ГЛАВА XLII

Остановимся на время на той ступени торжества, которой достиг Луи XIV и с которой он, почитаемый многими уже как божество, должен был в скором времени сойти в соответствии с законами человеческой природы. Корнель уже умер, и с ним погас последний отблеск испанской литературы во Франции; скипетр трагедии перешел к Расину, то есть к изяществу слога и подражанию греческим классикам, хотя нельзя не признать, что это подражание естественным образом теряет свою античную форму, дабы вполне соответствовать вкусам великого короля.

Мольер, который по своему таланту не имел предшественников и не будет иметь наследников и который останется навсегда неподражаемым, пишет свои великолепные пьесы, остающиеся образцами остроумия и веселости.

Лафонтен ухаживает за Монтеспан и по временам приносит ей свою басню, как дерево приносит свой плод; эту басню каждый раз принимают, нимало не заботясь о ее происхождении, заимствует ли баснописец у Федра, Эзопа или Пильпея, и таким образом составляется собрание басен, являющихся произведением тонкого и благородного ума.

Боссюэ пишет свою «Всемирную историю», сочиняет превосходные «Надгробные речи». Первую свою речь он написал в 1667 году в связи с кончиной королевы-матери, получив за нее звание епископа Кондомского. В 1669 году Боссюэ сочинил «Похвальное слово на смерть английской королевы», на которое смотрели как на непревзойденный шедевр, пока в 1670 году не появилась надгробная речь ее высочестйу, супруге герцога Орлеанского, скончавшейся на руках писателя. Эта речь довершила славу Боссюэ, поскольку никто и никогда не написал ничего подобного трем его надгробным речам.

Бюсси-Рабютен написал «Любовную историю галлов», одно из любопытнейших сочинений о любовных интригах эпохи, за которое автор отправился в Бастилию. Бюсси-Рабютен, как и его сестра, слышавшая от него о себе много хорошого и много плохого, представляли собой остатки школы фрондеров.

Г-жа де Севинье бросает на ветер свои «Письма» и эти «Письма», подобно посланиям Кумской сивиллы, все ловят как образцовые произведения ума, языка и холода, если не считать проявлениями чувствительности нежные выражения, обращаемые к г-же де Гриньян. Г-жа де Куланж пишет письма к де Севинье, которые можно читать и до, и после ответов.

Фенелон, ученик и друг Боссюэ, впоследствии его соперник и враг, начинает своего «Телемака». Если эта поэма, как говорили, была написана для воспитания герцога Бургундского, то кажется странным, что начинается она с любви Калипсо и Эвхарисы, а оканчивается критикой его деда. Действительно, гордящийся победами Сезострис и бедный, но надменный Идоменей могли быть сравниваемы с Луи XIV, проезжающим под триумфальными воротами, которые ныне называются воротами Сен-Дени и Сен-Мартен, и строящим Версаль, виновника разорения Франции; Протесилай же, этот враг великих полководцев, желающих составить славу государства, но вовсе не быть угодниками министров, был своего рода древним Лувуа, преследующим Тюрена и уничтожающим принца Конде. В Англии «Телемак» выдержал 14 изданий, чем в большой степени обязан именно этому мнению.

Ларошфуко, которого мы видели фрондером и влюбленным, перестал быть влюбленным, но остался фрондером. Две раны, полученные им за герцогиню де Лонгвиль, сделали Ларошфуко нелюдимым, и он написал свои причудливые «Максимы».

С 1654 года Паскаль издает собрание своих «Провинциальных писем», которые продолжил наш знаменитый историк профессор Мишле. Все знают успех «Писем» Паскаля.

Буало, который перестал описывать походы, когда Луи XIV перестал одерживать победы, издает свое «Сатирическое искусство», свои «Сатиры» и «Аналой». Из сатир Буало были более популярны те, что не напечатаны, а посвященная Данжо заставляет Луи XIV улыбнуться.

Фонтенель открывает свои «Миры» и переносит читателей в волшебную страну, для которой лет двадцать назад Декарт стал Колумбом. Юный Сен-Симон делает заметки, по которым напишет впоследствии свои удивительные мемуары.

Кино, слишком порицаемый Буало, и Люлли, быть может слишком им же хвалимый, объединяются, и это сотрудничество производит первые французские оперы «Армида» и «Афиса». До Люлли Франция знала только песни, а почти все арии, которые пелись под аккомпанемент теорбы или гитары, были заимствованы у испанцев или итальянцев. 24 королевских скрипача представляли собой единственный во Франции благоустроенный оркестр.

Начало развития собственно французской живописи относится ко временам Луи XIV. Рубенс, изобразив на холсте жизнь Марии Медичи, быть может и восхищает Пуссена, но Лебрен, с которого начинается французская школа, был выше всех современных ему итальянских живописцев. Правда, Италия тогда погружалась в упадок, тогда как юная Франция производила на свет свои первые картины.

Скажем несколько слов об архитекторах, хотя их никак нельзя противопоставлять тем, кто построил собор Парижской Богоматери, украсил города Руаи, Страсбург, Реймс, Бозе, а также создал множество прекрасных построек, рассеянных по всей Франции; к чести эпохи нужно заметить, что ей удавалось величественное, и если Версаль не может сравниться с тем, что создали Мансар и Перро, то во всяком случае не уступают созданному впоследствии. Наконец, Кольбер основал в 1667 году Римскую академию живописи, а в 1671 году Парижскую академию архитектуры.

Искусство ваяния во Франции развивалось более самостоятельно, что отметил великий Бернини, приглашенный для постройки колоннады Лувра. Сойдя на берег в Тулоне, итальянец остановился перед дверью городской ратуши, верхний карниз которой поддерживали две кариатиды, сделанные по рисунку Пюже. Бернини рассматривал скульптуры около четверти часа и потом сказал: «Зачем выписывать художников из Рима, когда во Франции есть человек, способный это сделать?» Бернини был прав — то, что он увидел, было достойно самой высокой похвалы. Вообще Версаль стал школой ваяния: искусные резцы Жирардона, Куазво и Косту оставили великолепные творения в мраморе и бронзе.

Европа, казалось, отвечала на призыв Франции. Шекспиру, этому царю драмы и поэзии, наследовали Драйден, Мильтон и Поп, то есть элегия, эпопея и философия; Маршам исследовал Египет, Гайд — Персию, Саль — Турцию. Наконец, астроном Галлей, получив звание командира королевского корабля, с точностью определил положение звезд и изменения показаний компаса на всех широтах. В 24 года Ньютон открыл исчисление бесконечно малых величин. Гевеций присылает из Данцига письмо, в котором излагает исследование Луны; Лейбниц, юрист и философ, богослов и поэт, оспаривает у Ньютона его открытие, подобно тому, как Америго оспаривал у Колумба его достижения. В Голштинии Меркатор разрабатывает картографию, являясь предтечей Ньютона в геометрии.

Италия пытается поддержать свою славу, но ее несчастье заключается в том, что она уже имела Данте, Петрарку, Ариосто, Рафаэля, Микельнджело, Тассо и Галилея, поэтому она только скромно произносит имена Чиабреры, Лаппи, Феликайи, Кассини, Маффеи и Бианкини.

Испания, которая со времен арабов не имела ученых, в которой после Лопе де Веги и Кальдерона не было поэтов, после Веласкеса и Мурильо — живописцев, а после Карла V и Филиппа II — королей, начинает преобразования, и Луи XIV знающий о бессилии Карлоса II, желает доставить одному из своих сыновей наследство Фердинанда и Изабеллы. Впрочем, Испания имеет Сервантеса и гордится Дон-Кихотом.

Не только в искусстве и науках Франция могла тогда соперничать со своими соседями. Во времена Кольбера каждый год ознаменовывался учреждением новой фабрики; если в царствование Анри IV и Луи XIII высококачественное сукно изготовлялось только в Англии и Голландии, то в 1669 году во Франции насчитывалось уже 44 000 ремесленников, а к 1680 году политика Луи XIV, платившего фабрикантам по 2000 за каждый новый станок, дала плоды и самое лучшее сукно стало изготавливаться в Аббевиле.

Шелководство также развивалось успешно, и тутовые деревья разводились по всей южной Франции; страна стала обходиться без иностранного шелка, и одна эта отрасль промышленности приводила в движение капитал на сумму почти в 25 миллионов, что сегодня составило бы около 80 миллионов.

Ковры, которыми украшались дворцы Франции, выде-лывались ранее исключительно в Персии и Турции; с 1670 года производимые в Ла-Савоннери ковры уже ни в чем не уступали восточным, даже превосходили по красоте и изяществу отделки.

Что касается кружев, то они во Франции вскоре стали выделываться не хуже итальянских и мехельнских. Для обучения французских мастериц были выписаны 30 кружевниц из Венеции и 200 из Фландрии; для начала в их ведение предоставили 1 600 девушек.

С 1666 года французские зеркальные стекла были не хуже венецианских, но Луи XIV хотелось превзойти их, и лет через 10 французские зеркальные стекла превосходят по величине, чистоте и красоте все европейские стекла.

Каждый год король ассигновал миллион франков на покупку произведений искусства и промышленности и делал из них что-то вроде лотереи. Такие лотереи были особым способом делать подарки придворным дамам, именно дамам, поскольку в 1673 году фрейлины были исключены из придворного штата. Луи XIV по собственному опыту знал, как мало заслуживали эти фрейлины носимое ими звание. Итак, 12 девушек были заменены 12 дамами, и двор немало выиграл, не скажем потому, что нравы улучшились, но соблазн устранился, а присутствие в Париже и Версале мужей и родственников дам служило увеличению блеска и величия двора.

Луи XIV принял столицу от Анри IV и Луи XIII плохо вымощенной, плохо освещенной и полной опасностей не только ночью, но и днем. В написанной в 1660 году сатире Буало утверждает, что в столице небезопасно ходить по улицам зимой после 6 вечера и летом после 9-ти. Луи XIV приказал вычистить и вымостить улицы; осветил город 5000 фонарями, поправил старые заставы, учредил две новые, а также пеший и конный патруль, основал особый магистрат для управления делами в столице, переименовав его потом в городскую полицию.

В царствование Луи XIV армия обретает регулярный характер, тогда как ранее вместо постоянных войск собирались ополчения. В 1667 году Луи XIV учредил конные заводы, ликвидировав постоянную нужду кавалерии в лошадях. Введя в употребление изобретенный Вобаном новый тип штыка, изменил характер действий пехоты, сделав ее основой войска. До Луи XIV не было и артиллерии как таковой и если французы иногда и бывали победителями на поле сражения, то причина заключалась главным образом в действиях кавалерии, подобно тому, как это было в древние времена рыцарства. Луи XIV, всегда заботившийся о благоденствии своего государства, основывает кроме того школы в Меце, Дуэ и Страсбурге; учреждает полк бомбардиров, чтобы употребить новое изобретение, которое сделается впоследствии одним из самых смертоносных; сформировывает гусарский полк, из которого составляет самый первый полк легкой кавалерии по образцу австрийских венгерцев; учреждает корпус инженеров, которые, будучи учениками Вобана, выстроят и поправят впоследствии 150 крепостей в королевстве; дает форму различным полкам; учреждает новое постановление относительно преобразования телохранителей королевского дома; повелевает двум ротам мушкетеров состоять из 500 человек, дает им форму, которая у них сохранилась до 1815 и 1830 годов; присоединяет роту гренадеров к каждому пехотному полку и учреждает орден св. Луи.

Итак, французская армия, которая в 1672 году удивила Европу своею численностью в 180 000 человек, по прошествии двенадцати лет, то есть в 1684 году, достигает уже 450 000 человек; в это число входит и флот. Эта армия находится под начальством сначала Конде, потом Тюренна и Люксембурга, сохранивших звания великих полководцев даже после войн Франции с Империей.

Мы уже говорили, какой силы достиг французский флот, командуемый поочередно Дюкеном, Жаном Бартом или Турвилем, флот, который превзошел морские силы других наций и сравнился почти с английским флотом.

Теперь, когда мы сделали обзор поэтов, ученых, художников, составивших славу века Луи XIV, и бросили взгляд на армию, на полководцев и адмиралов, составивших силу и могущество великого монарха, обратимся к семейству короля.

В описываемое нами время у Луи XIV есть законный сын, для которого он бережет свою корону; этот сын — принц Луи, в истории называемый великим дофином. Великий дофин, имевший своим воспитателем г-на де Монтозье, который в комедии Мольера «Misanthrope» изображен в Альцесте, и учителем Боссюэ, наследовал от этих двух человек некоторые хорошие качества, но от природы имел множество пороков. Он никогда не мог кого-либо истинно любить или истинно ненавидеть. Притом дофин имел злое сердце, и одним из величайших для него удовольствий было оскорблять его окружающих, однако, получая наставления от людей, его воспитывавших, он охотно был готов оказать ласку тому лицу, которое оскорбил. Этот принц имел самый непонятный, самый непостижимый характер. Когда думали найти его в хорошем расположении духа, он был невесел и угрюм; когда предполагали увидеть его в плохом расположении духа, его находили веселым и со всеми ласковым. Никогда нельзя было предугадать его действий, поэтому никто не мог его хорошо понимать, даже те, кто постоянно при нем находились. Принцесса Баварская, которая прожила вместе с ним двадцать пять лет и видела его каждый день, говорила, что она никогда не встречала подобного, и полагала, что вряд ли может родиться человек, который имел бы такой же характер. Нельзя сказать, чтобы он был умен, но нельзя также сказать, что он был и глуп: его особенное и неоспоримое достоинство — если только это можно назвать достоинством — состояло в том, что он искусно умел подметить не только смешную сторону других, но находил и в самом себе смешную сторону. Несмотря на рассеянность и на свою, никогда ничем не озабоченную наружность, он замечал все и забавно рассказывал о том, что ему пришлось увидеть или услышать; более всего на свете дофин боялся сделаться королем и не потому, что он не мог быть королем после смерти своего отца, но по причине тех забот и трудов, которые он обязан был бы взять на себя. Действительно, дофин был до чрезвычайности ленив и пренебрегал всем тем, что было наиболее важно и наиболее полезно, поэтому, предпочитая беспечность всем почестям, он не согласился бы променять свою жизнь на титул императора или короля. В продолжение целого дня он лежал то на диване, то в широких креслах, и единственным занятием его было тогда держать в руках тросточку и молча бить ею то о правый, то о левый сапог. Никогда от дофина не слышали, чтобы он о чем-либо подавал свое мнение, в политике ли, в литературе, в изящных ли искусствах или в науках. Однако же, если он был в хорошем расположении духа и начинал о чем-нибудь говорить, то выражался весьма благородно, но это было не всегда, иной раз он говорил довольно пошло, и даже, можно сказать, глупо. К числу нравственных недостатков дофина нужно также отнести его презрение к людям. Он терпеть не мог любимцев, называемых обыкновенно фаворитами, и никто не знает, был ли у него хоть один человек, к которому он имел хотя бы малейшую привязанность. Во всех своих поступках и действиях он старался вести себя так, чтобы нельзя было угадать его мыслей, и если случайно угадывали его мысли, то он выходил из себя. Если лица, его окружавшие, оказывали ему слишком большое почтение, это ему не нравилось; если оставляли без внимания, это его оскорбляло и затрагивало самолюбие. Он любил шутить и смеяться, и смеялся довольно часто. Будучи от природы смирен, робок и боязлив, он повиновался королю не как дофин, но как вообще сын всякого частного лица. Никто не мог про него сказать, чтобы он любил или ненавидел какого-нибудь министра. Единственная особа, которую он не любил, но которой оказывал почтение, была г-жа де Ментенон.

В это время его высочество великий дофин имел уже от своей супруги, Марии-Анны Баварской, двух сыновей: Луи — герцога Бургундского, имевшего своим учителем Фенелона и вступившего в брак с Марией-Аделаидой Савойской, этой прекрасной герцогиней, которая была предметом первой любви герцога Ришелье, и Филиппа — герцога Анжуйского, который сделался королем Испании. Но нам пока нечего говорить ни о том, ни о другом: первому было два года с половиною, второму — только восемнадцать месяцев.

Тем не менее надежда монархии основывалась на этих трех принцах; притом его высочество Луи мог иметь, и действительно имел впоследствии, и других детей.

У самого же Луи XIV было, кроме законного его сына, о котором мы сейчас говорили, и двух его внуков, пять человек детей, родившихся незаконно: де Блуа, дочь, родившаяся от м-ль де Лавальер и вышедшая впоследствии замуж за принца Конти; герцог Мэнский, который женился на Луизе де Конде; де Нант и де Блуа 2-я — две дочери, родившиеся от маркизы де Монтеспан, первая из них вышла замуж за герцога Бурбонского, а вторая — за герцога Орлеанского, регента; и, наконец, граф Тулузский, который был женат на девице де Ноайль.

Скажем здесь несколько слов о двух побочных детях, которых лишился Луи XIV: один был сыном от де Лавальер, другой — от де Монтеспан. Первый назывался графом Вермандуа и дослужился до адмирала; второй, граф Вексен, был аббатом в Сен-Дени.

Граф Вермандуа умер в Куртрэ 15 июля 1683 года. Он умер скоропостижно, что было причиною многих толков и предположений, о которых впоследствии мы скажем несколько слов. Граф Вермандуа скончался на 16-м году, после своей первой кампании. Он был очень недурен собою и хорошо сложен, но в нем был один недостаток: он немного косил глазами. Своими шалостями и проказами граф сильно раздражал короля. Говорили, что будто свои худые качества он перенял от дофина, но то было клеветой, ибо дофин с детства своего имел тихий и скромный характер и никогда не любил повесничать. Итак, дофина обвиняли напрасно, и если молодой принц был развратен, то виновниками этого были кавалер де Лоррен и его брат, граф де Марсан. Как бы то ни было, Луи XIV долго не соглашался принимать графа Вермандуа, и когда вторая супруга его высочества, очень молодого принца любившая, воспользовалась родами дофина, чтобы поговорить о нем с королем, то тот отвечал ей:

— Нет, нет, сестрица, граф Вермандуа не довольно еще наказан за свои проступки!

Через год король действительно простил графа Вермандуа, но так, как всегда прощал Луи XIV, то есть не забыл прошедшего. Поэтому, когда граф Вермандуа умер, Луи XIV нимало не был тронут этою кончиною.

Что касается графа Вексена, то он умер в ранней молодости, на одиннадцатом году своей жизни; причина столь ранней кончины заключалась, как говорили, в том, что маленький граф слишком много занимался науками. Г-жа де Ментенон его не любила, и мальчик ей отомстил в последние дни своей жизни. Однажды, умирающий, он лежал в своей постели, около него находились его мать и тетка, г-жа де Тианж, до чрезвычайности его любившие; когда г-жа де Ментенон, его гувернантка, вошла в комнату и хотела сесть подле его кровати, мальчик, скрывавший до сих пор свою ненависть к этой женщине, высказал то, что у него давно таилось в душе. Поворотившись лицом к де Ментенон, он сказал:

— В продолжение всего того времени, что вы были моею наставницей, я всегда был вам покорен и во всем слушался вас; делал это я для того, чтобы показать, как я уважаю моих родных, которые дали вам при нас место. Однако тетушка моя Тианж, которую я люблю от всего сердца, ошиблась в своем выборе, и, против своего желания, обманула мою мать, уверив ее, что у вас прекрасный и добрый характер, на самом деле в вас нет ни того, ни другого. Не вы ли, скажите по чистой совести, советовали мне не любить мою добрую маменьку, которая осыпала вас своими благодеяниями? Низко быть неблагодарным, и я говорю при моей маменьке и при тетушке Тианж, что вы — неблагодарная женщина!

Можно представить, какое действие произвела подобная выходка. Де Ментенон, которую вообще трудно было привести в смущение, растерялась, но, к счастью, в комнату вошли врачи и запретили принцу разговаривать. В то же время они предложили маркизе де Монтеспан пойти отдохнуть, на что она согласилась не иначе, как с условием, чтобы де Ментенон не оставалась при ее сыне. Все три женщины вышли из комнаты больного. Через два часа госпожа де Тианж возвратилась к своему племяннику, и он скончался на ее руках.

Смерть молодого принца сблизила на некоторое время короля с де Монтеспан, но это сближение было только состраданием — любовь не принимала в нем никакого участия.

Другими побочными детьми Луи XIV были, как мы уже говорили, три дочери — де Блуа 1-я, де Нант и де Блуа 2-я, а также два сына — герцог Мэнский и граф Тулузский.

О м-ль де Блуа 1-й, дочери от герцогини де Лавальер, мы можем сказать, что из всех побочных дочерей своих король любил ее более других. Все ее любили и уважали за всегдашнюю скромность и вежливость, а это, нужно заметить, составляло тогда большую редкость, в особенности при дворе. Она вышла замуж за Франсуа-Луи принца Конти, который после смерти Яна Собесского намеревался сделаться королем Польским. Этот принц вел самую распутную жизнь, что и стало, вероятно, причиною его ранней кончины.

Герцог Мэнский был любимцем короля и, в особенности, г-жи де Ментенон. Будучи еще грудным младенцем, он как-то однажды выпал из рук кормилицы и охромел. В тринадцать лет он обещал уже быть тем, чем стал впоследствии; никто так не был умен и никто так мало не сознавал своих достоинств как герцог Мэнский; он имел все те качества, которые дают право называться в свете милым и любезным человеком. Характер герцога чрезвычайно нравился де Ментенон, которая, будучи его наставницей, называла его своим любимым воспитанником, и герцог предпочитал госпожу де Ментенон даже своей матери.

При дворе распространялись слухи, и герцог Орлеанский их поддерживал, что герцог Мэнский будто бы сын не Луи XIV, а какого-то г-на де Терма, происходящего из одного с г-жой де Монтеспан дома.

Если придерживаться хронологического порядка, то после герцога Мэнского следует говорить о м-ль де Нант. Относительно ее также утверждали, что она не дочь Луи XIV. Некто Беттендорф, один германский дворянин, уверял, что она была дочерью маршала Ноайля. «Я сам был свидетелем, — говорит он, — как однажды ночью маршал украдкою пробрался в спальню маркизы де Монтеспан. Я заметил месяц и число, и ровно через девять месяцев родилась у де Монтеспан дочь, которую при рождении Луи XIV назвал герцогинею де Нант».

Нельзя сказать, чтобы герцогиня была очень хороша собою, но имела наружность милую и приятную. Мало кто имел такую величественную осанку или танцевал с такой грацией, как герцогиня де Нант, несмотря на то, что она немного прихрамывала. В ней не было ничего, что могло бы не понравиться; а голос, улыбка, жесты и движения представлялись очаровательными. Она никого не любила, как по крайней мере думали, но всех обвораживала, и около нее всегда толпились поклонники, в один голос называвшие ее неприступной, ибо она никому из них не выказывала особенного благорасположения, стараясь быть со всеми одинаково милой и любезной. Подобно своему брату, графу Вексену, де Нант также ненавидела де Ментенон и всегда радовалась, если ей представлялся случай говорить о бывшей своей наставнице, то, что она о ней думала.

Что касается де Блуа 2-й и графа Тулузского, то в это время они были еще малы, и поэтому мы не можем ничего сказать об их характере. Впоследствии нам представится случай поговорить о них подробнее.

Смерть столь приближенных королю особ как граф Вексен, граф Вермандуа, королева и, наконец, Кольбер, произвела в короле большие перемены — его величество начал скучать, проявлять набожность и окружил себя строгим этикетом, однообразие в исполнении которого напоминало монастырские порядки. Мы позаимствуем подробности в том, как великий король проводил свое время, из «Ceremonial des Rois», «L'Etat de France» и из Сен-Симона.

В 8 часов утра, в то время, как дежурный истопник приносил дрова в комнату, в которой еще спал король, комнатные лакеи тихонько отворяли окна, убирали кушанье, приготовленное на всякий случай для короля на ночь, а также ночную лампаду и постель главного камердинера, который ночевал всегда в спальне его величества. Тогда главный камердинер уходил одеваться в другую комнату, возвращался назад и ожидал, когда часы пробьют, и когда часовая стрелка показывала половину девятого и часовой колокольчик медленно ударял два раза, он будил короля. В это же время в королевскую спальню входили лейб-хирург, лейб-медик и кормилица короля, доколе она была жива; кормилица обнимала своего питомца, а два медика терли короля, и если на нем показывался пот, то надевали ему другую рубашку. В 9 с четвертью призывали обер-камергера, а если он был в отсутствии, камергера, и тогда начинались обычные обряды церемонии. Камергер подходил к кровати, открывал занавеску и подавал королю святую воду, которая всегда стояла в изголовье кровати. Эти придворные особы оставались на некоторое время в комнате и пользовались этою возможностью поговорить с королем или представить ему свои прошения.

Затем королю подавали молитвенник, и все уходили в кабинет короля. По окончании краткой молитвы король звал слуг и они возвращались; король одевал халат, и в это время входили в комнату, по делам службы, различные должностные лица. Вслед за последними в скором времени представлялись его величеству знатнейшие особы двора и государственные сановники, которые присутствовали при обувании своего монарха. Сен-Симон утверждает, что Луи XIV обувался всегда с особенной какой-то грацией и ловкостью. Потом король брился и одевал парик. Он носил короткий, ровно подстриженный парик, который бывал на нем и в постели, когда он по причине болезни принимал не вставая.

Одевшись, король уходил в проход за кроватью и там снова молился; присутствовавшие лица становились на колени без подушек, не исключая и кардиналов; что касается мирян, то они не преклоняли колен, а начальник телохранителей становился во время этой молитвы у балюстрады, откуда король проходил в свой кабинет.

В кабинете короля ожидали вельможи, сановники, исправляющие различные государственные должности; здесь он каждому отдавал приказания на целый день. Таким образом с самого утра было уже известно, что будет делать король, и никогда, разве только при каком-нибудь особенно важном случае, эти распоряжения не отменялись. Потом все выходили из кабинета, а с королем оставались только его побочные дети и их дядьки, г-да де Моншеврёль, а также г-да д'О'Мансард, д'Антен и сын маркизы де Монтеспан. Все эти лица входили в кабинет не через парадную, но через боковую дверь. Тут начинались рассуждения о различных планах, постройках, садах, театрах, и этот разговор был более или менее продолжителен, смотря по тому, как король был занят делами.

В продолжение этого времени придворные ожидали выхода короля на галерее. Только начальник телохранителей оставался сидеть в комнате у дверей кабинета его величества; когда же король собирался идти к обедне, начальнику давали об этом знать, и тогда он входил в кабинет. 3 Марли двор ожидал короля обыкновенно в зале, в Трианоне и Медоне — в передних комнатах, в Фонтенбло — в приемной комнате и в передней

Этот промежуток времени — из всего вышесказанного читатели могут видеть, что каждая минута имела свое назначение — был предназначен для аудиенций, если король хотел кого-нибудь принять или с кем-нибудь говорить; в этот же час представлялись королю иностранные министры. Последние аудиенции назывались секретными аудиенциями с отличие от тех, что давались без всякой церемонии после окончания утренней молитвы и которые назывались частными или церемониальными аудиенциями по той причине, что они с особенной церемонией назначались для посланников.

После всего этого король уходил к обедне, где его певчие под аккомпанемент органа пели ему мотет. В то время как его величество шел в церковь, всякий, кто желал, мог с ним говорить, для чего достаточно было сообщить о своем желании начальнику телохранителей — предуведомление, от которого не могли отказаться и знатнейшие особы двора.

Когда король шел в церковь или возвращался из оной, то он проходил через кабинет в галерею. Между тем, когда извещали министров, что обедня кончается и его величество скоро выйдет из церкви, они собирались в так называемой королевской комнате. Возвращаясь из церкви, король останавливался мало и почти тотчас же приказывал собираться Совету. Таким образом оканчивалось утро, ибо заседание в Совете обыкновенно продолжалось до половины первого или до часу пополудни.

В час его величеству подавался обед. Стол всегда накрывался на один прибор по той причине, что король в своей комнате обедал всегда один — таков был обычай; четырехугольный стол стоял против среднего окна; обед был более или менее роскошным, смотря по тому, какие кушанья заказывал себе утром король, но если король не заказывал себе ничего особенного, то и тогда обед был изобилен и состоял из трех отличных блюд, впрочем без плодов, хотя Луи XIV вообще любил поесть хорошо. По накрытии на стол входили главнейшие придворные особы, а за ними все главные при дворе. Тогда камергер докладывал его величеству, что стол накрыт; король садился за стол, и ему прислуживал обер-камергер или камергер.

Очень редко его королевское высочество дофин, а впоследствии сыновья его присутствовали на этом одиночном обеде, но никогда король не предлагал им стула. Разумеется, то же самое было в отношении принцев крови и кардиналов. Принц Орлеанский нередко присутствовал при обеде короля, подавал салфетку и несмотря на то, что приходился королю братом, сам не садился. Спустя несколько минут после того, как он исполнял обязанность обер-камергера, король спрашивал его, не хочет ли он сесть. Его высочество делал тогда поклон, и король приказывал подать стул. Этот стул, вроде табурета, ставили позади короля, однако его высочество продолжал стоять до тех пор, пока король не говорил: «Брат, прошу вас садиться». Тогда его высочество садился и оставался сидеть до конца обеда; когда же король кушал последнее блюдо, он вторично подавал ему салфетку. Ни одна особа женского пола не приходила к королю в то время, когда он обедал, за исключением г-жи Ламотт, супруги маршала, которая сохранила эту привилегию по причине своего звания гувернантки детей королевского дома; она приходила очень редко, но лишь только она показывалась в дверях, ей тотчас подавали стул, ибо она имела грамоту на звание герцогини. Роскошные обеды были весьма редки, преимущественно в большие праздники или когда двор выезжал в Фонтенбло.

Поднявшись из-за стола, король направлялся в свой кабинет. В это время могли с ним говорить знатнейшие государственные люди, для чего его величество останавливался на несколько минут у дверей и только потом входил в кабинет. Исключая лейб-медика, за ним редко кто следовал, во всяком случае, кто этого хотел, тот должен был предварительно испросить позволение. Тогда король, с тем, кто его сопровождал, становился у амбразуры окна, а дверь кабинета закрывалась. В это время принимались также побочные дети и мог видеться с королем дофин, если последнему не привелось видеться с королем утром. Его королевское высочество входил и выходил через дверь галереи.

После этого король звал к себе своих охотничьих собак и кормил их сам из собственных рук, забавляясь с ними более или менее долго; затем он приказывал подать одежду и переодевался в присутствии нескольких придворных особ, которые впускались камергером в комнату; потом, тотчас после переодевания, король выходил через заднюю дверь в коридор, спускался по маленькой лестнице в Мраморный Двор, где садился в карету, которая обыкновенно подавалась ему с заднего крыльца. Во время движения от нижней ступени лестницы до кареты, всякий, кто желал, мог говорить с королем; то же самое было и при возвращении его во дворец. Король любил прогуливаться на открытом воздухе, и свежий воздух был для него скорее всего необходимостью, поскольку в противном случае у него начинала болеть голова. Он объяснял свою любовь к свежему воздуху тем, что его мать, Анна Австрийская, любила употреблять духи и ежедневно приказывала курить в комнатах благовонным спиртом, поэтому Луи XIV не терпел никаких духов, делая исключение только для флёрдоранжа. Вследствие этого придворные или приближенные к нему особы никогда не являлись во дворец надушенными, хотя употребление духов было тогда в большой моде. Эта потребность в свежем воздухе приучила короля и к холодной, и теплой, и даже дождливой погоде, и разве только совсем ненастное время могло удержать его дома. Прогулки эти имели разные цели: травлю оленей, стрельбу в зверинце или посещение работ. Иногда также король назначал прогулки с дамами и полдники в лесах Марли или Фонтенбло. Никто не сопровождал короля в прогулках, которые не объявлялись заранее, исключая тех, кто был занят в этот день на службе, или тех, кто имел своей обязанностью постоянно состоять при особе короля. Если король прогуливался в садах Версаля или Трианона, он один только был в шляпе, но в Марли всякий мог следовать за королем во время его прогулки, подходить к нему или удаляться от него; этот замок, где ослаблялись обычные строгости этикета, имел еще одну привилегию — выходя из него для прогулки, король обыкновенно говорил: «Шляпу, господа!» И тотчас все окружавшие надевали шляпы. Охота на оленей имела также свои особенности: по сделанному один раз приглашению мог приходить в другой раз всякий, кто хотел. В числе приглашаемых были и имевшие жалованные кафтаны голубого цвета, обшитые галунами, одним серебряным между двумя золотыми, и подбитые красной подкладкой. То же самое можно сказать и о карточной игре: первое приглашение давало право всегда принимать в ней участие. Король любил вообще большую, серьезную игру; в главном зале играли главным образом в ландскнехт, в других залах играли и в другие игры. Когда его величество возвращался с прогулки, то пока он шел от кареты до нижней ступени малой лестницы, всякий желавший мог к нему подойти. Входя в комнаты, он раздевался, и, надев другое платье, оставался в своем кабинете около часу. В это время имели право видеться с королем его побочные дети, а также и придворные служители. После этого, проходя через комнаты маркизы де Монтеспан, король отправлялся на половину г-жи де Ментенон, и по дороге всякий, кто желал, мог опять с ним говорить.

В десять часов его величеству подавался ужин; очередной метрдотель, имея в своей руке жезл, уведомлял об этом очередного начальника телохранителей, который находился в передней г-жи де Ментенон. В эту переднюю, которая была чрезвычайно мала, позволялось входить только начальникам телохранителей; начальник телохранителей отворял дверь и говорил: «Королю подан ужин!»

Через четверть часа его величество возвращался на свою половину и садился за ужин. В продолжение этой четверти часа служители делали осмотр, то есть пробовали хлеб, соль, осматривали тарелки, салфетки, вилку, ложку, ножик и зубочистку короля. Говядина подавалась согласно с церемониалом, который напечатан был в высочайшем указе 7 января 1681 года: если на стол короля подавались кушанья, приготовленные из говядины, то впереди несших блюдо должны были идти два телохранителя, привратник залы, хлебничий из дворян, главный дворцовый смотритель, смотритель кухни, а позади — двое оруженосцев, которым не дозволялось, как говорит Сен-Симон, и близко подходить к говядине его величества. Тогда Луи XIV, предшествуемый метрдотелем и двумя комнатными лакеями, держащими в руках большие свечи, входил в столовую и садился за стол; он осматривался вокруг себя и почти всегда находил собравшимися к нему на ужин сыновей и дочерей королевского дома и, кроме того, множество придворных особ обоего пола. Король приказывал принцам и принцессам занять свои места. По правую и по левую сторону стола стояли перед королем шесть служителей, ему прислуживавших и подававших чистые тарелки. Когда король хотел пить, мундшенк говорил во всеуслышание: «Пить его величеству!» Тогда старшие мундшенки делали поклон, приносили серебряный вызолоченный кубок и два графина, предварительно отведав воду. После чего король сам наполнял свой кубок, а старшие мундшенки, сделав вторичный поклон, уносили графины и ставили их на буфет. Во время ужина играла музыка; музыка играла всегда тихо, чтобы не мешать говорить, и словно аккомпанировала словам.

По окончании ужина король вставал и вместе с ним все присутствующие. Сопровождаемый двумя телохранителями и одним привратником, он проходил через залу в свою спальню. Войдя в спальню, король подходил к своей кровати" и облокачивался на ее спинку, что длилось несколько минут;

Потом, раскланявшись с дамами, проходил в свой кабинет, где отдавал распоряжения начальнику телохранителей. Тогда в этот кабинет входили сыновья и дочери королевского дома, их дети, законные и побочные, их жены и их мужья. Король принимал, сидя в креслах; по заведенному порядку в это время находились при короле его высочество принц Орлеанский и дофин; дофин, как и все прочие принцы, не имел права садиться; это право было предоставлено только брату короля и принцессам, с тою разницею, что первый садился в кресла, а последние на табуреты. После кончины первой супруги дофина, вторая его жена, в свою очередь, была принимаема в кабинете, как и первая. Что касается придворных дам и статс-дам, находящихся при принцессах, они ожидали в особенном кабинете, называемом кабинетом для совещаний, который был рядом с кабинетом его величества.

Около 12 часов король выходил из кабинета и принимался снова кормить своих собак. Возвратившись в кабинет и пожелав всем доброй ночи, он уходил в свою спальню, становился в проходе за кроватью, где брал молитвенник и молился как и утром при вставании. Это было время предварительного отхода ко сну; тут снова начинались большие и малые выходы, здесь снова представлялись его величеству высшие государственные люди с деловыми бумагами, докладами, проектами, записками и тому подобным. Это продолжалось недолго. Когда король отходил ко сну, то заранее ставилось на стол в его спальне кушанье и питье на ночь; его кресло ставилось у камина, на него клали халат и ставили возле него туфли. Цирюльник приготовлял туалет и гребенки; роскошной отделки подсвечник с двумя свечами ставился на стол перед креслами. Король подходил тогда к креслам, снимал с себя часы и четки и клал на стол; потом снимал ленту, камзол и галстук; эти последние принадлежности своего туалета он отдавал дежурному камер-юнкеру; после этого он садился, и камер-лакей вместе с каким-нибудь другим лакеем развязывали королю подвязки, между тем как два других гардеробных лакея снимали с него башмаки, чулки и панталоны; два пажа подавали туфли. В это время к королю подходил дофин и подавал ему ночную рубашку, которая предварительно нагревалась гардеробным лакеем. Камер-лакей брал подсвечник в две свечи, тот самый, который, как мы выше сказали, ставился на стол перед креслами; король сам назначал, кто из его вельмож должен был светить ему до его постели; потом, когда король делал свой выбор, привратник обращался к присутствующим и громко говорил:

«Господа, выходите!», — и находящиеся в комнате придворные чины выходили из комнаты.

Теперь король назначал платье, которое желал надеть на другой день, ложился в постель и делал медику знак, что он может подойти к его кровати и осведомиться о состоянии его здоровья. В это время камер-лакей зажигал или приказывал зажечь ночную лампу. Через несколько минут медик выходил из комнаты и с ним все лакеи. Дежурный камердинер оставался в спальне один, закрывал занавески кровати, тушил свечи и ложился на свою постель.

В те дни, когда король был болен или принимал лекарства, а это бывало почти всякий месяц, правила этикета изменялись. Король принимал лекарство в постели, потом отправлялся к обедне с обычными парадными выходами; дофин и особы королевской фамилии делали ему на несколько минут визит; по выходе их представлялись королю, в свою очередь, герцог Мэнский, граф Тулузский и г-жа де Ментенон. Г-жа де Ментенон садилась в кресла подле кровати; что касается дофина, то он, равно как и прочие особы королевского дома, всегда стоял. Один герцог Мэнский по причине своей хромоты садился возле кровати на табурет, но в том только случае, когда кроме г-жи де Ментенон и его брата в комнате никого не было. В эти дни король обедал в своей постели, а к трем часам пополудни придворным дозволялось входить к его величеству. Тогда король вставал и проходил в свой кабинет, где держал совет; после этого он обыкновенно уходил к госпоже де Ментенон и оставался у нее до ужина, подававшегося, как мы уже выше сказали, всегда в 10 часов.

Во время похода этикет изменялся сообразно с происшествиями, часы назначались по обстоятельствам; только совет собирался в одни и те же часы. Король кушал с теми только лицами, которые имели право на эту честь. Те, кто своими заслугами надеялись получить это право, просили об этом короля через посредство дежурного камер-юнкера; дежурный камер-юнкер сообщал им ответ короля, и на другой день они представлялись государю в то время, как он шел обедать. Тогда король, обращаясь к ним, говорил: «Господа, садитесь за стол!» Это приглашение, сделанное один раз, как и приглашение на охоту, не требовало возобновления. Впрочем, этого отличия удостаивались только потомственные дворяне, а личные заслуги не давали этого права: генерал Вобан в первый раз обедал с королем при осаде Намюра, между тем как полковники из потомственных дворян допускались к обеденному столу без всяких затруднений.

Из всех аббатов один имел честь обедать с королем — аббат де Грансе, который подвергал свою жизнь опасности, исповедывая раненых и воодушевляя войска. Духовенство никогда не было удостаиваемо этой чести за исключением кардиналов и пэров.

На лагерных обедах и ужинах все были в шляпах и считалось даже знаком невежества и неуважения, о чем вам тотчас сделали бы замечание, сидеть за столом с открытою головою; его королевское высочество дофин сам был в шляпе, и отличия ради один король сидел без головного убора. Когда король обращался к кому-нибудь из лиц, приглашенных к его столу, то тот должен был снять шляпу; то же самое правило относилось и к тем, которым дофин или принц Орлеанский оказывали такую же честь.

Король был всегда набожен; только раз он пропустил обедню, и это было в тот день, когда войска выступили утром из лагеря на приступ. Луи XIV строго соблюдал посты; он всегда говел на Страстной неделе Великого поста и постился не только в Пост, но и в большие праздники. Он причащался пять раз в год, в субботу на Страстной неделе в приходской церкви, а в другие дни — в своей часовне; этими днями были кануны праздников — Сошествия Св. Духа, Успения Пресвятой Богородицы, Рождества Христова и праздник Всех Святых. В четверг на последней неделе Великого поста король давал для бедных обед; во время поста он кушал один только раз в сутки, в полдень.

С того времени как Луи XIV минуло 35 лет, он всегда носил платье более или менее темного цвета, с легкой золотой вышивкой; иногда на нем не было ничего блестящего, кроме одной золотой пуговки, которая прикреплялась к воротнику рубашки; иногда весь костюм его был сшит из черного бархата; что касается королевских жилетов, то они имели разные цвета: красные, синие, зеленые и всегда вышитые золотом и серебром; никогда король не носил перстней, и если были на нем драгоценные камни, то разве только на бантах башмаков, подвязок или на тесьме шляпы. Вопреки обычаю предшествовавших ему королей, он всегда носил под камзолом голубую ленту; в праздничные дни лента была длиннее обыкновенной и унизанной драгоценными камнями, а стоимость ее составляла до 10 миллионов. Это соблюдалось очень строго, исключая Пост и говение, которые, впрочем, были отменены, когда королю исполнилось 65 лет, и совсем забыты, когда он слег в постель, с которой уже не встал.