Процесс распада единого Древнерусского государства начался уже при наследниках Ярослава Мудрого. Правда, Владимиру Мономаху и его сыновьям, Мстиславу Великому и Ярополку, еще удавалось держать под своей властью большую часть земель и диктовать многочисленным князьям Рюриковичам свою волю. Но после смерти в 1139 г. Ярополка Владимировича процесс выделения из состава Руси самостоятельных княжеств приобрел массовый характер. Их правители уже не желали подчиняться великому князю Киевскому и вели самостоятельную внешнюю и внутреннюю политику. При этом столицу своего княжества они стремились отстроить не хуже, чем Киев или Новгород. Это способствовало расцвету сразу нескольких древнерусских городов: Чернигова, Переяславля Южного, Полоцка, Владимира-Волынского, Галича, Смоленска, Владимира-на-Клязьме и др.

Большую роль в этом процессе играли не только сами князья, но и их жены, сестры, дочери, которые обустраивали наилучшим образом семейный быт, уделяли большое внимание церковному и монастырскому строительству, покровительствовали книжникам и иконописцам. Имена некоторых из них сохранились на страницах древнейших летописей. В их числе Агафья Ростиславна, жена черниговского князя Олега Святославича; Верхуслава Всеволодовна, дочь Всеволода Большое Гнездо и жена Ростислава Рюриковича; Анна Георгиевна, дочь Георгия Ярославича и жена Рюрика Ростиславича; Ольга Георгиевна, дочь Юрия Долгорукого и жена Ярослава Осмомысла; Мария Ясыня, жена Всеволода Большое Гнездо и др. Наиболее замечательные женщины были провозглашены святыми, и о их жизни были составлены жития. В их числе Евфросиния Полоцкая и Евфросиния Суздальская. Некоторые интересные сведения о женщинах содержат записи на материальных предметах: граффити на стенах соборов, печатях, бересте и т. д. В комплексе все дает возможность составить исторические портреты нескольких, наиболее выдающихся удельных княгинь.

Евфросиния являлась одной из особо почитаемых и известных личностей в Полоцком княжестве. Поскольку она была рано канонизирована, то о ее жизни и деятельности книжники составили «Житие», представляющее главный источник для воссоздания исторического портрета этой женщины. Ныне сохранилось более 130 списков этого произведения, но самый ранний относится лишь к концу ХV в., и он довольно краток.[573] К числу дополнительных источников можно отнести изготовленный для Евфросинии крест (ныне он утрачен) и построенный ею Спасский собор в Полоцке, дошедший до наших дней.

«Житие Евфросинии» многократно публиковалось, начиная с XIX в. и заканчивая современностью. В настоящей работе использован текст, опубликованный в монографии Е. И. Малето «Антология хожений русских путешественников».[574]

Первые исследования, посвященные жизни и деятельности Евфросинии Полоцкой, появились еще в середине XIX в. и представляли собой пересказ ее «Жития».[575] К числу последних работ можно отнести очерки В. Б. Перхавко и Б. М. Клосса,[576] а также статью украинского исследователя Ю. Завгороднего, основанную на обширной историографии преимущественно богословского характера.[577]

План древнего Полоцка (по Л. В. Алексееву): 1 – места археологических исследований; 2 – район древнейшего поселения; 3 – курганы; 4 – развалины древних каменных зданий (до начала XIII в.); 5 – (древнейшие храмы)

В целом библиография исследований, посвященных Евфросинии Полоцкой, очень велика, поскольку в Белоруссии она является одной из наиболее чтимых святых. В настоящей работе рассматривается лишь ряд спорных вопросов, позволяющих уточнить некоторые факты биографии Евфросинии для составления ее исторического портрета.

Евфросиния принадлежала к династии полоцких князей, которые раньше всех попытались выделить свои владения из состава Древнерусского государства. Своими родоначальниками полоцкие князья считали Рогнеду и ее сына Изяслава. Вполне вероятно, что все они хорошо знали историю ее брака с Владимиром I Святославичем, поэтому стремились быть независимыми от киевских князей, а некоторые даже пытались с ними соперничать, в частности Всеслав Брячиславич, прозванный Чародеем за способность быстро передвигаться и внезапно появляться в самых неожиданных местах. В 60-е гг. XI в. этот князь даже хотел присоединить к своим владениям важные торговые города Псков и Новгород, но был схвачен князьями-Ярославичами и посажен в киевскую тюрьму. В это время горожане подняли восстание против великого князя Изяслава Ярославича и вынудили его бежать в Польшу. На киевский престол они посадили Всеслава Брячиславича, надеясь, что тот защитит их и от половцев, и от изгнанного правителя. Так полоцкий князь оказался во главе всего Древнерусского государства. Подобного триумфа его сородичи больше никогда не достигали, но всегда о нем помнили и рассказывали следующим поколениям полоцких князей. Несомненно, о гордом, независимом и отважном нраве своих предков знала и Евфросиния. Поэтому ей наверняка хотелось еще больше прославить родную землю.

Хотя Всеслав Чародей довольно скоро был изгнан из Киева и так и не смог расширить владения за счет земель соседей, своим многочисленным сыновьям он оставил сильное и процветающее княжество. Столичные функции при нем были вновь возвращены Полоцку, находящемуся на важных торговых путях из центральных районов Руси в Прибалтику и Польшу. В городе был возведен большой каменный Софийский собор, название которого говорило о претензии полоцкой столицы на равное значение с Новгородом и Киевом.

Были в Полоцком княжестве и другие крупные города: Минск, Витебск, Гродно, Бельчич, Изяславль. Править в них стали сыновья Всеслава: Роман, Глеб, Рогволд, Давыд, Святослав и Ростислав.[578]

Евфросинии Всеслав Чародей приходился дедом, но она вряд ли его видела, поскольку была дочерью одного из младших сыновей и родилась после смерти (1101) знаменитого князя.

Крестильное имя отца Евфросинии, Георгий, известно из текста ее «Жития». Мирское, Святослав, указано в Ипатьевской и Лаврентьевской летописях.[579] Исследователям удалось даже выяснить крестильное имя матери княжны, Софья. Оно было указано на печати (булле) с изображением парных святых: Георгия и Софьи. Такими печатями обычно пользовались княгини в хозяйственной деятельности.[580]

У исследователей нет единодушного мнения по поводу того, в каком городе правил Святослав-Георгий и где «соответственно» прошло детство Евфросинии. А. Е. Пресняков полагал, что владельческим городом этого князя был Витебск, так как позднее в этом городе княжили внуки Святослава. Л. В. Алексеев считал, что отец Евфросинии не мог владеть этим городом, поскольку он входил в состав Смоленского княжества.[581] По мнению О. М. Рапова, наследственным владением Святослава был Изяславль. Этот вывод он сделал из сведений летописей о том, что сын князя Василий являлся изяславским правителем.[582]

Однако вряд ли аргументы Рапова убедительны, ведь после высылки большей части полоцких князей в Византию их оставшиеся сыновья правили там, куда направлял их главный полоцкий князь Изяслав Мстиславич, а не в отцовых владениях. Витебск в это время, возможно, и отошел к Смоленскому княжеству, которое также было в руках сыновей Владимира Мономаха. До разгрома Полоцкого княжества Мстиславом Великим Витебск, видимо, был у сыновей Всеслава. На это указывает сходство архитектуры главного витебского собора, Благовещенского, с полоцкими постройками, в частности со Спасским собором в Евфросиниевом монастыре. Историки архитектуры даже полагают, что оба здания воздвиг один и тот же местный мастер Иван и разница во времени между ними не велика.[583]

Следует отметить, что оба храма дошли до наших дней, но с такими изменениями, что уже не имеют ничего общего друг с другом. Ранее же они оба были шестистолпными, с удлиненным внутренним пространством, одной абсидой и одним куполом. При этом их стены с трех сторон имели одну и ту же толщину, а с западной стороны стена у обеих построек была почему-то толще.[584]

Сходство храмов может свидетельствовать о том, что их заказчики были друг с другом связаны. Поскольку нам известно, что Спасский собор строила Евфросиния, то витебский собор мог построить ее отец. К тому же трудно предположить, что в то неспокойное врем молодая женщина ездила в соседнее княжество, чтобы ознакомиться с внешним видом витебского храма, а потом по его подобию начала строительство в своем монастыре.

Как известно, в то время строительство каменного храма было сложным и дорогостоящим делом. Взяться за него Евфросиния могла только при условии, что имела о нем представление, была знакома с подходящими мастерами, знала, сколько потребуется на все денег и где взять необходимый строительный материал и т. д. Без всего этого молодая женщина вряд ли бы отважилась на столь трудное дело. Знания же эти она могла получить во время строительства ее отцом Благовещенского собора в Витебске.

Необходимо отметить, что сооруженный Евфросинией Спасский собор оказался очень долговечным, в отличие от некоторых храмов, возведенных ее современниками-мужчинами. Из летописей известно, что у построенного Всеволодом Ярославичем Андреевского храма упал купол, недолго простоял в Суздале Успенский собор Владимира Мономаха, рухнул только что построенный ростовский Успенский собор при Константине Всеволодовиче и т. д.

Следует добавить, что известный историк архитектуры П. А. Раппопорт, исследуя полоцкие храмы, заметил, что особое сходство имеют лишь полоцкий Спасский собор и витебский Благовещенский.[585] Это наблюдение еще раз доказывает, что витебский и полоцкий храмы строил один и тот же мастер.

Относительно происхождения матери Евфросинии в источниках нет никаких сведений. Однако некоторые исследователи предположили, что она была дочерью Владимира Мономаха.[586] Но это маловероятно, поскольку из всех дочерей Владимира Мономаха только младшая Агафья стала женой русского князя – Всеволода Давыдовича, правившего в г. Городень на Волынщине. Остальные княжны были выданы замуж за отпрысков европейских королевских домов или самих королей. К тому же, как известно, Владимир был первенцем Всеволода Ярославича, поэтому ему полагалось родниться только с первенцами других князей-Рюриковичей. К примеру, Всеволод Давыдович был первенцем у Давыда Игоревича, сына Игоря Ярославича. Фактически Агафья и Всеволод Давыдович состояли друг с другом в троюродном родстве как сестра и брат. Святослав Всеславич был с Владимиром совсем в дальнем родстве и у отца считался пятым сыном.

Происхождение Евфросинии свидетельствует, что особой знатностью она не отличалась. К тому же у нее вряд ли могло быть хорошее приданое, поскольку в семье было еще три сына и дочь, и между ними всеми следовало разделить не слишком большое Витебское княжество. Именно это деление на несколько уделов между сыновьями Всеслава и привело к значительному ослаблению Полоцкой земли и ее правителей в начале XII в. Этим тут же воспользовались сыновья Владимира Мономаха и стали теснить их со всех сторон.

Следует отметить, что в «Житии Евфросинии» об этих трудных временах в истории Полоцка нет ни слова. Причина, видимо, в том, что оно писалось по законам жанра – главное внимание уделялось деятельности святой на благо церкви. Мирские обстоятельства ее жизни были оставлены без внимания.

Исследователи текста «Жития Евфросинии» пришли к выводу, что в его основе лежит древний источник, хотя сам он написан в ХV-ХVI вв. Но этому поводу В. О. Ключевский, крупный специалист по житийному жанру, заметил: «По составу и литературному характеру оно напоминает риторические жития ХV-ХVI веков; но живость и обилие биографических черт вместе с остатками старинного языка заставляют предполагать у биографа какой-нибудь более древний источник».[587] С этим мнением были полностью согласны историки XIX в. А. И. Соболевский и Е. Е. Голубинский.[588]

В настоящее время известно более 130 списков «Жития». Исследователи выделяют в них четыре редакции. К первой относятся древнейшие списки конца ХV – середины ХVI в. Ее особенностью является краткость текста и неполнота. Более правильно и в наиболее полном виде текст «Жития» передают списки второй редакции. Древнейшие из них датируются первой половиной ХVI в. Третья редакция восходит к спискам первой и представлена в Четьих миней Макария. Четвертая редакция в Степенной книге восходит к спискам второй редакции.[589]

В настоящее время нет публикации текста «Жития Евфросинии», в которой учитывались бы особенности списков всех четырех редакций. Существующие издания, как правило, передают текст одной рукописи.

В настоящей работе использован текст, опубликованный в книге Е. И. Малето, и текст из Степенной книги.[590] Сравнение их показало, что значительных смысловых различий между ними мало. Наиболее существенное только одно: в тексте Степенной книги вдова князя Романа Всеславича названа просто черницей, в тексте из книги Е. И. Малето – игуменьей. Остальные отличия чисто стилистические: перестановка слов, небольшие пропуски и т. д.

Поскольку большинство сообщенных в «Житии Евфросинии» фактов не вызывает у исследователей сомнений в их достоверности,[591] то именно они используются в настоящей работе для реконструкции исторического портрета полоцкой святой.

Следует отметить, что в древнейших летописях, Лаврентьевской и Ипатьевской, никаких сведений о Евфросинии Полоцкой нет. Причина в том, что она была полоцкой княжной и монахиней, летописи же создавались преимущественно в столице и по заказу лиц, претендующих или обладающих верховной властью. Широкую известность Евфросиния приобрела только во второй половине ХVI в., когда по указанию митрополита Макария были собраны сведения о местночтимых святых и включены сначала в Четьих миней, а потом в Степенную книгу. Есть ее имя и в Никоновской летописи, под 1071 г.

К числу дополнительных источников следует отнести церковные песнопения о Евфросинии и некоторые вещественные памятники.[592]

Таким образом, из данных всех источников вырисовывается следующий исторический портрет Евфросинии Полоцкой.

Из текста «Жития» можно узнать, что до пострижения в монахини девушку звали Передславой. Это имя было достаточно распространенным в княжеских семьях. Можно вспомнить, что так звали сестру Ярослава Мудрого, предупредившую его о захвате власти в Киеве Святополком Окаянным. Правда, в «Житии» нет никаких данных о том, когда Предслава (Передслава) родилась. В нем лишь отмечено, что отец стал подыскивать дочери жениха, когда ей исполнилось 12 лет. В этом возрасте она уже была умна, красива и хорошо образованна.[593] Хотя из этих сведений нельзя определить дату рождения Евфросинии, исследователи все же высказывают некоторые предположения на этот счет. Дело в том, что в «Житии» отмечено, что княжна, отказавшись выходить замуж, и отправилась к тетке в Полоцк, чтобы стать там монахиней. Теткой же ее являлась вдова князя Романа Всеславича, брата ее отца.[594] Данное пояснение и позволило предположительно определить дату рождения Евфросинии.

Из источников известно, что старший из сыновей Всеслава Брячиславича Роман скончался в 1116 г.[595] Значит, его вдова могла принять постриг в этом же году, сыновей в семье не было. Из этих рассуждений получается, что уже в 1116 г. Предслава могла поехать к тетке в Полоцк и принять постриг. Путем простых вычислений можно определить, что годом рождения полоцкой святой был 1104. Этой точки зрения придерживается Б. М. Клосс.[596]

Однако в источниках нет никаких данных о том, что вдова Романа Всеславича приняла постриг сразу же после смерти мужа. У нее на руках могли быть несовершеннолетние дочери, которых следовало опекать, поэтому постриг она могла совершить только в конце жизни в предчувствии смерти. К тому же совсем не обязательно, что Предслава отправилась в Полоцк сразу, как только ей исполнилось 12 лет. Она могла сделать это и позднее, поскольку только с 16 лет, наиболее подходящем возрасте для брака, родители могли уже насильно принуждать дочь выйти замуж. Все это говорит о том, что нет никаких твердых оснований считать, что Предслава родилась именно в 1104 г. В работах исследователей на этот счет выдвигаются самые различные предположения: от 1104 до 1120 г.[597] Последняя дата, правда, кажется неверной, так как в 1129/30 гг., когда родители Предславы-Евфросинии были высланы в Константинополь, она уже была монахиней и занималась церковным строительством, т. е. являлась достаточно зрелым человеком. Следовательно, наиболее вероятно, что появление Предславы на свет произошло в период с 1106 по 1109 г.

С твердой уверенностью можно утверждать только одно – княжна приняла постриг в конце сентября, поскольку ей было дано новое имя в честь св. Евфросинии Александрийской, чья память отмечается 25 сентября.

Голова неизвестного святителя. Фреска в Спасском соборе Спас-Евфросиниева монастыря

Хотя в «Житии» утверждалось, что Предслава приняла постриг только потому, что желала быть невестой одного Христа и только ему служить, но к этому ее могло подтолкнуть и тяжелое положение, в котором оказались полоцкие князья в начале XII в. Раздробив владения отца на мелкие уделы, они часто ссорились друг с другом и затевали междоусобицы. Конфликты возникали и с другими Рюриковичами. В итоге в 1104 г. великий князь Святополк Изяславич решил наказать за строптивость дядю Предславы Глеба Всеславича и совершил поход на Минск. Город был осажден, и только крепкие стены спасли его князя и жителей от разгрома и разграбления. При этом на помощь Глебу никто из братьев не пришел.[598]

В 1106 г. ряд полоцких князей объединились и совершили поход против прибалтийского племени зимеголов. Но действовали они настолько неслаженно и недружно, что потерпели поражение. На полях сражения осталось около девяти тысяч полоцких воинов.[599]

В 1116 г. воинственный Глеб Всеславич, воспользовавшись переменами на великокняжеском престоле в Киеве, напал на земли дреговичей и сжег г. Слуцк. Его жители пожаловались в Киев, и новый глава страны Владимир Мономах решил наказать агрессора. Вместе со своими родственниками он отправился к Минску и по дороге захватил полоцкие города Оршу, Копыс и Друцк. Глеб с семьей вновь оказались в осаде. Это заставило его вступить с великим князем в переговоры и во всем повиниться. Владимир Мономах поверил в его раскаяние, но в наказание за разорение Слуцка отобрал ряд полоцких городов. Глебу был оставлен только Минск с окрестностями.[600]

Случившееся с минским князем, возможно, напугало его братьев и других родственников. Они поняли, что не являются полновластным владельцами своих земель и за любую провинность могут быть сурово наказаны. Фактически они оказались «под колпаком» у великого князя и были несколько изолированы от остальных Рюриковичей. В этих трудных условиях у Предславы вряд ли появилось много женихов. В данном случае автор «Жития», видимо, приукрасил действительность, чтобы подчеркнуть всевозможные достоинства святой и убедить читателей в том, что юная девушка приняла постриг не потому, что у нее не было перспективы удачно выйти замуж, а потому что в иночестве она видела для себя единственный смысл жизни.

Более вероятно, что рано повзрослевшая Предслава, увлекавшаяся чтением и различными науками, сама поняла, что вряд ли найдет подходящего мужа. В лучшем случае к ней мог посвататься младший сын какого-нибудь курского или муромского князя. Как известно, к началу XII в. дробление владений между многочисленными князьями Рюриковичами уже достигло предела. Младшим сыновьям доставались маленькие городки с окружавшими их землями, которые приносили совсем небольшие доходы. Чтобы сводить концы с концами в таких владениях, княгиням приходилось активно заниматься хозяйственной деятельностью в ущерб духовной стороне, обо всем этом Предслава хорошо знала из примера матери. Витебская княгиня была вынуждена принимать участие в торговых операциях и даже имела собственную печать для скрепления сделок. (Она была обнаружена археологами во время раскопок.[601]) Потом такая же печать появится и у Евфросинии.

К тому же жизнь в безвестии в каком-нибудь маленьком городке вряд ли могла устроить праправнучку гордой Рогнеды и внучку Всеслава Чародея. Предслава наверняка хорошо знала историю своего рода, поскольку полоцкие легенды передавались из поколения в поколение и даже были известны в Киеве. Как уже отмечалось, в Лаврентьевской летописи под 1128 г. было вставлено повествование о Рогнеде, существенно дополняющее повествование о ней в «Повести временных лет».[602] Интересно отметить, что этот текст был вставлен в летопись после рассказа о походе Мстислава Великого на Полоцкое княжество в 1128-1129 гг. Во время него данная легенда, видимо, и была записана кем-то из участников и сообщена летописцу.

Таким образом, в 20-е гг. XII в. ситуация в Полоцком княжестве складывалась очень тяжелая, поэтому для юных княжеских дочерей было предпочтительнее уйти в монастырь, чем выйти замуж. Это ограждало их от жизненных бед и несчастий и позволяло посвящать себя духовности, т. е. служению Богу.

Из текста «Жития» можно предположить, что Предслава отправилась в Полоцк под предлогом самообразования в богатой библиотеке деда, которая могла находиться в ведении вдовы Романа Всеславича, или была пожертвована в местный Софийский собор. При этом родителям княжна не сообщила о своем желании уйти в монастырь.

Встретившись с теткой, которая уже была монахиней, как повествует «Житие», Предслава твердо заявила, что также хочет принять постриг. Княгиня не сразу согласилась выполнить просьбу юной племянницы, поскольку боялась гнева ее отца. Однако Предслава заявила: «Жизнь замужних женщин утекает в никуда, и ничего от них не остается, кроме праха. Имена же невест Христовых и повторивших их подвиг написаны на небесах, и сами они вместе с ангелами рядом с Богом и хвалят его». К этому она добавила: «Видимая красота и слава мира вскоре минуют, подобно сну, и увянут как цветок. Любовь же к Богу вечна, хотя и невидима. Следует бояться не гнева отца моего за то, что я пошла против его воли, а гнева Бога за то, что ты не хочешь приобщить меня к ангельскому чину и превратить в его невесту».[603]

Данный сюжет в «Житии», несомненно, был достаточно трафаретным для подобного рода сочинений. Слова княжны, видимо, были придуманы автором-мужчиной, поскольку ни одна замужняя женщина-мать не стала бы утверждать, что ее жизнь утекает в никуда. Ведь после нее остаются дети – продолжатели рода человеческого.

Предслава решила принять постриг, видимо, потому, что не надеялась найти счастье в замужестве. В то же время, как наследница Рогнеды и Всеслава, она хотела оставить заметный след в истории Полоцкой земли. На примере Янки Всеволодовны она могла знать, что монашеский подвиг юных княжеских дочерей вызывал особое удивление у простых людей и привлекал к ним всеобщее внимание.

Интересно отметить, что во время обряда пострижения Предславы в напутственной речи иерей посоветовал ей идти по пути святых Евпраксии и Февронии. Среди христианских святых были две девы с такими именами, жившие в V и VI вв. Но и среди русских княгинь было несколько знаменитых женщин с такими именами. Например, Евпраксией звали дочь Всеволода Ярославича, неудачно вышедшую замуж за германского императора Генриха IV и после развода с ним уединенно и целомудренно жившую в Киеве до конца своих дней. Киево-Печерские монахи так ее почитали, что разрешили похоронить рядом с главным монастырским храмом и возвести над ее могилой часовню. Февронией звали легендарную муромскую деву, прославившуюся мудростью и всякими чудесами. Правда, она жила предположительно на рубеже XII и ХIII вв. Но, как известно, «Житие Евфросинии» создавалось и редактировалось уже после смерти святой вплоть до ХVI в., поэтому в нем могли быть упомянуты знаменитые русские женщины.

Согласно тексту «Жития», первое время Евфросиния жила в кельи местного монастыря рядом с теткой. Была ли вдова Романа Всеславича в нем игуменьей или простой черницей, точно не известно. Скорее всего, этот монастырь не был родовым для полоцких княгинь и тетка Евфросинии не была в нем игуменьей. В противном случае у Предславы-Евфросинии не было бы надобности основывать свой монастырь, в который постриглись потом ее многочисленные родственницы.

Как и подобало юной монахине, Евфросиния проводила время в молитвах, ночном бдении, тщательно соблюдала пост. При этом она постоянно размышляла о своем предназначении, как пчела, впитывала знания, которыми обладали окружающие, и запоминала их мудрые высказывания. Родителям пришлось смириться с отречением дочери от мирской жизни, хотя они долго горевали по этому поводу.[604]

Следует заметить, что начальная часть «Жития Евфросинии» по своему содержанию достаточно традиционна для произведений данного жанра. Например, она во многом схожа с «Житием Евфросинии» Суздальской. Однако далее в нем сообщаются факты, видимо, взятые из реальной жизни полоцкой княжны-инокини. По неуказанной причине Евфросиния покидает монастырь и просит у местного епископа разрешение поселиться в небольшой каморке – голубце, в приделе Софийского собора. Там она собиралась не только изучать книжные хранилища храма, но и переписывать некоторые рукописи в дар церквям и монастырям и по просьбе прихожан.

Б. М. Клосс предположил, что в хранилищах Софийского собора могли быть не только богослужебные книги, но и святоотеческая литература, переводы византийских хроник, географические описания торговых путей, летописи и записи полоцких легенд.[605] Возможно, там были книги на иностранных языках, привезенные паломниками и купцами. Для прочтения их необходимы были знания греческого языка и латыни. Изучением их также могла заняться юная монахиня. Частые браки князей Рюриковичей на иностранках, а также интенсивные торговые контакты с европейскими странами приводили к тому, что в то время не существовало непреодолимых языковых барьеров. Знание нескольких иностранных языков среди знати было, судя по всему, повсеместным явлением.

Таким образом, с разрешения епископа Евфросиния поселилась в голубце Софийского собора и занялась перепиской рукописей. Следует отметить, что это занятие было очень трудоемким и требовало хорошего внимания, усидчивости, грамотности и аккуратности. Юная монахиня, видимо, всеми этими качествами обладала. Поэтому очень скоро горожане стали приходить к ней и за деньги просили переписать для них нужную книгу. Заработанное Евфросиния тратила на свой скудный обиход, оставшиеся деньги раздавала нищим.

Вскоре многие узнали о ее умении переписывать книги и стали приходить в голубец, чтобы оставить заказ. Все это нарушало уединенный образ жизни Евфросинии, к которому она так стремилась, и отвлекало от повседневных занятий. Вполне вероятно, что монахиня стала мечтать о тихом и спокойном месте, где бы она могла без помех заниматься любимым делом. Под влиянием этих мыслей ей приснился сон, ярко и образно описанный в «Житии»: чудесным образом явившийся ангел отнес монахиню за город, в местность, называемую Сельцом. Там рядом с небольшой деревянной церковью Спаса располагалось кладбище местных епископов. Земля вокруг принадлежала епископии.[606]

Голова неизвестной святой. Фреска на южной стене Спасского собора Спас-Евфросиниева монастыря

О судьбе Евфросинии размышлял и полоцкий епископ Илья, понимавший, что юной монахине не подобает жить в слишком многолюдном месте при городском соборе. Поэтому и ему приснился сон о том, что ее следует переселить в Сельцо. Наутро он пришел к Евфросинии и рассказал о велении чудесно явившегося ему во сне ангела. В ответ та рассказала о своем вещем сне. Обоим стало ясно, что они получили указание свыше и Евфросинии необходимо готовиться к переезду в Сельцо.[607]

Интересно отметить, что в «Житии», наряду с подробным описанием явления ангела в снах-видениях монахини и епископа, даны обстоятельные сведения о том, как Евфросиния официально получила Сельцо в собственность. Для оформления сделки владыка Илья пригласил полоцкого князя Рогволда-Бориса, отца Евфросинии Святослава-Георгия и местных бояр в качестве послухов. Собравшимся епископ объявил, что передает Спасский храм и земли вокруг него молодой монахине Евфросинии и никто не имеет права отнимать их от нее.[608] После этого сделка, видимо, была оформлена в письменном виде. Этот документ потом был использован при написании «Жития Евфросинии», поэтому в его тексте и были указаны имена присутствующих.

В «Житии» не указано, в каком году Евфросиния стала собственницей Сельца. Но эту дату можно определить на основе сообщения Лаврентьевской летописи о том, что Рогволд-Борис стал полоцким князем в 1127 г. и в следующем году скончался.[609] В Ипатьевской летописи, правда, его смерть датирована 1129 г.[610] Получается, что сделка монахини с епископом была заключена в промежутке между 1127 и 1129 г. В это время Евфросинии могло быть чуть больше 20 лет, и она уже считалась достаточно взрослой, чтобы основать монастырь и стать наставницей для других инокинь.

Можно предположить, что отправляя Евфросинию в Сельцо, Илья надеялся, что она продолжит там свою книгописную деятельность, соберет сведения об умерших местных епископах и даже составит жизнеописания наиболее достойных, чтобы потом добиться их канонизации. Ведь собственных святых в то время полоцкая церковь не имела. Просьба пастыря, очевидно, так воодушевила молодую монахиню, что она тут же отправилась в Сельцо, взяв с собой только книги. О хлебе насущном она не стала беспокоиться, полагая, что Бог ее не оставит. В это время Евфросиния перестала заниматься перепиской книг, поскольку главные доходы стало приносить организованное ею при новом монастыре училище для обучения девочек грамоте и различным наукам. С родителей она брала определенную плату, но деньги тратила не столько на собственный обиход, сколько на нужды монастыря. Она стала заботиться об украшении Спасского храма, ухаживала за могилами епископов, составляла каноны и песнопения в их честь.[611]

В «Житии Евфросинии» нет никаких сведений о том, какие бедствия обрушились на полоцких князей в 1128-1130 гг., т. е. когда княжна-монахиня основала свой монастырь в Сельце. Из летописей выясняется, что в 1127 г. (по Лаврентьевской) или в 1128 г. (по Ипатьевской) великий князь Киевский Мстислав Владимирович потребовал, чтобы все русские князья приняли участие в грандиозном походе на степняков. Однако полоцкие князья, как всегда, проигнорировали указания из Киева и остались дома. Ведь до их владений половцы никогда не доходили, а безопасность купцов, ездивших через степи в южные страны, их, очевидно, не интересовала.

Неподчинение полоцких князей настолько возмутило Мстислава Великого, что он решил их сурово наказать. В этом отношении он был очень похож на своего отца Владимира Мономаха, всегда расправлявшегося с непокорными князьями. По призыву киевского правителя сразу несколько князей с разных направлений напали на полоцкие города. Первым был осажден в Изяславле двоюродный брат Евфросинии Брячислав Борисович. Городские укрепления здесь были невысокими, поэтому очень скоро город был захвачен и разорен. Уцелело только имущество жены Брячислава, поскольку она являлась дочерью Мстислава Великого. В летописи отмечено, что это были товары княгини.[612] Под ними можно подразумевать не только личные вещи княгини, но и предметы, предназначенные для продажи. Как уже отмечалось, хозяйственная деятельность в княжеских владениях находилась в ведении княгинь. Какие-либо излишки могли продаваться, т. е. становиться товаром.

Летописное замечание о товарах указывает на то, что княгини имели личное имущество, отдельное от собственности мужа. Это позволяло им в материальном отношении быть независимы от супругов и оставаться самостоятельными личностями даже в браке.

Из летописей становится известным, что союзники Мстислава Владимировича не ограничились разорением Изяславля. Они захватили Неключ, Стрежев, Борисов, Логожск, Друцк. Ограбленной и разоренной оказалась вся юго-западная часть Полоцкого княжества. Однако даже это бедствие не заставило свободолюбивых сыновей Всеслава Чародея подчиниться воле киевского князя, но и объединяться друг с другом они не стали, чтобы дать ему отпор. В итоге в 1129 г. (по Лаврентьевской летописи) или в 1130 г. (по Ипатьевской) Мстислав Великий вновь отправил войска в Полоцкую землю и приказал схватить большую часть местных князей вместе с семьями. Под арестом оказались: дядья Евфросинии Давыд и Ростислав Всеславичи, ее отец Святослав Всеславич с матерью, два сына Рогволда-Бориса, к этому времени умершего.[613] Остальным удалось скрыться, в том числе и братьям монахини.

В этих условиях лучшим средством для спасения было пострижение в монастырь. Этим, на наш взгляд, и объясняется массовое пострижение родственников Евфросинии. В «Житии», правда, по этому поводу никаких данных нет. В нем лишь сообщено, что вскоре после основания Спасской обители в нее прибыла сестра Евфросинии Гордислава. Родителям она сообщила, что хочет обучаться всем наукам у сестры. На самом деле она сразу же приняла постриг и этим якобы огорчила отца.[614] В действительности Святослав Всеславич, видя, как сгущаются тучи над его семейством, скорее всего сам отправил дочь в монастырь к сестре. Так она смогла избежать ареста и последующей высылки из страны в Византию.

Вскоре еще одной спасской постриженницей стала двоюродная сестра Евфросинии Звенислава, дочь Рогволда-Бориса Всеславича. Она привезла с собой семейные ценности, которые ей удалось спасти от разграбления: золотую и серебряную посуду, ювелирные украшения, парчовую и меховую одежду. Все это было пожертвовано монастырю и поэтому не могло быть изъято по приказу великого князя. В итоге казна монастыря существенно пополнилась, возросло и число постриженниц: Гордислава стала монахиней Евдокией, Звенислава – Евпраксией.[615]

Можно предположить, что не только дочь Рогволда Борисовича привезла в Спасский монастырь свои семейные богатства, то же самое могли сделать и другие полоцкие князья, опасавшиеся разграбления своих владений.

Из «Жития» известно, что Евфросиния стала основательницей не только женского монастыря, но и мужского, расположенного рядом.[616] Это кажется странным и уникальным событием, поскольку мужские обители обычно основывали либо князья, либо мужские представители духовного чина. Но, если вспомнить, что основание нового монастыря произошло во время гонений на полоцких князей, то становится ясным, что Евфросинии приходилось действовать в спешке, чтобы спасти своих близких от высылки из родных мест. Воспользовавшись тем, что в то время не существовало твердых правил по поводу основания обителей, она, на своей территории, основывает еще и мужской Богородичный монастырь. Это позволяет ее брату Вячеславу тут же в него постричься. Его дочери, Кирикия и Ольга, превращаются в инокинь Спасского монастыря Агафью и Евфимию.[617] Возможно, с собой они тоже привозят семейные ценности, которые пополняют казну обоих монастырей.

Евфросиния могла опасаться, что Мстислав Великий разгадает хитрость полоцких князей и конфискует монастырские ценности. Чтобы этого не произошло, она тут же начинает строительную деятельность. В своей Спасской обители она возводит каменный собор. Образцом для него, как уже отмечалось, стал Благовещенский храм в Витебске. Зодчим был выбран тот же местный мастер Иван. Стройка завершилась в рекордно короткие сроки – за 30 недель. Для полочан все это выглядело как настоящее чудо.[618] На самом деле Евфросиния торопилась поскорее потратить семейные средства, чтобы они не достались и новому полоцкому князю Изяславу Мстиславичу, сыну великого князя. Кроме того, ей, возможно, хотелось, чтобы родители увидели творение ее рук до отправки в Византию. Наверняка в это время все уже знали о суровом наказании сыновей и внуков Всеслава Чародея и предстоящей разлуке с ними.

В тексте «Жития» отмечено, что на праздновании по случаю окончания строительства Спасского собора присутствовали князья, бояре, «сильные люди», т. е. знать, все полоцкое духовенство и простые горожане. Веселье продолжалось несколько дней.[619] Если бы в это время полоцкие князья уже отправились в ссылку, то вряд ли бы вообще в городе было устроено какое-либо торжество.

Некоторые историки архитектуры, правда, высказывают предположение, что Спасский собор был построен в середине 50-х гг. XII в.[620] Однако в тексте Жития никаких данных на этот счет нет.

Попытку более точно датировать возведение Спасского собора предпринял А. Л. Монгайт. Изучая фрески Спасо-Евфимиева собора, он пришел к выводу, что по манере письма они очень похожи на фрески Антониева монастыря в Новгороде. Сходство дало ему право предположить, что росписи обоих храмов выполнялись мастерами одной школы. Поскольку известно, что собор Антониева монастыря расписывался в 1125 г., то значит Спасский – вскоре после него.[621] Наблюдения Монгайта подтверждают предположение о том, что Спасский собор был построен в период гонений на полоцких князей, но до их высылки в Византию, т. е. до 1130 г.

Согласно данным летописей, около года полоцкие князья пребывали в неведении относительно своей дальнейшей судьбы. Наконец весной 1130 г., согласно Ипатьевской летописи, по приказу Мстислава Владимировича полоцкие князья с женами и детьми были посажены на три ладьи и под охраной великокняжеских дружинников вывезены в Константинополь.[622] В числе высланных были и родители Евфросинии.

По договоренности с императором Иоанном Комнином мужчин определили на военную службу и отправили на войну с арабами в Азию и Африку. Старшее поколение полоцких князей, вероятнее всего, не выдержало тягот военных походов, и все его представители вскоре умерли, в том числе и отец Евфросинии. После смерти их гонителя Мстислава Великого на родину смогли вернуться только сыновья Рогволда-Бориса: Рогволд-Василий и Иван.[623]

В источниках содержится немного сведений об именах полоцких князей и членов их семей, умерших в Византии. Так, в книге «Паломник» Добрыни Ядрейковича указано, что в предместье Константинополя в церкви Даниила Столпника была похоронена жена полоцкого князя Брячислава Ксения. Там же отмечено, что в центре Константинополя в церкви Платона была могила полоцкого правителя Бориса.[624]

Можно предположить, что в данном случае Добрыня Ядрейкович сообщил о могилах полочан, умерших в изгнании. Ксения, видимо, была женой Брячислава Давыдовича, обозначенного в Лаврентьевской летописи, как князь Логожский и Изяславский под 1127 г.[625] Борисом, насколько известно, был только Рогволд Всеславич, умерший на родине в 1128 г.,[626] но, возможно, такое имя носил кто-то из многочисленных сыновей Глеба Всеславича, поскольку в источниках указаны только их княжеские имена, а не крестильные: Ростислав, Володарь, Всеволод, Изяслав. Судьба всех этих княжичей точно не известна. Кто-то из них, вполне вероятно, и был похоронен в Константинополе, в самом центре города.

В «Житии» нет никаких сведений о дальнейшей судьбе родителей Евфросинии. Главными ее помощниками и опорой стали родная и двоюродные сестры и два младших брата, принявших постриг в Богородичном монастыре.[627]

Удалось спастись и старшему сыну Святослава Всеславича Василию, он стал изяславльским князем.

Интересно отметить, что названия основанных Евфросинией монастырей как бы должны были поменяться местами. Для женского монастыря больше подходило посвящение Богородице, для мужского – Спасу, но на самом деле все было наоборот. В чем была причина отступления от традиций – не известно.

Большие средства, пожертвованные полоцкими князьями в оба монастыря, позволили Евфросинии построить каменный храм и в мужской обители. Именно его фундамент, видимо, и был обнаружен археологами во время раскопок. Они назвали его храмом-усыпальницей, поскольку нашли в нем много мужских захоронений, преимущественно в кирпичных склепах.[628] Вероятно, это были могилы полоцких князей.

Обмеры Богородичного собора показали, что он больше Спасского, хотя он был четырехстолпным, а Спасский – шестистолпным; длина его была 17,2 м, ширина – 14,85 м, подкупольное пространство составляло 5,15 м. В Спасском соборе длина была всего 14,4 м, ширина – 9,8 м, подкупольное пространство – 2,8 м.

Несомненно, что правление в Полоцке Изяслава Мстиславича было самым тяжелым временем для представителей полоцких князей и членов их семей. Поэтому, когда в 1132 г. Мстислав Великий умер, полочане изгнали его сына Изяслава Мстиславича. На полоцкий престол взошел брат Евфросинии Василий Святославич. Можно предположить, что данное событие произошло не без участия спасской игуменьи, обладавшей в Полоцке большим авторитетом. Ведь по закону престолонаследия власть должен был унаследовать старший сын Глеба Всеславича или, на худой конец, сын Давыда Всеславича Брячислав. Были права на полоцкий престол и у сыновей Рогволда, находящихся в изгнании, т. е. у Рогволда-Василия и Ивана.[629]

Однако брату Евфросинии удалось удержаться на полоцком престоле до своей смерти в 1144 г. С великим князем Киевским Ярополком Владимировичем он сохранял нейтральные отношения, а со сменившим его в 1139 г. Всеволодом Ольговичем даже смог породниться, выдав свою дочь за его сына Святослава.[630]

Во время княжения брата Евфросинии удалось существенно упрочить материальное положение монастыря. Она смогла не только завершить строительство соборов, но и богато украсить их изнутри. Часть фресок Спасского собора дошла до нас. Считается, что на одной из них талантливый мастер изобразил саму княжну-монахиню. Поэтому мы имеем представление о том, как выглядела Евфросиния Полоцкая. Перед нами предстает не слишком молодая женщина с огромными глазами, под красиво очерченными дугообразными бровями. Облик дополняют точеный нос и маленький рот. Несомненно, на фреске изображена очень красивая и одухотворенная женщина. Но во всем ее облике чувствуется какая-то мрачная печаль. Она могла быть вызвана переживаниями за судьбу родных людей на чужбине.

Помимо строительства соборов Евфросинии приходилось решать много различных хозяйственных вопросов, связанных с украшением храмов, строительством келий для инокинь и монахов, обеспечением их одеждой и едой. Все это требовало значительных средств, которые не могли покрыть скудные пожертвования горожан после высылки князей. Поэтому Евфросиния, очевидно, вынуждена была заняться хозяйственной деятельностью: продолжала переписывать книги и отправляла рукописи на продажу, послушницы обрабатывали монастырскую землю и выращивали на ней различные плоды, излишки которых также шли на рынок. О том, что Евфросиния была вынуждена участвовать в торговых операциях с новгородскими купцами, свидетельствует найденная археологами на Рюриковом городище близ Новгорода Великого печать спасской игуменьи. На ее лицевой стороне было само изображение Евфросинии, окруженное надписью: «Господи, помози рабе своей Евфросинии нарицаемой». На одной стороне печати была сцена Преображения (она указывала на название ее монастыря), на другой – фигура Христа.[631]

Как уже отмечалось, личная печать была и у матери игуменьи княгини Софьи. Ею она скрепляла сделки с купцами Новгорода и прибалтийского города Кокнес. Из факта наличия у полоцких княгинь собственных печатей В. Л. Янин сделал вывод о существовании в Полоцком княжестве матриархата.[632] На самом деле, он вряд ли существовал, но несомненно, что после высылки князей в Византию роль оставшихся представительниц «прекрасного пола» возросла.

Вскоре в сфере ведения Евфросинии оказались не только хозяйственные, но и политические дела. Из летописей можно узнать, что в 40-е гг. XII в. между полоцкими князьями очень часто возникали конфликты, которые в любой момент могли превратиться в кровавое междоусобие.[633] Спасская игуменья не могла остаться в стороне от них. По мнению В. Б. Перхавко, на участие Евфросинии в княжеских ссорах указывают следующие строки в посвященном ей каноне: «Князем, сродником, друг на друга дерзающе подъяти меч, возбраняла еси, яко оружие обоюдоостро, словесем божиим устрашающе».[634]

Из текста «Жития» известно, что Евфросиния уделяла большое внимание вопросам обучения и воспитания детей. В монастырской школе для девочек обучали письму, чтению, счету и основным правилам поведения. Последние достаточно подробно изложены в «Житии» и состояли из следующих пунктов: ступать следует кротко, говорить – смиренно, при этом слова не должны быть ни грубыми, ни оскорбительными по отношению к другим людям. Пить и есть полагалось безмолвно, в обществе старших необходимо было молчать и всячески высказывать присутствующим уважение и покорность. Мудрых людей необходимо было слушать с большим вниманием, бедным и увечным следовало помогать и любить их без всякого лицемерия. В целом детям вообще советовалось говорить поменьше, а думать и размышлять – побольше. В помыслах и желаниях они должны быть сдержанными, заботиться о телесной и душевной чистоте и чаще думать о небесном. Таковы были основы воспитания, которые внушала своим воспитанницам Евфросиния.[635]

Большое внимание игуменья уделяла украшению монастырских храмов. При этом ей хотелось, чтобы в них находились всеми почитаемые христианские святыни. В то время на Русь стали привозить из Византии очень красивые иконы Богоматери, которые превращались в главные украшения городских церквей. Примером тому является Владимирская Богоматерь, которая первоначально украшала церковь Бориса и Глеба в Вышгороде. Но Андрей Боголюбский, направляясь в свои владимиро-суздальские владения, взял ее с собой и установил в главном Успенском соборе Владимира.

Подобную же икону, видимо, хотела иметь и Евфросиния. Поэтому она отправила в Константинополь своего слугу Михаила, чтобы тот попросил у императора и патриарха одну из трех икон Богоматери, по преданию написанных евангелистом Лукой еще при жизни девы Марии. Несомненно, игуменья знала, что один из образов находится в Константинополе, второй – в Иерусалиме, третий – в Эфесе. Она понимала, что первые две иконы ей не отдадут, поскольку они находились в крупнейших религиозных центрах. Эфес же в XII в. таковым не являлся. Это был полуразрушенный город, почти никем не охраняемый. Христианская святыня могла в нем погибнуть в любое время. Поэтому в грамоте к императору Мануилу I Комнину (1143-1180) и патриарху Луке Хрисовергу Евфросиния попросила за богатые дары отдать ей именно Эфесскую Богоматерь.[636]

Можно предположить, что о ситуации в Эфесе Евфросиния узнала либо от паломников, либо от своих родственников из Константинополя, с которыми состояла в переписке.

В тексте «Жития» не указан год, когда Михаил совершил поездку в Византию. Но Б. М. Клосс предположил, что она состоялась в период с 1156 по 1160 г. Первую дату он определил по началу патриаршества Луки Хрисоверга, вторую – по дате начала работы мастера Лазаря Богши над крестом для Евфросинии, т. к. в него были вложены частицы священных реликвий, привезенных Михаилом из Константинополя: кусочки Древа Креста Господня, маленькие обломки от гробниц Христа и Богоматери, капли крови Дмитрия Солунского и частицы святых мощей Пантелеймона и Стефана.[637] С этим аргументированным мнением исследователя следует согласиться.

В «Житии» подробно описано, как с помощью богатых даров Михаилу удалось уговорить императора и патриарха отдать ему икону, как за ней было отправлено в Эфес 700 всадников, как в торжественной обстановке в Софийском соборе Константинополя образ Богоматери передали Михаилу и как он доставил ее в Полоцк.[638]

Некоторые исследователи полагают, что полочанам отдали не подлинную Эфесскую Богоматерь, а только список с нее. Ведь любые списки с чудотворных икон считаются также наделенными всеми их свойствами. Однако, несомненно, что подлинную Эфесскую Богоматерь из этого города забрали, за списком не стали бы посылать 700 вооруженных воинов. Вряд ли стали бы список вручать Михаилу в столь торжественной обстановке в Софийском соборе в Константинополе. Правда, точно ответить на вопрос, какой образ получил слуга Евфросинии, невозможно, поскольку до наших дней эта икона не дошла.

Для Полоцка обретение одной из главных христианских святынь стало очень важным событием. Встречать на пристани Эфесскую Богоматерь собрались все горожане и жители окрестных сел. Когда судно Михаила причалило, Евфросиния сама взяла из его рук чудотворный образ и в сопровождении духовенства с пением псалмов отправилась в свой монастырь. Там она установила ее в Богородичном соборе мужского монастыря. С этого времени святыня стала считаться небесной покровительницей Полоцкого княжества.[639] По замыслу Евфросинии это существенно должно было поднять его престиж среди остальных русских земель.

Дальнейшая судьба чудотворной иконы неизвестна. Б. М. Клосс решил, что со временем она обветшала, поскольку ее часто носили по домам болящих. По его мнению, поновлять ее не стали, а лишь сделали в ХIII в. копию, которая ныне хранится в Русском музее.[640]

Но могло ли это быть на самом деле? Как известно, к древним и особо почитаемым иконам на Руси всегда относились с большим вниманием и бережностью. К больным, скорее всего, носили копию Эфесской Богоматери, подлинник же, несомненно, находился в храме и был спрятан на самом почетном месте под дорогим окладом. На примере Владимирской Богоматери известно, что ее не раз очень тщательно реставрировали, и изготавливали для нее несколько дорогих окладов. Поэтому маловероятно, что полоцкую святыню могли выбросить из-за ветхости и заменить более новой. К тому же, если предположить, что Михаилу дали список, сделанный в XII в., то за сто лет он не мог обветшать. Более вероятно, что ценную икону увезли из Богородичного собора, когда во второй половине ХIII в. волной прокатилось монголо-татарское нашествие, а потом началась польско-литовская экспансия. В это опасное время кто-либо из православных верующих мог вывезти святыню в более безопасное место, например Новгородскую землю, находившуюся поблизости, но не подвергавшуюся разграблению.

Как известно, в 1383 г. в районе Тихвина чудесным образом появилась икона Одигитрии, якобы написанная евангелистом Лукой.[641] В честь нее со временем был основан Успенский монастырь, построен каменный храм, и вокруг образовался городок. Ученые до сих пор гадают о том, откуда на Новгородчине взялась древняя византийская икона. Ответом на этот вопрос может быть предположение, что Тихвинская Богоматерь – это полоцкая святыня. Аргументами в пользу данной точки зрения являются следующие: одинаковость иконографического образа – Одигитрия; утверждение, что обе написаны евангелистом Лукой; приблизительное совпадение времени утраты иконы в Полоцке с временем обретения схожей иконы в Тихвине. К сожалению, других доказательств в пользу данной точки зрения нет.

Известно, что Евфросиния украшала свои храмы не только иконами, но и ценной утварью. К ним принадлежал кипарисовый шестиконечный напрестольный крест, который многие годы находился в Спасском соборе полоцкого монастыря. Его история хорошо известна исследователям. Крест был изготовлен в 1161 г. местным мастером Лазарем Богшей по заказу Евфросиньи. Внешне он представлял собой великолепный образец ювелирного искусства того времени. Украшением его являлись золотые и серебряные пластины с красочными эмалями. На них были изображения Иоанна Крестителя, Иисуса Христа, ангелов, евангелистов, святых Георгия и Софии – небесных покровителей родителей Евфросинии и ее собственной святой – Евфросинии Александрийской. Внутри креста было углубление для святых частиц, которые превращали его в животворящий мощевик.

Поскольку крест представлял собой очень дорогую реликвию, Евфросиния повелела сделать на нем надпись, запрещающую под страхом проклятия выносить его из Спасского собора. Однако уже в конце ХIII в. воевавшие с полочанами смоляне вывезли святыню в Смоленск. Там он оказался в казне местного князя Александра Васильевича. В 1495 г., по свидетельству документов, с Евфросиниева креста для одного из окольничьих была сделана копия. В 1514 г. Смоленск был захвачен Василием III, и крест перекочевал в великокняжескую казну московского государя. В 1563 г. покоривший Полоцк Иван Грозный в торжественной обстановке вернул реликвию в Спасо-Евфросиниев монастырь, на свое законное место. Но в 1579 г. Полоцк вновь был включен в состав Польско-Литовского государства. Спасский монастырь перешел в ведение иезуитов. Тогда православные верующие перенесли крест в городской Софийский собор. Там он находился несколько веков.

Литейные формы для женских украшений XI-XIII вв.

В 1812 г., спасая реликвию от французов, служители собора замуровали крест в одной из стен. Только в 1841 г. он был вновь возвращен в Спасский монастырь, который опять стал православным. В 20-е гг. XX в. монастырь был закрыт, крест вместе с другими церковными ценностями оказался в местном музее. Перед Отечественной войной его для сохранности поместили в сейф Могилевского обкома партии. После этого он исчез: либо был спрятан и потом не найден, либо оказался у немцев и где-то затерялся. В конце XX в. белорусский мастер Н. П. Кузмич изготовил точную копию креста Евфросинии, используя для этого рисунки и фотографии. Ныне эта копия находится в восстановленном Спасском монастыре.[642]

Как повествует «Житие», на склоне лет Евфросиния захотела посетить самые святые места для всех христиан – Константинополь и Иерусалим. Возможно, она хотела не только увидеть, где жил и умер Христос, но и почтить могилы своих родителей, умерших в Византии. Перед отъездом она собрала своих близких людей и дала им наставления по управлению обеими обителями. Затем простилась со всеми, поскольку не надеялась увидеться вновь. Настоятельницей Спасского монастыря стала сестра Евдокия, настоятелем Богородичного – брат Давыд. Двоюродная сестра Евпраксия решила сопровождать паломницу.

Узнав об отъезде всеми почитаемой игуменьи, горожане пришли проводить ее в дальний путь, многие плакали, опасаясь, что Евфросиния уже не вернется назад. Ведь ей было около 70 лет, и по меркам того времени она считалась очень старой.[643]

В «Житии» не указано, в каком году Евфросиния отправилась в свое путешествие. Исследователи высказывали различные точки зрения на этот счет, но большинство сошлось на мнении, что это было в 1173 г., поскольку в тексте указано, что по дороге паломники встретили войско императора Мануила I Комнина, направлявшегося в Венгрию. Этот поход состоялся в 1173 г., когда Мануил после кончины короля Стефана захотел посадить на венгерский престол своего ставленника Белу III. Дополнительным аргументом в пользу данной точки зрения являются обнаруженные в архиве киевской митрополии сведения о том, что Евфросиния умерла в 1173 г.[644]

Император, видимо, вспомнил о щедрых дарах, присланных Евфросинией за икону Эфесской Богоматери, поэтому с почетом приветствовал ее и дал провожатых до Константинополя. Его покровительство помогло полоцким паломникам достаточно быстро получить аудиенцию у самого константинопольского патриарха. Тот в свою очередь разрешил им осмотреть константинопольские святыни. В «Житии» отмечено, что Евфросиния побывала не только в Софийском соборе, но и многих городских церквях. Около них она, видимо, искала могилы своих родных. После этого путешественники стали готовиться к продолжению паломничества, уже в Иерусалим. Закупили продовольствие, нашли проводника и т. д. Евфросиния заранее приобрела красивую золотую кадильницу, которую собиралась оставить в качестве дара на Гробе Господнем.[645]

В «Житии» ничего не сообщается о том, каким увидели паломники Иерусалим, но этот пробел можно восстановить из описания, сделанного игуменом Даниилом.

Уже на подступах к святому городу паломники могли обозреть его целиком, поскольку он лежал посреди каменных гор в долине. Это зрелище было настолько величественным, что верующие падали на колени и, воздев руки к небесам, обращались с благодарственными словами к Богу, позволившему им лицезреть свои святые места. Сверху были видны: столп Давида, Елеонская гора, храм Святая Святых и церковь Вознесения с Гробом Господним. Спустившись в долину, паломники оказывались сначала у церкви Стефана Первомученика с его гробницей, потом шли мимо каменной горы, прозванной Адом, и наконец через большие ворота входили в святой город.[646]

Даже не позаботившись о ночлеге и еде, Евфросиния тут же отправила слугу Михаила к местному патриарху за разрешением на посещение храма Воскресения Господня – главной цели своего путешествия. Когда все формальности были соблюдены, она тут же устремилась к заветной церкви, чтобы почтить Гроб Господен. Вблизи оказалось, что Воскресенская церковь круглая в плане и сверху как бы накрыта высоким шатром. Внутри было несколько этажей. На самом верхнем располагались палаты патриарха, ниже был алтарь, напротив него – Христовы врата, ведущие в подземную церковь с Гробом Господним. Над алтарем было мозаичное изображение Христа.

Провожатый объяснил паломникам, что в этом храме находится пуп земли, специальным образом выделенный на полу. Рассмотрев все святыни, Евфросиния попросила церковного служителя открыть Христовы врата. За ними оказалась небольшая, высеченная в скале пещерка, внутри – каменный постамент, Гроб Господен. Чтобы прикоснуться к нему, Евфросинии и ее спутникам пришлось встать на колени и буквально ползком добираться до святыни. После этого игуменья вынула золотую кадильницу и стала кадить, распространяя вокруг благовоние.[647]

Только после оказания почестей Христу паломники стали искать место для ночлега. Их приютили в монастыре Святой Богородицы, основанном русскими монахами. На следующий день Евфросиния вновь пошла в храм Воскресения и вновь оказала всяческие почести Гробу Господню. То же самое она сделала и на третий день. Затем поставила кадильницу на каменную плиту и, воздев руки к небу, воскликнула: «Господи Иисусе Христе! Я, грешная, прошу у тебя великую милость – прими мой дух в святом Твоем граде Иерусалиме!» Вернувшись в монастырь Богородицы, полоцкая паломница почувствовала слабость и, упав на ложе, воскликнула: «Слава Тебе, Владыко! Ты исполнил мою просьбу!»[648]

Однако, как повествует «Житие», состояние Евфросинии очень обеспокоило ее спутников. Они отправились к священной реке Иордан, чтобы ее святой водой исцелить больную. Игуменья с радостью попила и даже облила себя принесенной влагой, но лучше ей не стало. Ведь она не желала выздоравливать и мечтала лишь о том, чтобы быть похороненной в святой земле. В последние дни жизни Евфросинию заботили только собственные похороны – где и как она будет погребена. Почему-то ей захотелось, чтобы ее могила была около церкви св. Саввы, но представители местного духовенства заявили, что около этого храма запрещено хоронить женщин. Спутники игуменьи выяснили, что многие святые женщины похоронены в Феодосиевой лавре около Вифлиема. Там покоились: мать св. Саввы, мать Козмы и Демиана, мать св. Феодосия. Евфросинии также захотелось лежать рядом с ними. Поэтому своим спутникам она повелела купить гроб и все необходимое для похорон. Когда все ее указания были выполнены, игуменья помолилась, причастилась и спокойно отошла в мир иной. В «Житии» отмечено, что это случилось 24 мая.[649]

Поведение Евфросинии перед смертью говорит о том, что она окончательно отрешилась от всего земного и думала только о своей будущей загробной жизни среди святых жен. Близкие и родные для нее в это время уже не существовали.

Текст «Жития» заканчивается похвалой полоцкой святой с перечислением ее достоинств: «помощница обидимым, скорбящим – утешение, нагим – одеяние, больным – посещение». Автор полагал, что она, подобно солнцу, просветила и обогрела Полоцкую землю, и сравнивал ее с другими святыми: св. Дмитрием из Селуни, Борисом и Глебом из Вышгорода.[650]

Несомненно, богоугодная деятельность Евфросинии прославила Полоцк среди русских земель значительно больше, чем ее родственники-князья, совершавшие нападения на другие города, ссорившиеся с великим князем и друг с другом.

Культ почитания Евфросинии как святой, видимо, стал складываться в Полоцке сразу после возвращения ее спутников на родину. Этому способствовали и ее родственники, и монахи двух ее монастырей. Оснований для ее канонизации было больше, чем достаточно: праведная жизнь, истовое служение Богу с раннего возраста, просветительская деятельность, основание двух монастырей и возведение двух храмов, а также украшение их особо почитаемыми святыми реликвиями. Поначалу, видимо, были сложены каноны в ее честь, которые исполнялись во время службы в полоцких церквях. Потом на основании главных фактов ее биографии было сложено предание. Все это вместе и легло в основу жития, составленного макарьевскими книжниками.

В. Б. Перхавко предположил, что первоначальный текст «Жития Евфросинии» был составлен монахом Бельчицкого монастыря Варсонофием, который совершил паломническую поездку по святым местам Палестины и, вероятно, знал о своей предшественнице игуменье Спасского монастыря. Свое сочинение он мог написать в 1456 г. Окончательный же текст «Жития» должен был появиться только после официальной канонизации Евфросинии в 1547 г. Интересно отметить, что католики также почитают полоцкую святую.[651]

Многих исследователей заинтересовала судьба мощей Евфросинии, поскольку в конце ХVII в. выяснилось, что они находятся в дальних пещерах Киево-Печерской лавры. Некоторые историки в связи с этим высказали мнение, что полоцкая игуменья вообще не ездила в Иерусалим, а посетила Киев и там умерла. Другие решили, что Евфросинию Полоцкую спутали с Евфросинией Мстиславной, отправившейся в Палестину после ссоры с сыном, венгерским королем Белой III. Но, как известно, мать короля вернулась на родину и погребена была там. Третьи ученые полагали, что Евфросиния умерла в Иерусалиме, но после захвата города турками в 1187 г. кто-то из паломников вывез ее мощи на Русь, в Киев.[652]

Б. М. Клосс предположил, что мощи святой перевез в Киев монах Аммон Многотрудный, живший в ХIII в. и неоднократно совершавший паломничество в Иерусалим. Он также был похоронен рядом с Евфросинией в дальних пещерах Киево-Печерской лавры.[653]

В начале XX в. жители Полоцка добились переноса мощей своей святой из Киева в Спасский монастырь. Празднование по этому случаю проводилось с 19 апреля по 23 мая 1910 г. В 1922 г. советские антропологи исследовали мумифицированные останки Евфросинии и пришли к выводу, что они могли сохраниться как в сухом климате Палестины, так и в пещерах Киево-Печерской лавры, поскольку в этих местах микроклимат во многом схож.[654]

Вряд ли существуют основания сомневаться в паломничестве Евфросинии в Палестину. Ведь для авторов жития не было никакой надобности его выдумывать. Полоцкую игуменью провозгласили святой не за это путешествие, а за праведную жизнь и богоугодную деятельность на благо православной церкви.

Следует отметить, что достаточным основанием для канонизации многих русских святых было либо строительство храма, либо основание одного монастыря. В числе них Владимир и Анна Новгородские, Савва Сторожевский, Пафнутий Боровский, Евфимий Суздальский и многие другие игумены. Евфросиния же была и основательницей сразу двух монастырей, и строительницей двух храмов.

Трудно предположить, что Евфросинию Полоцкую русские книжники спутали с венгерской королевой Евфросинией Мстиславной, поскольку о ее жизни в Венгрии они вряд ли вообще знали.

Поэтому нет никаких оснований сомневаться в достоверности фактов, сообщенных в «Житии» Евфросинии Полоцкой. Ее жизнь была настолько полна богоугодных дел, что надобности в выдумке дополнительных фактов просто не было.

Подводя итог, следует отметить, что Евфросиния стала одной из первых местных святых, прославившейся своей праведной жизнью на всю страну, когда Древняя Русь уже фактически распалось на ряд самостоятельных княжеств. Ее деятельность пришлась на очень трудное для ее родной земли время. Из-за конфликта с великим Киевским князем Мстиславом Великим авторитет полоцких правителей в общерусском масштабе упал очень сильно. Полоцкое княжество было разорено и попало под власть чужака Изяслава Мстиславича. Исправить создавшуюся критическую ситуацию взялась Евфросиния. Сначала она основала два монастыря, в которые смогли постричься ее ближайшие родственники и благодаря этому избежали высылки в Византию. Потом с помощью вкладов в монастырскую казну удалось сохранить от разграбления часть богатств полоцких князей. На эти средства были построены два каменных храма, которые стали привлекать в Полоцк верующих со всех мест.

Праведной жизнью и богоугодной деятельностью Евфросиния завоевала доверие полочан. Поэтому и она смогла помочь старшему брату Василию изгнать князя-чужака и сесть на престол предков. Совместными усилиями они начали возрождать прежнее процветающее Полоцкое княжество. Правда, после смерти святой процесс дробления Полоцкой земли на небольшие уделы продолжился. Это ослабило ее правителей и привело к тому, что к середине

ХIII в. вся территория была захвачена великими литовскими князьями. В приложении дана хронологическая таблица и схема родственных связей полоцких князей.

В древнейших летописях практически нет никаких сведений о жене новгород-северского князя Игоря Святославича, ставшего героем прославленной поэмы «Слово о полку Игореве». Данные о ней содержатся только в самой поэме, где она названа Ярославной и где помещен ее плач по поводу пленения мужа. Однако в самом начале XIX в. в исторической литературе появились сведения, что Ярославну (это отчество) звали Евфросинией, что она являлась второй женой Игоря Святославича и вышла за него замуж в 1184 г. В это время ей было только 16 лет, значит, родилась она в 1169 г. Эти факты повторяются в предисловиях ко многим современным изданиям «Слова о полку Игореве».[655]

Источник этих сведений о жене Игоря неизвестен. К тому же ни Н. М. Карамзин, ни С. М. Соловьев, глубокие знатоки истории Древней Руси, не знали ни настоящего имени Ярославны, ни года ее рождения и даты свадьбы.

Советский исследователь А. В. Соловьев подверг сомнению данные о супруге Игоря Святославича, приводимые в изданиях «Слова» XIX и ХХ вв. Он убедительно доказал, что сыновья новгород-северского князя: Владимир, Роман, Святослав, Ростислав и Олег были не от мифической первой супруги, а именно от Ярославны – дочери галицкого князя Ярослава Осмомысла. После смерти дяди Владимира Ярославича брата Ярославны они были приглашены на княжение в Галич.[656]

В. О. Творогов попытался выяснить источник подробных сведении о Ярославне, появившихся в XIX в. Он решил, что имя Евфросиния было взято исследователями из составленного Екатериной II «Родословника князей великих и удельных рода Рюрика», который был опубликован в 1800 г.[657] В это издание имя жены князя Игоря попало из Любецкого синодика, содержащего перечень черниговских князей и имена их жен. Хотя в данном памятнике по непонятной причине вообще не было имени Игоря Святославича, правившего в Чернигове с 1198 по 1202 г., некоторые исследователи решили, что он все же упомянут, но под монашеским именем Феодосий (крестильным именем Игоря было Георгий), женой же Феодосия названа как раз Евфросиния.[658] Е. О. Творогов решил, что оснований считать Феодосием постригшегося в монахи князя Игоря нет, как и оснований называть жену князя Игоря Евфросинией.[659]

В «Энциклопедии «Слова о полку Игореве» указано, что имя Евфросиния у жены Игоря Святославича впервые появилось во вступительной заметке к переводу «Слова о полку Игореве», дошедшего в трех списках ХVIII в. Ни автор этого текста, ни источник его данных неизвестен. Автор энциклопедической статьи вновь обратился к Любецкому синодику и обнаружил, что хотя князь по имени Феодосий в перечне занимает имя Игоря Святославича, при этом не оговорено, что тот принял постриг. Поэтому он также решил, что нет веских оснований считать, что Ярославну звали Евфросинией.[660]

Однако сам факт, что имя Феодосия помещено в Любецком синодике там, где должно было быть имя Игоря Святославича, а его самого нет, говорит о наличии веских оснований предполагать, что перед самой смертью новгород-северский князь принял постриг. Так поступали многие князья в то время, надеясь с помощью пострига искупить все свои грехи. При этом его жена могла не следовать примеру мужа и оставаться в миру, поскольку у нее были дети или внуки, которых следовало воспитывать. (Как известно, в семье Игоря было пять сыновей и одна дочь.)

О постриге Игоря перед самой смертью современники могли и не знать, поэтому в синодике оказалось зафиксированным только монашеское имя без пояснений. К примеру, в Ипатьевской летописи вообще нет записи о смерти Игоря Святославича. В Лаврентьевской летописи она значится под 1202 г., но очень краткая: «Преставися князь Черниговьскы Игорь».[661] При этом не указано ни число, ни месяц, ни место захоронения, ни даже отчество князя. Для сравнения можно отметить, что ниже в Лаврентьевской летописи идет запись о смерти жены великого князя Владимирского Михаила Юрьевича Февронии, в которой указаны число, месяц, церковный праздник в этот день и место захоронения княгини.[662]

Различная степень подробности записей о смерти Игоря и Февронии говорит о том, что летописец, скорее всего, находился во Владимиро-Суздальской земле и был плохо осведомлен об обстоятельствах похорон черниговского князя.

Таким образом, думается, что версия о том, что перед смертью князь Игорь принял постриг и стал иноком Феодосием, имеет право на существование. Оснований для нее не меньше, чем у версии о пострижении под именем Феодосий преемника Игоря князя Олега Святославича, которую выдвигают некоторые исследователи.[663] Можно заметить, что у князей по имени Олег крестильными именами часто были либо Михаил (Олег Святославич), либо Павел (Олег Игоревич), а Феодосий ни у кого не встречается. Более того, это имя никогда не встречалось у кого-либо из князей, поскольку, возможно, считалось церковным.

Если все же предположить, что Игорь перед смертью стал иноком Феодосием, то тогда его жену звали Евфросинией. Поскольку каких-либо других мнений по этому вопросу в литературе нет, то условно именем Ярославны все же можно считать Евфросиния.

Следует отметить, что А. А. Зимин, отрицавший подлинность «Слова о полку Игореве», полагал, что имя Евфросиния было придумано историками ХVIII-ХIХ вв., поскольку оно часто встречалось в летописях.[664] Этот вывод исследователя представляется необоснованным и потому, что в древнейших летописях имя Евфросиния достаточно редкое (по одному разу упоминается в Лаврентьевской и Ипатьевской летописях), и потому, что историки ХVIII-ХIХ вв. не были столь уж низкоквалифицированными.

Серебряные браслеты XII-XIII вв.

Следует отметить, что хотя вопрос об имени жены князя Игоря Святославича вызвал споры среди историков, самой ей посвящено совсем немного работ. К примеру, Б. А. Рыбаков, написавший о «Слове о полку Игореве» несколько фундаментальных работ, ограничился лишь таким замечанием: «С детских лет каждый из нас хранит в своей памяти прекрасный образ Ярославны. На крепостной стене, увенчивающей высокий берег Сейма, стоит русская женщина, перед ней расстилается необъятная степная равнина, на другом конце которой томятся в плену побежденные русские воины. Плач Ярославны в Путивле не просто обращение жены к далекому мужу, это олицетворенная Русь, призывающая к себе защитников».[665]

Поэтичности образа Ярославны посвятили ряд статей Д. С. Лихачев,[666] В. П. Адрианова-Перетц, О. А. Державина, Ф. Я. Прийма и другие авторы.[667] Личность же княгини привлекла внимание совсем немногих исследователей.[668] При этом никто из них не обратил внимания на тот факт, что в «Слове» жене князя Игоря уделено значительное место, и значит, для своего времени она была яркой и заметной личностью, достойной пера поэта. Поэтому попробуем по крупицам собрать из разных источников сведения о ней и составить исторический портрет.

Прежде всего, выясним, кем были родители Евфросинии. Ее отчество говорит, что отцом ее был князь Ярослав, но какой? Из текста Ипатьевской летописи выясняется, что братом княжны являлся сын Ярослава Владимировича Галицкого Владимир (под 1183 г. помечено, что Владимир приходился шурином князю Игорю Святославичу).[669] Таким образом выясняется, что отец княжны являлся одним из наиболее могущественных удельных князей, правителем обширного и богатого Галицкого княжества. За мудрость и осмотрительность современники прозвали его Осмомыслом. Свой род он вел от старшего сына Ярослава Мудрого Владимира Новгородского, умершего раньше отца и поэтому не оставившего потомкам родовых земельных владений. В течение долгого времени им пришлось добывать с оружием в руках в ходе междоусобных сражений собственное княжество.

Матерью Евфросинии являлась дочь Юрия Долгорукого Ольга. Она скорее всего была от второго брака князя с византийской принцессой Еленой, родственницей византийского императора, поэтому старшие сыновья Юрия Ростислав, Андрей, Иван, Глеб и Борис полностью родными для нее не были. Ее родней являлись Михаил и Всеволод Юрьевичи и оставшиеся в Византии братья.

Брак между родителями Евфросинии состоялся в 1150 г. и зафиксирован в Ипатьевской летописи.[670] В это время шла острая борьба за великое киевское княжение между Изяславом Мстиславичем и Юрием Долгоруким. Галицкий князь Владимир Володарьевич поддержал последнего. Возникшую дружбу скрепили свадьбой детей. Одновременно с Ольгой вышла замуж и ее сестра. Ее мужем стал сын черниговского князя Святослава Ольговича Олег. Он приходился Игорю братом, но был значительно его старше, видимо от другой матери. Правда, сестра Ольги оказалась недолговечной. По данным летописей, в 1165 г. второй женой Олега Святославича стала Агафья Ростиславна.[671] В итоге именно в 1150 г. будущие супруги Евфросиния и Игорь уже породнились, хотя первой еще не было на свете в это время, а второй только родился.

По мнению историков архитектуры, дружба галицкого князя Владимира Володарьевича с Юрием Долгоруким привела к тому, что галицкие зодчие были отправлены во Владимиро-Суздальскую Русь для возведения там каменных храмов. Именно они построили в Переславле-Залесском Спасо-Преображенский собор, схожий с аналогичными постройками в Галиче (одинаковые планы, состав раствора, городчатый пояс, используемый для украшения барабана и т. д.). При этом корни самой галицкой архитектуры этого периода они обнаружили в Малопольше.[672]

После отправки каменщиков во Владимиро-Суздальскую Русь новый галицкий князь Ярослав Осмомысл, сын Володаря, был вынужден пригласить зодчих из Венгрии. Они внесли в архитектуру Галича новые декоративные элементы – белокаменную резьбу. Поскольку с помощью жены Ярослав продолжал поддерживать дружеские отношения с владимиро-суздальскими князьями, то, как и отец, позволил своим строителям снова отправиться на северо-восток и выполнить заказ Андрея Боголюбского. Эта артель каменщиков также не вернулась в Галич. В итоге Ярославу пришлось нанимать в Европе иных мастеров. Они внесли в архитектуру Галича новые элементы – готические. На этот раз из-за ссоры с супругой галицкий князь не позволил мастерам ехать к владимиро-суздальским и каким-либо другим князьям. Поэтому башнеобразные, вытянутые постройки были возведены только в его городах – примером может служить церковь Пантелеймона.[673] Все это говорит о том, что родственные связи между князьями оказывали большое влияние на развитие всех сторон жизни на Руси, в том числе и на архитектуру. После смерти Владимира Володарьевича в 1153 г., как уже отмечалось, полновластным правителем почти всей Юго-Западной Руси стал Ярослав Осмомысл вместе с супругой Ольгой Юрьевной. Поначалу он продолжил политику отца, находящегося в состоянии войны с великим князем Киевским Изяславом Мстиславичем. Но после смерти последнего в 1154 г. наладил дружеские отношения с его сыном Мстиславом Изяславичем, княжившим во Владимире-Волынском.

Вскоре выяснилось, что волынский князь вместе с дядей Ростиславом Мстиславичем и черниговским князем Изяславом Давыдовичем решил начать войну с Юрием Долгоруким, чтобы свести его с великокняжеского престола. Ярослав Осмомысл также оказался на их стороне, поскольку был зол на тестя за то, что тот не выдал ему Ивана Берладника, двоюродного брата, претендовавшего на удел в Галицкой земле.[674] Естественно, что поведение мужа не могло понравиться Ольге Юрьевне. Именно в это время, т. е. 1157 г., между супругами и начались первые разлады и ссоры.

Точных данных о том, когда Евфросиния родилась, в источниках нет. Но, исходя из даты появления на свет ее первенца Владимира – 8 октября 1171 г. и даты свадьбы родителей, можно предположить, что она родилась приблизительно в 1154 г. Старшим ребенком в семье Ярослава и Ольги, видимо, был сын Владимир. Хотя точной даты его рождения в летописях нет, данное предположение напрашивается из сведений о его браке. В летописях указано, что в 1167 г. он женился на дочери черниговского князя Святослава Всеволодовича Болеславе.[675] Эта княжна приходилась будущему мужу Евфросинии князю Игорю двоюродной племянницей. На момент брака Владимиру могло быть 16 лет. Раньше его вряд ли бы стали женить, поскольку острой необходимости в этом не было. Тогда получается, что княжич родился в 1151 г., вскоре после свадьбы родителей.

Евфросиния была не единственной девочкой в семье. Н. М. Карамзин обнаружил сведения об одной из дочерей Ярослава Осмомысла, которая была выдана замуж за венгерского короля Стефана III, правившего в 1163-1172/73 гг., правда брак оказался краткосрочным из-за происков византийского императора Мануила, опасавшегося сближения галицкого князя с Венгрией.[676]

Можно предположить, что эта дочь Ярослава и Ольги была старше Евфросинии, поскольку ее брак был более выгодным. Таким же было замужество еще одной дочери галицкого князя, ставшей женой видного польского князя.[677] Из этих фактов напрашивается вывод, что в семье Евфросиния была младшей. Поэтому она была выдана замуж за Игоря Святославича из черниговских Рюриковичей, не имевшего на момент брака даже собственного удела. Но князь уже состоял в родстве с будущей супругой и через брата Олега, женатого первым браком на тетке Евфросинии, и через брата невесты, женатого на его двоюродной племяннице. Это, видимо, и стало главной причиной заключения брачного союза между Игорем и Евфросинией.

Хотя в летописях нет сведений о том, когда состоялась эта свадьба, из даты о появлении на свет их первенца Владимира (8 октября 1171 г.) можно предположить, что она состоялась в 1170 г. В это время невесте как раз должно было исполниться 16 лет.

Следует отметить, что на иерархической и имущественной лестнице Евфросиния стояла выше Игоря. Ее отец был одним из наиболее богатых и могущественных князей в то время. В «Слове о полку Игореве» ему дана исключительно восторженная характеристика:

«Галичкы Осмомысле Ярославе!
Высоко седиши на своем златокованном столе,
Подперев горы Угорские
Своими железными полки,
Заступив королеви путь,
Затворив Дунаю ворота,
Меча бремены чрез облака,
Суды рядя до Дуная.
Грозы твоя по землям текут;
Отворяеши Киеву врата,
Стрелявши с отня злата стола солтани за землями».[678]

По мнению Б. А. Рыбакова, в данном отрывке говорилось о том, что Ярослав Осмомысл контролировал торговлю по Дунаю, являвшемуся главной торговой артерией для многих европейских стран. Поэтому в этом отношении он превосходил Киев и даже мог в устье Дуная перекрыть путь для киевских купцов в Константинополь.[679]

О могуществе Ярослава Владимировича было хорошо известно в соседних странах. Поэтому в 1165 г. к нему приехал за помощью византийский царевич Андроник Комнин. Галицкий князь принял его очень радушно и выделил ему на содержание несколько городов. Вместе с гостем он пировал, развлекался охотой и т. д. Эта дружба, обеспокоила византийского императора Мануила I Комнина, и он отправил двух митрополитов уговаривать Андроника вернуться. В итоге царевич отбыл на родину, но навсегда запомнил свое приятное времяпровождение в Галицком княжестве.[680]

Киевские браслеты XII-XIII вв.

После визита Андроника отношения Ярослава Осмомысла с Византией, видимо, стали активно развиваться. При дворе галицкого князя появились греческие мастера: ювелиры, иконописцы, строители. В то же время достаточно интенсивный обмен был и с теми княжествами, где жили родственники Ярослава Осмомысла и его жены Ольги Юрьевны. Дело в том, что Ярославу пришлось заканчивать строительство большого каменного собора в Галиче, начатого еще его отцом. Это было четырехстолпное и четырехабсидное здание, окруженное галереей. Длина его достигала 37,5 м, ширина – 32,5. Толщина стен у основания была 1,5 м. П. А. Раппопорт, изучавший кладку собора, обнаружил, что состав раствора идентичен раствору во владимиро-суздальских храмах. (В его состав были включены гипс и древесный уголь.) Данная особенность историков архитектуры подтверждает мнение о том, что Успенские соборы в Галиче и во Владимире строили одни и те же мастера, при этом первый был более ранним.[681] Женитьбе Ярослава на Ольге Юрьевне сделала культурный обмен между Галицким и Владимиро-Суздальским княжествами еще более интенсивным.

Ярослав Осмомысл, видимо, всю жизнь занимался украшением своего Успенского собора, поэтому в 1187 г. был в нем похоронен в каменном саркофаге, как и другие князья – строители соборов.[682]

К постройкам Ярослава историки архитектуры относят также храм-ротонду Ильинского монастыря, храм-квадрифолий на берегу р. Ломницы, церковь Спаса и Кирилловскую церковь.[683] Возможно, какие-то из этих сооружений были посвящены святым покровителям отца Ярослава, его самого или княгини Ольги. Их крестильные имена неизвестны.

В. Н. Татищев, используя материалы из недошедших до нас источников, писал, что в княжение Ярослава Владимировича «Галицкая земля изобиловала, процветала и множилась в людях, зане ученые хитрецы и ремесленники от всех стран к нему приходили и грады населяли, которыми обогащалась земля Галицкая во всем. По Дунаю города укрепил, купцами населил, торгуюсчими через море во Греки».[684]

Все это говорит о том, что Евфросиния росла в обстановке полного материального благополучия. В быту ее окружали изделия из различных стран, в гостях у отца она могла видеть много иностранцев, которые дарили всевозможные изысканные вещицы, книги, ювелирные украшения. Для Руси Галич как бы являлся южными воротами в европейские страны. В этом отношении небольшие черниговские городки, лежавшие вдали от главных торговых путей, значительно ему уступали.

Детство и юность князя Игоря были не столь благополучными, как у его невесты. Он был сыном черниговского князя Святослава Ольговича, близкого друга Юрия Долгорукого. С его помощью ему удалось завладеть Новгород-Северским, Путивлем, Любичем, Утенем, Всеволожом, Моравийском и другими городами. В 1155 г. он даже смог получить Чернигов, хотя старшим в роду не был. Пока отец был жив (он умер в 1164 г.), жизнь Игоря была достаточно безоблачной, хотя он знал, что главным наследником является его старший брат Олег. На момент смерти отца Игорю было только 13 лет. Его двоюродный брат Святослав Всеволодович сумел захватить Чернигов и не выделил Игорю никаких земельных владений. Поэтому княжичу пришлось перебраться к брату Олегу в Новгород-Северский. После женитьбы на Евфросинии он, видимо, получил во владение Путивль.[685]

В этом небольшом городке почти на окраине Черниговского княжества и началась семейная жизнь Евфросинии. Одной из первых каменных построек, возведенной молодыми супругами, была небольшая церковь – четырехстолпная, трехабсидная, как показали раскопки. Общая длина ее достигала 20 м, ширина – 16,6. При этом толщина стен достигала 1,7 м. В этом отношении она походила на церковные постройки Галича.[686]

Евфросиния наверняка с детских лет была свидетельницей ссор отца с матерью, имевших различные политические пристрастия. Ольга Юрьевна во время всех междоусобиц была на стороне своих ближайших родственников, сначала отца, потом – братьев. Ярослав Осмомысл своих родичей не любил, в частности Ивана Берладника, и был склонен водить дружбу с ближайшими соседями, например с Мстиславом Изяславичем. Это привело к тому, что конфликты между супругами постоянно вспыхивали с новой силой и, наконец, закончились полным разрывом.

События 1171 г. показывают, что Евфросиния была на стороне матери, а ее муж Игорь Святославич вошел в объединенную дружину князей, которая захватила Киев и изгнала из него Мстислава Изяславича. Вместо него на великокняжеский престол взошел брат Ольги Юрьевны Глеб.[687] Все это очень не понравилось Ярославу Осмомыслу. Он даже отправил свои дружины на помощь изгнанному Мстиславу Изяславичу, считая его своим приятелем.[688]

Так семья Евфросинии раскололась на два враждующих лагеря. Желая отомстить супруге за вмешательство в политические дела, Ярослав завел любовницу по имени Настасья, совсем не знатного происхождения. Та родила ему сына Олега, которого князь стал считать выше первенца Владимира и пообещал оставить именно ему Галицкое княжество. В итоге в 1173 г. взаимоотношения Ольги Юрьевны с мужем настолько обострились, что вместе с сыном Владимиром и частью бояр она бежала к дочери в Польшу. Там изгнанники пробыли 8 месяцев, пока не получили из Галича письмо от своих сторонников. В нем писалось, что бояре схватили разлучницу Настасью и сожгли ее. Сына ее посадили под стражу, а с Ярослава Владимировича взяли клятву, что он будет жить с законной супругой по-прежнему.[689]

На примирение с женой Ярослава подтолкнули не только бояре, но и известие из Киева, что соперник его друга Мстислава Изяславича, Глеб Юрьевич, умер.

Интересно отметить, что в Ипатьевской летописи обнаруживаются следы летописания, которое могли вести при дворе Игоря Святославича и Евфросинии. Так, в ней под 1173 г. четко зафиксировано появление в их семье первенца Владимира – 8 октября.[690] Исследователи, правда, относят это событие к 1171 г.[691] В масштабах всей страны данное событие вряд ли было важным, поскольку в это время Игорь владел крошечным уделом на окраине Черниговского княжества, а сам Владимир в будущем так и не стал видным политическим деятелем. Запись о рождении княжича могла быть сделана только в семейном летописце, хотя его вела, вероятнее всего, мать Евфросинии Ольга Юрьевна, оказавшаяся вскоре при путивльском дворе. Можно предположить, что Ольга Юрьевна занялась летописанием, чтобы с его помощью отстоять права сына на Галицкое княжество. В этом отношении она следовала примеру Тертрузи, но при этом она фиксировала и события в семье младшей дочери.

Так семейный характер носит и запись 1174 г. о походе Игоря Святославича против половцев, направлявшихся к Переяславлю. В общерусском масштабе и это событие не было особо важным, однако летописец описал его со всеми подробностями.[692] Далее в этой же годовой статье подробно рассказано о ссоре брата Евфросинии Владимира с отцом и его бегстве из Галича.[693] В последующем в этот конфликт были втянуты многие видные князья и даже поляки. Ярослав Осмомысл нанял их за очень крупную по тем временам сумму – 3000 гривен, для того чтобы они схватили Владимира и княгиню Ольгу Юрьевну. В итоге многие князья, даже родственники беглецов, побоялись приютить их у себя, и им пришлось некоторое время скитаться по всей Западной Руси. Достаточно надежно они смогли укрыться только в Чернигове у тестя Владимира.[694] В это время Евфросиния, несомненно, встретилась с матерью и показала ей своего первенца Владимира. В новом конфликте между родителями она опять приняла сторону матери.

Вскоре брат Евфросинии Владимир невольно оказался втянутым в борьбу за киевский великокняжеский престол. Претендовавшие на него братья Ростиславичи захватили в плен Всеволода Юрьевича, брата Андрея Боголюбского, с племянником и согласились освободить только в обмен на Владимира Ярославича. Таким путем они хотели склонить на свою сторону Ярослава Осмомысла. Их поведение настолько возмутило Андрея Боголюбского, что он начал с ними широкомасштабную войну. В его войске оказался и муж Евфросинии Игорь. Летописец неоднократно отмечал, что он бился бок о бок с освобожденным Всеволодом Юрьевичем будущим великим князем Владимирским Всеволодом Большое Гнездо.[695] Особое внимание к Игорю Святославичу опять же выглядит неслучайным, поскольку в этой междоусобице участвовало много князей и Игорь был отнюдь не главным.

Далее в Ипатьевской летописи под 1175 г. зафиксировано рождение у Евфросинии еще одного сына, Олега, крещенного под именем Павел.[696] Эта запись также представляется выпиской из летописца семьи Евфросинии и Игоря.

Под этим же годом в Ипатьевской летописи достаточно подробно описаны распри между родственниками Игоря Святославича. Его старший брат затеял междоусобие с двоюродным братом Святославом Всеволодовичем, княжившим в Чернигове. Дело, видимо, было в том, что черниговский князь пытался захватить Киев. Он выгнал из него луцкого князя Ярослава Изяславича, взял в плен его жену и сына и разграбил все его добро. В это время Олег, видимо, решил овладеть Черниговым. Узнав об этом, Святослав Всеволодович тут же вернулся в родной город, поскольку не надеялся укрепиться в Киеве. Он помирился с Ярославом Изяславичем и напал уже на владения двоюродного брата. Естественно, что в этот конфликт был втянут и Игорь Святославич.[697] Вновь родные Евфросинии оказались на противоположных сторонах баррикады: брат Владимир – с тестем, а муж – со своим братом Олегом.

Пока черниговские князья выясняли между собой отношения, в Боголюбове произошли трагические события, затронувшие всю Русь. Всесильный, диктовавший свою волю князь Андрей Боголюбский был убит. Тут же встал вопрос о том, кто станет новым великим князем Владимирским. Больше всего прав на вакантный престол было у братьев погибшего князя, Михаила и Всеволода Юрьевичей. Помогать им взялся черниговский князь Святослав Всеволодович. Естественно, что мать Евфросинии Ольга Юрьевна была заинтересована в том, чтобы во Владимире вокняжились ее братья. Однако муж Евфросинии Игорь Святославич оказался в числе их противников, поскольку действовал заодно со старшим братом Олегом, продолжавшим междоусобную борьбу со Святославом Всеволодовичем. Более того, на свою сторону они привлекли Ростиславичей, племянников Михаила и Всеволода Юрьевичей. Те с их помощью захватили Владимиро-Суздальское княжество.[698]

Золотые диадемы XII-XIII вв. из кладов, зарытых в землю во время нашествия Батыя в 1240 г.

Несомненно, сложившаяся ситуация очень не нравилась Евфросинии, поскольку разлучала ее с матерью и родственниками по ее линии. Поэтому она наверняка предпринимала множество усилий для урегулирования конфликта. Наконец после того как в 1175 г. Новгород-Северский был осажден дружинниками Святослава Всеволодовича и князьям Святославичам стал грозить плен, они помирились с двоюродным братом.[699]

В мае 1176 г. Михаил и Всеволод Юрьевич при поддержке черниговского князя направились к Владимиру, чтобы с мечом в руках добыть отчий престол. После нескольких боев их поход завершился полной удачей. На владимиро-суздальский престол взошел сначала Михаил Юрьевич, а после его смерти – Всеволод Юрьевич, прозванный Большое Гнездо. Это позволило матери Евфросинии Ольге Юрьевне наконец-то обрести покой. Вместе с женами Михаила и Всеволода она переселилась из Чернигова во Владимир-на-Клязьме. Интересно отметить, что факт переезда княгинь был зафиксирован в летописи.[700]

Вокняжение во Владимире братьев Юрьевичей усилило позиции Святослава Всеволодовича в борьбе за киевский престол. В 1177 г. и он въехал в Киев победителем, отдав Чернигов брату Ярославу.[701]

Таким образом, ближайшие родственники Игоря Святославича и Евфросинии Ярославны стали самыми влиятельными князьями на Руси. Но на их собственном положении это никак не отразилось. Семья постоянно увеличивалась, а земельные владения оставались прежними. В 1176 г. на свет появился третий сын Святослав, получивший в крещении имя Андреян, за ним еще два мальчика: Роман и Ростислав.[702] Их годы рождения в летописи не зафиксированы, поскольку Ольга Юрьевна уже переехала во Владимир.

Только в 1180 г. после смерти старшего брата Олега Игорь Святославич смог расширить свои владения. Он получил Новгород-Северский и переехал с семьей в этот город. Путивль же стал считаться уделом старшего сына Владимира. Улучшение материального положения позволило Евфросинии пригласить к себе брата Владимира с семьей. После бегства из Галича он так и не смог найти пристанища. Дружеские отношения между киевскими и владимирскими князьями были скреплены браком сына Святослава Всеволодовича Владимира с дочерью к тому времени скончавшегося Михаила Юрьевича.[703]

Интересно отметить, что в своей летописи Ольга Юрьевна даже зафиксировала факт крещения в 1180 г. дочери Всеволода Большое Гнездо Сбыславы-Пелагеи, поскольку стала крестной матерью малютки.[704] Естественно, что в масштабах страны это было очень незначительное событие. Тем более, что ранее вообще крайне редко в летописях сообщалось о рождении девочек в княжеских семьях. Это еще раз доказывает, что летописные записи велись либо самой Ольгой Юрьевной, либо кем-то из ее окружения.

В 1180 г. междоусобие между Святославом Всеволодовичем и Всеволодом Большое Гнездо вновь прервало связь между Евфросинией и ее матерью. Настоящая война между двумя великими князьями продолжалась почти 2 года. Причиной ее была жалоба зятя Святослава Всеволодовича, Романа Глебовича, на притеснения со стороны владимиро-суздальского правителя.[705] В это время новгород-северский князь должен был поддерживать своего двоюродного брата, великого князя Киевского. Ольга Юрьевна, конечно, была на стороне своего родного брата, великого князя Владимирского, но в разгар междоусобицы в 1181 г. она умерла. В Ипатьевской летописи этому событию посвящена целая годовая статья: «В лето 6689 (1181) преставися благоверная княгини Ольга, сестра Всеволожа великого, нареченая чернечьскы Офросенья, месяца июля в 4 день; и положена в святей Богородици Золотоверхой».[706] Из этой записи становится известно, что княгиня перед смертью приняла постриг и стала Евфросинией, возможно в честь младшей дочери. Владимирцы, очевидно, уважали ее, поэтому похоронили в главном городском соборе. (Можно вспомнить, что такой чести удостаивались очень немногие княгини.)

Интересно отметить, что в летописных записях, которые, видимо, вела Ольга Юрьевна, много сведений о различных браках. Так, под 1179 г. указано, что Святослав Всеволодович женил своего сына Всеволода на дочери польского короля Казимира. В этом же году другой сын Святослава Всеволодовича, Владимир, стал мужем дочери Михаила Юрьевича, брата Всеволода Большое Гнездо. В следующем году Ярослав Всеволодович Черниговский отдал дочь за переяславского князя Владимира Глебовича. За эти же годы содержатся данные о смерти княгинь: жены рязанского князя Глеба, жены великого князя Киевского Всеволода Ольговича, Марии.[707] Естественно, что такие события были важны именно для женщины.

Двухлетняя междоусобица двух великих князей, киевского и владимирского, закончилась свадьбами: Глеб Святославич стал мужем дочери Рюрика Ростиславича, Мстислав Святославич женился на сестре Марии Ясыни, жены Всеволода Большое Гнездо. Судя по данным летописи, двойная свадьба была устроена грандиозной.[708]

Замирившись, великие князья решили начать борьбу с извечными врагами Руси половцами и для участия в походах стали привлекать всех князей. Не остался в стороне и муж Евфросинии Игорь Святославич, который обязан был входить в дружину киевского князя. В Ипатьевской летописи описаны два похода Святослава Всеволодовича в степи в 1183 и 1184 гг., закончившихся полной победой. Правда, в последнем Игорь Святославич не принял участия под предлогом того, что должен защищать свои владения от возможных нападений степняков с юго-востока в районе Переяславля. Киевский князь в то время направил свой главный удар в устье Днепра.[709]

Интересно отметить, что под 1183 г. в Ипатьевской летописи зафиксирован первый факт местничества, касавшийся Игоря Святославича. Ему было поручено довести до Киева великокняжеские полки. Одновременно из степей возвращался переяславский князь Владимир Глебович, который захотел идти первым, ссылаясь на то, что по своему рангу ему полагалось стоять впереди новгород-северского князя. Однако Игорь ему не уступил, полагая, что по просьбе двоюродного брата возглавляет киевское великокняжеское войско. В ответ рассерженный Владимир Глебович повелел своим дружинникам разграбить новгород-северские города.[710] С этого времени между князьями началась вражда.

После успешного похода Святослава Всеволодовича против половцев в 1184 г. Игорь Святославич решил сам нанести удар по степнякам. В союзники он взял ближайших родственников: брата Всеволода, племянника Святослава Ольговича и сына Владимира, уже самостоятельно княжившего в Путивле. Вполне вероятно, что амбициозному новгород-северскому князю хотелось быть главнокомандующим пусть небольшого, но своего войска. На этот раз ему повезло, поход закончился удачей. Это, очевидно, окрылило всех его участников на новые подвиги, сулящие большую выгоду: коней, скот, всевозможное добро.[711]

Естественно, что Евфросиния не могла отговорить мужа от опасных военных действий против коварных и сильных противников. Ей приходилось лишь со страхом ждать возвращения самых близких людей.

В следующем году Игорь Святославич решил повторить поход в степи. В Ипатьевской летописи четко зафиксировано его начало: 23 апреля 1185 г. во вторник. Есть о нем сведения и в Лаврентьевской летописи, но не более краткие и без подробностей.[712] Как известно, именно этот поход привлек внимание и знаменитого автора «Слова о полку Игореве». Исследованию этого памятника посвящена огромная литература, поэтому в данной работе будут рассмотрены лишь отдельные вопросы, в основном касающиеся Евфросинии Ярославны.

Если в летописях нет никаких сведений о жене князя Игоря, то в «Слове» ей отведено несколько поэтических страниц. Но и в этом произведении нет ее полного имени, указано только отчество – Ярославна. Это указание отчества княгини представляется довольно странным, поскольку замужних княгинь в то время называли либо по имени мужа (в этом случае Евфросиния была бы Игоревой), либо по имени сына, но с указанием, что она его мать (если она уже была вдовой, а сын известным человеком), понятное именование княгини привлекло внимание целого ряда исследователей, но достаточно убедительно объяснить его никто не смог.

Причина именования в «Слове» жены Игоря только по отчеству могла быть связана с тем, что в то время русские князья уже стояли на разных ступенях иерархической лестницы. Отец Евфросинии, несомненно, был выше новгород-северского князя и более уважаем, поэтому его дочь автор поэтического произведения мог называть, исходя из имени отца, а не мужа, совершившего необдуманный поход. Этим отчеством автор «Слова» мог подчеркнуть, что Игорь был недостоин того, чтобы его жена именовалась, исходя из его имени.

Еще одной странностью сюжета «Слова», связанного с Евфросинией, являются географические названия. Так, в нем отмечено, что голос Ярославны слышался на Дунае. Но эта река была далеко от Новгород-Северского княжества. Потом княгиня оказалась в Путивле, стоящем на р. Сейм. Но при этом она обращалась к Днепру-Словутичу за помощью. Объяснить все эти пространственные нестыковки сложно. Можно лишь предположить, что автор «Слова» в поэтической форме представил действия княгини после того, как она узнала о пленении мужа и сына половцами. Зная, что за самых близких людей ей придется отдать большой выкуп, она тут же отправилась к отцу в Галич, чтобы попросить у него большую сумму денег. Тот, вероятно, не дал, и княгини пришлось ехать за необходимой помощью в Киев к Святославу Всеволодовичу. Не добившись ощутимых результатов, Евфросиния была вынуждена переехать в Путивль, находящийся близко от половецких степей, и там ждать вестей о муже и сыне.

Интересно отметить, что автор «Слова», обращаясь к русским князьям с призывом отомстить за поражение Игоря, первыми называет ближайших родственников Евфросинии, а не самого князя. Это и родной ее дядя Всеволод Большое Гнездо, и отец Ярослав Осмомысл, и его друзья и ближайшие соседи: владимиро-волынские князья Роман Мстиславич и Мстислав Ярославич. Среди перечисленных князей вообще нет черниговских правителей, а основателю их рода Олегу Святославичу даже дана отрицательная характеристика.[713] Кроме того, в «Слове» упомянута жена брата Игоря Всеволода – «милая ясная Глебовна», о которой в летописях нет никаких данных. С явной симпатией рассказано и о ее брате Владимире, тяжело раненном во время нападения половцев на Переяславль.[714] Оба были двоюродными сестрой и братом Евфросинии. Игорь же враждебно относился к переяславскому князю Владимиру Глебовичу и конфликтовал с ним. Все это говорит о том, что автор «Слова» с большей симпатией относился к родственникам Евфросинии Ярославны, нежели к родичам ее мужа, черниговским князьям. К тому же он явно критиковал и Ростиславичей, Рюрика и Давыда, с которыми особой близости у матери и отца Евфросинии никогда не было.

Поход князя Игоря Святославовича в 1185 г. (схема Б. А. Рыбакова)

Современный историк А. А. Горский высказал мнение, что автор «Слова» был близок к двум великим князьям-соправителям – Святославу Всеволодовичу и Рюрику Ростиславичу. Однако вряд ли обоснованно, учитывая его симпатии к князьям. Спорным выглядит и его предположение исследователя о том, что из плена Игорь Святославич вернулся в 1188 г.[715] Дело в том, что под 1183 г. в Ипатьевской летописи сообщено, что брат Евфросинии Владимир в очередной раз был изгнан отцом из Галича. Сначала он обратился за помощью к владимиро-волынскому князю Роману Мстиславичу, но тот его не принял. Потом он поехал в Дорогобуж к Ингвару Ярославичу, от него к Давыду Ростиславичу в Смоленск, далее – в Туров к Святополку и, наконец, к дяде Всеволоду Юрьевичу в Суздаль. Никто из князей не захотел оказать ему поддержки и приютить. В итоге он отправился к сестре в Новгород-Северское княжество и был принят почему-то в Путивле, а не в главном городе княжества. Возможно, Путивль был дан Владимиру на содержание. Летописец отметил, что Игорь встретил его с любовью и 2 года оказывал ему гостеприимство. Потом он смог помирить Владимира с отцом, вероятно, используя для этого жену. На родину беглец поехал в сопровождении племянника Святослава, женатого на дочери влиятельного князя Рюрика Ростиславича.[716]

Исследователи полагают, что отъезд Владимира из Галича был не в 1183 г., а в 1184. Несложные подсчеты показывают, что на родину изгнанник должен был вернуться в 1187 г., но до смерти отца, скончавшегося 1 октября 1187 г. Ведь согласно летописным данным, Владимир застал Ярослава Осмомысла живым и выслушал его завещание.[717]

Упоминание в летописи о Святославе Игоревиче как зяте Рюрика Ростилавича дает возможность уточнить время отъезда Владимира из Новгород-Северского княжества – после Пасхи, поскольку после этого праздника, приходящегося на 29 марта, состоялась свадьба Святослава и Рюриковны.[718]

На основе всех этих данных можно сделать вывод, что Игорь должен был вернуться из плена до отъезда Владимира Ярославича, т. е. либо в конце 1186 г., либо в самом начале 1187. Первое предположение кажется более верным, поскольку для примирения Ярослава с сыном необходимо было какое-то время. Дополнительным аргументом в пользу того, что Игорь вернулся из плена приблизительно в конце 1186 г., является и то, что в Ипатьевской летописи данное событие помещено раньше, чем смерть Владимира Глебовича Переяславского, умершего 18 апреля 1187 г.[719]

Таким образом, если считать, что Игорь вернулся из плена в конце 1186 г., то получается, что отсутствовал он недолго. Евфросинии не пришлось собирать огромную сумму денег для его выкупа. Удачно решилась и судьба плененного сына Владимира. Кончак решил выдать за него замуж свою дочь, поэтому опасаться за его жизнь и здоровье не пришлось.

Словом, 1187 г., судя по всему, был удачным для Евфросинии Ярославны: сначала вернулся муж; потом сын Святослав женился на дочери очень влиятельного князя Рюрика Ростиславича, фактически соправителя великого князя Киевского Святослава Всеволодовича; брат помирился с отцом и отбыл на родину и, наконец, из степей приехал старший сын Владимир с женой и ребенком. По этому случаю вновь был устроен свадебный пир, и молодых венчали по православному обряду.[720]

Как уже отмечалось, в Ипатьевской летописи очень много данных, касающихся родных и близких Евфросинии Ярославны. Поэтому в ней не только даны сведения о завещании ее отца, но и описаны события в Галиче, случившиеся после смерти Ярослава Осмомысла. Хотя умерший князь объявил своим главным наследником сына любовницы Олега, галицкие бояре не захотели ему подчиняться и выгнали из своего города. На отчий престол они посадили Владимира. Но тот не оправдал их надежд, управлением княжества не занимался, начал пить, развлекаться и прелюбодействовать с чужими женами и дочерьми. Потом выбрал себе в супруги попадью и зажил с ней. Очевидно, к этому времени его законная жена уже умерла. Естественно, что недостойное поведение князя стало возмущать местное боярство. Этим воспользовался сосед, владимиро-волынский князь Роман Мстиславич. Он выдал свою дочь за старшего сына Владимира Ярославича и с ее помощью зорко следил за ситуацией в Галиче. Все кончилось тем, что в 1188 г. горожане восстали против своего князя, требуя, чтобы он прогнал попадью. Но к этому времени та родила Владимиру сына и вполне освоилась с ролью супруги. Не желая с ней расставаться, брат Евфросинии собрал своих дружинников, упаковал имущество и казну и с семьей отправился в Венгрию к родственникам. Галичане не стали ему препятствовать, но потребовали, чтобы дочь Романа Мстиславича вернулась к отцу. После этого они послали весть во Владимир-Волынский. Роман Мстиславич, оставив собственное княжество брату, тут же переехал в Галич. Но вскоре выяснилось, что против него движутся полки венгерского короля вместе с Владимиром Ярославичем. В итоге Роману Мстиславичу пришлось бежать во Владимир-Волынский, но брат не пустил его туда. Остался без княжества и Владимир Ярославич. Венгерский король обманул его, арестовал и с семьей отправил в заточение. Княжить в Галиче стал венгерский королевич Андрей, очевидно племянник Владимира и Евфросинии. Оставшийся без владений Роман Мстиславич решил обратиться за помощью к своим родственникам по женской линии, т. е. к тестю Рюрику Ростиславичу и шурину Ростиславу Рюриковичу, а также к дяде по линии матери, польскому королю Мешко III. В итоге общими усилиями ему удалось вернуть себе Владимир-Волынский.[721]

Сведения летописи о междоусобице в Галицко-Волынской земле позволяют выяснить родственные связи некоторых князей по женской линии. Оказывается, что женой великого князя Киевского Мстислава Изяславича была сестра польского короля Мешко III Агнешка. Женой его сына Романа была дочь Рюрика Ростиславича, соправителя Святослава Всеволодовича. Кроме того, выясняется, что в это время родственники по линии жены были ближе, чем собственные. Причина заключалась в том, что с супругой князь составлял единую хозяйственную ячейку, братья же являлись как бы соперниками, поскольку отцово наследство следовало делить на всех.

Вполне вероятно, что Евфросиния очень переживала за брата и его семью, поскольку они оказались заточенными в одном из венгерских замков. Но в 1190 г. пленникам удалось бежать из башни, где они томились. Для этого им пришлось разрезать все ткани на веревки и с их помощью спуститься вниз. Там подкупленные сторожа уже ждали их с лошадьми. Владимир тут же направился в Германию к императору Фридриху Барбароссе, имевшему дружеские контакты с дядей Владимира Всеволодом Большое Гнездо. За 2000 гривен серебра император связался с польским королем и попросил его изгнать венгров из Галича. Тот с большим войском выступил в поход. Узнав об этом, галичане подняли восстание против королевича Андрея и вынудили покинуть их город. Таким образом, в 1190 г. Владимир Ярославич с триумфом въехал в Галич и вновь сел на отчий престол. Боясь новых козней со стороны коварных соседей, он признал себя вассалом дяди Всеволода Большое Гнездо,[722] правившим во Владимире-на-Клязьме.

Данная история, с подробностью описанная в Ипатьевской летописи, показывает, насколько обострились отношения между князьями в конце XII в. Борьба за земельные владения стала вестись вопреки законам родства. Распри в одной семье превращались в междоусобицу, затрагивающую почти всех князей-Рюриковичей. При этом родство по женской линии становится ближе и выгодней.

Все это говорит о возрастании роли женщин в семье князей; видимо, поэтому в Ипатьевской летописи с большой пышностью описано сватовство сына Рюрика Ростиславича к дочери Всеволода Большое Гнездо юной Верхуславе (Верхославе), которой было только 8 лет.[723] Ведь родство с могущественным великим князем Владимирским было очень выгодно для любого князя.

Поэтому и Игорь Святославич очень выиграл от того, что его женой была племянница Всеволода Юрьевича. Хотя, как уже отмечалось, в летописях о ней нет сведений, автор «Слова о полку Игореве» сделал ее одной из главных героинь своего произведения.

Пока Игорь был в плену, она, несомненно, старалась делать все возможное для его спасения. После удачного возвращения мужа она, вероятно, захотела отметить это событие строительством каменного собора. К числу ее построек можно отнести Спасский собор в Новгороде-Северском. Историки архитектуры датируют его концом XII в. Он имел отличную от черниговских и киевских храмов планировку, но распространенную в Греции, на Афоне и в Сербии. Очевидно, что его строил иностранный зодчий, имевший представление о храмах Византии. Отличительной особенностью его постройки была определенная элегантность, изысканность и даже вычурность деталей, украшавших собор.[724] Заказать подобное сооружение закаленный в боях князь Игорь вряд ли мог. Более вероятно, что его построили по указанию Евфросинии, на которую в отрочестве могли произвести неизгладимые впечатления рассказы гостя отца, византийского царевича Андроника о великолепных церквях на его родине. К тому же ее бабкой по линии матери была греческая царевна Елена и в Византии жили дядья.

Позднее схожий со Спасским собором, но меньшего размера был построен в Путивле, где правил старший сын Евфросинии Владимир.[725]

Хотя в источниках нет никаких данных о том, что в честь освобождения Игоря из плена был построен какой-либо храм, но думается, что это должно было быть сделано, поскольку в летописях его бегство описано как чудо, дарованное Богом.[726] Естественно, что за это Всевышнего следовало отблагодарить.

Из различных источников известно, что Евфросиния была плодовитой матерью. У нее было пять сыновей: Владимир, Роман, Святослав, Ростислав, Олег и одна дочь. Последняя в 1190 г. стала женой Давыда Олеговича, внука Святослава Всеволодовича. Своему мужу она приходилась троюродной племянницей, поэтому далеко от дома не уехала и поселилась вместе с супругом в Черниговском княжестве.[727]

Вполне вероятно, что унижения в половецком плену навсегда запечатлелись в памяти Игоря Святославича, поэтому он решил продолжить борьбу со степняками. В 1191 г. князь дважды совершал рейды в половецкие степи, возглавляя объединенное войско родственников. В первый раз удалось захватить много скота и коней, во второй раз русские воины едва спаслись от нового плена.[728]

В 1198 г. после смерти черниговского князя Ярослава Всеволодовича положение семьи князя Игоря значительно улучшилось. Он наконец-то получил черниговский престол, его старший сын Владимир стал новгород-северским князем, Олег – курским, Роман – возможно, путивльским. Что-то получили и Святослав с Ростиславом. Все это должно было очень радовать Евфросинию, мечтавшую о благополучии сыновей. Однако правление Игоря Святославича в Чернигове продолжалось недолго, в 1202 г. он скончался.[729] После этого черниговский престол достался сыновьям Святослава Всеволодовича. Только после их смерти на черниговское княжение могли рассчитывать сыновья Игоря Святославича, но ждать им, несомненно, пришлось бы очень долго.

Поскольку в летописях нет никаких данных о Евфросинии Ярославне, то дата ее смерти неизвестна. Однако можно предположить, что в 1205 г. она была еще жива и помогла старшему сыну Владимиру получить галицкий престол. Не остались без уделов и другие сыновья. Святослав стал перемышльским князем, Роман – звенигородским. Однако очень скоро братья оказались втянутыми в интриги, затеянные венграми и поляками – их двоюродными и троюродными братьями. Возникшая междоусобица закончилась тем, что Владимир бежал в Путивль, а Роман, Ростислав и Святослав в 1211 г. были повешены галицкими боярами за разжигание вражды друг с другом и втягивание в нее местных жителей.[730] В это время Евфросинии, скорее всего, уже не было в живых, иначе она попыталась бы помирить своих сыновей.

Подводя итог жизни и деятельности Евфросинии Ярославны, можно сделать вывод, что княгиня пережила много трудностей и невзгод из-за того, что в последней трети XII в. между князьями-Рюриковичами постоянно вспыхивали междоусобные битвы, разгорались конфликты за земельные владения, за киевский и владимирский великокняжеские престолы. Даже самые близкие родственники Евфросинии, мать и отец, оказались во враждующих политических лагерях. Из-за ссоры родителей старший брат княгини был вынужден скитаться большую часть своей жизни, не имея постоянного пристанища. Муж, желая добыть славу и богатую добычу лично для себя, отправился в половецкие степи с ближайшими родичами и оказался в плену у хана Кончака. Несмотря на все эти невзгоды и переживания, Евфросиния исправно рожала детей, заботилась о доме, обустраивала его всюду, где приходилось княжить мужу: в Путивле, Новгороде-Северском, Чернигове. При этом она, видимо, даже занималась церковным строительством.

На Руси авторитет княгини, очевидно, был достаточно высок, поэтому галицкие бояре решили именно ее сыновей пригласить для княжения в своей земле. Однако те не оправдали их надежд и оказались втянутыми в многолетнее междоусобие.

В целом жизнь и деятельность Евфросинии Ярославны, любящей и верной жены, заботливой матери, настолько воодушевили автора «Слова о полку Игореве», что он всячески воспел ее в своем бессмертном произведении.

Позднее, уже в XIX в. образ Ярославны вдохновил многих поэтов и художников на создание посвященных ей стихотворений, поэм и картин. В XX в. появились даже рапсодия «Плач Ярославны» и балет «Ярославна».[731]

Необходимо еще раз отметить, что со второй половины XII в. родство по женской линии становится более важным, чем по мужской. Князьям было очень выгодно родниться с правителями наиболее богатых и обширных княжеств и получать в их лице мощную поддержку в решении собственных проблем и конфликтов с родственниками. Поэтому в это время в летописях появляется много сведений о заключенных браках, существенно меняющих расстановку политических сил внутри страны. При этом, судя по всему, династические союзы с правителями соседних стран уже становятся не столь актуальными. Большая политика редко выходит за рамки Руси, распадающейся на самостоятельные княжества – государства.

Бесконечные междоусобицы между князьями, ослабляющие страну во время постоянной агрессии со стороны степняков, подвигли одного из талантливых книжников на создание поэтического произведения о неудачном походе новгород-северского князя Игоря Святославича против половцев. Можно предположить, что он был из кругов, близких к его жене Евфросинии Ярославне, тяжело пережившей плен мужа и сына. Совпадение во многих деталях текстов в Ипатьевской летописи и «Слова» говорит о том, что они могли принадлежать перу одного автора. Отличия же заключались лишь в том, что повествовательный текст был включен в летописный свод, поэтический зачитывался вслух во время пиров или каких-либо других собраний. «Слово» должно было рассказать слушателям о том, как из-за распрей и стремления к сепаратизму некоторых князей не только они сами попадали в плен, но и лишенные защиты русские земли оказывались под угрозой разграбления степняками, а их жители превращались в рабов. Автор этого произведения как бы предупреждал, что если князья не перестанут ссориться друг с другом и разрешать конфликты с оружием в руках, то вся Русская земля может оказаться в руках врагов.

Следует отметить, что, хотя в «Слове» представлены портреты-характеристики многих князей, самым поэтическим и запоминающимся является образ жены князя Игоря Ярославны.

В приложении дана таблица дат, относящихся к Игорю и Евфросинии и представлены схемы родственных связей их и черниговских князей по Любецкому синодику.

Первая жена Всеволода Большое Гнездо Мария Ясыня, несомненно, была интересной личностью и уважалась современниками. Свидетельством этого является настоящий панегирик в ее честь в Лаврентьевской и Троицкой летописях. В нем она прославлена за исключительно благочестивый образ жизни, покровительство церкви, щедрость и милостивость.[732] Автор этого сочинения, видимо, предполагал, что княгиня будет причислена к лику общерусских святых. Основанием для этого являлись и богоугодная деятельность Марии, и основание женского Успенского монастыря во Владимире, и строительство храма в нем. Однако официальная канонизация ее так и не состоялась, и она осталась местночтимой святой. Причина, очевидно, была не в том, что для провозглашения владимирской княгини общерусской святой не было достаточных оснований, а в том, что вскоре после ее смерти во Владимиро-Суздальском княжестве началась междоусобица между ее сыновьями, а потом монголо-татарское нашествие нанесло такой мощный удар по традиционному жизненному укладу русских людей, что от его последствий они не могли избавиться несколько веков. В это время православной церкви было не до канонизаций праведников, поскольку слишком много было мучеников, погибших в боях со степняками.

Новгород. Церковь Спаса-Нередицы. «Вознесение». Богоматерь и ангелы. 1199 г.

Первый исследователь, заинтересовавшийся личностью Марии Ясыни, был Н. М. Карамзин. В своем труде он фактически повторил сведения о ней, содержащиеся в Лаврентьевской и Троицкой летописях: «Первой его (Всеволода Большое Гнездо. – Л. М.) супругой была Мария, родом Ясыня (т. е. яска, или осетинка. – Л. М.), славная благочестием и мудростию. В последние семь лет жизни страдая тяжким недугом, она изъявляла удивительное терпение, часто сравнивала себя с Иовом, и за 18 дней до кончины постриглась; готовясь умереть, призвала сыновей и заклинала их жить в любви, напомнив им мудрые слова Великого Ярослава, что междоусобие губит князей и отечество, возвеличенное трудами предков; советовала детям быть набожными, трезвыми, вообще приветливыми и в особенности уважать старцев… Летописцы также хвалят ее за украшение церквей серебряными и золотыми сосудами; называют Российской Еленою, Феодорою, второй Ольгой. Она была матерью осьми сыновей, из коих двое умерли во младенчестве».[733]

Новгород. Церковь Спаса-Нередицы. «Рождество Христово». 1199 г.

В примечаниях к фундаментальному труду Карамзин отметил, что внук Мстислава Великого Ярослав Владимирович был женат на сестре Марии. Анализируя надпись на гробнице княгини, историк решил, что ее отчество – Шварновна указывает на то, что она была дочерью не то чешского, не то богемского князя Шварна. Имя Марфа было, видимо, дано ей после пострижения.[734]

Предположение Карамзина о том, что жена Всеволода Большое Гнездо была богемской или чешской княжной, вряд ли обоснованно, поскольку прозвище Марии – Ясыня прямо указывает на то, что по национальности она была яской, или осетинкой (ясы были предками современных осетин).

В Ипатьевской летописи историк обнаружил данные об еще одной сестре Марии – она стала женой Мстислава Святославича, сына великого князя Киевского Святослава Всеволодовича. Из Троицкой летописи он узнал, что 2 марта 1206 г. княгиня приняла постриг в своем монастыре, а 19 марта уже скончалась.[735] С. М. Соловьев в многотомном труде об истории России упомянул о Марии Ясыне только в разделе о роли женщин в древнерусском обществе. Он отметил, что запись в Лаврентьевской летописи о ее кончине является примером любви и уважения к женщине в то время.[736]

Современный исследователь Ю. А. Лимонов в труде, посвященном истории Владимиро-Суздальского княжества, высказал предположение, что вторая жена Андрея Боголюбского являлась родственницей Марии Ясыни и обе были с Северного Кавказа. Доказательством этого, по его мнению, являлись данные о младшем сыне Андрея Боголюбского Юрии, сыне второй жены, который уже после смерти отца отправился на Кавказ и там женился на грузинской царице Тамар. Сделать это он смог только с помощью родственников матери, поскольку тесных контактов у русских князей с Кавказом в то время не существовало. Вторым доказательством нерусского происхождения княгинь, по мнению Лимонова, являлось наличие в ближнем окружении Андрея Боголюбского осетина Амбала, заведовавшего всем княжеским хозяйством. Выдвинуться на такую высокую должность без родственных связей чужаку было сложно. Историк решил, что браки Андрея и Всеволода состоялись приблизительно в одно время – в конце 60-х – начале 70-х гг. XII в. Их жены, вероятно, поддерживали тесные связи, хотя сами братья не дружили. Поэтому супруга Андрея вошла в состав заговорщиков, убивших его, тем самым помогая Всеволоду взойти на владимирский престол. До этого тот вообще не имел собственных владений и был вынужден скитаться со все увеличивающимся семейством, в том числе и с незамужними сестрами жены.[737]

Новгород. Церковь Спаса-Нередицы. «Введение во храм» и «Сретенье». 1199 г.

Б. А. Рыбаков личностью Марии Ясыни не заинтересовался, но решил, что ее родственница, жена Андрея Боголюбского, приняла участие в заговоре против него, поэтому на одной из миниатюр Радзивилловской летописи она была изображена с отрубленной рукой мужа.[738]

Особняком стоит мнение М. В. Щепкиной, решившей, что Мария была моравской княжной, родственницей жены Святополка Мстиславича. Исследовательница даже предположила, что ее сестрой являлась жена Михаила Всеволодовича Феврония, хотя в древнейших источниках таких данных нет. Мнение Щепкиной о происхождении Марии Ясыни основывалось на сведениях краткого Владимирского летописца конца ХV – начала ХVI в., обнаруженного еще Н. М. Карамзиным. Однако можно ли верить этому достаточно позднему памятнику и игнорировать прямое указание древнейших летописей на то, что Мария была яской, т. е. осетинкой? Думается, что нельзя. Поэтому все рассуждения исследовательницы о зарубежных родственниках Марии и их именах выглядят весьма надуманными. Сомнительно и предположение Щепкиной о принадлежности Марии рукописного Успенского сборника XII в. Более вероятно, что он являлся собственностью жены Михаила Всеволодовича Февронии. На это указывает содержащееся в нем житие одноименной ей святой; т. е. св. Февронии, достаточно редко встречающееся в русских рукописных сборниках. Происхождение этой княгини неизвестно, поэтому именно она могла быть чешкой и родственницей жены Святополка Мстиславича.

Отсутствуют убедительные основания и для мнения М. В. Щепкиной о принадлежности княгине Марии Суздальского змеевика рубежа XII-XIII вв. На этом амулете-обереге были перечислены несколько имен, начиная с Христины, носившей в миру имя Милославы, ее старшей дочери и Георгия. Последней значилась Мария. Средь княгинь имя Христина было только жены Мстислава Великого, шведской принцессы. Но могла ли она в миру именоваться Милославой, неизвестно. Не было у нее и сына по имени Георгий, но Георгием звали самого Мстислава. Если считать, что упомянутая в надписи на змеевике Христина – жена Мстислава, то можно предположить, что данный амулет был изготовлен во время тяжелой болезни Мстислава после полученной во время охоты раны в живот. После выздоровления князя Христина могла вложить змеевик в суздальский собор, поскольку какое-то время жила в этом городе. Позднее, когда в конце XII в. тяжело заболела Мария Ясыня, на амулете могла быть сделана надпись, касающаяся уже ее.

Главными источниками о жизни и деятельности Марии Ясыни являются летописи. Наиболее обстоятельные сведения о ней содержатся в Лаврентьевской и Троицкой летописях, при этом во второй, более поздней, они даже существенно полнее, несмотря на утрату части текста в начале. В Троицкой летописи пострижение и смерть княгини датируются 1205 г., в Лаврентьевской – 1206 г. Последняя дата представляется верной, поскольку Троицкая летопись более поздняя.[739]

Новгород. Церковь Спаса-Нередицы. Портрет князя Ярослава. 1199 г.

Хотя по объему троицкий текст намного больше, чем лаврентьевский, в нем нет данных о том, какое имя Мария приняла после пострижения, кто провожал ее в монастырь и кто присутствовал на похоронах. Все эти данные есть в Лаврентьевской летописи, но в ней нет наставления Марии сыновьям, беседы ее со старшим сыном Константином перед его отъездом в Новгород, не описаны его переживания после получения известия о кончине матери, нет сравнений княгини с наиболее великими женщинами прошлого, а также много короче цитаты из церковной литературы, касающиеся праведной жизни Марии. Все эти сюжеты есть в Троицкой летописи,[740] но поскольку она более поздняя (по мнению исследователей, датируется началом ХV в.), то напрашивается вывод, что добавленный в ней текст был написан, чтобы еще больше прославить владимирскую княгиню для ее канонизации. Вполне вероятно, что заказчик Троицкой летописи считал Марию Ясыню очень значительной личностью, достойной почитания потомками.

Для сравнения можно отметить, что в Ипатьевской летописи о жене Всеволода Большое Гнездо почти нет никаких сведений. Отсутствуют о ней данные и в Рогожском летописце, очень краткие – в Ермолинской летописи, совсем ничего нет в Новгородских летописях, Воскресенской, Львовской, Первой Софийской летописях. В сокращенном виде информация Лаврентьевской летописи представлена в Московском своде конца ХV в. Напротив, расширенный вариант приводится в Никоновской летописи.

Особняком стоит информация о княгине в Тверской летописи. Здесь она названа дочерью чешского короля Шварна и указано, что на Русь она прибыла некрещеной. Данный факт кажется маловероятным, поскольку на момент замужества Марии должно было быть не меньше 12-16 лет и в Чехии она непременно должна была быть крещена. К тому же в данной статье почему-то сообщено, что Мария болела 8 лет, а не 7, как во всех остальных летописях; ростовский епископ Иоанн назван Смоленским; особо прославлен не старший сын княгини Константин, а второй – Юрий и младший Владимир, о котором в других источниках вообще нет сведений.[741] Поэтому напрашивается вывод, что дополнительные сведения в Тверской летописи являлись результатом переработки статьи Лаврентьевской летописи в интересах заказчика. Прославление в Троицкой летописи старшего сына Марии Константина, а в Тверской – среднего Юрия, может свидетельствовать о том, что данные памятники писались для разных потомков этих князей. Как известно, от Константина пошла ветвь ростово-ярославских князей; дети Юрия, как и он сам, погибли во время монголо-татарского нашествия, дальше род пошел от Ярослава, с которым Юрий дружил, а Константин – нет. В числе потомков Ярослава были и тверские князья, заказчики Тверской летописи.

Одним словом, очевидно, что новая информация о Марии Ясыне в некоторых поздних летописях была взята не из каких-то дополнительных источников, а являлась плодом домыслов книжников в угоду заказчикам новых текстов.

Суммируя все наиболее достоверные сведения о жене Всеволода Большое Гнездо, попробуем составить ее исторический портрет.

Прежде всего, необходимо ответить на вопрос: как представительница кавказских народов стала женой младшего сына Юрия Долгорукого? Из летописей известно, что предки осетин имели контакты с князьями Рюриковичами еще с X в. Так, под 965 г. отмечено, что Святослав Игоревич покорил ясов и заставил их платить дань. После этого связи с Русью у этих народов стали постоянными.[742] Под 1116 г. в Лаврентьевской и Ипатьевской летописях зафиксировано одно интересное событие: средний сын Владимира Мономаха Ярополк совершил глубокий рейд в половецкие степи, взял три города и одновременно пленил очень красивую дочь яского князя. Дома он на ней женился.[743] Но до этого девушка была крещена и получила новое имя Елена. Можно предположить, что яская княжна прибыла на Русь не одна, а с многочисленными родственниками, ведь она стала не пленницей, а законной женой князя, который в 1132 г. был провозглашен верховным правителем – великим князем Киевским. Под 1145 г. в Ипатьевской летописи отмечено, что «благоверная княгиня Олена Яска» перезахоронила своего мужа внутрь церкви св. Андрея, построенной дедом Ярополка Всеволодом Ярославичем.[744] Из этой записи становится известным, что современники уважали жену Ярополка.

В Ипатьевской летописи особо подчеркнуто, что привезенная Ярополком невеста отличалась необычной красотой, поразившей киевлян. Поскольку в то время портреты князей и их жен не были редкостью, напрашивается предположение, что прекрасный облик княгини Елены был запечатлен либо на фреске, либо на иконе, либо на миниатюре того времени. Наиболее вероятно, что ее облик был отражен на иконе Владимирской Богоматери, поскольку все искусствоведы отмечали наличие у нее восточных черт. Хотя искусствоведы полагают, что эта икона была привезена из Византии, но в древнейших источниках данных об этом нет. Вполне вероятно, что греческий мастер был специально приглашен Ярополком в Киев, чтобы создать портрет его необычайно красивой жены, и тот представил ее в виде Богоматери.

Известно, что Андрей Боголюбский особо почитал эту икону и, уезжая во Владимиро-Суздальское княжество, взял ее из Вышгорода с собой. Пристрастие князя к этому образу могло объясняться тем, что его вторая супруга была родственницей Елены и очень на нее походила. Сходство с этими княгинями должно было быть и у Марии Ясыни.

Поэтому можно предположить, что икона Владимирской Богоматери дает представление о том, как выглядела Мария Ясыня в период расцвета ее красоты.

Из надписи на гробнице Марии Ясыни известно, что ее отчество было Шварновна, но ее отцом вряд ли являлся чешский и богемский король. Из Ипатьевской и Лаврентьевской летописей известно, что в середине XII в. на службе у киевских князей был воевода Шварн. Он принимал участие в междоусобных битвах и в походах на половцев. Последнее известие о нем относится к 1168 г. – он был захвачен половцами в плен, требовавшими за него большой выкуп.[745]

Новгород. Церковь Спаса-Нередицы. Богоматерь Оранта

Совпадение отчества Марии Ясыни и имени киевского воеводы дает право предположить, что именно он и был ее отцом. Хотя точных сведений о годе рождения Марии нет, можно предположить, что это произошло во второй половине 50-х гг. XII в. Дело в том, что супруг Марии, Всеволод Большое Гнездо, родился 19 октября 1154 г., т. е. брачного возраста он достиг в 1170 г. Поэтому Ю.А. Лимонов предположил, как уже отмечалось, что приблизительно в этом году князь женился на Марии, одновременно ее сестра стала женой владимиро-суздальского князя Андрея Боголюбского.[746] На момент замужества Марии должно было быть не меньше 16 лет, поскольку ее брак не был ни династическим, ни политическим и, скорее всего, заключался по взаимной симпатии жениха и невесты. Определенную роль, конечно, играли и родственники. Например, можно предположить, что воевода Шварн состоял в близком родстве с женой великого князя Киевского Ярополка Владимировича Еленой. Поэтому даже после пленения или смерти воеводы родственники великого князя продолжали поддерживать связь с его семьей. (Андрей Боголюбский и Всеволод являлись племянниками Ярополка Владимировича.)

Из летописных известий можно сделать вывод о том, что у Марии было несколько сестер. Старшая, как уже отмечалось, стала женой Андрея Боголюбского. Одна из младших сестер в 1180 г. вышла замуж за новгородского князя Ярослава Владимировича, внука Мстислава Великого и Любавы Дмитриевны (именно он был строителем храма Спаса-Нередица). Всеволод Большое Гнездо любил свояка и неоднократно приглашал с семьей в гости.[747]

Самая младшая из сестер в 1182 г. стала женой черниговского князя Мстислава, сына великого князя Киевского Святослава Всеволодовича.[748]

Достаточно выгодные браки яских княжон свидетельствуют, что их семья прочно укоренилась на русской почве и сами они являлись завидными невестами. Популярности их, вероятно, способствовала яркая красота.

Новгород. Церковь Спаса-Нередицы. Общий вид фресковой росписи средней апсиды

Муж Марии Ясыни был самым младшим сыном великого князя Киевского Юрия Долгорукого от второй супруги Елены – родственницы византийского императора Мануила I Комнина (Мануил правил с 1143 по 1180 г. – Л. М.). Старшие сыновья Юрия были от половецкой княжны, поэтому они не слишком дружили с младшими и даже не хотели делиться с ними отцовыми владениями. Значительно отличаясь по возрасту (Андрей Боголюбский родился приблизительно в 1110 г. и был старше Всеволода на 34 года), старшие Юрьевичи предпочитали держать младших в своей свите и не хотели делиться земельными владениями. Конфликт между братьями закончился тем, что в 1162 г. Всеволод с матерью и полностью родными (по отцу и матери) Василием и Мстиславом были вынуждены уехать в Византию. По этому поводу в Ипатьевской летописи сделана такая запись: «Том же лете (1162. – Л. М.) идоста Гюргевича Царю-городу, Мстислав и Василько с матерью, и Всеволода молодого пояша со собою, третьего брата; и дасть царь Василкови в Дунаи 4 городы, а Мстиславу дасть волость Отьскалана (Аскалинскую. – Л. М.).[749]

Василий и Мстислав, видимо, были уже достаточно взрослыми, поскольку и на родине правили самостоятельно. Так, Василий еще в 1149 г. получил от отца Суздаль, но Андрей Боголюбский изгнал его из этого города. Лишился Новгорода и Мстислав Юрьевич, хотя по воле отца был женат на знатной новгородке, дочери посадника Петра Михайловича Анастасии. Как уже отмечалось, данные о ее отце и матери Морене содержатся в недавно найденных берестяных грамотах.[750] Написанная для свадьбы в 1155 г. икона «Знамение» прославилась потом в 1169 г. во время битвы новгородцев с суздальцами, а кратир (серебряный сосуд для причастного вина), изготовленный мастером Костой, стал реликвией новгородского Софийского собора. Образцом для него послужил кратир Братило, созданный в 1132 г. для Петра Микулича и его жены Варвары.[751]

Мстислав и Василий, видимо, уехали в Византию с семьями, Всеволоду же было только 8 лет. Прожив на чужбине несколько лет, он, вероятно, смог получить там неплохое образование, изучил в совершенстве греческий язык, прочитал в подлиннике сочинения знаменитых церковных писателей, историков, философов, поэтов и т. д.

Церковь Спаса-Нередицы (1199 г.)

В летописях нет данных о том, когда Всеволод вернулся на родину и с кем. Можно лишь предположить, что он приехал к своему старшему полностью родному брату Михаилу, который также не имел удела после смерти отца и жил у брата Глеба в Переяславле Южном. Поскольку Андрей Боголюбский не претендовал на киевский великокняжеский престол, Глеб полагал, что он должен перейти к нему после смерти сына Мстислава Великого Ростислава. Однако владимиро-волынский князь Мстислав Изяславич, двоюродный племянник Юрьевичей, считал иначе и в 1168 г. захватил Киев. В этой начавшейся междоусобице вскоре принял участие и Всеволод. В итоге в 1159 г. победил Глеб Юрьевич и стал киевским правителем.[752] В его ближайшее окружение вошли Михаил со Всеволодом, при этом первый получил Переяславль Южный. Можно предположить, что именно в это время состоялась свадьба Всеволода и Марии.

Хотя младший Юрьевич не имел собственного удела, он, вероятно, был очень красив и этим пленил юную яскую княжну. По единодушному утверждению искусствоведов до нас дошло портретное изображение князя в виде иконы Дмитрия Солунского на троне, поскольку его крестильным именем было Дмитрий. (В его честь отец основал г. Дмитров недалеко от Москвы.) Иконография святого не совсем обычна: он восседает на троне в полном вооружении как полновластный правитель обширной державы. При этом на его сидении имеется характерный владельческий знак Рюриковичей. Во внешности Дмитрия много типично греческих черт: темные кудрявые волосы, большие глаза, дугообразные брови, маленькая бородка и усы.

Поскольку Глеб Юрьевич вскоре тяжело заболел, Всеволоду пришлось стать его правой рукой и совершать походы против половцев. В начале 1171 г. великий князь скончался, и власть в Киеве оказалась в руках самого молодого Юрьевича. Возможно, он хотел передать ее старшему брату Михаилу, но тот находился в Переяславле. Неясной ситуацией воспользовался вышегородский князь Давыд Ростиславич. С большой дружиной он въехал в Киев и захватил Всеволода с племянником Ярополком в плен.[753]

Следует отметить, что в Ипатьевской летописи происходившие в Киеве события описаны несколько иначе. Смерть Глеба Юрьевича отнесена к 1073 г. После него на престол взошел последний сын Мстислава Великого Владимир, но правил всего 4 месяца, поскольку заболел и умер. Вместо него по велению Андрея Боголюбского киевское великое княжение перешло к Роману Ростиславичу. Однако вскоре выяснилось, что Глеб Юрьевич был отравлен киевлянами. Тогда Андрей Боголюбский потребовал, чтобы Роман Ростиславич наказал их, но тот не захотел ссориться с горожанами. В итоге владимиро-суздальский князь приказал Роману покинуть Киев и вернуться в Смоленск. Власть в столице перешла к Всеволоду с племянником Ярополком. Но это не понравилось Ростиславичам. Ночью они напали на город и взяли в плен посланцев Андрея Боголюбского. После этого на великокняжеский престол сел Рюрик Ростиславич. Произошло это в 1174 г.[754] По Лаврентьевской летописи – на 3 года раньше. Так или иначе, но Мария, скорее всего, уже была женой Всеволода и вместе с ним оказалась в плену у воинственных Ростиславичей – сыновей Ростислава Мстиславича.

Княжеские знаки: 1 – печать Дмитрия; 2, 3 – печати Святослава Всеволодовича; 4 – изображения княжеских знаков на ктиторской фреске Спасо-Нередицкой церкви

Понимая, что их поведение возмутит Андрея Боголюбского, желавшего посадить на киевский престол брата Михаила, хитрые Ростиславичи решили привлечь претендента на свою сторону и отдать ему Торческ и Переяславль Южный. Всеволода же с Ярополком они хотели обменять на Владимира Ярославича и выдать того отцу в Галич. Естественно, что все эти интриги не понравились властолюбивому Андрею Боголюбскому и тот вместе с союзными ему черниговскими князьями начал войну с Ростиславичами. На его стороне оказался и получивший свободу Всеволод.[755] Мария в это время, видимо, перебралась в относительно спокойный Чернигов и оказалась с младшими сестрами под защитой Святослава Всеволодовича. Там же, видимо, находилась бежавшая из Галича сестра Всеволода Юрьевича Ольга. Бедственное положение обеих женщин, вероятно, заставило их подружиться, несмотря на большую разницу в возрасте.

Интересно отметить, что во время междоусобных баталий Всеволоду неоднократно приходилось биться рядом с Игорем Святославичем, будущим героем «Слова о полку Игореве».[756]

Длительное междоусобие между потомками Владимира Мономаха закончилось тем, что Киев оказался в руках черниговского князя Святослава Всеволодовича, из племени Ольговичей.[757]

Во время скитаний Марии Ясыне приходилось лишь мечтать о спокойной и благополучной семейной жизни. Хотя во владениях Андрея Боголюбского было много тихих городов, где могла бы поселиться семья его брата, он категорически отказывался приглашать кого-либо из родственников в гости. Вряд ли это могло нравиться его жене, искренне сочувствовавшей Марии. Возможно, забота о благополучии младших сестер и толкнула ее на то, чтобы принять участие в заговоре против деспотичного супруга.

Так это было или иначе, но 29 июня 1174 г. владимиро-суздальский князь был убит в своей резиденции в Боголюбове. Из всех его сыновей в живых был только юный Юрий, который находился в Новгороде. Поэтому владимирцы решили пригласить на престол сыновей Ростислава Юрьевича Мстислава и Ярополка, находившихся неподалеку в Рязанском княжестве. Однако более законные права на владимирский престол имели Михаил и Всеволод Юрьевичи. Узнав о смерти брата Андрея, они объединились и общими усилиями решили вернуть отцово наследство. В союзники они взяли гостеприимного черниговского князя Святослава Всеволодовича, давшего приют семьям Михаила и Всеволода. После победы князей их супруги двинулись в путь под защитой Олега Святославича, сына черниговского князя.[758] Эти данные, как уже отмечалось, были зафиксированы в летописце Ольги Юрьевны.

Великим князем Владимирским стал старший брат Михаил, правда, в это время он уже был тяжело болен. Всеволод с Марией получили Переславль-Залесский, в то время небольшой городок с каменным храмом на берегу Плещеева (Клещина) озера. По данным Ипатьевской и Лаврентьевский летописей это важное событие произошло в 1176 г., но исследователи относят его к 1175 г.[759]

В Лаврентьевской летописи содержится одно интересное замечание о том, что убежавшие из Владимира Ростиславичи бросили в городе свою престарелую мать и жен. Победители не стали пленять оказавшихся в беде женщин, напротив, они взяли их под свою защиту и оказали помощь.[760] Можно предположить, что особое участие к княгиням проявила Мария Ясыня, поскольку она сама часто оказывалась в бедственном положении. К тому же она всегда была очень дружна со всеми своими родственницами: сестрами – своими и мужа, племянницами и т. д. Приют в ее доме наконец-то нашла и постоянная скиталица, жена Ярослава Осмомысла княгиня Ольга Юрьевна. Некоторые из княгинь получили возможность жить самостоятельно и независимо на княжеских дворах в Суздале и Кидекше. На их содержание из казны, очевидно, выделялись особые средства.

Михаил Юрьевич пробыл на владимирском княжении совсем недолго – 20 июня 1176 г. он скончался, завещав престол брату Всеволоду. Особых сложностей в вокняжении Всеволода не было, поскольку Михаил не оставил сыновей. Его единственная дочь в 1180 г. стала женой черниговского князя Владимира Святославича.

Племянники Ростиславичи при поддержке рязанского князя Глеба Ростиславича, женатого на их сестре, вновь захотели получить владимирский престол и начали вооруженную борьбу со Всеволодом. Но тот их разбил и взял в плен. Глеб Ростиславич, не выдержав позора, скончался в 1178 г. в тюрьме. Племянников же, Мстислава и Ярополка, по требованию горожан пришлось ослепить и изгнать с владимирской земли. Столь суровое наказание было наложено на крамольников за разграбление Успенского собора и похищение его главной святыни – Владимирской Богоматери. Позднее рязанцы вернули ее.[761]

После того как Всеволод Юрьевич окончательно укрепился на владимирском престоле, Мария Ясыня наконец-то смогла заняться обустройством собственного терема, для себя, сестер и дочерей. В это время сыновей у нее еще не было. Первенец Константин появился на свет 18 мая 1185 г.[762]

В летописях нет данных о том, когда родились у Марии первые три дочери. Только под 1179 г. в Ипатьевской летописи есть запись: «…до Дмитрова дни родися у великаго князя Всеволода четвертая дчи, и нарекоша имя во святом крещении Полагья, а княже Сбыслова; и крести ю тетка Олга».[763]

Даты рождения первых трех княжон можно вычислить лишь приблизительно, исходя из дат их замужества. Так, в Лаврентьевской летописи под 1187 г. сообщено, что Всеволод Юрьевич отдал свою дочь Всеславу за черниговского князя Ростислава Ярославича, внука великого князя Киевского Всеволода Ольговича. В записи указана точная дата этого события – 11 июля; помечено, что главное торжество состоялось во Владимире и на нем присутствовало много гостей.[764]

Известно, что на момент брака Ростиславу Ярославичу было 16 лет (он родился в июле 1173 г.).[765] Невесте могло быть столько же. В этом случае она также должна была родиться в 1173 г. Поскольку Ростислав был первенцем богатого черниговского князя и считался завидным женихом, то и Всеслава должна была быть первой дочерью у Всеволода и Марии.

План города Владимира (по Н. Н. Воронину)

Следует отметить, что в Ипатьевской летописи никаких сведений о Всеславе нет, ее муж упомянут только один раз в связи с походом черниговских князей на половцев в 1191 г.[766] В Лаврентьевской же летописи отмечено, что и Ростислав и Всеслава часто ездили в гости во Владимир для участия в различных семейных событиях, сами они жили в г. Снове.[767] Несомненно, в Лаврентьевской летописи было зафиксировано много событий, связанных с жизнью семьи Всеволода и Марии. В Ипатьевской летописи такие факты упомянуты только в том случае, если они относились и к Ольге Юрьевне. Это обстоятельство еще раз дает право высказать предположение, что в Ипатьевскую летопись вошли записи, которые вела эта княгиня во время скитаний после ссор с мужем галицким князем Ярославом Осмомыслом. Перед смертью она, видимо, передала их сыну Владимиру, чтобы они помогли ему в борьбе за отцов престол. Позднее они были включены в Галицкую летопись, которая потом вошла в Ипатьевскую.

Второй по возрасту дочерью Всеволода и Марии, возможно, была Елена, которая не вышла замуж из-за какого-то физического дефекта или слабого здоровья. Она умерла раньше матери и была похоронена в 1205 г., в уже основанном той Успенском монастыре.[768]

Третьей, скорее всего, была Верхуслава (Верхослава), о свадьбе которой есть данные и в Лаврентьевской, и в Ипатьевской летописях. В первой запись отнесена к 1189 г. и достаточно кратка: «Князь великий Всеволод отда дчерь свою Верхуславу Белугороду за Рюриковича Ростислава, месяца июля в 30 день».[769]

В Ипатьевской летописи иная дата – 1187 г., и описание достаточно подробное. Вместо точной даты, числа и месяца отмечено, что Всеволод и Мария отдали сватам свою дочь на Борисов день, т. е. 24 июля, в Белгород невеста прибыла только на «Евфросиниев день», т. е. 25 сентября, перед «Богословом», перед 26 сентября. Получается, что указанное в Лаврентьевской летописи 30 июля не подходит ни к одной из дат Ипатьевской летописи. В то же время некоторые из них вызывают сомнение. Исходя из них, получается, что путь из Владимира до Белгорода занял у невесты и ее свиты два месяца. Даже при существовавших тогда способах передвижения это кажется слишком долгим. К тому же в Ипатьевской летописи точно указано, что Верхуславе было только 8 лет, поэтому ее родители очень горевали при расставании.[770] Простые подсчеты показывают, что княжна должна была родиться в 1179 г., но как сообщают летописи, в этот год родилась Сбыслава-Пелагея. Получается, что либо автор Ипатьевской летописи спутал годы рождения княжон, либо ошибся в дате свадьбы, либо не знал, сколько невесте было лет на момент замужества. В любом случае даты в Ипатьевской летописи вызывают сомнения. Но при этом в самой записи много интересных сведений о том, как проходило сватовство в то время. Первоначально к родителям невесты присылались сваты. У Ростислава Рюриковича ими являлись: брат его матери Глеб Юрьевич с женой, тысяцкий Славна с женой и многие видные бояре отца. Когда вопрос о свадьбе был решен, все сваты получили богатые дары от Всеволода. Они взяли с собой невесту и ее богатое приданое – «без числа злато и серебро». Отцу с матерью пришлось лишь проводить дочь до четвертого стана и проститься с ней, обливаясь слезами.[771]

Венчание молодых состоялось в Белгороде, в деревянной церкви Святых Апостолов. Церемонию осуществлял местный епископ Максим. После этого отец жениха устроил грандиозную свадьбу, какой еще не бывало. На ней присутствовало 20 князей. Юная Верхуслава получила от тестя в подарок целый город Брягин. Ее сопровождающие, двоюродный брат Яков (сын сестры Всеволода Юрьевича) с женой и бояре г. Владимира получили богатые дары и вернулись на родину.[772]

Это подробное описание свадьбы Ростислава Рюриковича и Верхуславы Всеволодовны, несомненно, было составлено в окружении Рюрика Ростиславича, который, видимо, был очень рад, что породнился с могущественным великим князем Владимирским. Но указанные в нем даты, скорее всего, ошибочные.

Интересно отметить, что по данным Ипатьевской летописи свадебное торжество состоялось и во Владимире, когда в ноябре туда вернулись сопровождавшие Верхуславу сваты; правда, молодые на нем не присутствовали.[773]

Судя по записям в Ипатьевской летописи, Рюрик Ростиславич придавал очень большое значение женитьбе сына на Верхуславе, которая, видимо, была совсем юна. Поэтому в этом браке долго не было детей. Только в 1198 г. княжна родила дочь, названную в крещении Евфросинией, а по-княжески Изморагд (Жемчуг). По поводу этого события были устроены празднества не только в Киеве, но и в соседнем Вышгороде, где, вероятно, жили Ростислав и Верхуслава после вокняжения Рюрика Ростиславича в южной столице.

В гости по случаю этого события прибыли Мстислав Мстиславич, двоюродный брат Ростислава, и Предслава, дочь Рюрика Ростиславича, т. е. сестра Ростислава. Малютку тут же дед с бабкой забрали у родителей и стали воспитывать у себя в Киеве, в великокняжеском тереме.[774]

Согласно данной записи Евфросиния-Изморагд сразу получала статус великокняжеской внучки. В будущем это должно было превратить ее в очень завидную невесту, поскольку ее муж получал право на киевский великокняжеский престол.

Следует отметить, что столь подробное описание рождения девочки в великокняжеской семье впервые встречается на страницах летописей. Оно, несомненно, свидетельствует о возрастании роли женщин в то время. Например, в той же Ипатьевской летописи под 1200 г. сообщено об участии женской половины семьи Рюрика Ростиславича в празднестве по случаю завершения строительства каменной стены, укреплявшей берег Днепра у Михайловского монастыря. Указаны присутствовавшие: княгиня, княжна Предслава и сноха Верхуслава.[775]

Если в Ипатьевской летописи преимущественно рассказывалось о киевских событиях в конце XII в., то в Лаврентьевской фиксировались события, происходившие во Владимире-на-Клязьме, в семье Всеволода Юрьевича и Марии Ясыни. Как уже отмечалось, до рождения сыновей были записаны данные, касающиеся их четырех дочерей.

Долго не имея наследников, великий князь Владимирский был вынужден приглашать к себе в качестве помощников племянников. Среди них был Ярослав Мстиславич, сын старшего брата Мстислава, оставшегося в Византии. Он помогал Всеволоду в борьбе с другими племянниками – Ростиславичами и потом получил в качестве удела Переяславль Южный. В состав владимирской дружины входили сыновья Глеба Юрьевича Владимир и Изяслав. Первый (был женат на сестре мужа Всеславы Всеволодовны), вероятно, какое-то время считался главным великокняжеским наследником. Поэтому именно он сначала был отправлен на княжение в Переяславль Южный (до Ярослава Мстиславича), но в 1187 г. князь этот умер.[776] Еще раньше в 1184 г. погиб Изяслав Глебович, ходивший в походы со Всеволодом на волжских Булгар. Тело его с почетом отвезли во Владимир и похоронили в Успенском соборе.[777]

Владимир. Дмитриевский собор. «Страшный суд». Святые жены

Только в 1185 г. у Всеволода Юрьевича появился сын-наследник Константин. В Ипатьевской летописи это важное событие вообще не было отмечено. В Лаврентьевской – запись достаточно краткая, хотя и с точной датой: «В то же лето, того же месяца мая в день, на память святого мученика Потапья, в суботу, родися сын у великого князя Всеволода; и нарекоша имя ему в святом крещении Костянтин».[778] Хотя в Лаврентьевской летописи данное событие отнесено к 1186 г., исследователи считают, что Константин родился в 1185 г., поскольку 18 мая на субботу приходилось именно в этом году. Правда, они почему-то не обратили внимание на то, что память св. Патапия отмечается не 18 мая, а 8 декабря, к тому же он не мученик, а преподобный. Причина ошибки в летописной записи могла быть связана с тем, что ее автор спутал Патапия с Павлином, который был мучеником и его память как раз отмечается 18 мая. Скорее всего, запись о рождении Константина была сделана позднее самого события – когда реальные факты были уже забыты.

Следует отметить, что автор Троицкой летописи, использовавший Лаврентьевскую, исправил одну из ошибок – святой назван не Патапием, а Феодотом, чья память как раз отмечалась в этот день.[779]

Можно предположить, что из протографа Лаврентьевской летописи точная запись о рождении Константина была исключена его соперником братом Юрием, претендовавшим на великое Владимирское княжение после смерти отца. Поэтому в нем отсутствовали данные о постриге старшего княжича и посажении его на коня. Позднее их восстановить не смогли.

По данным Лаврентьевской летописи следующим сыном у Всеволода и Марии был Борис, появившийся на свет 2 мая 1187 г. в день поминания святых Бориса и Глеба.[780] Характерно, что второй княжич, как и первый, получил только христианское имя без княжеского; к сожалению, Борис, видимо, стал жертвой эпидемии и в следующем году умер. В летописи об этом писалось: «Того же лета бысть болесть силна в людех вельми, не бяше бо ни одного двора без болнаго, а во ином дворе некому бяше ни воды подати, но вси лежать, боля».[781]

Из записи за 1189 г. выясняется, что у Бориса, вероятно, был брат-близнец Глеб, о рождении которого нет сведений: в летописи зафиксирована лишь его смерть 29 сентября 1189 г. Возможно, его имя исчезло из записи о рождении при переписке, или, может быть, имя второго близнеца не фиксировалось в летописях. Характерно, что ни в Ипатьевской, ни в Лаврентьевской летописях нет никаких данных о рождении близнецов, хотя они должны были быть в княжеских семьях.

Вполне вероятно, что смерть сразу двух сыновей стала большим горем для Марии Ясыни. Ведь она с мужем наверняка мечтали о большом количестве сыновей, опоре и помощниках в старости.

Много странностей в летописных записях о рождении у Марии четвертого сына Юрия. В Лаврентьевской летописи его рождение отнесено к 1189 г., при этом ни число, ни месяц не указаны.[782] Напротив, в Ипатьевской летописи эта запись помещена под 1187 г., правда с пометой: «Toe же осени», и при этом указано, что княжич родился в Суздале 26 ноября, в Филиппов пост, в церковный праздник, посвященный освящению церкви св. Георгия в Киеве. В крещении младенца принимал участие епископ Лука, давший ему крестильное имя Георгий.[783]

Сомнение в этой записи вызывает год рождения Юрия, так как по данным Лаврентьевской летописи в 1187 г. родились Борис и Глеб. Запись об их появлении на свет помещена раньше, чем сообщение о рождении Юрия. Поэтому напрашивается предположение, что дата в Ипатьевской летописи неверна. Более правильной представляется сообщенный в Лаврентьевской летописи – 1189 г., поскольку он согласуется с годом посажения княжича на коня и его постригом – 1192 г.[784] (Как известно, этот обряд совершался, когда мальчику исполнялось 3-4 года, но не больше.)

Запись об этом событии в Лаврентьевской летописи достаточно подробная: «8 лето 6700, месяца иуля в 8 день, на память святаго мученика Евъстафья в Анкюре Галастейстей быша постригы у великаго князя Всеволода, сына Гeоргева, внука Володимеря Мономаха, сыну его Георгиеви, в граде Суждали; того же дни и на конь его всади; и бысть радость велика в граде Суждали, ту сущю блаженому епископу Иоану».[785]

Сравнение показывает, что некоторые детали в этой записи совпадают с записью о рождении Юрия в Ипатьевской летописи: оба события проходили в Суздале; указана не только дата, но и церковный праздник; отмечено, что в церемонии участвовал епископ и что «бысть радость велика в Суздале». Последняя фраза идентична в обеих летописях, за исключением того, что в Ипатьевской сообщено, что радость была «в Суздальской земле во всей», а в Лаврентьевской – только в г. Суздале.[786] Сходство записей может свидетельствовать о том, что в Ипатьевской летописи запись о рождении Юрия была сделана по аналогии с записью о посажении княжича на коня в Лаврентьевской. При этом дата его появления на свет была дана более ранней, чтобы представить его законным наследником великокняжеского престола.

Можно вспомнить, что в Ипатьевской летописи вообще не было данных о рождении Константина, Бориса и Глеба. Хотя Мария Ясыня была уже немолодой женщиной, она продолжала исправно рожать мальчиков. В Лаврентьевской летописи зафиксированы все годы их появления на свет, в Ипатьевской – только некоторых и с другими датами. Так появление на свет Ярослава, получившего крестильное имя Федор, отмечено только в Лаврентьевской летописи. Запись достаточно краткая, но с точным указанием числа (8) месяца (февраль) года (1190), церковного праздника (на память пророка Захария).[787]

Следует отметить, что после нашествия Батыя именно Ярослав стал великим князем и правителем почти всей Руси, его потомками стали московские государи. В Ипатьевской летописи об этом князе мало сведений, поскольку некоторое время он являлся соперником Даниила Галицкого в борьбе за единовластие в стране. (Выше уже отмечалось, что в заключительной части Ипатьевской летописи находится Галицкая.)

В Лаврентьевской летописи появление на свет Дмитрия-Владимира помечено 25 октября 1194 г., в канун Дмитриева дня.[788] В Ипатьевской летописи это событие отнесено к 1192 г. и указано, что это было перед Дмитриевым днем, поэтому младенец получил крестильное имя Дмитрий, княжеское – Владимир, в честь якобы деда Владимира Мономаха.[789] (На самом деле Мономах был прадедом сыновей Всеволода Большое Гнездо.) В данном случае определить, какая из дат более верная, невозможно. Отличие записей в двух рассматриваемых летописях состоит не только в дате, но и в том, что в Лаврентьевской указано лишь крестильное имя княжича, в Ипатьевской – оба.

Характерно, что первых четыре сына Всеволода и Марии имели только крестильные имена, а Ярослав, Святослав и Владимир – по прежнему обычаю – два имени.

Следующий княжич, Святослав-Гавриил, родился 27 марта 1196 г. Это событие зафиксировано только в Лаврентьевской летописи.[790] В Ипатьевской об этом князе вообще нет данных. О появлении на свет последнего княжича Ивана сведения есть в обеих летописях. В Лаврентьевской оно помечено 28 августа 1198 г.;[791] в Ипатьевской – 1 августа 1197 г., и указано, что свое имя Иоанн он получил в честь Иоанна Крестителя.[792] Однако, как известно, празднество, посвященное Иоанну Крестителю, отмечается 29 августа, поэтому дата в Лаврентьевской летописи представляется более правильной.

Как уже отмечалось, наиболее важным событием в жизни княжеских сыновей были постриги и посажение их на коня. После этого обряда они уходили из-под опеки матери и считались уже достаточно взрослыми. Несомненно, что постриги были у всех мальчиков в семье Всеволода и Марии, но в Лаврентьевской летописи зафиксированы лишь некоторые из них. В их числе, кроме Юрия, еще и Ярослава-Федора. Его постриг состоялся 27 апреля 1194 г., на память св. Семеона.[793] В это время Ярославу было 4 года.

Получается, что даже в Лаврентьевской летописи были зафиксированы далеко не все события, связанные с семьей Всеволода и Марии. Как уже отмечалось, из нее были исключены часть эпизодов, связанных с первым княжичем Константином. Но некоторые из них дошли в составе Троицкой летописи. К ним относится сообщение о свадьбе Константина в 1196 г.: «Тои же осени (1196 г. – Л. М.) жени князь великий Всеволод сына своего Костянтина у Мстислава Романовича; венчан бысть в святей Богородицы в Володимери блаженым епископом Иоаном, месяца октября в 15 день, на память святаго мученика Лукиана. Ту сущу великому князю Всеволоду и с княгинею, и с детми, и с мужи своими и рязанскому князю Роману, и брату его Всеволоду, и Володимеру с сыном своим Глебом, и муромскому Владимеру, и Давиду, и Юрью с мужи своими; и бысть радость велика в граде Володимери».[794]

Получается, что Константин, родившийся в 1185 г., в 11 лет превратился в женатого человека. Столь ранний брак, очевидно, свидетельствовал о желании родителей поскорее сделать его взрослым, способным в любой момент сесть на владимирский великокняжеский престол. Женой его стала, видимо, такая же юная княжна, дочь смоленского князя Мстислава Романовича, в будущем великого князя Киевского.[795]

В Троицкой летописи указано, что после свадьбы Константина состоялся постриг его брата Владимира, 26 октября. На нем присутствовали те же гости. В итоге празднество продолжалось почти месяц. Домой все присутствующие вернулись с богатыми дарами: конями, золотой и серебряной посудой, дорогой одеждой, мехами, тканям. За это они славили Всеволода, его «благоверную госпожу» и детей.[796] Описанные в Троицкой летописи события свидетельствуют, что Всеволод и Мария были очень радушными хозяевами и любили принимать гостей. Среди них обычно были их соседи – рязанские и муромские князья. При этом они не только пировали в течение многих дней, но и уезжали с дорогими подарками. Об этом, вероятно, заботилась Мария Ясыня, поскольку в ведении княгинь находилось изготовление подарочной одежды. Для этого под их руководством трудилась целая мастерская золотошвеек и ткачих.

Следует отметить, что некоторые исследователи датируют свадьбу Константина 1195 г., но тогда получается, что его брат Владимир был объявлен взрослым в 2 года. Думается, что столь ранние постриги вряд ли могли быть и оба события произошли в 1196 г.

Целый ряд летописных известий говорит о том, что, в отличие от Андрея Боголюбского, Всеволод и Мария с радостью привечали родственников, оказавшихся в трудной ситуации. Как уже отмечалось, при их дворе наконец-то обрела покой несчастная жена Ярослава Осмомысла Ольга Юрьевна. Очень часто находился при дворе Всеволода его свояк Ярослав Владимирович, женатый на сестре Марии Ясыни. Он присутствовал на семейных торжествах, был на освящении восстановленного после пожара Успенского собора, водил с великим князем полки на волжских булгар. В 1188 г. по ходатайству Всеволода новгородцы пригласили его к себе на княжение. О. М. Рапов датирует это событие 1187 г.[797] Поскольку Ярославу Владимировичу, видимо, часто приходилось менять княжение, его супруга постоянно жила во Владимире. Здесь она скончалась в декабре 1201 г. и была похоронена в основанном Марией монастыре.[798]

Боголюбово. Часть дворцового комплекса середины XII в. (Реконструкция с использованием данных Н. Н. Воронина)

В пригороде Суздаля Кидекше до самой смерти жила племянница Всеволода Евфросиния, дочь его брата Бориса Юрьевича, скончавшегося в 1159 г. Поскольку в летописи отмечено, что она была похоронена рядом с могилами родителей, то можно предположить, что княжна сначала жила вместе с матерью. Когда-то Кидекша была загородной резиденцией Юрия Долгорукого, в ней, видимо, был дворец и каменный храм в честь Бориса и Глеба. Поэтому жить там было достаточно комфортно.[799]

Рядом в Суздале жила еще одна княгиня – вдова Михаила Юрьевича Феврония. В этом городе также была княжеская резиденция и большой каменный Рождественский собор. По указанию Всеволода его не раз ремонтировали – покрывали новой свинцовой кровлей, восстанавливали внутреннее убранство. Феврония умерла в августе 1202 г. и была с почетом погребена в Рождественском соборе.[800]

Часто приезжали в гостеприимный Владимир и замужние дочери Всеволода и Марии вместе с мужьями, Ростиславом Рюриковичем и Ростиславом Ярославичем. Они присутствовали на семейных праздниках, на освящении церквей и т. д. К тому же Всеволод всегда оказывал помощь своим родственникам. Так, после смерти великого князя Киевского Святослава Всеволодовича в 1195 г. Всеволод отправил в Киев своих представителей, и они посадили на престол Рюрика Ростиславича, его свояка.[801] В Ипатьевской летописи это событие отнесено к 1194 г. и отмечено, что умирающий Святослав Всеволодович сам решил передать киевский престол своему свату Рюрику Ростиславичу.[802]

Вероятнее всего, спорный престол достался Рюрику при обоюдном согласии обоих великих князей, поскольку все они состояли в родстве по женской линии, считавшимся в то время более важной, чем по мужской. Можно вспомнить, что сын Святослава Всеволодовича Мстислав был женат на сестре Марии Ясыни, а сын Рюрика Ростиславича Ростислав был мужем одной из младших дочерей великой княгини Владимирской, Верхуславы. Получалась, что судьба одного из наиболее важных на Руси престолов решалась как бы на семейном совете.

Кроме того, Всеволод постоянно защищал своих родственников. Так, в 1197 г. в ходе междоусобия его сват Мстислав Романович Смоленский оказался в плену у черниговских князей. В ответ великий князь Владимирский вторгся в Черниговское княжество и разорил ряд городов. Черниговцам пришлось освободить Мстислава Романовича.[803]

Как уже отмечалось, особо дорожил родством со Всеволодом и Марией Рюрик Ростиславич. Поэтому он был очень рад, что зимой 1193 г. после ряда удачных походов на половцев его сын Ростислав с женой Верхуславой отправились в гости к ее родителям на всю зиму. После этого они с богатыми дарами вернулись домой. Этот визит подробно описан в Ипатьевской летописи.[804]

При этом Рюрик Ростиславич почитал и своего зятя Романа Мстиславича, владимиро-волынского князя. Став в 1194 г. великим князем Киевским, он пожаловал ему сразу несколько волостей. Это не понравилось Всеволоду Юрьевичу, главному помощнику Рюрика в получении великокняжеского престола. Он потребовал для себя часть земель, и некоторые из них отдал зятю, Ростиславу Рюриковичу, старшему сыну Рюрика.[805] Получалось, что новый киевский князь заботился больше о зяте, нежели о сыне-наследнике. Поэтому о Ростиславе, как уже своем зяте, приходилось думать и помогать ему Всеволоду Юрьевичу. Правда, Роман Мстиславич затаил зло на своего тестя и вскоре с помощью черниговских Ольговичей начал широкомасштабную междоусобицу. Она была подробно описана в летописце Рюрика Ростиславича, который, по мнению исследователей, также вошел в состав Ипатьевской летописи.[806]

Частое упоминание в этой летописи в записях конца XII – начала XIII вв. зятьев, шуринов, сватов и т. д. говорит о большом влиянии на расстановку сил и исход междоусобных битв браков, заключенных между семьями русских князей. Особенно укреплялись те князья, которые имели много детей и, женив, выдав их замуж, расширили свои родственные связи. В этом отношении Всеволод и Мария были одними из самых плодовитых супружеских пар, поэтому-то владимирский великий князь и получил у современников прозвище Большое Гнездо. Хотя для него иметь много детей было выгодно, у Марии рождение каждого ребенка отнимало много сил и здоровья. Ведь она уже отнюдь не являлась молодой женщиной. При рождении последнего сына Ивана ей было явно за сорок (в 1198 г.). К этому времени у нее было уже 13 детей. Из них только двое умерли во младенчестве. Остальные сыновья считались достаточно крепкими и здоровыми людьми.

Из летописной записи, касающейся последнего года жизни княгини, известно, что она страдала от тяжелой болезни 7 лет и едва могла передвигаться. Поэтому напрашивается предположение, что Мария не смогла окончательно оправиться после родов последнего сына в 1198 г., ведь до этого она принимала активное участие в семейных празднествах и всегда была радушной хозяйкой для многочисленных гостей, приезжавших во Владимир.

Не желая быть обузой для семьи, уже в 1200 г. Мария задумала уйти в монастырь. По ее просьбе Всеволод заложил в основанной ею женской обители каменный Успенский собор. В Лаврентьевской летописи по этому поводу сделана такая запись: «Того же лета, месяца иулия в 15, на память святых мученик Кюрика и Улиты заложи благоверный князь великый Всеволод Гюргевич церковь камену во имя святое Богородицы Успенья в манастыри княгинине, при блаженом епископе Иоане».[807] Можно предположить, что закладка храма в день памяти Кирика и Улиты была сделана не случайно. Возможно, так Мария хотела почтить свою родственницу, жену Андрея Боголюбского Улиту, к тому времени, видимо, скончавшуюся.

Хотя Мария не смогла лично участвовать в закладке монастырского собора, она активно интересовалась его строительством, по утверждению местного летописца. В качестве образца для своей постройки она взяла придворный храм в честь Дмитрия Солунского, построенный Всеволодом в 90-е гг. XII в. (Крестильным именем Всеволода было Дмитрий.) Но Дмитровский собор был белокаменным, украшенным замысловатой резьбой на тему народных сказок и греческого героического эпоса, поэтому он мог даже использоваться в качестве иллюстраций к книгам, которые читали княжеские дети. Монастырский храм был более сдержанным и аскетичным по своему внешнему убранству, поскольку Мария собиралась найти в нем вечный покой. Но при этом историки архитектуры решили, что по своим пропорциям монастырский был идентичен парадному княжескому Дмитриевскому собору. Оба были одноглавыми, четырехстолпными, с красивой внутренней отделкой. Яркие фрески покрывали стены, пол был выложен цветными майоликовыми плитками.[808] В настоящее время храм княгинина монастыря имеет другой вид, поскольку в течение веков несколько раз перестраивался.

Судя по летописным сообщениям, Успенский собор Княгининого монастыря строился очень быстро. В конце декабря 1201 г. он уже стоял – в нем была похоронена сестра княгини, жена новгородского князя Ярослава Владимировича.[809]

Миниатюры Радзивилловской летописи. Убийство Андрея Боголюбского. 1174 г. Отрубленную руку князя держит его жена, не упомянутая в тексте данной летописи

Осенью следующего 1202 г. построенный Марией храм был торжественно освящен. По этому поводу в Лаврентьевской летописи сообщено: «Тое же осени священа бысть церквы святое Богородица Успенья, юже созда любовью правоверная княгыни великая в своем монастыри, епископом блаженым Иоаном, месяца семтября в 9 день, на память святою праведнику Акыма и Анны; ту сущю великому князю Всеволоду, и сыну его Костянтину и Юргию, и Володимеру».[810] Из записи следует, что Мария с большим вниманием и заботой относилась к строительству Успенского собора, но сама не смогла присутствовать на его освящении. Поэтому на устроенном празднестве были только ее муж князь Всеволод и старшие сыновья: Константин, Юрий и Владимир. К этому времени младших княжичей уже не было во Владимире. В 1200 г. Святослав был отправлен на самостоятельное княжение в Новгород, а Ярослав – в 1201 г. в Переяславль Южный.[811] Характерно, что Святославу было только 5 лет, Ярославу – 11. В условиях жесточайшей конкуренции с другими князьями им приходилось взрослеть очень рано.

По сообщению Лаврентьевской летописи, в 1202 г. разгорелось новое междоусобие между Рюриком Ростиславичем и его зятем Романом Мстиславичем, закончившееся изгнанием первого из Киева. Необходимо отметить, что оба противника были потомками Мстислава Великого и состояли друг с другом не в столь уж дальнем родстве: Рюрик был двоюродным дядей Романа.

Интересно, что в борьбе с зятем и племянником Рюрик Ростиславич привлек на свою сторону черниговских князей, в частности Ростислава Ярославича, женатого на старшей дочери Всеволода и Марии Всеславе. Вместе они полностью разорили Киев, даже наиболее почитаемые соборы – Софийский и Десятинный; многих киевлян отдали в плен к половцам. Только вмешательство Всеволода Юрьевича прекратило это бессмысленное кровопролитие и грабежи. Он стал посредником в переговорах между Романом и Рюриком и помог им заключить друг с другом мир.[812]

Несомненно, Мария живо интересовалась всем, что происходило на юге страны, поскольку там жили ее дети – сын Ярослав и дочери. С радостью она узнала, что в 1205 г. Ярослав принял участие в походе нескольких князей на половцев и с победой вернулся в Переяславль. По этому случаю был устроен пир, на котором присутствовали Рюрик Ростиславич с женой, его сын Ростислав с женой (старшей сестрой Ярослава) и другие князья. После всеобщего веселья никто не ожидал новой беды. Когда гости отправились домой в Киев, по пути они были схвачены дружинниками Романа Мстиславича. Рюрик Ростиславич с супругой были насильно пострижены в монахи, а Ростислав с Верхуславой оказались в плену. Когда известие об этом достигло Владимира, оно вызвало глубокую печаль и возмущение у Всеволода Юрьевича. Он даже намеревался собрать войско и отомстить обидчику его ближайших родственников. Но Мария, вероятно, отговорила его от немедленного мщения. В Галич были отправлены владимирские бояре для переговоров. Им удалось договориться об освобождении Ростислава Рюриковича с супругой. Более того, было решено, что именно они станут новыми киевскими правителями.[813]

Эти известия, конечно, должны были обрадовать Марию, но ненадолго. 30 декабря этого же 1205 г. скончалась ее дочь Елена, которая так и не вышла замуж и жила во Владимире. По указанию Марии княжну похоронили в соборе ее монастыря.[814]

Сложная ситуация на юге заставила Всеволода Юрьевича укреплять свои позиции на северо-западе, в частности в Новгороде. Юный Святослав, конечно, был не в состоянии решить все проблемы, которые возникали в этом крупном торговом городе. Поэтому великий князь решил в марте 1206 г. отправить в Новгород старшего сына Константина, который уже давно считался его официальным наследником (при разрешении междоусобных конфликтов князья-спорщики должны были целовать крест и Всеволоду, и Константину).[815]

В Лаврентьевской летописи проводы старшего княжича описаны с множеством деталей и подробностей. Прежде всего отмечено, что для владимирцев это событие представляло собой особую радость и повод для веселья – их будущий правитель самостоятельно отправлялся выполнять отцово поручение. Во-вторых, Всеволод дал сыну наставление, а также вручил ему крест и меч со словами: «Крест будет служить охранником и помощником, мечом же будешь защищать своих подданных от врагов». Кроме того, великий князь подчеркнул, что Константин является его старшим сыном, поэтому должен править в наиболее важном княжестве – Новгородском. Проводить брата пришли Юрий, Владимир и Иван.[816] Святослав, возможно, все еще оставался в Новгороде, Ярослав достаточно успешно правил в Переяславле Южном.

Сюжет с проводами Константина, видимо, был взят из Владимиро-Суздальской летописи, которая создавалась еще при жизни Всеволода Большое Гнездо. Поэтому в нем есть точная дата – 1 марта и некоторые детали, которые могли быть известны только очевидцу. Так, отмечено, что братья провожали Константина до р. Шедакши вместе с боярами и горожанами.

Вполне вероятно, что тревожные известия с юга, смерть дочери Елены и расставание со старшим сыном Константином окончательно подточили слабое здоровье Марии Ясыни. Поэтому она приняла твердое решение навсегда уйти в монастырь. В Лаврентьевской летописи (в Радзивилловском и Академическом списках) это событие описано со всеми подробностями, говорящими о том, что запись была сделана очевидцем. Отмечено, что все произошло 2 марта. До монастыря княгиню проводили муж, князь Всеволод, сын Юрий и старшая дочь Всеслава, приехавшая навестить родителей. Поскольку Мария едва могла передвигаться, то у всех на глазах были слезы. На обряде пострижения присутствовали епископ Иоанн, духовный отец княгини игумен ее монастыря Симон, а также местные монахини и монахи. Среди провожавших были также бояре и боярыни, и жители Владимира. Все горько плакали, видя страдания великой княгини. Жаль ее было и потому, что ко всем она была милостива и добра. Автор записи указал, что Мария с детских лет жила по божьим заповедям и любила правду. Кроме того, она постоянно оказывала честь епископам, игуменам, монахам и всем представителям духовного чина, откликалась на любые их просьбы, помогала нищим, странникам, больным, утешая и выполняя их пожелания.[817]

В монастыре Марии пришлось пробыть совсем недолго. Уже 19 марта она скончалась, оплаканная мужем, детьми, представителями местного духовенства и всеми горожанами. На похоронах присутствовали также гости из Смоленска – посланцы князя Мстислава Романовича, женатого на сестре Марии Ясыни.[818] Последняя деталь говорит о том, что и эта запись была сделана очевидцем. Он вновь всячески прославил добродетели княгини и указал, что в немощи она лежала 7 лет и при этом терпеливо и безропотно сносила все муки; местом упокоения Марии стал построенный ею Успенский храм.[819] Таким образом, этот монастырский собор стал усыпальницей женщин великокняжеского рода.

Церковь Покрова на Нерли. Середина XII в.

Как уже отмечалось, помещенные в Лаврентьевскую летопись панегирики Марии Ясыне, видимо, предусматривали, что в ближайшем будущем она будет канонизирована, т. е. причислена к лику общерусских святых. Однако это не произошло из-за быстро меняющихся в стране событий, в которые оказались вовлеченными родные и близкие княгини. Всеволод Юрьевич несколько лет оплакивал горячо любимую супругу, но в 1209 г. был вынужден жениться вновь – на дочери витебского князя Василька Брячиславича. Сделал он это не потому, что забыл первую супругу, а из-за того, что княгини играли большую роль в ведении различных хозяйственных дел и без Марии их выполнять было некому. После смерти Всеволода в 1212 г. его старшие сыновья Константин и Юрий затеяли многолетнее междоусобие за великое владимирское княжение. В это время им, конечно, было не до увековечивания памяти матери. Потом начавшееся в 1237 г. нашествие монголо-татар на Владимирскую землю нанесло такой урон семье великого князя Владимирского, что вспоминать о добродетелях и праведной жизни Марии Ясыни стало почти некому.

Только через несколько веков жизнь и деятельность великой княгини Владимирской привлекла внимание великой княгини московской Евдокии Дмитриевны. Мария стала для нее образцом для подражания. Поэтому на страницах первого Московского свода начала ХV в., отразившегося в троицкой летописи и созданного под руководством Евдокии, Мария Ясыня была вновь прославлена. В текст были вставлены поучения княгини к сыновьям, с которым она якобы обратилась к ним перед пострижением в монастырь. В нем она просила их жить в любви и дружбе друг с другом, почитать старшего Константина и заботиться о процветании своей земли. Прославляя Марию, московский летописец сравнивал ее с великими женщинами прошлого: святой Еленой, Феодорой и княгиней Ольгой.[820] Одновременно в Московском своде начала ХV в. жена Дмитрия Донского Евдокия Дмитриевна представлена похожей на великую княгиню Владимирскую. В записи о постройке ею Рождественского храма в Кремле отмечено, что сделала она это лучше всех других княгинь, за исключением «Марии, княгини Всеволода, внука Мономахова, иже во Владимире».[821]

Следует отметить, что в конце ХV в. жизнь и деятельность Марии Ясыни уже не представлялась особо значимой. При составлении нового Московского свода записи, относящиеся к ней, были сильно сокращены. Поэтому вопрос о ее канонизации уже не поднимался.

Рассматривая в целом жизненный путь Марии Ясыни, можно сделать вывод, что она не была активной политической деятельницей, как некоторые ее предшественницы, не вмешивалась в дела мужа, не оказывала влияния на родственников, участвующих в междоусобицах. В первую очередь, она была верной женой, любящей и заботливой матерью очень большого семейства. При этом являлась очень набожной и благочестивой женщиной, любила помогать всем страждущим, привечала вынужденных скитальцев. Ее гостеприимный дом был открыт для всех: родственников, друзей, соседей. Возможно, именно под ее влиянием Всеволод постоянно защищал своих зятьев и сватов, добивался для них выгодных княжений и новых земельных владений. Во Владимиро-Суздальском княжестве нашли приют все овдовевшие княгини и не вышедшие замуж княжны из их рода.

Вполне вероятно, что княгиня оказала большое влияние и на дочерей, и на сноху, жену Константина, оказавшуюся во Владимире в совсем юном возрасте. Правда, в источниках сохранились сведения только о деятельности Верхуславы, жены Ростислава Рюриковича. Из переписки монаха Киево-Печерского монастыря Поликарпа с игуменом Симоном, духовником Марии Ясыни, становится известно, что Верхуслава являлась покровительницей киевских монахов. В частности она всячески поддерживала выходца из Ростова Поликарпа, который обладал писательским талантом и занимался сбором материала о наиболее известных киево-печерских иноках для составления сборника их житий – Патерика. К этой работе по инициативе княгини был привлечен и Симон, ставший потом владимиро-суздальским епископом. В итоге общими усилиями был создан сборник житий киево-печерских иноков, который потом оказал большое влияние на развитие жанра агиографии в древнерусской литературе.[822]

Верхуслава, овдовев в 1218 г., с еще большим рвением стала покровительствовать Киево-Печерскому монастырю и его постриженникам и жертвовала в обитель большие суммы. В это время князья уже не слишком интересовались духовной стороной жизни, поскольку были постоянно заняты междоусобными разборками, поэтому помощь княгини была особенно нужна для обители.

Еще одной воспитанницей Марии Ясыни можно по праву считать ее старшую сноху, жену сына Константина. В возрасте не более 10 лет она прибыла во Владимиро-Суздальскую землю и именно здесь получила основное воспитание и образование. В итоге она стала любящей и верной супругой, исключительно благочестивой и набожной женщиной. Во время длительной и тяжелой болезни Марии, видимо, именно она выполняла роль хозяйки обширного княжеского хозяйства, а также помогала свекрови строить ее монастырь. Своего первенца Василия жена Константина родила уже после смерти Марии, в 1209 г. После этого Всеволод выделил сына на самостоятельное княжение в Ростов, а сам вновь женился.

На новом месте супружеская чета активно занялась церковным строительством: была возведена церковь Константина и Елены, реконструирован обветшавший Успенский собор.[823] Когда через год в семье появился еще один сын, Всеволод, князь Константин занялся обустройством второго своего города – Ярославля, стоявшего на важном торговом пути – р. Волге. Он предназначался для Всеволода.

Успенский собор Владимира. Конец XII в.

Когда после смерти Всеволода Юрьевича в 1212 г. между Константином и его братом Юрием вспыхнула борьба за великое владимирское княжение, супруга первого, как могла, ему помогала, используя для этого своих родственников, в частности отца Мстислава Романовича, ставшего великим князем Киевским. В итоге в 1216 г. Константин наконец-то получил полагавшееся ему по праву старшинства великое владимирское княжение. Семья переехала во Владимир. Но при этом Ростов остался за старшим княжичем Василием, Ярославль – за Всеволодом. В условиях жесточайшей борьбы князей за самостоятельные княжения сыновья Константина, вероятно по просьбе супруги, были надежно обеспечены неплохим наследством.

Хотя правление Константина во Владимире продолжалась только 2 года, он вместе с женой оставил о себе след в городе. В память о тяжелых страданиях матери во время болезни он заложил на торгу в день св. Иова, с которым всегда себя сравнивала Мария, каменную церковь Воздвижения. По просьбе княжеской четы полоцкий епископ, совершивший паломничество в Константинополь, привез в город святыни, которые с почетом были установлены в придворном Дмитровском соборе.[824]

Длительная междоусобица с братьями, видимо, подточила здоровье Константина. В 1218 г. он скончался. Горе его супруги было столь велико, что прямо над его гробом она приняла постриг и стала монахиней Агафьей (ее мирское имя неизвестно).[825] После этого она отправилась с сыновьями в Ростовскую землю. Там главным смыслом ее жизни стало увековечивание памяти горячо любимого супруга. Несомненно, именно ей принадлежат строки о нем, попавшие потом в Лаврентьевскую летопись: «Се бе блаженый князь зело украшен всеми добрыми нравы, возлюби Бога всею душею и всем желаньем…. не омрачи ума своего пустошною славою прелестнаго света сего, но ум свой впери тамо, ямо же и преиде в ону нестареющюся бесконечную жизнь, юже и улучи своими милостынями и вельим безлобьем… Блаженый се князь правдив, щедр, кроток, смерен, всех милуя, всех набдя, паче же всего дивную любя и славную милостыню и церковное строение». В сочиненном Агафьей Похвальном слове Константину отмечено, что он построил много церквей, наполнил их книгами, иконами и всячески украсил, при этом сам любил книжное чтение, очень почитал духовный чин, постоянно раздавал свое имущество нищим и убогим. За это Бог даровал ему кротость Давыдову, мудрость Соломонову, правоверие апостолов.[826]

Тоскуя по мужу, Агафья пережила его всего на 4 года. В это время ей было лишь 30 с небольшим лет. Ее еще молодое тело изнурили постоянные посты, ночные бдения, слезы и печаль.[827] Подросшие сыновья с почетом похоронили мать в главном соборе Ростова – Успенском. Следует отметить, что запись о ее смерти есть только в Троицкой летописи.

Примеры Марии Ясыни и Агафьи Мстиславны говорят о том, что на рубеже XII и XIII вв., когда Русь раздиралась от бесконечных междоусобных битв, многие княгини были настоящими хранительницами семейного очага, верными, любящими и преданными женами, заботливыми матерями и при этом не забывали о духовной стороне жизни: покровительствовали церкви и ее представителям. К тому же они старались увековечить память своих мужей на страницах летописных сочинений.

Можно предположить, что после пострижения Агафья занялась изготовлением рукописных книг для вкладов в храмы. Для этого она нашла искусных писцов и опытных живописцев. Исследователи полагают, что именно в это время – в начале 20-х гг. ХIII в. в Ростове были изготовлены три иллюстрированные рукописи: Университетское Евангелие, Апостол 1220 г. и Кондакарь Троицкий.[828] Заказчицей их могла быть Агафья, занимавшаяся богоугодной деятельностью. В библиотеке княгини мог быть и Успенский сборник княгини Февронии, привезенный из Суздаля после ее смерти.

С именем Марии Ясыни и ее родственников можно связать такой шедевр древнерусского искусства, как фрески Новгородского храма Спаса-Нередица. Известно, что он был возведен мужем сестры Марии князем Ярославом Владимировичем в конце 90-х гг. XII в., предположительно, в память о безвременно скончавшихся двух сыновьях. Некоторые историки ошибочно считают, что Нередица была построена Ярославом Всеволодовичем и в трудах об Александре Невском помещают фреску из храма с изображением Ярослава Владимировича, утверждая, что это портрет отца знаменитого полководца.

На самом деле, на фресках Нередицы, как уже отмечалось, были изображены члены семьи Ярослава Владимировича и он сам с храмом в руке. Поскольку крестильные имена сыновей князя неизвестны, то трудно определить, в образах каких святых были запечатлены. Несколько проще с женскими изображениями, которых на фресках целая галерея: в полный рост, по пояс, в медальонах разной величины. Всего их 12. Исследовательница Н. В. Пивоварова разделила их на три группы: диакониссы, монахини и царственные жены. К первой группе она отнесла Устинию, Домнику и Татиану. Они как бы являлись служительницами храма. Сведений о том, что такие имена носили родственницы Марии нет. К царствующим женам отнесены: Ирина, Агафья, Христина, Екатерина и Анастасия. Эти имена встречались в роду Марии и ее супруга. Ириной, как известно, была жена Ярослава Мудрого Ингеборг, оставившая заметный след в Новгороде. Не меньше ее прославилась в этом городе и Христина, жена Мстислава Великого. Анастасией звали дочь Марии Верхуславу, которая активно покровительствовала монахам и книжникам, а также, возможно, Любаву Дмитриевну. Имена Агафья и Екатерина могли носить кто-либо из родственниц Ярослава Владимировича, к примеру жена или мать. Парное изображение Улиты и Кирика можно истолковать, как портрет старшей родственницы яских княжон Улиты, оставшейся вдовой с сыном Юрием после гибели Андрея Боголюбского.

Хотя Н. В. Пивоварова против выяснения аналогий между изображенными на фресках Нередицы святыми и родственницами строителя храма, наличие в росписях портрета самого князя и целой галереи портретов святых жен, не встречающихся в церквях, заставляет это делать. Думается, что в этом отношении поиски следует продолжить.

У Михаила Всеволодовича Черниговского, провозглашенного православной церковью святым за мученическую смерть в Золотой Орде, было две дочери, оставивших в русской истории не менее значимый след, чем сам князь. Более того, об его подвиге во имя веры современники узнали благодаря его дочерям. Именно они с помощью местных книжников составили в честь него Похвальное слово и написали Житие. При этом сами скромно остались в тени. Попробуем составить исторические портреты этих замечательных женщин.

Старшая княжна, Феодулия, в 16 лет покинула родное Черниговское княжество и переехала в Суздаль, где стала монахиней Евфросинией Ризоположенского монастыря. Ее праведная жизнь настолько восхитила и изумила местных представителей духовенства, что они стали почитать ее как святую. В середине ХVI в. о Евфросинии узнали книжники, работающие под руководством митрополита Макария. Было написано краткое ее житие и отправлено на церковный собор в Москву в 1549 г. Однако высшее духовенство посчитало, что заслуг у Евфросинии мало для провозглашения ее общерусской святой, и вопрос об ее канонизации не был решен. В 60-70-е гг. ХVI в. спасо-евфимиев монах Григорий написал пространное Житие Евфросинии, дополнив его посмертными чудесами. Местный епископ Варлаам еще больше расширил текст, создав новую редакцию. Она была отправлена в Москву на новый церковный собор по канонизации святых. На этот раз высшее духовенство сочло Евфросинию достойной провозглашения святой. Память ее отмечается во всех православных церквях 25 сентября по старому стилю.[829]

Тексты двух редакций «Жития Евфросинии», Григория и Варлаама дошли до наших дней и являются главными источниками для реконструкции жизненного пути. Княжны-монахини неоднократно публиковались и исследовались источниковедами. Одним из последних научных изданий является публикация в книге Б. М. Клосса.[830] Этот текст используется в настоящей работе.

В древнейших летописях никаких сведений о Феодулии-Евфросинии нет. Только в одном из позднейших летописцев ХVII в., названном Н. М. Карамзиным Костромским или Русским Временником, в статье, описывающей взятие Суздаля монголо-татарами, отмечено, что в городе сохранился только «Девичь монастырь Положения Ризы Богоматери, в нем же иноческое борение прохожаше страдально блаженая Феодулия со своими постницами, дщи князя Михаила Черниговского и муженика, нареченая в иноческом чину Евфросиния».[831] Поскольку данный летописец заканчивается событиями 1681 г., то можно предположить, что сведения об Евфросинии попали в него из ее жития ХVI в. По своей сути они носят вторичный характер.

Следует отметить, что Н. М. Карамзин вообще ничего не знал о Евфросинии Суздальской, поэтому отождествил ее с сестрой Марией, женой ростовского князя Василька Константиновича. Зная, что та во время нашествия монголо-татар была замужем, он решил, что сведения Русского Временника не точны.[832]

Таким образом, единственным источником об Евфросинии является ее житие, написанное в ХVI в. на основе сохранившихся преданий ХIII в.

Исследователи текста жития суздальской святой отметили, что в нем можно обнаружить заимствования из житий других святых. Так, Б. М. Клосс нашел в нем фрагменты из «Жития Сергия Радонежского» пространной редакции, из «Жития митрополита Алексия», из «Повести о Темир-Аксаке». Данные о нашествии Батыя и смерти Михаила Черниговского, по мнению Клосса, были взяты из «Жития» этого князя, помещенного в Воскресенской летописи.[833]

К этим наблюдениям можно добавить, что в начальной части «Жития» при описании детских лет Евфросинии большое сходство обнаруживается с «Житием Евфросинии Полоцкой». Рассмотрим этот вопрос подробнее.

Покров с изображением Евфросиньи Суздальской (XVI в.). Суздальский музей

Сходство между двумя житиями проявляется уже в первой фразе, с которой оба начинаются. (Далее «Житие Евфросинии Полоцкой» будет обозначено (1), «Житие Евфросинии Суздальской» – (2). Начальные слова (1): «Благослове Господь», (2): «Благословен Бог». Далее в (1): «Начахом повесть», во (2): «Начнем повесть». В (1): «бысть князь во граде Полотсце», во (2): «бе в Чернигове… князь». Далее в обоих житиях в очень сходных фразах описано обучение княжон и их замечательные качества. (1): «И толма бысть любящи учение, якоже чудитися отцу ея о толице любви учения ея». (2): «И толма бысть любящи учение, яже чюдитися родиталема ея о толице люби учения ея». (1): «Вести же разшедшися по всем градом о мудрости ея и о блазем учении ея, и о телеснеи утвари, бе бо лепа лицем. Красота же ея многи славный князи на любление приведе ко отцу ея; кождо их тщашеся, дабы пояти ю в жену сыну своему, и всем часто присылающимися к отцу ея, он же отвещаше: «Воля Господня да будет». (2): «Вести же разшедщися повсюду о мудрости ея, и о мнозем учении ея, и о скором поучении ея, и о телеснеи твари ея, беяше лепа отроковица велми, и красота ея многы на любовь приведе, яже пояти ю невесту сыном своим, и всем стужающим отцу ея, друг друга варитц хотя и тщашимся им. Отвещеваше же отец еа, рече к ним: “Воля Господни буди”». В сходных словах в обоих произведениях отмечено, что среди многих женихов нашелся один наиболее достойный. (1): «Един же преодолеваше славным своим княжением и богатством»; (2): «Един преодолевая всех саном и гордостию».[834]

Все эти отрывки показывают, что при написании «Жития Евфросинии Суздальской» использовался текст «Жития Евфросинии Полоцкой», созданный раньше. Из него были взяты данные о любви княжны к книгам, к учению, о ее красоте, о сватовстве к ней многочисленных женихов, среди которых оказался один наиболее достойный. Поэтому напрашивается вывод, что все эти факты имели вряд ли отношение к реальной биографии суздальской святой. Они, скорее всего, являлись стереотипами для житий молодых и знатных девушек, принявших постриг в юности.

Из монастырских преданий автор «Жития Евфросинии» мог узнать ее светское имя – Феодулия, достаточно редкое на Руси; из них были почерпнуты сведения о ее происхождении – являлась дочерью черниговского князя Михаила Всеволодовича. Желая подчеркнуть ее особую знатность, автор «Жития» попытался составить генеалогическое древо, начиная от хорошо известного Ярослава Мудрого. Однако при этом он ошибся, пропустив великого князя Киевского Всеволода Олеговича. К тому же он назвал отца Феодулии великим князем Черниговским, хотя на момент появления княжны на свет он не правил в Чернигове.[835]

В «Житии» не содержится точных данных о том, когда родилась Феодулия. Указано лишь, что она была первенцем в семье Михайла Всеволодовича. После нее появились на свет пять братьев и одна сестра, правда, и их даты рождения неизвестны. Некоторые соображения можно высказать лишь по поводу младшей княжны Марии, поскольку в 1227 г. она вышла замуж за ростовского князя Василька Константиновича (старшего сына Константина Всеволодовича и Агафьи Мстиславны) и вскоре родила сына. Значит, на момент замужества Марии было не меньше 15-16 лет и появиться на свет она могла приблизительно в 1211 г. Сам Михаил Всеволодович родился в 1179 г., значит, его первенец мог родиться приблизительно в 1196 г. Но в «Житии Евфросинии» отмечено, что в семье князя долго не было детей. Т. е. будущая святая должна была появиться на свет уже на рубеже XII и ХIII вв.[836]

В это время ее отец Михаил Всеволодович не имел самостоятельного княжения, но считался одним из наиболее знатных князей. Его матерью являлась польская принцесса, дочь короля Казимира, отцом – сначала Черниговский, а потом и великий князь Киевский (с 1206 г.) Всеволод Святославич Чермной. Знатными были и родственники жены, дочери галицко-волынского князя Романа Мстиславича и Анны Рюриковны. В итоге знаменитый галицкий правитель Даниил Романович приходился дочерям Михаила Всеволодовича дядей.[837]

Однако при столь знатном происхождении детство и юность Феодулии вряд ли были безоблачными. Ее отцу приходилось служить более самостоятельным родственникам и часто менять местожительство. До 1212 г. он являлся помощником отца, правившего с некоторыми перерывами в Киеве, потом ему даже удалось недолго покняжить в отчине Мономашичей Переяславле Южном. Но затем Михаил Всеволодович оказался практически бездомным, поскольку его родное Черниговское княжество попало в руки Глеба и Мстислава Святославичей.[838] Естественно, что в этих условиях у Феодулии не могло быть богатого приданого, а без него удачно выйти замуж было невозможно.

В «Житии Евфросинии Суздальской» точно указан лишь возраст, когда она стала невестой – 15 лет.[839] Можно вспомнить, что Евфросинию Полоцкую собирались выдать замуж в 12 лет. Различие дает право предположить, что в ХVI в., когда писалось первое «Житие», столь ранние браки уже были редкостью. В то же время сходство житий в сюжете о сватовстве говорит о том, что автор более позднего был вынужден использовать текст более раннего, для объяснения, почему черниговская княжна приняла постриг в суздальском монастыре. В дошедшем о Евфросинии Суздальской предании, видимо, это не пояснялось. В итоге автор ХVI в. придумал, что она приехала в этот город к жениху. Для придания повествованию достоверности, он даже назвал имя жениха Феодулии – Мина Иванович, из варяжского рода, ведущего начало от Шимона Африканыча, племянника Якуна Слепого. При этом книжник подчеркнул, что Мина Иванович был великим князем Суздальским.[840] Однако, как известно, в ХIII в. суздальскими князьями были только сыновья Всеволода Большое Гнездо и их потомки. При этом никто из них не носил имя Мина Иванович. В летописях встречается упоминание о варяжском военачальнике Якуне Слепом – в 1024 г. он прибыл на помощь Ярославу Мудрому во время междоусобия с Мстиславом Тмутараканским. Потомком Якуна назывался тысяцкий Юрия Долгорукого, прибывший в Ростово-Суздальское княжество в 1095 г. Его имя – Георгий Шимонович – встречается только в Киево-Печерском патерике, которым, вероятно, пользовался автор «Жития Евфросинии Суздальской».[841] Но ни он, ни его потомки не были князьями. Таким образом, версия с замужеством Феодулии, придуманная автором «Жития» для объяснения, почему она оказалась в Суздале, не выдерживает критики. На самом деле ответ на этот вопрос можно найти в родственных связях владимиро-суздальских и черниговских князей. Из Лаврентьевской летописи становится известно, что в 1211 г. Всеволод Юрьевич женил своего второго сына Юрия на дочери великого князя Киевского Всеволода Святославича Чермного Агафье – тетке Феодулии.[842] В это время молодая чета получила Суздаль для княжения и переехала в этот город. Однако трудно предположить, что Феодулии в 1211 г. уже было 15 лет и она самостоятельно отправилась в гости к тетке. В этом случае она должна была родиться в 1196 г., когда ее отцу было только 17 лет и его брак еще не мог считаться длительным и бесплодным, как утверждал автор «Жития». К тому же в 1211 г. дед княжны еще был великим князем Киевским и, конечно, мог удачно выдать внучку замуж. Более вероятно, что приезд Феодулии был позднее, например, в 1217 г. Раньше это не могло быть, поскольку суздальское княжение Юрия Всеволодовича продолжалось только до смерти отца в 1212 г. После этого он самовольно захватил владимирский престол и до 1217 г. вел ожесточенную борьбу со старшим братом Константином. Проиграв в 1216 г. Липецкую битву, он был вынужден уступить Владимир брату и переехать в Городец на Волге. Но в 1217 г. Константин разрешил ему вновь править в Суздале. В это время в гости к тетке и могла приехать Феодулия. Позднее 1217 г. это событие тоже не могло произойти, поскольку в феврале 1218 г. Константин умер и Юрий вновь стал великим князем Владимирским.[843]

Если считать, что Феодулия приехала в Суздаль в 1217 г. в возрасте 15 лет, то родиться она должна была в 1202 г., когда ее отцу было уже 23 года и он наверняка несколько лет был женат, с нетерпением ожидая первенца. К тому же в 1217 г. Михаил Всеволодович все еще не имел собственного княжения и поэтому не мог удачно выдать дочь замуж. Только в 1223 г. он стал Черниговским князем, после гибели сразу нескольких родственников в битве на Калке.[844] Но в это время Феодулия, очевидно, уже была монахиней Евфросинией.

Сейчас, конечно, трудно узнать точную цель приезда Феодулии в Суздаль. Может быть, сначала она лишь хотела навестить тетку, а у той были насчет нее какие-либо брачные планы. Ведь в это время неженатыми оставались несколько младшие братья ее мужа, например Владимир и Иван. Но эти планы провалились, и Феодулия решила принять постриг в местном монастыре. Он был основан сравнительно недавно – 1207 г. и был посвящен не самому главному церковному празднику – Ризоположению, связанному с чудесами Богородицы. Возможно, он был основан в память о Марии Ясыне, скончавшейся за год до этого. Покровителями этой обители, несомненно, были Юрий и его жена Агафья Всеволодовна. Поэтому с пострижением в него Феодулии проблем не было.

Несомненно, что в судьбе полоцкой и суздальской святых было много общего, поскольку обе не смогли удачно выйти замуж, хотя обладали массой достоинств. Главное – они любили книжное чтение, с готовностью овладевали различными науками своего времени (красивым письмом, умением говорить проповеди, врачевать и т. д.). По сообщению «Жития», монахини Ризоположенского монастыря были поражены ученостью Феодулии. Ведь она воспитывалась в культурных столицах Руси того времени: Чернигове и Киеве. Княжеские и монастырские библиотеки в этих городах были богаче суздальских, поскольку в этом городе князья постоянно начали жить только с конца XII в.

В «Житии» сообщалось, что Феодулия с детских лет любила посещать Киево-Печерский монастырь, где выслушивала наставления местных постриженников и получала от них всевозможные книги.[845] Это происходило, видимо, когда ее дед Всеволод Святославич правил в Киеве. Если считать, что княжна родилась в 1202 г., то в год смерти деда ей было 10 лет. В «Житии» как раз отмечено, что в возрасте 9 лет княжна стала испытывать особую любовь к книжному чтению, и поскольку автор не знал, кто был учителем Феодулии, то он предположил, что им являлся сам князь Михаил Всеволодович. Помощником его якобы был боярин Федор, хорошо разбиравшийся даже в философии.[846] Имена учителей Феодулии автор «Жития», несомненно, взял из «Сказания об убиении в орде Михаила Черниговского и его боярина Федора». Один из списков его был в библиотеке Спасо-Евфимиева монастыря, где книжник жил.

Княжеский шлем, найденный на Липецком поле, где проходили битвы в 1176 и 1216 гг.

Хотя сходство целого ряда фраз в «Житии Евфросинии Полоцкой» и «Житии Евфросинии Суздальской» однозначно свидетельствует о том, что текст первого использовался во втором, суздалец Григорий не стал полностью заимствовать сюжетную канву, построенную его предшественником, полоцким книжником. Если Евфросиния Полоцкая приняла постриг вопреки воле родителей, то Феодулия была готова исполнить пожелание своих отца и матери – в Суздаль она поехала, чтобы стать женой местного князя. Но оказалось, что пока она была в пути, жених умер.[847]

Следует отметить, что Григорий даже подчеркнул, что Феодулия, хотя и имела склонность к монашескому образу жизни с юных лет, не собиралась нарушать Божью заповедь о почитании родителей и была готова выполнить их волю. Однако этому помешало само провидение. По совету Богородицы, явившейся девушке в чудесном сне, она не стала возвращаться домой, а отправилась в Ризоположенский монастырь, где уговорила игуменью постричь ее в монахини.[848]

Таким образом, по версии монаха Григория, Феодулия оказывалась совершенно безгрешной, в отличие от Евфросинии Полоцкой, действовавшей вопреки Божьей заповеди о почитании родителей.

В «Житии Евфросинии Суздальской» точно указана дата ее пострижения – 25 сентября,[849] но вряд ли Григорий узнал ее из местного предания. Скорее всего, он взял ее из святцев, решив, что Феодулия получила имя Евфросинии, т. к. в день ее пострижения отмечалась память этой святой. Хотя святых Евфросинии было несколько и память их отмечалась не только в сентябре, но и феврале, и ноябре, автор «Жития» выбрал 25 сентября, полагая, что юная княжна не могла путешествовать в зимнее время года или поздней осенью.

Следует отметить, что в «Житии Евфросинии Полоцкой» не указана дата пострижения княжны, нескольку автор, видимо, не знал, в честь какой святой она приняла монашеское имя.

Поскольку Феодулия-Евфросиния не прославилась какими-либо конкретными делами (не основывала монастырь, не строила храм и т. д.), то Григорию пришлось представить ее исключительно набожной инокиней, своей праведной жизнью подающей пример всем окружающим. Она всегда соблюдала пост и даже по нескольку дней ничего не ела, истязая свою молодую плоть, почти не спала, проводя время в чтении церковных книг, молитвах, и занималась самой тяжелой работой. Таким образом она 9 лет совершенствовала свой дух, хотя дьявол неоднократно пытался ее искусить и даже принимал облик отца.[850]

Вряд ли в монастырском предании об Евфросинии содержались конкретные детали, связанные с явлением дьявола к ней в различных обликах. Скорее всего, Григорий взял отдельные сюжеты из Киево-Печерского патерика, полагая, что методы искушения молодых монахов и монахинь были сходными.

В «Житии Евфросинии Суздальской» много речей, с которыми святая якобы обращалась к игуменье, прихожанам, другим монахиням. Естественно, что они не могли принадлежать ей самой, поскольку никаких ее сочинений не было даже в ХVI в. В уста Евфросинии Григорий вкладывал свое понимание сути монашества и давал ответы на главные вопросы богословия. Но при этом он полагал, что молодая княжна ХIII в. могла думать и говорить именно так. Более того, он даже считал, что она читала книги древнегреческих философов, поэтому по своим познаниям превосходила всех современных ей мудрецов и среди философов была самой главной.[851]

Описывая всевозможные добродетели Евфросинии, Григорий сравнивал ее с другими замечательными женщинами прошлого: Алимпиадой, Платонидой, Евпраксией, Виринеей, Февронией, Рипсимией, Гаианией. Все они прославились мученическим подвигом во имя Христа.[852]

Можно предположить, что в монастырском предании об Евфросинии сохранились данные, что она являлась наставницей для многих суздальских женщин и часто обращалась к ним с проповедями. За советом к ней приходили даже местные богатые и знатные мужчины, которых удивляла ее худоба и убогая и ветхая одежда. Ведь все они наверняка знали, что она принадлежит к знатному княжескому роду. Но замечания прихожан в свой адрес не смущали бывшую княжну. Каждому она давала достойный ответ о важности духовной стороны жизни для любого человека, а не плотской.[853]

К числу реальных дел Евфросинии Григорий отнес инициативу по отделению девичьего Ризоположенского монастыря от женского Троицкого, в который постригались вдовы,[854] и участие в строительстве отдельного храма в новой обители в честь живоначальной Троицы. Оно могло заключаться в пожертвовании имеющихся у бывшей княжны денег; это вполне могло быть в реальности, поскольку монастырский собор был построен в середине ХIII в., когда Евфросиния была еще жива.[855]

В предании несомненно сообщалось, что знатная и образованная княжна-монахиня занималась обучением молодых девушек, не только постригшихся в монастырь, но и обычных горожанок, живших поблизости. Ведь в то время учебные заведения существовали только при церквях и монастырях. Со временем слава о ее учености распространилась по всей округе, и к ней стали приходить за знаниями самые различные люди. Это прославило не только саму Евфросинию, но и Ризоположенский монастырь. Правда, несколько веков эта обитель была очень небогатой. Первый каменный собор появился в ней только в ХVI в.

Из преданий Григорий мог узнать, что Феодулия-Евфросиния обладала даром предвидения и часто видела вещие сны. Благодаря этому она заранее узнала о нападении на Суздаль полчищ Батыя, предупредила об опасности монахинь и научала, как поступить, чтобы спасти свою жизнь.

Интересно отметить, что Григорий трактовал нашествие монголо-татар как Божье наказание за людские грехи, прежде всего князей, которые все время ссорились и враждовали друг с другом и поэтому не смогли оказать сопротивление противникам. В итоге почти без боев и Владимир, и Суздаль были захвачены «иноплеменниками», разорены и сожжены, а жители угнаны в рабство. Спастись смогли только монахини Ризоположенского монастыря во главе с Евфросинией, поскольку они истово молились и просили у Бога защиты.[856] Кроме того, степняков могли напугать похожие на тени женщины, одетые в черное. Да и грабить в убогих кельях было нечего.

При описании нашествия Батыя Григорий пользовался каким-то письменным источником. Поэтому он правильно датировал захват Владимира и Суздаля в 1238 г. Однако битву князей с Батыем на р. Сити он неправильно отнес к следующему 1239 г.[857] На самом деле она была в том же 1238 г., 4 марта. Эти факты содержатся в Лаврентьевской летописи, которой у Григория не было.[858]

Источником сведений о битве на р. Сити у автора «Жития», видимо, была какая-то краткая повесть об этом событии. Поэтому в «Житии» правильно сообщено, что великий князь Владимирский Юрий Константинович был убит в ходе сражения, а ростовский князь Василько Константинович был сначала только ранен. Но потом за отказ сотрудничать с захватчиками он был казнен. Григорий, наверное, не слишком хорошо ориентировался в родственных связях владимирских князей, поэтому назвал Василько «братаничем» Юрия, в то время как на самом деле он был его племянником, сыном старшего брата Юрия, Константина.[859]

Плохо зная историю, Григорий представил ростовского князя Бориса предателем, сразу же перешедшим на сторону Батыя. За это тот якобы пощадил и не разграбил г. Ростов. К тому же, по его мнению, во время нашествия великим князем был Александр Ярославич, находившийся в Новгороде. Пример предателя Бориса Ростовского оказался настолько заразительным, что ему стали следовать и другие князья и вместо борьбы с захватчиками вступили с ними в сговор и получили назад свои вотчины.[860]

На самом деле, во время нашествия Батыя Борису, сыну Василько Константиновича, было только 7 лет. Никаких самостоятельных шагов в отношении хана он, конечно, предпринимать не мог. Великим князем Владимирским был Юрий Всеволодович, а после его смерти – брат Ярослав Всеволодович. Именно он признал себя улусником Батыя и получил от него ярлык на великое княжение. После этого за ярлыками на княжение стали ездить и другие князья. Отрицательное отношение Григория к Борису Ростовскому, видимо, возникло под влиянием «Сказания об убиении в орде Михаила Черниговского и боярина Федора», поскольку в этом произведении Борис уговаривал своего деда Михаила Черниговского притворно предать веру и выполнить ханскую волю.[861]

К этому можно добавить, что в Лаврентьевской летописи отмечалось, что Ростов не был сожжен и разграблен монголо-татарами только потому, что мать Бориса, княгиня Мария Михайловна, дала огромный выкуп за город.

Александр Ярославич, прозванный Невским, стал великим князем только в 1252 г., когда Михаила Черниговского уже не было в живых. Все это опять же свидетельствует о плохом знании монахом Григорием истории своего родного края, путался он и в хронологии и родственных связях.

Главным источником сведений о гибели в Орде Михаила Черниговского в «Житии Евфросинии Суздальской» является «Сказание» об этом князе и его боярине. Поэтому на это указывает целый ряд совпадающих деталей: Михаил правил в Киеве, когда к нему прибыли послы от Батыя; не желая слушать льстивые словеса, он их убил и бежал в Венгрию с «домашними своими»; через некоторое время он вернулся на родину и там узнал, что для получения права княжить он обязан поехать в ставку хана и там поклониться языческим идолам и святыням.[862]

В повествование «Сказания» монах Григорий вставил отрывок из письма, которое Евфросиния якобы написала отцу. В нем она заклинала отца не предавать Христову веру и принять за нее мученическую смерть.[863]

На самом деле суздальская монахиня вряд ли вообще могла узнать о происходящем в ставке Батыя в Сарае. Еще более маловероятно, что она отправила туда свое послание, ведь регулярного почтового сообщения в то время не было и никакой посыльный не отважился бы ехать в Орду по просьбе монахини.

Более реальным представляется, что все наставления дочери Михаил Всеволодович получил во время личной встречи с ней. Ведь его путь в ставку Батыя наверняка проходил через Ростово-Суздальскую землю, поскольку главным его провожатым стал внук Борис Ростовский, уже получивший ярлык на свое княжение.

Можно предположить, что Борис пытался уговорить деда подчиниться воле Батыя, поскольку он завоевал их землю и вправе распоряжаться ею по своему усмотрению. Евфросиния же, наоборот, убеждала отца не склонять голову перед захватчиками и твердо стоять за свою веру и убеждения. Ведь мученическим подвигом он мог показать пример другим князьям и поднять их на борьбу за свободу своей земли, своей родины. В ханской ставке слова дочери, вероятно, настолько оказались памятными и убедительными, что Михаил Всеволодович решил не покоряться ханской воле и не предавать свою веру, выражая почтение языческим богам и идолам. За это по приказу Батыя он был убит с особой жестокостью.

Следует отметить, что Михаил Черниговский был не единственным русским князем, сложившим свою голову в Золотой Орде. Раньше него в 1245 г. там был убит другой черниговский князь – Андрей Мстиславич.[864] В 1246 г. в ставке хана Угэдея был отравлен великий князь Ярослав Всеволодович.[865] В 1270 г. был замучен рязанский князь Роман Ольгович, в 1272 – Ярослав Ярославич и т. д.[866] Список этот можно было бы продолжить, однако именно Михаил Всеволодович и его боярин Федор первыми стали почитаться как святые мученики. Сначала это делалось только в Ростовском княжестве, благодаря усилиям его дочери княгини Марии и внукам. На их средства был построен храм, составлен текст службы и проложного «Жития». Потом было написано более пространное «Слово», вероятно, при участии суздальской монахини Евфросинии.[867] Данный вывод напрашивается из того, что в «Слове» резко осужден Борис Ростовский, пытавшийся убедить деда не противиться ханской воле и считавший, что любой проступок против веры мог быть потом отмолен. Естественно, что ростовская княгиня Мария не стала бы в негативном виде представлять собственного сына, тетка же могла это сделать, полагая, что отец погиб из-за неправильного поведения племянника в Орде. «Никто из русских князей не должен был во всем подчиняться ханской воле», – возможно, так думала Евфросиния, свято соблюдавшая Божьи заповеди.

Можно предположить, что Батый подвергал суровым испытаниям не всех князей, а только тех, кто не сразу ему покорился. Михаил Черниговский, как известно, сначала расправился с ханскими послами в Киеве, бежал в Венгрию, там женил сына на дочери венгерского короля, воевавшего с монголо-татарами. Потом он поехал к польскому королю, также вступившему в борьбу с Батыем. Только когда князь понял, что сопротивление бесполезно, он вернулся на родину и при ходатайстве внука, пользовавшегося покровительством хана, решил получить ярлык на свои прежние владения. Зная о поступках Михаила, Батый не был склонен ему верить, поэтому и подверг всяческим испытаниям: заставлял пройти через огонь, поклониться языческим идолам, в том числе и изваянию Чингисхана. Для православного человека все это означало отречение от христианской веры. Естественно, что Михаил Всеволодович не захотел стать предателем по отношению к вере предков и заслужить презрение со стороны современников, в первую очередь – старшей дочери. Поэтому он последовал ее совету и принял мученическую смерть.

Согласно тексту «Жития», Евфросиния не стала переживать по поводу смерти отца, поскольку он явился ей во сне в облике святого: в белых ризах и украшенном драгоценными камнями венце. Напротив, она порадовалась за него и рассказала о своем чудесном сне другим монахиням.[868]

Как уже отмечалось, в церковной литературе существует мнение, что Евфросиния Суздальская умерла в 1250 г. Однако в «Житии» отмечено, что еще при ее жизни хан Батый был убит в битве с венгерским королем и на время Русская земля вновь обрела свободу. Гибель ордынского правителя якобы была предсказана монахине ее отцом в очередном чудесном сне.[869] Известно, что Батый погиб в 1255 г., значит, в это время Евфросиния еще была жива.

В конце жизни суздальская святая, как утверждает «Житие», получила от Богородицы дар исцеления всех болящих. При этом недужным даже не нужно было встречаться с ней лично – достаточно было мысленно попросить о помощи. В итоге слава о ее чудесах, совершаемых еще при жизни, разнеслась по всей округе, многие суздальцы стали приходить к ней, чтобы выслушать наставление, поучение или добрый совет. Однако внешний вид монахини, ставшей святой при жизни, многих очень удивлял: иссохшееся тело, ветхая изодранная одежда, носимая даже в зимние холода. Некоторые богатые люди пытались подарить ей новые ризы и присылали еду и питье. Но Евфросиния от всего отказывалась, считая, что за земные страдания ее ждет вечная жизнь в раю.[870]

Вполне вероятно, что у автора «Жития Евфросинии» было мало фактов, касающихся реальной жизни монахини, поэтому он приписал ей чудо, связанное с утешением жителей Суздаля во время некоего страшного землетрясения.[871] На самом деле в Суздальской земле подобные стихийные бедствия едва ли были возможны. В летописях было описано лишь одно землетрясение 1230 г., когда в церквях заколебалось пламя свечей и закачались висящие на стенах иконы.[872] Назвать его страшным, конечно, было нельзя.

Реальным фактом, сохранившимся в составе предания о Евфросинии, могло быть исцеление ею бесноватой девочки 11 лет, дочери старейшины Суздаля.[873]

Григорий датировал смерть Евфросинии 27 сентября, но не указал год.[874] Возможно, что в этот день в Ризоположенском монастыре отмечалась ее память. Значит, даже в ХVI в. сведений о точной дате смерти монахини не было. Сейчас можно лишь предположить, что она умерла после 1255 г. и вскоре стала местночтимой святой, у гроба которой исцелялись многие больные и недужные.

Григорий описал одно из чудес исцеления, свидетелем которого был сам. Все произошло 1 мая 1558 г. В храм, где находились мощи Евфросинии, принесли больного, который из-за расслабленности всех членов не мог двигаться. После того как он с горячей молитвой припал к раке святой, произошло чудо – он встал и даже прошелся по храму.[875]

Суздальское духовенство смогло добиться официальной канонизации Евфросинии только в сентябре 1576 г., когда на церковный собор была представлена вторая редакция ее «Жития», написанная епископом Варлаамом. В ней к тексту Григория была добавлена «Повесть о посмертных чудесах Евфросинии» и описано празднество в ее честь.[876]

Таким образом, исходя из анализа содержания «Жития Евфросинии Суздальской», написанного в середине ХVI в. монахом Григорием, можно сделать вывод о том, что старшая дочь Михаила Черниговского была местночтимой святой в течение нескольких веков, монахини Ризоположенского монастыря в устной форме передавали друг другу сведения о ее исключительной учености, всевозможных добродетелях, истовом служении Богу, дарах предвидения и исцеления, о прижизненных и посмертных чудесах. Поэтому, начиная с середины ХIII в., Ризоположенский монастырь являлся местом паломничества болящих и недужных. В середине ХVI в. в связи с деятельностью митрополита Макария по канонизации русских святых суздальское духовенство стало собирать сведения о Евфросинии и направило их в Москву. Поэтому уже в 1548 г. в Церковном уставе появилось имя суздальской святой под 25 сентября, хотя умерла она, согласно преданию, 27 сентября. В уставе, видимо, была зафиксирована дата ее пострижения в монастырь.

Вполне вероятно, что у составителя «Жития Евфросинии» монаха Григория было мало реальных фактов о жизненном пути святой. Поэтому ему пришлось заниматься домыслами, заимствовать некоторые сюжеты из житий других святых, в частности «Жития Евфросинии Полоцкой». Ряд фактов он взял из «Слова об убиении в орде Михаила Черниговского и боярина Федора» и некоторых других агиографических сочинений. При этом он не пользовался летописями, поэтому допускал ошибки в хронологии и плохо ориентировался в родственных связях Евфросинии и ее отца.

Понимая, что у суздальской святой мало реальных заслуг перед православной церковью (она не строила храмы, не основывала монастыри, не делала щедрых вкладов и т. д.), Григорий прославил ее выдающиеся личные качества: высокообразованность («всем философам философ»), умение говорить проповеди, великолепно петь, предсказывать всевозможные события, исцелять больных. Кроме того, он подробно описал ее исключительно благочестивый образ жизни, постоянное служение Богу, аскетизм в еде и одежде. Вполне вероятно, что все эти данные содержались в предании о Евфросинии.

Следует отметить, что суздальскую монахиню почитали не только представители местного духовенства, но и знатные постриженницы Покровского монастыря. Так первая жена великого князя Московского Василия III Соломония-Софья Сабурова вышила покров на раку святой (в то время та еще не была официально канонизирована). Он дошел до наших дней и хранится в местном музее, мощи Евфросинии также не пропали, хотя Ризоположенский монастырь был закрыт после Октябрьской революции. Они находятся в одной из действующих церквей Суздаля.

Второй дочерью черниговского князя Михаила Всеволодовича была Мария, или Марья, выданная замуж за ростовского князя Василька Константиновича. Достаточно долго имя этой княгини не интересовало исследователей. Первым обратил внимание на то, что Марья Михайловна, вероятно, принимала участие в создании жития ее отца, был Н. Серебрянский. В проложной редакции «Жития Михаила и Федора Черниговских «он обнаружил такие строки: «Вложи Бог в сердце благочестивыма и правоверными нашима князема, внукома его, Борису и Глебу, брату его, и матери их Марии и создаста церковь во имя его, и уставиша праздновати месяца сентября в 20 день». Он решил, что в этом тексте содержится прямое указание на участие княгини в литературной деятельности.[877]

Д. С. Лихачев, изучая летописные статьи середины ХIII в. в Лаврентьевской летописи, обнаружил в них следы Ростовского летописца, в котором настойчиво повторялось имя княгини Марьи, вдовы Василька Константиновича. Это обстоятельство натолкнуло его на мысль об участии ее в создании летописца.[878]

Исследователь заинтересовался этой княгиней и собрал о ней различные сведения. В частности, он выяснил, что она была дочерью убитого в Орде черниговского князя Михаила Всеволодовича, что в 1227 г. была выдана замуж за ростовского князя Василька Константиновича и родила двух сыновей, Бориса и Глеба. В 1238 г. ее муж был убит по приказу Батыя после битвы на р. Сити, и княгине пришлось стать ростовской правительницей, поскольку сыновья были юны. Она с честью похоронила супруга и постаралась увековечить его имя на страницах Ростовского летописца. После этого она прославила имя своего отца, погибшего в Орде. В 1271 г. Марья Михайловна умерла, и ростовское летописание прекратилось, по мнению Д. С. Лихачева.[879]

Проанализировав статьи Ростовского летописца, исследователь выделил в них такие черты: всяческое прославление деятельности Василька Константиновича, рассказ о событиях в его семье, религиозно-нравственная окраска всего описываемого, выражение идеи крепко стоять за веру и независимость родины и не идти на компромисс с завоевателями.[880]

Исследование Д. С. Лихачева показало, что для своего времени княгиня Марья Михайловна была заметной личностью, оставившей яркий след на страницах исторических источников. К числу главных ее заслуг можно отнести составление Ростовского летописца, прославившего ее саму и членов ее семьи. Так, начиная с 1227 г., имена княгини, ее мужа, а потом и сыновей встречаются почти на каждой странице летописца, отразившегося в Лаврентьевской летописи. В Ипатьевской летописи о ней вообще нет данных, как и о ее муже и сыновьях. Некоторые дополнительные сведения о Марье Михайловне есть в Троицкой летописи. В остальных более поздних сводах повторяются факты из Лаврентьевской летописи, но в более сокращенном виде.

Таким образом, на основе летописных данных постараемся воссоздать исторический портрет младшей дочери Михаила Черниговского. Точных данных о дате рождения Марии нет. Можно лишь предположить, что на момент своего замужества в 1227 г. ей было не меньше 14 лет и не больше 19 (жениху Василько Константиновичу было как раз 19 лет, и невесте не должно было быть больше). Следует отметить, что отец княжны Михаил Всеволодович получил самостоятельное княжение только в 1223 г., поэтому только с этого года он мог выдать дочь замуж достаточно выгодно. Но поскольку Марья вышла замуж только в 1227 г., то напрашивается предположение, что до этого она была еще юна. Поэтому наиболее вероятно, что княжна родилась в начале 10-х гг. 1200 гг. Своего первенца Бориса она родила в 1231 г., т. е. в это время уже находилась в детородном возрасте.

В летописной записи о свадьбе Марьи Михайловны отмечено, что инициатором ее стал великий князь Владимирский Юрий Всеволодович, дядя жениха. Свадьба и венчание состоялись в Чернигове, в Благовещенской придворной церкви, а не в Ростове, как это было положено. Причина изменения обычая заключалась, видимо, в том, что Василько Константинович был круглым сиротой. Его отец, великий князь Владимирский Константин Всеволодович умер в 1218 г., мать тут же постриглась в монастырь и вскоре тоже скончалась.

Следует отметить, что по меркам того времени Василько Константинович считался завидным женихом, поскольку владел на правах наследства Ростовским княжеством, при этом его дядей и покровителем являлся великий князь Владимирский, более могущественный, чем великий князь Киевский. После многодневных свадебных торжеств молодые отправились в Ростовское княжество и прибыли туда 12 февраля следующего 1228 г. По этому поводу в Ростове было устроено также празднество.[881]

Можно предположить, что Марья и Василько были знакомы до свадьбы, поскольку в Лаврентьевской летописи отмечено, что в 1223 г. ростовский князь был отправлен на юг для участия в битве с монголо-татарами на Калке. Но он успел добраться только до Чернигова, когда туда пришла печальная весть о разгроме русских князей. В этом городе, видимо, находился в то время и Михаил Всеволодович с семьей, поскольку именно он стал правителем Черниговского княжества.[882]

Второй раз Василько оказался в Чернигове в 1228 г. вместе с дядей Юрием Всеволодовичем и братом Всеволодом. Они помогли Михаилу Всеволодовичу разрешить конфликт с курским князем Олегом Святославичем.[883] Тогда, видимо, и был обговорен вопрос о свадьбе Василько и Марии.

Василько являлся старшим сыном Константина Всеволодовича, поэтому по отцову завещанию он получил самый большой удел – кроме Ростова, еще Кострому и Соли-Галич. В перспективе он мог стать даже великим князем Владимирским после смерти дядьев. Возможно, именно поэтому при дворе ростовского князя и стал составляться летописец. В будущем он должен был доказать его права на великокняжеский престол.

Сам Василько Константинович вряд ли занимался летописанием, поскольку часто принимал участие в различных военных походах, в том числе против поволжских народов и булгар. Сами походы в Ростовском летописце не были описаны, но их результаты постоянно фиксировались. Наиболее вероятно, что летописные записи вел кто-то из числа духовных лиц под контролем и при участии Марьи Михайловны. Княгиня наверняка знала об аналогичной деятельности своих предшественниц, например жены Изяслава Ярославича Гертруды и других умных и образованных женщин, действовавших в интересах своих мужей и сыновей.

Можно предположить, что записи в Ростовском летописце стали делаться с 1228 г., поскольку за этот год в нем отмечены события, важные для Василька Константиновича. В частности зафиксированы его походы с Юрием Всеволодовичем на мордву, кроме того, есть в нем и необычные факты. Например, сообщено о пострижении в монахини жены Святослава Всеволодовича, дяди Василько, без какой-либо видимой причины.[884] Княгиня была еще не старой женщиной, вполне здорова, поскольку умерла только в 1269 г., не была бесплодной, не ссорилась с мужем (на ее содержание тот выделил значительные земельные владения). Автор летописца, видимо, настолько был удивлен поступком жены Святослава, что подробно описал все на страницах своего произведения.

Второй необычностью явилась запись того же года о рождении у Юрия Всеволодовича дочери Феодоры.[885] До этого в летописцах крайне редко фиксировались даты появления на свет девочек, отступление от традиций могло быть связано с тем, что именно Марья отбирала факты для включения их в Ростовский летописец.

Анализ его содержания показывает, что в нем подробно описывались те события, которые были связаны со взаимоотношением потомков Всеволода Большое Гнездо, например: отъезд в Переяславль Южный зимой 1228/29 гг. Святослава Всеволодовича вместо отозванного Всеволода Константиновича; ссора дядьев Василько Ярослава и Юрия Всеволодовичей, в которую оказались вовлеченными остальные родственники; съезд князей в Суздале для разрешения конфликта и т. д.[886]

Поскольку непосредственным составителем летописца, скорее всего, был представитель духовенства, то церковным событиям в нем также было уделено большое место: смене епископов на ростовской кафедре, празднеству по поводу перенесения мощей нового святого мученика Авраама, погибшего в Волжской Булгарии и т. д. Особое прославление всевозможных добродетелей нового епископа Кирилла может свидетельствовать о его непосредственном участии в летописании.[887]

Еще одной особенностью Ростовского летописца явилось то, что нашествие Батыя в нем представлено отнюдь не внезапным. Сначала в нем было описано несколько грозных предзнаменований: пожары во Владимире, солнечные затмения, появление отрядов кочевников на р. Яик в 1229 г., нападение на купцов, взятие Волжской Булгарии в 1236 г.[888] Но даже захват монголо-татарами Рязанского княжества в 1237 г. серьезно не обеспокоил владимирских князей, по мнению автора летописца. Поэтому они оказались совершенно не готовы к вторжению врагов на их земли. Когда орды Батыя подошли к Владимиру, великий князь Юрий Всеволодович «в мало дружине» отправился на р. Сить, чтобы соединиться там с войсками родственников и дать бой грозному врагу. Но реальная поддержка ему со стороны сильных князей так и не была оказана, поэтому исход решающей битвы был ясен заранее.

Ростовский летописец с горечью описал разразившуюся во Владимирской земле катастрофу. Правда, при описании битвы на р. Сити он не сообщил каких-либо подробностей, указывающих на то, что сам являлся очевидцем. Главный упор сделан на религиозную сторону – в подробностях пересказано содержание молитв, с которыми якобы сначала Юрий Всеволодович, а потом Василько Константинович обращались к Богу.[889] Поскольку оба князя трагически погибли, в летописце помещены их своеобразные некрологи. При этом панегирик Василько Константиновичу составлялся явно светским лицом и скорее всего женщиной, т. е. Марьей Михайловной, в нем прославлена внешняя красота князя и его доброе отношение к окружавшим его людям, боярам, слугам, воинам: «Бе же Василько лицем красен, очима светел и грозен, храбр паче меры на ловех, сердцем легок, до бояр ласков… излишне же слуги свои любляше, мужество же и ум в нем живяше, правда же и истина с ним ходяста; бе бо всему хытрь и гораздо умея, и поседе в доброденьствии на отни столе и дедни, и тако скончася».[890] Если бы характеристика Василько составлялась духовным лицом, то в ней бы отмечалась любовь князя к Богу, церковному чину, всевозможные его добродетели и т. д. В качестве примера можно рассмотреть некролог по Юрию Всеволодовичу, в котором нет никаких данных о его внешности и душевных качествах, проявлявшихся во взаимоотношениях с простыми людьми. Главными достоинствами князя были: твердое соблюдение Божьих заповедей, милостивость к духовному чину, строительство и украшение церквей.[891] Из этого описания фактически нельзя получить представление о живом человеке, в отличие от панегирика Василько, представившего его красивым, добрым, смелым человеком, заботящимся обо всех окружающих его людях, даже о простых слугах.

Поэтому опять же напрашивается вывод, что некролог Василько составляла его жена княгиня Марья Михайловна, некролог Юрию Всеволодовичу – духовное лицо, не ставившее целью показать князя реальным человеком, а лишь погибшим мучеником.

Следует отметить, что в летописях встречается довольно мало некрологов, в которых описывается внешность князей. К их числу можно отнести лишь составленные Гертрудой похвальные слова в честь мужа Изяслава Ярославича и сына Ярополка Изяславича. На основе этих текстов был составлен некролог Роману Ростиславичу, смоленскому князю, умершему в 1180 г.: «Сий же благоверный князь Роман бе возрастом высок, плечима велик, лицем красен и всею добродетелию украшен, смерен, кроток, незлобив, правдив, любовь имеяше ко всем и к братьи своей истеньную, нелицемерную, страха Божия наполнен, нищая милуя, манастыре набдя…» Подчеркнутые слова совпадают с некрологом Изяслава Ярославича. На участие в составлении данного текста вдовы князя указывает упоминание о том, что она беспрестанно плакала над гробом мужа, всячески превознося его достоинства и обвиняя смолян в том, что они много зла причиняли умершему.[892]

В целом хвалебных некрологах Всеволоду Ярославичу, Владимиру Мономаху, Изяславу Мстиславичу, Ростиславу Мстиславичу, Святославу Ростиславичу и даже Андрею Боголюбскому нет описания их внешности, и многие фразы в них однотипные.

Все это еще раз свидетельствует о том, что некоторые княгини принимали участие в составлении посмертных похвальных слов в честь мужей и при этом они непременно включали описание их внешности.

После трагической гибели мужа Мария Михайловна возглавила Ростовское княжество, поскольку сыновья ее были совсем малы: Борису было только 7 лет, Глебу – еще меньше (дата его рождения почему-то в летописях не зафиксирована, поэтому возникает предположение, что он был близнецом Бориса). Перед княгиней встала задача сохранить за сыновьями отцовы владения. По сложившемуся в то время порядку престолонаследия, заложенному еще Ярославом Мудрым, великое княжение наследовал старший сын, второе по значимости княжение – его наследник, т. е. либо следующий по возрасту брат, либо при его отсутствии старший сын самого великого князя. Во Владимиро-Суздальском княжестве главный престол был во Владимире, второй – в Ростове. Поэтому при Всеволоде Большое Гнездо его получил старший княжич Константин. После смерти отца именно он должен был стать великим князем, освободив ростовский престол для брата Юрия. Однако средний брат нарушил порядок престолонаследия и сам провозгласил себя великим князем. Это заставило Константина не только начать с ним борьбу, но и после победы постараться закрепить Ростовское княжество за своими сыновьями. Ведь после гибели Василька Константиновича оставшиеся в живых сыновья Всеволода Большое Гнездо могли попытаться отнять Ростовское княжество у малолетних племянников под предлогом восстановления прежнего порядка престолонаследия, – в этом случае Ростов должен был перейти к Святославу Всеволодовичу, следующему по возрасту брату Ярослава Всеволодовича, ставшего великим князем Владимирским после гибели Юрия.

Поэтому Марии Михайловне на страницах своей летописи необходимо было доказать, что Ростовское княжество – наследственное владение ее сыновей, как Черниговское – Ольговичей, Владимиро-Суздальское и Переяславское – Мономашичей. Первые доказательства можно обнаружить уже в годовой статье 1206 г., описывающей отъезд Константина Всеволодовича, деда сыновей Марии Михайловны, в Новгород. Всеволод Большое Гнездо якобы напутствовал его такими словами: «Сыну мой Константин! На тобе Бог положил преже старейшиньство во всей братьи твоей, а Новгород Великий – старейшиньство… княженью во всей Русьской земли».[893] В речи великого князя подчеркнуто не только то, что Константин – старший сын, наследник, но и то, что ему полагалось править в главном после столицы городе Новгороде. Ростов же таковым не являлся, его Константин получил от отца, когда вернулся из Новгорода: «Toe же зимы посла князь великый сына своего опять Святослава Новугороду на княженье, а Костянтина остави у себе и да ему Ростов и иных 5 городов да ему к Ростову».[894] В данном случае подчеркивалось, что Ростовское княжество было дано Константину по воле отца и стало его наследственным владением, а не потому, что оно являлось старейшим княжением во Владимиро-Суздальской земле и должно было переходить от одного наследника великокняжеского престола к другому. Таким княжением представлено Новгородское.

В Ростовском летописце отмечено, что постриги сыновей Константина были устроены именно в Ростове. Там князь вел активную строительную деятельность: помог людям восстановить свои дома после большого пожара, отреставрировал главный городской собор – Успенский, обустроил свой двор и возвел на нем храм в честь Бориса и Глеба. Второй свой двор он построил в Ярославле, на нем – храм в честь Успения Богоматери; еще один собор воздвиг в Спасском монастыре.[895] Кроме того, князь покровительствовал Ростовской епископии, сам выбирал иерарха и помогал совершать ему поездки в Киев на церковные соборы. Этим подчеркивалась полная самостоятельность ростовского правителя и независимость его самого и местного иерарха от Владимира.

Следует отметить, что окончательно завершено строительство и украшение ростовского Успенского собора было при сыне Константина Василько в 1230 г. По своей внешней и внутренней отделке он походил на великолепные владимиро-суздальские храмы. Кровля была покрыта оловом, единственная шлемовидная глава позолочена. Внутри собор был расписан яркими фресками, наполнен иконами и ценной утварью. Пол был покрыт красными майоликовыми плитками. Кроме того, внутри храма было большое собрание разнообразных рукописей, собранных не только местным духовенством, но и вложенных членами княжеской семьи и изготовленных по их заказу.

Следует отметить, что Успенский собор дошел до наших дней, но в сильно перестроенном виде. Сохранились и какие-то остатки княжеского дворца в виде двухэтажной каменной постройки внутри кремля. Остальных построек ХIII в. нет.

В Ярославле о строительной деятельности князя Константина и его сыновей известно только по археологическим находкам. Княжеский дворец с окружавшими его постройками располагался на стрелке – у места впадения р. Которосли в Волгу. Крепость была деревянной, в центре располагался двухэтажный деревянный дворец с просторными сенями. Единственной каменной постройкой был Успенский собор (1215 г.). Его стены были выложены из тонкого кирпича (плинфы) со вставками в виде белокаменных рельефов с масками и орнаментом. Одним из главных украшений внутреннего убранства был пол из цветных поливных керамических плиток. Второй каменный собор был заложен в 1216 г. в загородном Спасском монастыре. Он также был из плинфы с белокаменными резными вставками. Двухцветие придавало ему нарядный вид. По своим размерам он был больше княжеского и аналогичен трехабсидным крестокупольным храмам Владимиро-Суздальской земли.

Князь Константин активно покровительствовал Спасскому монастырю и даже учредил при нем первое на северо-востоке училище, которое в 1214 г. перевели в Ростов. Главной помощницей мужа в культурно-просветительской деятельности была княгиня, поскольку Константину постоянно приходилось вести междоусобную борьбу с братьями.

Многие эпизоды, связанные с деятельностью Константина, очевидно, были записаны в летописец уже после его смерти. На это указывает часто сопровождающий его имя эпитет «блаженный». К достаточно энергичному и воинственному князю он вряд ли подходил. Кроме того, автор летописца называл его «христолюбивым, украшенным всеми добрыми нравы, правдивым, щедрым, кротким и смиренным». Он даже сравнивал его с «премудрым Соломоном», что, конечно, было большим преувеличением. Цель столь хвалебной характеристики заключалась, видимо, в том, чтобы канонизировать Константина. Однако он стал только местночтимым святым. Общерусским святым был объявлен только его сын Василько, чья героическая смерть ярко и образно описана в Ростовском летописце. (В этом, конечно, была заслуга Марьи Михайловны.)

Чтобы доказать, что Ростовское княжество стало наследственным владением сыновей Константина, в Ростовском летописце указано, что перед смертью отец отправил их на самостоятельное княжение: старшего Василия – в Ростов, среднего Всеволода – в Ярославль. При этом приводится напутственное слово Константина и подчеркнуто, что каждый получил «свою власть».[896] В это время старшему княжичу было только 9 лет, среднему – 8. Вполне вероятно, что севший на владимирский престол после смерти Константина в 1218 г. Юрий Всеволодович попытался лишить племянников богатых владений в Ростове, Ярославле и Белоозере. Так, в 1223 г. он отправил 14-летнего Василько на Калку для сражения с монголо-татарами. Юного князя спасло от неминуемой гибели лишь то, что он слишком долго добирался и опоздал на битву. Потом в 1227 г. великий князь попытался избавиться от среднего племянника, послав его княжить в Переяславль Южный, постоянно подвергавшийся набегам кочевников.[897] Правда, завладеть его Ярославлем и Угличем он не смог. Первый отошел к Василько, второй к младшему брату Владимиру.

Естественно, что в этой ситуации для Марии Михайловны очень важен был Ростовский летописец – главное документальное свидетельство прав своих сыновей на Ростовские земли.

Интересно отметить, что даже в некролог Василько Константиновича, видимо, по ее указанию, была включена фраза о том, что он сидел «на отни столе и дедни»,[898] хотя на самом деле он сидел только на престоле отца, поскольку Всеволод Большое Гнездо ростовским князем никогда не был, хотя это княжество и входило в состав его владений.

Усилия Марьи Михайловны, судя по всему, дали определенные результаты. Взошедший на владимирский великокняжеский престол Ярослав Всеволодович не стал включать Ростовские земли в передел между родственниками.[899]

В целом в Ростовском летописце доказывалось, что сразу четыре великих князя Владимирских закрепили за Константином Всеволодовичем и его потомками Ростовское княжество: сначала это сделал Всеволод Большое Гнездо, потом – сам Константин, после него Юрий Всеволодович, поклявшийся на кресте не претендовать на владения старшего брата, и наконец Ярослав Всеволодович.

Энергичной Марье Михайловне удалось не только сохранить за сыновьями Ростов, но и присоединить к их владениям Ярославль и Углич. Младшему сыну Константина Всеволодовича Владимиру пришлось довольствоваться сначала только Белоозером, но потом он все же получил и Углич, хотя по закону старшинства мог претендовать даже на Ростов.[900]

Несомненно, что главным помощником Марьи Михайловны был ростовский епископ Кирилл, который после гибели владимиро-суздальского владыки стал главным иерархом Северо-Восточной Руси. Его имя встречается в Ростовской летописи так же часто, как и Марьи Михайловны.

Главной особенностью Ростовской летописи, составляемой по указанию Марьи Михайловны, было то, что в ней фиксировались в основном местные события, исключение было сделано только для данных о семье самой княгини: ее матери, оказавшейся в плену у Ярослава Всеволодовича, отца и братьев, бежавших в Венгрию от полчищ монголо-татар.[901]

Марья Михайловна, очевидно, сразу же поняла, что после завоевания Руси ханом Батыем судьба каждого княжеского престола будет в его руках. Поэтому в ее летописце стали отмечаться все поездки в Орду владимиро-суздальских князей и фиксировались их результаты. Эти записи идут, под следующими годами: 1243, 1244, 1246, 1247, 1249, 1250, 1252, 1256, 1257, 1258 и далее. В большинстве из них принимали участие сыновья Марьи Михайловны Борис и Глеб. Поэтому каждый раз отмечалось, что ханы их почитали и подкрепляли ярлыком права на владение отчиной.

Следует отметить, что гибель в Орде Михаила Черниговского, отца ростовской княгини, описана достаточно кратко с констатацией лишь главных событий: хан приказал князю поклониться огню и болванам, но тот отказался и обозвал языческих богов глухими кумирами. За это он был заколот 20 сентября. Сопровождавший его внук Борис не пострадал, он отправился к сыну Батыя Сартаку и получил от него честь.[902] Из этой записи следует, что унижениям и испытаниям подвергался только Михаил Всеволодович; его внук, сын Марии Михайловны, напротив, был всячески почтен в Орде.

Столь бесстрастное описание мученического подвига князя Михаила было сделано в Ростовском летописце, видимо, потому, что сам он использовался в ставке хана в качестве документа для доказательства прав сыновей Марии на отцовы владения. Как известно, во время споров за то или иное княжение ханы устраивали прения между конфликтующими князьями, и тогда летописные записи могли являться документальным свидетельством в пользу той или иной стороны.

Основное внимание в Ростовском летописце уделялось событиям в семье Марьи Михайловны. Так, под 1248 г. описана женитьба Бориса на дочери муромского князя Ярослава Юрьевича. Свадьба и венчание состоялись в Ростове, для всех присутствующих это событие стало большой радостью.[903] Следует отметить, что постригшаяся жена Святослава Всеволодовича, о которой сообщалось под 1228 г., приходилась бабкой невесте.

По своему положению ростовский и муромский князья были равны, поэтому установление между ними родственных связей было взаимовыгодным. К тому же они уже не раз роднились друг с другом.

Интересно отметить, что, когда в Ростове появилась еще одна княгиня, Марья Михайловна стала величаться «великой княгиней».[904] Она считалась старшей не только по отношению к молодой невестке, но и по отношению к вдове Всеволода Константиновича, воспитывавшей сына Василия. Когда он подрос, то стал претендовать на бывшее отцово владение – г. Ярославль. Хотя в Ростовской летописи указывалось, что с 1227 г. его отец княжил в Переяславле Южном, все же в 1244 г. Василию удалось получить в Орде ярлык на Ярославль.[905] Это уменьшило земли сыновей Марьи Михайловны, и обеспокоенная княгиня настойчиво стала посылать к хану младшего сына Глеба, постоянным владением которого была только Кострома. В 1251 г. ему удалось получить еще Белоозеро, которое сначала числилось за его дядей Владимиром Константиновичем и должно было перейти его сыновьям Андрею и Роману. Но в итоге и Владимиру, и его детям достался только Углич.[906]

Частые поездки Глеба не только в Золотую Орду, но и в столицу всей Монгольской империи закончились тем, что он женился на дочери одного из ханов и привез ее на родину. Это существенно укрепило его положение среди других князей. В Ростове по поводу его возвращения с молодой супругой был устроен грандиозный праздник.[907]

Политика, которую Марья Михайловна советовала сыновьям проводить по отношению к Золотой Орде, полностью совпадала с позицией по этому поводу Александра Ярославича Невского, ставшего в 1252 г. великим князем Владимирским. Поэтому в Ростовском летописце был зафиксирован факт посещения Александром Ростова в 1259 г. и отмечено, что местный епископ Кирилл, князья Борис и Глеб и мать их, «Марья княгиня, чтиша Олександра с великою любовью».[908] При этом почему-то не указано, что именитого гостя встречали также жены Бориса и Глеба и юные сыновья Бориса Дмитрий и Константин (первый родился в 1253 г., второй – в 1254 г.). Вероятно, автор летописца хотел подчеркнуть, что главными лицами в Ростове являлись только епископ, князья и их мать.

Фиксируя в своем летописце даты смерти всех владимиро-суздальских князей и изменения на великокняжеском престоле, Марья Михаиловна, видимо, надеялась, что при удачном стечении обстоятельств великое княжение может оказаться в руках ее сыновей. Препятствием для этого было только то, что их отец не являлся великим князем, поэтому преимущества перед ним имели сыновья Ярослава Всеволодовича. У Бориса и Глеба мог быть шанс только в случае безвременной кончины двоюродных дядьев, но он им не выпал – у Ярослава Всеволодовича было слишком много сыновей и пять из них смогли стать великими князьями.

Еще одной важной темой Ростовского летописца были церковные дела, в которых принимал участие местный епископ Кирилл. Это является главным доказательством того, что иерарх также являлся одним из составителей летописца. В качестве примера можно указать следующие годовые статьи: в 1246 г. Кирилл ездил за телом убитого литовцами князя Михаила Ярославича; в 1249 г. отпевал умершего Владимира Константиновича, зимой этого же года отпевал Василия Всеволодовича; в 1230 г. участвовал в свадьбе Андрея Ярославича; в 1251 г. ездил в Новгород с митрополитом и там молился за здравие заболевшего Александра Ярославича; в 1253 г. освящал в Ростове церковь Бориса и Глеба, в этом же году крестил первенца Бориса Васильковича Дмитрия. В следующем году крестил второго сына князя Константина и т. д.

В 1262 г. епископ Кирилл скончался. После этого Ростовский летописец, очевидно, закончился. Местные записи стали вестись очень кратко, без каких-либо подробностей и комментариев. Они дошли до нас в составе Суздальской летописи, изданной в приложении к Лаврентьевской летописи. В ней под 1271 г. зафиксирована смерть Марьи Михайловны: «Преставися княгини Марья Василькова, декабря 9, в Зачатье, в день обедню поют, ту сущу сыну ея Борису с княгинею и з детми, и положи ю у святаго Спаса в своем манастыри».[909] Из данной записи становится известно, что Марья Михайловна либо была основательницей, либо покровительницей Спасского монастыря в Ростове. Правда, никаких данных о том, что она являлась его постриженницей, нет.

Следует отметить, что в Троицкой летописи запись о смерти княгини более подробная: «Toe же зимы (1271 г. – Л. М.) преставися благовернаа христолюбивая княгыня Васильковая месяца декабря в 9 день, а в лето индикта 14-е на память Зачатиа святыа Богородица, яко литургию поют по всему городу, ту сущю в манастыри у нее Борису князю с княгынею и с детми, а. Глебу тогда сушу в Татаровех. И предаст душу тихо и нетрудно и безмятежно. Слышаша вси людие града Ростова преставление ея и стекошася вси людие в манастырь святого Спаса, епископ Игнатии, игумени и попове, и клирици, певше над нею обычныа песни, и погребоша ю у святого Спаса, в своем ей манастыри с многими слезами».[910]

Из этой записи можно сделать вывод о том, что в конце жизни Марья Михайловна жила в Спасском монастыре, в нем умерла и в нем же была похоронена. Данную запись, несомненно, сделал очевидец, знавший, что княгиня умерла спокойно, что на погребении не было ее сына Глеба, находившегося в Орде, но присутствовал старший сын с семьей и многие жители Ростова с епископом Игнатием и духовными лицами.

Можно предположить, что после смерти Кирилла ростовское летописание в полном виде перестало существовать, но отдельные записи все же делались. Их можно встретить в Троицкой летописи: запись 1263 г. о рождении у Глеба Васильковича сына Василия; запись этого же года о смерти великого князя Александра Ярославича; запись 1264 г. о смерти Андрея Ярославича и провозглашении новым великим князем Ярослава Ярославича; запись 1266 г. о венчании в Костроме ростовским епископом Игнатием Василия Ярославича (имя его невесты почему-то не названо); запись 1268 г. о рождении у Бориса Васильковича сына Василия и о болезни его брата Глеба; запись 1269 г. о пострижении и смерти князя Дмитрия Святославича, во время которых почему-то присутствовали не только ростовский епископ Игнатий, но и Глеб Василькович с Марьей Михайловной.[911]

Следует отметить, что многие из этих событий зафиксированы и в Суздальской летописи, но в более кратком виде и с некоторыми другими деталями. Так, сын Глеба назван не Василием, а Михаилом, при этом оба имени являются христианскими.[912] К этому можно добавить, что в Тверской летописи, очевидно, включившей Ростовский летописец и краткое его продолжение, сын Глеба назван Демьяном.[913] В чем причина данных отличий, неизвестно.

Сыновья Марьи Михайловны, о которых она заботилась большую часть своей жизни, не намного пережили мать. Борис скончался в 1277 г. в Орде, Глеб – в 1278 г. на ростовском княжении. После этого власть в Ростовском княжестве перешла к сыновьям Бориса, Дмитрию и Константину.[914]

Таким образом, отраженный в Лаврентьевской летописи Ростовский летописец наглядно дает представление о том, какими делами занималась княгиня Марья Михайловна, какие заботы одолевали ее, когда она рано овдовела и должна была поднимать на ноги малолетних сыновей. Вполне вероятно, что княгиня была хорошо осведомлена о том, какую большую роль в борьбе князей за власть и собственные земли играют летописные записи. Поскольку положение ее юных сыновей в Ростовском княжестве было довольно непрочным, ей пришлось организовать при местной епископии написание летописца. Записи, очевидно, делал один из представителей духовенства, но факты для них отбирала сама Марья Михайловна и епископ Кирилл. При возникновении любых споров о земельных владениях они тут же использовались как доказательства.

В итоге княгине удалось существенно упрочить положение своих сыновей, закрепив за старшим Ростов, а за младшим – Белоозеро и какие-то еще земли.

Необычайно хвалебные записи Марьи Михайловны о муже привели к тому, что он был канонизирован и стал общерусским святым. Важное значение имело и прославление ею вместе с сестрой Евфросинией мученического подвига в орде отца, Михаила Черниговского. Он стал одним из наиболее почитаемых святых Русского государства (ныне его мощи находятся в Архангельском соборе Кремля). При этом сама княгиня осталась в тени, поскольку всю свою жизнь посвятила близким ей людям: мужу, сыновьям и отцу.

Следует отметить, что в ХIII в. не одна Марья Михайловна организовала летописание, чтобы закрепить за сыновьями отцовы владения. Еще раньше этим занималась мать юного Даниила Галицкого Анна. Составленный ею летописец вошел в заключительную часть Ипатьевской летописи. Исследователи, правда, не приписывают авторство Галицкой летописи княгине, но считают, что ее начало относится к l201 г., а конец – к 60-м гг. XIII в.[915] Фактически эта летопись описывает жизнь и деятельность Даниила Галицкого, родившегося в 1202 г. и умершего в 1264 г. Однако совершенно очевидно, что едва появившийся на свет Даниил не мог стать инициатором создания летописца. Не мог это сделать и его отец Роман Мстиславич, конфликтовавший с женой и в 1205 г. погибший. Защищать права на галицкий и владимиро-волынский престолы юного сына пришлось матери Анне. Для этого по ее инициативе и составлялась Галицкая летопись. До возмужания сына княгиня правила за него, боролась с мятежным галицким боярством и со всеми его соперниками и противниками.[916] Эти события нашли отражение на страницах летописи. Энергичная деятельность галицкой княгини Анны по защите прав своего сына на княжение дала ощутимые результаты. С 1238 г. он стал одним из могущественных правителей Юго-Западной Руси. Можно также предположить, что в начальную его часть был включен летописец Рюрика Ростиславича, который создавался при участии его невестки Верхуславы, поэтому об этом князе есть много различных сведений в заключительной части Ипатьевской летописи. Там же много данных о муже Верхуславы Ростиславе, о ней самой, их дочери и других членах семьи.

Таким образом, инициатива Гертруды по использованию летописных записей в качестве документальных свидетельств прав ее мужа и сыновей на верховную власть и земельные владения была продолжена ее последовательницами и в XII, и в ХIII вв. В свете этих выводов можно пересмотреть всю историю древнерусского летописания.