Рядовой авиации

Левобережная Украина к началу октября почти вся была очищена от оккупантов. Советская Армия на огромном протяжении вышла к Днепру, захватив на правом берегу двадцать три плацдарма. Эти небольшие прибрежные кусочки земли требовалось расширить и соединить, чтобы можно было начать отсюда решительные действия по освобождению Правобережной Украины. Фронты получили новые задачи. Воронежский фронт, сдвинувшись на север, должен был освободить Киев и создать здесь большой стратегический плацдарм.

Наша дивизия перебазировалась ближе к Днепру и разместилась километрах в сорока северо-восточнее Киева. Новый аэродром полка, вблизи деревни Савино, представлял собой заброшенную поляну, заросшую кустарником. На узкой полоске кустарник выкорчевали — и площадка готова.

Первое, что бросилось в глаза на новом месте, — густой сосновый бор. К опушке прилегла летная полоса. Мы сразу оказались под надежным укрытием леса. После открытых степных аэродромов, где нас не однажды штурмовали фашистские истребители, этот казался чудесным мирным уголком, случайно уцелевшим от все испепеляющей войны.

— Здесь что-то напоминает Долгие Буды, — сказал Тимонов. — Помните, был такой аэродром недалеко от Обояни? С дубовой рощей. Интересно, сколько нам придется здесь постоять?

— Судя по всему, долго не задержимся, — отозвался Лазарев. — За полмесяца это уже третье пристанище. А жалко: здесь жить будем как на курорте. Десна недалеко, рядом озеро, кругом лес…

— По положению должны прожить четыре недели, — серьезно проговорил Тимонов.

Такое утверждение нас рассмешило. Кустов заметил: — Бред на лоне природы.

— Никакой не бред! На всех курортах срок пребывания четыре недели. А здесь же, по-вашему, курорт.

— Братцы! — воскликнул Кустов. — Глядите!

Под молодыми сосенками виднелась целая стайка маслят. Через несколько минут наши пилотки наполнились молодыми нежными грибами. А Николай Тимонов все рыскал по лесу.

— Сюда! Здесь их видимо-невидимо.

— Ну и нюх у тебя, Тимоха! — восхитился Лазарев, первым подошедший к Николаю.

— А как же. У нас в Брянских лесах такого добра уйма.

— После войны тебя нужно сделать начальником треста по заготовке грибов и ягод, — пошутил Лазарев. — И тогда ты обязательно введешь в меню летчиков на закуску соленые грибы. Хоть раз в неделю.

Наверное, мы еще долго бродили бы по лесу (такое удовольствие с начала Курской битвы представилось впервые), но нас позвал командир полка.

Летчики собрались на КП и, усевшись за длинным столом, сколоченным из сырых, пахнущих еще смолой досок, внимательно осмотрели новую землянку.

На аэродромах командные пункты строились обычно небольшими. Рыли прямоугольный котлован, перегораживали на две части, стены обкладывали досками или бревнами, сверху накатывали толстый кругляк и засыпали землей — и землянка из двух комнат готова. Этот же командный пункт был больше обычного. Начальник штаба майор Матвеев сказал:

— Для нашего полка на аэродроме никаких хоромов больше нет, а дело близится к холодам, поэтому сделали такой большой КП. Здесь будем и работать, и столоваться, и отдыхать днем. Такая же землянка подставлена для девяносто первого полка. Он прилетит сюда завтра.

В землянке от топившейся железной печки стояла духота. Лазарев недовольно заметил:

— Зачем такую жарищу нагнали, ведь еще тепло.

— Все же из сырой сосны сделано. Пускай хоть просушится, а то сразу плесенью покроется.

Майор Василяка сказал:

— Есть очень важная новость. Полк с завтрашнего дня начнет работать по прикрытию наземных войск севернее Киева. Особенно переправ через Днепр.

Это известие молодые летчики встретили безразличным молчанием, а опытные одобрительно. Двухмесячная работа со штурмовиками и бомбардировщиками порядочно нам надоела. Истребители любят нападать, а полеты по сопровождению «илов» и «Петляковых» сводились в основном к обороне.

— Это неплохо! — разом отозвались «старики».

Правда, в такой обстановке нам еще никогда не приходилось прикрывать наземные войска. Раньше бои шли на большом пространстве, фронт двигался, обстановка менялась. Сейчас же все как бы прильнуло к Днепру и замерло. Немцы прекрасно знали все наши плацдармы, мосты и переправы. Им было нетрудно хорошо изучить нашу организацию прикрытия войск с воздуха и использовать любую нашу ошибку, любую непредусмотрительность.

— Вот ознакомьтесь с обстановкой севернее Киева, — снова заговорил командир. — Нанесите линию фронта на свои полетные карты. Особенно точно обозначьте плацдармы, которые будем прикрывать.

При свете двух коптилок все разглядывали штабную карту. В землянке установилась тишина. Через минуту посыпались вопросы, зашелестели карты, вынимаемые из планшетов. Василяка, дав указания о полетах на завтрашний день, заметил:

— Вы давно хотели такой работы. Ну как, теперь довольны? Обмозгуйте только, как лучше поставить дело, чтобы не осрамиться. А завтра окончательно обсудим все. Учтите главное: какие бы условия боя ни сложились, на переправы не должно упасть ни одной бомбы.

Четверкой летаем над Днепром.

Погода не балует. Стоит почти сплошная облачность. Чтобы надежнее перехватывать самолеты противника, Кустов с Лазаревым находятся ниже облаков, а мы с Тимоновым — выше. Над рекой образовался просвет, и сверху хорошо видно, как на паромах переправляются танки, самоходки и артиллерия. По узенькой полоске легкого наплавного моста непрерывным потоком текут машины и люди. Сами плацдармы при беглом взгляде кажутся пустынными. Но стоит пристально всмотреться — и увидишь, что здесь все изрыто да перерыто и всюду войска. Даже под уцелевшими деревьями, кустами можно разглядеть окопы, траншеи и людей, зарывающихся в землю.

Не спускаем глаз с переправ: ведь только по ним идет сила и жизнь на правый берег. Меня тревожат, порой пугают облака. Они то громоздятся, подобно горам, то наплывают волнами, заслоняя переправы. Поэтому мы вынуждены все время носиться то вверх, то вниз. Противник, прикрываясь облаками, может появиться отовсюду. Нужно смотреть да смотреть.

Окно над Днепром затянулось серой тучей, и переправы исчезли. Можно бы летать и так — одна пара ниже, другая выше, — но беда в том, что облака все разной формы, и между ними образуются как бы этажи, колодцы, в которых может укрыться враг. Мы должны заглянуть во все закоулки. Поэтому, словно воздушные акробаты, прыгаем по этажам облаков.

Ныряем с Тимоновым под наплывшую тучу, и я вздрагиваю от неожиданности: мой «як» проскакивает в опасной близости от двухмоторного «юнкерса». Успеваю даже разглядеть удивленную физиономию гитлеровского летчика. Бомбардировщик какую-то секунду, очевидно в растерянности, продолжает полет в прежнем направлении. Когда же он опомнился и попытался скрыться, его настигла моя очередь. В этот момент в наушники ворвалось тревожное предупреждение Тимонова:

— Под нами второй «юнкерс»!

Бомбардировщик сразу нырнул в облако с курсом на переправу. Николай без промедления за ним. Кустов снизу передал, что из-за облаков вывалился дымящий «юнкерс» и пытается перетянуть к своим.

— Может, добить? — спрашивает он, но земля запрещает:

— От переправы никуда!

Гоняться в облаках за бомбардировщиками — это все равно что вести бой с закрытыми глазами. В таких условиях очень трудно поймать вражеский самолет, но легко можно столкнуться со своим напарником. Поэтому мы летаем только четверкой и на порядочном расстоянии друг от друга.

Я поспешил вверх. Здесь по-прежнему ярко светит солнце и ослепительно блестят облака. Синева неба не тревожит: тут все на виду. Но как быть с облаками? В них противник, и мы ничего не можем сделать. Теперь вся надежда на то, что немцы, прежде чем сбросить бомбы на переправу, должны выйти из облаков. Тут-то мы их можем поймать, и надо ловить сразу, иначе не успеем. Скорее вниз! К переправе!

Пока Днепр закрыт сплошными облаками, мы летаем низко, почти над самой водой. Вот из тучи, вставшей над рекой, брызнул дождь. Потемнело. Где-то совсем близко засияла радуга. Это раздражает: цветной полукруг ухудшил обзор и отвлекает внимание.

Осенние тучи бегут быстро, и над переправой снова обозначается просвет. Я хотел было сделать прыжок в окно и уйти снова в небо, но с командного пункта предупредили:

— Будьте внимательны! Немецкие бомбардировщики!

Два «юнкерса», прижимаясь к земле, с разных направлений шли прямо на переправу. Пока не поздно — на перехват! А как просвет в небе? Оттуда тоже может спуститься враг. Там пока никого не видно, и мы мчимся навстречу «юнкерсам». Мгновение — и противник, заметив нас, показал хвост. Враг оказался так близко, что трудно его не атаковать. Большая двухмоторная махина уже в прицеле. Момент!..

— Истребители, назад! Над переправой бомбардировщик!

Вот тебе и никого в просвете облаков! Не оглядываясь, я так рванул машину, что мотор, точно живой, взвизгнул от боли и на какую-то долю секунды захлебнулся.

Может, немцы подали команду? Бывали случаи — враг вступал с нами в связь на русском языке. Не клюнул ли я на эту приманку? В стороне от переправы из облаков вывалился двухмоторный «юнкерс» и сразу же опустил нос на тонкую полоску, перехлестнувшую Днепр. Из наших никого. Сейчас может произойти непоправимое несчастье. От злости, от беспомощности я закричал, словно хотел этим отогнать врага.

Все тело подалось вперед, все рычаги машины даны до отказа, а мой истребитель, кажется, застыл на месте. До пикирующего «юнкерса» не более двух-трех километров, но я чувствую, что преодолеть вовремя это расстояние не успею. Нужно стрелять! Огненные штрихи заспешили к бомбардировщику, но, не достигнув его, погасли. Я знал, что снаряды и пули могут лететь пять-шесть километров, а их трассы исчезают намного раньше. Значит, не исключена возможность попадания. Я продолжал стрельбу, не думая, что могу расплавить стволы оружия.

Но вот пушки и пулеметы смолкли. Вышли боеприпасы. Осталось одно средство — таран. И я, ни о чем больше не заботясь, мчусь на врага. Он приближается, растет передо мной. Скорей! Но… Бомбы кучей высыпались из «юнкерса». Произошло самое страшное, самое худшее, что только могло произойти. Белые столбы воды вскинулись над мостом. Наверно, попал… Какую-то секунду я лечу по инерции, не зная что делать.

Фашист, радуясь удаче, по-истребительски круто взмыл кверху. За ним! Но громадное облако подвернулось «юнкерсу», и он скрылся в нем. Не зная зачем, мы вчетвером ныряем в тучу. Бесплодность нашей попытки была очевидна, но что поделаешь — злоба тоже имеет инерцию. Я уже не испытываю опасения, что могу столкнуться со своим же истребителем. Воображение рисует картину гибели моста: вот бомбы разрывают его, коверкают, и бурный Днепр, не оставляя следов, тащит обломки вместе с людьми и техникой. Сколько бойцов убито, ранено, утонуло? И виновники мы. В первую очередь я.

Но дело прежде всего. Враг может преподнести новую каверзу. Выйдя из облака и глянув вниз, я был так поражен, что сначала не поверил своим глазам. Лента переправы как ни в чем не бывало лежала над Днепром, и по ней текли машины, повозки, колонны людей. По-прежнему через реку плыли паромы с тяжелой техникой — с танками и артиллерией.

— Промазал фашист! — не удержался кто-то из летчиков.

— Жить захотелось, вот и поторопился! — отозвался я и только тогда почувствовал, что лицо, шея, спина мокрые; пот ручьями течет из-под шлемофона. И вдруг меня стало трясти, как в лихорадке.

Часы между тем показывали, что над Днепром мы летаем всего пятнадцать минут. До нашей смены осталось еще столько же. Но нервы совсем сдали. Скорее бы домой, на аэродром.

Не так просто дается новая работа.

-Султан прилетел! Султан прилетел! — разнеслось вдоль опушки леса. Приятная весть!

Назиб Султанов — летчик связи дивизии. Он доставлял боевые документы в штабы, летал в наземные войска. Но нас интересовало другое — письма. Только почта позволяла нам разговаривать с родными, любимыми, узнавать, что делается в дорогих сердцу местах, и лучше чувствовать биение пульса Родины. На войне письма — праздник. Равнодушных тут не бывает.

По аэродрому, бодро пофыркивая мотором, катился У-2, который мы называли не «кукурузником», а «почтарем». Все хорошо знали, где остановится самолет, и поторопились туда. Капитан Рогачев и я тоже выбежали из землянки.

Младший лейтенант Султанов, спрыгнув с крыла, сразу оказался в плотном, шумном кольце. Звания тут роли не играли. Девушки дарили почтальону поцелуй за поцелуем; мужчины крепко пожимали руку, трепали по плечу, шутили. И только тот, кто не получал весточки, уходил грустным, точно его обидели: для таких праздник кончался.

Каждый читал письма по-своему. Некоторые тут же разрывали конверт и впивались глазами в исписанные листочки; большинство же расходилось, чтобы наедине, не спеша прочитать дорогие строчки, поразмыслить, помечтать. Мы с Рогачевым молча отошли в сторонку и сели под сосну.

Почерк Вали… До чего он знаком! Мы впервые встретились десять лет назад, и вот уже прошло шесть лет, как она стала моей женой, а жили вместе года полтора, не больше. Все остальное время лишь переписывались. Письма Вали помогали переносить даже нестерпимый зной Монголии, где мы дрались с японцами у реки Халхин-Гол, согревали зимой 1940 года в боях против белофиннов. Потом в наши отношения прокрался холодок, не могла развеять переписка: на бумаге не всегда можно передать все оттенки человеческих чувств…

В начале 1942 года, когда я учился в Военно-воздушной академии, эвакуированной в Оренбург, мне удалось получить отдельную комнату. Я написал Вале (она с дочкой жила у моей матери недалеко от Горького), чтобы приезжала. И вдруг получаю письмо: «В деревне нам хорошо. А ехать — боюсь за дочь: дорога-то длинная. К тому же я работаю и чувствую, что приношу пользу. Как я буду без работы в Оренбурге? Просто не представляю».

Письмо меня обидело. Я полагал, что настоящая любовь не считается с тяготами, а работать можно везде.

Весной 1943 года я приехал в деревню. Был солнечный день. Меня встретила мать (она работала на огороде). Рядом с ней на зеленой траве спала дочка, укутанная в одеяло, оставшееся после Леночки. Леночка была нашим первым ребенком. Она заболела и умерла при переезде с одного места службы на другое. Глядя на спящую Верочку, я вспомнил похороны… Кладбище.

Жена тяжело переживала смерть нашего первенца. Рождение второго ребенка немного заглушило горе. Но началась война. Валя переехала из Еревана к матери. В пути дочь заболела. Жене чудом удалось спасти ее. Когда я написал Вале, чтобы она приезжала в Оренбург, это ее испугало. Жуткие морозы. Поезда переполнены. Как ехать с грудным ребенком, только что поправившимся после болезни.

Спит Верочка. Она жива и здорова. Ей уже два годика. Я с гордостью смотрю на нее и в душе благодарю жену за то, что она сумела уберечь малютку.

Я пошел в поле и увидел женщин. Ни одного мужчины. Везде женщины — за плугом, за бороной… И все же колхоз «Победа» давал государству хлеба даже больше, чем до войны.

Среди женщин я увидел и свою Валю.

Фронтовая жизнь, воздушные бои мне в тот момент показались куда более блеклыми, будничными, чем тяжелый труд этих русских женщин. Я стоял и молча смотрел на них. Жена кинулась ко мне… Слова Вали: «Боюсь за дочь. А потом я работаю и чувствую, что приношу пользу» — теперь я воспринял совсем по-иному, чем тогда в Оренбурге. Я понял, что жена была права.

После той встречи холодок между нами исчез.

Все это промелькнуло в голове, когда я распечатывал письмо. В конверте — мелко исписанный тетрадный лист и фотокарточка. Валя сидит, у нее на коленях дочка, и обе смотрят на меня. Эх, милые вы мои, родные!

Валя писала, что по-прежнему работает в колхозе. Моего брата Степана после ранения снова проводили в армию. Мать в горе. А у кого его сейчас нет? На четверых моих односельчан пришли похоронные, двое пропали без вести. Что ж поделаешь! Война. И все же шесть человек для деревни в четырнадцать дворов, где всего мужчин-то, старых и молодых, с десяток, много, очень много.

Печальные вести омрачили настроение.

Рогачев тоже прочитал письмо и взглянул на меня:

— Что, какие-нибудь неприятности?

Мы с удовольствием разговорились о семьях, хотя это только обостряло горечь разлуки.

— Сейчас многие так снимаются, — сказал Василий Иванович, разглядывая карточку моей жены и дочери. — Мать с ребенком — символ мира и верности. — Он неторопливо вынул из левого нагрудного кармана гимнастерки партийный билет в кожаной обложке. — Тут я храню фото жены и сына: надежно. Если уж и потеряешь, то вместе с собой.

— Не каркай!

— Война ведь, все может быть.

Снимок жены и сына Василия Ивановича по композиции не отличался от моего. Мать тоже сидела с ребенком на руках, и глаза ее смотрели с затаенной грустью.

Снова установилась летная погода, и в воздухе разгорелись такие бои, что порой от бушующего огня и множества самолетов меркло солнце. С утра на патрулирование обычно вылетали по графику, но уже часа через два-три график нарушался, и поднимались навстречу врагу, как правило, по готовности машин к полету. Уставали.

Сейчас только что возвратились на землю. Около наших истребителей хлопочут техники, оружейники, готовя их к новому вылету. Солнце припекает, словно летом. Безветрие. После тесных кабин мышцы просят разминки. Коля Тимонов подхватил Надю Скребкову, принесшую ему парашют после переукладки, крутится с ней, напевая:

Цветок душистых прерий.

Твой взгляд нежней свирели…

— Товарищ Тимоха, вы мешаете мне работать, — смеется девушка. — Разве можно в служебное время заниматься пустяками?

— Разве тур вальса пустяк? — с деланной обидой говорит Тимонов и тотчас обращается к нам: — Знаете что, братцы, пойдемте-ка на озеро ловить рыбу. Теплынь! Можно искупаться.

— Идея! — подхватил Кустов. — Но чем ловить? Орудий производства — никаких.

— Пошли! — приглашаю я, вспомнив, как однажды в детстве мы с двоюродным братом Григорием без всяких рыболовных приспособлений наловили целое ведро щук.

Вся наша деревня тогда выехала на сенокос под Балахну на Волге. При весеннем половодье эти луга заливало, а когда паводок сходил, в небольших ямах и болотцах оставалась вода. Мы стали купаться в одной из таких ям. Через несколько минут замутили воду, и, к нашему удивлению, она зарябила от движения каких-то существ. Мы сначала испугались и выскочили на берег. Потом разобрались. Это была рыба — небольшие щучки. Они задыхались в пожелтевшей от глины и песка воде…

Решив испробовать этот способ, мы шумно месили илистое дно в маленьком заливчике озера, прилегавшего к аэродрому. Тепло, легкое, едва ощутимое, какое-бывает на Украине в октябре, ласково согревало наши бледные тела. С начала Курской битвы нам не приходилось испытывать такого удовольствия. Брызги, шутки, смех! Мы даже не заметили, как подъехал к нам Герасимов с командиром полка.

— Так вот вы чем развлекаетесь! Вместо того чтобы подробно разобрать свои ошибки в бою, беситесь, как черти.

Командир дивизии был явно не в духе. Таким хмурым и раздраженным мы его еще ни разу не видели.

Я попытался объяснить, что мы только-только вернулись с задания и наши машины еще не готовы к вылету. Но где там — комдив и слушать не хотел.

Наверно, немцы отбомбились по переправе. Неужели это случилось при нашем патрулировании? Теперь севернее Киева несколько переправ. Мы охраняли только одну. В двух районах от нас шел воздушный бой. На свой страх и риск мы попытались было помочь группе истребителей, но земля строго предупредила:

— Назад! Ни на шаг из района патрулирования! Самолетов, и наших и фашистских, было кругом полно. В такой толкучке какой-нибудь ловкач мог проскочить к нашей переправе, а мы и не заметили бы. Хотя и говорят, что, если начальство в гневе, лучше всего молчать, я не выдержал:

— Значит, немцы все же прорвались к нашей переправе?

— А вы что, не видели?

— Нет, как раз в это время мы атаковали противника.

— Почему вы все сразу вышли из боя? Почему не стали драться?

Эти вопросы меня совсем сбили с толку. Я думал, что комдив ругает за то, что мы помогли соседям, а в это время немцы отбомбились по нашей переправе. Оказывается, не так. Поэтому я переспросил:

— Так чью же переправу немцы разбомбили: которую мы прикрывали или соседнюю?

— Ясно, у соседей! — с раздражением ответил Герасимов. — Сразу же, как только вы сбежали из боя.

Я рассказал, как все происходило.

Герасимов вопросительно взглянул на командира полка.

— Это точно. Я сам слышал все команды, — подтвердил Василяка.

Комдив почесал затылок.

— Значит, в этой катавасии кто-то в чем-то не разобрался, — уже спокойно начал было он, но откуда-то взявшаяся собака, нарушая все порядки субординации, непочтительно подала голос. От неожиданности Герасимов вздрогнул и гневно повернулся к командиру полка:

— А-а! На аэродроме псов развели? Может, думаете охотой заняться?

Пока полковник отчитывал майора, мы оделись. Он повернулся к нам и удивился. Секунду постоял молча. Потом хмурое лицо прояснилось, и Николай Семенович примирительно рассмеялся:

— Вот это по-истребительски! Быстро сработали… Все в порядке. — Герасимов оценивающе осмотрел нас и показал рукой на машину: — Садитесь, довезу до самолетов. Сейчас полетите.

— Тут напрямик две минуты пешком, машиной в объезд дольше, — заметил командир полка.

— Ну ладно, — согласился комдив и приказал: — Пускай и Сачков с Выборновым идут в эскадрилью Ворожейкина.

Мы поняли, что предстоит ответственное задание, раз заранее решено, кто полетит. Все подтянулись и приготовились слушать. Герасимов на ходу коротко объяснил наземную обстановку.

За Днепром на одном из участков фронта фашисты атакуют и теснят наши войска. Чтобы остановить врага, туда срочно переправляются подкрепления. Авиация противника рвется к переправам. Нашему полку поставлена задача: прикрыть мост через Днепр у деревни Сухолучье. Напоследок Николай Семенович предупредил:

— Смотрите не прозевайте… — И после небольшой паузы то ли шутя, то ли просто подчеркивая важность задачи, добавил: — Если, не дай бог, немцы разбомбят мост, можете делать переворот у самой земли.

Это означает — врезаться в землю вместе с самолетом. При других обстоятельствах мы бы приняли его слова спокойно. Но в тот момент они прозвучали угрозой. Прежде комдив никогда не подавлял нас властью. Ведь Герасимов такой же летчик, как мы. Сам часто летает в бой, и на тебе.

— Эх, товарищ полковник, зачем же так-то?.. — медленно, с сожалением и укором проговорил Тимонов.

Герасимов порывисто остановился и напряженно, внимательно обвел нас взглядом. Его открытое лицо выражало досаду и недоумение. Мы прямо смотрели на комдива. Он понял, что Тимонов высказал нашу общую обиду, но только спросил:

— Все уяснили задачу?

После дружного ответа полковник, глядя на Тимонова, сказал:

— Гордость — вещь хорошая. Вы правы: плохо, когда под горячую руку подвертывается не то слово.

Герасимов по опыту знал: какие бы ценные указания летчики ни получали от командиров, как бы хорошо они ни изучили свое задание, перед вылетом им необходимо остаться одним и посоветоваться с глазу на глаз. Николай Семенович взглянул на свои ручные часы.

— Сейчас тринадцать двадцать восемь. Через пятнадцать минут вылет, — он обвел рукой небо: — Ни облачка. При такой погоде противник внезапно не нагрянет. Только в воздухе нужно быть не просто летчиком, а настоящим истребителем, хозяином положения. Да что вам говорить! Желаю успеха!

Для уточнения задания нам не требовалось много времени. Мы провели вместе несколько десятков воздушных боев, сбили около сотни вражеских самолетов и с полуслова понимали друг друга.

— Ну как, Миша? — я посмотрел на Сачкова.

— Давайте я пойду с Выборновым в сковывающей группе выше вас.

— Хорошо. Вы будете драться с истребителями, а мы четверкой полетим в ударной.

Договариваться больше не о чем. Все ясно.

Севернее Киева, в междуречье Днепра и Десны, рваными лоскутами темнеют леса. Здесь, на правом крыле фронта, действует несколько общевойсковых армий. Мы летим над Десной, и пока трудно заметить присутствие войск: лес надежно укрывает их. Ближе к Днепру леса редеют, сменяются жидким кустарником и болотами. Теперь хорошо видно, как земля всюду исчерчена нитями дорог и тропинок. По ним колоннами тянутся люди, машины, артиллерия…

Впереди блеснул Днепр. Вот переправа. К ней веером тянутся войска. Перед переправой они сливаются в общий поток, который разрастается вширь, крутится на берегу и, словно собравшись с силами, под собственным напором, на большой скорости устремляется на мост.

Для перехвата противника на больших высотах должна патрулировать группа «Лавочкиных». Ее нет. Странно.

У нас, как и было приказано, высота всего три тысячи метров. А если противник пойдет выше? Мы его не достанем. Тревожусь. С согласия земли набираем высоту.

Южнее нас, в стороне Киева, комариками кружатся самолеты. Там идет бой между истребителями. Вдали, на севере, тоже нет-нет да и блеснут вражеские «птички». Внизу противник атакует наши войска. У нас в зоне пока спокойно. Это еще больше настораживает.

Запрашиваю воздушную обстановку у наземного командного пункта. Узнаю: только что до нашего прихода над переправой был бой с «мессершмиттами». Не к добру. Противник часто прежде чем посылать бомбардировщиков, очищает им путь истребителями.

Летим на запад, что увеличивает обзор в сторону врага.

— Почему далеко уходите? — беспокоится КП.

Земля хочет нас постоянно видеть перед собой. И это понятно. Истребителям нельзя удаляться от Днепра. Вражеские самолеты могут появиться над землей, и их трудно будет заметить. Я понимаю это и хочу подать команду на разворот, но… стоп! В синеве неба вижу стаю самолетов, за ней еще и еще.

Фашистские бомбардировщики летят растянутой колонной из трех групп. Над ними «фоккеры». То, чего я больше всего опасался, случилось — противник оказался выше нас. С надеждой гляжу на восток, откуда должны прибыть наши истребители. Там никого. Произошло что-то непредвиденное. Значит, мы одни, не имея ни тактического, ни численного преимущества, должны суметь отразить налет «юнкерсов».

Невольно в голове промелькнула фраза Герасимова, на которую мы обиделись: «Если немцы разбомбят переправу, можете делать переворот у самой земли». Теперь мне эти слова уже не кажутся чересчур резкими. Увидев, что делается на Днепре, я понял, как важно сейчас не дать туда упасть ни одной фашистской бомбе. Если враг уничтожит мост, с какими глазами мы прилетим на свой аэродром? Нам, живым, перед мертвыми не будет никаких оправданий.

В бою бывают моменты, когда задачу нужно выполнить любой ценой. Но от Герасимова таких слов мы раньше никогда не слышали. Он прекрасно понимал, что такое воздушный бой. В нем погибнуть легче, чем победить, — и призывал всегда к победе.

Мы видели всякое, в каких только переделках не бывали, но в таких невыгодных условиях оказались впервые. Спокойствие! Но разве в такие секунды можно быть спокойным? Ясность мысли — вот что нужно. И очевидно потому, что в минуты опасности жизнь не терпит ни слабости, ни лишней чувствительности, я весь сосредоточиваюсь только на одном.

Главное сейчас — набрать высоту: без нее нельзя достать «юнкерсов». И старательно жму на рычаг мощности мотора, хотя он уже и без того работает на полную силу.

Чувствую, как бурно колотится сердце. Кажется, от его ударов трясется самолет и мотор дает перебои. Гляжу на товарищей. Сачков с Выборновым уже сумели забраться намного выше, чем наша четверка. Это уже неплохо. Им высота необходима: они будут прикрывать действия нашей ударной группы. Тимонов идет со мной, в стороне — Кустов и Лазарев. Никто ни слова. Все, как бы экономя силы, молча приготовились к жестокой неравной схватке.

— Почему не возвращаетесь? — гремит раздраженный голос с наземного КП.

Понимаю: земля еще не видит надвигающейся опасности. Спешу предупредить:

— Пошли на перехват Ю-87.

Голос земли уже другой, одобряющий:

— Вас поняли. Действуйте!

На встречных курсах сближаемся быстро. «Фоккеры» неторопливо отходят от «юнкерсов» в сторону солнца, маскируясь в его лучах, как бы специально подставляя свои бомбардировщики под наш удар. Тактика фашистских истребителей понятна. Они думают, мы будем атаковать «юнкерсов» в лоб. Этого делать нельзя. Впереди у бомбардировщиков мощное вооружение, и огонь их группы будет сильнее нашего, поэтому «фоккеры» и дают нам свободно идти на лобовую атаку.

Ю-87 уже близко — вот они! Немедленно решить, как их разбить! И тут я окончательно убеждаюсь, что при встрече мы окажемся ниже их. Нужно набрать высоту, но тогда мы вряд ли сумеем атаковать раньше, чем они достигнут переправы. От таких мыслей пробирает озноб и рождается нетерпение, хочется приподнять нос своего «яка» и атаковать прямо в лоб. А потом? Потом мы проскочим их и уже не в силах будем догнать до бомбометания. Опасно! Мы должны действовать только наверняка.

Отказавшись от встречной атаки, разворачиваемся назад и летим с немцами параллельным курсом. Нужное решение для атаки пока не созрело. А может, его и нет? Бывают же безвыходные положения, когда победы достичь невозможно. Блажь! Это оттого, что приходится выжидать. Фронтовая аксиома — в воздушном бою нужно нападать первым. Но сейчас я чувствую, что это правило для нас вредно. Нужно подождать, а ждать страшно: с каждой секундой враг приближается к переправе.

С КП кричат:

— Почему не атакуете?

— Так нужно, — бросаю в ответ. Опека земли раздражает.

Бомбардировщики летят, как на параде, красиво и грозно. От их спокойствия вкрадывается какая-то предательская неуверенность. Но вот я вижу, как пулеметы стрелков метнулись в нашу сторону и наиболее нетерпеливые начали стрелять. Белые нити трасс тают, не достигнув нас. Нервничают. Но нам нельзя нервничать. Сдерживаю себя от любого неосторожного движения. Мне пока ясно, чего хотят «юнкерсы», — они летят на переправу. А почему «фоккеры», как и мы, не спешат с нападением? Ах, вот в чем дело! Им выгодно подловить нас, когда мы пойдем в атаку на бомбардировщиков. С высоты они моментально проглотят нас, а уклониться от атаки — значит потерять время и дать бомбардировщикам прицельно сбросить бомбы. Дальше ждать нельзя. Остается один выход — спровоцировать фашистских истребителей. Передаю Кустову:

— Чуть подойдем к «юнкерсам». Только пока не атаковать. Жди команды! Тебе — вторая группа, мне с Тимохой — первая.

— Понятно! — отрывисто отвечает Игорь. — А кому третья?

— Это потом!

Едва мы подвернули к «юнкерсам», как фашистские истребители бросились на нас. Сачков с Выборновым, выполняя свою задачу, пытаются их задержать, но им это явно не под силу. Вражеские летчики — опытные пилоты и хорошо разбираются что к чему. Только пара их остается с Сачковым, а четверка устремляется на нас. Их восемь. А где же еще пара? Она наверху, готовая в любую секунду прийти на помощь своим. Противник хорошо продумал маневр: на каждый наш истребитель послал одного своего, держа два в резерве.

«Фоккеры» явно хотят драться только на вертикальном маневре. Им, имеющим и скорость и высоту, это очень выгодно. Ну и пусть, мешать им не надо. Мы будем вести бой только на виражах, и нам не страшна никакая вражеская вертикаль. Самое большое преимущество «яка» в бою — вираж.

Четыре фашистских истребителя сближаются с нами. Они намереваются атаковать нас одновременно. Разумно. Мы и это используем. Только не спешить. Выход из-под ударов «фоккеров» должен быть для нас началом атаки по «юнкерсам». Успех в расчете маневра: опоздаем — сами попадем под огонь вражеских истребителей, поторопимся — они успеют довернуть и атаковать нас при сближении с бомбардировщиками. При любой нашей ошибке не прорвемся к «юнкерсам».

Бросаю взгляд вверх. Там Сачков дерется с парой «фоккеров». Два других вражеских истребителя, прячась в лучах солнца, парят над нами, выслеживая себе жертву. Они могут кого-то из нас подловить. Нужны очень точный расчет и осторожность. Четверка «фоккеров», разогнавшись на снижении, уже берет нашу четверку в прицел. Пора!

— Атакуем! — передаю Кустову. И, круто выворачиваясь из-под удара «фоккера», ныряю под головную группу «юнкерсов», а Кустов — под вторую. Вражеские истребители, разогнав большую скорость, не могут на развороте угнаться за нами. Они отстали. Это нам и надо.

Словно под крышей, очутился я под плотным строем бомбардировщиков. Кресты, черные большие кресты уставились на меня. Пропало солнце. Стало как-то темно и холодно. Неубирающиеся ноги фашистских бомбардировщиков зловеще шевелятся над головой, будто хотят схватить меня своими клешнями. Я очень близко от них. Скорость у нас одинакова, и мне кажется, что «як» застыл на месте. Теперь-то нужно торопиться. Чуть поднимаю нос истребителя и упираю его прямо в мотор «юнкерса». Посылаю очередь. Огонь хлестнул по гитлеровскому флагману. Из него посыпались куски. Он шарахается влево и бьет крылом соседа… Но что такое? На меня сыплется что-то черное, хвостатое… Бомбы! Скорей отсюда! И я, не успев испугаться, без промедления толкаю «як» вниз и в сторону. Черные тела бомб пролетают у крыла моей машины. Пронесло!

Секунда, чтобы осмотреться.

Ведущая девятка бомбардировщиков противника, освободившись от груза и потеряв строй, легко и быстро разворачивается назад. Вторую группу «юнкерсов» разгоняют Кустов с Лазаревым. И только третья летит в прежнем порядке. Теперь мы ее наверняка разобьем. Тимонов, прикрывая меня, схватился с двумя «фоккерами». Он не отпускает их от себя. Такая «игра» долго продолжаться не может. Ему очень трудно вести бой против двоих. Нужно помочь. А как с третьей группой «юнкерсов»? Можно повременить: она еще сравнительно далеко.

Заметив, что я приближаюсь, «фоккеры» оставили Тимонова в покое, уйдя вверх, в лучи солнца. Мы с Тимохой снова вместе. Надолго ли?

Я вижу, как взмывшие вверх гитлеровские истребители, словно отряхиваясь от неудачного боя, перекладывают машины с крыла на крыло, выбирая момент, чтобы свалиться на нас. Пока они опомнятся, немедленно устремляемся к третьей группе «юнкерсов». И тут я заметил на подходе четвертую стаю бомбардировщиков. Она летит намного ниже первых трех, очевидно рассчитывая в сумятице боя проскочить незамеченной к переправе. Ловко придумано!

В это же время пара «фоккеров», до сих пор находившаяся в резерве, рванулась на Кустова и Лазарева. Они, занятые боем, могут не заметить этого, а «фоккеры», видать по всему, мастера — не промахнутся. Первая мысль: идти на помощь товарищам. Но как быть с четвертой и третьей группами «юнкерсов»?

На меня дохнуло какое-то бессилие и усталость. Но только на миг. Я вспомнил про Сачкова с Выборновым. Может, их послать на бомбардировщиков? Но они оба уже обволоклись целым роем «фоккеров». Очевидно, к противнику подоспели новые истребители и Сачков с Выборновым приняли их на себя. Эта пара твердо знает свое дело.

Переменившаяся обстановка требовала нового мгновенного решения. И оно пришло. Когда человек увлечен боем, и не просто боем, а стремлением победить, у него мысль работает до того направленно, что один взгляд — и сразу готовы оценка обстановки и новый замысел боя.

В моменты наивысшего напряжения руки и ноги опережают мысль, вступает в силу интуиция, выработанная в боях и ставшая как бы рефлексом. В воздушных схватках голова, мышцы работают по особым законам. Не успев даже передать Тимонову, чтобы он один отразил удар четвертой стаи «юнкерсов», и предупредить Кустова об опасности, лечу на выручку.

Мне хорошо видно, как Кустов сблизился с бомбардировщиками, которые все еще пытаются прорваться к Днепру, и в упор стреляет по ним. В то же время желтый нос вражеского истребителя подворачивается к Кустову. Неужели опоздаю?

Нужно упредить! От громадной перегрузки на повороте потемнело в глазах, но с полным усилием продолжаю вращать самолет, рассчитывая оказаться сзади фашиста. Наконец в глазах светлеет. Передо мной «фоккер», а перед ним Кустов. Дальше горящий «юнкерс».

Стрелять! Скорее стрелять!.. Огонь, дым окутывают неприятельский истребитель. Из машины Кустова тоже выскочили искры и черный дым. Игорь как бы прыжком отскакивает в сторону и круто снижается. Успел-таки «фоккер» подбить его!

Где Лазарев? Он должен сейчас прикрыть своего ведущего, а то Игоря добьют вражеские истребители. Но Сергей, связанный «фоккерами», не может.

Кустов, поняв обстановку, передает:

— Меня охранять не надо: я один выйду из боя, а вы деритесь.

Как быть с третьей группой «юнкерсов», которую я думал разбить вместе с парой Кустова, а потом прийти на помощь Тимонову и завершить разгром бомбардировщиков?

Третья группа оказалась так близко от переправы, что без оглядки бросаюсь на нее. Все девять самолетов точно слились между собой в одну глыбу металла, грозно приближаясь к Днепру. А вдруг меня сзади уже атакуют? Кто тогда помешает «юнкерсам» отбомбиться?

Лихорадочно озираюсь. Около меня никого. Только в стороне вихрятся клубки истребителей. Это, наверно, все еще продолжают держать боем противника Сачков с Выборновым. Вижу, как Тимонов удачно подбирается к четвертой группе бомбардировщиков, плывущей у самой земли.

Мне сейчас тоже никто не помешает расправиться с третьей стаей «юнкерсов». А она, пока оглядывался, оказалась прямо над моей головой, и я, притормаживая истребитель, сбавил мощность мотора и упер нос «яка» прямо в правое крыло строя.

Момент — и в прицеле задний самолет. Его так удачно прошили снаряды и пули, что он сразу, пылая, закувыркался вниз.

Не теряя времени, бью по второму, третьему, четвертому. Вижу, как остальные рассыпаются в стороны. Вот только один почему-то замешкался. Небольшой доворот — и «юнкерс», пытаясь выскользнуть из прицела, несется вниз. Но разве может уйти от истребителя такая неуклюжая махина? Оружие бьет безотказно. Сейчас полосну!..

Чувствую, что меня охватил азарт боя. Опасно: можно зарваться. Сдерживаю себя от новой атаки и, защищаясь от возможного нападения, швыряю «як» вверх.

Небо очистилось от вражеских истребителей, а все «юнкерсы», снижаясь, поодиночке уходят домой. Переправа спокойно работает. Тимонов разбил четвертую стаю «юнкерсов», попытавшуюся было прорваться к Днепру на небольшой высоте. На земле пылает множество костров. По ярко-красному цвету с траурной окантовкой легко догадаться, что это горят сбитые самолеты: от бензина всегда идет черный дым. А где же «фоккеры» и «яки»? Их в воздухе не видно.

Азарт боя проходит. Задача выполнена. Но я пока не знаю, какой ценой. Успокаиваю себя тем, что мы вынуждены были вести бой парами, а потом и в одиночку. Фактически каждый действовал самостоятельно, вдали друг от друга — все далеко разбрелись в небе, потому никого и не вижу. Теперь пора собираться и идти на аэродром.

Передаю, чтобы все шли на переправу. В небе по-прежнему никого. Но нет, один «як» мчится ко мне. Я тоже устремляюсь ему навстречу. Настроение сразу поднялось. Взволнованные боем, мы никак не можем сблизиться, чтобы узнать друг друга по номерам машин. А что у нас есть радио, оба забыли. Наконец я увидел номер, но зачем-то спрашиваю:

— Миша, ты?

— Я, Васильич, я! — бодро отвечает Сачков.

Но что такое? Сзади Миши «фоккер». А радость все еще прочно баюкает меня в своих объятиях. Инстинкт спит, и я не успеваю послать самолет на выручку товарища. Странная оторопь сковывает меня. Секунда промедления, замешательства.

«Скорей!» — командую себе. И только тут, словно проснувшись от спячки, я бросаюсь на противника. В этот миг передо мной сверкнул огонь. Всеми клетками тела почувствовал, как по мне резанула меткая очередь вражеского истребителя. От дробных ударов самолет как бы охнул и судорожно затрясся. Обожгло глаза. Я ослеплен и ничего не вижу. Но натренированные руки резко крутят машину, предохраняя от новых вражеских атак.

Ни испуга, ни страха я сначала не испытывал. Досада рвала душу. Только какая-то секунда ликования, и на тебе!

Что с глазами? Ослеп? Сейчас это — смерть. Нельзя сдаваться! Пока действуют руки и ноги, нужно бороться. И я левой рукой, рукой не управляющей самолетом, срываю очки и бросаю их за борт (для лучшего обзора я летал с открытым фонарем). Протираю глаза…

Появился свет! Я вижу землю, солнце. Самолет послушен рулям. Только мотор болезненно хрипит. В небе никого. Однако оно все равно кажется враждебным.

Домой! А переправа?

Земля разрешила идти на аэродром. На пути я встретил группу «лавочкиных». Она на большой высоте летела в наш район прикрытия. Эх, если бы пораньше!

У машины не вышла правая нога шасси. Сажусь на одно колесо. Неприятно.

Самолет, коснувшись земли, устойчиво побежал. В конце пробега начал плавно крениться и, черкнув крылом по земле, мягко развернулся и встал на левой ноге.

Ко мне бегут люди, на полной скорости мчится санитарная машина, но я не спешу вылезти из кабины. С грустью оглядываю иссеченный истребитель. В голове вихрятся горькие мысли.

За три месяца боев меня подбивают уже третий раз. Не много ли? Первый раз пострадал от бомбардировщиков. Я на них напал сверху, а нужно было снизу. Второй раз меня при посадке атаковал истребитель противника. Отделался ранением. И вот теперь. Этого могло не случиться, если бы постоянно быть настороже. Воздушный бой ревнив, и чуть засмотришься в сторону — мстит.

Мне пришлось воевать на Халхин-Голе в 1939 году, на финской войне в 1940-м, второй год воюю с фашистами. Сделана не одна сотня боевых вылетов. Казалось, можно было бы научиться предугадывать беду. И все же враг подловил меня, как новичка. Почему? Да потому, что в человеке больше мирного, добродушного, чем воинственного.

Война противна природе человека. Человек устает от постоянного ожидания опасности. Притупляется острота, настороженность. Впрочем, к чему оправдания?

Промах есть промах. В бою ничто безнаказанно не проходит. Такова действительность. Требовательность и еще раз требовательность. Тогда меньше будет крови. Об этом нужно поговорить с товарищами.

Первым прыгнул мне на крыло Миша Сачков:

— Ну как, цел?

— Цел. А ты?

— Только самолет здорово пострадал. — Быстрые глаза Миши шныряют по моей машине. — Тебя тоже «фоккер» крепко прихватил. Я только его заметил и хотел выбить, но тут откуда-то взялся второй — и как дал по мне! Аж мотор захлебнулся.

— Прозевали.

— Да-а, — сокрушался Сачков. — И надо же…

Можно только удивляться тому, что произошло. Оба видели друг у друга сзади вражеские истребители и могли бы взаимно защититься, а вот не сумели. Очевидно, и рефлексы при некоторых обстоятельствах имеют инерцию и способны опаздывать.

— А как с остальными? — спросил я.

— От Кустова уже пришла телеграмма. Плюхнулся где-то на передовой, машина разбита, а сам — ни царапины. Остальные все возвратились.

— Невредимы?

— Да, только в самолете Тимонова несколько пробоин. Но это ерунда: на час работы технику.

— Значит, бой провели неплохо.

— Безусловно, — подтвердил Сачков.

Миша смеется. Глядя на него, я тоже улыбаюсь. Смех — лучшая разрядка напряжения. Может быть, со стороны это выглядит странным, но для нас это физическая потребность.

Техники, окружив раненый самолет, осматривают пробоины. Мое внимание привлекли три отверстия от бронебойных снарядов в кабине. Сачков садится в машину, и мы с ним исследуем, как эти снаряды могли миновать меня. Они прошили кабину прямо там, где я сидел. Один из них просто должен был продырявить мне голову. Становится жутко. Я чувствую, как спазма сдавливает грудь. Чувство страха только теперь, на земле, когда опасность миновала, охватывает меня.

Сачков показал на мою правую бровь:

— Во, где снаряд прошел! Даже подпалил.

Машинально щупаю. Да, подпалил. Еще бы несколько миллиметров, стоило бы чуть податься вперед…

Миша уловил мое настроение:

— Да брось ты, все прошло.

От слов товарища на душе становится легче. Из лесу выбежал Варвар. С радостным визгом закружился передо мной.

— Что, соскучился?

Он в ответ протянул лапу.

Собрались летчики. Итог боя — девять вражеских самолетов уничтожено и три подбито. Успех объясняем правильными тактическими приемами, особенно умелым использованием виражей и летными преимуществами «яков»… Никто ни словом не обмолвился о главном — боевой спайке. Дружба для нас стала такой же потребностью, как воздух. Поэтому среди нас нет слабых. Совместная борьба делает всех сильными.

В бою у нас особенно отличился Тимонов. Командир полка крепко пожал ему руку.

— На средних высотах «як» — хозяин, здесь грех не бить фашистов, — словно оправдываясь, сказал Тимонов. — Если бы на него поставить высотный мотор, как на «лавочкиных», то он не уступал бы «фоккеру» и на шести — восьми километрах. Наш «як» стал бы «королем воздуха».

— Тогда он прогадал бы в скорости на малых и средних высотах, — заметил я. — А ведь почти все бои идут на этих высотах.

— Может быть, — согласился Тимонов. — Но почему тогда мы не взаимодействуем с «лавочкиными»? Как было бы хорошо — они на самой верхотуре, а мы ниже. Тогда «мессерам» и «фоккерам» нигде бы не было жизни.

— Сегодня вот должны были взаимодействовать, но что-то не получилось: «лавочкины» не пришли.

— Они были перенацелены в другой район, — сказал майор Василяка и, к нашему удивлению, недовольно заметил: — Вы давайте говорите о своих делах, а что да почему, и без вас разберутся. — Посоветовав поскорее заканчивать разбор, а то, мол, обед остынет, он поспешил уйти.

Обсудив бой, мы пошли в столовую. Тимонов вдруг как-то важно и торжественно проговорил:

— Сегодня у меня десятая победа.

Николаю не свойствен такой тон. Он всегда сдержан в проявлении чувств и не допускает никакого красования. А потом, мы только что поздравили его с успешным боем: он один разбил самую большую группу «юнкерсов». Я с удивлением посмотрел на Тимонова и тут сразу все понял.

Когда-то у нас был разговор о вступлении в партию. Тогда он сказал: «Рано еще. На фронте это нужно заслужить. Вот собью десять фашистских самолетов — подам заявление».

— Нужна рекомендация?

— Да.

— Давно тебе, Тимоха, пора быть в партии, — заметил парторг эскадрильи старший лейтенант Георгий Скрябин.

— Политически еще не был достаточно подкован. Теперь устав, программу назубок выучил. Любой вопрос задавай!

— Экзамен ты давно уже сдал, — заметил парторг. — Твоя политическая зрелость нам известна. Она определяется не столько начитанностью, грамотностью, сколько делами.

— Теперь у нас в полку, кажется, старые летчики все будут коммунистами?: — поинтересовался Лазарев.

— Все, — подтвердил Скрябин. — И техники тоже. Машина с обедом стояла под старой сосной. Стол и две скамейки — вот все оборудование аэродромной столовой. За столом сидели майор Василяка и незнакомый капитан. К нам сразу же подошла официантка:

— На первое — борщ со свининой и лапша, а второе — шашлык и котлеты. — Как девушка ни бодрилась, на ее лице был написан тревожный вопрос. Клава беспокоилась, что среди нас нет Кустова.

В воздух машину выпускает непосредственно техник, но готовят ее к полету множество людей. Говорят, в авиации на одного летчика приходится до тридцати — сорока разных «земных» специалистов. Само собой разумеется, успех летчика — их успех, неудача — их неудача. Все они в той или иной мере участвуют в подготовке полета.

Первый человек, Встречающий летчика в начале рабочего дня, — официантка. И часто от того, каким тоном предложит она завтрак, зависит аппетит и, может быть, настроение на весь день. К счастью, в авиации, редко встречаются официантки с наждачной душой. Командиры тыла умеют подбирать работниц в столовые.

Утром у Кустова не было аппетита, и он не стал есть гуляш. Клава спокойно убрала тарелку и принесла ему котлеты.

— Игорек, теперь-то уж вы поешьте, — попросила девушка. — Это я специально для вас оставила, на случай если не понравится гуляш.

— Клавочка, дорогая, не хочу.

— Игорь, ну как же так без завтрака? А потом, — девушка чуть смутилась, — вы меня обидите.

И вот Кустова нет. Девушка встревожена, но, видимо, в присутствии старших командиров стесняется спросить о нем. Прихожу ей на помощь:

— Нужно обед Игорю оставить на аэродроме. Он сел на вынужденную. Скоро должен приехать.

Василяка хотя и слушал наш разбор вылета, но снова начал разговор о бое. Его интересовали детали, особенно как меня и Сачкова подловили «фоккеры».

— Глупо получилось, — Сачков беспощадно ругал себя. — Совершенно напрасно могли погибнуть.

Незнакомый капитан, до сих пор молчавший, вмешался в нашу беседу:

— В справедливой войне не бывает глупых жертв и не может быть напрасно пролитой крови.

— Какая чепуха! — удивленно глядя на капитана, заявил Тимонов. — Так можно оправдать все свои ошибки, а нам нужно воевать, и воевать возможно меньшей кровью.

— Да, но вы упомянули про какие-то глупые жертвы. Что вы имели в виду?

— Вы, товарищ капитан, странно рассуждаете, — поддержал я Тимонова. — Зачем такие вопросы? Если сейчас прилетит пара «фоккеров», начнет штурмовать аэродром, а вы не спрячетесь в щель и из-за вашей «храбрости» в вас влетит пулька, разве это будет не глупая жертва?

— Так-то это так, — согласился капитан. — Но это же частный случай.

— Так перенесите этот частный случай на полк, дивизию… — подхватил Тимонов. — И вам станет ясно, какие могут быть глупые жертвы. На ошибках мы должны учиться. Так нам советует партия.

Незнакомый капитан с уважением посмотрел на Тимонова:

— Правильно.

Внимание привлекла восьмерка «яков», спокойным, красивым строем возвращающаяся с задания.

— По всему видно, боя не было, — заключил Василяка, глядя в небо.

После обеда командир полка отозвал меня в сторону:

— Помнишь, когда был сбит Тимонов, он четыре дня лечился у танкистов? — спросил Василяка. — Теперь этот капитан интересуется: так ли это? Не был ли Тимонов у немцев, да скрыл…

— Не верить Тимохе?! Да это просто уму непостижимо! — Я не мог сдержать гнева.

— Что ж поделать, Тимонов ведь никакой бумажки не привез, что находился у танкистов. Даже номер части не запомнил. Но ничего страшного нет. Капитан — парень неплохой. Он, кажется, разобрался, что тут произошло недоразумение. Но все-таки в удобный момент ты поговори с Тимохой, не помешает. Он к тебе всех ближе.

— Хорошо, — пообещал я и хотел было идти в эскадрилью, но Василяка задержал:

— Еще дело есть. — В голосе командира чувствовалась какая-то нерешительность. — Хочу посоветовать: будь осторожнее. А то обвинят тебя в восхвалении вражеской техники.

Я только тогда понял, почему Василяка так резко закончил разбор боя.

— Так это же каждый летчик должен знать назубок, — не вытерпел я. — Наш «як» на больших высотах уступает в скорости «фоккеру» и «мессершмитту». На основе этих данных мы строим свою тактику.

— Согласен. Но ты слыхал про летчика-испытателя Фролова? Мы с ним воевали на Калининском фронте в третьей воздушной армии.

Виктор Иванович Фролов, как летчик-испытатель, летал на многих иностранных самолетах, в том числе и на немецком истребителе «мессершмитте». В начале войны ушел на фронт. Воевал мастерски.

— Так вот, — продолжал Василяка, — его арестовали только за то, что он рассказал летчикам о преимуществах «мессершмитта» перед ЛаГГ-3, на которых мы тогда летали. Обвинили в преклонении перед фашистской техникой. Хорошо, что нашлись добрые люди, выручили… Уразумел?..

Я знал нашего командира. Смелый в воздухе, он был подчас излишне осторожен на земле. Со мной он говорил по-дружески, от души. И все же после разговора с ним на сердце остался горький осадок.

После трудного боя и сытного обеда летчики эскадрильи дремали на солнце около моего «яка». У Тимонова, очевидно, зябла поврежденная поясница, и он закутал ее самолетным чехлом. Осторожно, чтобы не помешать отдыху товарищей, я лег с ними.

Беспокойные мысли не давали забыться. Расспрашивать Тимонова, не был ли он у немцев, значит, сомневаться не только в лучшем друге, но и в самом себе. Нет, пусть Тимоха ничего не знает. Это лучше и для него.и для дела. Зачем из-за бредовой подозрительности расстраивать такого ясного и чистого душой человека?

Сила истребителя в огне и маневре, иначе говоря, в атаке. Главное же — огонь, ему подчинен маневр. Как бы хорошо летчик ни владел самолетом, если он не научился метко стрелять, он не истребитель.

Стрельба — заключительный аккорд любой атаки, ее венец. В этот момент летчик должен замереть и сосредоточиться только на прицеливании.

Сосредоточиться! Только сказать легко, а попробуй-ка сосредоточиться в воздушном бою, когда вокруг рыскают враги и могут именно этим моментом воспользоваться, чтобы уничтожить тебя. Сколько так погибло летчиков!

Никогда истребителю так не нужно самообладание, как при стрельбе. Недаром есть летчики (участники многих боев), не имеющие ни одной личной победы. На их счету есть коллективно сбитые вражеские самолеты, а вот лично — нет. Почему? Может, не выдавалось возможности самому расстрелять врага? Бывает. Но очень и очень редко.

Когда идет воздушный бой, в небе почти всегда бывает много вражеских самолетов — только бей. Но для этого нужно обязательно рискнуть. И, рискуя, сохранить трезвый ум: при атаке необходим математический расчет и уверенные, точные движения. В этот момент нельзя оглянуться и посмотреть, не наводятся ли тебе в спину пушки и пулеметы, нельзя даже вздохнуть, чтоб не дрогнула рука.

У некоторых на это не хватает самообладания. Они плохо прицеливаются и открывают огонь с большой дистанции. Их очереди, как правило, не находят цели. В лучшем случае они могут подбить самолет, а чтобы его уничтожить, нужна еще атака. Обычно такого подранка добивают другие. Так получаются групповые сбитые самолеты.

Мастера воздушного боя идут в атаку с мыслью непременно сбить вражеский самолет. Они все для этого рассчитали. И вот маневр, прицеливание! Как хочется в этот момент оглянуться! Но нельзя: враг садится на мушку. При этом требуется ювелирная точность. Наконец самолет в прицеле. Нажатие на кнопки управления оружием… И вместо разящей струи огня — молчание. Каково?

Это случилось сегодня у Тимонова — из-за ошибки механика отказало оружие. После посадки у летчика от негодования дрожали губы и зло сверкали глаза.

Тимонов на фронте более года. Четыре раза его подбивали в боях. Он устал, стал нервным, раздражительным. Все же Тимоха не вылил свой гнев на непосредственного виновника происшествия. Механик двое суток не спал: ездил на передовую за самолетом, совершившим вынужденную посадку. По возвращении ему срочно было приказано готовить самолет к вылету. Он поспешил.

— Повесить меня мало, — корил себя механик, подавленный своей оплошностью.

— Помолчи, — тихо сказал ему Тимонов. — Видать, мало у тебя силенок. Не надо бы тебя после двух бессонных ночей заставлять работать. Понадеялись, а ты подвел. Когда чувствуешь, тяжело, скажи, товарищи помогут. Учти, все устали, но работать надо как следует. Понятно?

Механик несколько секунд стоял в растерянности. Он ждал другого. Потом, словно в него влили новые силы, отчеканил:

— Все ясно, товарищ командир! Расшибусь, а такого больше не допущу!

Тимонов одобряюще улыбнулся:

— Давай жми! Только расшибаться не надо. Иногда приходится наблюдать, когда чем-нибудь расстроенный человек (чаще всего из-за пустяка) безудержно горячится, ругается, угрожает и так свирепствует, что, кажется, готов сжить со света виновника своего волнения.

«Нервы поистрепались», — можно услышать в оправдание «творца грома и молнии». На самом деле такие вспышки — просто распущенность человека, не умеющего владеть собой. Для него своя персона дороже всего. Вместо того чтобы набраться терпения и по-деловому разобрать ошибку, он руганью успокаивает себя. Некоторые даже под эту ругань, которую образно называют «распеканием», подводят теоретическую базу. Если, мол, покрепче «вправить мозги», то люди и работать будут лучше.

Такие методы воспитания только унижают человеческое достоинство, и у подчиненного подчас просто опускаются руки.

— Ну, Тимоха, ты настоящий Макаренко, — заметил Кустов. — Я на твоем месте, пожалуй, не выдержал бы, вскипел!

— Психануть — дело не хитрое, — с грустью ответил Тимонов. — Что толку-то?

— Но механика наказать все-таки надо. Так оставлять нельзя, — обратился Лазарев ко мне. — Тут Тимохиных прав мало. Необходимо вмешаться вам или командиру полка.

— По-моему, все уже решено, — поддержал я Тимонова.

— Как так решено? — удивился Лазарев. — Мы воюем, а техники сидят на земле. Им не нужно давать никакого спуска! Наказать нужно хотя бы для того, чтобы не было повадно другим. Лучше будут работать!

Конечно, можно было бы просто запретить Лазареву обсуждать решение Тимонова, одобренное мной, командиром эскадрильи. Но назрела необходимость поговорить.

Формально Лазарев прав: каждый провинившийся должен нести ответственность. Но разве всегда полезно наказание?

У нас в полку все инженеры, техники и младшие специалисты работали не только с полным напряжением, на какое способен человек, но и часто сверх сил. Лазарев не хотел этого понять.

Раньше Лазарев не отличался ни строгостью, ни требовательностью. У него с подчиненными были чрезмерно приятельские отношения. После того как его сбили, Лазарев изменился. После несчастья люди обычно делаются внимательнее к другим. А Лазарев замкнулся, стал обидчив и резок до грубости. К «земным» людям проскальзывало неуважение и отсюда: «Мы воюем, а техники сидят на земле. Им не нужно давать никакого спуска». Это мешало в работе. Об этом мы с ним уже говорили, но, видимо, до него не дошло.

— Так, значит, ты сторонник наказания? — спросил я.

— Да.

— Отдать под суд, так, что ли?

— Зачем под суд? Хватит ареста суток на пять.

Мы отошли от самолетов и сели. В дружеской беседе Лазарев смягчился, но все же продолжал отстаивать свое мнение. Пришлось ему напомнить, что он не так давно поплатился в бою из-за своей ошибки.

— Меня тогда противник наказал. Я за свою оплошность кровью расплатился.

— По-твоему, за любую ошибку все должны жестоко расплачиваться? — спросил Кустов.

— Что вы на меня напали? Не я же виноват в срыве стрельбы. — Сергей, сдаваясь, натянуто улыбнулся. — Пускай Тимоха сам решает. Я тут ни при чем.

— Я считаю, — сказал Тимонов, — для нас всех сознание собственной вины — самое действенное наказание. Механик здорово переживает. Зачем же зря трепать ему нервы? Ошибиться каждый может. Да и ты сам, Сережа, когда летали еще из Прилук, раз так увлекся погоней за «мессершмиттом», что оставил нас, хотя нам было очень жарко. Тебя же за это только пожурили. Забыл?

— Помню такое дело. Уж очень я хорошо тогда присосался к «мессу». Жалко было его упускать.

Беседуя, мы незаметно переключились на разбор воздушной стрельбы.

— Вообще говоря, ты, Тимоха, овладел стрельбой на «пять», — сказал Лазарев. — Особенно ловко ты приспособился сзади подходить к вражеским самолетам при атаке, ну прямо-таки впритык. Я так не могу. Я даже, грешник, позавидовал, когда ты раз у меня на глазах классически снял «лапотника». Короткая очередь — и он, как бочка с порохом, взорвался.

— Тут нужно приноровиться и обязательно учитывать высоту. Чем выше, тем труднее определить расстояние до самолета. Даже цвет его меняется. Если все точно рассчитать, можно любого противника сбить одной короткой очередью.

— Правильно, Тимоха! — подтвердил подошедший к нам начальник воздушно-стрелковой службы полка капитан Рогачев. — Самолет можно завалить не только одной очередью, но даже одним снарядом.

— Это случайность, — заметил Лазарев.

— Нет, — не согласился Василий Иванович, подсаживаясь к нам. — В первую мировую войну французский летчик Рэне Фонк имел больше сотни личных побед. Он летал с однозарядной тридцатисемимиллиметровой пушкой. Выстрел — и самолет противника рассыпался. Маневр и расчет. Его называли «воздушным математиком».

— А наш русский летчик Крутень в первую мировую войну? — напомнил Кустов. — Я о нем еще в детстве читал. Он одной очередью, тремя — пятью патронами, сбивал самолет. А Горовец? — Игорь вопросительно взглянул на Рогачева. — О его методе стрельбы что-нибудь известно?

— Пока ничего.

— Скорее всего, он подошел сзади к «юнкерсам», уравнял свою скорость с противником и давай чесать, — предположил Тимонов.

— Очевидно, так, — подтвердил Рогачев. — Если бы он после каждой атаки отваливал от бомбардировщиков, то ему потребовалось бы для девяти атак не меньше пятнадцати — двадцати минут. За это время противник успел бы несколько раз отбомбиться.

Разбирая свои воздушные бои, мы пришли к единому мнению, что до сих пор еще не все научились хорошо стрелять. Вспомнили, как кое-кто из нас засомневался, когда впервые мы услыхали, что Александр Горовец в одном бою уничтожил девять фашистских бомбардировщиков. Хватит ли на истребителе боеприпасов на столько самолетов? Теперь сами давно уже убедились, что вполне хватит. Только нужно уметь метко стрелять.

К сожалению, опыт Горовца — этого непревзойденного мастера воздушной стрельбы — до сих пор нигде не описан. Очевидно, обстановка на фронте тогда не позволила подробно вникнуть во все тонкости последнего его боя. Так иногда в напряженных делах войны остаются неизученными великие подвиги отдельных людей, заслуживающие специальных исследований наряду с выдающимися событиями военной истории.

Раз на раз не приходится. В следующий вылет мы потерпели неудачу. Вернулись мрачные.

— Никто из нас не виноват, — успокаивал командир полка. — Я получил приказание на взлет, когда бомбардировщики были уже над фронтом.

Но слова его не могли утешить. Мы только что видели перепаханные фашистскими бомбами позиции наших войск. Невольно думалось о раненых и убитых.

— Минут на пять раньше, и «юнкерсов» мы бы отогнали, — продолжил командир.

— Да, минут бы пять, — отозвался Лазарев и с раздражением отшвырнул подбежавшую к нему собаку.

— Чем она тебе помешала? — Тимонов недоволен. Лазарев подозвал Варвара и начал его ласково гладить.

— Обидел и самому жалко, — заметил Василяка.

— Собака ведь неразумное существо.

— Ну вот что, — повеселевшим голосом сказал командир. — Хотя сегодня мы, истребители, ничего хорошего не сделали, зато наземные войска здесь, севернее Киева, добились успеха. — Майор предложил вынуть из планшетов полетные карты. Мы на них отметили новые кусочки освобожденной земли на правом берегу Днепра. Все плацдармы значительно расширились.

— Это хорошо! — Тимонов старательно прочертил на карте новую красную линию. — А как дела южнее Киева?

— Да, как? — подхватили летчики. Нам был хорошо знаком этот район: мы воевали там полмесяца назад.

Владимир Степанович заговорил тише:

— Двенадцатого октября, то есть вчера, наши войска с букринского плацдарма перешли в наступление. Судя по всему, результаты неважные. Если бы хоть немного продвинулись, то обязательно передали изменения в линии фронта. Но видимо, там все осталось по-старому.

— Значит, наступление провалилось, — Лазарев разочарованно махнул рукой. — Тут все ясно. Только не говорят, чтобы не портить настроения.

— Подожди делать такие выводы, — сказал Василяка. — Может, еще сообщат.

Напрасно надеялся командир полка. Если за два дня не добились успеха, на третий не жди. Внезапность потеряна, противник сумел подтянуть резервы.

Разговор прервала выскочившая на аэродром пара «яков». За ней показалась еще тройка. Такое разрозненное возвращение истребителей с фронта могло быть только после боя. Василяка бросил на ходу:

— Будьте начеку! От машин никуда! — И поспешил на КП.

Как только сел последний самолет, была дана команда на взлет нашей эскадрильи.

Минута — и четверка в воздухе.

— Идите в район Лютежа прикрывать переправу! — слышу по радио команду.

— Понял вас!

— Только скорей! — торопил Василяка с земли. Видимость прекрасная. Солнце светит ярко. Спешим. Вдали показался Днепр. Над ним высоко-высоко в лучах солнца, точно греясь, кружились четыре «фоккера». Они заметили нас и пошли навстречу.

На подходе вражеских бомбардировщиков не видно, но «фоккеры» их предвестники.

Фашистские истребители, используя свое важное преимущество в высоте, сразу же бросились в атаку. Мы развернулись навстречу. «Фоккеры» начали настойчиво клевать нас сверху. Это неспроста. Гляжу на запад. Там на большой высоте появилась группа «юнкерсов». «Фоккеры» хотят сковать нас боем, чтобы мы не помешали бомбардировщикам разрушить переправу.

Нужно сорвать удар. Но как? Нас крепко держат вражеские истребители. Стоит кому-нибудь повернуть нос машины навстречу «юнкерсам», как сразу приходится отскакивать. Натиск вражеских истребителей очень опасен. По манере видно, что мы имеем дело с расчетливым противником. Только попадись!

Бомбардировщики беспрепятственно подходят к переправе. Пытаясь вырваться из вражеских объятий, делаем все резкий рывок к Днепру, но «фоккеры» так ловко прилипают к нашим хвостам, что от близости их широких лоснящихся лбов становится жутко. Мгновение — и конец, враг срежет. Снова круто бросаем свои «яки» назад.

Тут я понял, что хитрого и хладнокровного врага можно обмануть, только рискуя собой. Надо троим подставить себя под огонь «фоккеров», а одному попытаться прорваться к бомбардировщикам. Кого послать? Кто без всяких колебаний выполнит задачу? Кому сейчас сподручней всего вырваться из объятий «фоккеров»? Тимохе!

Мы втроем на несколько секунд привлекли на себя всех вражеских истребителей, а Тимонов рванулся на «юнкерсов».

— Попридержите этих «друзей», а я «юнкерсам» дам прикурить! — передал он по радио.

Один гитлеровец пытался ему помешать. Кустов тут же отшвырнул «фоккера».

Все шло хорошо, как задумано. Но вот один «фоккер», точно подбитый, нырнул вниз, скользнул под нас и со снижением начал выходить из боя. Он оказался перед носом Лазарева, и тот, не теряя времени, погнался за фашистом. На выручку мгновенно кинулась пара «фоккеров». Она так опасно сблизилась с Лазаревым, что, не успев понять замысел врага, Кустов и я инстинктивно метнулись на защиту товарища.

Сергей был спасен, но мы упустили из виду четвертого «фоккера». Он уже сидел в хвосте у Тимонова, разгоняющего «юнкерсов». В тот же момент стало ясно: никто сейчас не успеет защитить Тимоху. От этой мысли я почувствовал, как весь покрылся испариной. Мы закричали Тимонову и тут же послали предупредительные очереди, но все старания уже были напрасны. На наших глазах сверкнувшая струя огня из четырех пушек и двух пулеметов пронзила самолет Тимонова. Из правого крыла вырвались красные и черные языки. Летчик несколькими размашистыми бочками сорвал огонь и плавно, почему-то очень плавно, остановил самолет от вращения и подозрительно спокойно полетел по прямой. «Что это значит?» — подумал я, оглядывая небо.

Разогнанные Тимоновым «юнкерсы» уже скрывались вдали. «Фоккеры» тоже заспешили на запад. Но куда летит Тимоха? Тут его «як» споткнулся, клюнул носом и вошел в крутую правую спираль. Из крыла снова появилось пламя.

— Прыгай, Тимоха, прыгай! — закричал я, видя, что его самолет вот-вот взорвется. «Як» горел вовсю, а Тимонов все не прыгал. Убит? Я снова во всю мочь крикнул, чтобы летчик покидал самолет.

— Да что это такое? — простонал Кустов. — Прыгай же скорее, прыгай!

Вокруг горящего «яка» беспомощно кружилась вся наша тройка, оставив прикрытие переправы. Как ни трагично положение Тимонова, однако нельзя забывать о боевой задаче. К тому же мы были бессильны чем-либо помочь товарищу.

Летчики, приняв мою команду, ушли вверх, а я остался на всякий случай охранять Тимоху, нетерпеливо ожидая, что он покинет горящую машину. Наконец от самолета оторвался черный клубок и из него потянулся, постепенно надуваясь, белый хвост. В ту же секунду «як», как будто поняв, что он больше уже никому не нужен, весь вспыхнул и отвесно пошел к земле.

Купол парашюта, сверкая белизной, повис в воздухе. Под зонтом шелка медленно раскачивался летчик. Значит, жив! Я приблизился к Тимохе, желая ободрить его. Но радость сразу же исчезла. Товарищ качался на лямках парашюта без всяких признаков жизни. Голова склонилась набок, руки и ноги бессильно повисли. Я так близко пролетел от него, что даже заметил кровь на лице.

Парашют спускался на зеленую лощину, похожую на высохшее болото. Кругом никого. Кто окажет помощь летчику? Точно труп, он упал в безлюдную лощину около восточной окраины села Лютеж. К моему удивлению, лощина ожила. Словно из нор, из земли отовсюду выползали люди и бежали к неподвижно лежащему парашютисту. Они, ничего не предпринимая, просто смотрели на него. «Уж не к фашистам ли попал?» — подумал я, удивляясь, что Тимонову не оказывают помощи. Не должно: ведь Лютеж наш. А может, он уже мертв? Нет! Мертвые не прыгают. Но он мог умереть и при раскрытии парашюта. В этот момент бывает сильный динамический удар. А много ли надо раненому человеку?

Я снизился до земли и призывно покачал крыльями. Люди словно поняли меня, притащили откуда-то носилки и, завернув Николая в парашютный шелк, понесли. Тут же почти рядом с носилками землю начали пятнать вспышки разрывов, оставляя после себя круглые метки. Била вражеская артиллерия.

С начала артиллерийского обстрела едва ли прошло и полминуты, а люди и носилки уже исчезли.

Небо, нет не только небо, — весь мир показался мне каким-то пустым и осиротевшим.

Выключив мотор, я посмотрел туда, где час назад стоял самолет Тимонова. Механик ожидал возвращения своего командира.

— Как работала машина, приборы, вооружение? — услышал я привычные слова Дмитрия Мушкина.

Я машинально, по привычке ответил:

— Все в порядке. — Как не соответствовал этот ответ действительности.

— Почему-то Тимохи все еще нет.

— Не будет его: сбит Тимоха, — тихо проговорил я. Механик растерянно уставился на меня.

— Как сбит?!

Подошли Кустов и Лазарев. Я рассказал о приземлении Тимонова. Не зная зачем, вытащил из левого кармана гимнастерки свой партийный билет, вынул из него рекомендацию, написанную сегодня на КП, и начал читать вслух:

— Тимонова Николая Архиповича, 1922 года рождения, уроженца Орловской области, Камаринского района, села Козинское знаю по совместным боям с фашистскими захватчиками с сентября 1942 года по…

— Почему у нас в полку не заведено писать заявления, что, в случае гибели, считайте меня коммунистом? — спросил Лазарев.

Кустов решительно рассек воздух рукой:

— И правильно! От такого заявления пахнет обреченностью. Я против бумажных красований преданностью партии. Считаешь себя достойным, подавай заявление без всяких «если» и «в случае». Партия тебя поймет. На войне смерть не хитрая штука. Победа! — вот в чем суть нашей борьбы.

— Правильно, Игорь, — согласился я.

— Наверно, погиб, — подавленно проговорил Лазарев, понурив голову. Его высокая, сутуловатая фигура еще больше согнулась. На осунувшемся лице застыло выражение страдания. Очевидно, он понял, что поспешил с атакой на «фоккера». Мне хотелось обрушиться на него, но, вспомнив слова Тимонова: «Это дело нехитрое… Для нас сознание собственной вины — самое действенное наказание», сдержался.

Да и в чем виноват Лазарев? Задор молодости и ненависть к фашистам у него плещутся через край. И понятно: как только он увидел перед собой хвост вражеского истребителя, сразу же кинулся на врага. Что это была приманка, Лазарев просто не мог понять. В бою с этим тонким тактическим приемом ему еще не приходилось сталкиваться. Он поддался. Мы с Кустовым, хотя и больше были знакомы с хитростью врага, тоже не сумели быстро раскусить ее и потому, не раздумывая, бросились на защиту Лазарева.

У нас взаимовыручка стала как бы инстинктом. На это фашистские летчики и рассчитывали, заранее предугадав наши действия. У них получилось неплохо. Враг в своих целях сумел использовать против нас даже нашу силу — взаимовыручку. Сложна психология боя и не так просто в ней разобраться. А нужно. Нужно, чтобы побеждать.

— Понял ли ты свою ошибку? — спросил я Лазарева.

— Теперь дошло, — выдавил он. — Лучше бы самому погибнуть, чем…

Кустов оборвал его:

— Брось говорить глупости. Этим Тимохе не поможешь. Погибнуть в бою легче всего.

Лазарев промолчал. Никогда я не видел его таким понурым и угнетенным.

Нас окружили техники, летчики. Весь аэродром хотел знать, почему не возвратился с задания Тимонов.

Смерть на фронте витает всюду. Очевидно, поэтому и говорят, что к ней можно привыкнуть. Но это только говорят. К смерти не привыкают. По крайней мере, пока человек здраво мыслит. Вот почему гибель всегда тревожит душу. Несчастье с Тимоновым, любимцем полка, особенно больно задело нас. Его пытливый ум, задушевность и прямота передавались всем, кто с ним встречался. Он был настоящим товарищем в любых условиях.

Тимонов был совсем молод, но он много сделал. Не раз этот рядовой авиации приносил нам победу в воздушных боях. В этом бою он сумел один разбить строй фашистских бомбардировщиков. С ним мы всегда побеждали. А ведь щупленький и, по сути дела, больной человек…

— Надо бы сейчас слетать на У-2 и узнать, что с Тимохой, — сказал Кустов. — Может, чем-нибудь поможем?

Я пошел на КП. Оттуда уже к нам бежал начальник штаба майор Матвеев. Федора Прокофьевича за седую голову (да и по годам в полку он был старше всех) мы звали Стариком, хотя в работе и по темпераменту он не уступал молодым. Старик, не дав мне доложить по форме о вылете, с тревогой спросил о Тимонове.

— Как сбит?! — вырвалось у него такое же восклицание, как и у техника Мушкина. — Ай, Тимоха, Тимоха, — сокрушался Федор Прокофьевич.

Я попросил майора позвонить полковнику Герасимову, чтобы он выделил У-2 слетать на передовую.

Мы спустились в землянку КП. Матвееву из дивизии ответили, что у них имеется только один самолет связи и его ни в коем случае нельзя использовать не по назначению.

— Как так «не по назначению»? Ведь слетать к сбитому летчику! — вскипел Матвеев.

Из трубки четко полилось спокойное назидание:

— В наземных частях есть своя медицинская служба. Она обязана оказать сбитому пилоту всю необходимую помощь. Если потребуется самолет, врачи по заявке его получат. Для этой цели имеются специальные санитарные самолеты…

Федор Прокофьевич, не дослушав, бросил трубку. Его руки дрожали, лицо побагровело. Он прохрипел:

— Боже мой, какой непромокаемый обормот! Какой обормот!

У нашего Старика не нашлось более подходящего определения для чиновника, равнодушного, невозмутимого, как булыжник. Где-то я читал, что не бойся врага, он может только убить; не бойся друга, он может только предать. Бойся равнодушия: оно порождает убийц, бандитов и всю человеческую подлость.

— Нужно звонить Герасимову, — спохватился Матвеев.

Комдив, узнав о несчастье с Тимоновым, сразу прибыл к нам. Дивизионный У-2 оказался неисправным. Николай Семенович позвонил в корпус. Оттуда пообещали немедленно прислать самолет связи.

— Какие еще ко мне будут вопросы? — спросил Герасимов Матвеева. — Нет? Тогда я полетел в тридцать второй полк, к Петрунину.

Комдив пригласил меня проводить его до самолета. Когда мы вышли из землянки, он сразу же спросил:

— Кого теперь думаешь взять к себе ведомым?

На войне люди при любых несчастьях все же думают о неотложных делах. И я уже подумал о ведомом, но ничего определенного пока не решил.

— Еще не знаю.

— А может, тебе ведомого и не нужно?

— Как так не нужно? — удивился я.

— Ты, наверно, уже знаешь, что есть намерения назначить тебя начальником воздушно-стрелковой службы дивизии.

Тут только я понял, о чем пойдет речь.

— Да. Слышал.

— Ну и как смотришь? У тебя за плечами академия, боевого опыта достаточно. Говори откровенно.

Из полка уходить у меня не было никакого желания. Должность начальника воздушно-стрелковой службы (их сокращенно называли начальниками ВСС) ввели недавно. Эти офицеры должны были исследовать и обобщать тактику авиации и обучать летчиков стрельбе и воздушному бою. В полках так и делалось: начальники ВСС учили летчиков не только на земле, но и в воздухе, сами много летали. В дивизиях добиться этого не удавалось. Здесь кроме занятости штабной работой сказывалась сама организация службы. Иметь слаженную летную группу, в которой штабные командиры могли бы совершенствовать свое боевое мастерство, было невозможно. И получалось, что, уходя из полка, летчик отрывался от слаженного летного коллектива. Я и высказал эти соображения Герасимову.

— А почему начальнику ВСС дивизии нельзя летать вместе с полком и иметь себе там ведомого? — попробовал Николай Семенович парировать мои доводы.

— Это уже будет не дивизионный начальник, а полковой.

— А если летать поочередно: сегодня с одним полком, завтра со вторым, с третьим. — В голосе комдива не чувствовалось возражения: скорее всего, он хотел сам в чем-то убедиться.

Я считал, что полеты в паре с разными летчиками приносят только лишние жертвы. Бой не учебно-тактическая игра. Здесь каждая ошибка — кровь. В воздухе часто приходится догадываться о маневре ведомого только по знанию его характера, по привычкам, темпераменту. Командир, летая даже в составе хорошо слетанной группы, но не с постоянным ведомым, легко может поставить под удар и себя и других. Поэтому каждый начальник должен иметь постоянного ведомого и летать только с ним.

— Непонятно, почему в дивизии нельзя иметь отдельную эскадрилью? — спросил я. — Тогда и командир, и его замы, ломы, и начальники летали бы со своими ведомыми. Это — сила! А если нужно проверить полк, любой дивизионный командир со своим напарником может свободно идти в составе полковой группы. Для «свободной охоты» и разведки в дивизии тоже было бы раздолье.

— Ты, пожалуй, прав. В дивизии не мешало бы иметь ведомых специально для начальников, сами они все уже «старики» и привыкли летать ведущими. Ведомый должен быть с огоньком, молодой, учиться у ведущего и видеть перспективу роста. Из больших начальников хороших ведомых быть не может. Из меня, например, ведомый уже не получится. Я вышел из этого возраста. Каждому в строю свое место.

Полковник остановился около самолета и обвел взглядом чистое небо:

— Хороша погодка! Но метеорологи колдуют дожди.

— Не мешало бы денечек передохнуть, — откровенно признался я, зная по опыту, что никого в ясную погоду не заставишь отдыхать, даже если на каждый самолет приходится по два летчика.

Николай Семенович помолчал. Потом возобновил разговор:

— Так значит, нет желания идти начальником ВСС?

— Никакого.

— И правильно! — одобрил Герасимов.

После отлета комдива я пошел в эскадрилью. Летчики в сторонке разговаривали «на басах». Лазарев горячо доказывал, что ему удалось сбить «фоккера»-приманку.

— Неправда, — возразил Кустов. — Я сам видел, что, как только ты отвернулся от «фоккера», он вышел из пикирования, сделал горку и спокойно полетел к себе.

— Я сперва так же думал, — убеждал Лазарев. — Но потом, когда догонял вас, оглянулся и увидел, как «фоккер» вспыхнул и упал. Значит, я его подбил, просто он загорелся позднее.

— Может, это был другой «фоккер»? — спросил Игорь.

— Нет. Упал мой «фоккер». — И Лазарев показал на карте место, где врезался в землю фашистский истребитель.

— Сам-то уверен, что именно ты его сбил, а не кто-то другой? — вмешался я в разговор.

Лазарев заколебался.

— Больше по нему никто не стрелял. А я израсходовал весь боекомплект.

— Расход снарядов и патронов еще не доказательство.

Я прикинул в уме, что истребитель-приманка имел куда большую скорость, чем Лазарев, и уничтожить «фоккера» в ситуации, которая создалась в тот момент, было невозможно. К тому же Лазарев уж не ахти как метко стрелял.

— Нельзя его было сбить, — утверждал Кустов. — Он перед твоим носом промелькнул метеором. Тут никакой сверхас не успел бы прицелиться. А потом ты сам говоришь, что стрелял с большой дальности.

— Да, с большой, — согласился Лазарев. — Поэтому он сразу и не загорелся.

— Может быть, его сбил другой истребитель?

— Или же зенитчики, — добавил я.

— Но, кроме нас, там больше никого не было… разрывов тоже. Их-то уж нельзя проглядеть.

— Все же тут какое-то недоразумение, — сказал я, обдумывая, как лучше разобраться во всех противоречиях.

— Почему вы не верите? — Лазарев возмутился. — Я хорошо видел, как «фоккер» упал.

— Подожди! — прервал я Лазарева. — Ты сбил или кто другой, об этом сейчас говорить и спорить не будем. «Фоккер» упал на нашей территории. Ты не ошибся в месте?

— Нет. Точно запомнил. Там рядом стоят какие-то два домика. Сверху очень приметны.

— Ну вот и пошлем туда толкового парня. Он на месте по обломкам самолета, по опросу бойцов (они-то наверняка видели воздушный бой) все точно узнает.

Окончательное подведение итогов уничтоженных самолетов противника — дело не простое. Летчик не всегда видит результаты своих атак. На помощь приходят товарищи — участники боя. Но и они часто, увлеченные воздушной схваткой, могут проглядеть. Ведь каждый старается увидеть, сколько осталось самолетов, а не сколько сбито.

Во всех неясных случаях летчики сообща уточняют результаты боя.

Бывает и так. Летчик считает, что атаковал неудачно, промазал. А на самом деле подбитый им вражеский самолет через некоторое время врезается в землю и сгорает.

Чтобы не было путаницы в учете сбитых самолетов, решающее слово принадлежит земле. На разборе боя подробно выясняется, где упали вражеские машины и когда. Войска дают письменное подтверждение. Если сбитый самолет упал на территории противника, то победа считается зарегистрированной, только когда ее подтвердят участники боя. Такой порядок в полку строго соблюдался и не вызывал никаких недоразумений.

Мы думали, что история со злосчастным «фоккером» останется между нами. Однако в полку пошли разговоры, что Лазарев хотел приписать себе не сбитый им самолет. Этот слух дошел и до заместителя командира полка по политической части.

Подполковник Александр Иванович Клюев был на политической работе давно, но сам никогда не летал, поэтому особенно в технику воздушной работы не вмешивался. Зато много занимался «земными» делами. Здесь от него не ускользала ни одна мелочь. И уж если дело касалось честности человека, его партийности, Клюев всегда разбирался сам. Внимательно выслушав мой рассказ, он вздохнул:

— Да-а, дело щекотливое. Лазарев переживает. Но в таких делах в прятки играть нельзя. Учет сбитых самолетов — большое дело. Ведь только так можно определить потери противника. Если бы вы доложили, что Лазарев сбил «фоккера», а позднее выяснилось обратное, то заварилась бы такая каша! Нас всех могли бы обвинить в очковтирательстве.

— А если придет подтверждение, что Лазарев сбил «фоккера», значит, мы его оскорбили недоверием! Тоже нехорошо.

— Да, нехорошо, — согласился Клюев. — Но это будет меньшим злом и послужит уроком для всех. Летчик не может докладывать о сбитом самолете, если он сам в этом точно не уверен.

Тимонов в состоянии тяжелого шока, с перебитыми ногами и раздробленной левой рукой, со множеством глубоких ранений в грудь, живот и голову был доставлен в полевой госпиталь.

…Мы познакомились с ним на Калининском фронте. Тимонов впервые встретился с противником в воздухе и, забыв все на свете, без оглядки, со всем пылом молодости ринулся на фашиста. Опомнился, только когда противник скрылся из виду. Бензин был уже на исходе. Сел в лесу. Побился. Здорово повредил поясницу. Несколько суток выбирался из лесу. Обмороженный, в бреду пришел в городок Старая Торопа. Отлежался в госпитале и, когда прибыл в эскадрилью, перво-наперво заявил: «Эх, скоростенка маловата на „ишачке“, а то бы не ушел от меня „мессершмитт“.

О том, что больше месяца он не мог согнуться, — ни единого вздоха. Снова стал летать, но перегрузки сказывались. Часто Коля ходил с «креном», как он называл свою скованность. Ему однажды посоветовали уйти с фронта в летную школу инструктором. Там легче, перегрузок таких не будет. Тимонов спокойно ответил: «Как потом я объясню своим детишкам этот поступок? Им одно будет ясно: отец во время войны искал работу полегче».

Николай всегда думал о будущем. «Почему „думал“? Почему я раньше времени хороню Тимоху?» — поймал я себя на мысли. Он выживет! Не такой характер у Тимохи, чтобы сдаваться. Он и смерть переборет.

Рядом со мной стоял Кустов. Игорь умел поразительно быстро погружаться в свои мысли. Задумавшись, он смотрел на багровый закат. Я легонько толкнул друга.

— Что застыл? Тимоха еще придет в полк и будет воевать!

Кустов очнулся и, чуть подумав, убежденно ответил:

— Должен!

Начальник штаба полка пригласил нас в машину.

Если смерть не всегда нам подвластна, то настроение зависит, как правило, от самих людей. А летчики не любят похоронную атмосферу, поэтому, как только машина тронулась, кто-то сразу запел:

Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,
Преодолеть пространство и простор…

Ни ухабы, ни выбоины трудной фронтовой дороги не могли оборвать дружный хор летчиков.

Посланный из эскадрильи человек прибыл с передовой. Он привез все данные о нашем бое 13 октября. Предстоял откровенный и серьезный разговор. Мы, чтоб остаться с глазу на глаз, зашли поглубже в лес.

«Фоккер» действительно упал там, где указал Лазарев, но сбит был зенитчиками, мелкокалиберной артиллерией, разрывы снарядов которой в солнечный день почти не заметны. Это произошло в тот момент, когда Сергей уже оставил истребитель противника, поэтому он и не мог видеть меткой стрельбы артиллеристов. Когда же Лазарев оглянулся, «фоккер» уже пылал и падал. Сергей и решил, что это от его снарядов и пуль загорелся истребитель.

— Как же так? — растерянно удивился Лазарев, держа в руках записку из штаба стрелковой дивизии, в расположение которой упал «фоккер». — Выходит, я обманул вас? — Сергей ни на кого не смотрел. На лице появились красные пятна.

Мастерство истребителя, основанное на расчете, выдержке и быстроте, неуравновешенному Лазареву давалось особенно медленно и с тяжелыми срывами. Неудачи царапали его душу. Нужны были время и помощь, чтобы все зажило и Сергей пришел в равновесие. Теперь у него хватало мужества признаваться в своих ошибках, а это уже победа над собой. Мы понимали состояние товарища: радовался своей очередной победе, и на тебе… Все же разговор, в котором участвовала вся эскадрилья, получился крупным и бурным. Он рассеял все недоразумения. На фронте резкость и справедливость довольно часто шагали в ногу. Иначе нельзя. Идя в бой, мы должны верить друг другу, как самому себе.