Гладко было на бумаге

Карл Хаусхофер. О геополитике. Работы разных лет. М.: Мысль, 2001.

В редакционном предисловии геополитика названа «недавно запретной темой», интерес к которой, по мнению редакции, «в последнее время обострился». Это, конечно, кокетство: геополитическая тематика никогда не была совсем запрещённой, скорее — прикровенной. То, что политические решения принимаются в виду «государственных интересов», а последние сводятся к обороне и экспансии, мы не то чтобы не знали — скорее, нам не давали порассуждать об этом предмете с желаемым уровнем цинизма. В этом смысле интерес к «голой геополитике» отчасти напоминает подростковый интерес к гинекологии. Ну да, знаем мы про вашу любовь, не пудрите мозги, вы нам расскажите про то, что ниже пояса.

Век назад эту потребность в цинической истине удовлетворяли материализм и марксизм: книжка Сеченова про рефлексы головного мозга («несть духа, а есть только плоть») и брошюрки-копейки, из которых сознательный рабочий узнавал, что «буржуя в оперу ходют, чтобы у рабочих привольнее соки сосать». Сейчас эту рыночную нишу заняла наивно понимаемая «реалполитик»: «нам, дуракам, всё талдычили про мир во всём мире, да про помощь братским народам, а вся суть-то — в незамерзающих портах в Индийском океане». Вот она, правда-то! Во как большое начальство в кабинетах это про себя обмысливает, а нам дурит головы пропагандой. А мы сами с усами, а мы тоже будем «как большие».

Начальство, кстати, подобные подходы и в самом деле не поощряет. Во-первых, подобный обывательский цинизм, проведённый в массы, и в самом деле вреден, так как отбивает охоту трудиться на соответствующем поприще. Рабочий, озабоченный тем, кто и как отнимает у него прибавочную стоимость, — это, скорее всего, плохой рабочий. Точно так же, солдат на войне не сможет воевать (то есть рисковать жизнью и здоровьем), если он будет уверен, что воюет за «геополитические выгоды». Честертон как-то заметил, что ни один солдат ведь не скажет себе: «Оторвало ногу? Ну и черт с ней! Зато у нас будут незамерзающие порты в Индийском океане». И уж тем более этого не скажет солдат проигравшей стороны — с оторванной ногой и без портов, а ему ведь тоже нужно знать, «за что» — хотя бы для того, чтобы не пристрелить сержанта. «Идеальности» нужны хотя бы для того, чтобы хорошо делать реальное дело… Во-вторых, «циническая истина» и сама по себе ложна. Ну не пишут оперы для того, чтобы буржуям придать сил для дальнейшей эксплуатации трудящегося класса. И в музыке всё-таки есть те самые «пропасти и бездны», перед которыми цинический разум тушуется.

Проблема не нова. Точно так же озабоченный подросток, поимев наконец кой-какой опыт по женской части (как правило, грязноватый), вполне законно выводит из него, что «это такая фигня», довольно приятная, но ничем принципиально не отличающаяся от услуг «дуньки кулаковой». И только гораздо потом, стоя под окнами у какой-нибудь «оленьки» или «верочки», он соображает, что фрикции фрикциями, но ими одними дело отнюдь не исчерпывается — нет, даже и не начинается никакого дела… Как и с «интересами»: интересов-то у любого государства много, но только некоторые из них становятся судьбой, страстью, фатумом, Иерусалимом, вожделенным Царьградом, «Москвой за нами», Косовым полем. Или, на худой конец, хотя бы «эльзасом с лотарингией».

Поэтому рассуждения о пространстве и его детерминирующей силе — даже не геополитика, а просто обычная политика с географией. Геополитика начинается не там, где задаются вопросом о «плацдармах и стратегических точках». Она начинается там, где мы задаём себе вопрос — почему нас так волнуют определённые участки земной поверхности, что их выделяет среди прочих, зачем они нам нужны, и откуда берётся желание во что бы то ни стало обладать ими.

Довольно быстро выясняется, что «рационально» (то есть в категориях «государственных интересов») ответить на эти вопросы невозможно. Впрочем, если уж быть честными, то «государственные интересы», если понимать их буквально — как интересы управляющей государством верхушки — не могут объяснить даже банального стремления к государственной независимости. В конце концов, чего уж лукавить-то: самая выгодная позиция для государственного аппарата — это статус несменяемой колониальной администрации, что проверено на мировом опыте. Государство, предоставленное самому себе и своей собственной логике, всегда в конечном итоге предаёт интересы государства. Поэтому субъект стремлений и интересов, в том числе (и в первую очередь) тех, которые обычно понимаются в качестве «государственных интересов» — иной, нежели «чистая власть». Это парадокс, с которого начинается геополитический анализ.

Ко времени начала научной деятельности Карла Хаусхофера — сына мюнхенского профессора права, профессионального военного, германского военного атташе в Японии, вышедшего в отставку в звании генерал-майора, и, естественно, пламенного немецкого патриота — обозначенный выше парадокс выглядел так: «немецкое государство предало интересы Германии».

Можно было сказать и хуже: само существование немецкого государства в существующей форме (в данном случае Веймарской республики) впрямую противоречило немецким интересам.

Хаусхофер имел мужество этот вывод сделать. Как известно, немцы с выводом согласились, а какой они нашли выход из положения, и чем это кончилось — разговор особый.

Впрочем, нет, не особый. Просто здесь мы вляпываемся прямиком во вторую «недавно запретную тему» — то есть в «нацизм». В глазах советского, самого читающего в мире, читателя, Хаусхофер заочно ославлен в качестве серого кардинала и учителя Гитлера, который-де нашептывал ему «все идеи» и чуть ли не лично редактировал «Майн Кампф». Отважимся назвать и источники: эту телегу впервые озвучил советский писатель Юлиан Семёнов в своей многотомной штирлициане (по бездарному тексту каковой был снят гениальный фильм). С литератора, разумеется, спрос невелик. Он, скорее всего, демонизировал великого геополитика не со зла, а по соображениям художественного свойства — очень уж лаковая получалась картинка, с этаким «мориарти», зловеще поводящем очами в виду испуганного и покорного фюрера немецкой нации на заднем фоне. На самом деле у бывшего немецкого атташе в Японии отношения с Гитлером были сложные. Достаточно сложные, чтобы его сын Альбрехт был арестован по делу о покушении на этого самого Гитлера и впоследствии расстрелян гестапо, а сам Хаусхофер загремел в Дахау. Впрочем, правда и то, что в сорок шестом он покончил с собой, — возможно, решив, что послевоенные огрызки Германии не стоят того, чтобы ради них жить.

Но вернёмся к геополитике.

Предметом геополитического исследования является «экумена» — обитаемая земля, населённая людьми, живое единство «почвы» и «крови». Эта земля всегда ограничена в пространстве и во времени. Дальше возникают три очевидных вопроса: что находится за границами эйкумены, что представляют собой эти границы, и что эти границы создаёт.

Геополитика Хаусхофера начинается с ответа на эти три вопроса. Первое сочинение Хаусхофера, помещённое в сборник, называется «Границы в их географическом и политическом значении» (оно занимает полкниги). Остальное — добавки и гарнир, хотя и очень питательный. Поэтому начнём с основного блюда.

Исходная картина, которую рисует автор, — это картина движения жизни. Из самого этого словосочетания — «движение жизни» — сразу следует, что жизнь есть пространственный феномен, нечто заполняющее (и формирующее) пространство. Если уж на то пошло, жизнь порождается пространством, вожделеющим расширения. Лес, луг, коралловый риф — всё это пространственно-биологические феномены, из которых невозможно «вычесть» протяжённость.[224]

Важно, что протяжённость эта имеет направление. Лес расширяется, поглощая кустарниковые полосы. Риф растёт, формируя вокруг себя причудливый придонный мир. Земля предстаёт перед нами как совокупность движущихся ландшафтов, увлекающих за собой друг друга, а иногда и сталкивающихся друг с другом. Предельный ландшафт — пространство жизни как таковой, эйкумена, «земля, предназначенная к обитанию на ней».

Далее. Жизнь в силу своего расширения вынуждена теснить иную жизнь, тоже вожделеющую Lebensraum, «жизненного пространства». Даже кустарники, карабкающиеся на склоны гор, или морские гады, занимающие акватории, должны вытеснять конкурирующие формы жизни. Экспансия живого гонит перед собой волну смерти, превращая землю в анэйкумену, безжизненное пространство, которое потом и осваивается именно как лишенное жизни.[225]

Из этого сразу следует второй вывод: граница — это анэйкумена, разделяющая несколько жизненных ареалов. Собственно, граница даже не «разделяет» (разделяющей силой может служить и само жизненное пространство) — она пресекает движение через себя, т. е., проще говоря, убивает. Хаусхофер тщательно исследует «места смерти» — пустыни, горные хребты, моря. Все они наполнены энергией, убивающей живое, — но и позволяющей живому сохранить себя от нападения другого живого. И жизнь нуждается в этих «защитных пространствах», в том числе (и прежде всего) жизнь народа, живущего на своей земле. Причем не только в качестве защиты от внешних врагов, но и от себя самого.

Граница — именно в её убийственном аспекте — является «школой народного духа». Можно даже сказать, что народ является народом в той мере, в какой он способен вынести взаимодействие с анэйкуменой, с границей. Именно народы, живущие в самом сердце анэйкумены, в ситуации постоянного испытания себя на прочность, демонстрируют «мужественный дух»,[226] который, по мнению Хаусхофера, в таком дефиците у современных ему немецких обывателей, проигравших войну из-за «недостаточного понимания значения границ».

Дальше уже начинает разворачиваться вся геополитическая машинерия, с которой сейчас уже знаком, наверное, всякий более или менее интересующийся тематикой читатель. Два основных типа анейкумены — суша (в качестве анейкумены — пустыня[227]) и море — формируют два типа народов, которые в дальнейшем вступают в перманентный конфликт между собой. Важно здесь то, что конфликт происходит не между «сушей и морем», а между «народными духами», сформированными сушей и морем именно в качестве преодоленной анэйкумены.[228]

Здесь возникает соблазн расширить предлагаемое понимание границ и на другие сферы. Например, любой политический режим полагает себя как сложную систему пересекающихся границ, образованных натиском тех или иных заинтересованных групп: идеальное пространство делится так же, как и географическое.[229] В этом смысле постоянное недовольство Хаусхофера политическим строем Веймарской республики является прямым продолжением их недовольства её географической ущербностью: внутренние границы страны оказались проведены столь же произвольно и столь же несправедливо, сколь и внешние. В разбираемой книге этого нет — однако, без учёта этого обстоятельства мы не поймём важнейшего: настроения автора.

Тем же настроением объясняется и постоянное возвращение Хаусхофера к теме «перенаселённости» Германии. Сейчас, когда словосочетание «перенаселённая европейская страна» кажется оксюмороном, а «проблемы перенаселения» в прочих местах предлагается решать при помощи стерилизации и раздачи презервативов, нам совершенно непонятно, в чём, собственно, проблема. Для Хаусхофера же «перенаселённость» — это не результат плохой демографической дисциплины, а нечто иное: само пространство, желая расширения, порождает автохтонов, агентов этого расширения.

Первая задача геополитики состоит в поиске субъекта, адекватного задаче обладания пространством. В рамках немецкой традиции первым претендентом на этот статус выступает das deutsche Volk, немецкий народ, рожденный для обитания на немецкой земле, или, если уж быть совсем откровенными, рождённый немецкой землёй. Всё остальное, в том числе и государственные образования, — вторично по отношению к единству (или разделенности) народа и земли, которое является прафактом, предопределяющим прочие факты, в том числе и любые политические расклады.[230] Поэтому «перенаселённость» здесь понимается знаково — как ощущение воли к расширению. Конкретные цифры (душ населения на квадратный километр) здесь почти не имеют значения: важно само ощущение «стиснутости».

Поэтому «стиснутость» — это отнюдь не банальное «малоземелье». В рамках учения об анейкумене «стиснутость» — это ненормальная близость смерти (олицетворяемой в данном случае веймарскими победителями-немцеедами), это затягивающаяся петля на шее народа. «Расширение» же — не просто прирезание себе назад «Эльзаса и Лотарингии» (чёрт бы с ними), а разрыв удавки, ответ на вызов анейкумены, победа немецкой жизни над курносой.

Интересно сравнить, как за полвека до появления трудов Хаусхофера та же тема отыгрывалась в России. Русское пространство, такое большое с виду, порождало тем не менее чувство «стиснутости» и «замкнутости», а также специфическую породу «лишних людей» — верный признак воли к расширению. Увы, эта воля не была понята: «лишние люди» пошли в революцию (то есть на перекройку внутренних границ), в то время как им следовало бы (согласно геополитической логике, во всяком случае) дать маленькие офицерские чины и всех скопом отправить на южный фронт, воевать Константинополь и проливы.

Тут, наконец, пора уже сказать несколько слов о ещё одной теме, обычно поднимаемой в связи с Хаусхофером — а именно, с его предполагаемыми симпатиями к России и планами «континентального союза» Германия — Россия (СССР) — Япония. В рецензируемом сборнике этому вопросу посвящена статья про «континентальный блок». Судя по этому тексту, Хаусхофер не очень-то жаловал русских. Во всяком случае, воспоминания о тайных переговорах с некими русскими германофилами были для него скорее неприятны: бедолаге пришлось «ночами напролет находиться в помещениях, усеянных окурками сигарет и залитых чаем, и вести изощренные дискуссии в духе древних каверз», да к тому же еще и напрасно. Впрочем, он восхищался Витте — не в последнюю очередь из-за немецкого происхождения и прогерманских симпатий последнего. Однако аккуратные вежливые японцы были ему, в общем, ближе и симпатичнее. На что, разумеется, жаловаться глупо: и в самом деле, окурки пахнут окурками, а не весенней сакурой.

К тому же немцы нас вообще никогда не жаловали.

В этом-то самом «не жаловали», пожалуй, можно усмотреть ахиллесову пяту всякой геополитики. Немецкая напористость никогда не считалась с тем, что сердцу не прикажешь, и «геополитически выгодный» союз может кому-то показаться «просто противным», и прежде всего самим его инициаторам. Умные немцы давным-давно, ещё до всякой геополитики, вычислили своим немецким praktische Vernunft’ом, что конфликт с Россией губителен, а союз может принести немалые дивиденды. Все всё знали про войну на два фронта, и про русские морозы, и прочая, и прочая, и прочая. И что же? Смог ли тот же Хаусхофер убедить, доказать… да попросту — остановить очередной дранг нах Остен, с его вполне предсказуемым финалом?

Но вот не любы мы немцам, и всё тут — чему свидетельство горы трупов и дымящиеся развалины Европы. Не любят они нас. И ничего ты с этим не поделаешь.

Примечания:

2

Например, в своих ранних комментариях к Гессе он умудрился перепутать «инь» и «ян». (См. Г. Гессе, «Игра в бисер», М., 1969. С. 539). В дальнейшем такие квипрокво в его трудах попадались постоянно, особенно когда речь шла о вопросах, Аверинцеву лично неинтересных.

22

Насчёт «веков» он, конечно, сильно ошибся: не прошло и ста лет, как социология обзавелась всеми признаками настоящего, серьёзного знания — прежде всего, зубодробительным жаргоном. Вряд ли наш бедный профессор понял бы фразу наподобие «коммуникативные средства в целях общей ориентации развивают символически генерализированные коды» (как изящно выразился Никлас Луман в одном из своих сочинений, написанном специально «для широкой публики»).

23

В Средние Века детей не считали чем-то принципиально отличающимся от взрослых — лишь делали скидку на их слабость и неопытность. В частности, детей одевали в платье, отличавшееся от взрослого только размерами, свободно использовали как рабочую силу и т. п. Ребёнок как «особое существо» был «открыт» новой научной педагогикой — и утверждён в массовом сознании в этом новом качестве весьма поздно.

224

В этом смысле геополитика несёт в себе антикартезианский заряд. Не случайно «французская геополитическая школа» так и не состоялась.

225

В связи с этим можно сказать, что освоение изначально безжизненных ландшафтов является всего лишь частным случаем: осваиваемое всегда является анэйкуменой. Например, завоевание всегда имплицируется пониманием завоёвываемого места как «пустого» — или нуждающегося в опустошении. Интересно, что библейское «тоху да боху» из Gen. I 2 может быть переведено не только как «безвидно и пусто», но, скорее, как «разрушено и опустошено»: «первичный хаос» и есть предельная анейкумена. Вторичным образом анейкумены (в христианстве) является ад.

226

Отсюда и любовь к местам «побед над собой» или над другими народами — иногда труднообъяснимая с точки зрения «государственной пользы», но даже в случае совпадения с ней (по вполне понятным причинам сакрализованные таким образом пространства имеют, как правило, важное стратегическое значение), не объяснимые просто ссылкой на «важность места». Геополитическая значимость Косова поля и его «стратегическая ценность как плацдарма» — совершенно разные вещи.

227

Предельный образ исторической анэйкумены в литературе XX века дан, пожалуй, у Дино Буццати в «Татарской пустыне».

228

Поэтому далеко не всякий остров является «островом» в геополитическом смысле: не всякий островной народ является «народом мореплавателей». Хаусхофер в связи с этим писал о «континентальном сознании» японцев. Интересно сравнить это, скажем, с кубинской нелюбовью к морю (в частности, рыболовство на Кубе долгое время было малоуважаемым занятием).

229

Интересно, что французские социологи — прежде всего Бурдье — понимают это ровно обратным образом: географические деления являются проекцией «полей», разворачивающихся социальных пространств.

230

Здесь мы воленс-ноленс оказываемся на минном поле опасных метафор, которые мы обязаны хотя бы обозначить, если уж не раскрыть. Народ в некотором смысле рожден «своей землей» — и желание овладеть ею является, как ни крути, инцестуозным (что прекрасно понимали даже несентиментальные римляне: в римских сонниках совокупление с матерью означало стремление к царской власти, так как «мать» символизировала «землю»). В этом смысле государство — неизбежный отец (точнее, нелюбимый отчим), одной из функций которого является предотвращение инцеста. В связи с чем само существование «государства» (и, разумеется, государя как символического супруга «земли») может быть обосновано именно через тематику недопущения инцестуозных отношений земли и народа: государство как бы встает между ними. Другой формой ухода от инцестуозной тематики является овладение чужой землей. При этом успешная экспансия делает государственную власть символически излишней, низводит её до «структуры управления экспансией», заставляет её служить себе. По крайней мере, на момент расширения: «война все спишет». Напротив, поражение, отдача своей территории (например, в результате военного поражения) создает те формы власти, которые переживают себя как самоцель или самоценность. Например, такова была веймарская демократия — или нынешняя российская. Сама «демократичность» этих режимов подается как самоценное достижение, за которое стоит многое отдать, причем отдается реальное — «но зато у нас есть свободные выборы».