"Новые люди" России, "новые русские", как их прозвали за границей промышленники, коммерсанты, часто выходцы из низов да из диссидентов-старообрядцев - "явились" во второй половине XIX века, а к началу ХХ-го и впрямь уже строили "новую Россию", становились её хозяевами. Впрочем, не во всем полноправными и, как оказалось, ненадолго.

Они впитывали "новые" обычаи и хранили старые. Коллекционировали французских импрессионистов и старообрядческие иконы. Читали любые книги хоть кем запрещенные. Но могли и не читать книг вовсе...

О том, как умирал один из "новых людей", рассказал писатель Иван Шмелев, тонкий знаток русских обычаев.

Мы приведем здесь - а затем разъясним - отрывок из его повести "Росстани", что значит "расставание". Редко где ещё найдется такой живописный подробный рассказ о народных обычаях "приготовления" покойника и о "покойницких" приметах, бытующих в народе, о том, как все это складно соседствует с религиозным ритуалом.

Итак, Данила Степанович, богатый подрядчик, передав дела сыну, приезжает умирать в родную деревню, к сестре Арине, а по сути, возвращается к себе истинному, открывает в самом себе того человека, какого знал, да давно забыл... И умирает.

"Арина нашла его на полу. Он лежал на правом боку в солнечных пятнах стеклянной стенки, и было похоже, будто он высматривает что-то под столом. Ползали по его плечу и бороде мухи, ползли и по полу, взлетали и стучали по стеклам. И все ещё звенела у потолка оса.

Упало у Арины сердце и застыли ноги. Крикнула Софью, а сама, белая, опустилась на колени, подняла горячую ещё голову, как у спящего, и увидела широко открытые, помутившиеся глаза.

- Данилушка... братец...

И застыла.

Знала Арина, что скоро помереть должен Данила Степаныч: неделю назад видела она сон и не сказывала никому. Видела Данилу Степаныча во всем новом и совсем другого. Уже потом рассказала всем... Потом припоминала с Софьюшкой, что последние дни любил прибирать в комодике у себя Данила Степаныч - готовился в дорогу. Потом вспомнила, как подошла как-то под окошко старуха, просила милостыньку, а когда подала Арина в окно, никто не принял. Смерть-то и приходила. И потом, спал последние дни Данила Степаныч нехорошо: отпыхивал. Были и ещё знаки, и таила про себя Арина, что и сама скоро умрет.

Не выла Арина, не причитала - чего причитать! Приняла великую потерю молча, плакала тихими старушечьими слезами, последними, мелкими, как бисерок, и эти слезы не скатывались, а липли и размазывались по морщинам, и мокрый был от них замшенный и заострившийся подбородок. С выкриками причитала Софьюшка, только-только совсем живого видевшая Данилу Степаныча, как он порадовался на первые огурцы. Огурец так и остался лежать на столе. И Ванюшка, глядя на мать, ревел, растянув белозубый рот, передыхал и опять ревел.

Прибежали соседи. Стоял в валенках и в полушубке на худых плечах Семен Морозов и говорил едва слышно:

- Глаза-то закрыть надо... закрыть глаза-то...

Набежали бабы, заняли весь палисадник, трещал от ребят забор.

Надо было распоряжаться. Степан выгнал баб, чтобы не мешали, переложил с Софьюшкой на простыню Данилу Степаныча и перенес в комнаты на сено. Так распорядилась закаменевшая в своем горе Арина. Здесь принялись обмывать двое, Арина и Дударихина мать, а Степан сел на брюхатенькую лошадку и потрусил в город - сказать по телефону в Москву. Обмыли с молитвой, и Дударихина мать спросила у Арины, можно ли взять обмылки. Арина отдала ей белье: так всегда делалось. Потом принесли с террасы дубовый раскладной стол, настлали свежего сена, накрыли простыней, обрядили покойного в чистое белье, одели в новый халат, шитый на Пасху и всего раз надеванный - серый с голубой оторочкой, расчесали затвердевшую бороду. Бабы увидали, что все ещё выглядывают глаза из-под век, пошептались: выглядывает ещё кого-то себе. Арина нашла два старых пятака - лежали у ней в мешочке в укладке вместе со смертной рубахой и темным платьем, сшитыми загодя. Не первые глаза закрывались этими пятаками. Положила Даниле Степанычу на глаза, и лежал он покойно и важно, с разгладившимся широким лбом, руки одна на другой восковыми ладонями, с парой больших медяков на глазах, как в темных очках.

Смотрели на него из уголка заплаканными глазами Миша и Санечка с раздутой щекой, думали. А Софьюшка все рассказывала приходившим бабам, как принесла она Даниле Степанычу огурчиков с огороду и как он радовался, как велел сделать ботвиньицы и как все советовал ей выходить замуж.

А когда вернулся Степан из города, Арина велела запрячь телегу и поехала за пять верст в женскую пустынь, взять монашек - читать.

И когда ехала она из пустыни с молоденькой послушницей и знакомой старушкой-монахиней в черном шлычке, захватил их дождик в лесу, слабая дальняя гроза. Стороной прошла туча, в стороне погромыхивало, а здесь только кропило и не закрывало солнца. Был шестой час, солнце чуть косилось, и солнечный дождик весело крапал по листьям орешника.

- Праведник помер, Царство Небесное... - сказала на дождик послушница, засматриваясь в тихий зеленый свет рощи. - Какой дождичок-то!

- Дай-то, Господи! - вздохнула и перекрестилась Арина. - Уж так-то тихо преставился... Дай-то, Господи!

- А сподобил Господь приобщиться-то? - спросила старушка-монахиня, наклоняясь за Степаном перед низко опустившейся лапистой веткой орешины и умывая дождем усыхающее лицо.

- Петровками-то говел, как же... - сказала Арина. - Какие уж у него грехи! Переболел все...

- А вот как же сказано, что насчет того... - обернулся Степан, - что, например, очень трудно им проникнуть... которые богатые... Даже верблюд может чрез иглу пролезть... а им трудно... Это как?

- А не нам знать, а не нам знать, голубчик... - сказала старушка. Сказано, буди милостив...

- Так-то та-ак... а вот известно, что никакой капитал не бывает от труда, а через разные причины... так что тут... очень трудно...

- Господь в своем милосердии призывает каждого... несть на лице зрения у Бога... - тоненьким голоском начала послушница, а Степан нагнулся перед набегающей веткой и крикнул:

- Держись!

Весело сыпал дождик на солнце, блестел на грядках телеги, на сытой спине лошадки, нависал сверкающими каплями под дугой. Пахло грибом и елкой.

Повстречалось близ деревни стадо. Хандра-Мандра стоял у дороги, курил. Увидала его Арина, сказала:

- Скончался братец-то...

- Да, Царство Небесное... отжил... - хрипло сказал пастух, стаскивая шапку. - Когда хоронить-то?

Но они не слыхали. А он уже все знал: повстречал его давеча Степан.

На въезде нагнали горбачевского батюшку в тарантасе. Ехал батюшка на сивой лошадке с псаломщиком, а семинарист правил, покуривая.

- На панихидку к вам, Арина Степановна! - крикнул батюшка. - Воля Господня... Дали знать-то?

- Дадено! - крикнул, объезжая, Степан.

- Свечей-то, батюшки! - крикнула Арина.

- Всего-то взято-с! - успокоил её баском псаломщик.

У дома стояла чья-то телега, и Степан по лошади признал бородача-старосту из Шалова. Подумал: "Чисто по телеграфу им известно". И только стали слезать с телеги, сказал:

- Монахи едут!

Обогнала батюшкин тарантас пара, с пристяжной на отлете: ехал отец казначей в высоком клобуке и двое послушников.

Служили панихиду сперва горбачевские, потом монастырские. Сняли с глаз пятаки, и опять усмотрели бабы, что все ещё выглядывает из-под налившихся век. Видела и Арина и думала, что её черед. Молился в уголку Захарыч и думал, что его черед. Видел глаза и Семен Морозов и думал, что его. И хоть совсем не боялся смерти, а стал говорить себе, что не из его двора: Аринин черед.

И никто не знал - чей".

Вот он - одновременно и благочестивый, и практичный, и суеверный "чин" действий по покойнику. Тут и "дадено ли знать" куда и кому надо (и на "фирму", и родным). И важный вопрос: "Сподобился ли?" - то есть успел ли приобщиться святых тайн: причастился ли, исповедался ли. И ответ: "Петровками-то говел". То есть в летний Петров пост совершал говение постился, ходил на церковные службы, усиленно молился дома, подготавливаясь к причастию и исповеди. А дальше - "весело сыпал дождик" - народная добрая примета: солнечный, "слепой" дождик, а то и гром в ясном небе - знак того, что упокоился добрый человек (так и в самый день смерти, и при похоронах). Дождь, кстати сказать, вообще считался в народе добрым предзнаменованием в начале всякого пути и всякого нового дела. Есть в этом рассказе и недобрая, хотя, по совести сказать, пустая примета: покойник-де незакрытым глазом кого-то ещё на тот свет выглядывает.

Отдельно скажем про верблюда и ушко, про то, каково войти богатому в Царствие Небесное. В греческом тексте Евангелия эта формула звучала не так страшно: там сквозь иголье ушко надо было протянуть канат (kannata), но русский книжник прочел "kamala" - слово, всем курящим, да, кажется, уже и некурящим, известное как английское "camel", верблюд. Образ получился впечатляющий до крайности, и даже колоритом вполне сродни Святой Земле Палестине. Если учесть, что в той давней Руси "верблюдом" сначала называли слона, а уж потом только верблюда, то можно представить, какого страху должны были натерпеться те, кто выделялся богатством. Но ничего - от страху не обмерли. Кончались по другим причинам...

Старушка-монахиня просто сказала: "А не нам знать, голубчик", - вот тебе и вся философия. На Западе на этот счет - Богом ли кому суждено иметь богатство, сам ли он вправе его наживать, не чувствуя в том греха, написаны трактаты. А у нас: "буди милостив", и все тут. Нет, конечно, рассуждать пытались, но ни к чему определенному не пришли.

А при кончине - богатого ли, бедного ли - больше заботило, как "обустроить" его к дальнему пути.

Обычаи на то и обычаи, что живут долго, дольше памяти человеческой об их назначении и смысле. Они уже и не понятны никому, ученые гадают об их происхождении, а обычаи живут себе и живут...

"Как только человек испускал дыхание, на окне ставили чашу с святой водой и миску с мукой или кашей (вероятно, с кутьей). Это был какой-то остаток язычества, существовавший не у одних русских, но и у татар", писал историк Н.И. Костомаров о временах стародавних.

У Ивана Шмелева в "Росстанях" об этом обычае говорится как об уже забывающемся:

"Пошли спать. Арина обошла комнаты, помолилась в каждой. Затворила окна. Оставила открытым только одно - к террасе. Тут у неё стояла чашка с водой. Еще в день кончины Данилы Степаныча выставила она её, - так всегда делали, - но её все выплескивали, не зная, зачем здесь чашка, и пили из неё квас. А она наливала новую. Теперь не выплеснут. Потом принесла чистое полотенце и вывесила за окно, к террасе. Так всегда делали. Вывесила, покрестилась и пошла к себе в боковую комнату. Стихло в доме".

И ныне можно ещё увидеть в некоторых домах, где недавно кто-нибудь умер, возле иконы, или на окне, или перед портретом покойного - стакан воды, накрытый кусочком хлеба. (И на поминках ставят рюмку водки, накрытую хлебом, обычно - черным, как бы обозначая тем незримое присутствие усопшего за поминальным столом.) Потому как "душа до шести недель бывает дома". И "чтобы душа обмылась".

Есть ещё обычай, который явно несет на себе отпечаток дохристианских времен, но, видимо, будет всегда - настолько он укоренился. Обычай при первых же минутах после смерти завешивать все зеркала в доме усопшего. (Причем делается это независимо от того, умер ли человек дома или же пришло известие о его смерти, скажем, из больницы.)

Известный русский ученый А.Н. Афанасьев в трехтомном фундаментальном труде своем "Поэтические воззрения славян на природу" пишет об этом так:

"По русскому поверью, кто после трехдневного поста отправится в ночь накануне родительской (поминальной) субботы на кладбище, тот увидит тени не только усопших, но и тех, кому суждено умереть в продолжение года. Слово тень (бестелесный образ) употребляется и в смысле привидения, и в смысле того темного изображения, какое отбрасывается телами и предметами, заслоняющими собою свет. Отсюда возникли приметы и поверья, связующие идею смерти с тенью человека и с отражением его образа в воде или зеркале... Когда кто умрет в доме, то все зеркала занавешиваются, чтобы покойник не мог смотреться в их открытые стекла".

В чем тут дело? Есть толкование, что это прежде всего забота о самом же умершем. В те минуты, когда душа только что разлучилась с телом, она может взглянуть в зеркало - и не увидит своего отражения, а увидит нечто страшное, связанное с темным потусторонним миром. И ей, и без того мятущейся, не освоившейся ещё в новом своем состоянии, станет жутко и безысходно... Другое толкование связывает обычай с охранением живых, с языческим представлением о смерти как действии злых сил. Оттого сразу же после чьей-нибудь смерти в доме закрывали двери и окна, занавешивали зеркала, чтобы злые чары не проникли в дом никаким путем.

Чаша на окно, покров на зеркала - самые первые действия из народной традиции по кончине человека. Еще до его омовения. Омовение - действие ритуальное, священное. У христиан - обряд, символизирующий собой будущее воскрешение и предстояние пред Богом в чистоте и непорочности.

Египтяне бальзамировали тела своих умерших, овивали их тонкими материями и хранили в усыпальницах. Римляне омывали тело умершего холодной водой, намащивали благовонными маслами и хоронили или сжигали на специально устроенном костре, собирали пепел, кропили его вином и молоком и заключали в урну. Иудеи не бальзамировали и не сжигали тела умерших, но намащивали их благовониями, обвивали тонким полотном и погребали в пещере или гроте. Так похоронен был Иисус Христос.

"В это самое время к прокуратору явился Иосиф Аримафейский - богатый, уважаемый в городе человек, член Совета. Он не принимал участия в суде "Малого Синедриона", потому что сам был тайным приверженцем Иисуса. Как и апостолы, Иосиф "ожидал Царства Божия", но сейчас он думал, что обманулся. Тем не менее, преодолев страх, он пришел попросить у Пилата тело Усопшего для погребения. Иосиф не хотел допустить, чтобы Иисуса лишили даже отдельной могилы.

Пилат удивился, узнав, что Назарянин умер так скоро. Может быть, Он только в обмороке? Но центурион подтвердил, что в три часа пополудни Иисус действительно скончался. У Пилата не было причин отказывать Иосифу. Возможно, он даже по своему обыкновению получил от него мзду. Так или иначе, наместник предоставил Иосифу поступить с телом, как он пожелает. Времени для необходимых приготовлений оставалось совсем мало. Если бы наступил вечер, похороны пришлось бы отложить на сутки. Но Иосиф успел купить полотняный саван, а фарисей Никодим, тот, что прежде приходил ночью беседовать с Иисусом, принес большой сосуд с благовонным раствором смирны и алоэ, которым пропитали материю.

При помощи слуг тело положили на носилки и перенесли в соседний сад. Участок принадлежал Иосифу, который недавно заготовил себе здесь склеп. Искать другую могилу возможности не было, так как каждая минута была дорога. Но, вероятно, Иосиф был рад хотя бы таким образом в последний раз послужить Учителю.

Усопшего завернули в благоуханные пелены, внесли в пещеру, прочли заупокойные молитвы и завалили вход круглой каменной плитой, для которой был вытесан специальный желоб" (А. Мень "Сын Человеческий").

Во всех четырех Евангелиях нет сведений, омывали ли тело Иисуса Христа перед захоронением. Возможно, и нет. Но историческая символика этого объяснима: Он един среди людей был без греха. (Может быть, потому и сложился такой церковный обычай: усопших православных монахов и священников не омывают обильно водой, как мирян, но лишь отирают губкой, смоченной елеем.)

Но все же есть упоминание об омовении в Новом Завете, в книге "Деяния святых апостолов", где говорится об одной из первых христианок, святой Тавифе, ученице апостола Петра: "...она была исполнена добрых дел и творила много милостынь. Случилось в те дни, что она занемогла и умерла; её омыли и положили в горнице". У раннехристианских писателей можно встретить уже не только свидетельства об обыкновении омывать тела усопших, но и подробные описания этого обряда, свершаемого в древней Церкви.

У славян задолго до принятия христианства был укоренен обычай омывания. К мертвому телу относились со страхом, оно открыто действию "злых чар", но вода - божественная стихия - способна снять или уменьшить их силу. С приходом же христианства обряд омовения стал сочетать в себе древние и новые смыслы. По церковному учению, "усопший должен уйти к Богу с чистой душою и чистым телом". Но как прежде считалось, что, когда душа готова покинуть тело, происходит страшная борьба за нее, так и в христианских представлениях - борются "нечистая сила" и ангел, посланный за нею Богом. Тому как бы подтверждение - предсмертные страдания, агония умирающего: злые силы мучают его, стараясь не уступить душу ангелу. А когда душа все же отлетает, мертвое тело остается ещё некое время во власти "нечистой силы". Потому-то и была исстари такая "профессия" - и в деревнях, и в городах "омывальщики". Шли в неё добровольно, принимая на себя "за ради Господа" это благое и тревожное дело, но пригодны к ней были лишь особые люди, "лишенные греха", то есть интимных супружеских отношений, - старые девы или же старые вдовы и вдовцы. При обмывании они ласково разговаривали с покойным или читали молитвы, чтобы "перехитрить" и вовсе отогнать "нечистую силу". А за труды получали белье и носильные вещи умершего. Если же не находилось "профессиональных" омывальщиков, то принято было, чтобы омовение совершали не состоявшие в родстве с умершим.

Омовение представляло собой ритуал с особыми условностями. Покойника клали на солому ногами к печи, обмывали три раза теплой водой с мылом из глиняного, обычно нового, горшка. Считалось, что на горшок, воду, мыло и гребень, которым причесывали умершего, переходит от него "мертвящая сила", и потому после омовения старались от них поскорее избавиться, но по определенному, установленному правилу. Вода, которой обмывали покойника, называлась "мертвой", её выливали в дальний угол двора, где ничего не растет, никто не ходит. А глиняные горшки после омовения выносили в какой-нибудь овраг, или на край поля, или на перекресток дорог, где стоял столб, крест, а то и часовня, и там их разбивали. Но мыло, употребленное для омовения, некоторые хозяйки не выбрасывали, а держали в потаенном месте и давали иной раз умываться злым мужьям, чтобы "их злоба замирала", а девушки мыли им руки, чтоб кожа не дрябла.

Христианская Церковь связывает обряд омовения и последующий обряд облачения с самыми основами, с заключительными словами Символа Веры: "Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века". Апостол Павел наставлял: "Тленному сему надлежит облечься в нетление, и смертному сему облечься в бессмертие". Это означает - одеться в чистые, новые одежды. Одежды для "новой жизни".

Когда-то в древней Руси - и языческой, и потом христианской хоронили, как правило, в белом. И мужчин, и женщин. Ныне мужчин - чаще в темном костюме, но в светлой сорочке, при галстуке; женщин - в светлом платье и светлом платочке.

У древних славян душа - это огонь, звезда, искра небесного огня, частица мирового ("белого") света. У христиан белый цвет, белые одежды символ чистоты души.

Конечно, и в прежнее время, и теперь совсем не часто случается, чтобы покойного обряжали в совершенно новые одежды, - надевают на него одежды обычные, разумеется, чистые, особенно важно, чтобы рубашка была стираная, но одна, главная деталь "облачения к новой жизни" - действительно и новая, и белая. Это белый погребальный покров или, как называют его ещё иногда по-старинному, саван. Это уже символ священный - именно он напоминает о белых одеждах крещения и при похоронах как бы знаменует собой, что умерший и до конца жизни сохранил обеты, данные им при крещении.

Собственно сам саван представлял собой раньше белую просторную рубаху - он и был подобием "крестильной сорочки", - и надевали его поверх обычной одежды. В некоторых областях сохранился ещё обычай шить для покойника ("новопреставленного") из "нетронутой", ни для каких нужд не используемой материи белый погребальный саван. И шили его все с теми же "предосторожностями" против "нечистой силы": не на машинке, но обязательно на руках, стежок делали не крепкий, а наметкою - будто и не сшитое, а лишь наметанное, "временное одеяние" (а иголку держали только от себя и вперед не то покойник опять придет за кем-нибудь в свою семью).

Ныне саван замещен покровом - длинной, во весь гроб, полосой белой материи, льняной или шелковой. Именно по нему - после прощания, покрыв им же лик усопшего, - священник или кто-то из близких посыпают крестообразно освященную землю, завершая тем последний церковный обряд "предания земле". У покрова есть и свое символическое толкование: умерший, как человек верующий и освященный таинствами, пребывает "отныне и вовеки" под покровом Христовым.

В обувании покойного тоже присутствуют, согласно народным обычаям и поверьям, свои условности и оговорки. В кожаной обуви, как правило, старались не хоронить, а заменяли её матерчатой. Но если все же и надевали сапоги, то железные гвозди из них выдергивали. А в крестьянских семьях онучи, надевавшиеся с лаптями, обвязывали так, чтобы крест, образуемый шнурками, приходился спереди, а не сзади, как у живых, - этим как бы "закрещивали" покойнику путь назад, чтобы он не мог вернуться в дом за кем-то еще. В современный ритуал облачения покойного, видимо, и пришло это от древних ещё обычаев: заменять обыденную кожаную обувь "ненастоящей", "временной" - матерчатыми тапочками без твердой подошвы.

И последняя, самая главная забота о теле усопшего в "обустройстве" его - дом для него, гроб, "домовина". В народе сохраняются и ласковые поговорки о гробе - "Домок в шесть досок", и "Дом строй, а домовину ладь", и суеверные приметы, предостерегающие - "Не делай гроб больше покойника другой покойник будет".

Человек умирает, за этим естественно следует приготовление его тела к погребению. Но настолько иной раз оказывается сильным проявление его энергетики перед смертью, что мы словно ощущаем его присутствие (и можем ощущать необычайно долго). Не это ли проявление - невольное "свидетельство" бессмертия человеческой души?

Смерть часто примиряет идейно далекие мировоззрения - ради того чтобы было все "по-людски", как полагается, по обычаю, правильно и достойно. Переживания, связанные со смертью родного и любимого человека, нередко становятся моментом нового осознания бытия, началом поиска иных смыслов.

...Мне (А.М.) было тринадцать лет. Воспитанный в советской школе 50-х годов, я считал себя убежденным атеистом.

Отцу только исполнилось пятьдесят, но он был уже на инвалидности. Приступ (видимо, обширный инфаркт) случился утром. Когда я бежал в аптеку за ампулами камфоры для инъекции, я почему-то уже знал, что отец умрет в ближайшее время, может быть, сегодня. Ничего изменить невозможно. А за день до того мы с отцом поругались - по какому-то, должно быть, совершенно незначительному поводу.

Отец умер вечером. Я очень точно помню этот момент: отец вдруг перестал дышать, брат приложил к его губам зеркало... "Все", - тихо сказал он и заплакал.

Я замкнулся. Сидел один на кухне. Слышал, что происходит там, в комнате. Послали за женщиной, "которая обмывает". Слышен был плеск воды, и что-то ласково при этом та женщина приговаривала. Потом, надев валенки (это было зимой), мама выносила "омывальную" воду - ей сказали, что выливать её надо в дальний угол сада. А потом была маленькая церемония, когда бабушка хотела заплатить "обмывающей" женщине, а та несколько раз отказывалась; но все же, видимо, взяла, только, кажется, не деньгами, а "носильным" сорочкой для зятя. Поблагодарила и сказала, что "читать" сама пришлет знает кого.

Отца я увидел уже одетым - в костюме, при галстуке, лежащим на раздвинутом столе посреди комнаты. Белым платком у него было перевязано лицо, как при зубной боли, и моим старым шарфом стянуты ноги у лодыжек. Верхний свет был потушен, перед столом, в ногах отца, стояла освобожденная от книг этажерка, на ней горела свеча и лежала толстая потрепанная книга. Чужой дядька, сутулый, небольшого роста, читал заунывным голосом какие-то совершенно непонятные слова.

Я чувствовал себя неуютно, досадуя на эти "религиозные штуки", которые - мне так думалось - унижают отца, человека, как считал я, здравомыслящего и вовсе не религиозного. Думал, что делается так ради бабушки - это ей надо, чтобы сын был похоронен по-церковному.

Дядька читал Псалтырь немногим более часа, но уходя, сказал, что в ночь перед выносом читать будет долго и, может быть, всю ночь. То, о чем я хочу рассказать, и случилось в ночь перед выносом.

Весь следующий день меня мучила мысль, что мы с братом не все сделали. Надо было применить "прямой массаж сердца" - я уже слышал тогда, что существует такой и удается "запустить" остановившееся сердце... В общем, я был в состоянии, которое психологи назвали бы "крайне обостренной рефлексией на фоне чувства вины".

И тут я услышал слова утешения. Это был голос отца. Со всеми характерными его интонациями. Я отчетливо помню, что это был не сон. Я слышал распевное бормотание за стеной читающего Псалтырь, видел слабый свет, проникающий в щель... И при этом - возле самого уха - тихий, успокаивающий, старающийся мне что-то объяснить голос. Стал вслушиваться, пытаясь разобрать слова... Но тут мне стало вдруг необычайно жутко. Ведь отец же умер! Его нет! Он там - в гробу, мертвый!.. Я закричал. Побежал в другую комнату... После этого отец уже не пробовал со мной "говорить", видимо, чтобы больше не пугать меня.

А утром был вынос. Отпевать отца должны были в церкви Покрова Пресвятой Богородицы села Акулово.

Я помню, как в самый момент выноса, когда гроб (по обычаю - "вперед ногами", я уже знал это) пересекал дверной проем, бабушкина дальняя родственница, высокая худая старуха, вдруг пронзительно дребезжащим голосом запела-заголосила: "Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас!" (Тогда я, конечно, не знал, что так положено по обряду - на выносе.)

Церковный чин отпевания отца тогда, в мои тринадцать лет, никак на меня не подействовал. Я видел - или мне так казалось, - что мужчины относятся к религиозному ритуалу - нет, не с иронией, а так, снисходительно. Женщины крестились и кланялись, когда дьякон или сам священник, старенький, с редкой седой бородой и нетвердым старческим голосом, покачивая кадилом, как маятником, обходил гроб отца. По всем четырем сторонам гроба горели светильники, и мы все в продолжение всего обряда стояли с горящими свечами в руках.

Помню, что меня заинтересовал тогда дьякон. Молодой, высокий, красивый, с черно-смоляными волосами и такой же черной, "интеллигентной" аккуратной бородкой, он походил скорее на какого-нибудь молодого ученого, скажем, физика, а не на служителя культа. Что-то невольно вызывало к нему симпатию: может быть, взгляд - умный такой, добрый, или голос - крепкий, густой, бархатистый. Я еще, помню, подумал тогда: "Неужели и он в Бога верит?"

Прошло лет двадцать, и я узнал, что дьяконом акуловской церкви Покрова Богородицы служил тогда Александр Мень. Позже я, как и многие, ездил на службы и проповеди отца Александра, тогда уже протоиерея, в другой подмосковный храм - Сретенский в Новой Деревне, настоятелем которого он был до конца жизни. Как и многие, я принимал от него благословение. А 11 сентября 1990 года был на панихиде и отпевании самого отца Александра.

В самом конце этой книги мы приведем замечательные размышления из его проповеди - о смерти и жизни, о жизни как "школе вечности". Все мы в этой школе учимся, все мы меняемся, но тайна смерти так и остается для нас непостижимой.

Материальное "обустройство" покойного мертво без обустройства духовного. Близкие-христиане издавна знали, что и как для этого надо делать.

Пока готовили гроб, омытого и обряженного покойника клали на лавку, застеленную соломой, в переднем углу или на стол лицом к иконам. Наступало время послать за имеющим навык читать Псалтырь над телом новопреставленного. Этот благочестивый обычай хотя и не считался Православной Церковью крайне обязательным, но во многих семьях был непременным. Коренится же он в глубокой древности - так, по свидетельству Нового Завета, апостолы провели три дня в псалмопении у гроба Божией Матери.

Читать Псалтырь над телом усопшего может как церковный чтец, так и любой благочестивый мирянин, имеющий опыт чтения церковно-славянских текстов. (Впрочем, теперь выпускаются "молитвословы", где и тексты все напечатаны современной кириллицей, и проставлены ударения в особо труднопроизносимых местах, - так что читать в крайнем случае мог бы попробовать и кто-нибудь из родственников, бывающий в церкви и усвоивший интонации церковных чтений.) А читают Псалтырь обязательно стоя, зажегши перед собой над текстом псалмов свечу, и находиться следует либо в ногах покойника, либо чуть в стороне, но обязательно обратясь к лицу усопшего. И сами псалмы (большая часть которых в Псалтыри представляет собой молитвы ветхозаветного царя-пророка Давида) как бы произносятся от безгласных уст умершего: словно он сам словами древних молитв умоляет милосердие Божие просит о своем помиловании.

По христианским понятиям в то время, когда тело уже лежит бездыханно, мертво, душа имеет великую нужду в помощи Церкви. Чтобы облегчить душе переход в иную жизнь, у тела православного христианина тотчас же после смерти его или в ближайшем храме начинаются молитвы об упокоении его души, или - поются панихиды.

Панихиду заказывают либо в дом усопшего, либо служат в церкви - ещё до погребения. А также на 3-й, 9-й день по кончине, и особо важно её значение на 40-й день и годовщину.

Панихида имеет свою драматическую историю - ещё от "катакомбного" периода раннего христианства. В переводе с греческого означает она "всенощное пение", то есть моление, совершаемое в течение всей ночи. Гонимые иудеями и язычниками (римлянами), христиане только ночью и в самых уединенных местах (на кладбищах, в пещерах и катакомбах) могли молиться, свершая бескровную жертву, убирать и провожать на вечный покой тела своих мучеников, порой истерзанных, обезображенных; ночью же и молились над их гробами. Такое псалмопение над усопшим или в память его стали называть панихидой, или "всенощным бдением".

Сущность панихиды сводится к молитвенному поминовению прежде усопших ("приснопамятных") и к попечению молитвенному о "новопреставленных", ибо им предстоит исповедать пред Судом Божиим все дела свои; Церковь же возвещает основной закон этого Суда - божественное милосердие - и побуждает нас, живых, на молитву об усопших.

Две службы Православной Церкви совершают молитвенную заботу об усопших: панихида (краткое богослужение в память усопшего) и отпевание (последнее молитвословие об умершем христианине перед его погребением). Если в панихиде все внимание сосредоточено на душе, которая теперь в вечности предстоит лицом к лицу с Богом живым, то в службе отпевания наряду с заботой о душе - отошедшей, но ещё в каком-то смысле близкой земле выражена глубокая, трогательная забота и о теле. (В следующей главе мы особо остановимся на церковном чине отпевания.)

А последняя забота близких и родных о теле усопшего в приготовлении к погребению сводится теперь к положению его во гроб с соблюдением всех приличествующих этому действию церковных предписаний и хранящихся в народной памяти обычаев.

Для гробов использовались разные деревья, но только не осина ("Иудино дерево"). Поскольку гроб - последнее жилище усопшего, то старались устроить его в виде постели: устилали изнутри чем-нибудь мягким, а также добавляли подушку, покрывало. Положение во гроб происходило с магическими предосторожностями. Тело - именно при положении во гроб - брали не голыми руками, а надевали рукавицы. Избу в это время окуривали ладаном, сор из избы не выносили, а подметали под гроб, заметая веником в сторону умершего. Все это, конечно, древние суеверия - охранение живых от злых чар, витающих вокруг покойника.

Наряду с этим исполнялись церковные предписания. Близкие сами, если не было в это время рядом священника, окропляли гроб и самого усопшего святой водой. Следили, чтобы уста покойного были сомкнуты, руки сложены на груди крестообразно (во свидетельство веры в Иисуса распятого), глаза закрыты.

Хорошо, когда положение во гроб совершается с чтением молитвословий "Трисвятого"*, "Отче наш" - и пением стихир. А ещё сложился такой обычай: когда заказывают панихиду до погребения, то желательно, чтобы ещё до начала службы покойник был уже положен во гроб, и считается добрым знаком, когда первая панихида служится в той же церкви, где в день похорон будет совершаться и отпевание.

Ночное бдение у гроба в ночь перед выносом - последнее действие близких и родных усопшего в "приготовлении его в последний путь".

...Русский Север. Та "глухомань", что сильна древней памятью. Рассказывала баба Маня о ночном бдении у гроба своей подружки в ночь перед выносом:

- Псалтырь читали. Да не больно-то и начитали. Одну кафизму всего на троих целиком и прочли. От "Приидите, поклонимся..." до "Трисвятого" и "Отче наш", да на "Помяни, Господи Боже наш, рабу Пелагею" и закончили. Глазам уж больно тягостно, слезятся, а и при свечке Божией ничего не видать... Так, больше посидели. Трое нас, а сама - четвертая. Бог троицу любит, а дом да "домовина" о четырех углах. Помолились тихонько, а после-то так вчетвером и покалякали про прежнее - будто и Пелагеюшка с нами. Да ей, Пелагейке-то, может, так и лучше - о последях-то с нами... Мы ж её и обмывали, и снаряжали, как невесту... Так-то, сынки, как я у гроба посидела, так, поди, и у меня посидят. Только б старухи мои раньше меня не померли... Ну, да уж воля Божья...

И перекрестилась в угол на божницу...

"Посидеть у гроба" - словно по русскому обычаю присесть перед дорогой.

Человек может умереть в дороге, на улице, в больнице, дома в окружении родных. Но при любых обстоятельствах должны быть соблюдены все предпогребальные обрядовые действия подготовки тела умершего к похоронам: омовение, одевание, положение во гроб. В настоящее время обмывание покойного (а также одевание и положение во гроб) чаще всего совершается в морге, и родные не могут в этом участвовать. А вот молитвенные заботы о душе усопшего христианина - дело родных и близких, если они хотят проводить родного им человека в согласии с его верой (или с верой своей).

Есть обычаи стародавние и распространенные во многих странах. Самый, может быть, известный - занавешивать все зеркала в доме, где умер человек. То же делают, если известие о смерти пришло в дом его из больницы и провожать покойника будут после выноса из морга.

Есть обычай относительно поздний: дома на столик ставят портрет умершего с черной траурной лентой. Перед портретом - цветы. Иногда по древнему обычаю ставят ещё чашку с водой и кладут рядом белый платок или небольшое полотенце. Кладут на столик и небольшие любимые предметы покойного. Этот столик с портретом представляет собой как бы мемориал и сохраняется по крайней мере до сорока дней или в некоторых семьях до года со дня смерти. Верующие ставят рядом икону, зажигают церковную свечу.

Если же тело усопшего до выноса будет находиться дома, то весь ритуал приготовления к похоронам ложится на родных и их друзей, достаточно знающих о погребальных обрядах. По христианской традиции совершается очистительный обряд омовения тела умершего водою, чтобы он "в чистоте предстал пред лице Божие по воскресении". Усопшего одевают в одежды, которые указывают на "новое одеяние нетления и бессмертия". Если перед смертью на человеке почему-либо не было его нательного креста, то обязательно надевают. Затем покойника "полагают во гроб, как ковчег для сохранения", который перед тем кропят святой водой снаружи и внутри. Под плечи и голову кладут подушку. Руки на груди складывают так, чтобы правая была сверху левой. И к рукам его прислоняют небольшую икону (обычно мужчинам - образ Спасителя, женщинам образ Божией Матери). Лик иконы должен быть обращен к лицу усопшего. И ещё на лоб покойника кладут бумажный венчик с изображением Господа Иисуса Христа, Богородицы и Иоанна Предтечи, Крестителя Господня и с молитвой "Трисвятое". Тело по положении во гроб покрывают по грудь белым покровом (саваном) в знак того, что усопший, как принадлежавший к Православной Церкви и соединившийся со Христом в святых таинствах, находится под покровом Христовым, под покровительством Церкви - она же до скончания века будет молиться о его душе. (Покров входит в комплект похоронных принадлежностей, а иконку и венчик можно приобрести в ближайшей церкви, в крайнем же случае это будет предоставлено в день похорон при отпевании.)

Гроб ставят перед домашними иконами, посреди комнаты, зажигают лампаду (или свечу), которая должна гореть до выноса.

Чтение Псалтыри над покойником утешает скорбящих и обращает их мысли к спасению души умершего.

И ещё - это важно для усопшего христианина, когда тело его лежит мертво и бездыханно, а душе предстоит проходить страшные мытарства, - в помощь ей, помимо чтения Псалтыри, служат панихиды и заупокойные литии (краткие панихиды). Панихиду и литию можно заказывать на дом и служить над покойником до погребения и можно служить в церкви, где бы ни находился усопший. Молящиеся во время панихиды и литии стоят с зажженными свечами. Вся служба сопровождается каждением самим иереем и диаконом. Свечи в руках молящихся выражают любовь к умершему и теплую молитву за него.

День кончины, если смерть пришла до полуночи, считается "первым днем": от него идет отсчет всех последующих, очень важных во исполнение обрядов дней - 3-го, 9-го и 40-го.