ГЛАВА XI. 1643 — 1644

В это время в Париж прибыл победитель при Рокруа. Кардинал считал его дружбу столь важной для себя, что, скрывая истинные намерения и демонстрируя дружбу, он последовательно исходатайствовал у королевы публичное удовлетворение принцессы, потом арест герцога и герцогини Вандом и герцога Меркёра, удаление герцогини де Шеврез и ссылку г-жи д'Отфор, наконец, отрешение графа де ла Шартра от должности главного начальника швейцарцев.

Герцог Энгиенский, по всей вероятности, нашел удовлетворение, данное г-жой Монбазон, неравносильным оскорблению, нанесенному его сестре. Зная, что и герцог де Бофор участвовал в этом оскорблении, он хотел с ним рассчитаться. Однако желание это не могло исполниться, ибо по приезде своем в Париж он узнал, что де Бофор арестован. Следовательно, не оставалось ни одного врага, перед которым бы первый принц крови мог обнажить свою шпагу, поэтому он решил отыграться на второстепенных обидчиках.

Читатель, вероятно, припомнит, что имя графа Колиньи, внука адмирала Колиньи, убитого в Варфоломеевскую ночь, было замешано в эту историю. Говорили, что письма, которые приписали герцогине Лонгвиль, выпали из его кармана. Таким образом, когда Колиньи узнал, что герцог Энгиенский за отсутствием равного противника отказывается от личного мщения, он, побуждаемый герцогиней Лонгвиль, просил у него позволения вызвать на дуэль герцога де I иза, который открыто принимал сторону герцогини Монбазон, и, как говорили, заменил в ее сердце арестованного герцога де Бофора.

Этот герцог де Гиз был внуком великого Гиза, как граф Колиньи был внуком великого Колиньи; он был одним из самых храбрых вельмож и одним из эксцентричных людей при дворе, если это слово можно применить к тому времени. Скажем несколько слов об этом человеке, игравшем при дворе довольно странную роль.

Анри Лотарингский, герцог де Гиз, граф д’Е, принц Жуанвильский, пэр Франции и обер-камергер двора родился в Блуа 4 апреля 1614 года; в описываемое время ему было 29 лет.

Назначенный с детства к духовному званию, принц еще в колыбели получил четыре первых аббатства Франции и на шестнадцатом году был уже архиепископом Реймеским. Но, обладая несметными богатствами и будучи с ранней юности обласкан разного рода почестями, он неохотно исполнял свои религиозные обязанности. Он начал шататься по улицам Парижа в светском платье, и аббат Гонди, встретив его однажды в коротеньком плаще и при шпаге, сказал:

— Вот маленький прелат, принадлежащий к весьма воинственной церкви!

В самом деле, г-н Реймс, как его тогда называли, был красивым мужчиной, с орлиным носом, выразительным взглядом и прекрасными аристократическими манерами. Надобно полагать, что он действительно производил впечатление, поскольку строгая г-жа Моттвиль, очень порицавшая его любовные похождения, не могла удержаться, чтобы не сказать: «Поневоле согласишься, что эта фамилия происходит от Карла Великого, потому что тот, кого мы видим в настоящее время, очень походит на паладина и героя рыцарских времен».

Более всего препятствовал молодому принцу гоняться за удовольствиями светской жизни сам Ришелье, который, не теряя из виду потомков великих и знатных фамилий, наблюдал за ним. И всякий раз как принц приезжал в Париж, кардинал призывал его к себе и так обстоятельно расспрашивал о новостях его архиепископства, что бедный прелат чувствовал необходимость возвратиться в свою епархию, как ни хотелось ему пожить при дворе. Правда, он утешал

Себя в изгнании дружбой г-жи Жуаез, муж которой Робер Жуаез, владетель Сен-Ламберта, был наместником короля в Шампани. Принадлежавший к знатному дому, этот Робер был, впрочем, мужем старинных нравов и смотрел на эти вещи, как смотрели на них при Анри IV — он брал с любовников своей жены деньги и проживал их открыто с распутными женщинами.

Любовная связь архиепископа с г-жой Жуаез сопровождалась забавными эпизодами. Однажды ее горничная попросила для своего брата приход, и принц согласился, но с условием, что поскольку приход дан именно ей, то она должна одеть платье каноника. И в продолжение почти трех месяцев архиепископство имело назидательное удовольствие видеть, как архиепископ прогуливается в своей карете не только с г-жой Жуаез, но и с ее горничной, одетой каноником.

К несчастью для любовниц г-на Реймса, он был весьма влюбчив и непостоянен. Уверяя г-жу Жуаез, что он ее обожает, принц, время от времени, единственно ради любовных приключений, предпринимал путешествия в Париж. Однажды г-жа Жуаез обратила внимание, что он возвратился в желтых чулках; это не было обыкновенным цветом архиепископских чулков, но он продолжал их носить, и г-жа Жуаез постаралась узнать причину этой странности. Выяснилось, наконец, что во время последнего пребывания в Париже принц увидел в Бурбонском отеле знаменитую актрису Лавильер, которая играла трагические роли, и, влюбившись в нее, велел выяснить, какой цвет она любит более всего. Когда молодой архиепископ узнал, что желтый, то, объявив себя ее рыцарем, принял этот цвет и сдержал слово.

Несмотря на все свои шалости, г-н Реймс весьма гордился своим происхождением, хотя был младшим из братьев. При вставании он приказывал самым благородным прелатам подавать себе сорочку; восемь или десять епископов, чтобы не навлечь на себя его неудовольствия, подчинились этому королевскому церемониалу, но когда однажды это предложили аббату Гонди, он под предлогом, что хочет погреть сорочку, уронил ее в огонь, а когда принесли другую, аббата уже не было, и в этот день высокородный архиепископ был вынужден одеться при помощи своего камердинера.

В описываемую нами эпоху во Франции было три принцессы Гонзаго — дочери Карла Гонзаго, герцога Неверского и Мантуанского. Старшая, Луиза-Мария, воспитывалась у герцогини Лонгвиль; ее звали принцесса Мария. Гастон Орлеанский любил ее и хотел на ней жениться, но королева-мать решительно воспротивилась этому браку. В Марию Гонзаго был впоследствии влюблен несчастный Сен-Map, а замуж ей суждено было выйти за Владислава VII, короля Польского. Второй была Анна Гонзаго Клевская, названная впоследствии принцессой Палатинской. И, наконец, третья, Бенедикта Гонзаго Клевская, была настоятельницей в монастыре Авенэ в Шампани, почему звалась г-жой Авенэ.

Г-н Реймс влюбился в г-жу Авенэ заочно, единственно потому, что у нее, как он слышал, были прекрасные руки. Ему, высокому прелату, был открыт свободный вход во все монастыри, более того, посещение монастырей было обязанностью его высокого сана. Г-н Реймс объявил, что до него дошли слухи о многих злоупотреблениях в монастырях, а посему необходимо объехать все свое архиепископство. Однако этот объезд не имел для принца другой цели, как, не возбуждая подозрений, познакомиться к г-жой Авенэ и удостовериться, в самом ли деле у настоятельницы такие прелестные ручки, как о том говорили.

Г-н Реймс до прибытия в Авенэ заехал в несколько монастырей и изумил сопровождавших его великих викариев строгостью предписываемых им правил и красноречивым негодованием против злоупотреблений. Таким образом, он доехал до монастыря в Авенэ, предшествуемый молвой о его ужасной строгости, и монахини с трепетом отворили ему ворота, сама настоятельница вышла навстречу, но, увидев красивого восемнадцатилетнего архиепископа, она инстинктивно успокоилась.

Г-н Реймс начал свое посещение с той же строгостью, какую демонстрировал при посещении других монастырей — расспросил обо всем, о часах церковной службы и ее продолжительности, о наказаниях, которым подвергаются монахини за нарушение правил. Потом объявил, что имеет несколько вопросов непосредственно к настоятельнице и попросил отвести его в комнату, где можно было бы поговорить с настоятельницей наедине. Бедная настоятельница, за которой, быть может, и водились какие-нибудь грешки, провела его в свою комнату.

Красавец архиепископ тщательно затворил за собой дверь и подошел к смущенной молодой настоятельнице.

— Боже! Что вам от меня угодно? — спросила аббатисса.

— Взгляните на меня, — попросил архиепископ. Настоятельница со страхом подняла на него глаза.

— Какие чудные глаза! — сказал прелат. — Мне говорили правду.

— Но, ваше преосвященство, — удивилась аббатисса, — что вам до моих глаз?

— Покажите мне ваши руки, — продолжал архиепископ. Настоятельница протянула к нему свои дрожащие руки.

— Какие прелестные ручки! — воскликнул он. — Молва нисколько не преувеличила истины.

— Но, милостивый государь, что вам до моих рук? Прелат схватил одну из этих рук и поцеловал ее.

— Ваше преосвященство, что это значит? — слегка улыбнулась настоятельница.

— Разве вы не понимаете, любезная сестрица, — отвечал г-н Реймс, — что услышав о вашей красоте я в вас влюбился, что оставил мою резиденцию только для того, чтобы сказать вам об этом, что посредством маленькой хитрости я устроил это свидание, что свидание усилило мою страсть, что я люблю вас до безумия?! — При этих словах он бросился к ногам настоятельницы, которая за минуту до этого сама была готова упасть к его ногам.

Хотя молодая настоятельница, которой было не более девятнадцати лет, не ожидала такого объяснения в любви, однако же она испугалась его менее, чем ожидаемого допроса. В общем, они условились не продолжать далее разговор, чтобы не возбудить подозрений, но что на следующий день она, переодевшись молочницей, выйдет из монастыря через потайную дверь, а архиепископ, со своей стороны, переодевшись в крестьянина, будет ждать ее. Таким образом в продолжение двух недель они могли ежедневно видеться друг с другом.

Во время пребывания г-на Реймса в окрестностях Авенэйского аббатства к г-же Авенэ приехала ее сестра Анна Гонзаго, которая была моложе двумя годами. Несмотря на свою новую и романтическую любовь, де Гиз, как только ее увидел, стал ухаживать и за ней. К несчастью, в это время его отец, герцог Шарль Лотарингский, присоединившийся к партизанам покинувшей Францию Марии Медичи и старавшийся безуспешно возмутить Прованс, был вынужден удалиться в Италию, куда вызвал трех своих сыновей.

Во время пребывания в Италии наш архиепископ познакомился с языком и обычаями страны, что послужило ему на пользу впоследствии, особенно во время покорения им Неаполитанского королевства. Но молодому прелату скоро наскучила однообразная и скучная жизнь изгнанника, и после нескольких лет пребывания в Тоскане он отправился в Германию, поступил на службу в императорские войска и отличился такой отчаянной, даже рыцарской храбростью, что мальтийские рыцари родом из Прованса, вознамерившись покорить остров Сан-Доминго, избрали Анри Лотарингского споим предводителем. Бывший прелат принял это предложение, но, несмотря на свое изгнание, ему не хотелось браться за это дело без согласия кардинала Ришелье, который, впрочем, отказал ему в своем согласии.

Между тем, два старших брата Анри Лотарингского умерли, и он стал хлопотать о дозволении вернуться ко двору в Париж. Получив это позволение, он, как единственный наследник имени Гиз, решил по возвращении в Париж наделать столько глупостей, что кардинал Ришелье должен был бы отнять у него архиепископство.

Де Гизу нетрудно было исполнить свое намерение, и мы видели, что еще до отъезда в Италию он показал успехи в шалостях. Итак, он начал с того, на чем остановился, и случай ему удивительно благоприятствовал, ибо он опять встретился с принцессой Анной, которая еще более похорошела и была расположена любить его не менее прежнего. Сестра ее, настоятельница в Авенэ, к этому времени умерла. «Эти молодые люди, — утверждает принцесса Монпансье, — любили друг друга как в романах. Реймс уверил принцессу Анну, что хотя он и архиепископ, но в силу особенного папского разрешения он имеет право вступить в супружество. 11ринцесса поверила или притворилась, что верит ему, и один реймеский каноник обвенчал их в часовне отеля Невер». Спустя некоторое время, когда принцессу Анну стали уверять в недействительности ее странного брака, она спросила у каноника, их венчавшего:

— Не правда ли, сударь, что де Гиз мне муж?

— Право сударыня, — отвечал ей простак, — я не могу вас в этом уверять, но наверное могу сказать, что обстоятельства имеют такой вид, что он как будто и действительно ваш супруг.

Подошло время заговора графа Суассона. Наш архиепископ имел слишком беспокойный характер, чтобы не воспользоваться этим случаем для новых приключений, но после Марфейского сражения, в котором победитель погиб таким непостижимым образом, Анри Лотарингский удалился в Седан, а затем переехал во Фландрию, где во второй раз поступил на службу в имперские войска. Принцесса Анна, переодевшись в мужское платье, поехала, чтобы соединиться с возлюбленным, но прибыв на границу узнала, что наш архиепископ уже вступил во второй брак, женившись на Онорате Глим, дочери Жофруа Гримбергского, вдове Альберта-Максимилиана Геннена, графа Бюссю. Пораженная известием, принцесса Анна немедленно возвратилась в Париж.

Что касается новобрачного, объявленного виновным в оскорблении величества в 1641 году, то он преспокойно дождался смерти кардинала Ришелье и Луи XIII, а также возвращения всех прав регентшей и разрешения вернуться во Францию. Анри Лотарингский не заставил напоминать себе об этом два раза, но, не афишируя это приятное известие и не предупредив графиню Боссю, как в свое время принцессу Анну, в одно прекрасное утро уехал из Брюсселя. Впрочем, он был внимателен к новой своей супруге, и оставил ей письмо, в котором писал, что «хотел избавить ее от горестного прощания, но как скоро устроит в Париже приличный для нее лом, то напишет, чтобы она к нему приехала». Спустя немного времени графиня Боссю получила ожидаемое письмо, которым Анри Лотарингский уведомлял ее, что хотя он искренне уверен, что на ней женился, но по возвращении во Францию многие ученейшие богословы убедили его в незаконности этого брака, и он был вынужден им поверить.

Де Гиз приехал в Париж в то самое время, когда происходила ссора г-жи Монбазон и г-жи Лонгвиль и он, как мы знаем, принял сторону г-жи Монбазон, любовником которой он вскоре стал. Тогда-то герцог Энгиенский позволил графу Морису Колиньи вызвать герцога де Гиза на дуэль.

Колиньи взял в секунданты Эстрада, который впоследствии стал маршалом Франции, и поручил ему поехать к герцогу Гизу с вызовом. Однако Эстрад, бывший родственником Колиньи и не хотевший, чтобы тот дрался едва только оправившись после продолжительной болезни, сказал, что де Гиз вовсе не участвовал в оскорблении, нанесенном г-же Лонгвиль, и если де Гиз подтвердит это, то надо считать Колиньи удовлетворенным.

— Нет, не в этом дело, — отвечал Колиньи. — Ступай и скажи герцогу, что я хочу драться с ним на Королевской

Площади.

Герцог де Гиз не отказался от вызова, и дуэль состоялась через несколько дней. Г-жа Лонгвиль приехала к старой герцогине де Роган, дом которой окнами выходил на эту площадь, чтобы видеть поединок. Четыре противника встретились на середине Королевской площади — двое пришли с одной стороны и двое с другой. Секундантом герцога де Гиза был Бридье.

— Милостивый государь, — сказал герцог де Гиз, подходя с обнаженной шпагой к Колиньи, — сегодня мы решим старинный спор между нашими домами и покажем, чем отличается кровь Гизов от крови Колиньи.

При этих словах противники скрестили шпаги. Через несколько минут Колиньи, получив раны в плечо и грудь, упал. Тогда герцог де Гиз приставил к его горлу шпагу и потребовал, чтобы тот сдался. Колиньи отдал герцогу свою шпагу.

Между тем Эстрад, со своей стороны, довел Бридье до такого состояния, что тот не мог более сражаться.

Колиньи через несколько месяцев, хотя и начал было поправляться, умер от раны. Судьбой определено было, что дом Гизов должен быть пагубен для дома Колиньи.

Герцогиня Лонгвиль в поражении своего защитника потеряла все выгоды победы над г-жой Монбазон, и по этому случаю была написана песня, которую ее брату, герцогу Энгиенскому, до возвращения в армию часто приходилось слышать на улицах Парижа:

Отрите Вы свои прекрасные глаза,

Прелестная Лонгвиль, зачем Вам сокрушаться?

Пусть взоров не мрачит горячая слеза,

Здоровье Колиньи уж стало улучшаться.

И если он желал еще на свете жить.

То нет, не Вам его за это хулить, конечно.

Ведь только для того, чтоб вечно Вас любить

Он, бедный, хочет жить на этом свете вечно.

Прибавим, что на этой же самой Королевской площади и по такой же почти ничтожной причине, пятнадцать лет тому назад г-да Бутвиль, де Шапель и ла Берт дрались с г-дами Бевроном, Бюсси д’Амбуазом и Шоке. Читатель, вероятно, не забыл, что Бутвиль и де Шапель поплатились головой за нарушение указа кардинала Ришелье.

Что же касается герцога де Гиза, то правительство за дуэль его даже не побеспокоило, и эта безнаказанность сделалась сигналом к возобновлению поединков, уничтоженных железной рукой министра Луи XIII. Ришелье основывал строгость своего запрещения дуэлей на подсчете, сделанном в марте 1607 года г-ном Ломени, который сосчитал, что со времени восшествия на престол Анри IV в 1589 году число убитых на дуэлях достигло 4000 дворян и составило почти 220 человек в год.