Глава IX. СУДЬБА ВОЕННОПЛЕННЫХ

О жестокости и беспощадности органов после расстрельных тридцатых годов в народе ходили легенды. И армейский Особый отдел до войны, а в войну лично от Вождя получивший название «Смерш», унаследовал многое и, самое главное, большую прыть на расправу — чуть чего и к стенке! А уж когда летом сорок второго вышел приказ Вождя № 00227, то все аресты командиров, «самовольно» оставивших боевые позиции, возлагались на особистов, а только потом трибунал штамповал приговоры! Ну как тут не уважать особистов!

Вот такие мысли иной раз посещали Дмитрия Васильевича, и не всегда он находил ответы на многие вопросы. И только один человек в дивизии мог дать ответ, разъяснить, пояснить природу многих явлений. Александр Павлович Лепин знал очень много, системный запас знаний позволял ему проводить параллели, сравнивать и давать четкое и понятное объяснение. Он прекрасно знал военную историю старой России, победы, поражения и реформы, но никогда никто не слышал от него ни одного слова осуждения в адрес развала императорской армии после февраля семнадцатого. У него на этот счет было свое мнение, и оно сильно расходилось с нынешним официальным, единственным для всех, изложенным в кратком курсе истории ВКП(б). Лепина угнетало интеллектуальное одиночество, и, как ни странно, он нашел в Сазонове внимательного слушателя, умного, тактичного собеседника. Они доверяли друг другу не только по взаимной симпатии, но и по долгу службы. Близость фронта, грядущие бои и ответственность за судьбу дивизии сблизили их.

Вот и сейчас Александр Павлович после обсуждения насущных вопросов, как он говорил, для гимнастики ума, разбирая права и обязанности командиров частей согласно новым уставам, появившимся на свет во время воины, извлек из своей обширной памяти примеры того, в каких странах и как создавался кодекс военно-административных прав и обязанностей командира части. Из них Дмитрий Васильевич узнал, что командир батальона английской армии имел право без санкции военного министерства сделать запрос в свой парламент и получить ответ по интересующему его вопросу. Пользуясь своей властью, он мог принять решение по конфискации захваченного трофейного имущества. И самое главное, что поразило Сазонова, — на основе Гаагской конвенции 1907 года, подумать только, ему, командиру батальона, давалось право осуществлять обмен военнопленными на условиях, не унижающих честь королевских войск!

Если бы он это узнал от кого другого, не поверил бы, но это говорил Лепин! И тут же Дмитрий Васильевич, в свою очередь, рассказал, как осенью сорок первого, отступая к Калинину, на участке соседней дивизии зенитчики исхитрились и подбили «мессер». Самолет сел на брюхо в болоте, и красноармейцы прихватили целехонького, без единой царапины, уже немолодого, с седой головой летчика. А когда расстегнули комбинезон, ахнули — вся грудь в орденах и крестах! Наутро немцы через радиоустановку запросили для переговоров парламентариев, чтобы обменять этого летчика на сто наших пленных красноармейцев. Оказалось, летчик-то был их героем и асом авиации! Комдив отправил на переговоры своего адъютанта, но особисты позвонили в штаб армии, и оттуда приказ — прекратить переговоры с врагами, ну а комдива с адъютантом через пару дней увезли; и сгинули °ни. А потом был приказ по армии — полный запрет на переговоры.

Александр Павлович почти учительским тоном прочитал в ответ Сазонову маленькую лекцию.

— Прискорбно слышать такую историю, но надо признаться, комдив принял неправильное решение. Безусловно, если судить по совести и морали, то он был прав. Сто человек поменять на одного — благородно и выгодно. Но это решение обывательского уровня. Для обмена пленными требуются: краткое перемирие и прекращение огня, а эти процедуры проводятся только с ведома государства, и здесь частная командирская инициатива неуместна! И армия наша еще молодая — революционного толка, она еще не предусмотрела норм и правил для такой ситуации, и ее военная доктрина была, в основном, наступательной. — Ну а чуть помолчав, добавил: — Между прочим, сходная ситуация случилась с нынешним английским премьером — Черчиллем. Во время Англо-бурской войны он попал в плен, а вот командир батальона хотел его выменять на четырех пленных буров, но… не успел, будущий премьер сам героически сбежал из плена. И, как я полагаю, — тут он с усмешкой посмотрел на Сазонова, — он не подвергался в контрразведке перекрестному допросу — просто был награжден медалью собственным командованием.

— Факты награждения за побег из плена, за выход из окружения и у нас — мне тоже неизвестны, — Дмитрий Васильевич посмотрел на Лепина, с сожалением вздохнул и продолжил: — Но вот уж насчет допросов, то тут директива ГКО[15] была строжайшая насчет пленных, и у нас по линии особых отделов на ее основе инструкция была разработана, так там вообще было предусмотрено, чтобы все без исключения военнослужащие, находившиеся свыше трех часов в окружении противника, проходили спецпроверку в фильтр-лагерях…

И дальше Сазонов продолжать не стал, а мог бы на эту тему рассказать Александру Павловичу многое из того, что он видел и слышал о фильтр-лагерях в прифронтовой полосе.

Правда, был он только в одном из них, на территории Калининской области. Приехал туда, чтобы провести опознание по фотокарточке одного командира, ранее служившего в их дивизии и пропавшего без вести. Сазонова удивило, что территория ПФЛ была обнесена колючей проволокой в два ряда, а вид его обитателей поразил его; одеты в какие-то лохмотья, изможденные лица. И еще узнал, что кормежка у них была очень скудной: один раз в день баланда из мороженой картошки и четыреста граммов хлеба. Всех лагерников водили под конвоем на торфоразработки пешком, за семь километров.

Вспомнился допрос бывшего комбата, тридцати четырех лет, с беззубым старческим лицом и каким-то виноватым взглядом потухших глаз. Он, после окончания Харьковского пехотного училища, в начале тридцатых годов служил в гарнизонах разных городов. Угодил в плен через три месяца после начала войны. Почти год был в немецком лагере, бежал и полгода скитался по деревням и хуторам, прячась от местных полицаев. Во время летнего наступления прошлого года встретил своих освободителей, тут же был допрошен особистом и направлен на спецпроверку, затянувшуюся на три месяца. Тихим и каким-то виноватым голосом он тогда спрашивал Сазонова: «Товарищ старший лейтенант госбезопасности, конечно, я понимаю… и согласен с проверкой, потому что могут сюда под нашим видом и враги попасть, но не могу понять, почему нас всех здесь считают предателями?! Мы здесь находимся как проверяемые и пока никем не судимые, но в поселок или в деревню из лагеря не выпускают и никаких увольнительных не дают, переписку не разрешают, и вот уже два года моя семья не знает, где я. Сейчас бы в самый раз их обрадовать, что жив остался, у меня ведь там двое малолетних сыновей растут», — с какой-то грустью добавил он.

Дмитрию Васильевичу было мучительно стыдно смотреть в глаза этому измученному, уставшему от своего положения человеку, бывшему комбату, испытавшему смерть, боль и унижение у немцев и продолжающему терпеть явное и скрытое издевательство в нашем лагере. А что мог Сазонов сказать в утешение? Да ничего — промолчать и тяжко вздохнуть.

Относительно наших пленных ходили разные слухи. Якобы Верховный сказал: у нас нет военнопленных, в плену находятся только предатели… Может, и не говорил он таких слов, но железные соратники по партии, выражая его отношение к судьбе тех миллионов, бездарно брошенных под неумолимый каток войны, и запустили эту ядовитую, ненавистную байку в массы. Вот отсюда и пошло подозрение и презрение, и приобрело оно государственную мощь по той формуле, где сказано, что массы, овладевшие идеей, становятся неодолимой силой!

Охрану лагеря нес личный состав кадровой дивизии НКВД по сопровождению заключенных. Офицеры в фуражках василькового цвета — как на подбор, молодые, с румяными лицами, затянутые в портупеи. Они и их солдаты обращались с охраняемыми со скрытым презрением. Дмитрий Васильевич однажды утром видел, как начальник конвоя, молодой, одетый в хорошо пригнанную шинель, командовал строем бывших командиров и солдат, многие из которых годились ему в отцы, а он зычным голосом привыкшего повелевать безропотной массой, кричал: «В колонну по четыре становись! — и уже без нужды этим подавленным и не помышлявшим о сопротивлении, со скрытой угрозой, командирским голосом: — Предупреждаю, что самовольный выход из строя или отставание на маршруте движения будет пресекаться конвоем, вплоть до применения оружия! — и протяжно, выпевая каждое слово: — Левое плечо вперед, к выходу шагом марш!» И плохо одетое бывшее воинство шаркнуло по давней привычке левой, и, уже за лагерем, в глубине колонны чей-то неведомый, неунывающий голос с каким-то вызовом и задором вывел слова строевой песни довоенного времени: «Дальневосточная, опора прочная, краснознаменная, даешь отпор», и колонна дружно подхватила припев. Долго еще вслед за ними неслось «краснознаменная, даешь отпор» и исчезло за ближним лесом. Тогда Сазонов подумал: где, в какой армии могут петь люди, прошедшие тяжкие испытания и продолжающие терпеть явное и скрытое издевательство? Их бы накормить, одеть, ободрить теплым, задушевным словом, каждый бы из них за десятерых воевал!..

Александр Павлович, как будто читая его мысли, ответил: «Возможно, после победы у нас изменится отношение к военнопленным. Как известно, на окружение «котлов» немцы потратили много сил и средств — оставлять их в тылу было опасно. Все то, что они оттянули на себя, должно было двигать спланированный темп наступления. А каждая наша окруженная группировка замедляла авантюрный план молниеносной войны. Это уже свидетельство того, что окруженцы не поднимали рук перед немцами, отчаянно дрались, не жалея себя, как умеет только наш солдат».

Этот разговор разбередил память Лепина и он непроизвольно продолжал размышлять о германской войне, окружениях, пленных, побегах из плена и, между прочим, упомянул Лавра Георгиевича Корнилова, его побег из австрийского плена, добавив, что после плена генерала повысили в должности и он был провозглашен национальным героем, а потом был командующим фронтом и главковерхом, и пленение не было темным пятном в его биографии. Но он выступил против революции и погиб, а ведь был одаренным офицером, знал четыре языка, в том числе фарси, и был знатоком Юго-Восточной Азии!

Удивительный человек сидел перед Сазоновым: его крепко посаженная, с удлиненным лицом, чуть тронутая благородной сединой голова хранила много интересных историй о прошлых событиях, и он говорил о них, как будто и не прошло тридцати лет, словно было это вчера. И Дмитрию Васильевичу хотелось довериться этому умному человеку, высказать свое мнение, поделиться мыслями, как бы он поступил с военнопленными.

— Вы понимаете, Александр Павлович, какой опыт имеют эти командиры и солдаты. Недаром же есть пословица «За одного битого двух небитых дают»! И, самое главное, немцы их за людей не считали, — в этом они убедились на себе и это никогда не забудется. А насчет длительной проверки в фильтр-лагерях — так это я считаю излишним: разоблачить в тех условиях завербованного агента иначе как его личным признанием или полученными от немцев документальными данными невозможно. — И ободренный неподдельным вниманием Лепина к его мнению, Сазонов, не торопясь, обосновал ненужность проверки освобожденных из плена: — Как Выдумаете, Александр Павлович, чего больше всего боятся наши органы? — И, не дожидаясь ответа, сказал: — Проникновения вражеской агентуры, но для этого нужны соответствующие условия, чего не могут создать военные действия. Вот, допустим, немцы решили внедрить завербованного командира роты или комбата. Ну и что?! Для этого нужно потратить много сил и средств! Прежде всего, в этом случае поддерживать с ним двустороннюю связь. Думаю, овчинка выделки не стоит. И немцы это прекрасно понимают, и еще у них могут быть опасения, что завербованный придет с повинной, когда будет канал для «дезы» и оперативных игр. И кто кого здесь переиграет, неизвестно…

— Вы меня убедили, Дмитрий Васильевич, в ненужности проверки в фильтр-лагерях. Тогда скажите, а для чего они нужны? В ту германскую Россия обошлась без них, прошло тридцать лет, и наш народ, как говорит официальная пропаганда, стал грамотнее и сознательнее, и вдруг проверочные лагеря для бежавших из плена окруженцев… — и уже с тонким сарказмом, как бы задавая вопрос себе, он продолжил: — Было бы интересно знать, где родилась мысль о фильтрации?! — Он сделал паузу, поднялся, прошелся по кабинету и стал медленно отвечать на свой вопрос: — Можно предположить, что в верхах исключительно заняты стратегией, им недосуг заняться этими вопросами, а вот среднее звено государственного управления определяет тактические устремления, и я уверен, что именно там возникла эта идея, и там же её облекли в материальную форму с расчетами, когда, где по месту расположения, снабжения, режима, охраны и все прочее…

Сазонов придерживался мнения, что идея жестких правил проверки военнопленных возникла в верхах. Читая бесчисленные приказы, распоряжения, ориентировки, указания по линии «Смерша», он убедился, что вся политика узды, кнута, репрессий для тыла и фронта находилась на самом верху и только в одних твердых и безжалостных руках, ее творивших. Но вслух об этом он Александру Павловичу не сказал. Потом они обсудили последние вести о завершении Корсунь-Шевченковской операции на Украине, о ликвидации окруженной группировки противника, о восемнадцати тысячах пленных, присвоении маршальского звания И.С. Коневу. И уже под конец встречи высказали свое предположение о предстоящем изменении в названии их фронта и пришли к выводу, что, скорее всего, он будет 3-м Белорусским. Кстати, это сбылось уже через два месяца, когда в апреле Восточная Белоруссия превратилась после снежной зимы в одно непроходимое болото, а их фронт получил новое название и нового командующего.

Время близилось к обеду, они попрощались, и уже на пороге Александр Павлович, вложив изрядную порцию подтекста, спросил Сазонова:

— Ну как, дружба политотдела со «Смершем» продолжается?! Я удивляюсь, откуда они находят столько времени для общения? С утра до вечера ваш заместитель сидит в политотделе у Кузакова. Может, он туда на службу перешел? Полагаю, что каждый должен заниматься своим делом, а устраивать несовместимые кооперации — это противоестественно и всегда во вред делу! — Из этого импровизированного намека было понятно, что по праву старшего и по возрасту, и по званию Лепин хочет по-дружески предупредить Сазонова о неадекватности поведения его подчиненного и одновременно беспокоится о нежелательных последствиях этого союза двух майоров. И Дмитрию Васильевичу пришлось вкратце изложить план того, как он решил занять своего заместителя.

Он возвращался в отдел в хорошем настроении. Сзади, на расстоянии пяти шагов — связной солдат, как это было принято с незапамятных времен, сопровождавший своего начальника, когда тот в одиночку ходил по расположениям частей дивизии. Сначала Сазонову трудно было привыкнуть к сопровождавшему солдату, и он часто спрашивал себя, зачем отрывать солдата от дела, занятий, отдыха: уберечь его персону от нападения немецких разведчиков этот солдат вряд ли сможет; но потом согласился, и даже было не по себе, когда он не слышал позади его шагов. С живым человеком за спиной ему было легче ходить по лабиринту натоптанных тропинок, нырять в заросли можжевельника, переходить мосточки, кое-как проложенные через бесчисленное количество ручьев, канав с черными торфяными окнами воды. Вот здесь, в этих гнилых местах, пожалуй, и нужен связной солдат.

Кто, как не он, срубит шест и поддержит при переходе болота по скользким стволам бревен и жердей, лежащих в черной воде. А бывало, справа и слева от гати вплотную подступали открытые окна черной воды — это ямы трясин без дна и без края. Туда затягивало не только человека — лошадей парных с повозкой засасывало в считаные минуты. Эти места были действительно гибельными для человека. Только два месяца как встали в оборону и поспешно закопались в сырую землицу. Но, как чаще всего бывало, делали это, как говорится, без царя в голове! Лишь бы зарыться в нее, матушку, и, лесная, обиженная, что ее потревожили, вековую, она стала насылать земельную капель, и по утрам в землянках под настилом пола скапливалась вода, и дневальные котелками вычерпывали торфяную жижу. От этой сырости у солдат оружие покрывалось налетом ржавчины, шинели и телогрейки не просыхали, ночью их бил кашель, появлялись болезненные фурункулы.

И только днем, нарубив сушняка, устраивали кострища в глубине под елями, сушились, дремали, били вшей, письма писали, чистили оружие на снарядных ящиках. Парторги, комсорги и прочий политотдельский актив наседали на личный состав политбеседами, собраниями, читками газет, пользуясь передышкой обороны. Наверное, было бы лучше, если бы политотдельцы при своей кипучей деятельности мобилизовали всю саперную рать, знающую секреты строительства в заболоченных местах, тогда сырость не отравляла бы и так скудное солдатское житье-бытье. И если бы еще политотдел в своих донесениях отметил, что продснабжение совсем обеднело, не дотягивает до нормы и состоит, в основном, из концентратов и сухарей — ни мяса, ни консервов в дивизию не поступает второй месяц. Отсюда и болезни: куриная слепота, кровоточащие десны, быстрая усталость, плохое настроение. Уже в декабре, когда прекратилось наступление, доедали мясо убитых лошадей. И теперь санинструкторы заставляли весь личный состав пить хвойный настой, говорили, что от цинги. Солдаты подчинялись медицине. Морщились, но пили горький, как их нынешняя жизнь, напиток, плевались, матерились, но пили! Хвойный напиток не заменит мяса, зато в отчетах по профилактике болезней медслужба фронта отчитается перед Ставкой принятыми мерами по укреплению здоровья личного состава действующей армии.

Как человека совестливого, Сазонова поражало одно — вранье на каждом шагу, во всех частях и службах дивизии. Вот взять, к примеру, начальника медсанслужбы, пузатого, краснорожего полковника Сивкова: с утра слегка пьян, к вечеру заваливается спать с очередной бабенкой из медсанбата. Его заместитель, санитарный врач, пишет за него отчеты во фронтовое управление об отличном физическом состоянии личного состава, о прибавке в весе, отсутствии заболеваний! И ни слова о том, что л/с отощал и давно не получает фронтовую норму мяса, жиров! Если об этом напишет, попадет в число жалобщиков, а там гляди и в резерв может угодить, а потом пихнут в какой-нибудь гарнизон, а там и паек тыловой, и денежное содержание почти на половину сократится.

Санврача дивизии Сазонов знал с незапамятных времен. Согласно личному делу, предложение на сотрудничество с Особым отделом тот получил еще в Финскую кампанию. С той поры, как говорится, много было изношено казенной одежды и сапог, но каждый раз, встречаясь с особистом, Сивков волновался, чувствуя себя мышонком в сильных лапах органов. Он это особенно ощутил в бытность грубияна и матерщинника Гуськова, после встреч с которым замначмед обязательно пил валерьянку и долго приходил в себя. Потом Гуськов сделал его руководителем резидентуры по всей медслужбе дивизии и присвоил ему красивый псевдоним Чапаев, и все осведомители и агенты отчитывались перед ним о своей работе. По правде говоря, эта работа приносила и пользу. Медслужба была одним из столпов боеготовности частей дивизии, но попутно с этим через нее из всей цепочки интендантства выявлялись хищения, злоупотребления и обман с целью наживы: не один десяток средних и малых начальников-снабженцев были схвачены за руку на разных махинациях. Дмитрий Васильевич через Чапаева впервые познакомился со способами хищения в дивизии ценных продуктов.

Примечания:

1

ГлавПУ — Главное политическое управление Рабоче-Крестьянской Красной Армии.

15

ГКО — Государственный Комитет Обороны, созданный в июле 1941 года.