ОРАНЖЕВАЯ ЕЛКА

нашем доме собралось слишком много* елочных игрушек. Рискуя показаться су- • масшедшим, я все же признаюсь, что они выда-* вили машину - из теплого гаража под обледенев-* ший снег. Извиняет меня лишь то, что многие из • них пересекли океан вместе с нами. Хрупкие, как I первые воспоминания, они были чересчур цен-; ными, чтобы оставлять их на произвол застоя. «В результате первый Новый год в Америке мы* справляли под щедро украшенной елкой, сидя на* шатких стопках из собраний сочинений. Мне, «помнится, достался девятитомник Герцена.

Пристрастившись к блестящей, но невинной» игрушечной жизни, мы жадно копили стеклян-* ное хозяйство, пока не стало ясно, что игрушек • набралось на ельник. С кризисом перепроизвод-* ства могла справиться только ротация.»

Каждый год наша елка щеголяет убором дру-* гого цвета. Иногда его диктует мода, часто - на-* строение, изредка - политика. Спиленное в лесу - чтобы дольше стояло - дереве украсили жовтно-блакитные шары, революционно подсвеченные оранжевыми лампочками, оставшимися от потустороннего (Рождеству) хеллуина.

- Ты еще повесь на ветку глобус «Украина», - вскипел Пахомов, увидав мою недвусмыслен ную елку.

Будучи раскаявшимся великодержавным шовинистом, Пахомов уже презирает отчизну, но еще огорчается, когда ее становится меньше, чем было. Украина казалась ему слишком большой, чтобы так запросто отдать Европе.

Тем более что у той уже есть нечто похожее. Когда Украине хотят сделать приятное, ее сравнивают с Францией, имея, правда, в виду скорее Тартарена, чем Бонапарта. К тому же роман «Три мушкетера» похож на повесть «Тарас Буль-ба». Завидуя сытому жизнерадостному теплу, мы и в соседях видим себя, правда, в кривом зеркале: толще и с улыбкой. Поэтому и делить нам ироде нечего - разве что Гоголя.

- А Крым, - сердится Пахомов, - кому будет 11 ринадл ежать?

- Каждому, - предположил я, - у кого хватит денег, чтобы слушать там Пугачеву.

- Демократия, - кричит Пахомов, - чревата гражданской войной. - А диктатура - диктатурой.

- Панславянизм, - не утихает Пахомов, - «хоть имя дико, но мне оно ласкает слух». Чем хохлы удивят Европу? Жвачкой на сале?

- Нет, пропадут, - кручинится он, - наши хлопцы на чужбине. - Как ты?

- Как все. Будто не знаешь, чем жизнь кончается.

Против лома нет приема. Когда Пахомов философствует, я слушаю молча, а думаю про себя.

Дело в том, что Украина мне не чужая. В пестром букете стран, которые я могу считать родными (среди них есть даже Румыния), ей досталось больше, чем другим. Одна моя бабушка не отличала Украину от России, другая считала первую причиной второй. Обе ссорились по всем поводам, кроме этого, говорили на суржике и считали Хрущева своим.

Я вырос в Киеве и думал, что знаю украинский, пока меня не разубедил коллега из нью-йоркской типографии с темным именем и смутным прошлым. - Жшка, - сказал пан Чума при знакомстве, - л1куэ. - Мы тоже рады, - осторожно согласился я, - что выбрали свободу. - She is a doctor, - перевел он для дураков. Должен сказать, что не знавших русского ук-; раинцев я встречал только в Америке. Они дер-• жались вместе, пекли лучший в Манхэттене чер-: иый хлеб (в силу диких заблуждений он назы-; нался «колхозным») и - в годы «холодной вой-'. мы» - ставили антисоветский гопак «Запорож-; цы пишут письмо Андропову».

Среди моих друзей, однако, украинский J знает лишь профессиональный одесский пи-; сатель Аркадий Львов. Рассказывая о своих '. успехах на родине, он так ловко смешивает; языки, что его нельзя отличить от Тарапунь| ки и Штепселя. Сегодня этот двухголовый, как герб, эстрадный гибрид представляет не столько прошлое, сколько будущее, ибо русские на Украине стано-вятся двуязычным народом. Чтобы ни говорил Пахомов, я не вижу в этом! большой трагедии. Возможно, потому, что, безI надежный провинциал, я даже в Нью-Йорке умудряюсь обитать на окраине (русскоязычной) империи.

Человеку, решусь сказать, идет жить в мень-', шинстве.

Каждая вывеска на неродном языке служит I прививкой демократии - даже тогда, когда язык кажется не чужим, а двоюродным (по-чешски • «черствые окурки» значит «свежие огурцы»).

Встречая с Пахомовым американское Рождество под оранжевой елкой, я горячо его убеждаю в том, что Европа - густо пересеченная чужими местность. Она - как хрустальная люстра на кухне коммунальной квартиры. Поэтому в такой цене важнейшее из искусств XXI века - умение делиться площадью с соседями.

- Может, и не плохо, - говорю я, - что, не дожидаясь, пока Россия отыщет свой, как это у нее водится, петлистый путь в Европу, миллионы русских пробираются туда - как могут и с кем попало.

- Et tu, Brute, за Ющенко, - устало ответил Пахомов.