XXV.

Во внутреннем обозрении одного из лучших и уважаемых литературных журналов, недавно были помещены рассуждения о духовенстве. Мы прочли их и приняли было только к сведению; но в одной газете нам попался, потом, такой о них отзыв: «вполне здравые мнения по этому предмету (об улучшении быта духовенства) высказаны во внутреннем обозрении»...

Коль скоро печать обращает внимание общества на помянутую статью, называет выраженные там мысли «вполне здравыми» и тем желает привлечь внимание общества, то мы не можем оставить статьи этой без ответа.

«В обозрении» говорится: «Все чувствуют, что положение духовенства ненормальное, мало того, ненормальное, — развращающее».

Положение «развращающее»! Но единственно, в чём можно укорить некоторых из нас, и то только некоторых, — это нетрезвость. Но другие сословия, — любое, пьют разве меньше? Мы не витаем где-нибудь на облаках, и живём в том же мірском омуте, где живут и все, переполненном всевозможными пороками; а «прикасаяйся смоле», и всякий, самый чистый «очернится». Не даром же ревнители спасения уходили в пустыни. Самую нетрезвость нашу, поэтому, нельзя ставить нам укором. Ведь вы́ же ставите нам вино и закуску, когда мы бываем в домах ваших для молитвословий, пьёте сами и просите пить нас! Зачем этот соблазн? Ведь вас же нужно угощать, поить, кормить и кланяться, когда заставляет нас крайность вымаливать у вас что-нибудь?! Крестьяне, в этом случае, справедливее: мне не раз приводилось производить следствия о нетрезвости кого-нибудь из причта. Спрашиваешь крестьян: трезво ли ведёт себя известный член причта? Мне почти всегда отвечают, что «пьян бывает не редко; но ведь мы же поим его, с нами же пьёт он; как его винить в этом?» В людях интеллигентных кутежа бывает не меньше, чем пьянства у мужика, и кутежи не в пример размашистей. Люди образованные бывают рады, если в компанию к ним угодит священник, готовы залить его и вином, и водкой; но за то этот несчастный священник надолго будет служить предметом самых злых насмешек, не обращая и внимания на те безобразия, каким предавались они сами, в часы разгула.

«Все говорят: надобно поднять уважение к духовенству в народе и в обществе, надобно заставить духовенство заботиться об этом».

Мне очень хорошо известен один приход такого рода: приход большой, не бедный и состоящий из множества деревень. Недавно поступил туда священник, вдовый и имеющий четверых детей. Во всём селе он не мог найти себе ни одной крестьянской избы для квартиры. Несколько недель колотился он в церковной сторожке и, наконец, одни мужичонышко сдал ему, по 3 руб. в месяц, свою избёнку, а сам ушёл в город. Однажды, ныне летом, я проезжал чрез это село; священник узнал, что какой-то священник остановился на постоялом дворе, пришёл ко мне и попросил к себе на стакан чаю; оказалось, что мы были знакомы. Он рад был случаю отвести душу, на несколько минут, с посторонним человеком и, притом, знакомым и со своим собратом. Идём: избёночка за селом, над берегом речки, маленькая, низенькая, гнилая, покосившаяся, полураскрытая, с двумя крохотными тусклыми оконцами, с большой глинобитной печью, пол из коротеньких горбылей, наброшенных кое-как; ни сеней, ни амбара, ни погреба, ни чулана, — нет ровно ничего. Священник на его бо́льшее горе, высокого роста. Он не может даже встать во весь рост и сделать пять шагов от одной стены до другой. Спит с детьми на полу; кухарки по тесноте, не держит. Кушанье готовит себе сам, при помощи детей-мальчиков; изредка только помогает ему соседка-старуха. Жизнь этого несчастного священника такова, что я не вынес бы и трёх дней такой жизни и заболел бы непременно. Что это за помещение, — так это невыносимо!

В приходе его есть дворяне-землевладельцы. Один из них имеет 1000 дес. земли и до 200000 руб. в банках; другой имеет тысяч шесть дес. земли и 250000 руб. в банках; один помещик имеет 500 дес. земли, прочие около этого. Все дворяне эти лично мне очень коротко знакомы. У всех их я бывал в домах, а у некоторых по нескольку раз.

Сколько раз священник просил прихожан своих, и помещиков и крестьян, дать ему сносную квартиру или построить общественный дом; сколько кланялся, просил со слезами; сколько пропоил мужикам водки, — всё напрасно. Наконец, старшина сжалился, собрал сход и на сходе положили построить общественный дом для квартиры священникам; написали приговор и стали подписываться. Но в это время, откуда ни возьмись, приезжает в волостное правление один из крупных землевладельцев, прихожанин его (имеющий 200000 руб. в банках), Н. И. З., служивший когда-то чиновником особых поручений при Муравьёве в Вильно, и которого сам Михаил Николаевич удалил за жестокое обращение с поляками и, в особенности, с ксензами, — вбегает и начинает кричать и доказывать, что строить дом попу не нужно; что попы дерут и с живого и с мёртвого; что пусть он живёт где знает; что крестьяне и без того бедны и пр. и пр. Что сельские крестьяне не должны давать ему под дом и места, если б он вздумал строить свой или на церковные средства; так как земля принадлежит одним крестьянам сельским, а поп для всего прихода10 Мужики сперва призадумались, а потом видят, что барин старается о них же, подняли шум, ссору, — и порешили: не давать попу ничего, и, под диктовку Н. И. З., написали приговор, «чтобы священник не смел строить дом и на церковные деньги, если б он вздумал строить, так как деньги, в церкви, они дают Богу, а не на дома попам». Несчастный священник зарыдал на сходе и пошёл домой, не помня себя.

Пусть же кто-нибудь потрудится поднять уважение к духовенству в Н. И. З. Если с ним не сладил и сам Михаил Николаевич и вынужден был удалить его от себя, то священник-то что поделает с таким господином? А это случай не единственный. Я сам пил эту горькую чашу, если изволите припомнить начало настоящих моих записок. Не думайте, чтоб священник был и «туп, и глуп, и безнравствен», — нет, как честный человек говорю: священник человек умный, трезвый и прекроткого характера. И я не басни рассказываю, а говорю факт, совершившийся в 1880 году.

Священник подал прошение в консисторию, прося её содействия в обеспечении его квартирою. Консистория сама не имеет никаких средств к побуждению прихожан и потому предписала священнику, чрез благочинного: «усугубить убеждения прихожанам к отводу квартиры или постройке общественного дома». Чрез месяц священник донёс благочинному, тот консистории, что он много раз просил прихожан своих об отводе ему квартиры и постройке дома, но те не делают ни того, ни другого. Консистория отнеслась за содействием в губернское правление, то предписало полицейскому правлению, это — становому приставу. Приехал пристав, созвал человек 20 мужиков и те от имени всего прихода дали новый приговор, что ни квартиры, ни дома они дать не могут. Так дело и кануло; так бывает у нас всегда и всюду. Недавно я видел этого священника. Жаль взглянуть на этого несчастного, убитого вдовством, нуждой и наглостью!... Он уже положил ни одного из трёх сыновей своих не пускать в духовное звание.

Вскоре после описанного (18 ав. 1880 г.) я увиделся в вокзале ж. д. с самым крупным землевладельцем этого села и говорю ему: «Смилуйтесь, добрый N. N., над своим священником, окажите ему какую-нибудь помощь. Вы посмотрите, какую нужду терпит этот несчастный!»

— Вы знаете, что я постоянно живу в Москве. В это имение я приезжаю всего месяца на два летом. Пусть помогают ему Н. И. З. и другие; они живут постоянно в имениях, и, не бойсь, тоже, чай и Богу молятся. Это дело их.

— В вас вся сила. Начните, за вами и Н. И. З. и другие что-нибудь дадут. Что стоит для вас дать 50 руб. на постройку дома! То же, что для меня 5 коп.!

— А 50-ю вы шутите?

— Вы не шутя и дайте.

— Я здесь не живу, я не прихожанин. Как только детей поместил в военную гимназию, — я переселился в Москву. Помогать попам, — дело прихода.

— Но у вас 3000 дес. земли, сами вы выехали отсюда всего года три-четыре и теперь, всё-таки, живёте каждое лето месяца по два?

— У меня только земля, ну, и пусть его ходит по ней, сколько его душе угодно.

— Приятнее было бы услышать от вас и мне, и священнику вашему, если б вы сказали: ну, и пусть его косит и берёт дров, сколько ему угодно. У него одна коровёнка, сена нужно ему пудов 200, т. е. восемь крестьянских возов; а лесу у вас полторы тысячи десятин.

— Тысяча шестьсот сорок десятин.

— Что же стоит для вас дать двадцать деревьев валежнику, подгнившего и сломленного ветром? У вас гниёт там не одна тысяча деревьев.

— Этого нельзя, никак нельзя! Вы не знаете хозяйства. У меня в лес нет следу. Я не пускаю ни за грибами, ни за ягодами. Проезжай кто-нибудь, проложи тропинку и повалят лес со всех сторон, и не укараулить; сами объездчики будут красть. Ныне народ какой? Вор на воре. Бывало, как чуть что, так велишь влепить ему полтораста, так обкрадывать барина в другой раз и не захочет. А ныне он тебя обкрадёт, да он же и говорит: полный расчёт давай, а то к мировому! Нет, батюшка, нельзя, нельзя!

— У вас сотни возов можно набрать по опушке, не делая и следа в лес.

— Нельзя, я сказал вам, нельзя! Да какой я прихожанин! Там много без меня.

Барин мой стал сердиться, и я бросил разговор о священнике.

Укажите нам, после этого, способы «поднять уважение к духовенству» в таких людях! Можно ли строго, после этого, осуждать священника, если б он стал притеснять своих прихожан в плате при требоисправлениях?!

«Нужно позаботиться о создании такого положения, чтобы священник стал сам уважать себя и сознавать, что он имеет право на это уважение».

Потрудитесь! Вы большую принесли бы пользу и церкви, и духовенству, и обществу.

«А для этого есть только две меры: или пусть государство окончательно признает факт кастового состояния духовенства, санкционирует его (каста тут не причём!) и примет на полное своё попечение всё духовенство, положив ему такое жалованье, чтобы оно могло существовать не только безбедно, но и устроиться с некоторым комфортом. Тогда не будет тех близких, сердечных отношений между духовенством и народом, какие были бы желательны (а наши епископы, законоучители, священники при посольствах, миссионеры? Выпускать их из виду нельзя), но за то не будет и вражды. Духовенство станет в официальное отношение к народу. Священник будет чиновником, но чиновником приличным, который взяток не берёт, тем более не прибегает к вымогательству, не занимается кулачеством и вообще никакими, компрометирующими священный сам способами наживы».

«Но такое положение духовенства будет несогласно с православным учением о церкви...»

Мы желали бы слышать однако: как православная церковь учит о жалованье духовенству от казны и о поборах с прихожан? Ни то, ни другое учение церкви нам неизвестно и знать нам желалось бы. Почему не цитировать этого учения? Пишущий, вероятно, знает, что епископы наши состоят на жалованье и, однако ж, он не считает этого несогласным «с учением о церкви»; но если б состояли на жалованье и приходские священники, то это было бы несогласно «с учением о церкви». Почему теперь законоучитель получает жалованье, — это согласно «с православным учением о церкви»; приходской священник и, в то же время, законоучитель, получающий жалованье от казны, — это согласно «с учением о церкви»; священник-миссионер, живущий исключительно жалованьем, — это опять согласно «с учением о церкви». Вероятно всё это так, потому что хроникёр ничего об этом не говорит. Но если б стал получать жалованье и приходской священник, то это было бы «несогласно с православным учением о церкви». Вероятно, хроникёру известно постановление вселенского или поместного собора, в роде такого: «аще епископ имети будет дом, одеяние и нечто снедное от епарха, да будет ему в честь и в славу святей церкви: аще же будет имети тоежде пресвитер, да извержется»? Я говорил однако уже, что мы давно состоим на попечении правительства и получаем от него жалованье. В виду этого не для чего грозиться учением церкви.

«К тому же государство едва в силах будет его осуществить. На полное обеспечение духовенства потребуется не менее, чем сколько теперь расходуется на всю армию. Таких денег государству взять негде».

Для обеспечения в содержании духовенства потребовалось бы несравненно меньше, чем на армию. Напрасно, г. хроникёр напускает страхи и на себя, и на общество. Впрочем, мы не слышали он него какую цифру кладёт он в жалованье. Имеет ли государство деньги и откуда их взять, если мало их у него, мы, может быть, сказали бы что-нибудь похожее и на правду; но пока продолжим наши выписки.

«Остаётся употребить другой способ: пусть государство уничтожит духовенство, как касту, пусть уничтожит духовные школы, низшие и средние, и предоставит, как было в древнее время, самому обществу приискание священников для себя, где и как оно знает. Пусть само общество и приготовляет себе лиц, пригодных для священства, и само выбирает их без всякого вмешательства в это дело высшего духовенства».

Это такое же решение вопроса, как решил один ученик о грамматиках: нейдут грамматики в голову — «пожечь надо все грамматики на свете, — и делу конец!» Порешить всего попов, и хлеба просить не станут.

«Предоставить самому обществу приискивать священников для себя, где и как оно знает».

Чтобы быть компетентными судьями достоинств священника, избиратели должны стоять выше избираемого и по религиозному образованию, и по нравственности. В обществе же, даже в высших его сферах, мы встречаем очень редко лиц, имеющих основательное богословское образование. Читая произведения людей учёных, изумляешься часто глубине и многосторонности их знаний, в особенности в области науки о природе; но как только эти люди коснутся религии, то видишь, почти всегда, полнейшее их незнание её. Видишь, что они никогда не изучали её, не вдумывались в неё, не знают духа её, не понимают даже основ её. Если же и лица, или по своему высокому положению в обществе, или по учёности, стоящие во главе общества, имеют познания в религии недостаточные, поверхностные, то чего же можно ожидать от остальных его членов? Познания остальных членов ещё слабее. Естественно поэтому, что люди, имеющие поверхностные познания в религии, не могут быть его [избираемого] ценителями, а следовательно и избирателями. Из кого это общество стало бы избирать в свои религиозно-нравственные руководители? Из того же самого общества, где основательным изучением богословской науки почти никто не занимается. Но если бы в обществе было и более людей, способных быть священниками по своим научным качествам, чем теперь, то одни из них не пошли бы на эту должность, при настоящей обстановке священника, а другие едва ли были бы избраны, хотя бы большинство и желало их, потому что общественных выборов, в собственном смысле этого слова, у нас нет. На общественных собраниях лица избираются на общественные должности и решаются общественные дела совсем не обществом, а самым небольшим меньшинством.

Из многих случаев, которых я был свидетелем, я укажу на один, где земским собранием решался один довольно серьёзный вопрос.

Собрались гласные земства. В центре засели отставные ротмистры, титулярные, служившие до первого чина в канцеляриях губернаторов, дворяне, спустившие уже свои имения или заложившие во всевозможных банках и пробавляющиеся на счёт остатков жениного приданого, чиновники, управлявшие крупными имениями и заботившиеся о чёрном дне, более своём, чем доверителей, и сделавшиеся теперь сами крупными землевладельцами. Многие из них с небольшим запасом в голове, но за то — ораторы вполне, хотя, по всей вероятности, не всегда понимают и сами то, что говорят они; кроме себя и своей партии не знающие никого и ничего, и мнение своей партии готовые отстаивать всеми зависящими от них способами, — словом: истые, патентованные земцы. За ними сели люди состоятельные, крупные в полном смысле, но которые рассуждать в собрании о делах серьёзных считают делом совсем не дворянским. За ними села мелкота, которой всё равно, как бы ни решали центральные вожаки их, — они на всё согласны. Если б даже из них кто и сказал что-нибудь, то их никто не стал бы и слушать. Купцы сели отдельной кучкой чинно; отдельно и молча сели и крестьяне.

Председательствующий позвонил, и всё замерло. «Господа, сказал он, заседание открыто! Имею честь доложить собранию, что собрались сюда для... Покорнейше прошу обсудить этот вопрос».

Тотчас же один из бойцов попросил себе слова, за ним другой, третий и четвёртый. Секретарь записал фамилии. Первый оратор начал речь. Сперва говорил он тихо и заикаясь, но потом, мало-по-малу, вошёл в себя и покрывал всё собрание. Долго и неустанно говорил он: говорил он и об агрономии, и об астрономии, и о семье крестьянской, и о чести дворянской, — обо всём на свете, не сказал только ни слова о деле, за которым пришли и он, и другие. Долго говорил, наконец, утёр лоб и сел. Час, между тем, прошёл. За ним стал говорить другой. Этот второй был оратор ярый: от с первого же слова заговорил бойко и без запинки; но за то, от первого слова до последнего, никто не понял, что ему было нужно. Третий был такой же, как и предшественники его. Только от четвёртого можно было уже ясно понять, что ему было нужно и к чему он старался направить собрание. Один из купцов заметил другому: слышь, куда гнёт? Но публике не сказал ни слова. Прошло более трёх часов, утомились все, но де́ла не подвинули ещё ни на шаг. Председатель объявил заседание закрытым на 15 минут. Дворяне отправились в буфет, прочие же все или остались на местах, или собирались в кучки и горячо спорили. Всякий видел, что дело клонится не туда, куда хотелось бы большинству. Бойцы видят, что дело не совсем гладко, и вопрос при баллотировке может не пройти, — опять затянули дело и — то к той подойдут кучке, то к другой, то там закинут словечко, как бы мимоходом, то в другом месте, а некоторые расселись и между купцами, и крестьянами. Кончился перерыв, — и опять посыпались речь за речью, опять прошло два часа. Сделан был опять маленький перерыв, богатые опять успели и выпить, и закусить; но большинство осталось и голодным, и истомлённым. Все голодные готовы были порешить дело как-нибудь, лишь бы развязаться. И, действительно, после двух ещё перерывов порешили, но порешили так, как хотелось меньшинству. В конце-концов бойцы добились-таки своего, хотя к общему неудовольствию большинства.

Так выбирался бы и священник, если бы выбор его предоставлен был обществу. О достоинствах, необходимых для пастыря церкви, не было бы и речи, как, зачастую, не бывает её об умственных и нравственных качествах при выборе председателей земских управ и мировых судей, за которых часто весь их век работают их письмоводители. Нет сомнения, что избранному из дворян дали бы из земских сумм приличное содержание; но что этот избранный не прочтёт наизусть безошибочно и десяти заповедей, так в этом мы уверены, а о дальнейших познаниях в религии и говорить нечего.

Скажу несколько слов и о том, как, зачастую, решаются дела и на крестьянских сходах.

У меня, однажды, было нужно выбрать церковного старосту. Сельский староста приказал, и десятник пошёл стучать по окнам: «На сходку! Церковного старосту выбирать!» Собрались мужики и сидят, час, два, три и толкуют почти шёпотом: кого выбирать? Одни говорят: Ивана, другие Петра, третьи Фёдора; сидят и ждут міроедов. К вечеру пришли и те, и стали в сторону, особняком. Мужики поднялись и стали спорить: поднялся говор, шум, крик, — кто что несёт, не разберёшь ни слова, слышен один только гам, и больше нечего. Один отстаивает одного, другой другого. Міроеды стоят и молчат; но староста у них давно уже намечен, давно уже они раз пять опили его. Давши мужикам наговориться досыта, один из міроедов выходит вперёд и говорит: «Старостой надо быть у нас Фёдору Иванычу!» Мужики подхватили в один голос: «Фёдора Иваныча, Фёдора Иваныча! Лучше его и не найтить! Где он? Десятник, беги за ним!» Фёдора Иваныча на сходе нет. Пришёл Фёдор Иваныч и все закричали: «Фёдор Иваныч! Поздравляем тебя! Мы выбрали тебя в церковные старосты».

— Благодарим покорно, господа старички!

— Водочки надо, Фёдор Иваныч, поздравить надо, как есть честью обмыть, посылай ведёрку!

Выпили ведро, и заговорили пуще прежнего! «Ещё, Фёдор Иваныч, посылай полведёрки, жалованья прибавим, не бойсь, доволен будешь!» Принесли и ещё полведра. Крику, гаму, — на целую ночь!

Утром мужики идут на пустое место, где они вчера пили, сидят пригорюнившись и ждут: не представится ли случая опохмелиться. Приходит Иван Гаврилыч и просит, чтобы в старосты выбрали его, что он поставит три ведра водки. Мужики радёхоньки случаю опохмелиться.

— Что ж, закричали все, тебя, так тебя, нам всё едино! Чем Фёдор лучше тебя?

И начинают выставлять все стародавние его провинности. Мужики нашли, что хуже Фёдора и в міру нет.

— Десятник! Беги за старостой, скажи ему, чтобы велел собирать сходку!

Опять собрались мужики, опять долго кричали и долго спорили, а міроеды стоят себе и молчат. Наконец один вышел в средину и говорит, что они міру не перекорщики, что Ивана Гаврилыча выбрать в старосты они согласны. И пошли опять попойки! Пили, пели и безобразничали два дня.

На третий день Фёдор Иваныч идёт к старосте и говорит, что мір его разорил и окамфузил, и просит собрать опять сходку. Опять собрались пьяные мужики и опять гам, крик, ссора, хохот такие, что нельзя слышать и своих собственных слов. Приходит после всех и Фёдор Иваныч; все утихли.

— Господа, старички! Вы выбрали-было в церковные старосты меня; я, значит, за честь, ублаготворил вас водочкой; а напослед вы окамфузили меня: выбрали Ивана Гаврилыча. Чем я прогневал вас?

— Ничем, знамо, ничем!

— Коль дело за водкой, так я пятерик ещё ставлю, лишь бы некамфузно было на людей глядеть.

Между тем сын и работник Фёдора Иваныча с двумя ведерными бутылями стоят уже за углом сборной избы. Мужики это видели. Против таких доводов устоять нельзя. И все в один голос закричали: Фёдора Иваныча, Фёдора Иваныча! Начинают ругать и хулить Ивана Гаврилыча. Выпили по стакану, и староста скомандовал: «Кто не больно пьян, человек десять, пойдёмте к священнику с докладом, что мы выбрали в церковные старосты Фёдора Иваныча. Перечить он не станет; а ты, писарь, завершай дело, пока мы ходим: пиши приговор». Писарь, пьяный, тотчас за приговор; крестьян он знает всех на память подряд и записал всех, — и тех, которые на лицо, и тех, которых не было здесь, и даже записал, с пьяну, и тех, которые с полгоду тому назад померли, так что мне пришлось после возвратить им приговор. С неделю мои мужики безобразничали. Потом собираются опять на сход. Староста говорит: «Мы, господа старики, выбрали было Ивана Гаврилыча, он ублаготворил нас водочкой. Как же быть теперь, за что он тратился?» После долгих споров міроеды порешили дать ему один остров покосу, который отдаётся в сдачу, каждогодно рублей за 60.

Так, зачастую, у нас решаются дела на мірских сходках. Если б, действительно, предоставить право крестьянам самим выбирать себе священников, то туда поступали бы и сельские писали, и кондукторы железных дорог, и сельские учителя, а скорее всех — грамотеи-мужики тех же обществ, словом: тот, кто поставит больше водки и ублажит коноводов.

Однажды, при преосвященном Афанасии (Дроздове) в двухштатном селе М. найдено было нужным закрыть один штат и одного из священников перевести в другой приход. А известно, что переводы для нас прямое разорение. Один из священников собирает сход, ставит ведро водки и просит, чтобы прихожане просили у преосвященного оставить его у себя. Те составили приговор и послали к преосвященному ходаков с прошением; поехал и сам священник. В его отсутствие другой священник тоже собирает сход и ставит водки два ведра. Мужики пишут приговор и посылают в прошением ходаков к преосвященному. Приезжает из города первый священник и узнаёт, что мужики послали просить другого священника, а его отписали негодным и нелюбимым. Он собирает сход и ставит четыре ведра водки. Мужики пишут опять приговор, расхваливают его, и просят оставить, а того, как негодного вывести. Преосвященный, получивши на одной неделе три прошения и приговора, противоречивших одно другому, не мог понять, что это значит. У одного из священников сын был в певчих и жил в архиерейском доме. Преосвященный призвал его и просил сказать ему всю правду, что всё это значит, и тот откровенно рассказал ему. За откровенность преосвященный оставил его отца, но за то перестал обращать внимание на мірские приговоры.

Мы, со своей стороны, попросили бы всех и каждого, кто только берётся в своих статьях за роль реформатора церкви, прежде всего, не мудрствуя лукаво, поосновательнее изучить учение православной церкви о церковной иерархии, и при этом взглянуть хоть только в одно место св. писания, именно послание апостола Павла к Титу, 1 гл. 5 ст. Он увидел бы, что пастырство принадлежит епископу, а пресвитер есть не более, как его помощник, избираемый им в пособие ему. Право избирать пресвитеров, или священников, принадлежит епископу. Общество же имеет право на это избрание такое же, какое имеют земские собрания и крестьянские сходки на выдачу дипломов на какую-нибудь учёную степень.

Эти два рода мірских сходок, — земские собрания и крестьянский сход, — я показал, между прочим, и затем, чтобы читатель мог уяснить себе, с кем священник должен иметь дело и какие употреблять способы, чтобы выйти из какой-нибудь крайности.

«Как было в древнее время».

Когда это, — в древнее время? При Геннадии новгородском?

«Без их (прихожан) согласия священник не может быть ни перемещён, ни уволен, ни подвергнут какому бы то ни было взысканию, в случае вины...»

Вопрос о суде над духовенством возбуждался, в недавнее время, официально; но дело осталось так, как оно было.

Епископ избирает себе помощников, — священников, он имеет и право отстранять лиц, несоответствующих своему назначению.

К крайнему сожалению, мы не можем сказать, чтобы суды епископов были всегда безусловно справедливы; в настоящих «Записках» моих я указал уже несколько этому примеров. А в одной из соседних с нами губерний один священник, в течении двух лет, переводим был в тридцать два места. Только что несчастный переволокётся на место, как местный благочинный объявляет ему, что он переведён на другой край епархии, сот за пять вёрст. Только что приедет туда, ему объявляют, чтоб убирался немедленно в третью сторону, — и так тридцать два места! Ходить бы, может быть, горемычному, как вечному жиду, и доныне, если б не помер сам епископ. Епископ этот говаривал, что священник должен иметь одну только повозку, и куда я пошлю, туда и поезжай. Наместник этого епископа, на дороге в епархию, прочёл в одной газете о страданиях священника; тотчас, по приезде, вызвал его к себе и перевёл в губернский город в лучший, — богатый, — приход. При покойном этом владыке случалось, что по четверо священников съезжалось вдруг на одно место. Съедутся батюшки со своим имуществом и недоумевают: кто же из них действительный священник этого прихода? Все четверо имеют переместительные указы на это место! Потолкуют, погорюют и поедут все к благочинному. Благочинный говорит: «Вероятно, вы, о. Феодор, должны остаться на этом месте, потому что указ о вашем переводе сюда мною получен после всех». А нам куда деваться? — спрашивают другие. — «Ступайте опять ко владыке». Поплачут, да и поедут.

Заговоривши об этом владыке, не могу не сказать об одном случае. В этой губернии у меня был благочинным самый ближайший мой родственник. В его ведомстве, однажды, пьяница и негодяй пономарь, на пасху, в доме крестьянина, во время молебна, об евангелие, лежавшее на столе, стал выбивать трубку. Священник, прекраснейший человек, удержал его и потом донёс благочинному. Благочинный, мой родич, приехал, сделал дознание и донёс преосвященному. Преосвященный накладывает на рапорте резолюцию: «Пономаря Ч. перевести в село Z. (приход несравненно лучший), священника Г., за допущение выколачивания трубки, послать в Н. монастырь на два месяца; благочинного же Д., за распущение благочиния, удалить от должности». Прошло два года. Преосвященный сдаёт предложение: «Священника Д. сделать благочинным лично». Это значило: местный благочинный заведывает церковью и причтом — младшим священником, дьяконом, четырьмя дьячками, а до Д. касаться не имеет права. Все документы просматривает местный благочинный; но того, что писано или подписано рукою Д., касаться не имеет права. Известное какое-нибудь распоряжение делается на весь округ, благочинный получает указ и на эту церковь; но Д. получает для себя лично, указ особый. Формулярные списки пишутся у нас в общей тетради о всех членах причта; но Д. свой собственный формуляр подаёт, при особом рапорте, отдельно. В конце года известную сумму от церкви отбирает местный благочинный; ведомости этой церкви вносит в свои общие по благочинию ведомости, а Д. подаёт ведомость отдельно, словом: он начальником лично над собой самим и смотрит только за собой самим! Так прошло опять два года. Чрез два года Д. опять сделан был благочинным округа и пользовался уже полнейшими милостями преосвященного.

Однажды, мой родственник, благочинный уже опять, Д. выдавал замуж свою дочь, мою крестницу, и я с женой поехал на свадьбу. На дороге в одном селении я остановился переменить лошадей, и, от нечего делать, пошёл к священнику. Священник встретил меня помертвевшим. Я отрекомендовался ему и сказал куда и зачем еду. Он несколько секунд подумал, перекрестился и подал мне руку. «Мы, батюшка, сказал он вздохнувши, дрожим здесь за каждую минуту: как только увидим в селе чужого священника, то и думаем, что он приехал на наше место. Поэтому я вас страшно испугался. У нас живёт себе священник, ничего не подозревая, вдруг является другой священник и предъявляет указ на это место. А мне куда, спрашивает хозяин? — Я не знаю, меня самого перевели против моей воли. Едет горемыка в консисторию, а там оказывается, что места и не дано никакого, или дано где-нибудь в тридесятом государстве. Дом, хозяйство, посевы, — пропадай всё!»

У родственника моего я увидел какого-то неуклюжего господина в рясе. Спрашиваю: кто это? Это дьякон, мой крестник, говорит мой родич. Ныне, в январе, я был у владыки; он был до того ласков ко мне, что даже посадил. Говорю себе с преосвященным и думаю: не воспользоваться ли его милостями, пока есть они; ведь они не надолго? И говорю ему: у меня есть крестник, пономарь; женатый, с двумя детьми. Восемь лет уже он ездит просит посвятить его в стихарь, и всё не удаётся. Ни читать, ни петь, ни писать он не умеет, — дурак совсем, — но мне хотелось бы, чтобы ваше преосвященство посвятили его, чтобы ему не ездить и не тратиться попусту; лучше того, что он есть, он не будет во весь век.

— Где он?

— Здесь в городе.

— Я завтра буду служить; вели готовиться в дьяконы. Я дам ему богатое место.

И, действительно, посвятил в дьяконы и дал отличное в моём же благочинии место. Жаль только, что того дьякона, на чьё место послал этого дурака, перевёл вёрст за четыреста.

Этот преосвященный, под весёлую руку, говаривал: «Наша власть — деспотическая. Нам в храмах божиих поют: исполла-эти-деспота!»

Если проявляются общие человеческие слабости в судах епископских, то на беспристрастный суд прихожан и земства мы совершенно не полагаемся.

Мне, как приходскому священнику и благочинному, хорошо известно, что, как ни пьянствуй, как ни безобразничай священник или причетник, прихожане никогда не будут просить об удалении их, если только они не имеют личных неприятностей с кем-нибудь из влиятельных лиц. При следствиях, прихожане о пьяницах всегда дают хорошие отзывы. Епископ поэтому не только может, но обязан удалить такое лицо, как вредно влияющее на приход. Что делать, если священник будет потворствовать сектантам, сам впадёт в раскол, ересь? Прихожане-сектанты за такого готовы всегда положить свои головы. Неужто так и оставить его в приходе навсегда, если прихожане не изъявят «согласия» на его удаление? Нет, епископ обязан удалить его и предать суду. Так всегда и поступала православная церковь: так судимы были Арий и многое множество ему подобных. Низкопоклонничеством, подличаньем и происками пред людьми, считающими себя интеллигентными, и пятериком вёдр водки пред крестьянами, расположение и защиту в приходе может всегда найти и всякий, кто на это способен, и быть в то же время отъявленным негодяем и служить ко вреду церкви. Между тем, вредных для дела людей не терпят ни на какой должности. Рассказанные мною сейчас решения земских собраний и приговоры крестьянских сходов служат, кажется, достаточным тому доказательством. Для большей же доказательности того, что церковно-приходской суд не может считаться судом беспристрастным и справедливым, я сделаю небольшую выдержку из «Саратовских Епархиальных Ведомостей» (1880 г. № 28) о суде, из практики раскольников:

«Недавно был в Дубовке (Сарат. губ.) известный защитник австрийского священства, секретарь хвалынского епископа (Сарат. губ.) Амвросия, Н. П. Маслов, с благочинным, для суда над Дубовским попом Павлом, по возведённым на него винам, — что одному богачу не вынимал частей из просфоры, поданной им, что одного отлучил своею властью от церкви, что некоторым жёнам назначал непосильные епитимии, — в роде 1000 поклонов до земли в сутки и под., что он корыстолюбив, и др. вины. 1-го июня был собор по этому случаю; некоторые богачи совсем было заклевали попа; но хитрый гусляк умел склонить на свою сторону некоторых богатых купчих; и одна из них, баба бойкая, явившись на собор, распудила всех поповский обвинителей, расконфузила их и, как искусный адвокат, довела дело до счастливого результата: попа не только не осудили, не лишили места, но не осмелились и хульна суда нанести ему, и поп в восторге, благодаря К. Т. Один из бывших на соборе вынужден был публично выразиться в присутствии православных: какие мы дураки-то! Руководимся в делах веры таким священством, которое всегда готово, по необходимости, склоняться даже пред одной богатой бабой!»

Уж не таков ли должен быть суд и в православной нашей церкви? Нет, нам нужна не защита прихожан, нам нужно, чтобы нас признали людьми со всеми человеческими правами!...

Что суд всегда принадлежал епископам, каждый может видеть это, между прочим, из истории церкви Курца (24 стран. 5 строка). Для большей убедительности я нарочно выставляю светского писателя. Об адвокатуре со стороны прихожан нет ни слова.

«Когда священники принадлежали к составу общества и избирались им, священник оставался полноправным членом общины, участвовал во всех её делах и, как человек грамотный в своей пастве и поэтому уже пользовался её уважением; община заботилась о достаточном его содержании, как священника, и считала своею обязанностью защищать его, как своего члена...»

Почему бы не подтвердить сказанного историческими указаниями: когда и где всё это так было? У нас так говорят, обыкновенно, раскольники: «креститься подобает двумя перстами, так учат св. апостолы». Апостолы нигде не говорят ни о двуперстии, ни о троеперстии, говорят им! — «Так написано в старых книгах». Один вздор написал, а другой на слово верит.

Если община у нас на Руси защищала своих священников, то где же она была, когда архиереи попов пороли плетьми, сажали на цепь и пр. и пр.? Надеюсь, что никто фактов этих опровергать не будет. А между тем семинарий тогда не было. Сделалось ли бы так, как воображают некоторые, мы возьмём в образец сельских волостных старшин. Старшина есть начальник волости и избирается «общиной» — волостью. При учреждении волостей, конечно, предполагалось, что народу дана свобода действий, — ближайшего начальника крестьяне избирать будут из себя самих, человека из той же «общины» и во всё время службы состоящего в той же общине, — именно так, как желает хроникёр выбирать священников. Предполагалось, конечно, также, что будут избираемы люди и по умственному, и по нравственному состоянию стоящие выше других и будут употреблять все силы о благосостоянии общества; но так ли вышло? В старшины попадает или выжига, или богатый мужик, — старшин только два сорта, в этом поверьте нам. О нравственных и умственных достоинствах не бывает и речи. Я однажды, вскоре по закрытии окружных правлений, спрашиваю крестьянина: ну, что, теперь окружных начальников у вас нет, управляетесь своим братом-крестьянином же; конечно, лучше стало? «Нет, батюшка, много хуже: те брали сотнями, а наш-то брат и сотни-то берёт, да и двугривенным не брезгует». Кроме взяток, пред нашими глазами беспрестанно как издеваются, как бессовестно они ведут себя перед крестьянами! Например, съехались крестьяне на волостной сход, старшина видит это, и отправляется удить рыбу. К обеду воротится домой, не торопясь пообедает и ляжет спать. Ему и горя мало, что его ждут 100 человек. Выспится и часа полтора просидит за чаем. И мужики голодны, и лошади поморились, но он и знать этого не хочет, тогда как де́ла всего на полчаса. Знай-де нас, что мы начальство! Смешно, иногда, смотреть на чванство департаментского чиновника, приехавшего в деревню ревизором; но начальник-мужик, — это из свиней свинья!

Таковы были бы и избираемые «общиной» священники, и точно такое же отношение они имели бы к приходам.

Заботится ли общество об обеспечении в содержании избранного ими старшины? Ни мало. Он заботится сам о себе: соберутся с крестьян деньги, возьмёт с писарем своё жалованье, а казённое останется в недоимках; при каждом удобном случае сдерёт и с правого, и с виноватого, — и всё тут. «Считает ли общество своею обязанностью защищать его?» Попался в беду — и идёт под суд, а избиратели его хохочат. Так было бы и с выбранным священником. Таким образом всё, что говорят об общине, о выборе, о защите и проч., — есть чистейшая утопия.

«Поставленное таким образом духовенство быстро изменит свой вид».

В этом мы совершенно согласны. Но к лучшему ли для веры и нравственности? Берут при этом одну сторону, — материальную, но наш вопрос шире.

«Духовное звание не будет никого пугать и в него охотно будут поступать лица всех сословий».

Согласны мы и с этим. Так как от священника будут требовать таких познаний и нравственности, как от сельского писаря и кондуктора железных дорог, то, конечно, все, не имеющие определённых занятий, бросятся туда; а за 3–5 вёдер водки крестьяне, зачастую, примут кого угодно.

«Реформы в духовенстве невозможны, пока духовенство существует в виде касты и такою же кастою будут оставаться духовные школы, состоя исключительно из детей духовного звания».

Ни духовенство само и ни школы его ничего кастового не составляют. Идите к нам и вы сами, и дети ваши, мы просили вас уже не раз. А это показывает, что касты мы не составляем; специальные же школы необходимы. Но о каких реформах говорят нам, что они «невозможны»? Если о религиозных, то они, действительно, при специальных школах, «невозможны»; прочие же возможны совершенно все, потому что мы не глупее других, поймём всё хорошее и усвоим.

По случаю исключения смоленским епископом Иоанном половины учеников, составитель рассматриваемой нами статьи говорит: «это яснее всего показывает, что у духовных школ нет хозяина, поэтому она бесправна и беззащитна».

Исключение Иоанном половины учеников, — факт грустный в высшей степени, — это правда. Подобное этому было и у нас при Афанасии (Дроздове) в 1847 году. Но отчего столько застрелилось, в последнее время, гимназистов, отчего столько и гимназистов, и студентов сослано в Сибирь и пропало без вести, не от того ли, что «хозяев» слишком уж много? Вышло, что у семи нянек дитя без глаз. Которое из двух зол лучше?

«Поэтому самое лучшее, что можно сделать с семинариями, — закрыть их, потому что они дают плохих пастырей».

Неправда. Выходят из семинарии пастыри и «плохие», но больше хороших. Руководствуясь предлагаемым правилом, потребовалось бы закрыть все учебные заведения, без исключения, потому что во всех их всегда были и есть теперь ученики и хорошие, и «плохие». Но если в учебном заведении чувствуется в чём-нибудь недостаточность, то её, обыкновенно, пополняют, но заведения не закрывают. Пусть будет сделано так и со специальными духовными заведениями, если они недостаточно соответствуют своей цели. Нельзя, например, закрыть медико-хирургическую академию и медицинские факультеты при университетах из-за того, что докторов много плохих, и заменить их фельдшерскими школами. Точно так и здесь.

Надобно отнести к особому промыслу Божию о церкви то, каким образом дети духовенства выходят хорошими людьми, при тех условиях, при которых они воспитываются.

Я говорил уже об училищной моей жизни; коротенько скажу, к слову, и теперь. Как воспитывался я, так воспитывается и всё остальное духовенство.

Примечания:

1

Мне лично коротко знакомы: один землевладелец, имеющий до 5,000 дес. и до 250,000 руб. в банках, выписывает только местную газетку; другой, имеющий 1,000 дес. и до 200,000 руб. в банках, выписывает один московский журнал, и всегда за прошлый год — подешевле; третий в 30,000 руб. годового дохода, не выписывает и не читает ровно ничего; один занимавший видное место по выборам, выписывает местный листок; другой — занимает теперь это видное место и выписывает местный листок и каррикатурный листок из столицы. И это — из «крупных». А о мелочи и говорить нечего. Значит, то, что я говорю, не есть намеренный, ложный отзыв о сельских помещиках.

10

При этой церкви земли ни пашенной, ни сенокосной и ни усадебной нет.