Глава третья

1920-е годы

Новая экономическая политика и книжное дело в РСФСР. — Частные издательства и Государственное издательство. — Расцвет книжной графики. — Работы по искусству книги. — Торговля антикварной и художественной книгой. — Теоретические вопросы библиофильства.

История русского библиофильства 20-х годов, одного из самых важных, интересных и плодотворных периодов его развития, может быть правильно понята только в том случае, если будут учтены политические, экономические и культурные условия, в которых оно тогда существовало. Это прежде всего означает, что необходимо принять во внимание изменения, которые произошли в это десятилетие в области книгопроизводства, книжной торговли и в отношении советского общества к библиофильству, а также к пониманию самими библиофилами того, что такое библиофильство.

Новая экономическая политика, проводившаяся партией с весны 1921 г., двояко отразилась в области книжного дела. С одной стороны, были отменены некоторые ограничения в книжной торговле, установленные в годы военного коммунизма, и предоставлена большая инициатива частным издательствам; с другой — приняты эффективные меры к усилению роли государственного сектора в книжном деле, было реорганизовано и укреплено созданное в 1919 г. Государственное издательство, с каждым годом становившееся все более мощным и влиятельным фактором в производстве и распространении книги в РСФСР.

Было бы неверно полностью игнорировать какую-либо из указанных двух сторон исторического процесса в период нэпа. Для историка библиофильства безусловный интерес представляют и книги, выпускавшиеся в эти годы частными издательствами, и продукция Госиздата и его многочисленных местных отделении.

Историк русского библиофильства не может не заметить того, что в течение 20-х годов Госиздат, располагавший неизмеримо большими типографскими, бумажными, людскими ресурсами, естественно вышел на первое место в отношении не только производства книг, но и продажи как новых, так и старых, в том числе и антикварных книг.

Поэтому связывать развитие библиофильства в 20-е годы с «оживлением» частнокапиталистического сектора в народном хозяйстве совершенно неправильно. Из дальнейшего изложения будет видно, что с самого начала 20-х годов крупнейшие русские библиофилы и авторитетнейшие библиофильские организации живейшим образом интересовались книжной продукцией Госиздата, выступали с оценкой типографской и графической внешности его изданий и, тем самым, вносили свой посильный и вовсе не малый вклад в культурную революцию.

Новая экономическая политика проявилась в книжном деле довольно скоро и прежде всего в виде ряда законодательных актов, исходивших как от центральной власти, так и от некоторых местных органов. Так, 23 октября 1918 г. Московский Совет принял постановление об отмене муниципализации частных книжных предприятий. 20 апреля 1920 года Совет Народных Комиссаров издал декрет, аналогичный постановлению Моссовета, но распространявшийся на всю страну.

И уже с конца 1921 г. в Москве и Петрограде стали открываться частные букинистические и антикварные магазины.

Не в меньшей мере отразилась новая экономическая политика партии и в области издательского дела. Обычно представляют дело так, будто были возрождены частные издательства, якобы полностью ликвидированные в период военного коммунизма. На самом деле это было не так. «Наряду с государственными издательствами, — пишет анонимный автор в книге „Газетный и книжный мир. Справочная книга“ (М., 1925) в разделе „Законодательство о печати“, — не прекращали своей деятельности и издательства частные, деятельность которых заключалась в осуществлении изданий по заказам государства». «Существование частных издательств регламентировалось до конца 1921 г. местными постановлениями, издававшимися в связи с проведением национализации издательского дела РСФСР» (52, с. 309).

Таким образом, в то время не были вновь созданы частные издательства, а изменили характер деятельности старые издательства, была облегчена организация новых.

Уже 23 сентября 1921 г. Совет Труда и Обороны Республики постановил допустить аренду частными лицами государственных и муниципализированных типографий. Еще большее практическое значение имело постановление Совета Народных Комиссаров от 12 декабря 1921 г. о частных издательствах. Основное в этом постановлении состояло в том, что деятельность частных издательств, начиная с разрешения на организацию их и кончая условиями реализации их продукции, ставилась в зависимость от Госиздата. Однако содержание своей работы, профиль, даже установление цены на издаваемые книги определяли сами частные издательства.

В течение второй половины 1921 — первой 1922 г. были определены основные положения, регулировавшие деятельность частных издательств и их отношения к Госиздату.

Принятое Советом Народных Комиссаров 2 июля 1923 г. Положение о Государственном издательстве определяло финансовые и юридические права Госиздата в тогдашних условиях.

Все эти — теперь уже являющиеся историей — положения о частных издательствах и Госиздате способствовали тому, что в самое короткое время число книгопроизводящих организации быстро возросло и очень увеличилось количество издававшихся книг.

Как бывает почти всегда, — по крайней мере, с того времени, когда книгопечатание укрепилось и оттеснило на самый задний план рукописную книгу, — библиофилы 20-х годов делились на тех кто собирает только старую, антикварную книгу, и тех, которые, напротив, коллекционируют современную. Нам уже приходилось отмечать, что «фактор времени» неизбежно превращает любые новые, современные, «авангардистские» книги в старые и что книги совсем недавнего времени, еще вчера вызывавшие пренебрежение основной массы собирателей и привлекавшие только небольшую категорию любителей, становятся желанными, искомыми и включаются в списки дезидерат большого числа библиофилов. Поэтому несомненный интерес для истории русского библиофильства в 20-е годы представляет продукция советских издательств этого периода, сразу же вызвавшая появление специальных коллекционеров ее. Уже в 1918–1921 гг. в большом числе возникали недолговечные литературные «направления», «школы», «объединения» и т. п., умудрявшиеся и в тогдашних трудных типографских условиях выпускать свои теоретические декларации, коллективные и индивидуальные сборники стихов и прозы, полемические листовки и пр. Печатавшиеся большей частью на плохой бумаге, в малых форматах, небольшими тиражами, эти издания «ничевоков», «неоклассиков», «биокосмистов» и других течений, не говоря уже об изданиях футуристов и имажинистов, привлекали к себе внимание библиофилов. Появившаяся в 1924 г. антология Н. Л. Бродского «От символизма до Октября», выдержавшая два издания, дает некоторое представление о своеобразии этой литературы. Позднее, уже в 40-е годы, прославился своим собранием русской поэзии XX в. и особенно советского периода московский литературовед А. К. Тарасенков. Однако из различных печатных и рукописных источников 20-х годов известно, что поэзия этих лет сразу же стала предметом библиофильского собирательства. Этим было продолжено зародившееся еще в 1917–1918 гг. коллекционирование советских изданий.

Некоторое представление о деятельности различных советских издательств начала 20-х годов в области публикации поэзии и художественной, научной и политической книги дает каталог русского отдела Международной книжной выставки во Флоренции в 1922 г. Здесь перечислены экспонаты Госиздата (Москва и петроградское отделение), издательства «Всемирная литература» (Петроград), Петроградской государственной филармонии, издательств «Алконост», «Кружка поэтов имени К. М. Фофанова» и других, из которых выделялись издания библиофильского интереса — издательств «Петрополис», «Среди коллекционеров», М. и С. Сабашниковых, «Academia». Всего в каталоге русского отдела Флорентийской выставки 1922 г. перечислено около 1400 книг, 135 журналов, около 300 периодических изданий, 57 плакатов, свыше 200 рисунков и гравюр и т. д. Особый интерес представляет перечень 112 газет и журналов, напечатанных в 1919–1920 гг. на суррогатах бумаги.

Большее значение, чем эфемерные издания эфемерных поэтических групп 20-х годов, имели в истории русского библиофильства художественные книги, выходившие в тот же период. Из художественных издательств, упомянутых в каталоге русского отдела Флорентийской книжной выставки, наиболее заметный след в истории книги и библиофильства оставили издательства «Аквилон», «Петрополис» (изданиями об экслибрисах), «Светозар» и — особенно — Комитет популяризации художественных изданий.

Комитет популяризации художественных изданий возник в 1920 г. на основе существовавшего ранее (с 1896 г.) издательства «Общины св. Евгении», выпускавшего сначала художественные почтовые карточки, а затем, с 1899 г., и книги. Со времени реорганизации и до своей ликвидации в 1929 г. Комитет издал около 40 книг и альбомов, каждый из которых немедленно становился библиографической редкостью. Еще большей редкостью сделалась сразу после выхода в свет книга неизменного руководителя издательства «Общины св. Евгении» — Комитета популяризации художественных изданий И. М. Степанова «За тридцать лет. 1896–1926». (Л., 1928. 57 с.), выпущенная в количестве 300 нумерованных экземпляров, в обложке работы Л. С. Хижинского с заставками и концовками работы А. П. Остроумовой-Лебедевой, Д. И. Митрохина и Л. С. Хижинского.

Но не только частные издательства и ведомственный Комитет популяризации художественных изданий (он состоял при Государственной академии истории материальной культуры) занимались выпуском художественно оформленной книги. С 1922 г. Госиздат в Москве и его петроградское-ленинградское отделение издали ряд монографий о современных и старых русских художниках-графиках — «Гравюры И. Н. Павлова (1866–1921)» В. Я. Адарюкова (1922), «Д. И. Митрохин» М. А. Кузмина и В. В. Воинова

(1922), «Русский революционный плакат» В. П. Полонского (1922), «История гравюры и литографии в России» Э. Ф. Голлербаха (1923), «Художник-иллюстратор А. А. Агин, его жизнь и творчество» К. С. Кузьминского (1923), «Фалилеев» Н. И. Романова (1923), «Остроумова-Лебедева» А. Н. Бенуа и С. Эрнста (1924), «С. Чехонин» А. М. Эфроса и Н. Пунина (1924).

Эти книги, несмотря на очень высокую цену (некоторые были оценены в 17–18 руб.), немедленно раскупались. Такой же успех выпал и на долю изданий казанских графиков, о чем подробнее будет сказано в дальнейшем при рассмотрении деятельности казанских библиофилов.

Чтобы понять причины популярности этих художественных изданий, необходимо подробнее остановиться на несколько более раннем периоде. На время с 1917 г. приходится замечательный подъем русской книжной графики. Даже в годы типографской разрухи, а тем более в 20-е годы, выпускались отдельные листы гравюр и выходили очень интересные издания, оформленные такими художниками, как А. П. Остроумова-Лебедева, И. Н. Павлов, В. Д. Фалилеев, М. И. Курилко, П. А. Шиллинговский, В. Н. Масютин, В. А. Фаворский, А. И. Кравченко, Н. И. Пискарев, В. В. Воинов, М. В. Добужинский и многие, многие другие. В 1923 г. проф. А. А. Сидоров, считая, что «область графики вообще — все-таки же самая прельстительная из всех, нам даруемых современным искусством», писал в книге «Русская графика за годы Революции. 1917–1922»: «Русская графика последнего пятилетия — чудеснейшее зеркало бьющейся самым горячим пульсом живой жизни» (151). Примерно к таким же выводам пришел старый художественный критик С. К. Маковский, писавший в 1925 г. в статье «Четверть века русской графики», что «итоги русской графики на эту четверть века достаточны, чтобы признать их подлинным завоеванием современного искусства» (95).

Нам приходилось выше указывать, что в 1918 г. в Москве была организована выставка «Красивая книга в прошлом». Традиция показа старой книги и пренебрежения к новой еще продолжалась некоторое время. Но вскоре положение значительно изменилось к лучшему. Каталоги, изданные к Международной книжной выставке во Флоренции на русском и итальянском языках (этот последний каталог в России не распространялся и считается «книжной редкостью») — в особенности русский, — представляют большой интерес. Однако как ни был богат русский отдел Международной книжной выставки во Флоренции, это была все же выставка не в СCCP, а за границей.

Выставки новой, советской книги были в СССР и до этого. В 1921 г. в Петрограде была устроена выставка частных издательств — «Колос», «Книга», «Начатки знаний», «Светозар», «Алконост», «Петрополис» и др. В 1922 г. Петроградский институт книговедения организовал выставку печатных произведений, вышедших в 1921 г. С 1923 г. начинается длинная серия книжных и графических выставок, из которых выставка художественной литературы за революционные годы (1918–1923), организованная Пушкинским Домом, Государственным издательством и Петроградским институтом книговедения, привлекла наибольшее внимание общественности.

Из последующих выставок нужно отметить Первую и Вторую выставки графики Ассоциации графиков при Доме Печати, устраивавшиеся в Москве в 1926 и 1927 гг., и связанный с ними сборник «Мастера современной гравюры и графики» под ред. Вяч. Полонского (М., 1928).

Однако самой импозантной была выставка, устроенная в залах Академии художеств в Ленинграде в 1927 г. и приуроченная к 10-й годовщине Великой Октябрьской социалистической революции. Она называлась «Графическое искусство в СССР». Выпущенный Комитетом выставки сборник под тем же названием представляет нечто большее, чем обычный каталог, а для библиофилов он тем более интересен, что в нем помещены статьи о московском Русском обществе друзей книги и Ленинградском обществе библиофилов. Статьи Э. Ф. Голлербаха «Книжная графика» и «Книжный знак» не утратили значения и сейчас. То же самое следует сказать и о статьях В. В. Воинова «Издательская марка» и В. К. Охочинского «Плакат».

Приведенные материалы могут быть не до конца правильно поняты, если мы не свяжем охарактеризованное явление с попытками теоретического осмысления своеобразия и «законов» художественной книги.

В период после 1917 г. в истории русской книжной культуры наблюдается одно важное явление, оказавшее сильное влияние на изменение характера русского библиофильства. Уже с конца XIX в., вскоре после Первой всероссийской выставки печатного дела (1895), в среде библиофилов, книжных иллюстраторов и издателей стал быстро расти интерес к искусству книги, пришедшему к этому времени в упадок не только в России, но и на Западе. Художники-графики, группировавшиеся вокруг журнала «Мир искусства», библиографический журнальчик «Известия книжных магазинов т-ва М. О. Вольф», Кружок любителей русских изящных изданий, журналы «Старые годы», «Аполлон», «Русский библиофил» — каждый по-своему — внесли много в подъем интереса к художественной внешности книги.

Около того же времени начали появляться в печати попытки исторических и теоретических обобщений того, что происходило в области искусства книги с конца XIX в. В 1912 г. на Всероссийском съезде художников, как указывалось выше, П. П. Вейнер, известный библиофил, редактор журнала «Старые годы» и постоянный секретарь Кружка любителей русских изящных изданий, сделал доклад «Художественный облик книги», имевший большой успех и воспринятый как декларация русских библиофилов новой формации. Одновременно со съездом художников была устроена как бы для иллюстрации положений доклада П. П. Вейнера выставка «Искусство в книге и плакате». С этого времени в русской печати все чаще появляются обзорные и теоретические статьи, посвященные развитию русской книжной графики и художественным требованиям, которые должны предъявляться к книге. Конечно, в подобных работах бесплодно искать подлинный историзм, искать понимание того, что «художественные требования, которые должны предъявляться к книге», не вечны и неизменны, а, напротив, зависят от вкусов эпохи и глубины теоретической разработки общей эстетики.

Однако эти дореволюционные попытки обобщающего и теоретического характера в известном смысле подготовили расцвет подобной литературы в советский период.

В 1920 г. популярный в то время деятель печатного искусства И. Д. Галактионов поместил в петроградском журнале «Вестник литературы» статью «Художественный облик книги», а в следующем году в том же журнале статью «Искусство в книге» (под псевдонимом «Старый типограф»). Тогда же казанский искусствовед, художник и библиофил П. М. Дульский опубликовал в журнале «Казанский библиофил» содержательную статью «Книга и ее художественная внешность», вышедшую затем отдельно как издание казанского Кружка друзей книги. В том же 1921 г. в Москве при Историческом музее начала работать комиссия по изучению русских иллюстрированных изданий, возглавлявшаяся К. С. Кузьминским и М. П. Келлером и состоявшая из виднейших специалистов-книговедов и библиофилов: В. Я. Адарюкова, П. Д. Эттингера, П. П. Шибанова, А. М. Кожебаткина, Н. П. Киселева, И. И. Лазаревского, А. А. Сидорова и др. С 1923 г. эта комиссия была прикреплена к Государственному издательству и стала называться Комиссией по изучению искусства книги. Работы этой комиссии протекали успешно, и в 1924 г. был издан содержательный отчет о ее деятельности: «XXV заседаний Комиссии по изучению искусства книги при Государственном издательстве. 1922–1923—1924». Впрочем, через некоторое время в связи с реорганизацией Госиздата Комиссия была закрыта.

Активнейшим деятелем всех этих комиссий, редактором журнала «Гравюра и книга» (1924–1925), инициатором многих интересных начинаний в области изучения и пропаганды искусства книги был в эти и последующие годы проф. А. А. Сидоров, о котором в дальнейшем мы будем говорить подробно. Сейчас мы отметим его очень значительные и для начала 20-х годов и вообще для истории русского искусствоведения работы, публиковавшиеся главным образом в журнале «Печать и революция»: «Искусство книги» (1921; отд. изд. — 1922), «Очерки по истории русской иллюстрации» (1922), «Русская графика в годы революции» (1922; отд. изд. — 1923). Особенно большое значение для истории русского книговедения и для развития русского библиофильства имело двухтомное издание под редакцией В. Я. Адарюкова и А. А. Сидорова «Книга в России» (1924–1925). В первом томе этого труда А. А. Сидоров поместил теоретическое введение «Книга как объект изучения и художественные элементы книги», во втором — «Искусство русской книги XIX–XX веков». Наконец, укажем, обзорную, в то же время очень принципиальную статью А. А. Сидорова «Графика и искусство книги за 10 лет», также помещенную в журнале «Печать и революция» (1927).

В несколько ином — более историко-повествовательном — плане писал плодовитый и несомненно богато одаренный ленинградский искусствовед Э. Ф. Голлербах, автор «Истории гравюры и литографии в России», «Портретной живописи в России. XVIII век», «Современных русских граверов», статьи «Книжная графика» (в сборнике «Графическое искусство в СССР. 1917—X—1927») и др. У него не было специальных печатных работ по теории искусства книги; подготовленное им исследование по теории книжно-графического стиля, о котором он упоминает в статье «Книжная графика», так в свет и не вышло. Однако во всех своих трудах по искусству книги Э. Ф. Голлербах неизменно говорит о «канонах книжной графики», «канонах искусства книги». В отдельных его высказываниях на эту тему можно отчетливо заметить влияние упоминавшейся выше работы П. П. Вейнера «Художественный облик книги».

Все эти теоретические и историко-обзорные работы А. А. Сидорова, Э. Ф. Голлербаха и ряда других советских искусствоведов способствовали развитию и усложнению русского библиофильства, все больше отходившего от старинного коллекционирования «редкостей». Прекрасно иллюстрированные работы А. А. Сидорова и Э. Ф. Голлербаха, упомянутые выставки современного искусства книги и графики, устраивавшиеся в Москве, Ленинграде, Казани и других городах, сборник «Графическое искусство в СССР. 1917—X—1927» и многое другое являлись не только заметными вехами в истории искусства советской книги, но и были своеобразными практическими руководствами для библиофилов, собиравших советские художественные издания, и теоретическими пособиями по изучению художественной книги любого периода.

Одновременно с выходом в свет двухтомной «Книги в России» Госиздат выпустил труд, хотя и специальный, но по включенному в него материалу имевший значение для истории библиофильства. Речь идет о «пособии для работников книжной торговли» — «Книжная торговля» под редакцией М. В. Муратова и Н. Н. Накорякова (1925). Помещенные здесь статьи А. М. Ловягина «История книжной торговли в Западной Европе и Америке», Г. И. Поршнева «История книжной торговли в России», особенно П. П. Шибанова «Антикварная книжная торговля в России» и библиографический труд Н. Н. Орлова «Указатель русской литературы о книжной торговле» были — и до сих пор остаются — ценными источниками разнообразных практических сведений для советских библиофилов.

Здесь мы естественно подошли к другому существенному разделу в истории русского библиофильства 20-х годов, к вопросу об источниках пополнения книжных собраний тогдашних библиофилов, — иными словами, к вопросу о книжной торговле этого периода.

И тот же двоякий процесс, который мы наблюдали в области книгоиздательства, — допущение частного капитала, с одной стороны, и развитие государственного, социалистического, с другой, — характерен и для сферы книгораспространения, в первую очередь — книжной торговли. Приходится повторить также, что правильное представление об источниках, из которых пополнялись библиофильские собрания в 20-е годы, можно получить только тогда, когда будут избегнуты крайности, — мнение, будто только у книжников-частников находились ценные, редкие книги, с одной стороны, и будто новые книги можно было доставать только в магазинах Госиздата. Для истории русского библиофильства 20-е годы в области книжной торговли важны не столько тем, какие книги прошли через букинистические и антикварные лавки, как менялись вкусы покупателей и, в связи с этим, книжные цены, сколько тем, что за эти годы окрепла и развилась книготорговая система Госиздата, в том числе и торговля старой книгой, что многие из книжников-частников, отказавшись от ведения собственных предприятий, перешли на работу в государственную торговую сеть, — словом, тем, что в 20-е годы знаменитый экономический и политический вопрос: «Кто кого?» был окончательно решен в пользу социализма.

К сожалению, в распоряжении исследователя очень мало материалов для создания пусть только предварительного, эскизного очерка истории книжно-антикварной торговли советского периода, подобного хотя бы упомянутой статье П. П. Шибанова «Антикварная книжная торговля в России». Сам П. П. Шибанов, крупнейший и культурнейший из русских антикваров, к большому нашему огорчению, не оставил работ по истории советской антикварной торговли, а из других книжников только ленинградцы Ф. Г. Шилов и П. Н. Мартынов написали работы, хотя и очень ценные, но построенные на местном, ленинградском материале. Таким образом, наше изложение истории книжной антикварной торговли в 20-е годы поневоле будет неполным.

Печатных сведений о торговле букинистической и антикварной книгой в Москве в 20-е годы почти не сохранилось, — по крайней мере, нам они неизвестны. В лучшем случае адресные книги издательств и книжных магазинов, выходившие в 1924–1928 гг., дают возможность установить количество, специфику и адреса московских букинистических и антикварных магазинов, но никаких характеристик их владельцев и описаний этих частных предприятий ни там, ни в других местах мы не нашли. Нет указаний на такие источники ни в тщательной библиографической работе Н. Орлова «Указатель русской литературы о книжной торговле», ни в замечательном «Словарном указателе по книговедению» А. В. Мезьер. Не нашли мы каталогов ни одного из московских антиквариатов и букинистических магазинов. По-видимому, их и не было. Даже собственная память не может нам помочь, так как в 20-е годы нам редко приходилось бывать в Москве, и мы помним только, что лучшие магазины, в которых можно было приобрести такие редкости, как «Библиографию русской периодической печати» Н. М. Лисовского и «Опыт краткой истории русской литературы» Н. И. Греча (1822), находились, как и до революции, на Моховой, против университета.

Это отсутствие материалов о московской книжной торговле в 20-е годы лишает нас возможности осветить данный вопрос в нужном виде и объеме. Мы думаем все же, что имеющиеся в нашем распоряжении более подробные сведения об антикварной и букинистической торговле в интересующий нас период в Ленинграде смогут в известной мере служить материалом для представления о том, как развивалась такая торговля в Москве. Мы видели, что в период военного коммунизма библиофильская жизнь Москвы и Петрограда мало чем отличалась. Надо полагать, что в целом книжная торговля Москвы в 20-е годы также едва ли отличалась от Ленинградской, и если и были отличия, то они не имели значительного характера. В Москве в начале 20-х годов букинисты были повсюду но, как вспоминал В. Г. Лидин, «в виде развалов где-нибудь в воротах (так, в Столешниковом переулке торговал известный букинист Михаил Иванович Пузырев, а на Большой Никитской, ныне улице Герцена, Матвей Иванович Шишков на тележке)». «Главная же их цитадель, — писал сотрудник „Вечерней Москвы“ М. Андр. в конце 1926 г., — Китайгородская стена, где густо осели они со своими палатками и книжным развалом. Здесь всего богаче выбор, и сюда прежде всего устремляются любители. Но есть они на Трубе и на Арбате. Рассыпались по городу под воротами — или у стены на полочке. Самый серьезный и богатый букинист — это, конечно, палаточник» (3).

Около того же времени литературовед и библиофил Н. С. Ашукин, хорошо знавший тогдашние источники для пополнения коллекций любителей, с полным основанием утверждал: «Теперь книжные редкости можно найти только в магазине антиквара, который знает настоящие цены. Рассказы о том, как в былые годы на Сухаревке или на Толкучке покупались за бесценок библиографические редкости, отходят в область преданий. На Книжном торгу у Китайгородской стены — просто старые и новые книги, а на „развале“ — книжный хлам. Любитель и здесь сумеет выудить редкость, но ведь вкусы у любителей разные. Один старичок-букинист убежденно говорил мне: — Нет такой книги, которую кто-нибудь да когда-нибудь не купит!..

Всякая книга находит своего покупателя…» (9).

В известном смысле Н. С. Ашукин прав: то, что называется у библиофилов и антикваров книжной редкостью, на развалах и в палатках попадалось только в исключительных случаях, потому что обычно приказчики солидных антиквариатов заранее просматривали у букинистов «товар» и отбирали все то, на что был спрос в тот или иной момент. Но каждая эпоха прибавляет к традиционному списку редкостей новые библиофильские дезидераты. Поэтому-то «в былые годы» на Сухаревке или на Толкучке и находили библиофилы редкости, так как тогда в цене были рукописные и старопечатные славяно-русские книги и, на худой конец, книги петровского времени. Сведения же о новых редкостях в 20-е годы не сразу становились общеизвестны, в частности букинистам старого покроя, для которых высшим авторитетом оставались «Русские книжные редкости» Геннади или «Книжные редкости» Н. Б. (Н. Березина). Поэтому на развалах, в подворотнях и на тележках «кто-нибудь да когда-нибудь» редкости по своему вкусу все же находил.

Антикварная и букинистическая торговля Петрограда (с 1924 г. Ленинграда) в 20-е годы была сосредоточена в двух основных пунктах: на Литейном просп. с давних пор существовали солидные антиквариаты, часть которых в период новой экономической политики возобновила свою деятельность, а затем постепенно появились и новые магазины; мелкие же лавки и лавчонки были в большом числе открыты в 1922–1923 гг. в Александровском рынке (перестроенном в 30-е годы). Конечно, и в других местах находились букинистические магазины, — на Невском просп. и Садовой, на Среднем просп. и 7-й линии Васильевского острова, на Большом просп. Петроградской стороны и т. д., но большой роли они не играли. Главными резервуарами библиофильских пополнений были в эти годы именно Литейный и Александровский рынок.

По нашим наблюдениям, Александровский рынок имел определенное преимущество перед Литейным: мелкие торговцы Александровского рынка обладали удивительным нюхом, умели дешево покупать у древних старух и неопытных наследников дореволюционных собирателей хорошие библиотеки, ценные архивы, коллекции гравюр и пр. Владельцев «роскошных» антиквариатов они недолюбливали, так как знали, что те «обжуливают» их, разбитных, но малограмотных маклаков-ярославцев. Тем не менее «редкости» хорошо известные они либо сами относили Ф. Г. Шилову, Н. А. Полякову, С. Н. Котову и другим антикварам на Литейный, либо откладывали под стойку до прихода кого-либо из названных и других книжников или их приказчиков. Из букинистов Александровского рынка особенно активными были А. С. Степанов, Ф. П. Наумов и В. Н. Басков. Последнему как-то исключительно везло: то он покупал библиотеку историка Н. Д. Чечулина, чрезвычайно ценную, то ему доставался архив министра полиции при Александре I А. Д. Балашова, то он откуда-то откапывал не попавшие в Гос. книжный фонд остатки колоссального собрания Н. Я. Колобова, то, наконец, ему удавалось (в компании с Ф. П. Наумовым) приобрести так называемую Александро-Константиновскую библиотеку и т. д.

В среде книжников Александровского рынка была своя «аристократия» и свой «плебс». К числу первых принадлежали Н. А. Поляков, А. С. Степанов, Ф. П. Наумов, которые, несколько разбогатев, покидали свои мрачные, холодные лавчонки в Александровском рынке и переселялись на Литейный. Но старые «аборигены» Литейного смотрели и на них как на выскочек и отзывались пренебрежительно о их методах ведения торговли. В особенности возмущал их Ф. П. Наумов, начавший продавать — на Литейном! — книги на вес, по 1 рублю, по 75 и 50 копеек килограмм, в зависимости от характера «товара». Желая унизить выскочек Александровского рынка, продававших книги на вес, старые антиквары с Литейного презрительно называли их «американцами». Впрочем, через некоторое время примеру Наумова последовали старейший книжник И. И. Базлов и А. К. Гомулин.

«Плебс» Александровского рынка не ставил себе никаких далеких целей. Это были преимущественно молодые люди, любившие выпить или посидеть в чайной за товарищеской беседой, причем разговор меньше всего касался книжных тем. В чайных обычно обсуждались и улаживались коллективные покупки библиотек и архивов, когда цена их оказывалась не по средствам какому-нибудь одному книжнику, первому узнавшему о «деле». В таких случаях устраивали «вязку». Нам не раз объясняли хитрую механику этой старинной русской формы коллективных покупок; приходилось нам читать и печатные изложения принципов «вязки» и всегда эти объяснения не совпадали.

В. Н. Басков, один из коренных «плебеев» Александровского рынка, на наш вопрос, почему у него большая часть книг продается без переплета, признался, что основной заработок от книжного дела он и подобные ему мелкие торговцы получали от сапожников, а не от библиофилов: первые покупают по твердой цене картонные переплеты на изготовление стелек и обуви, а вторые книгу приобретут и без переплета, да и платят они по 5, 10 и 15 копеек за книжку.

В результате антагонизма между «аристократами» и «плебеями» в 20-е годы на Александровском рынке можно было купить за небольшие деньги очень ценные книги, в особенности, если книжнику попадала (и, конечно, за гроши) хорошая старая библиотека.

До середины 20-х годов в Ленинграде старые и новые книги продавались «на вербе», т. е. на базарах, которые устраивались на Исаакиевской площади в вербную неделю (предпоследнюю неделю великого поста). Сюда приезжали со своим «товаром» букинисты со всего Ленинграда, в особенности книжники Александровского рынка, а также работники государственных и общественных книжных магазинов. Во второй половине 20-х годов вместо вербных базаров стали устраивать книжные базары, но не на Исаакиевской площади, а вблизи Дома книги (Невский, 28) — на ул. Софьи Перовской, возле Казанского собора и т. д. Наряду со старыми книгами здесь продавались удешевленные новые книги, издания 1917–1925 гг. В 1930 г. к книжному базару были изданы четыре номера «бюллетеня Пятой весенней книжной выставки-базара» под названием «За книгу», сразу же ставшие «библиографической» редкостью. В № 1 этого бюллетеня была помещена небольшая, интересная статья К. А. Федина (без заглавия): «Прекрасное начинание революции — книжные базары — становятся уже обычаем. Мне пришлось видеть эти ярмарки печатного слова в городах Украины — Днепропетровске, Харькове, Киеве. Везде они протекают с большим подъемом, привлекая новые кадры читателей, черпая их пригоршнями из самой гущи человеческого потока городских улиц. Это — превосходный способ пропаганды, и писатели всегда и с охотой будут помогать таким базарам всеми возможными средствами. Ленинград, 30 мая».

Роль книжных базаров еще недостаточно учтена в истории русского библиофильства, но она несомненно важна и велика. Не только «новые кадры читателей», о которых говорит К. А. Федин, но и старые библиофилы находили на книжных базарах ценнейшие материалы. Приведем один только пример. На базаре 1927 мы вместе с покойным проф. В. Е. Евгеньевым-Максимовым, крупнейшим исследователем жизни и творчества Некрасова, рылись в старых книгах одного из киосков Госиздата. В мои руки попал экземпляр первого издания «Стихотворений Н. Некрасова» (1856) с чьими-то пометками. Я сразу же передал его В. Е. Евгеньеву-Максимову, который немедленно его приобрел за копейки, не то 20, не то 25. Оказалось, что это экземпляр с дополнениями, сделанными самим поэтом.

Но все же лучшие книги, — и по сохранности, и по редкости, по количеству, — и тогда можно было найти на Литейном проспекте. Наиболее крупными магазинами антикварной книги в 20-е годы были магазин артели «Экскурсант», и — особенно, но короткое время, — Ф. Г. Шилова.

Об артели «Экскурсант» старый ленинградский букинист П. Н. Мартынов рассказывает колоритные подробности: «В 1922–1923 годах объединились три крупных петроградских букиниста — Н. В. Базыкнн, И. Ф. Косцов и Н. А. Поляков, создав фирму букинистической торговли под названием „Экскурсант“ (Литейный, 47). Эта группа букинистов хорошо организовала торговлю как в Петрограде, так и в провинции, выпускала солидные печатные каталоги букинистической литературы. Обладая большим, нежели букинисты-одиночки, капиталом, они создавали солидные запасы книг, устанавливали свои цены, работая вне конкуренции. Молва шла, что у них все можно достать. Ввиду того, что они скупали книги большими партиями и целыми библиотеками и везде преуспевали, им дали прозвище „акулы“. Их также звали „аптекарями“, потому что цены на книги у них были твердые и высокие. От покупателей-книголюбов можно было слышать: „Я это приобрел у акул“ или „Зайдем к аптекарям, там раскопаем что-нибудь уникальное“…»

Любопытна характеристика книжного ассортимента в магазине «Экскурсант», которую дает П. Н. Мартынов: «Магазин фирмы „Экскурсант“ был большой, имел все отделы литературы, с хорошим выбором не только книг, но и периодических изданий; много было в нем многотомных ведомственных изданий» (104).

Однако артель «Экскурсант» просуществовала недолго: «В дальнейшем, — пишет П. Н. Мартынов, — эти букинисты стали работать самостоятельно. Н. А. Поляков остался владельцем фирмы „Экскурсант“ и продолжал вести дело с прежней „солидностью“. Магазин этот любили посещать научные работники, писатели, художники».

Все то, что пишет об «Экскурсанте» П. Н. Мартынов, правильно. Из каталога «Экскурсанта» № 4, изданного Н. А. Поляковым как единоличным владельцем магазина в 1927 г., явствует, что цены у него были действительно «аптекарские», а аппетиты — «акульи». Так, например, журнал «Старые годы», постоянный предмет мечтаний библиофилов тех лет, «комплект отличной сохранности», был оценен в 170 руб., «Поэтические воззрения славян на природу» A.Н. Афанасьева (3 тт.) — 50 руб., «Опыт русской историографии» B.С. Иконникова — 75 руб. По тогдашней покупательной стоимости рубля эти цены были неимоверно высокие. Но совершенно исключительная цена была назначена за издание, которое было рекламировано в самом конце каталога, на стр. 3 обложки. Приведем полностью это объявление: «Самаркандский Куфический Коран, по преданию писанный собственноручно третьим халифом Омаром (644–656) и находящийся в Ленинградской государственной публичной библиотеке. Издано при С.-Петербургском археологическом институте С. Ив. Писаревым (факсимиле). СПб. 1905 г. (Издано в количестве 50 экз., из коих в продажу поступило 25 экз.). В переплете, формат in folio — 500 руб.».

Была ли куплена кем-нибудь эта книга, нам неизвестно.

В начале революционного периода, по воспоминаниям Ф. Г. Шилова, в Петрограде появился молодой библиофил П. В. Губар, которому за очень небольшие деньги удалось приобрести у брата известного дореволюционного библиофила Н. К. Синягина библиотеку последнего. Быстро распродав отдельные части приобретенной библиотеки (одно только собрание гравюр Губар продал Центральному комитету государственных библиотек за сумму, которую он заплатил за всю библиотеку Синягина), он в 1923 г. открыл на Невском проспекте, 72 книжный магазин под названием «Антиквариат». Главным помощником П. В. Губара, человека в коммерческих делах малосведущего и являвшегося только владельцем магазина, был опытный, еще нестарый антиквар Н. М. Волков (1880–1926), о котором в библиофильских кругах сохранились хорошие воспоминания. После смерти Волкова заведовать магазином «Антиквариат» Губар пригласил Ф. Г. Шилова, книжника с большим опытом и иного характера. В начале 1926 г. Губар выпустил первый каталог своего магазина, посвященный книгам из библиотеки Ф. С. Малышева.

Хотя в объявлении «Антиквариата», помещенном в конце каталога, говорится, что «цены крайне умеренные», но это более чем неверно. «Древности Российского государства» акад. Ф. Солнцева были оценены в 250 руб., такая же цена была назначена гаваровской серии «Galeries historiques de Versailles»; в каталоге № 2 («Последние приобретения») «Историческому описанию одежды и вооружения Российских войск» Висковатова цена была указана 300 руб., инкунабуле «Хроника» Г. Шеделя (1493) — 125 руб. и т. д.

По нашим современным ценам, перечисленные книги могут показаться не особенно дорогими, даже дешевыми (например, «Хроника» Шеделя). Следует, однако, помнить, что стоимость рубля 1926—1927-х годов была значительно выше.

В июле 1927 г. «Антиквариат» перешел в полную собственность Ф. Г. Шилова. Извещая об этом покупателей, Шилов писал в каталоге № 3: «Характер работа остается тот же, т. е. я буду держаться работа с антикварной, редкой и забытой книгой, той книгой которая, может быть, не нужна массе, но многим работникам науки, музеям, ученым, библиотекам необходима, и той книгой, которая услаждает душу библиофила и книголюба. Весь свой долголетний опыт и старания употреблю на то, чтобы все друзья книги и библиофилы нашли в моем магазине все, что им нужно».

Магазин Шилова действительно предлагал библиофилам ценные, интересные материалы. Так, например, в каталоге № 3 указывалось, что продается за 25 руб. подлинная рукопись рассказа А.И. Куприна «Однорукий комендант» (стр. 20, № 196, 29 стр. писчей бумаги большого формата). В 1928 г. Ф. Г. Шилов перевел магазин на Литейный просп., а в 1929 ликвидировал его.

«Антиквариат» Губара — Шилова в 20-е годы был в Ленинграде несомненно лучшим из частных магазинов, но цены в нем были выше даже, чем у «акул» и «аптекарей» «Экскурсанта».

В 20-е годы наряду с частными букинистическими и антикварными магазинами существовали книжные лавки «старой», «дешевой», «удешевленной» книги, принадлежавшие Госиздату, «Красной газете» и другим общественным и государственным организациям. Эти магазины, — особенно Госиздата, — прекрасно снабжались за счет книжных фондов, скопившихся у ленинградского отделения Госиздата. Они хранились в так называемом Книжном дворе (на канале Грибоедова, против Казанского собора) и исчислялись сотнями тысяч экземпляров. Ф. Г. Шилов, привлекавшийся в качестве эксперта для участия в разборке этих фондов, определял их количество в еще большем объеме: «книг там по самому беглому взгляду было не менее 3 000 000 томов» (172, с. 198). Конечно, не все эти миллионы или даже сотни тысяч томов были проданы населению через магазины. Значительная часть (по словам Шилова, до 200 000 пудов) была отобрана для перемола на бумагу.

И все же книжные магазины Госиздата и других общественных учреждений сыграли исключительно большую полезную роль. Цены на книги в них были очень умеренные, даже дешевые, не только по сравнению с «акулами» и Шиловым, но и безотносительно.

Здесь, правда, не было «патентованных» редкостей, но книги XIX — начала XX в. можно было покупать по доступной цене небогатым книголюбам, студентам, аспирантам, научным работникам, советским служащим. В 1923–1924 гг. в Ленинграде можно было приобретать старые книги по талонам, которые выдавались по желанию книголюбов как часть заработной платы.

Кроме магазинов дешевой книги Госиздата и других государственных и кооперативных организаций, в 20—30-е годы в Москве и Ленинграде действовали антикварные магазины акционерного общества «Международная книга», сыгравшие значительную роль в истории русского библиофильства.

Это акционерное общество возникло в 1922 г. в качестве органа Комиссариата по внешней торговле и БСНХ для ведения монопольной торговли новой и антикварной иностранной книгой как в СССР, так и за границей. Одновременно с этим на «Международную книгу» была возложена торговля антикварной русской книгой. В качестве заведующего московским антикварным магазином «Международной книги» был приглашен известный дореволюционный антиквар П. П. Шибанов. Магазин этот помещался на Кузнецком мосту, 12. С самого начала действия своих московского и ленинградского магазинов «Международная книга» стала издавать бюллетени, информировавшие покупателей о наличном книжном cocтаве и о новых поступлениях. С 1922 по 1936 г. вышло 276 номеров бюллетеня московского магазина и 38 — ленинградского. Помимо этого с 1924 по 1936 г. московский антикварный магазин «Международной книги» издал 78 каталогов по русской книге, которые и сейчас представляют интерес для библиофилов. В частности, в связи с 200-летием Академии наук СССР, отмечавшимся в 1925 г., «Международная книга» издала каталог № 6, в котором, наряду с довольно часто встречавшимися на тогдашнем книжном рынке академическими изданиями, предлагались очень редкие книги и целые коллекции их, например, полный подбор «Придворных календарей» с 1758 по 1809 г. Но цены (в золотых рублях) были поставлены очень высокие: упомянутая коллекция «Придворных календарей» была оценена в 500 руб., описание коронации Елизаветы Петровны — 100 руб, и т. д., «Опыт исторического словаря о российских писателях» Новикова (1772) был оценен в 15 руб.

С 1932 по 1935 г. «Международная книга» издала четыре каталога книг на иностранных языках, в 1931 г. — каталог «Восточные рукописи». «Международная книга» сыграла важную роль в экономике Советского государства в 20—30-е годы, сумев доставить стране значительные средства, необходимые для восстановления хозяйства и индустриализации.

В то же время антикварные магазины «Международной книги» доставляли и советским библиофилам много ценных, редких издании.

В 20—30-е годы русское библиофильство развивалось в целом в трудных условиях, и самое трудное заключалось в том, что с дореволюционного времени в передовых кругах русского общества, в особенности демократических, сложилось предубеждение против библиофильства и библиофилов. Для этого были достаточные основания. В XIX — начале XX в. библиофилами были люди преимущественно из очень состоятельных слоев русского общества — поместного и служилого (бюрократического) дворянства, крупной буржуазии. К тому же почти все они были представители реакционного лагеря, и библиофильство, например, в годы перед революцией рассматривалось как проявление общественной реакции даже такими лицами из прогрессивной части русского общества, которые сами были большими книголюбами и имели хорошие, интересные библиотеки. Напомним в этой связи отзыв Александра Блока (см. стр. 23). Широкое книголюбие, с давних, чуть ли не средневековых пор характерное для демократических слоев общества, не ассоциировалось с библиофильством, а противопоставлялось ему.

Практически предубеждение против библиофильства и библиофилов в 20-е годы проявлялось в том, что соответствующие органы Советской власти очень неохотно давали разрешения на организацию обществ библиофилов, а сами библиофилы обычно в заявлениях об организации подобных обществ избегали слова «библиофил» и называли себя — за немногими исключениями — «друзьями книги», «любителями книги», «собирателями книг» и т. д.

Между тем уже в период военного коммунизма, как мы видели, формировались кадры новых библиофилов — из советской интеллигенции в первую очередь, в 20-е годы создавались общества библиофилов в Москве, Ленинграде, Казани, позднее в Киеве, Минске, и т. д. Происходил процесс качественного изменения понятий «библиофил» и «библиофильство», или, как тогда говорили, «библиофилия». Новые библиофилы пытались осмыслить свои отличительные черты, отмежеваться от библиофилов старой формации, но это им давалось нелегко: слишком многим из библиофилов 20-х годов импонировали библиофильские традиции замкнутого, «аристократического» Кружка любителей русских изящных изданий.

Именно процесс качественного изменения понятий «библиофил» и «библиофильство» был причиной возросшего интереса к решению теоретических вопросов, связанных с существом этих понятий.

Неудивительно, что пересмотр ряда понятий, с давних пор являвшихся теоретической основой библиофильства, начался в недрах библиофилов старшего поколения, не принадлежавших к Кружку любителей русских изящных изданий. Это были старые русские книговеды, взгляды которых сложились еще в конце XIX — начале XX в., — такие, как А. И. Малеин, А. М. Ловягин и др. Под влиянием революционных событий они пытались переосмыслить свои воззрения, но делали это упрощенно и непоследовательно, хотя и несомненно искренне. Пересмотр теоретических основ библиофильства некоторые из названных авторов начинали с частностей, вопросов, в сущности, второстепенных, но в те времена почему-то казавшихся особенно важными. Лишь постепенно, в процессе развития нового, советского библиофильства, возникали новые, действительно важные вопросы. Впрочем, в 20-е годы они не могли еще быть решены правильно: только по мере перестройки всей науки на принципах марксизма-ленинизма могли быть научно решены и вопросы теории советского библиофильства.

Мы сказали, что 20-е годы в истории русского библиофильства ознаменовались рядом попыток пересмотра традиционных представлений, с давних времен бытовавших в среде книголюбов. В первую очередь это относится к понятию «книжная редкость». В 1923 г. Петроградским государственным институтом книговедения была издана брошюра, озаглавленная «О редкой книге» (114). В ней были напечатаны статьи известного библиофила-книговеда, профессора античной филологии в Петроградском университете, президента Русского библиологического общества А. И. Малеина (1869–1938) «Что такое книжная редкость?» и М. Г. Флеера «Редкие книги. Мысли и факты из области книжного собирательства». Оба автора ставили своей целью, с одной стороны, критически пересмотреть старые определения понятия «редкая книга» и, с другой, дать свои, более гибкие и, следовательно, более современные истолкования.

А. И. Малеин, например, считал, что «редкой книгой может быть признана та книга, которая существует абсолютно в малом числе экземпляров и имеет научное значение». Приведя это определение, автор замечает: «Если стать на эту точку зрения, то число книжных редкостей должно быть подвергнуто значительному сокращению». Из его дальнейшего изложения видно, что он считает, будто перепечатанные «редкости» утрачивают свое реальное значение.

Удивительно, что А. И. Малеин не видит ошибки в своих рассуждениях. Если перепечатка произведения лишает его редкости, то, в конечном счете, в потенции нет редкостей вообще, так как любую книгу, даже напечатанную в одном экземпляре, можно перепечатать в любом количестве экземпляров, в особенности сейчас, когда введен в научную практику ксерографический способ воспроизведения текста. «Так, например, — пишет А. И. Малеин, — Д. В. Ульянинский убедительно доказывает редкость имеющейся у него книги С. В. Руссова „Библиографический каталог российским писательницам“. Но научного значения эта книжка не имеет никакого, так как целиком вошла в аналогичный труд кн. Н. Н. Голицына (СПб., 1889). Равным образом не могут считаться редкостями и такие старые книги, как первое издание „Опыта российской библиографии“ Сопикова, потому что для справок гораздо удобнее, полнее и научнее обработка В. Н. Рогожина». «Книги, подобные первому изданию „Опыта“, — продолжает А. И. Малеин, — напоминают мне старую мебель, на которую мы с любопытством и, может быть, даже с умилением смотрим в музеях, но дома предпочитаем пользоваться современными креслами, стульями и диванами».

Вероятно, отвечая на возражения, что подобная точка зрения приведет к отказу в значении книжной редкости «Путешествию из Петербурга в Москву» Радищева и даже инкунабулам и editiones principes («первые издания») античных писателей, которыми почти всю жизнь он занимался, А. И. Малеин прибавил малоубедительные доводы о роли прижизненных изданий классиков, — как будто последующие перепечатки не улучшают, а только ухудшают авторский текст.

Статья М. Г. Флеера интереса не представляет, так как он фактически отказывается от определения: «…в понятие редкости надо ввести интерес, но учесть этот интерес, конечно, нет никакой возможности».

Попытка А. И. Малеина, исходившего из своих особых позиций и интересов филолога-античника, сразу же вызвала с разных сторон возражения и новые опыты в том же направлении. Особенную настойчивость в попытках определить понятие «книжная редкость» проявил московский книговед-библиофил А. И. Кондратьев. В ноябре 1925 г. он прочел в Русском библиографическом обществе доклад «Основные предпосылки учения о книжных редкостях», тезисы которого на четырех страницах были напечатаны как «издание автора» в 100 экземплярах красно-коричневой краской листовкой большого формата. Основные положения доклада А. И. Кондратьева делятся на три части: историческую, социологическую и теоретическую. Несмотря на наличие отдельных правильных тезисов, в целом «Основные предпосылки» А. И. Кондратьева представляют нагромождение наукообразных рассуждений, вроде следующего: «5. Редкие книги делятся: а) на фактические редкости или библиологический нуль и б) на библиологические (библиографические) редкости». Автор приходит к отказу от каких-либо выводов. «7. В виду чрезвычайной субъективности, проявляемой при оценке библиологических редкостей, необходимо отказаться от теоретического установления степеней редкости или категорий, ограничившись лишь определением основных признаков, образующих библиологические редкости». Таким «основным признаком» А. И. Кондратьев, вслед за М. Г. Флеером или независимо от него, считает «наличие библиологического интереса». В результате он приходит к бессодержательному, тавтологическому выводу: «12. Библиологической редкостью следует считать то издание, которое, в силу его фактической редкости, вышло из обычного гражданского оборота и имеет тот или иной библиологический интерес».

По-видимому, доклад А. И. Кондратьева в Русском библиографическом обществе не был принят благоприятно, потому что автор продолжал работать над этой темой и через шесть лет, в декабре 1931 г., выступил с новой редакцией своего труда — на этот раз в Секции собирателей книг и экслибрисов Московского отдела Всероссийского общества филателистов. Доклад его назывался «Эволюция учений о книжных редкостях. (Опыт марксистского анализа предмета и литературы)». Содержание доклада напечатано в форме памятки в 60 экземплярах. А. И. Кондратьев пользуется здесь двумя понятиями «подлинная книжная редкость» и «мнимая книжная редкость» и свою позицию в интересующем его вопросе формулирует следующим образом: «Только те книги могут претендовать на звание подлинной книжной редкости, которые имели то или иное общественное значение и в настоящее время еще не потеряли своей действенности. Книги же, отличающиеся лишь тем, что они напечатаны или сохранились в абсолютно малом числе экземпляров, являются лишь мнимыми книжными редкостями. Это всего лишь общественная фальсификация».

Вопрос о понятии «редкая книга» волновал в 20-е годы и других советских библиофилов, и некоторые из них в разной форме выступали со своими соображениями по этому поводу. Так, московский библиофил Н. Ю. Ульянинский, двоюродный брат выдающегося русского библиофила-библиографа Д. В. Ульянинского, в статье «О библиофилии (факты и мысли)», помещенной в Ленинградском «Альманахе библиофилов» (1929), вновь стал поддерживать «количественный» признак в определении понятия «книжная редкость» в противоположность признаку «качественному» или «ценностному». «Прямое значение слова редкий — писал Н. Ю. Ульянинский, — противоположно слову частый. Таким образом в слове редкий заключается признак количества. Привнесение сюда признака ценности есть уже суживающая частность, позволяющая из категории редких по числу предметов отделить предметы, пригодные для данного времени или для данной цели. Признак редкости есть понятие объективное, всегда неизменное и устойчивое, признак же пригодности и ценности — понятие неустойчивое, субъективное и стало быть имеющее временной характер». «В том и состояло обаяние „книжной редкости“ для библиофила, — замечает Н. Ю. Ульянинский, — что он гнался за тем, чего в действительности было мало».

Таким образом, определяя понятие «книжной редкости», Н. Ю. Ульянинский в дальнейшей части своей статьи приводит описание пяти редких книг своей библиотеки: анонимной брошюры (автором ее был М. А. Новоселов) «Григорий Распутин и мистическое распутство» (М., 1912), магистерской диссертации Н. И. Костомарова «О причинах и характере унии в Западной России» (Харьков, 1841), книги П. А. Плетнева «Хронологический список русских сочинителей и библиографические замечания о их произведениях» (СПб., 1835) и двух книг петровского времени — «Апофтегмата, то есть кратких, витиеватых и нравоучительных речей книги три» (М., 1712) и «первенца русской гражданской печати» — «Геометрия словенски землемерие» (М., 1708). И Н. Ю. Ульянинский то ли не замечает, то ли не хочет заметить, что все описанные им «редкости» имеют то больший, то меньший «субъективный» научный интерес; иными словами, ратуя в теории за «количественное» определение понятия «книжной редкости», он практически переходит на позиции «качественного» определения.

Статья Н. Ю. Ульянинского представляла доклад, прочитанный им в московском Русском обществе друзей книги в 1925 г. В апреле 1927 г. в том же обществе сделал доклад известный антиквар-библиофил П. П. Шибанов, работавший, как указывалось выше, с 1922 г. в «Международной книге». Доклад назывался «Desiderata русского библиофила. Редчайшие книги и их современная расценка». К докладу в качестве корректурного издания была напечатана в 200 экземплярах брошюра под тем же названием. Так как сам доклад нигде не был опубликован и даже содержание его не было изложено в печатной форме, судить о нем приходится только по упомянутой брошюре. В ней П. П. Шибанов не делает попытки определить понятие «книжная редкость», а практически перечисляет «исключительные библиографические редкости, не утратившие и до настоящего времени своего значения и ценности», сопровождая почти каждое библиографическое описание ценой. Только в немногих случаях, когда речь шла об оценке «книг чрезвычайно редких, никогда не появлявшихся на рынке», установить на которые «какие-либо цены было бы совершенно голословно», П. П. Шибанов ставил вопросительный знак. Это относится к девяти книгам: четырем церковным книгам XV–XVI вв., к трем музыкальным журналам конца XVIII — начала XIX в. («С. Петербургский музыкальный магазин для клавикордов», 1794; «Журнал С. Петербургского италианского театра», 1795; «Журнал отечественной музыки», 1806), к «Истории французской революции в медалях и монетах», 1806 (опечатка: должно быть — 1816) и к книге В. И. Ленина «Что такое „друзья народа“ и как они воюют против социал-демократов» (3 чч., l894). Из остальных книг самой дорогой в оценке П. П. Шибанова является «Библия руска выложена д-ром Франциском Скориною» (Прага, 1517–1519, 22 книги), которая оценена в 2000 руб. По 500 руб. цена назначена краковской «Псалтири со восследованием», «Первым русским ведомостям» (за 1703 г.) и «Примечаниям на Ведомости», почему-то не с 1729, а с 1732 по 1742 г. «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева оценено всего лишь в 250 руб., «Ганц Кюхельгартен» Гоголя (В. Алова) (1829) — 75 руб., «Мечты и звуки» Н. Некрасова (Н. Н., 1840) — 10 руб., «Библиографический словарь питомцев Московского университета» 25 руб. и т. д. Совсем непонятно дешево определена цена «Езды в остров любви» Тредиаковского (1730) — 5 руб. Из 378 номеров списка Шибанова 28 оценено по 5 руб., 105 по 10 руб., 15 по 15 руб., 83 по 25 руб., 6 по 30 руб., 41 по 50 руб. и т. д. Таким образом, более 3/4 «редчайших русских книг» было оценено Шибановым от 5 до 50 руб., что не может не вызвать удивления, даже если учесть тогдашнюю стоимость рубля.

П. П. Шибанов предупреждал в предисловии к брошюре, что не включает в свой перечень описаний фейерверков, од, летучих изданий, книжных росписей XVIII в., календарей, генеалогических произведений Ювеналия Воейкова и Бороздина, манифестов и указов первой половины XVIII в. Но в его список не попали безусловные редкости, вроде «Опыта исторического словаря о российских писателях» Новикова (1772), «Путешествия критика» С. Ф. Ф[ерельтца] (1807), «Энциклопедического словаря» С. Селивановского (1823–1825), «Карманного словаря иностранных слов» И. Кирилова (1846–1848), «Примечаний к Русским драматическим произведениям» Н. С. Тихонравова (1872), «Эротопэгний» В. Я. Брюсова (1912) и др.

Все эти недоумения, вызванные невысокой оценкой одних книг и высокой других, введением в список некоторого количества третьестепенных книг (например, «Трех западников сороковых годов» В. Богучарского, 1901, и др.) и невключением заведомых редкостей, объясняются не случайностью, а определенной «антикварной политикой» Шибанова, которая позднее была разоблачена ленинградским книжником Ф. Г. Шиловым.

Доклад Шибанова в Русском обществе друзей книги имел успех, и прения по нему заняли два вечера, как сообщает в своих «Записках старого книжника» Ф. Г. Шилов. Однако подробности этих заседаний нам неизвестны. В июне 1927 г. Шибанов повторил свой доклад в Ленинграде в Ленинградском обществе библиофилов. В хронике Общества, помещенной в «Альманахе библиофила» (1929), отмечено, что «на запросы присутствующих о неравномерной и субъективной расценке некоторых из редких книг, П. П. Шибанов вынужден был признать, что данное издание является как бы каталогом „Международной книги“, содержащим спрос и предложения, и что в скором времени выходит однотипный каталог под более точным названием „Ищем купить“ (М., 1927, изд. „Международная книга“)». Из заключительной части отчета о докладе П. П. Шибанова в Ленинградском обществе библиофилов явствует, что докладчик не ограничился простым перечислением редких книг и их оценкой, а поднял вопрос, «какую книгу следует считать „редкой“, так и оставшийся, — по словам составлявшего хронику Общества В. К. Охочинского, — точно не установленным».

Более подробно сообщил об этом заседании в Ленинградском обществе библиофилов Ф. Г. Шилов в своих воспоминаниях. Мы приведем его запись полностью, так как она имеет и конкретное значение для понимания особенностей расценки редких книг в «Дезидератах русского библиофила», и, можно сказать, теоретический интерес как ключ ко всем аналогичным попыткам предшествовавшего и последующего времени.

Ф. Г. Шилов писал:

«Я выступил с резким возражением.

— Мы, молодежь, во всяком случае, младшее поколение книжников, — сказал я, — несогласны с вами. То, что вы хотите купить, вы расцениваете баснословно дешево, а то, что хотите продать из залежавшегося у вас, оцениваете втридорога. Где вы купите за 5 рублей книгу 1730 года „Езда на остров любви“, когда даже второе издание стоит в пять раз дороже? Где вы купите „Путешествие“ Радищева за 250 рублей, когда оно золотом стоило 500–600 рублей? Какому библиофилу вдруг потребовалась библия Скорины? Книги XVI и XVII веков у вас обозначены как дезидерата, но это не более чем ход, чтобы найти покупателей» (171).

Далее Ф. Г. Шилов говорит, что расценки в брошюре «„Дезидерата русского библиофила“… были произведены Шибановым в интересах антикварного магазина „Международная книга“, в котором он тогда работал». И тут же прибавляет: «Следует сказать, что Шибанов работал не за страх, а за совесть. Он прожил всю жизнь для книги».

Как уже упоминалось выше, на заседании в Ленинградском обществе библиофилов П. П. Шибанов обещал выпустить более точно озаглавленный каталог «Ищем купить», который должен был служить регулятором спроса и предложения. Такой каталог действительно был издан.

Вторым теоретическим вопросом, привлекавшим в 20-е годы внимание книговедов и любителей книги, был вопрос о том, что такое библиофильство или библиофилия (тогда еще различие между этими понятиями не было достаточно ясно), чем отличается библиофилия от библиомании, кого, в конечном счете, можно назвать библиофилом.

Начало этим дискуссиям положил опять-таки А. И. Малеин, поместивший в редактировавшемся им журнале «Библиографические листы Русского библиографического общества» за 1922 г., статью «О термине „библиофильство“». Правда, в ней нет определения понятия «библиофильство», и только дана его история с античных времен до конца XVII в. Однако самый факт того, что это понятие рассматривалось в историческом аспекте, имел принципиальное значение. Не останавливаясь на попытке Э. Ф. Голлербаха дать определение понятия «истинный библиофил», сделанной в одной из его рецензий в сборнике «Аргонавты» (1923), так как она в дальнейшем течении дискуссии не упоминалась, отметим, что М. Г. Флеер в называвшейся выше статье «Редкие книги. Мысли и факты из области книжного собирательства» также остановился на данной теме. Как и в вопросе о том, что такое книжная редкость, и в настоящем случае М. Г. Флеер, вместо определения, занялся перечислением признаков интересовавшего его понятия. «Библиофил, — писал он, — человек любящий и собирающий книги, — явление, сказали мы, очень давнего происхождения, но тем не менее до сих пор не поддающееся точному определению и классификации». Чтобы позиция Флеера была понятна, надо учесть положение, высказанное им на той же странице, но выше: «Не чтение, а непосредственное общение с книгами, знакомство с их внешним видом, рытье в них доставляет библиофилу наслаждение, просвещая его ум и сердце». Не поясняя, как «не чтение», а «знакомство с внешним видом книг» просвещает ум и сердце библиофила, М. Г. Флеер, как и многие другие авторы, пытавшиеся дать определение понятия «библиофил», отводит в сторону, так сказать, «корыстных» собирателей книг. «Прост и понятен человек, — пишет он, — собирающий книги ради того определенного и нужного человеку знания, которое дают они, но он „не является библиофилом“, так как его интересует только содержание книги, а не ее форма, и, тем более, ее редкость». «Содержание, форма, редкость книги — три элемента библиофильства», — утверждает М. Г. Флеер, но тут же делает ограничение, сводящее на нет это положение: «Содержание, надо заметить, — и не к укору библиофила, не всегда является для него необходимым элементом. В книге библиофил, сплошь и рядом не интересуясь ее содержанием, ищет и находит исторические, художественные, культурные ценности, каковые неминуемо запечатлевает она, являясь отражением творчества духа эпохи и места.»

Таким образом, для М. Г. Флеера, — если довести его точку зрения до логического конца и, — как мы увидим, — до логической бессмыслицы, — не «содержание», а «форма и редкость» являются основными «элементами библиофильства». Чувствуя неловкость от подобного вывода, он старается внести кое-какие уточнения, но суть дела от этого не меняется. В конечном итоге М. Г. Флеер относится к библиофильству отрицательно: «…в России всегда в сущности, был мал интерес к редким книгам, библиофильство почти не было развито, во время войны (первой империалистической. — П. Б.) и революции оно исчезло окончательно и едва ли скоро возродится».

Мы не станем здесь спорить с М. Г. Флеером по части истории русского библиофильства, — все предшествующее изложение достаточно опровергает его характеристику. Для нас важно то, что в своих попытках определить понятие «библиофил» и «библиофильство» М. Г. Флеер, как видно из примечаний к его статье и библиографического списка «Литература русских редких книг», приложенной в конце, исходил целиком и полностью из дореволюционных работ по этому вопросу. О новейшей, современной ему, литературе вопроса, о существовании в Москве Русского общества друзей книги он не знал и, возможно, не хотел знать, так как это противоречило его концепции.

К сожалению, мы не знаем, что положил А. А. Сидоров в основу своего доклада в Русском обществе друзей книги, сделанном 29 февраля 1924 г. и озаглавленном «Что такое библиофилия?» У самого автора текст доклада не сохранился.

В противоположность М. Г. Флееру и А. М. Ловягину (см. дальше), относившихся отрицательно к библиофильству, некоторые из молодых библиофилов 20-х годов пытались по-новому раскрыть понимание спорного и — прямо скажем — гонимого тогда термина. Из этих попыток особенно заслуживает внимания статья ленинградского архивиста и библиофила М. И. Ахуна, озаглавленная «Библиофилия» и помещенная в вечернем выпуске «Красной газеты» за 1925 г. Автор указывает в этой статье, что народившееся после революции советское библиофильство решительно противостоит старому, проникнутому идеологией капиталистического общества. «Наша библиофилия, — пишет М. И. Ахун, — понимаемая в смысле сбережения научных достижений, как одна из сторон пролетарской культуры, несомненно окажет громадную услугу человечеству по пути дальнейших завоеваний в области строительства новых форм общественности» (7).

Вполне вероятно, что подобные статьи, помещавшиеся в широко распространенных газетах, оказывали некоторое влияние на общественное мнение, но в целом предубеждение против библиофильства рассеивалось очень медленно. Понадобилась длительная деятельность таких библиофилов, как Демьян Бедный и В. А. Десницкий в 30-е годы, Н. П. Смирнов-Сокольский в 40-е — 50-е, В. Г. Лидин, И. Л. Андроников, В. Б. Шкловский в 50-е — 60-е, чтобы библиофильство превратилось в одну из ценимых и почитаемых сторон советской культуры.

В начале 20-х годов в советской научной и общей литературе и журналистике уделялось довольно много внимания критике модного в то время в Европе фрейдизма или психоанализа, сводившего всю душевную, даже духовную жизнь отдельного человека и всего человечества к завуалированным переживаниям полового чувства.

В нашей библиофильской литературе не было печатных выступлений с попытками обосновать библиофильство с фрейдистской точки зрения, — возможно, по той причине, что советская наука и общественность, за немногими исключениями, отнеслись резко отрицательно к психоаналитическим теориям Фрейда. Однако в устной форме в библиофильских кругах, — во всяком случае петроградских, — об этом говорилось, впрочем, недолго. И вот по какой причине.

В 1923 г. вышла в свет составившая эпоху в науке книга акад. И. П. Павлова «Двадцатипятилетний опыт объективного изучения высшей нервной деятельности (поведения) животных». Строки, посвященные в этой книге коллекционерству как проявлению «рефлекса цели», вызвали живейший интерес в кругах ленинградских библиофилов. М. Я. Лерман, библиофил и экслибрисист, сделал на заседании Ленинградского общества экслибрисистов доклад на тему «Академик И. П. Павлов и коллекционерство», изложение которого было затем напечатано в вып. 4 «Трудов Ленинградского общества экслибрисистов» (1925). Подробно говорил о том же М. Н. Куфаев в книге «Библиофилия и библиомания (Психофизиология библиофильства)» (Л., 1927).

М. Н. Куфаев писал: «Акад. Павлов придает огромное жизненное значение рефлексу цели. Он есть основная форма жизненной энергии каждого из нас. „Вся жизнь, все ее улучшение, вся ее культура делается рефлексом цели, делается только людьми, стремящимися к той или другой поставленной ими себе в жизни цели. Ведь коллекционировать можно все, пустяки, как и все важное и великое в жизни: удобство жизни (практики), хорошие законы (государственные люди), познания (образованные люди), научные открытия (ученые люди), добродетели (высокие люди) и т. д…“». Приведя это слова И. П. Павлова, М. Н. Куфаев продолжал: «Очевидно, рефлекс цели проявляется и в книжном коллекционерстве, которое во многих случаях, в силу совпадения во времени, ассоциируется (…) с коллекционированием других предметов (имеются в виду экслибрисы, автографы, переплеты и пр. — П. Б.), равным образом как и с различными другими аппетитивными или рецептивными рефлексами…»

Пытаясь построить «психофизиологию библиофильства», М. Н. Куфаев не занял какой-то одной научной позиции, которой подчинил бы свою систему. У него чувствуется явный эклектизм: наряду с материалистическими воззрениями Павлова, он опирается и на фрейдизм, называя, впрочем, не самого Фрейда, а одного из русских сторонников последнего, и, наконец, привлекает даже неприкрытую буржуазно-идеалистическую «теорию» Г. Н. Геннади, согласно которой стремление приобретать книги вытекает якобы из общего, присущего человеку, «наслаждения собственностью». Эта эклектическая позиция помешала М. Н. Куфаеву, ученому серьезному и хорошо эрудированному, создать стройную, лишенную противоречий теорию библиофильства. Ставя своей целью найти объяснение различий между библиофильством и библиоманией, причем с единой исходной точки зрения, М. Н. Куфаев был вынужден все же отдать предпочтение взглядам акад. Павлова. «Подобно рефлексу или наклонности любопытства, — писал М. Н. Куфаев, — и рефлекс цели или коллекционерство в нашем случае, может переживать, хотя это и не обязательно, процесс преображения (изменения в сторону прогрессивную, более высокую) или процесс деградации… В первом случае мы будем иметь высшие формы творчества библиофила, во втором уродливые и смешные формы книжного накопления библиомана».

И хотя в исследовании М. Н. Куфаева материалистическая точка зрения не учтена и заменена теорией рефлексов акад. Павлова, все же автор пришел к выводам, более близким к правильному пониманию проблемы, чем А. И. Малеин, М. Г. Флеер и др. «Библиофил, — писал М. Н. Куфаев, — любитель книги, обладающий пытливой и творческой любознательностью в отношении книги как продукта духовной и материальной культуры и коллекционирующий книги в культурных целях. Другими словами: библиофил — человек с развитыми и преображенными аппетитивными рефлексами, устремленными к книге». В противоположность этому определению строит он характеристику библиомана: «Библиоман — книголюб, обладающий страстным любопытством и болезненным упорством, переходящим в манию в отношении книги и ее накопления в грубо эгоистических целях. Или иначе: библиоман, человек с остро развитыми и деградированными аппетитивными рефлексами второго и третьего порядка, устремленными к книге» (79).

При всей научности терминологии, применявшейся М. Н. Куфаевым, должно признать, что простое перенесение учения Павлова о рефлексах на решение вопросов библиофильства, — по крайней мере, с нашей точки зрения, — не научно. Со времен Аристотеля материалистическая наука знает, что человек не просто животное, а животное общественное. Дальнейшее развитие материализма — в особенности в трудах Маркса, Энгельса и Ленина — показало, что общественная жизнь формирует человеческое поведение больше чем природа. Природа дает человеку как животному только определенные психофизиологические задатки; общество, общественная жизнь, жизнь в семье, в школе, в трудовом (или не трудовом) окружении формирует в человеке — животном общественном — его постоянную психофизиологию, превращает задатки, полученные человеком от природы, в его характер, в его поведение. Принимать фундамент за все здание едва ли станет какой-нибудь здравомыслящий человек. М. Н. Куфаев, равным образом и до него М. Я. Лерман, — люди несомненно здравомыслящие, — почему-то приняли бегло высказанные И. П. Павловым суждения о коллекционерстве как полностью разработанную теорию. У М. Н. Куфаева получается так, что между библиофилом и животным с его хватательным рефлексом цели ставится знак равенства, т. е. полностью исключается влияние общественной жизни, притом не только современной данному книголюбу, но и всей предшествовавшей, — то, что мы называем культурой, — и берется, так сказать, чистая природа.

Отметим еще один любопытный факт: в рецензии на книгу М. Н. Куфаева, — единственной вообще известной нам, — крупный советский книговед, ныне покойный Е. И. Шамурин, в целом положительно отозвавшись о работе, прошел молча мимо «хватательно-рефлексного» объяснения существа библиофильства (169).

Третий вопрос, связанный с библиофильством и рассматривавшийся в 20-е — начале 30-х годов, — был вопрос о месте библиофильства в системе науки о книге, в системе книговедения.

Н. М. Лисовский, поставивший еще в предреволюционные годы (1914) вопрос о существе книговедения, сводивший последнее к изучению книгопроизводства (типографское дело), книгораспространения (книжная торговля и библиотечное дело) и книгоописания (библиография), не раскрыл, — во всяком случае, в печатном виде, — своего понимания места библиофильства в системе книговедения. Можно, однако, полагать, что оно у него попадало в два отдела — книгораспространения (как история частных библиотек) и книгоописания (как описание редких книг и т. п.).

Другой крупной русский книговед А. М. Ловягин (1870–1925) отводил «библиофилии» место в третьем разделе своей книговедческой схемы, в разделе динамики (первые два — генетика, изучающая происхождение и развитие книги, и статика или морфология, исследующая разные наблюдаемые виды книги). Динамика, по мнению А. М. Ловягина, изучает разные «внешние силы, влияющие на судьбу книги». В число последних он включает «Собирание книг. Библиофилию». Почему Ловягин считал «библиофилию» внешней силой, влияющей на судьбу книги, можно заключить из небольшой главки, посвященной библиофильству в его «Основах книговедения», хотя помеченных 1926 г., но вышедших в день смерти автора 5 октября 1925 г.

А. М. Ловягин разделял общее людям его поколения отрицательное отношение к библиофильству, которое понималось в то время либо как коллекционирование книжных редкостей в духе Г. Н. Геннади и Я. Ф. Березина-Ширяева, либо как эстетское любование иллюстрированной книгой XVIII — первой половины XIX в., характерное для Кружка любителей русских изящных изданий. Останавливаясь в «Основах книговедения» на вопросе о судьбах библиофильства, А. М. Ловягин писал: «Библиофильские собрания „раритетов и куриозитетов“ были порождением капиталистической эры и должны прекратиться вместе с нею; все ценное среди редкого должно войти в общедоступные музеи книги» (91 с. 138).

Вынося подобное решение вопроса, А. М. Ловягин был последователен, так как считал, что «собирание книг для удовлетворения любознательности или для научных занятий и вообще приобретение книг только по соображениям полезности или необходимости использования их содержания не признается библиофильством».

Нет необходимости подробно останавливаться на том, какое место уделяли библиофильству в своих работах по книговедению М. И. Щелкунов, М. Н. Куфаев, Н. М. Сомов, А. Г. Фомин и другие советские книговеды, а также, в какую рубрику книговедческой схемы оно у них попадало. Все это отдельные частности, и точка зрения А. М. Ловягина остается наиболее полно и последовательно изложенной системой книговедческих взглядов на библиофильство. Первые два из перечисленных выше авторов, — один — активный член Русского общества друзей книги, другой — в конце 20-х годов председатель Ленинградского общества библиофилов, — более благосклонно относились к библиофильству, два других были ближе к позиции Ловягина.

Результатом всех этих книговедческих суждений о месте библиофильства в системе книговедения было то, что стала очевидной необходимость теоретически и практически отделить библиофильство как собирание книг от библиофилии как описания редких книг, как библиофильской библиографии (термин, введенный А. Г. Фоминым в его «Программе по библиографии», Л., 1926).

Приведенные материалы о теоретических проблемах библиофильства, рассматривавшихся в 20-е годы, не дают полного представления о самом процессе формирования нового, советского библиофильства. Это вполне понятно: очень редко современникам бывает ясно, что изменяется на их глазах и при их более или менее активном участии. Должно пройти некоторое время, чтобы «историчность повседневного» была правильно осознана. Лишь с определенной исторической дистанции можно увидеть то новое, что делали люди определенной эпохи и чего они сами — делая — не замечали. Более того, историк может увидеть, что современники изучаемого им процесса делали вовсе не то, что им казалось, в чем они были уверены.

Это особенно отчетливо обнаруживается при анализе материалов по истории первых советских библиофильских организаций — русского общества друзей книги и Ленинградского общества библиофилов.