В это утро Барбассон был в прекрасном настроении духа, а Барнет видел все в розовом цвете; отъезд Сердара не нарушал ни в чем довольства двух друзей. Мы даже не поручимся за то, чтобы отъезд этот в сильной степени не способствовал увеличению спокойствия духа, душевного мира и жизнерадостности, которую в данную минуту испытывали оба они в равной степени.

Этот человек знатного, по-видимому, происхождения, с изысканными манерами, приветливый, но сдержанный, внушал им почтение; они чувствовали себя неловко в его присутствии: его нельзя было похлопать по жилету, обращаться к нему с бесцеремонными шуточками, какие позволяются между друзьями. Он не был, одним словом, из их общества, и, хотя позволял им обращаться с собой просто, что вполне допускалось их настоящим образом жизни и положением, они никогда не могли решиться на это; между тем нет ничего более фамильярного по своей натуре, чем провансалец, а тем более — янки. Вот вам пример — ничто так не даст надлежащего понятия, как пример, — одолжите лошадь провансальцу раз, другой, а в третий он скажет: «Доброе животное эта наша лошадь». А янки со второго раза не отдаст вам ее больше, если не забудет отослать вам ее в первый.

Несмотря на то, что в Нухурмуре пользовались полной свободой, руки у Барбассона и Барнета были не так развязаны, как они того хотели бы; присутствие Сердара сдерживало их, что происходило более от сознания собственного ничтожества, чем от того, как он всегда относился к ним.

Раз он уехал, они становились хозяевами пещер, потому что о Нана-Сагибе бесполезно и говорить; принц жил один в той части пещер, где Сердар приготовил для него помещение, пил только воду, курил все время гуку и не мог стеснять наших двух авантюристов, которые дали себе слово кататься как сыр в масле за время отсутствия Сердара. Они в тот же день принялись за исполнение своего намерения. Было уже двенадцать часов, а стол все еще был покрыт остатками десерта.

— Скажи мне, Барнет, — начал Барбассон после вкусного завтрака, который привел его в прекрасное расположение духа, потому что оба несколько злоупотребили прекрасным бургундским, — скажи мне… у меня накопилось множество идей, и мне хочется, чтобы ты одобрил их.

И он налил себе вторую чашку душистого мокко, отливавшего золотистыми искрами.

— Как и мне, Барбассон.

— Зови меня Мариусом, хочешь? Как-то приветливее… Ты мой друг, не правда ли?

— Идет на Мариуса, — отвечал Барнет с сияющим лицом, — с одним условием.

— С каким?

— Чтобы ты звал меня Бобом, это нежнее; ты мой друг, как и я твой, не так ли?

— И получается два друга.

И приятели расхохотались с тем глупым видом, какой бывает у людей, дошедших до границы опьянения.

— Условие заключено, — сказал Барбассон, — ты будешь звать меня Мариусом, а я тебя Бобом.

— Я говорил тебе, мой милый Мариус, что у меня в голове скопилась куча проектов, относительно которых мне хотелось бы знать твое мнение.

— И я, как ты, мой милый Боб, — отвечал марселец, — если бы ты мог видеть все мысли, которые шевелятся у меня в мозгу, их… их как звезд на небосклоне… Как ты находишь, однако, удобно нам здесь рассказывать или нет… Эта лампа прожигает мне череп, а с меня довольно и моих идей, которые сталкиваются, переталкиваются… К тому же я не нахожу нужным, чтобы Сами присутствовал при нашем конфиденциальном разговоре… Не пройтись ли кругом озера? Разговаривая о своих делах, мы можем употребить с пользой время и наловить превосходных лакс-форелей… недурное блюдо к ужину.

— Браво, Мариус! Не считая того, что мы подышим свежим воздухом, насладимся прекрасной природой, голубыми волнами, обширным горизонтом, листьями лесов, мелодичным пением птиц…

— Я не знал, что ты поэт, Боб…

— Чего ты хочешь? Можно разве вдохновиться, когда живешь в норе?

— Идем…

— Возьму только карабин и сейчас к тебе…

— Вот еще, Боб, погоди… Никакого оружия, кроме наших удочек.

— С ума ты сошел, Мариус? Или на тебя действует это превосходное бургундское…

— Ни слова больше, не то пожалеешь… Слушай и удивляйся моей проницательности. Что сказал махрат, вернувшись из Бомбея?

— Ей-богу, не помню.

— Он сказал, — продолжал Барбассон, отчеканивая каждое слово, — что англичане даровали полную амнистию всем иностранцам, участвовавшим в восстании, с условием, что иностранцы эти сложат оружие.

— Так что ж, мы ведь не можем сложить его, мы… мы клялись защищать до самой смерти…

— И наивен же ты, мой бедный Боб! Дай я кончу…

И он продолжал поучительным тоном:

— Видишь, Боб, надо уметь жить, иначе ты сделаешься жалкой игрушкой событий, с которыми человек сильный должен уметь справиться. Ясно, что пока Нана-Сагиб платит нам и мы не вынуждены будем бежать, мы не складываем и не сложим оружия; что касается англичан… представь себе, что мы в одно прекрасное утро попадаем, — ведь они, смотри, тут как тут, — попадаем среди отряда Хигландеров*.

></emphasis> * Highlander — горный житель, шотландец. Барбассон выговаривает неправильно: вместо Хай, он говорит Хиг.

— Хайландеров!

— Что ты говоришь?

— Хайландеров!

— Хайландеров, хайландеров, мне-то что до этого? В Марселе мы говорим «хигландер». Ну, предположим, что они захватили нас: «Что вы делаете?» — говорит нам их начальник. — «Дышим свежим воздухом». — А так как у нас не будет другого оружия, кроме удочек, нас не имеют права повесить, мой добрый Боб!.. Если нас обвинят в том, что мы участвовали в восстании, мы ответим: «Очень может быть, но мы сложили оружие». Что они скажут на это, раз мы исполнили условия амнистии? Если же у нас найдут револьвер, даже простой кинжал, мы погибли; первое попавшееся дерево, три метра веревки, — и предсказание Барбассон-Барнет-старших исполнится… Понимаешь теперь?

— Мариус, ты великий человек.

— Понимаешь, что таким способом мы сохраняем наше положение у Нана-Сагиба и удовлетворяем англичан.

— Понимаю… Понимаю, что я ребенок в сравнении с тобою.

— И потом, не видишь ты разве, что при настоящем положении вещей всякая попытка к сопротивлению была бы абсурдом… Нет, клянусь честью, занятная штука: Барнет и Барбассон вошли в соглашение и объявили войну Англии. Надо быть экзальтированным, как Сердар, чтобы мечтать о подобных вещах.

— Но ты кричал еще громче меня: «Умрем до последнего! Взорвем себя на воздух и схороним с собою и врагов наших под дымящимися развалинами Нухурмура!»

— Ну, да, мы люди южные, мы всегда таковы, мы горячимся кричим сильнее других… К счастью, обратный толчок наступает скоро и мы останавливаемся как раз в ту минуту, когда другие начинают в свою очередь глупить. Ну так как же? Одобряешь ты мою идею?

— Превосходная… Берем удочки.

После этого достопамятного разговора друзья вышли и направились к заливу, где находилась шлюпка.

— Стой, — сказал Барбассон, который вошел первым на борт, — люки закрыты! Черт бы побрал этого Сердара, он не доверяет нам.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Неужели ты не помнишь, что он предупреждал нас, чтобы мы не плавали в шлюпке по озеру из боязни какого-нибудь шпиона поблизости. На тот же случай, если бы мы не устояли против искушения, он и запер люки.

— Это неблагородно с его стороны.

— Ага, вспомнил! Там, на задней части шлюпки, подле винта и компаса есть такая рукоятка, ею можно привести шлюпку в движение, если только не прерван электрический ток. Вот посмотрим сейчас.

При первой же пробе, сделанной Барбассоном, шлюпка немедленно повиновалась толчку… ток не был прерван.

— Мы спасены! — воскликнул провансалец. — У нас будет лакс-форель!

Шлюпка скоро вышла из залива, и друзья двинулись прямо к середине озера; там на каменистой мели среди эрратических валунов ледникового периода встречалась обыкновенно эта чудная рыба, которую они так жаждали поймать. Они двигались вперед умеренным ходом и готовили свои удочки, урывками продолжая начатый разговор.

— Чем больше я рассуждаю, тем меньше понимаю поступок Сердара, — сказал Барбассон, хлопая себя по лбу, как бы думая этим породить в голове объяснение факта, так занимавшего его, — это недоверие в человеке, который всегда думает, чтобы не оскорбить чьей-нибудь щепетильности, совсем не согласуется с рыцарским великодушием, доказательство которого мы столько раз уже видели даже в самых ничтожных вещах.

— Он, быть может, без всякого намерения закрыл вчера эти люки.

— Мы были с ним, Барнет, и я прекрасно помню, что он не запирал их на ключ. Задвинь он просто двери, мы могли бы открыть их, а между тем они не поддаются никаким моим усилиям.

— Ба! Чего ты так беспокоишься? Ключ может быть только у Сердара, не так ли? А сегодня утром ему сразу пришла какая-нибудь фантазия в голову. Он мог, например, бояться, чтобы Сами не совершил экскурсии по озеру…

— Сами не знает способа управлять шлюпкой.

— Хитро, ей-богу, нечего сказать. Нажать рукоятку проводника, и шлюпка повинуется. Да всякому ребенку достаточно будет пяти минут, чтобы найти этот замечательный секрет.

— И что же с того? Сердар сделал это не из-за Сами; он знает, что молодой индус не способен нарушить его приказание, ему достаточно выразить свое желание на этот счет.

— Ты становишься скучным… день так хорошо начался, а ты испортишь мне все удовольствие.

— Что делать, я нахожу это до того необыкновенным, что против воли говорю об этом… Не моя вина, если все так складывается, чтобы указать мне на непонятную странность нашего положения.

Барбассон не шутил; чем больше размышлял он, тем сумрачнее становилось его лицо, и он с беспокойством начинал всматриваться в окружающий берег, точно опасаясь, что вот-вот кто-нибудь вынырнет из лесу. Зато Боб продолжал по-прежнему подшучивать над ним, желая затронуть его самолюбие и тем изменить направление его мыслей.

— Можешь говорить, что хочешь, — сказал ему Барбассон, — в жизни бывают предчувствия неизвестной опасности, основанные на едва уловимых признаках, и как горько сожалеешь о потом, когда не послушаешься их. Побудь серьезным хотя бы пять минуточек, и, если ты найдешь какой-нибудь, возражение на то, что я скажу тебе, обещаю, что сам первый жестоко осмею все мои, как ты называешь, смешные предубеждения.

— Хорошо, я слушаю, Мариус, но только пять минут, ни больше, ни меньше.

— Я допущу на одну минуту, как и ты, что Сердар, рекомендовав нам по возможности меньше пользоваться шлюпкой, — это его собственное выражение, — раздумал затем и вместо того, чтобы довериться нашей осторожности, хотел поставить нас в невозможность пользоваться ею. Неужели в таком случае человек точный и рассудительный оставил бы снаружи рукоятку проводника машины?

Барнет был поражен таким решительным аргументом, но он решил упорствовать, не желая быть побежденным. Он отвечал, стараясь засмеяться:

— Так это ты называешь прямым ударом, неопровержимым доказательством? Простая забывчивость Сердара, и в этой забывчивости нет ничего необыкновенного ввиду поспешности, с которой он готовился к отъезду.

Но веселость Барнета не была на этот раз так естественна, как раньше; он был поражен логикой товарища и шутил так себе, без всякого убеждения. Барбассон заметил это; но вместо того, чтобы торжествовать, сообразно естественному складу своего темперамента, он под влиянием своих впечатлений удовольствовался только тем, что отвечал:

— Хорошо, пусть будет так! Ничто не доказывает, конечно, что опасность эта угрожает непосредственно нам, а если бы и так, то открытый нами факт не может еще служить указанием… Вот мы и на середине озера, я остановлю шлюпку, и мы закинем удочки… Какую сторону предпочитаешь ты? Невозможно вдвоем удить рыбу в одном и том же месте, не рискуя перепутать веревочки.

— Я на задней части шлюпки и остаюсь на ней, — отвечал Барнет.

— Хорошо, я стану на передней части; теперь хочешь ты или нет, но мы удовольствуемся первой попавшейся кому-нибудь из нас штукой и вернемся в пещеры.

— Клянусь честью, я тебя не узнаю.

— Слушай, Барнет, ты видел меня при осаде Дели и знаешь, что я не отступаю перед опасностью, но ничто так не действует на меня, как неизвестное, таинственное, непонятное; это безрассудно, глупо признаваться в том, что я чувствую. Скажи, может ли озеро быть покойнее, вода прозрачнее, небо чище и более залито солнцем, лес веселее и берег безмолвнее? Не правда ли?.. И, однако, я боюсь чего-то, Барнет. Чего? Не знаю, но боюсь… Я не знаю, чего только не дал бы, чтобы вернуться в Нухурмур, туда, под защиту наших скалистых стен.

— Полно тебе, лови рыбу и прогони от себя эти мысли, ты меня заразишь в конце концов.

— Барнет, — важным тоном отвечал ему Барбассон, — я уверен, что в природе существуют жидкие флюиды, которые ускользают от научного анализа, но, помимо нашего сознания поражают наши чувства и предупреждают иногда об опасностях и катастрофах, совершенно нами непредвиденных. Тот, кто подвергается влиянию этих флюидов, чувствует себя беспокойным, взволнованным, нервным, не будучи в состоянии объяснить этого, и только когда опасность поражает его, понимает он таинственное предупреждение, которое неведомые силы почерпнули извне и передали ему без всякого указания на источник этих ощущений. Ты удивляешься, Барнет, что я так рассуждаю, я, такой всегда покойный и веселый, но я одним словом объясню тебе сейчас эту аномалию. Мой дедушка умер от ран, нанесенных ему вором, который за четыре часа до того, как он лег спать, спрятался под кроватью, выжидая, пока больше никого не будет на ногах в доме. Бедный старик, живший еще два дня после этого, рассказывал, что в этот злосчастный вечер он никак не мог уснуть и раз двадцать, не бойся он только показаться смешным, собирался положить кого-нибудь спать в своей комнате, так он боялся… Почему же в тот именно вечер это замечалось, если нет таинственных эманации? Сегодня я, как мой дедушка, Барнет, боюсь, не зная чего, и вот этот инстинктивный страх, с которым я не могу бороться, больше всего действует на меня, тем более что по моей вине мы не взяли оружия.

— Полно, успокойся, Барбассон, — отвечал Барнет, сильно взволнованный этими словами, — забросим раз-два удочку и вернемся домой.

Направляясь к передней части шлюпки, Барбассон вдруг остановился и пронзительно вскрикнул.

— В чем дело? — спросил Барнет, оставляя удочку и подбегая к нему.

— Смотри! — отвечал ему товарищ, бледный, как смерть. И он пальцем указал на палубу. Янки наклонился, чтобы лучше видеть, и в свою очередь вскрикнул от ужаса.

У самого края на досках шпардека они увидели ясный отпечаток человеческой ноги, мокрый еще и покрытый песком.

— Видишь, — продолжал Барбассон, — кто-то приходил сюда, уже довольно долго спустя после отъезда Сердара и за несколько минут до нашего прихода. Этот песок мелкий, из залива, я узнаю его, и, несмотря на то, что солнце вот уже полчаса с тех пор, как мы плывем, жжет палубу, след еще не высох. Кто мог оставить этот отпечаток? Не Сами… он не выходил с утра, а на отпечатке — нога вдвое больше, чем у него.

— Едем домой! — оборвал его Барнет, побледневший вдруг, как и его товарищ. — Я не беспокоился бы так, будь с нами револьверы и карабины Кольта! Впрочем, если на нас нападут, то не здесь на озере, а потому скорее в Нухурмур! Кто знает, мы там нужны, быть может.

— Едем! Лучше этого мы ничего не можем сделать в том состоянии духа, в каком мы находимся теперь. Все наши страхи были основаны на пустяках, не будь у нас перед глазами этого недавнего и необъяснимого следа.

— Особенно, мой милый Барбассон, если мы поставим его в связь с другим фактом — закрытия люков, — с которым это ничего общего не имеет.

— Кто знает? — сказал провансалец. — Дай Бог, чтобы не на нашей шкуре это было доказано!..

Но друзьям сегодня пришлось переходить от одного удивления к другому. Не успел Барбассон взяться за рукоятку проводника, тогда как Барнет держал руль, поворачивая вправо, как лицо его из бледного превратилось вдруг в сине-багровое и он едва не упал навзничь, как бы под влиянием апоплексического удара. Барнет, ничего не понимавший, бросился к нему на помощь и поддержал его, говоря:

— Ради Бога, что с тобой?.. Полно, Барбассон, я не узнаю тебя, верни себе обычное хладнокровие!

Несчастный, который под влиянием сильного волнения не в состоянии был произнести ни слова, напрасно делал ему молящие жесты, приглашая молчать. Но Барнет продолжал его пилить до тех пор, пока товарищ его, к которому вернулся дар слова, не сказал ему глухим голосом:

— Молчи ты, ради Бога! Ты не понимаешь, что мы погибли и твои проповеди раздражают меня, вместо того чтобы успокаивать.

— Погибли! — пролепетал Барнет. — Погибли! Что ты хочешь сказать?

— Вот тебе, смотри! — сказал Барбассон, успевший вернуть себе силы. — И он одним пальцем ударил по рукоятке, которая тотчас же завертелась, не останавливаясь.

— Ну? — спросил все еще ничего не понимавший Барнет.

— Ну! Рукоятка соскочила с крючка внутри, как только я дотронулся до нее, и теперь она не имеет никакого сообщения с машиной, а раз последняя не действует, нельзя управлять винтом. Мы находимся в десяти километрах от берегов, не имея возможности двинуться к ним, а потому мы обречены на смерть от голода посреди озера.

На этот раз дрожь неподдельного ужаса пробежала по телу Барнета, который еле мог пролепетать:

— Неужели это правда?

— Убедись сам.

Американец взял рукоятку; она без всякого сопротивления повернулась вправо и влево, как это бывает с колесами механизма, которые не соединены между собою. С отчаянием выпустил он ее из рук, и бессильные слезы заструились по его лицу.

Что касается Барбассона, он сразу изменился и сделался другим человеком. То, что он называл неведомой опасностью, указанной предчувствием, теперь (так он думал, по крайней мере) открылось ему, и к нему в ту же минуту вернулись его обычные хладнокровие и энергия.

— Полно, Барнет! — сказал он своему товарищу. — Будем мужчинами, мужайся! Теперь моя очередь уговаривать тебя не падать духом. Обсудим все вместе, придумаем средство, как выпутаться отсюда, должно же быть какое-нибудь… мы не можем умереть, покинутые всеми.

— А между тем нас ждет смерть, неизбежная, роковая, потому что никто не может помочь нам. Быть может, подымется буря и погонит шлюпку к берегу, но это будет по прошествии нескольких месяцев, когда ястребы и другие хищные птицы склюют наши тела!..

Самое ужасное во всем их положении — была мысль о возможности умереть от голода в нескольких всего километрах от берега; видеть его, покрытого зелеными лесами, и не иметь возможности перейти через это короткое пространство, ничтожное само по себе для хорошего пловца. Как горько сожалели они теперь, что в молодости своей не упражнялись в этом легком искусстве!.. И ничего кругом, что могло бы помочь им держаться на воде; шлюпка вся была сделана из железа и составлена из тяжелых пластин, которые носил Ауджали, а два искусных работника-индуса, принадлежавших к знаменитому тайному обществу «Духов Вод», работали над нею втайне. Не было поэтому никакой абсолютно возможности снять без всяких инструментов болты с люка, чтобы проникнуть во внутренности шлюпки и исправить случившееся. Оба в один голос вскрикнули:

— Будь бы только Сердар здесь!

— О, да! — сказал Барбассон. — Будь он по крайней мере в пещерах… стоило бы ему заметить, что мы не возвращаемся, он навел бы свой морской бинокль на озеро; одного взгляда было бы ему достаточно, чтобы понять наше положение, и в два часа он устроил бы плот и явился бы к нам на помощь… Тогда как Сами, привыкший к тому, что одни, затем другие отправляются в какую-нибудь экспедицию, не обеспокоится нашим отсутствием.

— Да, — вздохнул Барнет, — он уехал недели на две по крайней мере… будь у нас еще провизия в ожидании его приезда.

Последние слова заставили Барбассона задуматься.

— Правда, — бормотал он про себя, — провизия, будь у нас только провизия!..

Мысль, как молния, осветила его… И в несколько секунд лицо его преобразилось, и он принялся смеяться, хлопая в ладоши. Барнет подумал, что он помешался.

— Бедный друг!.. Бедный Мариус!.. — сказал он с состраданием. — Такой ум!

— Ты что это там говоришь?.. Не думаешь ли, что я потерял рассудок?

— Не следует противоречить, — подумал Барнет. — Я много раз слышал, что «их» не следует раздражать.

Последние слова он против воли произнес громко.

— Кого «их»? — спросил Барбассон. — Объяснишь ты мне или нет?.. «Сумасшедших», не так ли? Ага! Ты считаешь меня сумасшедшим.

— Нет, нет, мой друг! — прервал его испуганный Барнет. — Успокойся, взгляни, как все мирно кругом нас, природа, кажется, спит под покровом голубого неба.

— К черту этого болвана! — воскликнул Барбассон, хохоча во все горло.

— Он воображает, будто я не понимаю, что говорю… да выслушай ты меня! Я нашел возможность жить до возвращения Сердара.

— Ты нашел… ты?

— Ну, разумеется! Это так просто, что даже глупо… Воды не хватает нам, что ли?

— Нам и не выпить всей, — вздохнул Барнет.

— Ну! Озеро утолит нашу жажду, оно и прокормит нас! А прекрасная лакс-форель, о которой мы мечтали?! Приманок хватит нам на несколько месяцев… слава Богу! Мы спасены…

— Придется есть сырыми…

— Советую тебе быть благоразумнее… Ты собираешься умереть от голода, я спасаю тебя одним словом гения.

— Хитро, нечего сказать…

— Хитро, не хитро, а придумать надо было, ты же только одно и отвечаешь мне: «Придется есть сырыми!».. Другой пришел бы в экстаз, целовал бы мои руки, восклицая: «Спасен! Слава Богу!», вот это дело. Нет, видите ли, госпожей форелей надо ему еще уложить на постель из свежего масла, обложить их разными приправами, полить лимонным соком, по-поварски, да-с!.. Ты, Барнет, честное слово, внушаешь мне отвращение… и не будь ты моим другом…

— Полно, не сердись, я только констатировал факт.

— Так! Начинается спор.

— Нет! Нет! Сдаюсь, сознаюсь, что сказал глупость.

— Счастье твое! Не будем терять времени… я чувствую уже пустоту в желудке… Что если мы займемся обедом!

— Лучше этого мы ничего не можем сделать.

И оба принялись хохотать, сами не зная чему.

— Мы будем знамениты, Барнет! — воскликнул Барбассон. — Подумай только, мы будем жить собственными средствами в течение двух недель, месяца, на этой ореховой скорлупе. Нас назовут «Робинзонами шлюпки». Ты будешь моим Пятницей, и в один прекрасный день я опишу нашу историю.

К провансальцу вернулась обычная веселость, а с ней вместе и неистощимая шутливость. Барнет, не считавший обжорство одним из семи смертных грехов и не приходивший в восторг от такой примитивной пищи, заразился, однако, веселостью своего товарища… Но разнородные сюрпризы не кончились еще, и день этот готовил им еще более ужасные и непредвиденные… Одному из двух — увы! — не суждено было видеть восход солнца на следующий день.

Друзья снова опустили свои удочки и, устремив взор на поплавок, с тревогой и нетерпением ждали, кому из них первому будет благоприятствовать судьба.

— Скажи, Барбассон, — заговорил Барнет спустя минуту, — что если не клюнет?

— Шутишь ты… приманки, приготовленные мною по всем правилам искусства… secundum arte!

— Если ты будешь говорить на провансальском наречии, я заговорю по-английски и тогда…

— Как ты глуп! Это из воспоминаний о коллегии.

— Так ты был в коллегии?

— Да, до шестнадцати лет; мне отказали в степени бакалавра, в Ахене, — небольшой провансальский факультет, устроенный специально для приема провансальцев. — Это было целое событие. За все тридцать лет отказали только одному парижанину, который хотел выдать себя за провансальца, но, понимаешь, у него не было акцента, и это выдало его. Но я был уроженец Марселя… это было слишком и едва не подняло целую революцию на Канебьере. Хотели идти целой толпой на Ахен… но дело уладилось, экзаменаторы обещали не повторять этого.

— И тебя приняли?

— Нет!.. Отец-Барбассон якобы нечаянным образом уронил на мои чресла целый пук веревок, я бежал из отцовского дома и с тех пор не возвращался туда.

— Ну, а я, — отвечал Барнет, — никогда не ходил в коллегию и не умел ни читать, ни писать, когда дебютировал в роли профессора.

— Скажи, пожалуйста! Да вы там еще ученее, чем мы в Марселе!

— Нет, видишь… надо было жить чем-нибудь, я и взял место директора сельской школы в Арканзасе.

— Как же ты справился?

— Я заставил больших учить маленьких, а сам слушал и учился; недели через три я умел читать и писать. Месяца через два я с помощью книг давал уроки, как и другие.

— Ах, Барнет, как освежается сердце воспоминаниями старины! Я чувствую себя растроганным. Ничего не вызывает так на откровенность, как ловля удочкой. Мне кажется, шнурочек этот — проводник, по которому… стой, клюет!.. Внимание, Барнет, полно болтать.

Ловким движением руки, как настоящий знаток, Барбассон остановил удочку и затем вытащил ее не сразу, как это сделал бы новичок, а потянул медленно, еле заметно, и не мог удержаться от крика торжества, когда на поверхности воды показалась чудная лакс-форель в пять-шесть фунтов. Спустить ее в сетку и поднять на борт было делом одной секунды. Это была превосходная рыба, с розоватой чешуей, темно-красной кожей, того нежного цвета, который напоминает луч солнца и так ценится гурманами.

Барнет вздохнул с сожалением.

— Вспомнил масло и приправы… дьявольский обжора! — сказал Барбассон и вслед за этим крикнул своему другу: — Обрати же внимание на свою удочку… уже клюнула и тащит поплавок под шлюпку.

Но заблуждение его продолжалось недолго; он остановился, выпучил глаза, раскрыл рот, и все лицо его приняло глупое выражение, как бы под влиянием какого-то непредвиденного удара…

Шлюпка двигалась медленно, почти незаметно, но двигалась, — и это движение, придвинув ее к поплавку, заставило Барбассона подумать, как будто поплавок, наоборот, двигался к ней, увлекаемый рыбой.

— Не шути только, Барнет, пожалуйста… Двигается она действительно? — пролепетал несчастный, близкий на этот раз к сумасшествию.

Барнет был не в состоянии отвечать; он хотел крикнуть, но голос остановился у него в горле… Захлопав руками по воздуху, он тяжело рухнул на палубу. Падение друга привело в себя Барбассона; инстинктивно бросился он к нему на помощь и, не понимая, что делает, окатил свежей водой; внезапное ощущение холода принесло обычные результаты, и Барнет, придя в сознание, осматривался кругом безумными глазами, бормоча:

— Это дьявол… Барбассон… Дьявол преследует нас!

Слова эти во всех других случаях заставили бы расхохотаться провансальца, но в эту минуту он употреблял напрасные усилия, чтобы хоть сколько-нибудь собрать свои мысли… Перед глазами его совершался неопровержимый факт: шлюпка двигалась. Скорость ее постепенно увеличивалась, и винт все сильнее шумел в воде, оставляя позади себя длинную полосу пены… И действительно, мозг его в данную минуту не был способен дать какое бы то ни было объяснение. Только по прошествии нескольких минут почувствовал Барбассон, что кровь не так сильно приливает к его вискам и он может хоть сколько-нибудь привести свои мысли в порядок.

— Слушай, Барнет, — сказал он, — мы живем, однако, не в стране фей… будем рассуждать просто, как будто мы с тобой не на шлюпке, а видим ее, стоя на берегу.

— Будем рассуждать, хорошо, — пробормотал Барнет, который не совсем еще оправился.

— Что сказали бы мы?

— Да, что сказали бы мы?

— Мы сказали бы, Барнет: если она двигается, то ее кто-то двигает.

— Ты думаешь, мы это сказали бы?

— Да, думаю… Примочи себе еще голову холодной водой, это тебе необходимо… так… лучше тебе?

— Да, как будто начинает…

— Так вот, почему здесь, на борту, мы не можем прийти к тому же заключению, как и на земле? И смотри, как все теперь ясно и легко объяснится. Один или два человека забрались в шлюпку и отпечаток ноги одного из них мы видели с тобой на палубе; они заметили, что мы идем, и, не имея возможности или не желая выйти оттуда, закрыли люк. Теперь же, так как им не нравится долгое пребывание в трюме, раз мы наверху, они двигают шлюпку к берегу, чтобы мы могли сойти на землю и уйти, потому что мы без оружия, а затем и сами они сделают то же самое, если пожелают.

— Да, если пожелают, а если не пожелают?

— Что же им делать иначе, не могут же они унести шлюпку в кармане… мы всегда найдем ее.

— А если это англичане?

— Ну, мы сложили оружие, поступили по правилам, и моя предосторожность спасет нас.

— Ты, быть может, прав…

— Впрочем, мы скоро узнаем, в чем дело; шлюпка приближается к берегу, будь готов следовать за мной и действовать ногами.

— О! Я был профессором гимнастики в Антенее в Цинцинатти.

— Ты прошел все ремесла?

— И много чего еще другого, — отвечал янки, которому эти объяснения вернули обычную самоуверенность.

— Внимание, наступает время прыгать! — воскликнул Барбассон, становясь ногою на планшир и готовясь к прыжку.

Шлюпка пристала; друзья с математической точностью прыгнули одновременно вперед и упали на землю.

— Теперь удирать, и поскорее, — крикнул провансалец, быстро вскакивая на ноги.

Не успел он произнести этих слов, как из кустов выскочило человек двадцать индусов, которые окружили их, повалили на песок, связали веревками из волокон кокосовой пальмы и, привязав их к бамбуковой палке, понесли бегом, как носильщики носят паланкины.

Все это случилось так быстро, что они не успели даже заметить, как из люка шлюпки вылез ужасный Кишная и бегом последовал за уносившими их индусами.

Дьявольское воображение этого человека было неистощимо в изобретении разных хитростей. Вот уже сорок восемь часов, как он скрывался на берегах озера, поджидая случая, чтобы похитить хотя бы одного из жителей Нухурмура; несмотря на все самые тщательные поиски, он никак не мог найти входа в таинственное жилище, который был скрыт среди чащи кустов и карликовых пальм. Все исполнилось, как он желал, и будь он главным руководителем всех событий, он и тогда не мог бы лучше управлять ими.

Он один добился успеха там, где все шпионы и полиция вице-короля и губернатора Цейлона вынуждены были признать свое бессилие. Рам-Шудор, его зять, скоро должен был предать сэру Вильяму Броуну его смертельного врага, Сердара, которого он без всякого труда и без малейшей тени сопротивления завлек в ловкую западню: «Диана» сама станет под пушки броненосца первого разряда, ожидающего ее на рейде Пуант де Галль. Он же сам дня через два-три захватит Нана-Сагиба, не подвергаясь ни малейшей опасности. В Нухурмуре никого не оставалось больше, чтобы защищать принца, а от своих двух пленников он узнает, как пробраться к Нане, и захватит его там раньше, чем тот догадается о присутствии врагов. Для этого достаточно действовать, когда он будет спать. Начальник душителей надеялся не добром, так силой получить все необходимые ему сведения. Таким образом он отбивал у капитана Максуэлла почет и богатство, звание раджи и миллионную премию.

В двадцати километрах оттуда, в одном из горных отрогов находились знаменитые подземные храмы Карли, высеченные в скалах в эпоху, которая теряется во тьме доисторических времен. Бесчисленное множество подвалов, проходов и пещер, высеченных человеческими руками, окружают развалины храмов и в прежнее время служили убежищем кающимся и факирам; последние в течение долгих лет готовились в одиночестве к разным фокусам, которые они потом показывали толпе в дни религиозных торжеств.

Места эти, окруженные джунглями и девственными лесами, посещаются, по словам индусов, духами мертвых, которые, не найдя помилования на суде Индры, судьи ада, ждут в этих уединенных местах того часа, когда им разрешено будет начать в теле самых низких животных целый ряд переселений, предшествующих человеческому образу, который они потеряли за свои преступления. Здесь же блуждали каждую ночь ракшазы, наги, супарны, вампиры, которые заманивали путешественников в засаду и пожирали их.

Здесь, изгнанные из всех обитаемых центров, поселились туги, живя под защитою суеверия, удалявшего туземцев от этих проклятых мест. Они надеялись, что здесь никто не помешает им совершать их кровавые и таинственные мистерии приближающегося празднества пуджи.

Вот сюда-то и принесли Барбассона и Барнета. С них сняли веревки и бросили в одно из подземелий, куда можно было проникнуть через длинный коридор, высеченный в камне и такой узкий, что в нем можно было двигаться только гуськом; в конце он закладывался деревянными столбами, которые можно было снимать и класть по желанию в особенные, прилаженные к ним, выемки в скале. В других подземельях находились молодые жертвы, украденные тугами и предназначенные для жертвоприношения на алтарь богини. Это были обыкновенно молодые юноши и девочки от двенадцати до четырнадцати лет; взрослых мужчин и женщин они приносили в жертву только в тех случаях, когда не находили более молодых.

В продолжение всей дороги, пока носильщики несли их, Барбассон и Барнет не имели возможности обменяться ни единым словом, зато имели достаточно времени, чтобы оправиться от внезапного потрясения. С ними по приказанию Кишнаи должны были обращаться не как с пленниками, а потому им сейчас же принесли рису и курицу, разных фруктов, сладостей и малабарских пирожков, свежей воды, пальмового вина и старого аррака, т.е. рисовой водки, которою не следует пренебрегать, когда она хорошо приготовлена и стоит нетронутой в течение многих лет подряд. Настоящее туземное пиршество! Начальник тугов был себе на уме, поступая таким образом: он хотел их подкупить хорошим обращением. Их прежде всего освободили от веревок, что доставило им немалое удовольствие, потому что туземцы в своей поспешности так крепко стянули им руки и ноги, что они у них совершенно онемели.

— Ну-с, Барнет, — сказал Барбассон, когда они остались одни, — как ты находишь наше положение?

— Я нахожу, что идея наша идти удить рыбу в озере была превосходная.

— Ты, пожалуй, найдешь, что я причина всего этого?

— Нет, я только констатирую факт.

— Ты всегда констатируешь, ты… Если ты будешь говорить со мною таким тоном, то черт меня возьми, — чего он не замедлит, конечно, сделать, — если я еще раз заговорю с тобою… Выворачивайся тогда сам, как можешь.

— А ты?

— О! Меня не будет здесь завтра утром.

— Барбассон! Слушай, Барбассон! Ты вспыхиваешь, как порох. Тебе ничего нельзя сказать, ты тотчас начинаешь сердиться.

— Нет, я только констатирую.

— Ты сердишься… полно, Барбассончик!

— Ага! Теперь Барбассончик.

— Что же я тебе сказал, наконец?

— Ладно, не будем говорить об этом, если ты сожалеешь; какая польза в твоих объяснениях? Ты знаешь, в чьих руках мы находимся?

— Да, нас похитили проклятые туги.

— Подозреваешь ты их намерения?

— Это вполне ясно, они хотят отдать нас англичанам.

— Нас? У тебя достаточно тщеславия для янки.

— Но миллион…

— Предложен за поимку Сердара и Нана-Сагиба; что касается нас, мой бедный Боб, то англичане не дадут и тридцати пяти су за нашу шкуру.

— Ты прав, быть может.

— Тут нет «может быть»… Я прав.

— Зачем же они взяли нас, а не их?

— Но, прусская ты голова…

— Благодарю.

— Не за что, я хотел сказать «глупая голова»… Так вот-с, трехэтажный Боб, — потому, что двумя защитниками в Нухурмуре будет меньше, и затем потому, что этот негодяй Кишная хочет узнать, каким образом туда попадают. Вот тебе и все хитрости.

— Должен сознаться, что твой ум гибче моего и…

— Тс! Идут! Если это Кишная, то ты, ради Бога, молчи, дай мне самому хорошенько повертеть его, ты ведь натворишь одних только глупостей. Если ты будешь слушать меня, мы сегодня же ночью удерем отсюда.

Он не успел больше прибавить ни слова; в отверстии коридора показался индус и тотчас же вошел в подземелье. Пленники не сразу узнали Кишнаю при слабом мерцающем свете коптившей лампы.

— Привет вам, чужестранные властители, — сказал он слащавым голосом, приближаясь к ним.

— Властители! Властители! — пробормотал про себя Барнет. — Болтай, лицемер! Не знаю, что удерживает меня, чтобы раздавить тебя, как клопа.

— Что говорит твой друг? — спросил индус Барбассона.

— Он говорит; да пошлет Небо долгие дни, затканные миром, счастьем и благоденствием, сыну твоего отца.

— Да низведет то же и Кали на тебя, — отвечал Кишная. — Догадываются ли чужестранцы-властители, зачем я пригласил их посетить меня здесь?

— Пригласил… Пригласил! — проворчал Барнет, еле переваривший это слово.

— Твой друг снова сказал что-то? — спросил туг.

— Он говорит, что давно уже желал познакомиться с тобою.

— Мы виделись уже на Цейлоне.

— Да, но не так коротко… Тем не менее он сохранил воспоминание о тебе.

Барнет задыхался, но он обещал молчать, а потому воздерживался, так как и без того много уже сказал.

— Раз вы так настроены, мы, значит, сговоримся вами. Я немногого буду просить у вас. Я хотел бы лишь посетить Нана-Сагиба в Нухурмуре, а так как принц меня не знает, мне пришла счастливая мысль, что оба вы проведете меня к нему.

— Лучшего ты не мог придумать, мы — его друзья, — отвечал ему в тон провансалец. — Желаешь, чтобы мы представили тебя Сердару?

— Сердара нет в Нухурмуре, он уехал на Цейлон.

— А, ты знаешь…

— Да, я знаю, что он отправился с приветствием к сэру Вильяму Броуну. Я сегодня же ночью послал дать ему знать об этом через курьера, который на шесть часов опередит его, чтобы его превосходительство мог приготовить достойный прием для него. Я так заинтересован этим, что приказал своему зятю, Рам-Шудору, сопровождать Сердара.

«О, негодяй!» — подумали Барнет и Барбассон, понявшие, какая ужасная истина скрывалась под этой холодной насмешкой.

— Сердар погиб! — прошептал Барнет с глубоким огорчением.

— Пока еще нет, — сказал ему Барбассон. — Сердара не так просто погубить.

— Вы что там говорите? — спросил Кишная.

— Мы советуемся с моим другом, можем ли мы взять на себя обязанность представить тебя Нане.

— И вы решили?

— Что мы настолько близки с принцем, что можем взять это на себя.

— Я ничего другого и не ожидал от вас.

«Эти люди смеются надо мной, — думал Кишная, — но я сейчас дам им понять, до чего могут довести их шутки, если они зайдут слишком далеко.» И он продолжал:

— Я должен сообщить вам то, что сказал сегодня утром, среди тишины храма, оракул, говоривший от имени богини Кали:

«Если Нана-Сагиб откажется принять посланника, которого я посылаю к нему, я хочу и приказываю, чтобы двух охотников, избранных тобою проводниками к принцу, в ту же ночь принесли мне в жертву на моем алтаре.

— Хитра она, эта богиня, — сказал Барбассон Барнету.

— Не задушить ли нам этого старого мошенника? — отвечал Барнет.

— К чему это нам послужит? Нас изрубят его товарищи.

— Смерть за смерть, но я буду счастлив собственными руками помять хорошенько шею этому мерзавцу.

— Но мы еще не умерли, Барнет! Предоставь мне действовать.

— Поняли? — спросил Кишная.

— Великолепно! Я сейчас передал своему другу слова оракула великой богини… он не совсем хорошо понял их.

— Я должен отложить это посещение до завтрашнего вечера, мы всю ночь сегодня проводим в молитвах. Итак, решено: вы проводите меня в Нухурмур, пройдете со мной к тому месту, где принц спит, — будить его не надо, я беру это на себя, — и только на этом условии вам разрешено будет или остаться в подземелье, или идти, куда хотите. До завтра… не сердитесь, что я продолжаю еще предлагать вам свое гостеприимство.

— Мы согласны, — отвечал Барбассон.

— Очень счастлив, что у вас такие добрые намерения. Если вам нужно что-нибудь на сегодняшнюю ночь, скажите.

— Благодарю, мы падаем от усталости и желаем, чтобы нам не мешали отдохнуть.

— Все будет по вашему желанию. Да пошлет Сома, бог сна, хорошие предзнаменования в ваших сновидениях.

Не успел он выйти, как Барбассон поспешил ближе придвинуться к своему товарищу.

— Барнет, — сказал он, — шутки в сторону. Люди смотрят на нас, как на авантюристов и висельников, мы не стоим, пожалуй, многого, но у нас свои понятия о чести и мы сохранили их нетронутыми. Мы, одним словом, сражались направо и налево за тех, кто нам платил, мы играли в Азии роль кондотьери* средних веков, но мы никогда не изменяли тем, кому клялись служить. Мы солдаты не без упрека, но мы не рыцари больших дорог, а потому ты понял, что я смеялся над этим самохвалом Кишнаей и что мы с тобой никогда не проведем тугов в Нухурмур.

></emphasis> * Condottieri — предводитель партизанского отряда.

— Никогда! Смерть лучше в двадцать раз.

— Хорошо, Барнет, дай мне руку, мы понимаем друг друга.

— Я перерезал бы тебе горло, будь ты способен провести Кишнаю к Нана-Сагибу.

— Неужели ты сомневался во мне?

— Нет, я только сказал, что бы я сделал, сомневайся я в тебе.

— Но это не все… ты слышал, что этот мошенник говорил относительно Сердара. Засада так хорошо устроена, что он туда попадет еще вернее нашего, а потому, знаешь, он погиб.

— Как не знать, God bless me! Мы вместе были присуждены к смерти на Цейлоне и без Рамы-Модели были бы казнены. Заклинатель вовремя явился со своим Ауджали, чтобы спасти нас… мы шли уже на виселицу.

— Я знаю… Я на другой же день принял вас на борт «Дианы». Вот на основании этого приговора губернатор Цейлона и прикажет повесить Сердара, если мы до тех пор не найдем средства спасти его.

— Ты забываешь, что мы пленники и что нам прежде всего надо самим найти средство выйти отсюда.

— В нашем распоряжении целая ночь. Если нам удастся бежать, мы тогда возьмем двух лошадей и во весь карьер понесемся к Гоа, чтобы прибыть туда до того времени, как Сердар покинет порт.

— Сомневаюсь… ты знаешь быстроту его действий, когда он решает что-нибудь.

— Да, но я сомневаюсь, чтобы «Диана» была готова сразу ехать в открытое море. Сива-Тамби-Модели, брат заклинателя, исправлявший у меня обязанности второго офицера и командующий в мое отсутствие шхуной, просил у меня несколько дней тому назад разрешения исправить котлы. Будем надеяться, что работа эта не кончена и задержит Сердара на двадцать четыре часа, — это все, что нам нужно, чтобы поспеть вовремя. Ты знаешь, что у Анандраена из Веглура всегда стоит четыре лошади наготове.

— Я готов на все, когда дело идет о Сердаре, но, мне кажется, нам трудно будет выйти отсюда до завтрашнего вечера. Может быть, притворившись, будто мы согласны проводить Кишнаю, нам удастся улучить счастливую минутку и бежать… И все-таки будет поздно.

— Вот почему нам надо удрать ночью.

— Ты говоришь так, как будто нам достаточно открыть дверь и сказать: «До свиданья, господа!». Будь у нас еще оружие, мы могли бы попытаться выйти силою, но у нас ничего нет.

— У тебя сегодня мрачные, отчаянные мысли.

— Будут поневоле… а затем, вот что я тебе скажу, я, как и ты сегодня утром, нахожусь под влиянием мрачных предчувствий. Мне кажется, что сегодня вечером мое последнее ночное бдение, древнее бдение осужденных на смерть, когда их клали в гроб, окруженный свечами… Как и они, я не увижу завтра восходящего солнца.

— Но во всем этом нет здравого смысла; что заставляет тебя предполагать это?

— Ничего! Должен сознаться, что сейчас непосредственно ничего. Кишная сдержит свое слово, если мы не сдержим своего, которое ты дал ему шутя. Ты же сам говорил, что у нас есть неизвестные чувства, которые воспринимают и передают нам эманации опасности. Ну, так вот, я чувствую в себе предсмертные вибрации… Больше всего меня поражает то, что никогда и ни при каких опасностях, с которыми встречался лицом к лицу, не чувствовал того, что чувствую теперь.

— Ты не отдаешь себе в этом отчета, а между тем виной всему наш смешной разговор мистико-философского направления.

— Нет, нет! Я знаю, что чувствую, и сознательно отношусь ко всему этому… Представь себе, Барбассон, — тут Барнет понизил голос, точно боялся звука его, — представь, у меня бывают по временам галлюцинации; я вижу себя в таком же точно месте, со всех сторон на меня набрасываются нечистые животные и пожирают меня живым. Это продолжается всего только несколько секунд, но это ужасно… как я ни стараюсь прогнать от себя это видение, стоит только мне пробыть минуту без движения или не говорить ничего, как глаза мои закрываются против воли и страшный кошмар снова начинается.

— Полно! Ты назвал все это настоящим словом. Галлюцинации эти являются следствием волнений сегодняшнего дня и физической усталости. Эти скоты так крепко стянули веревки, что руки и ноги у нас стали как парализованные. Полно! Вставай, осмотрим хорошенько нашу тюрьму, это рассеет твои мысли и ты не будешь больше думать о глупых видениях.

Место, где были заключены друзья, походило на склеп, высеченный в скале; с правой стороны он был выложен кирпичом, который от времени потрескался местами и свалился вниз. Корни деревьев, которые пробились сюда сквозь трещины и были видны на тех местах, где обрушилась внутренняя стена, указывали на то, что место это находилось недалеко от наружной почвы; но нужны были инструменты, чтобы прорыть себе путь, да и то еще было неизвестно, каков будет результат. Они продолжали свои исследования. В самой глубине подземелья обвал был сильнее, чем в других местах, и когда наши друзья приблизились к нему, они увидели вдруг, как какое-то животное, промелькнув мимо них с быстротою молнии, скрылось позади этого обвала. Барбассон признал в нем шакала.

— Как он попал сюда? — пробормотал провансалец. — Если он вошел не по тому коридору, по которому мы пришли сюда, то он пришел через какую-нибудь дыру, выходящую наружу. Будь она только достаточно велика, чтобы мы могли пробраться через нее! — прибавил он с легким трепетом радости.

Они прошли по другую сторону обвала и увидели позади кучи кирпича нечто вроде четырехугольного отверстия, какие бывают в подземных ходах для воды; часть его была закрыта обломками кирпича из обвалившейся стены, и они поэтому не могли с точностью определить ее ширины. Вид ее, однако, усилил проблески надежды, закравшейся к ним в душу, и они, по общему согласию, принялись удалять кирпичи, мешавшие им оценить вполне значение сделанного ими открытия.

— Будь она только достаточно широка! — сказал Барбассон своему другу.

— Вышина ее, судя по отверстию, должна соответствовать нашим желаниям.

По мере того как подвигалась их работа, волнение все сильнее овладевало ими и они вынуждены были останавливаться вследствие нервно-судорожного подергивания рук.

— После тех странных событии, жертвами которых мы были сегодня, — сказал провансалец, — я не думал уже, что способен еще на такое сильное волнение. Дай Бог, чтобы шансы в этот раз были на нашей стороне.

И они с лихорадочной быстротою снова принялись за работу. Когда отверстие подземного хода было совершенно освобождено, они увидели, к невыразимому счастью своему, что оно одинаковых размеров в ширину и вышину, а потому человеку их роста легко было ползком пробираться в нем. Вопрос же о том, есть ли из него выход наружу, мог быть решен только на опыте; бегство шакала было для них весьма важным показателем. Они не колебались ни минуты и решили попытать счастья. Лампа, поставленная на пороге для осмотра входа, сразу погасла от сильного тока воздуха, и друзья остались в полной темноте. Но маленькое неудобство это вознаграждалось удовольствием, какое им доставляла уверенность в существовании наружного выхода.

Несколько минут спорили они еще, решая вопрос, кому из них лезть первому. Барбассон находил этот вопрос не важным, но Барнет заметил ему, что он должен лезть первый, потому что он толще и если случайно попадет в более узкую часть, так что не будет в состоянии двинуться ни вперед, ни назад, то Барбассон, находясь позади него, будет в состоянии его вытащить, тогда как это ему положительно невозможно, если он будет впереди. Барнет поэтому полез первый на четвереньках, а за ним уже его товарищ.

Трудно изобразить чувства, волновавшие их в этот торжественный час среди тишины узкого прохода… Они слышали биение своего сердца, так быстро и сильно оно билось. Оба подвигались медленно, не произнося ни единого слова.

Так проползли они пространство, которое Барбассон определил в пятьдесят метров, и без всякого при этом затруднения, потому что размеры хода нисколько не изменялись и весь он со всех четырех сторон был выложен плитами и покрыт цементом. Затем он делал поворот влево под прямым углом, и Барнет нашел, что он менее широк в этой второй части. Он полез в него, однако, сгибаясь и теснясь сообразно его очертаниям, и наконец после бесчисленных усилий, которые угрожали остаться бесплодными, протиснулся в него и мог принять более удобное положение. Не прополз он и одного метра, как услышал глухой шум и вслед за этим кирпича два и несколько комков земли упали ему на ноги. Эта часть прохода, подточенная сыростью и потрясенная усилиями Барнета, обвалилась таким образом, что лишила друзей всякой надежды вернуться обратно. Барбассон прополз назад на расстояние метра, чтобы убедиться, так ли это, и наткнулся на плотную массу земли и кирпичей, что указало ему на серьезность их положения. Оставалось теперь употребить все усилия и во что бы то ни стало добраться до выхода, — не то их ждала ужасная смерть без всякой надежды на помощь. Кто мог услышать их на таком расстоянии, какое они уже проползли!

Провансалец почувствовал, что волосы его становятся дыбом. Предчувствия Барнета пришли ему вдруг в голову, и он, похолодев от ужаса, несколько минут не в состоянии был сделать ни одного движения. Но авантюрист отличался энергичным характером, он понял, что невозможно и опасно допускать себя до обморока в том ужасном положении, в котором он находился, а потому, собрав все свои силы, поспешно двинулся вперед и скоро догнал Барнета. Он решил не сообщать ему о том, что случилось, зная, как легко тот поддается унынию, а в такую минуту опасно было отнимать даже малейшую дозу мужества.

Стены, выложенные кирпичом и цементом, скоро кончились, и проход, служивший для приема воды во время периодических дождей, состоял теперь из земляных стен с неровностями на каждом шагу. Они ползли по каким-то ямам, местам, расширенным и изрытым водами, или, напротив, попадали в такие пространства, что им приходилось с невероятными усилиями протискиваться, причем несчастный Барнет изо всех сил работал руками и ногами, царапая и раня их до крови. Провансалец в сравнении со своим другом покоился, можно сказать, на розах… Но это было еще не все; с изменением устройства прохода изменилось и положение друзей. Каждую минуту слышал Барнет впереди какое-то странное шуршание, сопровождавшееся тоненькими вскрикиваниями; все это заставляло его вздрагивать и приводило в неописуемый ужас, которого он никак не мог побороть. Целые толпы нечистых животных избрали своим убежищем эту сырую землю, где они могли легко рыть себе норы и устраивать гнезда. Толстые крысы, вонючие мангусты выбегали, захваченные врасплох, из своих нор, пробегая мимо, притрагивались к лицу его своим тошнотворным мехом. Несчастный двигался вперед, хлопая руками то направо, то налево, чтобы испугать зловонных обитателей этого места и заставить их бежать подальше от себя. Отовсюду, из всех нор, из всех ям неслись зараженные испарения, которые останавливались у него в горле и вызывали невыносимое отвращение. Воспользовавшись тем, что попал, наконец, в такое место, где можно было свободно двигаться, он остановился и сказал Барбассону, что хочет немного отдохнуть.

— Мужайся, мой бедный друг, мы приближаемся к концу, — отвечал ему Барбассон. — Я вполне отдаю себе отчет о том направлении, по которому мы следуем; верь мне, нам осталось недолго ползти.

— Да услышит тебя Бог, Барбассон! Твое положение ничто в сравнении с моим; клянусь тебе, что я ни за что не согласился бы начать снова, если бы это понадобилось… я выбился из сил.

— Не допускай себя до уныния в тот момент, когда мы приближаемся к цели.

— Из чего ты это заключаешь?

— Очень просто… Пока путь пролегал под храмами, необходимо было для прочности всего сооружения и особенно для оздоровления его, чтобы ход этот, предназначенный для стока воды, мог противостоять сильному давлению, — отсюда кирпичи и цемент на всем протяжении его первой части. Раз храм кончился, достаточно было обыкновенного рва; ты хорошо знаком с равнодушием и ленью индусов, а потому должен быть уверен, что они не продолжили его больше, чем нужно для удаления вод из-под фундамента храма.

— Возможно, но мне кажется, что мы никогда не выйдем отсюда.

Барбассон понял, что во что бы то ни стало надо помешать своему другу предаваться зловещим предчувствиям.

— Полно, — сказал он, — подумай, что Сердар погибнет без нас… Еще одно усилие, последнее.

И они снова принялись ползти… Ход шел теперь наклонно и с каждой минутой становился круче; провансалец поспешил заметить своему другу, что это доказывает приближение их к выходу… Зловещие обитатели галереи становились еще более многочисленными, и испарения их делались положительно невыносимыми. Вдруг голова Барбассона стукнулась о ноги товарища, которые судорожно ерзали по земле, но ни на шаг не подвигались вперед.

— Что случилось? — спросил провансалец.

Несчастный Барнет отвечал сдавленным голосом, который еле достиг слуха Барбассона.

— Я застрял… Здесь слишком тесно, я не могу двинуться вперед.

Наступила очередь Барбассона прийти в отчаяние.

— Мужайся! — крикнул он. — Соберись с силами!

— Я сделал все, что только в человеческих силах… Я только сильнее застрял между стенами… Я попробую двинуться назад… Вернемся обратно.

Неужели придется умереть здесь? Кровь Барбассона застыла в жилах, — он один знал весь ужас их положения. Барнет был еще относительно спокоен, он воображал, что возврат возможен. На это, конечно, потребуется время, потому ползти назад не так удобно, как вперед, но во всяком случае там, где они прошли, они пройдут еще раз. Но он, Барбассон! Он знал, что узкая галерея сделалась непроходимой… О! Что он чувствовал!

— Барнет, — крикнул он в приступе бессильного бешенства, — копай землю ногами, зубами, но ради всего, что у тебя есть святого на свете, двигайся вперед, несчастный, вперед! Это необходимо… галерея сзади нас обрушилась!..

При этих словах Барнет испустил крик ужаса и, почти обезумев от страха, собрал остаток всех своих сил, уперся ногами в стены и сверхчеловеческим усилием двинул свое тело вперед… Ему удалось втиснуть себя всего на несколько сантиметров дальше, и он остановился неподвижный, разбитый, задыхающийся… ничего не оставалось теперь, как ждать смерти…

Тут произошла потрясающая сцена.

— Вперед! Вперед! — кричал, ревел Барбассон, который от страха дошел до безумия, — я не хочу умирать здесь… Вперед! Вперед, несчастный, или я тебя убью.

И подкрепляя слова действием, он принялся колотить своего друга кулаками и царапать его ногтями.

— Ты мне делаешь больно, — простонал янки умирающим голосом.

Слова эти, сказанные голосом ребенка, которого мучают, сразу привели в себя провансальца. Ему стало стыдно, и он заплакал.

В ту же минуту он услышал голос своего друга, в котором ничего больше не было человеческого.

— Тащи меня, Барбассон! Спаси меня! Спаси меня! Змея!

Змея! Как не подумали об этом несчастные прежде, чем отправиться сюда, в эту галерею? В Индии все решительно колеи на дорогах и полях служат убежищем этим несчастным животным, а здесь, среди развалин… Достаточно было самого простого размышления, чтобы понять, как безумна была их попытка. Змеи, да их были миллионы впереди Барнета; они бежали от него, пораженные непривычным шумом, а там, в углу, которого янки не мог видеть, в нескольких футах от его головы, сидела в гнезде кобра вместе со своими детенышами… Разбуженная шумом, она вылезла из своей грязной дыры, где спала, и бросилась к нему, шипя от злобы… На этот раз все было кончено, и бедный Барнет погиб; по его собственному предсказанию, ему не суждено было видеть восход солнца на следующий день.

Одним прыжком бросилась кобра на несчастного; она обвилась вокруг его шеи и с бешенством принялась кусать ему щеки, нос, губы, всюду, где только могла притронуться ее слюнявая, зловонная пасть… А несчастный ревел в ее ужасных объятиях, открывая рот и пробуя в свою очередь разорвать чудовище; но усилия его продолжались недолго; крики становились постепенно слабее, яд производил свое страшное, неотразимое действие… Всего три минуты продолжалась эта ужасная сцена… и все стихло… Барнет был мертв.

Барбассон потерял сознание.

Когда после продолжительного обморока он пришел в себя, — обморок длился два часа, — ему показалось, что он в Нухурмуре и лежит в своем гамаке. Но заблуждение это продолжалось недолго. Подземелье было полно каких-то странных криков, глухих ворчаний, тявканий, прерываемых пронзительными криками и страшным щелканьем зубов; можно было подумать, что здесь собрались хищники и стучат челюстями, раздробляя кости.

Ошибиться нельзя было — шакалы пожирали труп умершего… Барбассон едва снова не потерял сознания, но страх вернул ему силы. Он знал, что шакалы не нападают на живых, и затем, не было у него разве мускулистых рук, чтобы задушить первого, который вздумал бы сунуться к нему? Он осторожно протянул руку вперед… но ничего не нашел перед собой, а между тем он притрагивался к своему бедному другу перед тем, как потерять сознание. Он прислушался… Теперь он лучше отдавал себе отчет в своих чувствах и, судя по крикам шакалов, догадался, что последние должны быть далеко от него… Кончили ли они свое страшное дело?.. На свежем воздухе они менее чем в два часа могут съесть человека, но там, в этом узком пространстве, им не так легко было бы справиться. Отрывая, однако, мясо кусок за куском, им удалось освободить из тисков свою жертву и вытащить ее на воздух.

Барбассон установил этот факт, постепенно и осторожно подвигаясь вперед; узкий проход, через который не мог протиснуться Барнет ввиду своей тучности, для него, сухощавого и мускулистого, не представлял никакого затруднения, и он пополз со всею быстротой, на какую был способен. Менее чем через двадцать метров он увидел мерцающие на небе звезды, и перед ним было свободное пространство… Несчастный Барнет погиб у самого выхода.

В один момент вскочил Барбассон на ноги, и испуганные шакалы с громким тявканьем разбежались по кустам. Первым движением его было бежать к тому месту, где перед ним была стая шакалов, в надежде отнять у прожорливых животных останки своего бедного друга, но он ничего не нашел там, — беглецы унесли с собой в джунгли все до последнего куска.

Осторожно стал он пробираться в чащу, время от времени оглядываясь назад, чтобы убедиться, не заметили ли его побега в лагере тугов. К счастью, выход из галереи находился в совершенно противоположной стороне, а в шалашах, устроенных среди развалин, все покоилось мирным сном. Как безумный, бросился он в сторону Веглура, находившегося в десяти милях оттуда, на окраине равнины, где начинались первые уступы Нухурмура. Было часа три утра, и свежий ночной воздух действовал успокоительно на его взволнованную кровь; он употребил два часа на то, чтобы пробежать это пространство, — настоящий подвиг, которому позавидовали бы древние состязатели в беге и который боги Индии совершают ежедневно.

Солнце не показывалось еще, когда он постучался в дверь Анандраена, члена общества «Духи Вод», который втайне исполнял все поручения обитателей Нухурмура.

— Кто там? — спросил индус, не выходя из дверей.

— Отвори скорее, это я, Барбассон.

— Пароль?

— Ах, да, — воскликнул авантюрист, — я и позабыл: «Мысль Нары (божественный дух) носится над водами».

— Войди! — сказал индус, отворяя дверь.

— Скорей, скорей! Лошадь! — крикнул Барбассон. — Дело идет о жизни Сердара.

Спокойно, не волнуясь, вынул индус серебряный свисток и извлек из него пронзительный свист, на который тотчас же явился молодой метис.

— Куда ты хочешь ехать? — спросил Анандраен.

— В Гоа.

— Через сколько времени ты хочешь быть там?

— По возможности скорее.

— Оседлай Нагура, — приказал индус метису.

Затем он обратился к провансальцу, называя его тем именем, которое было известно туземцам:

— Что случилось, Шейк-Тоффель?

— Сердар уехал на Цейлон.

— Знаю. Сами приходил вчера вечером из Нухурмура и спрашивал меня, не видел ли я тебя с Барнетом.

— Барнет умер.

Индус не моргнул бровью и спросил только:

— А Сердар?

— Сердара ждет не лучшее, если я не попаду в Гоа раньше его отъезда. Вильям Броун, губернатор, предупрежден об его приезде, и наш друг рискует угодить прямо в засаду.

— Надо присоединиться к нему раньше, чем он прибудет в Пуант де Галль, если ты не застанешь его в Гоа.

— Как же догнать «Диану»?

— Найми яхту!

— Найду ли в Гоа?

— Найдешь.

— Где? Я никого не знаю.

Анандраен тотчас начертал чье-то имя на пальмовом листе, какие балаганы или люди с весом носят всегда при себе. Барбассон прочитал:

— Ковинда-Шетти.

— Это туземный судохозяин, — продолжал индус, — член нашего общества на португальской территории.

В эту минуту привели Нагура, чудную лошадь с острова Суматры, которая была достойна занимать место в конюшнях раджи.

— Обыкновенной лошади нужно два дня, чтобы добежать до Гоа, — сказал Анандраен, трепля лошадь по шее, — с Нагуром ты будешь там сегодня вечером.

— Салам, Анандраен, — сказал провансалец, вскакивая в седло.

— Салам, Шейк-Тоффель!

— Чуть не позабыл! — воскликнул Барбассон. — Предупреди в Нухурмуре, что их ждет посещение тугов; пусть ни Сами, ни принц не отворяют никому, каков бы ни был сигнал или пароль, данный им, и так до нашего возвращения.

— Хорошо! Поезжай с миром, это уже сделано.

— Как ты узнал?

— Я знаю все… Для Духов Вод не бывает тайн.

— Хорошо, я ничего не боюсь, раз ты заботишься о них. До свидания, Анандраен, да благословят тебя боги.

— До свидания и да хранят тебя боги, Шейк-Тоффель!

Барбассон слегка щелкнул языком и понесся, как стрела… Час спустя он проезжал мимо Нухурмура, но не останавливался там, чтобы не терять времени. Взобравшись на гору, он пустил Нагура во всю прыть по крутым склонам Малабарского берега, чтобы выбраться таким образом на дорогу, по которой следовал Сердар.

К вечеру он был уже в Гоа и поспел как раз к тому времени, чтобы видеть «Диану», выходившую из порта с французским флагом и на всех парах спешившую в открытое море.

— На двадцать четыре часа опередил меня! — с отчаянием воскликнул он.

— Да, Сердар не имеет привычки забавляться в дороге. Догоню ли я его теперь? Я не знаю судна, которое могло бы соперничать с «Дианой»… Что ж! Пойдем до конца… если час его наступил, ничто не устранит судьбы.

Он тем же аллюром помчался через Гоа и, встретив сиркара, просил указать жилище Ковинды-Шетти; он прибыл к индусскому судохозяину в тот момент, когда тот стоял с подзорной трубой в руке, следя за всеми движениями «Дианы», которая скоро скрылась на горизонте. Барбассон тотчас же передал ему «олле» Анандраена и приготовился отвечать на его вопросы, когда богатый купец, с минуту измерив его пристальным и холодным взглядом, сказал ему прямо и без всяких предисловий.

— Я дам тебе свою собственную яхту; ночью будет попутный ветер и ты с парусами и паром догонишь «Диану» за пять часов до прихода ее в Пуант де Галль.

Барбассон был поражен, ошеломлен. Как мог этот человек с такой точностью знать о цели его посещения? Ничего не было проще как объяснить это. Под именем, начертанным большими буквами, Анандраен поставил целый ряд линий, напоминающих собою клинообразные письмена, которые провансалец принял за обыкновенные штрихи. Линии эти говорили между тем следующее:

«Податель сего должен во что бы то ни стало догнать „Диану“ до ее прихода в гавань?

Члены общества «Духи Вод» всегда переписывались между собой с помощью таких шифрованных знаков.

Кованда-Шетти попросил Барбассона следовать за со бой, и оба направились к порту, где на воде грациозно покачивался «Раджа» — название, данное купцом своей яхте; она вполне заслуживала этого названия красотой своих форм и быстротой. Маленькое судно, которое будет играть важную роль в этом эпизоде нашей истории, было все целиком выстроено из тикового дерева. Длинное и узкое, оно было оснащено как бриг, несмотря на вместительность всего в пятьдесят тонн; свинцовая обшивка на всем киле делала его необыкновенно прочным и позволяла выдерживать высокие снасти. Оно было снабжено машиной в сто лошадиных сил — огромная мощь для его величины, а потому делало двадцать два узла, тогда как «Диана» делала восемнадцать-двадцать.

Барбассон сразу понял, что при такой скорости, увеличенной еще попутным ветром, все шансы на его стороне, чтобы догнать Сердара, несмотря даже на короткий срок. Полчаса было совершенно достаточно, чтобы развести пары на «Радже». Провансалец пришел положительно в восторг при виде порядка и дисциплины, с какими машинисты, кочегары и матросы исполняли свои обязанности и приказания своего капитана. Подобное ему приходилось видеть только на военных судах, где он раньше служил.

— Я даю тебе первоклассное судно, — сказал Кованда-Шетти, — каких ты найдешь мало. Если ты не достигнешь своей цели, то лишь потому, что боги не пожелают изменить того, что написано в книге судеб.

Вот от какого маленького судна зависела жизнь Сердара… Да, она действительно зависела от нескольких часов неверного управления, от уклонения в компасе или в определении места по карте, от небрежности рулевого…

Барбассону поэтому приходилось призывать на помощь не только все свои качества превосходного моряка, но еще следить за тем, чтобы никто на борту не совершил ни малейшей оплошности. Когда он объяснил судохозяину абсолютную необходимость встретить Сердара до его прибытия на Цейлон, тот отвечал ему:

— В таком случае тебе незачем гоняться за «Дианой», держи прямо на остров, а так как ты наверное придешь в Пуант де Галль раньше нее, то крейсируй у входа, пока не заметишь ее. Раз тебе не нужно будет искать подвижной точки в пространстве, тебе нечего бояться ошибки, тем более что отсюда до Пуанта де Галль самый короткий путь вдоль берега.

— Ты прав, — сказал Барбассон, пораженный верностью этого суждения, — успех моего предприятия теперь обеспечен.

— Желаю тебе этого, — отвечал индус, — но помни, что на море никогда нельзя быть уверенным в следующем часе, а тем более в следующем дне.

Спустя несколько минут «Раджа» выходил из порта легкий, как чайка, и несся к морю. Провансалец, стоя на мостике вахтенного офицера с развевающимися по ветру волосами, чувствовал, как им овладевает то жгучее удовольствие, которое истинные моряки испытывают всякий раз, когда выходят в открытое море после долгого пребывания на земле. И он, обратившись к грациозному судну, указал ему движением руки на обширное пространство воды, сверкавшее тысячами огней, и воскликнул, пародируя древнее изречение:

— Вперед! Ты везешь Барбассона и счастье Сердара!