XLVII.

Пенсия даётся только тем священникам и дьяконам, как и в гражданском ведомстве, как сказал уже я, кто не был под судом. Правительство, делая такое постановление, конечно, имело основание; но ему должно быть известно и то, что не все, имевшие несчастье быть под судом, — люди порочные и злонамеренные, и не все честны и благонамеренны те, кои под суд не подпадали. Всем известно, что попадают под суд или, просто, по доверчивости, неосмотрительности, — по своей простоте, или по милости какого-нибудь негодяя; негодяи же остаются чистыми и, «за беспорочную службу», получают и награды, и пенсии. Тяжело нести наказание до конца жизни и быть лишенным покровительства правительства и поддержки на старости лет и по действительной вине; но в тысячи раз тяжелее нести это невинно. Невинно же попасть под суд и быть осуждённым ничего нет легче, и именно потому, что суды-то наши часто напоминают собою известную тираду из Феклуши: «Говорят, такие страны есть, где и царей-то нет православных, а салтаны землёй правят. В одной земле сидит на троне салтан Махмут турецкий, а в другой — салтан Махмут персицкий; и суд творят они, милая девушка, надо всеми людьми, и, что ни судят они, всё неправедно. И не могут они, милая, ни одного дела рассудить праведно, такой уж им предел положен. У нас закон праведный, а у них, милая, неправедный; что по нашему закону так выходит, по ихнему всё напротив. И все судьи у них, в ихних странах, тоже всё неправедные; так им, милая девушка, и в просьбах пишут: — суди меня, судья неправедный! А то есть ещё земли, где все люди с пёсьими головами».

Мне хорошо известны таких, например, два господина, каких вряд ли найдётся и у самих салтанов, которым так и пиши: «суди меня судом неправедным», которые, если б и захотели судить судом праведным, — так не могут: «такой уж предел им положен», даром, что и родились, и живут на русской земле, даром, что и «закон у нас праведный». Один делал зло из жадности к деньгам, а другой делает его, просто: «такой уж, должно быть, предел ему положен». Попадись к таким под суд, — ну, и пропал на веки.

В одной губернии, конечно, не в нашей, помещик А. продавал однажды часть своего имения в несколько сот десятин, и продавал одну только безлесную его часть; но соседу его, Б., хотелось, во что бы то ни стало, купить и лежащую рядом рощу, десятин в 200. Как ни ухитрялся соседушка, но А. не поддавался ни на какие доводы. Тогда Б. отправляется к секретарю гражданской палаты, некоему Пр., с которым А. был в самых дружеских отношениях, и говорит ему: «Помоги, брат, уговори его, чтобы он продал и рощу! Вы с ним друзья, он послушает тебя».

— Не спорь с ним, покупай, что продаёт; давай мне 3000 рублей и роща будет твоя.

Б. отдал деньги и ждёт. В известный день в гражданской палате прочитали условия покупки, внесли в книгу, А. и Б. подписались, Б. получил купчую крепость и, бешеный, летит к секретарю: «Что ты сделал со мной?» — орёт он. — «Взял 3000 рублей и не уговорил А. продать мне лес?» Секретарь препокойно взял у него купчую крепость и мгновенно изорвал её в клочья.

— Что ты делаешь? — закричал Б.

— Подавай заявление в полицию, что ты потерял купчую крепость и проси гражданскую палату выдать тебе копию с актовой книги.

— Зачем? Как?

— Подавай, делай что велят.

Подал, и ему выдали выпись из актовой книги. А. ничего этого не знает. Приезжает полиция с понятыми на место продажи делать ввод во владение, и оказывается, что в копии купчей крепости значится проданным не только лес, но и близ находившаяся водяная мельница. Дело, кажется, невозможным, но оно просто: секретарь хорошо знал, что всякий уверен, что то, что пишется в купчей крепости, пишется и в книге, и поэтому не смотрит и не читает её никто. Он и велел внести в книгу всё, что ему было нужно, — и лишних 200 десятин лесу и мукомольную мельницу; в купчую же крепость этого не поместили. А., прочитавши одну купчую крепость, остался, конечно, доволен; он и не подозревал, что в книге совсем не то, что в купчей. А. побился — побился, да так всё и ухнуло.

Этот же Пр. подговорил писца украсть у столоначальника какое-то очень важное дело. Столоначальник попал под суд и был выгнан, а Пр. нажил дома́, получает теперь пенсию и благодушествует.

Другой господин. Один благочинный, конечно, опять не нашей губернии, служащий благочинным лет тридцать или более, сначала давал подачки всем консисторским, начиная со сторожа и кончая членами, но потом увидевши, что хоть давай, хоть не давай, — честь одна: самые нелепейшие придирки в каждом указе, беспрестанно, — он и махнул рукой: так нет же, говорит, вам ничего! И не стал давать никому ни копейки. Консистория так на дыбы и поднялась, так и готова была проглотить его целиком; но и провинностей-то больших не было за ним; и духовенство было хорошо расположено к нему и выбирало его постоянно в благочинные и, часто, единогласно; и он сам не любил выносить сора из избы, — и мирил враждовавших не доводя до суда; и преосвященные благоволили к нему, как к человеку, нелюбящему кляуз. По милости преосвященных он получил и камилавку, и наперсный крест, и орден, и протоиерейство. Нельзя проглотить его консистории никоим образом да и только! Но вот представляется случай, — собирается епархиальный съезд. Один из членов консистории состоит членом попечительства о бедном духовенстве и членом других некоторых комитетов, о состоянии которых он должен был дать отчёт съезду. Является в собрание, даёт отчёт и заявляет, что благочинным Z. Z. не представлено ни за одни год и никуда ни одной копейки. Как так, думает уполномоченный этого округа, быть не может, чтобы нашим благочинным не было представляемо денег! Берёт лошадь и скачет к казначею, тоже протоиерею. «Неужто, спрашивает он, наш благочинный не представлял никогда и никуда ни одной копейки?» Тот улыбнулся, и показывает ему письмо своё к члену, — тому, что на съезде. В письме говорится (дословно): «Я в смущении, что сделали относительно Z. Z. Вчера, по возвращении из попечительства, я поусумнился и стал припоминать, что им представлено много и по книгам оказалось: представлено в 1879 году 100 рублей, в феврале... итого 436 рублей 81 копейка». Внизу письма написано членом: «Придержите это до окончания съезда». Письмо опять возвратил казначею; казначей отдал его уполномоченному. Уполномоченный является на съезд, публично показывает письмо, обращается к члену и говорит: «Как же вы, N. N., говорили, что нашим благочинным не было представляемо денег, когда он представил 436 рублей 81 копейку?» Вот письмо к вам отца казначея с вашим приказанием ему «придержать» его. Член побледнел, и не сказал ни слова. С недоумением взглянуло на него и всё собрание и никто не сказал ни слова в обвинение благочинного, увидевши такую недобросовестность своего начальника, — члена консистории.

Уполномоченный говорит потом члену: «Как же это вы доложили собранию, что благочинным нашим не было представляемо денег, когда им представлено всё, что следовало?»

— Он..., я терпеть не могу его! Он весь век шишикается со своим духовенством, и не доносит ни об одном деле.

— Так это делает ему честь, что он умиротворяет нас, не раздувает ссоры и не доводит нас до разорения!

— И этому.... дали протоиерейство в моём храме!... В то время, когда у меня был храмовой праздник, когда архиерей служил у меня, — его произвели в протоиереи! Я трясся, как в лихорадке, во всё время обедни; я отомщу ему, во что бы то ни стало.

Так как не всегда бывает удобно называть всякую вещь своим именем, то я и не скажу, где и когда это было... Мы уверены, что член, к крайнему нашему сожалению, найдёт случай повредить в настоящем и будущем отцу благочинному. Если он так бесцеремонно поступает с ним пред собранием в 70–80 человек, то кто и что помешает ему делать зло за консисторским столом или у себя в кабинете?! И он сделает его; достанется и отцу уполномоченному. Да, не у одних салтанов судьи неправедные, есть они и у нас и много гибнет несчастных от этих судей... Не снести своей головы и этому благочинному. И будут писать про несчастного: «состоял под судом» и — пенсия пропала. И носи, убитый, горькую долю до самой могилы...