XXXIX.

Сельское духовенство ведёт жизнь совершенно уединённую. В приходе его нет лица, равного ему ни по умственному развитию, ни по понятиям и ни по нравственным потребностям. С крестьянами, кроме обыденного хозяйства, говорить ему не о чем; если есть в приходе дворяне, то богатые из них смотрят на священника свысока и говорят с ним всегда покровительственным тоном; бедные же, хотя народ простой и добрый, но, по умственному состоянию от мужика отличаются очень немногим. И как ни богач и ни бедняк, наши деревенские дворяне не читают ровно ничего, кроме разве местной газетки, то и беседа бывает всегда с ними самая пустая. Если в приходе есть одно или несколько лиц с университетским образованием, то тут опять беда другого рода: эти люди смотрят на священника, часто, как на человека малообразованного и немогущего понимать их высоких суждений. Дружественная беседа и мена мыслей могла бы быть только там, где два, три священника живут в одном приходе; но настоятельство и помощничество — работа одного на другого, — всегда были и есть теперь источником обоюдной вражды: эти два-три священника непременно ссорятся между собою. Поэтому дружеских бесед между ними и быть не может. Днём де́ла у священника иногда очень много, но иногда целую неделю нет ровно никакого. Вечера и ночи свободны всегда. Развлечений, в безделье, никаких нет: священник не знает ни музыки, ни рисования, ни токарного или столярного и т. под. мастерства, и ему остаётся только читать. Но что читать? Правда, теперь все священники что-нибудь выписывают; но одна-две газетки, один-два журнала надолго ли станут? И человек, особенно в долгие зимние вечера, отдаётся совершенной бездеятельности. Бездеятельность эта часто доводит его до такой апатичности ко всему, что он бывает не в состоянии подготовить даже к училищу собственных детей. Есть и такие приходы, где читать и есть что: и сами священники выписывают много журналов и есть что взять на стороне; но читать и читать одному, без живого слова, без передачи своих впечатлений другому и не слышать суждений лица постороннего, — делается работой какой-то механической и неприносящей надлежащей пользы, освежающей и возбуждающей душу. Нередко люди, не занятые и чтением, от праздности, одиночества и тоски, ищут себе развлечений в сообществе людей всякого сорта, без строгого разбора, тунеют и часто впадают в пороки — пьянство. Поэтому я нашёл полезным, чтобы священники, насколько возможно чаще, имели свидание между собою и вели беседы друг с другом. Имея в виду, что свидания священников могут приносить им большую пользу, я просил, однажды, своего преосвященного Иоанникия, ныне экзарха Грузии, дозволить нам, священникам моего благочиния, съезжаться несколько раз в году для дружеских бесед. Преосвященный выразил мне особенное удовольствие и съезды разрешил.

Зная, как нельзя лучше, умственное и нравственное состояние священников моего округа, я, по состоянию каждого из них, приготовил для них книги и пригласил к себе. В собрании я разъяснил, сколько гибели приносит нам наше одиночество и безделье, и цель съезда. Давая каждому книги, я слегка набросал содержание каждой, постарался заинтересовать ими и просил в следующий съезд рассказать в собрании то из прочитанного, что особенно найдёт каждый интересным или, может быть, непонятным. Были между нами два священника слабых и нередко дозволяющих себе нетрезвость. Мы сделали им дружеское увещание и взяли честное слово не пить до следующего нашего съезда. Тут же положили съехаться, чрез два месяца, у священника-соседа. Этот второй съезд был оживлённее первого: каждый из нас дал как бы отчёт в том, что сделано им в эти два месяца и каждый рассказал, что прочёл он. Мы говорили об обязанностях священника, отношениях к приходам, о сельских школах, о воспитании собственных детей и пр. И люди нетрезвые сдержали слово — не пили. Я был в восторге от этого съезда. Мы положили при этом устроить окружную благочинническую библиотеку. Два года мы съезжались чрез каждые два месяца. Но случалось, что или сильные дожди, или метели, или домашние какие-либо обстоятельства не давали съезжаться всем, особенно потому, что наши съезды были всего на один день. Кроме того, два села отстоят от меня в 50-ти верстах, а одно даже в 70-ти. Этих священников обременяла и самая отдалённость. А так как я только преимущественно наделял книгами и дом мой поместительнее домов других священников, то съезды, почти исключительно были у меня. Но, мало-по-малу, охота к съездам охладела почти у всех и пошло: то тот под каким-нибудь предлогом, не приедет, то другой и, наконец, все священники стали просить меня, чтоб я не собирал их. И — съезды наши прекратились. Но я видел в них большую пользу и расстался с ними с крайним прискорбием.

Опытом узнавши пользу съездов, я советую моим собратиям, где местные условия более благоприятны, устроять подобные же съезды. Они много влияют на улучшение и умственного и нравственного нашего состояния.

В настоящее же время (1880), я надеюсь, съезды духовенства могли бы принести не малую пользу и для народа, и именно теперь, — когда во многих местах хлеба нет почти совсем, и народ терпит страшную нужду, и когда, кроме правительства, мало людей, сочувствующих общему горю. Когда бедствовали босняки, герцеговинцы и другие славянские, и не-славянские народы Турции, — у нас явились целые полчища людей милосердых: по всем деревням и захолустьям рассылались воззвания, делались подписки, собирались пожертвования; в городах братья и сёстры милосердия, с кружками в руках, не давали проходу ни конному, ни пешему, до назойливости: толпились на каждом перекрёстке; в магазинах, вокзалах, станциях железных дорог и на всех открытых местах, чуть не на каждой тротуарной тумбочке были выставлены кружки. Возбуждение было лихорадочное; собирать на славян было модным делом, — и слова: «братья славяне», надоели всем до приторности. Но вот Господь послал бедствие и на нас самих: во многих местах люди чуть не мрут с голоду; многие селения поголовно разбрелись собирать милостыню, нужда крайняя, — и никто, кроме правительства, не отозвался на слёзы своего русского народа!... Нет ни воззваний, нет ни сборов, нет ни братцев, ни сестриц милосердия, — нет никого! Непонятная черта характера русского доброго народа: чужая беда, — и мы, как угорелые, бросаемся на помощь; беда своя, — и мы, как спим, и даже излюбленных комиссий не составляем. Вот теперь-то и следовало бы священникам обсудить меры к облегчению участи несчастных. И если б каждый из них спас хоть пять-шесть семейств от последствий голода, то и это было бы великой заслугой.