллахом, пала бы ниц пред ним я.

И после этого рабыни поднялись и поцеловали землю меж рук их господина и сказали: „Рассуди нас, о господин“.

И владелец их посмотрел на их красоту и прелесть и на их неодинаковый цвет, и восхвалил Аллаха великого и прославил его и потом сказал: „Каждая из вас читала Коран и научилась напевам и знает предания о древних и сведуща в историях минувших народов, и я хочу, чтобы каждая из вас поднялась и указала рукой на свою соперницу — то есть белая укажет на смуглую, упитанная — на худощавую, желтая — на черную, — и пусть каждая из вас восхваляет себя и порицает свою подругу, а потом встанет ее подруга и сделает с ней то же самое. И пусть это будут доказательства из почитаемого Корана и что-нибудь из преданий и стихов, чтобы мы увидели вашу образованность и красоту ваших речей“. И невольницы ответили ему: „Слушаем и повинуемся!..“»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Когда же настала триста тридцать пятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что невольницы сказали человеку из Йемена: „Слушаем и повинуемся!“ И затем встала первая из них (а это была белая) и указала на черную и сказала: „Горе тебе, о черная!“ Передают, что белизна говорила: „Я свет блестящий, я месяц восходящий, цвет мой ясен, лоб мой сияет, и о моей красоте сказал поэт:

Бела она, с гладкими щеками и нежная,
Подобна по прелести жемчужине скрытой.
Как алиф прекрасный стан ее, а уста ее —
Как мим, а дуга бровей над нею — как нуны,
И кажется, взгляд ее — стрела, а дуга бровей —
Как лук, хоть и связан он бывает со смертью.
Коль явит ланиты нам и стан, то щека ее —
Как роза и василек, шиповник и мирта.
Обычно сажают ветвь в саду, как известно нам,
Но стана твоего ветвь — как много садов в нем!

Мой цвет подобен счастливому дню и сорванному цветку и сверкающей звезде“.

И сказал Аллах великий в своей славной книге пророку своему Мусе (мир с ним!): „Положи руку себе за пазуху, она выйдет белою, без вреда“. И сказал Аллах великий: „А что до тех, чьи лица побелеют, то в милости Аллаха они, и пребывают в ней вечно“. Цвет мой — чудо, и прелесть моя — предел, и красота моя — завершение, и на подобной мне хороша всякая одежда, и ко мне стремятся души. И в белизне многие достоинства, как то, что снег нисходит с небес белым, и передают, что лучший из цветов белый, и мусульмане гордятся белыми тюрбанами, и если бы я стала припоминать, что сказано белизне во славу, изложение, право бы, затянулось. То, чего мало, но достаточно, — лучше, чем то, чего много и недостаточно. Но я начну порицать тебя, о черная, о цвет чернил и сажи кузнеца, и лица ворона, разлучающего любимых! Сказал поэт, восхваляя белизну и порицая черноту:

Не видишь ли ты, что жемчуг дорог за белый цвет,
А угля нам черного на дирхем мешок дают.
И лица ведь белые — те прямо вступают в рай,
А лицами черными геенна наполнена.

И рассказывается в одном из преданий, передаваемых со слов лучших людей, что Нух — мир с ним! — заснул в какой-то день, а дети его — Сам и Хам — сидели у его изголовья. И набежал ветер и приподнял одежды Нуха, и открылась его срамота, и Хам посмотрел на него и засмеялся и не прикрыл его, а Сам поднялся и прикрыл. И их отец пробудился от сна и узнал, что совершили его сыновья, и благословил Сама и проклял Хама. И побелело лицо Сама, и пошли пророки и халифы прямого пути и цари из потомков его, а лицо Хама почернело, и он ушел и убежал в страну абиссинцев, и пошли чернокожие от потомков его. И все люди согласны в том, что мало ума у черных, и говорит говорящий в поговорке: „Как найти черного разумного?“

И господин сказал невольнице: „Садись, этого достаточно, ты превзошла меру!“ И потом он сделал знак черной, и она поднялась, и указала рукой на белую, и молвила: „Разве не знаешь ты, что приведено в Коране, низведенном на посланного пророка, слово Аллаха великого — Клянусь ночью, когда она покрывает, и днем, когда он заблистает!“ И если бы ночь не была достойнее, Аллах не поклялся бы ею и не поставил бы ее впереди дня, — с этим согласны проницательные и прозорливые. Разве не знаешь ты, что чернота — украшение юности, а когда нисходит седина, уходят наслаждения и приближается время смерти? И если бы не была чернота достойнее всего, не поместил бы ее Аллах в глубину сердца и ока. А как хороши слова поэта:

Люблю я коричневых за то лишь, что собран в них
Цвет юности и зерна сердец и очей людских.
И белую белизну ошибкой мне не забыть,
От савана и седин всегда буду в страхе я.

А вот слова другого:

Лишь смуглые, не белые,
Достойны все любви моей.
Ведь смуглость в цвете алых губ,
А белое — цвет лишаев.

И слова другого:

Поступки черной — белые, как будто бы
Глазам она равна, владыкам света.
Коль ума лишусь, полюбив ее, не дивитесь вы, —
Немочь черная ведь безумия начало.
И как будто цветом подобен я вороному в ночь, —
Ведь не будь ее, не пришла б луна со светом.

И к тому же, разве хорошо встречаться влюбленным иначе как ночью? Довольно с тебя этого преимущества и выгоды. Ничто так не скрывает влюбленных от сплетников и злых людей, как чернота мрака, и ничто так не заставляет их бояться позора, как белизна утра. Сколько у черноты преимуществ, и как хороши слова поэта:

Иду к ним, и мрак ночей перед ними ходатай мой;
От них иду — белизна зари предает меня.

И слова другого:

Как много ночей со мной провел мой возлюбленный,
И нас покрывала ночь кудрей темнотой своих.
Когда же блеснул свет утра, он испугал меня,
И милому я сказала: „Лгут маги, поистине“

И слова другого:

Пришел он ко мне, закрывшись ночи рубашкою,
Шаги ускорял свои от страха, с опаскою,
И щеку я подостлал свою на пути его
Униженно, и подол тащил позади себя.
И месяца луч блеснул, почти опозорив нас,
Как будто обрезок он, от ногтя отрезанный.
И было, что было, из того, что не вспомню я,
Так думай же доброе, не спрашивай ни о чем.

И слова другого:

Лишь ночью встречает тех, с кем будет близка она,
Ведь солнце доносит все, а ночь — верный сводник.

И слова другого:

Нет, белых я не люблю, от жира раздувшихся,
Но черных зато люблю я, тонких и стройных,
Я муж, что сажусь верхом на стройно-худых коней
В день гонки; другие — на слонах выезжают.

И слова другого:

Посетил меня любимый
Ночью, обнялись мы оба
И заснули. И вдруг утро.
Поднялся торопливо.
Я прошу Аллаха: „Боже,
Мы хотим быть снова вместе!
Ночь пускай еще продлится,
Раз мой друг лежит со мною!“

И если бы я стала упоминать о том, как хвалят черноту, изложение, право бы, затянулось, но то, что не велико и достаточно, лучше, чем то, что обильно и недостаточно. А что до тебя, о белая, то твой цвет — цвет проказы, и сближение с тобой — горесть, и рассказывают, что град и стужа в геенне, чтобы мучить людей дурных. А в числе достоинств черноты то, что из нее получают чернила, которыми пишут слова Аллаха. И если бы не чернота мускуса и амбры, благовония не доставлялись бы царям, и о них бы не поминали. Сколько у черноты достоинств, и как хороши слова поэта:

Не видишь ли ты, что мускус дорого ценится,
А извести белой ты на дирхем получишь куль?
Бельмо в глазу юноши зазорным считается,
Но, подлинно, черные глаза разят стрелами.

И ее господин сказал ей: „Садись, этого достаточно!“ И невольница села, и затем он сделал знак упитанной, и та поднялась…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Когда же настала триста тридцать шестая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что йеменец, господин невольниц, сделал знак упитанной невольнице, и она поднялась и указала рукой на худощавую, и обнажила свой живот, так что стали видны его складки и показалась округлость ее пупка. А затем она надела тонкую рубашку, из-под которой было видно все ее тело, и сказала: „Слава Аллаху, который сотворил меня и сделал мой образ красивым и наделил меня жиром и прекрасной полнотой и уподобил меня ветвям и увеличил мою прелесть и блеск! Слава ему за то, что он даровал мне, и за то, что почтил меня, когда помянул в своей великой книге, — велик он! — и привел упитанного тельца. И он сделал меня подобной саду, где находятся сливы и гранаты. А жители городов желают жирных птиц, чтобы есть их, и не любят они птиц тощих, и сыны Адама хотят жирного мяса и едят его. Сколько в упитанности преимуществ, и как хороши слова поэта:

Прощайся с возлюбленной — снимаются путники —
Но можешь ли ты, о муж, проститься с возлюбленной?
Расхаживает она по дому соседнему,
Как жирная курочка — порока и скуки нет.

И я не видела, чтобы кто-нибудь остановился возле мясника и не потребовал бы у него жирного мяса. Сказали мудрецы: „Наслаждение в трех вещах: есть мясо, ездить верхом на мясе и вводить мясо в мясо“. А ты, о сухопарая, — твои ноги — точно ноги воробья или печная кочерга, ты крестовина распятого и мясо порченного, и нет в тебе ничего радующего ум, как сказал о тебе поэт:

Аллах от всего меня спаси, что б заставило
Лежать рядом с женщиной, сухою, как лыко пальм.
Все члены ее — рога, бодают они меня
Во сне, и ослабнувшим всегда просыпаюсь я“.

И ее господин сказал ей: „Садись, этого достаточно!“

И она села.

И господин сделал знак худощавой, и та поднялась, подобная ветви ивы, или трости бамбука, или стеблю базилика, и сказала: „Слава Аллаху, который сотворил меня и создал прекрасной и сделал близость со мною пределом стремлений и уподобил меня ветви, к которой склоняются сердца! Когда я встаю, то встаю легко, а когда сажусь, то сажусь изящно; я легкомысленна при шутке, и душе моей приятно веселье. И не видала я, чтобы кто-нибудь, описывая возлюбленного, говорил: „Мой любимый величиной со слона“. И не говорят: „Он подобен горе, широкой и длинной“. А говорят только: „У моего любимого стройный стан, и он высок ростом“. Немного пищи мне достаточно, и малость воды утоляет мою жажду. Мои игры легки и шутки прекрасны, я живее воробья и легче скворца, близость со мной — мечта желающего и услада ищущего, мой рост прекрасен и прелестна улыбка, я точно ветвь ивы, или трость бамбука, или стебель базилика, и нет по прелести мне подобного, как сказал обо мне сказавший:

Я с ветвью тонкой твой стан сравнил
И образ твой своей долей сделал.
Как безумный я за тобой ходил —
Так боялся я соглядатаев.

Из-за подобных мне безумствуют влюбленные и впадает в смущенье тоскующий, и если мой любимый привлекает меня, я приближаюсь к нему, и если он наклоняет меня, я наклоняюсь к нему, а не на него. А ты, о жирная телом, ты ешь, как слон, и не насыщает тебя ни многое, ни малое, и при сближении не отдыхает с тобою друг, и не находит он с тобою пути к веселью — величина твоего живота мешает тебя познать, и овладеть тобой не дает толщина твоих бедер. Какая красота в твоей толщине и какая в твоей грубости тонкость и мягкость? Подобает жирному мясу только убой, и нет в нем ничего, что бы требовало похвал. Если с тобою кто-нибудь шутит, ты сердишься, а если с тобою играют — печалишься; заигрывая, ты сопишь, и когда ходишь, высовываешь язык, а когда ешь, не можешь насытиться. Ты тяжелее горы и безобразнее гибели и горя, нет у тебя движения и нет в тебе благословения, и только и дела у тебя, что есть и спать. Ты точно надутый бурдюк или уродливый слон, и когда ты идешь в дом уединения, ты хочешь, чтобы кто-нибудь помыл тебя и выщипал на тебе волосы — а это предел лени и образец безделья. И, коротко говоря, нет в тебе похвального, и сказал о тебе поэт:

Грузна, как бурдюк она с мочою раздувшийся,
И бедра ее, как склоны гор возвышаются.
Когда в землях западных кичливо идет она,
Летит на восток тот вздор, который несет она“.

И ее господин сказал ей: „Садись, этого достаточно!“ И она села, а он сделал знак желтой невольнице, и та поднялась на ноги и восхвалила Аллаха великого и прославила его и произнесла молитву и привет избранному им среди созданий, а затем она показала рукой на коричневую невольницу и сказала…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Когда же настала триста тридцать седьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что желтая невольница поднялась на ноги и восхвалила Аллаха великого и прославила его, а затем она указала рукой на коричневую невольницу и сказала ей: „Я восхвалена в Коране, и описал мой цвет милосердный и дал ему преимущество над всеми цветами, когда сказал — велик он! — в своей ясной книге: „Желтая, чист ее цвет, и радует он взирающих…“ И цвет мой — чудо, красота моя — предел, и прелесть моя — совершенство, ибо мой цвет — цвет динара, цвет звезд и светил, и цвет яблока, и образ мой — образ прекрасных и имеет цвет шафрана, превозносящийся над всеми цветами, и образ мой необычен, и цвет мой удивителен. Я мягка телом и дорога ценою, и я объяла все виды красоты, и цвет мой дорог в этом мире, как чистое золото. И сколько во мне преимуществ, и о подобной мне сказал поэт:

Ее желтизна блестит, как солнца прекрасный свет,
Динару она равна по виду красивому.
Не выразит нам шафран и части красот ее,
О нет, и весь вид ее возносится над луной.

А затем я начну порицать тебя, о коричневая цветом! Твой цвет — цвет буйвола, и видом твоим брезгают души, и если есть твой цвет в какой-нибудь вещи, то ее порицают, а если он есть в кушанье, то оно отравлено. Твой цвет — цвет мух, и он отвратителен, как собака. Среди прочих цветов он приводит в смущенье и служит признаком горестей, и я никогда не слыхала о коричневом золоте, или жемчуге, или рубине. Уходя в уединение, ты меняешь цвет лица, а выйдя, становишься еще более безобразной; ты не черная, которую знают, и не белая, которую описывают, и нет у тебя никаких преимуществ, как сказал о тебе поэт:

Цвет пыли, вот цвет ее лица; то землистый цвет,
Как прах, облепляющий прохожего ноги.
Едва на нее я брошу глазом хоть беглый взгляд,
Заботы усилятся мои и печали“.

И ее господин сказал: „Садись, этого достаточно!“ — и она села. И господин ее сделал знак коричневой невольнице, а она обладала прелестью и красотой, и была высока, соразмерна, блестяща и совершенна. И ее тело было мягко, а волосы — как уголь. Она была стройна телом, розовощека, с насурьмленными глазами, овальными щеками, прекрасным лицом, красноречивым языком, тонким станом и тяжелыми бедрами. И сказала она: „Слава Аллаху, который не сделал меня ни жирной и порицаемой, ни худощавой и поджарой, ни белой, как проказа, ни желтой, как страдающий от колик, ни черной — цвета сажи, — но, напротив, сделал мой цвет любимцем обладателей разума. Все поэты хвалят коричневых на всех языках и дают их цвету преимущество над всеми цветами. Коричневый цветом имеет похвальные качества, и от Аллаха дар того, кто сказал:

У смуглых немало свойств, и если б ты смысл их знал,
Твой глаз бы не стал смотреть на красных и белых.
Умелы в словах они, и взоры играют их;
Харута пророчествам и чарам учить бы могли.

И слова другого:

Кто смуглого мне вернет, чьи члены, как говорят,
Высокие, стройные самхарские копья.
Тоскуют глаза его, пушок его шелковист;
Он в сердце влюбленного всегда пребывает.

И слова другого:

Я ценю, как дух, точку смуглую на лице его,
Белизна же пусть превосходит блеском месяц.
Ведь когда б имел он такую точку, но белую,
Красота его заменилась бы позором.
Не вином его опьяняюсь я, но, поистине,
Его локоны оставляют всех хмельными,
И красоты все одна другой завидуют,
И пушком его все бы стать они хотели.

И слова поэта:

Почему к пушку не склоняюсь я, когда явится
На коричневом, что копью подобен цветом.
Но ведь всех красот завершение, — говорит поэт, —
Муравьев следы, что видны на ненюфаре.
И я видывал, как влюбленные теряли честь
Из-за родинки под глазом его черным.
И бранить ли станут хулители за того меня,
Кто весь родинка? — Так избавьте же от глупых!

Мой образ прекрасен, и стан мой изящен, и цвет мой желанен для царей, и любят его все, и богатые и нищие. Я тонка, легка, прекрасна и изящна, нежна телом и высока ценою, и во мне завершились красота, образованность и красноречие. Моя внешность прекрасна, язык мой красноречив, мои шутки легки, и игры мои изящны. А ты, — ты подобна мальве у ворот аль-Лук — желтая и вся в жилах. Пропади ты, о котелок мясника, о ржавчина на меди, о видом подобная сове, о пища с дерева заккум! Тому, кто лежит с тобой, тяжело дышать, и он погребен в могилах, и нет у тебя в красоте преимущества, как сказал о подобной тебе поэт:

Она очень желтая, хотя не больна она,
Стесняет она мне грудь, болит голова моя,
Когда не раскается душа, я срамлю ее,
Целую ту желтую, и зубы она мне рвет“.

И когда она окончила свое стихотворение, ее господин оказал ей: „Садись, этого достаточно!“ А после этого…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Когда же настала триста тридцать восьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что, когда невольница окончила свое стихотворение, ее господин сказал: „Садись, этого довольно!“ А после этого он помирил невольниц и одел их в роскошные одежды, и подарил им дорогие камни, земные и морские, и не видал я, о повелитель правоверных, ни в какое время и ни в каком месте никого, краше этих прекрасных невольниц.

И когда аль-Мамун услышал эту повесть от Мухаммеда-аль-Басри, он обратился к нему и спросил: „О Мухаммед, знаешь ли ты, где эти невольницы и их господин? Можешь ли ты купить их для нас?“ И Мухаммед ответил ему: „О повелитель правоверных, до меня дошло, что их господин влюблен в них и не может с ними расстаться“. „Захвати для их господина по десять тысяч динаров за каждую девушку (а всего это составит шестьдесят тысяч динаров), и возьми их с собой, и отправляйся к нему, и купи у него невольниц“, сказал аль-Мамун. И Мухаммед-аль-Басри взял у него эти деньги и отправился и, прибыв к господину невольниц, сказал ему, что повелитель правоверных желает купить у него этих девушек за столько-то.

Йеменец согласился их продать в угоду повелителю правоверных, и отослал невольниц к нему, и когда они прибыли к повелителю правоверных, он приготовил для них прекрасное помещение, и проводил с ними время. И девушки разделяли трапезу халифа, а он дивился их красоте и прелести и разнообразию их цветов и их прекрасным речам. И таким образом они провели некоторое время, а потом у их первого господина, который их продал, не стало терпения быть в разлуке с ними. И он послал письмо повелителю правоверных аль-Мамуну, где жаловался ему на то, какова его любовь к невольницам, и содержало оно такие стихи:

Шесть прекрасных похитили мою душу,
Шесть прекрасных — привет я им посылаю.
Мое зренье и слух они, моя жизнь в них,
Мой напиток и кушанье и услада,
Не забуду сближения с красотой их,
Сна приятность, когда их нет, удалилась.
Ах, как долго печалился и рыдал я,
Мне бы лучше среди людей не родиться!
О глаза, что украшены дивно веком!
Точно луки, — в меня они мечут стрелы.

И когда это письмо попало в руки халифа аль-Мамуна, он облачил девушек в роскошные одежды, дал им шестьдесят тысяч динаров и послал их к господину. И они прибыли к нему, и он им обрадовался до крайних пределов, больше чем деньгам, которые пришли с ними. И жил с ними наилучшей и приятнейшей жизнью, пока не пришла к ним Разрушительница наслаждений и Разлучительница собраний».

Рассказывают также, что один из жителей Басры купил невольницу и отлично ее воспитал и обучил. Он полюбил ее великой любовью и истратил все свои деньги, развлекаясь и веселясь с нею так, что у него ничего не осталось, и жестокая бедность начала мучить его. И тогда невольница сказала ему: «О господин, продай меня — ты нуждаешься из-за меня, и я сожалею, видя, как ты беден. Если ты продашь меня и будешь иметь полученные за меня деньги, это будет для тебя лучше, чем если я останусь. Может быть, Аллах великий расширит твой достаток».

И хозяин невольницы согласился на это из-за своего стесненного положения и повел ее на рынок. И посредник предложил девушку эмиру Басры (а звали его Абд-Аллах-ибн-Мамар-ат-Тайми), и она ему понравилась, и он купил ее за пятьсот динаров и отдал деньги господину. И когда господин невольницы взял их и хотел уйти, девушка заплакала и произнесла такие два стиха:

Во здравие тебе те деньги, что приобрел теперь,
А мне остается горе и размышление,
И я говорю душе, тоскующей горестно:
«Прибавишь, убавишь ты, — любимого уже нет».

И когда господин невольницы услышал эти слова, он стал испускать вздохи и произнес такие стихи:

Когда не найдешь в делах уловки и хитрости
И смерть лишь останется тебе — извини тогда.
И утром и вечером лишь память о них мне друг,
И с сердцем я говорю, что крепко задумалось.
Привет тебе! Посетить не можем друг друга мы,
Сближение может быть лишь волей ибн-Мамара.

И когда Абд-Аллах-ибн-Мамар услышал их стихи и увидел их огорчение, он воскликнул: «Клянусь Аллахом, я не буду помощником вашей разлуки, ясно, что вы друг друга любите. Возьми деньги и девушку, о человек, — да благословит тебя в этом Аллах! — разлука тягостна для влюбленных!..»

И оба поцеловали ему руки и ушли, и они пробыли вместе, пока не разлучила их смерть. Слава же тому, кого не постигает гибель!

Когда же настала триста восемьдесят пятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что мальчика охватила любовь к девочке, и он полюбил ее сильной любовью. И вот наступил какой-то день, и в минуту, когда дети не видели, мальчик взял доску девочки и написал на ней такие два стиха:

Что можешь о том сказать, болезнью кто изможден,
От крайней любви к тебе, и стал он смущенным.
Он сетует на любовь, тоску и страдание,
И то, что в душе его, сокрыть он не может.

И когда девочка взяла свою доску, она увидела стихи, написанные на ней, и, прочитав их и поняв их смысл, она заплакала от жалости к мальчику и написала на доске под стихами мальчика такие строки:

Когда мы влюбленного увидим, что изможден
Своею влюбленностью, мы милость окажем.
И цели своей в любви достигнет свободно он,
Хоть будет враждебно нам и все, что бывает.

И случилось так, что учитель вошел к ним, когда его не видели, и нашел эту доску и взял ее и прочитал то, что на ней было, и пожалел мальчика и девочку и написал под их надписями такие два стиха:

С возлюбленным будь близка и кары не бойся ты, —
Влюбленный, поистине, в любви растерялся.
И что до учителя — не бойся его совсем, —
Поистине, испытал он страсть не однажды.

И случилось так, что господин одной невольницы вошел в ту минуту в школу и нашел доску девочки и взял ее и прочитал написанные там слова девочки и мальчика и учителя, и тогда он тоже написал на доске, под всеми надписями, такие два стиха:

Аллах да не разлучит навеки обоих вас,
И пусть растеряется доносчик, устанет.
Учитель же — поклянусь Аллахом, глаза мои
Не видели сводника успешней, чем этот!

И потом господин невольницы послал за судьей и свидетелями и написал ее запись с юношей в этой же комнате и устроил пир и оказал им великую милость. Так пребывали они вместе, наслаждаясь и радуясь, пока не застигла их Разрушительница наслаждений и Разлучительница собраний».

Рассказывают также, о счастливый царь, что аль-Мутадид-биллах был возвышен помыслами и благороден душой, и было у него в Багдаде шестьсот визирей, и ничто из дел людских не было от него скрыто. И пошел он однажды с ибн-Хамдуном, чтобы посмотреть на подданных и послушать, что есть нового в делах людей, и их стал палить зной и жара. А они дошли до маленького переулка на площади и, войдя в этот переулок, увидели в конце его красивый дом, высоко построенный и возглашавший о своем обладателе языком хвалы. И они присели у ворот отдохнуть, и из дому вышли двое слуг, подобных луне в четырнадцатую ночь, и один из них сказал своему товарищу: «Если бы какой-нибудь гость попросил сегодня разрешения войти! Мой господин не ест иначе, как с гостями, а мы дождались до этого времени и никого не видим». И халиф удивился их словам и сказал: «Вот доказательство щедрости владельца этого дома! Мы непременно войдем в его дом и посмотрим на его благородство, и это будет причиной милости, которая придет к нему от нас». И затем он сказал слуге: «Попроси у своего господина позволения войти нескольким чужеземцам (а халиф в то время, если он хотел посмотреть на подданных, переодевался в одеяние купцов)». И слуга вошел к своему господину и рассказал ему, а хозяин дома обрадовался и вышел к гостям сам, и оказалось, что он прекрасен лицом и красив обликом, и на нем нисабурская рубашка и расшитый золотом плащ, и он пропитан духами, и на руке его — перстень с яхонтами. И, увидев пришедших, он сказал им: «Приют и уют господам, оказывающим нам крайнюю милость своим приходом!»

И, войдя в этот дом, они увидели, что он заставляет забыть близких и родину и подобен кусочку райских садов…

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Когда же настала ночь, дополняющая до девятисот шестидесяти, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда халиф и те, кто был с ним, вошли в дом, они увидели, что он заставляет забыть близких и родину и подобен кусочку райских садов, и внутри его был сад со всевозможными деревьями, и он ошеломлял взоры, и все помещения в нем были устланы роскошными коврами. И вошедшие сели, и аль-Мутадид стал рассматривать дом и ковры.

„И я посмотрел на халифа, — говорил ибн-Хамдун, — и увидел, что его лицо переменилось (а я различал на его лице выражение милости или гнева), и, увидев это, я сказал себе: „Посмотри-ка! Что это с ним, что он рассердился“. И принесли золотой таз, и мы вымыли руки, и затем принесли шелковую скатерть и столик из бамбука, и когда с блюда подняли крышки, мы увидели кушанья, подобные весенним цветам в самое лучшее время, купами и отдельно.

И хозяин дома сказал: „Во имя Аллаха, господа! Клянусь Аллахом, меня измучил голод! Сделайте милость, поешьте этих кушаний, как подобает людям с благородными свойствами“.

И хозяин дома стал разнимать кур и класть их перед нами, и он смеялся, произносил стихи, рассказывал и говорил тонкие вещи, подходящие для этого места.

И мы поели и попили, — говорил ибн-Хамдун, — и потом нас перевели в другое помещение, ошеломляющее тех, кто смотрит, в котором веяли прекрасные запахи, и принесли скатерть с только что сорванными плодами и сладостями, внушающими желания, и усилилась наша радость, и прошла наша печаль. Но при всем этом халиф не переставал хмуриться и не улыбался, видя то, что радовало душу, хотя он обычно любил развлекаться и веселиться, прогоняя заботы, и я знал, что он не завистник и не обидчик. И я говорил про себя: „Узнать бы, в чем причина его хмурости и того, что не проходит его недовольство!“

А затем принесли поднос для питья, собирающий вокруг себя влюбленных, и принесли процеженное вино в золотых, хрустальных и серебряных чашах, и хозяин дома ударил бамбуковой палочкой в дверь какой-то комнаты, и вдруг эта дверь отворилась, и из нее вышли три невольницы — высокогрудые девы, с лицами, подобными солнцу в четвертый час дня, и одна из них была лютнистка, другая била в цимбалы, а третья была плясунья. И затем нам принесли сухие и свежие плоды и между нами и тремя невольницами опустили парчовую занавеску с шелковыми кистями, и кольца ее были из золота. Но халиф не обращал на все это внимания, а хозяин дома не знал, кто находится у него. И халиф спросил хозяина дома: „Благородный ли ты?“ И тот отвечал: „Нет, господин мой, я человек из детей купцов и зовусь среди людей Абу-ль-Хасаном-ибн-Ахмедом хорасанцем“. — „Знаешь ли ты меня, о человек?“ — спросил халиф. И Абу-ль-Хасан ответил: „Клянусь Аллахом, о господин мой, не было у меня знакомства ни с одним из ваших благородных достоинств“. И ибн-Хамдун сказал ему: „О человек, это повелитель правоверных аль-Мутадад-биллах, внук аль-Мутаваккиля-ала-Ллаха“.

И тогда этот человек поднялся, и поцеловал землю меж рук халифа, дрожа от страха, и сказал: „О повелитель правоверных, заклинаю тебя твоими пречистыми дедами, если ты увидел во мне неумение или малое вежество в твоем присутствии, прости меня“. „Что касается уважения, которое ты нам оказал, то больше этого не бывает, — сказал халиф, но кое-что я здесь заподозрил, и если ты расскажешь мне об этом правду и она утвердится в моем уме, ты спасешься, если же ты не осведомишь меня об истине, я поймаю тебя с явными доказательствами и буду пытать тебя такой пыткой, какой не пытал никого“. „Прибегаю к Аллаху от того, чтобы сказать ложное! — воскликнул Абу-ль-Хасан. — В чем твое подозрение, о повелитель правоверных?“ „С тех пор как я вошел в этот дом, — ответил халиф, — я смотрю на его красоту и убранство — посуду, ковры и украшения, вплоть до твоей одежды, и на всем этом — имя моего деда аль-Мутаваккиля-ала-Ллаха“. „Да, — ответил Абу-ль-Хасан. — Знай, о повелитель правоверных (да поддержит тебя Аллах!), что истина — твоя нижняя одежда, а правда — твой плащ, и никто не может говорить неправду в твоем присутствии“.

И халиф велел ему сесть, и когда он сел, сказал ему: „Рассказывай!“ И хозяин дома молвил: „Знай, о повелитель правоверных (да укрепит тебя Аллах своей поддержкой и да окружит тебя своими милостивыми детьми!), что не было в Багдаде никого богаче меня и моего отца… Но освободи для меня твой ум, слух и взор, чтобы я рассказал тебе о причине того, из-за чего ты меня заподозрил“.

„Начинай твой рассказ“, — сказал халиф. И Абу-ль-Хасан молвил: „Знай, о повелитель правоверных, что мой отец торговал на рынке менял, москательщиков и продавцов материи, и на каждом рынке у него была лавка, поверенный и товары всех родов, и у него была комнатка внутри лавки на рынке менял, чтобы быть в ней наедине, а лавку он предназначил для купли и продажи.

И у него было денег больше, чем можно сосчитать и превыше счисления, и не было у него ребенка, кроме меня, и он любил меня и заботился обо мне. И когда пришла к нему смерть, он позвал меня и поручил мне заботиться о моей матери и бояться Аллаха великого, а потом он умер (да помилует его Аллах великий и да сохранит он повелителя правоверных!), а я предался наслаждениям и стал есть и пить и завел себе друзей и приятелей. И моя мать удерживала меня от этого и укоряла меня, но я не слушал ее слов, пока не ушли все деньги. И я продал свои владения, и не осталось у меня ничего, кроме дома, в котором я жил. А это был красивый дом, о повелитель правоверных, и я сказал матери: „Хочу продать дом!“ И она молвила: „О дитя мое, если ты его продашь, ты опозоришься и не найдешь себе места, где бы приютиться“. „Дом стоит пять тысяч динаров, — сказал я. — Я куплю из денег за него дом в тысячу динаров и буду торговать на остальное“. „Не продашь ли ты дом мне за это количество?“ — спросила моя мать. И я сказал: „Хорошо“. И она подошла к опускной двери и, открыв ее, вынула фарфоровый сосуд, в котором было пять тысяч динаров, и мне показалось, что весь дом — золотой. „О дитя мое, — сказала она, — не думай, что эти деньги — деньги твоего отца! Клянусь Аллахом, о дитя мое, они из денег моего отца, и я их припрятала до часа нужды. Во время твоего отца я была избавлена от надобности в этих деньгах“.

И я взял у нее деньги, о повелитель правоверных, и вернулся по-прежнему к еде, питью и дружбе, и эти пять тысяч динаров вышли, и я не принимал от моей матери ни слов, ни советов. И потом я сказал ей: „Хочу продать дом!“ И она молвила: „О дитя мое, я удержала тебя от продажи его, так как знала, что он тебе нужен, как же ты хочешь продать его второй раз?“ „Не затягивай со мной разговоров, неизбежно его продать!“ — сказал я. И моя мать молвила: „Продай мне его за пятнадцать тысяч динаров, с условием, что я сама возьмусь за твои дела“.

И я продал ей дом за эту цену, с условием, что она сама возьмется за мои дела, и она позвала поверенных моего отца и дала каждому из них тысячу динаров, а остальные деньги оставила у себя и сделки приказала заключать с нею. И часть денег она дала мне, чтобы я на них торговал, и сказала: „Сиди в лавке твоего отца“. И я сделал так, как сказала мне мать, о повелитель правоверных, и пошел в комнату, что была на рынке менял, и мои друзья приходили ко мне и покупали у меня, а я продавал им, и моя прибыль была хороша, и мои деньги умножились. И когда моя мать увидела меня в таких прекрасных обстоятельствах, она показала мне то, что у нее было припрятано из драгоценных камней, металлов, жемчуга и золота. И вернулись ко мне мои владения, которые пропали из-за мотовства, и стало у меня много денег, как и раньше. И я провел таким образом некоторое время, и пришли ко мне поверенные моего отца, и я дал им товаров и потом выстроил себе вторую комнатку внутри лавки.

И когда я однажды сидел в ней, по обычаю, о повелитель правоверных, вдруг подошла ко мне девушка, лучше которой не видели глаза, и спросила: „Это ли комната Абу-ль-Хасана-али-ибн-Ахмеда хорасанца?“ И я ответил: „Это я“. И мой разум был ошеломлен ее крайней прелестью, о повелитель правоверных. И девушка села и сказала мне: „Скажи мальчику — пусть он отвесит мне триста динаров“. И я приказал отвесить ей это количество, и мальчик отвесил деньги, и девушка взяла их и ушла, а мой разум был смущен. И мальчик спросил меня: „Знаешь ли ты ее?“ И я ответил: „Нет, клянусь Аллахом!“ И тогда он спросил: „Почему же ты сказал мне: ‚Отвесь ей!‘“ „Клянусь Аллахом, — сказал я, — я не знал, что говорю, так как меня ослепила ее красота и прелесть“.

И мальчик поднялся и последовал за девушкой, без моего ведома, но потом вернулся, плача, и на его лице был след удара. „Что с тобой?“ — спросил я: И он сказал мне: „Я последовал за девушкой, чтобы посмотреть, куда она пойдет, и она почуяла меня, и вернулась, и ударила меня этим ударом, так что едва не погубила и не выбила мне глаз“.

И я провел месяц, не видя девушки, и она не пришла, и я потерял от любви к ней разум, о повелитель правоверных, а когда наступил конец месяца, она вдруг пришла и поздоровалась со мной, и я едва не улетел от радости. И она спросила, что со мной было, и сказала: „Может быть, ты говорил в душе: ‚Что делает эта хитрая? Как это она взяла у меня деньги и ушла?‘“ — „Клянусь Аллахом, о госпожа, — сказал я ей, — мои деньги и душа — в твоей власти“. И она открыла лицо и присела отдохнуть, и украшения и одежды переливались на ее лице и груди. „Отвесь мне триста динаров“, — сказала она потом. И я молвил: „Слушаю и повинуюсь!“ И я отвесил ей динары, и она взяла их и ушла. И я сказал мальчику: „Пойди за ней следом!“ И он последовал за девушкой и вернулся ко мне ошеломленный. И прошло некоторое время, и девушка не приходила, и когда я сидел в какой-то день, она вдруг пришла ко мне и поговорила со мной немного, а потом сказала: „Отвесь мне пятьсот динаров — они мне понадобились…“ И я хотел ей сказать: „За что я буду тебе давать деньги?“ — но крайняя страсть помешала мне говорить, и всякий раз, как я ее видел, о повелитель правоверных, у меня дрожали поджилки и желтел цвет лица, и я забывал то, что хотел сказать, и был таким, как сказал поэт:

И только красавицу увижу внезапно я,
Сейчас же смущаюсь и едва отвечаю.

И я отвесил ей пятьсот динаров, и она взяла их и ушла, и я встал и шел за ней следом сам, пока она не дошла до рынка драгоценных камней. И она остановилась возле одного человека, и взяла у него ожерелье, и, обернувшись, увидела меня и сказала: „Отвесь мне пятьсот динаров“. И когда владелец ожерелья увидел меня, он поднялся и оказал мне уважение.

И я сказал ему: „Отдай ей ожерелье, и цена его будет за мной!“

И торговец сказал: „Слушаю и повинуюсь!“ А девушка взяла ожерелье и ушла…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Когда же настала девятьсот шестьдесят первая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Абу-ль-Хасан хорасанец говорил: „И я сказал: ‚Отдай ей ожерелье, и цена его будет за мной!‘“ И девушка взяла ожерелье и ушла. И я следовал за ней, пока она не дошла до Тигра, и тогда она села в лодку, и я указал рукой на землю, как бы целуя ее перед ней, и она уехала, смеясь. А я остался и стоял, смотря на нее, пока она не вошла в какой-то дворец, и я всмотрелся в него и вдруг вижу, что это дворец халифа аль-Мутаваккиля!

И я вернулся, о повелитель правоверных, и опустилась мне на сердце вся забота мира, — ведь девушка взяла у меня три тысячи динаров! И я говорил про себя: „Она взяла мои деньги и похитила мой разум, и, может быть, моя душа погибнет от любви к ней“. И я вернулся домой и рассказал моей матери обо всем, что со мной случилось, и она сказала: „О дитя мое, берегись попадаться ей после этого — ты погибнешь“. И когда я пошел в лавку, ко мне пришел поверенный с рынка москательщиков — а это был престарелый старец — и сказал мне: „О господин, почему это, я вижу, твое состояние изменилось, и видны на тебе следы грусти? Расскажи мне о твоем деле“. И я рассказал ему обо всем, что у меня случилось с девушкой, и поверенный сказал: „О дитя мое, эта девушка — из невольниц дворца повелителя правоверных, и она любимица халифа. Считай же, что деньги ушли ради Аллаха великого, и не занимай ею своей души, а когда она к тебе придет, остерегайся, чтобы она тебе не повредила, и осведоми меня об этом, а я придумаю что-нибудь, чтобы не постигла тебя гибель“.

И затем он оставил меня и ушел, а в моем сердце было пламя огня. И когда пришел конец месяца, девушка вдруг явилась ко мне, и я обрадовался ей до крайней степени, и она молвила: „Что побудило тебя за мной следовать?“ — „Меня побудила к этому крайняя любовь, которая в моем сердце“, сказал я и заплакал перед нею, и она тоже заплакала из жалости ко мне и воскликнула: „Клянусь Аллахом, в твоем сердце нет любви, больше которой в моем сердце! Но что же мне делать? Клянусь Аллахом, нет мне пути ни к чему, кроме как видеться с тобой один раз каждый месяц!“ И затем она дала мне бумажку и сказала: „Снеси ее к такому-то, торговцу тем-то — он мой поверенный — и получи с него столько, сколько тут написано“. А я воскликнул: „Нет мне нужды в деньгах, и мои деньги и душа — выкуп за тебя!“ „Я придумаю для тебя дело, в котором будет твое сближение со мной, хотя бы был в этом для меня труд“, — сказала девушка. И затем она простилась со мной и ушла, а я пришел к старику москательщику и рассказал ему о том, что случилось.

И он пришел со мной к дворцу аль-Мутаваккиля, и я увидел, что это то самое помещение, в которое вошла девушка, и старик москательщик растерялся, не зная, какую устроить хитрость. И он посмотрел по сторонам и увидел портного, напротив окна дворца, выходившего на берег, и подле него были работники. „С помощью этого человека ты достигнешь того, чего хочешь, — сказал москательщик. — Распори карман, подойди к портному и скажи, чтобы он тебе его зашил, и когда он зашьет его, дай ему десять динаров“ „Слушаю и повинуюсь!“ — сказал я и отправился к этому портному, захватив с собой два отреза румской парчи, и сказал ему: „Скрои из этих отрезов четыре одежды — две фарджии и две нефарджии“.

И когда он кончил кроить одежды и шить их, я дал ему плату, гораздо большую, чем обычно, и он протянул мне руку с этими одеждами, и я сказал: „Возьми их для себя и для тех, кто у тебя находится“. И я стал сидеть у портного, затягивая пребывание с ним, и скроил у него другие одежды и сказал: „Повесь их перед твоей лавкой, чтобы кто-нибудь их увидел и купил“. И портной сделал это, и всякому, кто выходил из дворца халифа и кому нравились какие-нибудь одежды, я дарил их, даже привратнику.

И в один день из дней портной сказал мне: „Я хочу, о дитя мое, чтобы ты рассказал мне правду. Ты скроил у меня сто драгоценных одежд (а каждая одежда стоила больших денег) и подарил большую часть их людям, а это не дело купца, так как купец рассчитывает каждый дирхем. Каков же размер твоих основных денег, раз ты делаешь такие подарки, и какова твоя нажива каждый год? Расскажи мне истину, чтобы я помог тебе в том, что ты хочешь, заклинаю тебя Аллахом, — сказал он потом, — не влюблен ли ты?“ „Да“, — ответил я. И он спросил: „В кого?“ И я сказал: „В невольницу из невольниц дворца халифа“. „Да обезобразит их Аллах! — воскликнул портной. — Сколько они еще будут соблазнять людей!“ И затем он спросил: „Знаешь ли ты ее имя?“ И когда я ответил: „Нет“, — портной сказал: „Опиши ее мне“. И я описал ему ту девушку, и он воскликнул: „О горе, это лютнистка халифа аль-Мутаваккиля и его любимица! Но у нее есть невольник. Сведи с ним дружбу, и, может быть, он будет причиной того, что ты достигнешь девушки“.

И когда мы разговаривали, вдруг этот невольник подошел, выйдя из ворот халифа, и он был подобен луне в четырнадцатую ночь. А передо мной лежали одежды, которые сшил для меня портной (они были парчовые, разных цветов), и невольник стал смотреть на них и разглядывать их, а затем он подошел ко мне, и я поднялся и приветствовал его, и он спросил: „Кто ты?“ — „Человек из купцов“, — ответил я. И невольник спросил: „Продаешь ли ты эти одежды?“ „Да“, — ответил я. И он взял пять из них и спросил: „Почем эти пять?“ „Это подарок тебе от меня, чтобы заключить дружбу между мной и тобой“, — ответил я, и невольник обрадовался. А затем я пошел домой и взял для него платье, украшенное драгоценными камнями и яхонтами, ценой в три тысячи динаров, и отнес его к нему, и он принял от меня платье, и потом взял меня и привел в комнату внутри дворца, и спросил: „Как ты зовешься среди купцов?“ „Я один из них“, — ответил я. И невольник молвил: „Твое дело внушило мне сомнение“. „Почему?“ — спросил я. И он сказал: „Ты подарил мне много вещей и покорил этим мое сердце, и я уверен, что ты Абу-ль-Хасан хорасанец, меняла“.

И я заплакал, о повелитель правоверных, и невольник спросил: „О чем ты плачешь? Клянусь Аллахом, та, из-за которой ты плачешь, больше и сильнее влюблена в тебя, чем ты влюблен в нее, и среди всех невольниц во дворце стало известно ее дело с тобой. Что же ты хочешь?“ — спросил он меня потом. И я сказал: „Я хочу, чтобы ты помог мне в моей беде“, — и невольник условился со мной на завтра. И я отправился домой, а на следующее утро я пошел к невольнику и вошел в его комнату, и невольник пришел и сказал: „Знай, что, когда она вчера кончила службу у халифа и пришла в свою комнату, я рассказал ей всю твою историю, и она решила с тобой сблизиться. Посиди у меня до конца дня“.

И я остался сидеть у невольника, и когда наступила ночь, он вдруг пришел и принес рубашку, сотканную из золота, и платье из платьев халифа и надел их на меня, и окурил меня благовониями, и я стал похож на халифа. А затем он привел меня в помещение, где были комнаты в два ряда, по обе стороны, и сказал: „Это собственные комнаты невольниц, и когда ты будешь проходить мимо них, клади у каждой двери один боб — у халифа обычай делать так каждый вечер…“»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Когда же настала девятьсот шестьдесят вторая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что невольник говорил Абу-ль-Хасану: „И когда ты будешь проходить мимо них, клади у каждой двери один боб — у халифа обычай делать это, — пока не дойдешь до второго прохода, что будет от тебя с правой руки. Ты увидишь там комнату, дверь которой с мраморным порогом, и когда ты дойдешь до нее, пощупай порог рукой, а если хочешь — считай двери, их будет столько-то, и войди в дверь, у которой такие-то и такие-то приметы, — твоя подруга увидит тебя и возьмет к себе. А что касается твоего выхода, то Аллах облегчит его для меня, хотя бы мне пришлось вынести тебя в сундуке“. И затем он оставил меня и вернулся, а я пошел, считая двери, и клал у каждой двери боб, и когда я дошел до средних комнат, я услышал великий шум и увидел блеск свечей, и этот свет двигался в мою сторону, пока не приблизился ко мне. И я посмотрел, что это, и вдруг вижу — халиф, и вокруг него невольницы, а у невольниц свечи. И я услышал, как одна из них говорила своей подруге: „О сестрица, разве у нас два халифа? Ведь халиф уже проходил мимо моей комнаты, и я почувствовала запах его духов и благовоний, и он положил боб у моей комнаты, по обычаю, а сейчас я вижу свет свечей халифа, и вон он сам идет“. „Поистине, это удивительное дело, — сказала другая невольница, — так как перерядиться в одежду халифа не осмелится никто“.

И потом свет приблизился ко мне, и у меня задрожали все члены, и вдруг евнух закричал невольницам: „Сюда!“ И они свернули к одной из комнат и вошли, а потом вышли и шли до тех пор, пока не дошли до комнаты моей подруги. И я услышал, как халиф спросил: „Эта комната чья?“ И ему сказали: „Эта комната Шеджерет-ад-Дурр“.

И халиф молвил: „Позовите ее!“ И девушку позвали, и она вышла и поцеловала ноги халифа, и тот спросил ее: „Будешь ты пить сегодня вечером?“ „Не будь это ради твоего присутствия и взгляда на твое лицо, я бы не стала пить, потому что не склонна пить сегодня вечером“, — ответила девушка. И халиф сказал евнуху: „Скажи казначею, чтобы он дал ей такое-то ожерелье“.

И затем он велел всем входить в ее комнату, и перед ним внесли свечи, и халиф вошел в комнату моей подруги, и вдруг я увидел, впереди других, невольницу, сияние лица которой затмевало свет свечи, бывшей у нее в руке. И она подошла ко мне и сказала: „Кто это?“ И схватила меня, и увела в одну из комнат, и спросила: „Кто ты?“ И я поцеловал перед ней землю и сказал: „Заклинаю тебя Аллахом, о госпожа, сохрани мою кровь от пролития, пожалей меня и приблизься к Аллаху спасением моей души!“ И я заплакал, боясь смерти, и невольница сказала: „Нет сомненья, что ты вор!“ И я воскликнул: „Нет, клянусь Аллахом, я не вор. Разве ты видишь на мне признаки воров?“ — „Расскажи мне правду, — сказала она, — и я оставлю тебя в безопасности“. — „Я влюбленный, глупый дурак, — сказал я. — Любовь и моя глупость побудили меня к тому, что ты видишь, и я попал в эту западню“. — „Стой здесь, пока я не приду к тебе“, — сказала она и, выйдя, принесла мне одежду невольницы из своих невольниц, и надела на меня эту одежду в той же комнате, и сказала: „Выходи за мной!“

И я вышел за ней и дошел до ее комнаты, и она сказала: „Входи сюда“.

И когда я вошел в комнату, она подвела меня к ложу, где были великолепные ковры, и сказала: „Садись, с тобой не будет беды. Ты не Абу-ль-Хасан хорасанец, меняла?“ — „Да“, — сказал я. И девушка воскликнула: „Аллах да сохранит твою кровь от пролития, если ты говоришь правду и не вор! А иначе ты погибнешь, тем более что ты в облике халифа и в его одежде и пропитан его благовониями. Если же ты Абу-ль-Хасан-али хорасанец, меняла, то ты в безопасности и с тобой не будет беды, так как ты друг Шеджерет-ад-Дурр, а она — моя сестра. Она никогда не перестает говорить о тебе и рассказывать нам, как она взяла у тебя деньги, а ты к ней не переменился, и как ты пришел следом за нею на берег и указал рукой на землю из уважения к ней, и в ее сердце из-за тебя огонь больше, чем в твоем сердце из-за нее. Но как ты пробрался сюда, — по приказанию ее или без ее приказания, подвергая опасности свою душу, и чего ты хочешь от встречи с нею?“ „Клянусь Аллахом, госпожа, — сказал я, — я сам подверг свою душу опасности, а моя цель при встрече с нею — только смотреть на нее и слышать ее речь“. — „Ты отлично сказал“, — воскликнула невольница. И я молвил: „О госпожа, Аллах свидетель в том, что я говорю. Моя душа не подсказала мне о ней ничего греховного“. „За такое намерение пусть спасет тебя Аллах! Жалость к тебе запала в мое сердце!“ — воскликнула невольница. И затем она сказала своей рабыне: „О такая-то, пойди к Шеджерет-ад-Дурр и скажи ей: Твоя сестра желает тебе мира и зовет тебя. Пожалуй же к ней сегодня ночью, как обычно, — у нее стеснена грудь“.

И невольница пошла, и вернулась, и сказала: „Она говорит: «Да позволит Аллах насладиться твоей долгой жизнью и да сделает меня твоим выкупом! Клянусь Аллахом, если бы ты позвала меня не для этого, я бы не задержалась, но у халифа головная боль и это меня удерживает, — а ты ведь знаешь, каково мое место у него». И девушка сказала невольнице: «Возвращайся к ней и скажи: «Ты обязательно должна прийти к ней сегодня из-за тайны, которая есть между вами»“. И невольница пошла и через некоторое время пришла с девушкой, лицо которой сияло, как луна. И ее сестра встретила ее, и обняла, и сказала: „О Абу-ль-Хасан, выходи к ней и поцелуй ей руки!“ А я был в чуланчике, внутри комнаты, и вышел к ней, о повелитель правоверных, и, увидев меня, она бросилась ко мне, и прижала меня к груди, и сказала: „Как ты оказался в одежде халифа с его украшениями и благовониями?“

И затем она молвила: „Расскажи мне, что с тобой случилось“. И я рассказал ей, что со мной случилось и что мне пришлось вынести, — и страх, и другое, и девушка молвила: „Тяжело для меня то, что ты из-за меня перенес, и хвала Аллаху, который сделал исходом всего этого благополучие, и в завершение благополучия ты вошел в мое жилище и в жилище моей сестры“. И потом она увела меня в свою комнату и сказала сестре: „Я обещала ему, что не буду с ним сближаться запретно, и так же, как он подверг свою душу опасности и прошел через все эти ужасы, я буду ему землею, чтобы он попирал меня ногами, и прахом для его сандалий…“»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Когда же настала девятьсот шестьдесят третья ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что девушка сказала своей сестре: „Я обещала ему, что не буду сближаться с ним запретно, и так же, как он подверг свою душу опасности и прошел через все эти ужасы, я буду ему землею, чтобы он попирал меня ногами, и прахом для его сандалий“. И ее сестра сказала ей: „Ради этого намерения да спасет его великий Аллах“. И Шеджерет-ад-Дурр молвила: „Ты увидишь, что я сделаю, чтобы соединиться с ним законно. Я обязательно пожертвую своей душой, чтобы ухитриться для этого“.

И когда мы разговаривали, вдруг раздался великий шум, и мы обернулись и увидели, что пришел халиф и направляется к ее комнате, — так сильно он ее любил. И девушка взяла меня, о повелитель правоверных, и посадила в погреб, и закрыла его надо мной, а потом она вышла навстречу халифу и встретила его. И когда халиф сел, она встала перед ним и начала ему прислуживать и велела принести вино. А халиф любил невольницу по имени Банджа (а это мать аль-Мутазза биллаха), и эта невольница порвала с ним, и он порвал с ней, и она гордая своей прелестью и красотой, не мирилась с ним, а аль-Мутаваккиль, гордый властью халифа и царя, не мирился с нею и не сломил себя перед нею, хотя в его сердце горело из-за нее огненное пламя, и старался отвлечься от нее подобными ей из невольниц, и заходил в их комнаты. А он любил пение Шеджерет-ад-Дурр и велел ей петь, и девушка взяла лютню и, натянув струны, пропела такие стихи:

Дивлюсь, как старался рок нас прежде поссорить с ней, —
Когда же все кончилось меж нами, — спокоен рок,
Я бросил тебя — сказали: „Страсти не знает он!“
Тебя посетил — сказали: „Нету в нем стойкости!“
Любовь к ней, усиль же с каждой ночью ты страсть мою.
Забвение дня — с тобою встречусь в день сбора я.
Ведь кожа ее — как шелк, а речи из уст ее
Так мягки — не вздор они и не назидание,
И очи ее — сказал Аллах: „Пусть будут!“ И созданы
Они, и с сердцами то, что вина, творят они.

И, услышав ее, халиф пришел в великий восторг, и я тоже возликовал в погребе, о повелитель правоверных, и если бы не милость Аллаха великого, я бы вскрикнул, и мы бы опозорились.

И затем девушка произнесла еще такие стихи:

Его обнимаю я, и все же душа по нем
Тоскует, а есть ли что, что ближе объятий?
Целую его уста я, чтобы прошел мой жар,
Но только сильнее от любви я страдаю.
И, кажется, сердца боль тогда исцелится лишь,
Когда ты увидишь, что слились наши души.

И халиф пришел в восторг и воскликнул: „Пожелай от меня, о Шеджерет-ад-Дурр“. И девушка сказала: „Я желаю от тебя освобождения, о повелитель правоверных, так как за него будет небесная награда“. „Ты свободна, ради великого Аллаха“, — сказал халиф. И девушка поцеловала землю меж его рук, и халиф молвил: „Возьми лютню и скажи нам что-нибудь о моей невольнице, любовь к которой привязалась ко мне. Все люди ищут моей милости, а я ищу ее милости“.

И девушка взяла лютню и произнесла такие два стиха:

Владычица красоты, что всю мою набожность
Взяла, — как бы ни было, я должен владеть тобой.
Возьму ли покорностью тебя — это путь любви!
Иль, может, величием моим — это власти путь!

И халиф пришел в восторг и сказал: „Возьми лютню и спой стихи, в которых будет рассказ о моем деле с тремя невольницами, которые овладели моей уздой и лишили меня сна, — это ты, и та невольница, что со мной рассталась, и другая — ее не назову, — которой нет подобной“.

И девушка взяла лютню и, начав петь, произнесла такие стихи:

Три красавицы овладели ныне уздой моей
И в душе моей место лучшее захватили.
Хоть послушен я никому не буду во всей земле,
Их я слушаюсь, а они всегда непокорны.
И значит это только то, что власть любви
(А в ней их сила) — моей превыше власти.

И халиф до крайности удивился соответствию этих стихов с его обстоятельствами, и восторг склонил его к примирению с невольницей, порвавшей с ним. И он вышел и направился к ее комнате, и одна из невольниц опередила его и осведомила ту девушку о приходе халифа, и она вышла к нему навстречу и поцеловала землю меж его рук, а затем поцеловала его ноги, и халиф помирился с ней, и она помирилась с ним, и вот каково было их дело.

Что же касается Шеджерет-ад-Дурр, то она пришла ко мне, радостная, и сказала: „Я стала свободной из-за твоего благословенного прихода, и, может быть, Аллах мне поможет, и я что-нибудь придумаю, чтобы соединиться с тобой законно“. И я воскликнул: „Хвала Аллаху!“ И когда мы разговаривали, вдруг вошел к нам ее евнух, и мы рассказали ему, что с нами случилось, и он воскликнул: „Хвала Аллаху, который сделал исход этого благим! Просим Аллаха, чтобы он завершил это дело твоим благополучным выходом!“

И мы так разговаривали, и вдруг пришла та девушка, ее сестра (а имя ее было Фатир), и Шеджерет-ад-Дурр сказала ей: „О сестрица, как нам сделать, чтобы вывести его из дворца целым? Аллах великий послал мне освобождение, и я стала свободной по благодати его прихода“. — „Нет у меня хитрости, чтобы его вывести, иначе как одеть его в женскую одежду“, — сказала Фатир. И затем она принесла платье из платьев женщин и надела его на меня, и я вышел, о повелитель правоверных, в ту же минуту. И когда я дошел до середины дворца, я вдруг увидел, что повелитель правоверных сидит и евнухи стоят перед ним. И халиф посмотрел на меня, и заподозрил меня сильнейшим подозрением, и сказал своим слугам: „Скорей приведите мне эту уходящую невольницу!“ И меня привели и подняли мне покрывало, и, увидев меня, халиф меня узнал и стал меня расспрашивать, и я рассказал ему все дело, не скрыв от него ничего. И, услышав мой рассказ, халиф подумал о моем деле и затем в тот же час и минуту поднялся, вошел в комнату Шеджерет-ад-Дурр и сказал: „Как это ты избираешь вместо меня какого-то сына купца?“ И она поцеловала перед ним землю и рассказала ему, по правде, всю историю, с начала до конца. И халиф, услышав ее слова, пожалел ее, и его сердце смягчилось к ней, и он простил ее из-за любви и ее обстоятельств и ушел. И евнух девушки вошел к ней и сказал: „Успокойся душою! Когда твой друг предстал меж рук халифа, тот спросил его, и он рассказал ему то же, что рассказала ты, буква в букву“. И халиф, придя обратно, призвал меня к себе и спросил: „Что побудило тебя посягнуть на дом халифата?“ И я сказал ему: „О повелитель правоверных, меня побудила к этому моя глупость и любовь и надежда на твое прощение и великодушие“.

И потом я заплакал и поцеловал перед халифом землю, и он сказал: „Я простил вас обоих“. И затем он велел мне сесть, и я сел, а халиф призвал судью Ахмеда-ибн-Абу-Дауда и женил меня на этой девушке и велел перенести все, что у нее было, ко мне, и девушку ввели ко мне в ее комнате. А через три дня я вышел и перенес все эти вещи ко мне в дом, и все, что ты видишь у меня в доме, о повелитель правоверных, и что кажется тебе подозрительным — все это из ее приданого“.

И в один из дней моя жена сказала: „Знай, что аль-Мутаваккиль — человек великодушный, но я боюсь, что он о нас вспомнит или что-нибудь упомянет при нем о нас кто-нибудь из завистников, и хочу сделать что-то, в чем будет спасение от этого“. „А что это?“ — спросил я. И она сказала: „Я хочу попросить у него позволения совершить паломничество и отказаться от пения“. „Прекрасный план ты указываешь!“ — воскликнул я. И когда мы разговаривали, вдруг пришел ко мне посол от халифа, требуя Шеджерет-ад-Дурр, так как халиф любил ее пение. И моя жена пошла и служила ему, и халиф сказал ей: „Не покидай нас“. И она молвила: „Слушаю и повинуюсь!“

И случилось, что она ушла к нему в какой-то день (а он прислал за ней по обычаю), но не успел я опомниться, как она уже пришла от него в разорванной одежде и с плачущими глазами, и я испугался и воскликнул: „Поистине, мы принадлежим Аллаху и к нему возвращаемся!“ — и подумал, что халиф велел нас схватить. „Разве аль-Мутаваккиль на нас разгневался?“ — спросил я. И моя жена сказала: „А где аль-Мутаваккиль? Власть аль-Мутаваккиля кончилась, и образ его стерт“. „Расскажи мне истину об этом деле“, сказал я, и моя жена молвила: „Он сидел за занавеской и пил, и с ним был аль-Фатх-ибн-Хакан и Саадака-ибн-Садака, и бросился на него его сын аль-Мунтасир с толпой турок и убил его, и сменилась радость злом, и прекрасное счастье стонами и воплями. И я убежала вместе с невольницей, и Аллах спас нас“.

И я тотчас же вышел, о повелитель правоверных, и спустился в Басру, и пришла ко мне после этого весть, что началась война между аль-Мунтасиром и аль-Мустаином, его противником, и я испугался и перевез мою жену и все мое имущество в Басру. Вот мой рассказ, о повелитель правоверных, и я не прибавил к нему ни буквы и не убавил ни буквы, и все, что ты видишь в моем доме, о повелитель правоверных, и на чем стоит имя твоего деда аль-Мутаваккиля — от милостей его к нам, так как основа нашего благоденствия — от твоих благороднейших предков, и вы — люди милости и рудник щедрости».

И халиф обрадовался этому сильной радостью и удивился рассказу Абу-ль-Хасана.

«А затем, — говорил Абу-ль-Хасан, — я вывел к халифу ту женщину и моих детей от нее, и они поцеловали землю меж его рук, и он удивился их красоте. Он велел подать чернильницу и написал, что снимает харадж с наших владений на двадцать лет».

И халиф обрадовался, и он взял Абу-ль-Хасана к себе в сотрапезники, и наконец разлучил их рок, и они поселились в могилах после дворцов. Хвала же владыке всепрощающему!

(Перевод М. А. Салъе)