Джордж Гордон Байрон происходил из аристократической семьи. Он родился в 1788 году в...

Джордж Гордон Байрон происходил из аристократической семьи. Он родился в 1788 году в Лондоне. Первый свой сборник стихов Байрон выпустил, когда ему было 19 лет. С тех пор он непрерывно занимался литературной и общественно-политической деятельностью. Резкая критика господствующих классов Англии привела поэта к ссоре с правящей верхушкой, и он вынужден был покинуть родину. Живя в Швейцарии, а затем в Италии, он создал много произведений. Байрон умер в Греции в 1824 году, участвуя в войне за освобождение страны от турецкого ига.

Байрон горячо откликался на все освободительные движения своей эпохи. Его поэзия проникнута духом непримиримой вражды к всякому гнету. Она утверждает права личности на индивидуальную свободу и права народов на национальную независимость. Поэт поднял знамя освободительных идей буржуазной демократии XVIII века — в эпоху, когда все силы старого мира в союзе с реакционными буржуазными элементами пытались остановить революционный процесс свержения феодализма.

Байрон видел также пороки нового общественного строя, который шел на смену феодальному, и он осудил власть денежного мешка как силу бесчеловечную и антинародную. У поэта не было ясных представлений о том, как реально должна воплотиться свобода в определенном государственном и общественном устройстве, что, конечно, было слабой стороной его мировоззрения. Но это было обусловлено не столько незрелостью политической мысли Байрона, сколько общественными предпосылками, ибо в ту эпоху основной социальной задачей было доведение до конца ликвидации отживших феодальных порядков.

Хотя мировоззрению Байрона были присущи некоторые противоречия, в целом его творчество было одним из самых прогрессивных явлений в общественной жизни и искусстве начала XIX века.

Байрон с юных лет любил театр. Он внимательно следил за современной ему драмой и в сатирической поэме "Английские барды и шотландские обозреватели" (1809) посвятил немало строф критике драматургической продукции тех лет. Его приговор современной драме был весьма суров. Он осудил ее за чрезмерную сентиментальность и пристрастие к мелодраматизму. Идеалом была для него просветительская драма XVIII века, которую он ценил за смелое обличение пороков буржуазно-аристократического общества. Его особой любовью пользовался выдающийся комедиограф реалист и просветитель Р. Б. Шеридан.

Когда после опубликования первых двух песен "Чайльд Гарольда" (1812) Байрон стал знаменит, он сделался завсегдатаем "зеленой комнаты" (актерского фойе) театра Дрюри-Лейн, и здесь он стал встречаться со своим любимцем Шериданом. В 1812–1816 годах Байрон был членом комитета, руководившего этим театром. В те годы на сцене Дрюри-Лейна блистал великий романтический актер Эдмунд Кин. Байрон восхищался его игрой.

Эта близость к театру не могла не пробудить у него желания написать что-либо для сцены. Правда, он уже однажды сделал такую попытку и в 14 лет написал драму "Ульрих и Эльвина" на сюжет понравившегося ему произведения некоей Гарриет Ли "Крюйцнер, повесть немца". Как заметил сам Байрон, у него "хватило благоразумия сжечь" эту драму.

В 1815 году Байрон вернулся к этому сюжету. Он заново написал первый акт, но тут разразилась семейная драма Байрона, приведшая к разводу с женой, затем последовала травля поэта, и он уехал из Англии, оставив рукопись. Вспомнил он о ней лишь несколько лет спустя, и по причудливой иронии судьбы первая из задуманных Байроном драм оказалась последней; мы знаем ее под названием "Вернер, или Наследство".

Первый опыт Байрона в драме, «Манфред», был создан им в Швейцарии в 1816–1817 годах. Переехав в Италию, он продолжал драматургическое творчество. Именно в итальянский период Байрон и создал все свои драматические произведения, за исключением "Манфреда".

Особенно много занимался Байрон драматургией в последние годы творчества. В течение четырех лет он параллельно с работой над «Дон-Жуаном» и другими поэмами написал шесть больших стихотворных драм, оставив еще одну неоконченной.

Издавая свои драмы, Байрон постоянно подчеркивал, что они писались им не в расчете на постановку в театре. В предисловии трагедии "Марино Фальеро" (1821) он заявляет, что, создавая то произведение, "не имел в виду сцены". Печатая «Сарданапала», «Каина» и "Двое Фоскари", вышедшие в одной книге в 1821 году, Байрон повторяет, что "они были написаны без отдаленнейшей мысли о сцене". Он не оговаривал этого, публикуя мистерию "Небо и земля" (1821), полагая, что самый характер этого произведения достаточно говорит за себя и читатель не примет его за пьесу для театра. Но даже издавая драму "Вернер, или Наследство" (1822), содержащую достаточное количество острых сюжетных положений, Байрон снова заявляет в предисловии: "Пьесу эту я не имел намерения ставить на сцене, к которой она вовсе и не приспособлена".

Следует ли из этих настойчивых деклараций Байрона, что произведения, созданные им в драматической форме, не могут и не должны иметь никакого отношения к театру? Такое решение было бы слишком поспешным. Вопрос о постановке его драматических произведений на театре рассматривался Байроном не столько с точки зрения возможности их сценического воплощения, сколько в связи с положением английского театра его времени.

В эпоху Байрона публику лондонских театров — а она определяла всю театральную жизнь — составляли преимущественно представители аристократии и крупной буржуазии. Ведущие лондонские театры управлялись людьми, также отражавшими понятия и вкусы буржуазно-аристократических верхов английского общества.

В предисловии к "Марино Фальеро" Байрон, имея в виду эту ситуацию, писал; "Положение современного театра не таково, чтобы он давал удовлетворение честолюбию, а я тем более слишком хорошо знаю закулисные условия, чтобы сцена могла когда-либо соблазнить меня".

Байрон отдавал себе ясный отчет в том, что после его изгнания из Англии правящие круги, конечно, не допустили бы постановки на сцене его пьес, проникнутых духом оппозиции по отношению к господствующей реакционной идеологии. Для него было также невыносимо думать о том, что судьба его пьес будет определяться пошлыми и вульгарными вкусами светской публики: "Я не могу представить себе, чтобы человек с горячим характером мог отдать себя на суд театральной публики". Дело было не в том, что Байрон сомневался в художественных достоинствах своих драм, а в том, что он создавал их не для светской публики. Вкладывая в свои драмы глубокое социально-философское содержание, Байрон понимал, что реакция подобного рода публики вызовет в нем только страдание, усиленное еще сомнениями в компетентности зрителей и сознанием своей неосторожности в выборе их своими судьями" (предисловие к "Марино Фальеро").

Не рассчитывая на постановку своих драм, Байрон вместе с тем все время размышлял о формах драматургического творчества и, создавая новые произведения, неустанно экспериментировал. Это внимание к вопросам формы драмы лучше всего говорит нам о том, что отношение поэта к драматическому искусству было серьезным и вдумчивым.

Друзья указывали Байрону, что «Манфред» недостаточно сценичен, и поэт вынужден был признать это. Он сам рассказывал, что, когда он поделился замыслом своей следующей драмы, "Марино Фальеро", с писателем Метью Люисом, тот посоветовал ему: "Постарайтесь соблюдать правильную конструкцию в вашей драме". И действительно, "Марино Фальеро" — это уже не драматическая поэма, а трагедия, написанная в соответствии с композиционными принципами драматургии классицизма.

Как это ни парадоксально, романтик Байрон в беседе со своим другом Медвином со всей определенностью высказался за следование правилам классицизма в драме: "Французы с полным правом смеются над тем, что в наших пьесах герои в первом акте являются детьми, а в последнем — стариками. Я был всегда поклонником единств и думаю, что нет недостатка в темах, которые могут быть строго обработаны в согласии с этими требованиями. Вряд ли кто может дойти до нелепого утверждения, что соблюдение единств есть недостаток или ошибка".

Наконец, в предисловии к изданию «Сарданапала» и "Двое Фоскари" Байрон признает, что "в одном случае пытался сохранить, а в другом приблизиться к правилу «единств», считая, что, совершенно отдаляясь от них, можно создать нечто поэтичное, но это не будет драмой".

Рассуждая теоретически, Байрон склонялся к принципам поэтики классицизма в драме. Однако в своем творчестве он отнюдь не всегда следовал этому. Если "Марино Фальеро", «Сарданапал» и "Двое Фоскари" в композиционном отношении соответствуют правилам классицизма, то «Манфред», «Каин», "Небо и земля", "Вернер, или Наследство", а также незаконченный "Преображенный урод" написаны в вольной романтической форме.

«Каин» и "Небо и земля" в жанровом отношении определены Байроном как «мистерии». В предисловии к «Каину» Байрон напоминал, что "в старину драмы на подобные сюжеты носили название мистерий или моралите". Попытка Байрона возродить эту старинную драматическую форму объясняется не только тем, что самый сюжет этих пьес, заимствованный из библии, подсказывал обращение к средневековому жанру. Думается, что в какой-то это было обусловлено стремлением Байрона возродить традиции народного театра. Едва ли нужно напоминать, что средневековые постановки мистерий были явлением демократического искусства.

Последняя из законченных драм Байрона, "Вернер, или Наследство", во многом близка к английской предромантической драме с ее тайнами и мелодраматическими эффектами.

Наконец, издавая свою незавершенную драму "Преображенный урод", Байрон в предисловии писал, что это "произведение основано на «Фаусте» великого Гете". Композиционные принципы «Фауста» повлияли также и на первый опыт Байрона в области драмы — «Манфред». Однако, заимствуя у великого немецкого поэта, форму философской драмы, Байрон вполне самостоятельно использовал ее, на что указал сам Гете {См. комментарии, стр. 487.}.

Творец новой романтической поэзии, обогатившей ее разнообразными открытиями в области лирики и эпоса, Байрон был смелым новатором и в области драмы. Это относится и к тем произведениям, которые по внешним признакам еще принадлежат к традиции классицизма. Только композиция является в них классицистской, что отражается в более или менее точном соблюдении пресловутых правил единства места, времени и действия. Но всем, своим содержанием и духом они уже ни в коей мере не принадлежат к классицизму XVII–XVIII веков.

Важнейшим вкладом Байрона в развитие драматического искусства было возрождение поэтической трагедии. Хотя в XVIII веке просветители еще культивировали жанр стихотворной трагедии (Вольтер, Лессинг в "Натане Мудром"), однако эта драматургия была сугубо рационалистична и подлинной поэзии, захватывающего лиризма в ней не было. Всю силу своего огромного лирического дарования Байрон вложил в созданные им драмы. Не только внешняя форма их является стихотворной, но и внутренняя их форма глубоко поэтична. Монологи байроновских героев подобны небольшим лирическим поэмам. Они наполнены страстью, и в них перед нами раскрывается сложный духовный мир людей, мучительно переживающих трагические стороны жизни. Мощным лиризмом проникнуты песни и хоры в «Манфреде» и в "Преображенном уроде". Кажется, сама природа выражает в великолепных байроновских стихах бурлящие в ней стихии.

Значительная социально-философская проблематика была присуща и лучшим стихотворным драмам просветителей XVIII века. Но там философия не сливалась органически с поэзией, что можно особенно ясно увидеть у Вольтера. Байрон возродил философскую драму, противопоставляемую им выродившейся мещанской драме XVIII века с ее мелочными интересами.

Драматическая поэзия Байрона проникнута идеей утверждения личности. Именно отдельная выдающаяся личность, наделенная богатейшими духовными возможностями, и выступает в поэзии Байрона в качестве носителя социальной проблематики, жгучих философских и этических вопросов. Все это предстает у Байрона не в действии, а в переживаниях и размышлениях его героев. Отсюда бросающееся в глаза преобладание субъективных мотивов над объективным изображением действительности. В этом отношении Байрон является антиподом Шекспира в еще большей степени, нежели Шиллер. Мы не найдем в драмах Байрона того живого и непосредственного изображения жизненных конфликтов, какое характеризует творения Шекспира.

Именно в этом плане сопоставлял Байрона с Шекспиром наш Пушкин. Сравнение получилось не в пользу Байрона. Пушкин писал: "…до чего изумителен Шекспир! Не могу прийти в себя. Как мелок по сравнению с ним Байрон-трагик! Байрон, который создал всего-навсего один характер (у женщин нет характера, у них бывают страсти в молодости; вот почему так легко изображать их), этот самый Байрон распределил между своими героями отдельные черты собственного характера; одному он придал свою гордость, другому — свою ненависть, третьему — свою тоску и т. д., и таким путем из одного цельного характера, мрачного и энергичного, создал несколько ничтожных, — это вовсе не трагедия" {"Пушкин-критик", ГИХЛ, М., 1950, стр. 100.}.

Приговор Пушкина был суров. Он относился не к поэзии Байрона, а к принципам его драматургии. Мы поймем значение слов Пушкина в полной мере, если вспомним, что они были написаны нашим великим поэтом тогда, когда он сводил окончательные счеты с романтизмом.

Но в пределах романтического искусства драматургия Байрона принадлежит к выдающимся явлениям.

Пьесы Байрона — яркие образцы драматургии идей. В них живут, борются и страдают люди, одержимые идеей, которая стала для них страстью и в результате столкновения с действительностью превратилась в трагическое страдание.

Байрон-трагик выводит перед нами героев, мучительно переживающих самый факт своего бытия. Каждый из них выступает перед нами как представитель всего человеческого рода, и трагизм их положения определяется не тем или иным несчастьем, а горьким сознанием того, что жизнь вообще не в состоянии дать счастья. Страдание — не эпизод в жизни человека, а самая сущность жизни. Таков тот крайний взгляд, который выражен Байроном в его драмах.

Как поэтично умеет Байрон выразить этот мрачный взгляд на жизнь! Сколько искренности в горьких сетованиях его героев, и мы чувствуем, что их жалобы и проклятия исходят из самой глубины сердец.

Мы поступили бы неправильно, если бы попытались сгладить это, смягчить пессимистическое звучание драм Байрона. Это было бы неправдой, и любой читатель, познакомившийся с этими пьесами, уличил бы нас. Но тот же читатель совершит ошибку, если он воспримет мрачную философию байроновских драм как нечто безусловное и безотносительное.

Байрон сознательно сгущал краски. Драматургия Байрона возникла в эпоху торжества самой отвратительной реакции. Монархисты и феодалы-крепостники торжествовали победу над поверженной в прах французской буржуазной революцией и пытались создать в обществе видимость полного благополучия. Реакционные правители всех стран тогдашней Европы, объединившиеся в так называемом "Священном союзе", хотели, чтобы народы считали для себя счастьем жить без свободы. Всеми доступными средствами воздействия на общественное мнение трубадуры реакции пытались уверить, что наступила эра всеобщего благоденствия. Против этого и восстал Байрон. Своими произведениями он стремился заставить всех почувствовать, что никакого благополучия в действительности нет. Байрон будоражил мысли и чувства своих современников. Он не давал им успокаиваться, он возбуждал в них вопросы и сомнения. Если сторонники существующего порядка говорили: "Все хорошо!" — то Байрон во всю мощь своего поэтического голоса заявлял: "Все плохо!" Для человека, ценящего свободу и справедливость, честь и достоинство, истину и красоту, время, в которое жил Байрон, не могло казаться иным. Это в самом деле было царство беспросветного мрака в общественной жизни. Только изредка этот мрак озарялся вспышками восстаний, быстро подавляемых и затопляемых в крови. Такой молнией была и поэзия и драматургия Байрона.

Быть оптимистом по отношению к этому обществу — значило примириться с ним, а для Байрона это было невозможно. "Мировая скорбь" Байрона была, следовательно, выражением его протеста против феодально-монархического деспотизма, против жалкого мещанско-буржуазного бытия.

Байрон был воспитан на просветительской философии, из которой он воспринял прогрессивные общественные идеалы XVIII века, явившиеся теоретической программой Великой французской буржуазной революции. Но именно итоги буржуазной революции и должны были поставить перед Байроном во всей своей неотвратимости вопрос о том, насколько идеологические построения просветителей были верны {Эту же мысль высказывает А. А. Елистратова в своей книге «Байрон», изд. АН СССР, М., 1956, стр. 103.}. Просветители выдвигали идею неуклонного исторического прогресса. Байрону история видится не как ровная дорога прогресса, а как смена периодов прогресса и реакции, ряд революций и катастроф. Уже одно это подрывало оптимистическое миропонимание, составлявшее один из краеугольных камней просветительства. Байрон сохранил любовь к великим освободительным идеалам просветителей, но он не мог сохранить просветительского оптимизма относительно достижимости этих идеалов легким путем.

Байрон высоко ценит разум как могучую силу познания, но он уже не верит просветителям, что разум есть движущая сила мирового прогресса. Разум и справедливость требовали, чтобы восторжествовала революция, совершаемая во имя свободы, равенства и братства людей. На деле получилось иное, и, следовательно, разум: отнюдь не является столь всемогущим, как это казалось философам XVIII века.

Может быть, самым прочным основанием оптимизма просветителей было их убеждение в изначальной доброте человека и его способности к совершенствованию. Но исторический опыт того поколения, к которому принадлежал поэт, заставлял усомниться в правильности и этого тезиса. Буржуазная революция привела не к победе человечности, а к разгулу грубых и жестоких страстей, и Байрон уже иначе смотрит на человека, чем писатели XVIII века с их благодушной верой во всепобеждающую доброту.

Если реакционные романтики с торжествующим ожесточением, нападали на великие освободительные идеалы XVIII века, уверяя, что опыт французской революции окончательно и бесповоротно скомпрометировал эти идеалы, то Байрон с болью душевной думал о том, почему же получилось так. Этот душевный надлом был одной важнейших основ трагического мировосприятия Байрона. Именно терзает исстрадавшуюся душу Манфреда. Поэт почти ничего не говорит нам о том, что довело Манфреда до его трагических мучений. Прошлое Манфреда покрыто мраком, и напрасно стали бы мы екать объяснения его душевным мукам только в сфере личного опыта героя. Правда, видимо, и его личная жизнь была в чем-то неудачной, но не в этом корень той мрачной безысходности, которая овладела душой героя. Мы слышим в его устах скептически-трагическую оценку разума, ибо знание, достигаемое посредством его, по словам Манфреда, лишь умножает человеческие скорби. Чем больше человек знает, тем больше открывается перед ним зло, царящее в жизни.

Речи Манфреда облечены в высоко поэтическую форму, но это не только поэзия, это и философская полемика против просветительской веры в разум. Но здесь же, в этой же полемике, явственно сказывается и решительное отличие Байрона от реакционных романтиков. Те просто прокляли разум, как чуму, и провозгласили принцип мистической непознаваемости жизни, прославляя слепое чувство и утверждая иррационализм. Байрон не пойдет с ними по этому пути. Пусть разум бессилен, пусть вместо успокоения приносит он страдания, но отказ от разума равносильно отказу от своей человечности. Даже если знание не облегчает скорбей человека, все же лучше знать, чем слепо верить.

Манфреду советуют искать утешение в религии, что предлагали в ту эпоху реакционеры и мракобесы в качестве всеисцеляющего средства от «заразы» рационализма. Но Манфред гордо отвергает религию, и в этом его жесте со всей силой сказывается протест Байрона против религиозного мракобесия, распространявшегося господствующими классами тогдашней Европы. Манфред устал от жизни, ему надоело влачите жалкое существование в мире, где все обращается во зло человеку и где сам он невольно оказывается зараженным всяческой скверной. В свойственной ему туманной манере Манфред говорит о каких-то своих проступках и грехах, о вине за страдания, причиненные им женщине, которую он любил. Там, где буржуазные исследователи Байрона видят повод для «открытий», касающихся личной жизни Байрона, мы склонны видеть поэтически-символическое выражение проблемы добра и зла в натуре человека вообще. Манфреда удручает именно то обстоятельство, что не только окружающий мир, но и сам он как человек оказался далеким от совершенства.

Как и другие романтики, Байрон придавал большое значение эмоциональной стороне человеческой натуры, В своих произведениях он создал яркие образы героев, наделенных могучими страстями. Но можем ли мы сказать, что Байрон, подобно реакционным романтикам, видит в эмоциях проявление лучшей стороны человеческой природы? Для Вордсворта и Кольриджа слепое чувство было более высоким проявлением духовных способностей человека, нежели разум. О Байроне мы этого не можем сказать. Правда, мы видим, как радуется он проявлениям тех страстей человека, в которых выражается его врожденное стремление к свободе. Такую страсть Байрон готов расцветить всеми красками своей богатой романтической палитры. Но не трудно заметить, что страсть у Байрона ведет не только к благу. Есть в ней нечто разрушительное. Страстные герои Байрона сеют гибель и смерть вокруг себя, но, пожалуй, самое тяжелое для них — это то, что их страсти оказываются губительными для них же самих. И разум и страсть для Байрона не являются ни безусловным благом, ни безусловным злом. Его взгляд на природу человека сложнее, чем он был у просветителей XVIII века, но для Байрона это не теоретическая проблема, а вопрос о том, какую позицию занять по отношению к миру зла, калечащему самую душу человека.

Манфреду ответ подсказан его усталостью и отчаянием. Он жаждет забвения, и самая смерть представляется ему благом. Но это отнюдь не окончательный ответ Байрона. Решение Манфреда есть выражение временного настроения самого поэта, очень скоро изжитого им.

Байрон еще раз вернется к этому кругу проблем в своей второй философской трагедии — в «Каине». При этом он прежде всего отвергнет всякую возможность решения основных жизненных вопросов в духе религии. Хотя в предисловии Байрон заверяет, что он с предельной точностью следовал библейскому сюжету, на самом деле его трактовка легенды о Каине и Авеле пронизана решительным отрицанием христианской морали, лицемерие которой он обличает с большой остротой. Бог для Байрона источник не всеобщего блаженства, а зла. Если он создал мир, то почему он наполнил страданиями жизнь людей? Это мысль, возникающая в сознании Каина, еще более укрепляется при его встрече с Люцифером. Они оба отпадают от бога, становятся его убежденными противниками, ибо бог создал зло, и он же требует от человека покорности злу.

Каин и Авель противопоставлены друг другу именно в их отношении к тому, как создан мир. Авель покорно приемлет весь существующий порядок вещей. Каин, в противоположность ему, наделен пытливым умом и страстностью. Разум Каина вопрошает, а страсть возмущается. Страсть нетерпелива и иногда обгоняет разум, приводя к тем поступкам, в которых сам Каин потом будет раскаиваться. Именно это и случается тогда, когда оба брата приносят жертву богу. Разум Каина увидел несправедливость и жестокость бога которому была угодна кровавая жертва Авеля. Но решение принял не разум, а страсть Каина, и она — побудила его нанести удар, который принес в мир первую смерть. Таким образом, кровь пролил не только Авель, подчинившийся несправедливой тирании бога, но и разумный Каин, восставший против нее.

Перед Каином открывается, что он носит зло в самом себе, а Люцифер, показывая ему космическую картину беспредельного мира вселенной, убеждает в том, что зло и смерть — неумолимые законы бытия. Душой Каина овладевает глубокое отчаяние. Но в отличие от Манфреда он не ищет забвения, его разум бесстрашно стремится постигнуть мировое зло во всей его грандиозности. Противостоять злу — вот решение, принятое Каином и поддержанное в нем Люцифером. Пусть зло огромно и всемогуще, — человек должен найти в себе силы не покоряться ему. Величие человеческого духа именно в этой способности отвергнуть зло, как бы оно ни было могущественно. Мы еще лучше поймем настроение Байрона, если вспомним, что драма была создана им вскоре после того, как потерпела неудачу попытка восстания, организованного итальянскими карбонариями.

Самый титанизм героев этого произведения говорит нам о том, что, хотя Байрон видел противоречия в природе человека, все же веры в человека он не терял. Однако человеком в его глазах мог быть только тот, кто не мирился со злом жизни и восставал против него, чего бы это ему ни стоило.

В мистерии "Небо и земля", представляющей собой поэтическое видение мировой катастрофы — всемирного потопа, Байрон снова противопоставляет героев, покорно принимающих зло жизни и смело протестующих против него. И здесь он опять прославляет гордых богоборцев.

Если в «Манфреде» и мистериях проблема зла рассматривается Байроном в наиболее общем и, так сказать, космическом аспекте, то в "итальянских трагедиях" вопросы, волновавшие поэта, решаются в сфере государственной и политической.

"Марино Фальеро" и "Двое Фоскари" принадлежат к жанру исторических драм, но интерес этих произведении состоит отнюдь не в том, что они раскрывают перед нами своеобразие определенной эпохи. За внешним историзмом ощущается глубокая современность этих драм.

Как ни конкретна обстановка действия в трагедии "Марине Фальеро", образы героев и конфликты, изображенные в ней, имеют у Байрона обобщенное и даже в какой-то мере символическое значение. Венецианские патриции, правящие городом-государством, воплощают в себе пороки всех господствующих классов общества, в котором царят знатные и богатые. Государство для них всего лишь инструмент для устройства своего личного благополучия и для подавления народа. Несправедливая власть патрициев рождает недовольство, и возникает заговор с целью установить справедливость.

Для патрициев не существует понятий об истинной чести и достоинстве. Они руководствуются в политике только своей выгодой. Они оскорбляют честь старого дожа Марино Фальеро. Личное оскорбление перерастает у героя в сознание несправедливости той власти, которая попирает человеческие права и достоинства. Он примыкает к заговорщикам. Но поборникам справедливости не суждено добиться победы. Мы не станем утверждать со всей категоричностью, что Байрону были вполне ясны причины поражения дожа и его сообщников. Однако едва ли случайно то обстоятельство, что заговорщики выступают как замкнутая группа патриотов, не связанных с народной массой, хотя целью их восстания является благо простых людей.

Кажется, никто из писавших о Байроне не мог обойти вопроса об аристократизме поэта. Он несомненно проявляется в какой-то мере в тех гордых и одиноких героях, которых так любил изображать поэт. Он ощущается и в этой трагедии, но только в несколько необычном плане. В образе главного героя Байрон изображает человека из господствующего класса, который нашел в себе силу и мужество пойти против среды, к которой он сам принадлежал по происхождению и положению. Но мы не можем не отметить и того, что наиболее убедительные образы революционеров, созданные Байроном в этой трагедии — Бертуччо и Календаро, — это люди, принадлежащие к более демократической среде.

"Марино Фальеро" — трагедия неудавшейся революции. Очень существенно, что в отличие от реакционных романтиков, которые изображали подобные сюжеты с целью компрометации самого принципа революции, Байрон не делает из неудачи восстания вывода о нецелесообразности вооруженной борьбы и революционного насилия. Наоборот, он вкладывает в уста одного из Персонажей проникновенную речь о том, что жертвы, приносимые в борьбе, в конце конов искупятся конечной победой дела свободы. Здесь перед нами опять во весь рост встает Байрон-революционер, обреченный жить в эпоху когда исторические условия еще не созрели для победы прогрессивных общественных начал.

Во второй венецианской трагедии, "Двое Фоскари", центральной является другая проблема — проблема патриотизма. Она очень остро стояла не только для самого Байрона, боровшегося против господствующих классов своей страны, но и для других его современников, отстаивавших прогрессивные общественные идеалы. Реакционные правящие классы пытались использовать принцип патриотизма для своей самозащиты. Они утверждали, что всякая борьба, направленная против них, ведет к ослаблению могущества государства и является подрывом благосостояния отечества. Конфликт, развертывающийся перед нами в трагедии "Двое Фоскари", представляет собой как бы наглядное опровержение антинародного взгляда, будто понятие родины всегда тождественно понятию государства. Мы видим в трагедии, что Венеция — это государство, в котором власть принадлежит олигархии.

Трагедия Байрона осуждает власть незначительного меньшинства, которое в своих эгоистических интересах готово совершить любую несправедливость, прикрываясь высокими понятиями заботы о государстве, долге и патриотизме. Трагическое выражено в страданиях двух главных героев: отца и сына Фоскари. Трагедия отца состоит в том, что, будучи главой государства, он считает себя обязанным следовать долгу правителя даже тогда, когда сердце его с этим несогласно. Бремя власти и долга вступает в противоречие с личными чувствами героя, и это влечет за собой его страдание. Для младшего Фоскари побуждением к действию является не долг, а чувство. Его беззаветная любовь к родине оказывается сильнее страха смерти. Он возвращается в Венецию, хотя это грозит ему опасностью для жизни. И точно так же, как для его отца причиной страданий является неукоснительное следование долгу перед родиной, для сына источником страданий оказывается любовь к ней.

В образах этих двух героев Байрон создает апофеоз страдания, принимаемого на себя людьми во имя самых святых для них принципов. Отметим, однако, что оба Фоскари скорее пассивные страдальцы, подобно Манфреду, чем активные борцы, как Каин или Марино Фальеро.

Мир насилия, власть жестокого эгоизма воплощены Байроном в образе венецианского патриция Лоредано. Поэт гневно осуждает бездушные законы несправедливого государственного строя, обрекающего на муки своих лучших сынов.

Легендарный ассирийский царь Сарданапал воплощает совсем иное понимание государственности, чем то, какое мы видим в "Двух Фоскари". Там государство — бездушная машина, а его правители — рычаги этой машины, тиранящей людей. Сарданапал иначе понимает свой царский долг. Любя жизнь, стремясь в максимальной степени насладиться ее благами, он желает, чтобы и подданные его жили в довольстве. Поэтому он не пользуется своей властью. Начало пьесы вводит нас в атмосферу праздничной жизни Сарданапала, проводящего время в пирах и наслаждениях. Может показаться — вот она свобода, где жизнь — непрерывный пир. Но благоденствие Сарданапала обманчиво. Счастье одного человека, поставленного в исключительные условия, еще не равнозначно всеобщему благополучию. Да и свобода Сарданапала — не истинная свобода, ибо этот герой освободил себя от каких бы то ни было обязанностей. Это паразитическая свобода, когда все способности человека отданы только потреблению жизненных благ и наслаждению ими. Сарданапала предупреждают, что его беспечность может дорого обойтись ему, но он не внемлет речам тех, кто пытается образумить его. Однако даже для такого человека, как Сарданапал, даже для одного избранника из тысяч жителей земли такая свобода оказывается невозможной в течение долгого времени. Власть, которой он не пользуется, неодолимо влечет к себе людей. Возникает опасность, но беспечный Сарданапал по-прежнему не хочет пользоваться своей властью, ибо ему претит всякое насилие. Он не предпринимает решительных шагов для обуздания своих противников. В конце концов ему приходится убедиться в том, что свобода, которой он достиг, была непрочной, и тогда в нем просыпается воля к борьбе. Но поздно!

Таким образом, если в "Двух Фоскари" осуждено бездушное насилие государства, полностью подавляющего благородные порывы лучших людей, то в «Сарданапале» представлена противоположная ситуация, когда государство в лице царя отказывается от насилия, тем самым представляя носителям зла возможность попрать самые благие намерения.

Другая сторона трагедии «Сарданапал» постигается нами опять-таки прежде всего через образ главного героя. Все прежние герои Байрона — фанатики страсти, подвижники идеи, склонные к жертвенности и мученичеству. Сарданапал выделяется среди них как единственный герой в драмах Байрона, жаждущий только радостей жизни и наслаждения.

Сарданапал не хочет быть ни подвижником, ни героем. Им владеет желание — просто жить. Но если в других трагедиях Байрона утверждается, что горю и страданиям нет конца, то в «Сарданапале» он показывает, что и наслаждению есть предел. Его кладет жизнь, рождающая опасности и требующая от человека, чтобы он не только пользовался правом на радость, но также сознавал свой долг и обязанности.

Неизбежно было, чтобы поэт от проблем государственности перешел к более широкому кругу социальных вопросов. Точно так же, как в эпических поэмах, процесс этот происходил и в драматургии Байрона. И, конечно, не случайно то, что наряду с появлением мотива власти золота в поэме «Дон-Жуан» эта тема возникает и в драматургии Байрона.

Она декларирована уже в самом названии последней законченной драмы Байрона — "Вернер, или Наследство". Мы находим здесь все типичные аксессуары романтической драмы — тайны, преследования, загадочные убийства, трагическую любовь. Но за всеми этими элементами, обычными для романтической драмы, просвечивают вполне реальные, житейские вопросы. В конечном счете весь драматический конфликт пьесы строится на борьбе за имущественные интересы. Правда, этот мотив еще не выступает в той обнаженной прозаической форме, в какой он предстанет перед нами через какое-нибудь десятилетие в произведениях писателей-реалистов. Вопросы чести и долга как будто имеют для героев большее значение, чем меркантильные расчеты. Но даже и эти герои уже не могут обмануть себя уверениями, будто дело идет только о духовных ценностях жизни. Мы ощущаем, что суть сводится к ценностям материальным, вокруг которых и идет борьба {А. А. Елистратова, Байрон, изд. АН СССР, М., 1956, стр. 239.}.

Тема власти золота, влияния денег на характер и взаимоотношения в обществе Байроном только намечена. Существенно, однако, уже и то, что поэт нащупал важнейший нерв жизни, в которой властно утверждались законы буржуазного общества.

Байрон не оставляет сомнений в том, каково его отношение к золоту. Он показывает, как золото сделало Штраленгейма хищником, а потеря имущества превратила Вернера в жалкое существо. Сын Вернера Ульрих пытается бороться за попранное человеческое достоинство своего отца. Его путь — путь благородного разбойника, намеревающегося своими действиями восстановить справедливость, попранную миром корысти. Но, как и герой «Разбойников» Шиллера, он бессилен в борьбе против этого зла. Его действия лишь умножают количество жестокостей в жизни.

Незаконченная трагедия "Преображенный урод", насколько можно судить по опубликованному тексту, содержащему лишь две трети замысла, представляла собой возвращение к более абстрактной тематике. Это романтическая история о том, как демон преобразил уродливого горбуна в красавца, который, однако, не находит своего счастья, даже несмотря на обаятельную внешность. Опять возвращаясь к постоянно волновавшей его теме личности, Байрон вместе с тем вводит в сюжет мотивы, позволяющие ему высказать осуждение жестокого хищничества, ведущего к губительным для народа войнам.

Вопреки предупреждениям Байрона о том, что он писал свои пьесы не для театра, они все же появлялись на сцене. Прочного места в репертуаре они не заняли, но ряд постановок показал, что драматургия Байрона обладает чертами подлинной театральности. В особенности открывает она богатые возможности для актеров с большой индивидуальностью, давая им возможность проявить свое дарование в воссоздании титанических образов байроновских героев.

С успехом шел на английской сцене «Сарданапал», когда центральную роль исполняли такие мастера театра, как Макреди и Чарльз Кин. Но еще больший успех имела на театре пьеса "Вернер, или Наследство". Здесь опять-таки нужно назвать Макреди, игравшего роль Вернера. Выдающимся исполнителем этой же роли показал себя С. Фелпс. Наконец, в 1880-х годах большим событием явилась постановка этой драмы в театре Лицеум, где Вернера играл знаменитый Генри Ирвинг, а исполнительницей роли Иозефины была крупнейшая английская актриса XIX века Эллен Терри.

С победой реализма в драматическом и театральном искусстве конца XIX — начала XX века постановки байроновских романтических трагедий стали более редким явлением. И это было естественно для эпохи, когда сценой завладела драматургия Гауптмана и Ибсена, Чехова и Горького. Но, как известно, романтическая линия в театре не заглохла даже и после утверждения реализма.

В нашей стране могучий подъем революционного сознания народа обусловил обращение ряда актеров и режиссеров к драматургии Байрона с ее свободолюбивыми тенденциями. Показательно, что к Байрону обратился величайший мастер реализма в сценическом искусстве К. С. Станиславский. В 1924 году под его руководством МХАТ осуществил постановку «Каина», имевшую большое принципиальное значение, так как она продемонстрировала совместимость драматургии Байрона с современным сценическим искусством. Правда, ни сами руководители театра, ни критика не признали этот опыт не удавшимся, но в памяти зрителей остались яркие образы Каина и Люцифера, созданные такими корифеями театра, как Л. М. Леонидов и В. И. Качалов.

Мечтал о постановке «Каина» Евг. Вахтангов, но ранняя смерть помешала ему осуществить это, как и многие другие смелые его замыслы.

«Сарданапал» был поставлен в 1924 году в тогдашнем Александрийском театре под руководством режиссера Н. В. Петрова, и прославленный мастер сценической романтики Ю. М. Юрьев создал яркое воплощение образа главного героя.

Пусть немного таких фактов, но нельзя пройти мимо того, что драматургия Байрона привлекала крупнейших мастеров нашего театра. Идея К. С. Станиславского дать трагедиям Байрона новую жизнь на советской сцене заслуживает внимания, как и то новое, что внес великий режиссер в трактовку романтической драмы.

Богатство и многообразие художественных форм, свойственные нашему театру, дают основания надеяться, что драматургия Байрона привлечет внимание наших актеров и режиссеров. В арсенале художественных средств современного театра есть и такие, которые могут способствовать возрождению романтических драм Байрона на сцене.