Материал предыдущей главы мог вызвать ощущение, что реконструкция индоевропейской лексики вообще не дает четких указаний на местоположение индоевропейской прародины. Но это не так. Лингвистические аргументы играют огромную роль в том случае, когда их можно сопоставить с данными археологии. И здесь есть замечательный, решающий лингвистический и культурно-исторический аргумент, полностью подтвержденный данными археологии. Это «аргумент коня».

«Сопоставление древних индоевропейских традиций, связанных с культом лошади и ее применением в транспорте и военном деле, позволяет реконструировать для общеиндоевропейской эпохи наличие домашней лошади *ek^[h]uos-, имевшей большое культовое значение (приношение коня в жертву, его связь с богами, в том числе божественными близнецами, и с Мировым деревом) и применявшейся уже как упряжное животное, которое впрягалось в колесные повозки и боевые колесницы. Лишь в позднейших традициях появляется широкое использование лошади для верховой езды в военном деле и на транспорте, тогда как для архаичного периода следует допустить лишь применение верховой езды с целью объезжания и укрощения коней, в том числе при одомашнивании диких животных. (…) Культурно-исторические и лингвистические данные, относящиеся к лошади и процессу ее доместикации, дают некоторые основания связать этот процесс с индоевропейским этносом, с племенами, говорившими на индоевропейских диалектах. Все известные древнейшие названия лошади в языках, в историческое время расположенных в ареалах возможной доместикации лошади, так или иначе увязываются с общеиндоевропейским названием "лошади" *ek^[h]uo-» [1, с. 556, 560]. Это значит, что именно древние индоевропейцы впервые в мире приручили коня.

«Названия коня в индоевропейских языках происходят от индоевропейской основы *ek^[h]uos-, которая в славянских языках в значении «коня» вроде бы отсутствует. Но, на наш взгляд, интересным может быть существование этой основы в значении «коня» в украинском языке: «кося» — лошадка, «коськати» — звать коня окриком, «кось-кось» — звать коня, «укоськати» — укротить, приручить коня и даже «косяк» — небольшой табун лошадей» [120, с. 36].

Теперь осталось проверить, где произошло приручение коня по данным археологии. Этот район и будет прародиной индоевропейцев. «Археологические данные (в частности, находки роговых псалий — деталей конской уздечки) [рис. 9], свидетельствуют об использовании среднестоговского коня для верховой езды, что целиком согласуется с выводами палеозоологов о решительном преобладании коня в домашнем стаде среднестоговской культуры. Среднестоговская культура, таким образом, выступает перед нами как среда, в которой состоялось приручение коня, приспособление его к верховой езде и впервые в Европе (в мире. — И.Р.) широкое использование его в хозяйстве. Земледелие, охота и собирательство в жизни населения среднестоговской культуры играли вспомогательную роль» [2, с. 137–139].

Этот вывод сейчас признан большинством исследователей. Так, В. Б. Ковалевская пишет: «Лошадь была впервые приручена в зоне обитания тарпанов в Северном Причерноморье в конце IV тысячелетия до н. э. (…) Происхождение и расселение индоевропейцев — одна из самых ярких и сложных страниц истории. Красной нитью здесь проходит идея о нерасторжимой связи между конем и ранними индоевропейцами. Действительно, слово «конь» — индоевропейского происхождения, что справедливо, в частности, для древнеиндийского, древнеиранского, греческого, фракийского, латинского, кельтского, германского и других языков. Это же относится к культу коня, названиям ряда элементов упряжи и т. д.» [61, с. 10, 29].

По мнению В. И. Бибиковой, бесспорны данные о том, что именно южнорусские степи явились родиной домашней лошади, и здесь коневодство развилось раньше и значительно интенсивнее, чем в других областях Старого Света [62]. На поселении Дереивка (культура Средний Стог) кости лошади составляют 63,3 % всех найденных костей животных. Здесь также были обнаружены древнейшие ритуальные захоронения коня [рис. 10] — череп и ноги двух жеребцов [63, с. 81]. Н. Я. Мерперт также подчеркивает, что кости домашней лошади доминируют в остеологическом материале ряда поселений среднестоговской культуры, а находки костяных псалиев позволяют предполагать начало освоения всадничёства [69, с. 325].

Кажется, отсюда очевиден вывод о том, что центр происхождения и расселения индоевропейцев находится в Северном Причерноморье, на территории среднестоговской культуры, где и была приручена лошадь.

Собственно, такой вывод четко сформулирован и обоснован в образцовой монографии украинских археологов В. К. Кульбаки и В. Качура: «Территорию Украины, начиная со среднестоговского периода (вторая половина V тыс. до н. э.) можно считать первичным очагом индоевропейской цивилизации, где она и прошла свой путь от зарождения, расцвета и распространения по всей будущей индоевропейской ойкумене. Тут же были выработаны и усвоены все индоевропейские как идеологические, так и технико-экономические достижения. И прежде всего это касается как развития колесного транспорта, так и доместикации коня и зарождения и совершенствования методов его упряжи и управления… О появлении первой в мире конской упряжи можно уверенно сказать относительно дереивского этапа Среднестоговской культуры периода последней четверти V тыс. до н. э. Первые же попытки доместикации коня древнейшими индоевропейскими племенами этой культуры относятся, вероятно, к середине V тыс. до н. э.» [120, с. 44, 37].

И на этом данную главу следовало бы завершить. Однако остается целый ряд острых археологических вопросов, которые необходимо прояснить. Сделаем это в виде защиты нескольких тезисов.

1. Доместикация лошади имеет самое прямое отношение к индоевропейской прародине. Вроде бы данный тезис логично объединяет данные археологии и лингвистики. Однако есть авторы, которые с ним спорят. Так, И. М. Дьяконов писал: «Общеиндоевропейский термин для «лошади» показывает только, что лошадь была известна (в чем никто не сомневается), но это не доказательство одомашнивания лошади еще в IV тыс. до н. э.» [47, с. 15]. Правильно, это еще не доказательство. Доказательства найдены в ходе раскопок украинских археологов.

В. А. Сафронов писал так: «Доместикация лошади, во-первых, не имеет прямого отношения к и.-е. прародине; во-вторых, восточноевропейский центр доместикации в днепро-донецких степях, по мнению ряда исследователей, возник почти одновременно и независимо от центральноевропейского центра доместикации (Некель, 1944)» [34, с. 17]. Что касается «центральноевропейского центра», то здесь умиляют две вещи. Во-первых, это формулировка «почти одновременно». «Почти» — это, кажется, значит «не совсем»? Вероятно, «несколько позже»? Во-вторых, по-настоящему трогает ссылка на некую работу 1944 года, т. е. в разгар Второй мировой войны. Но ведь тогда среднестоговская археологическая культура вообще еще не была изучена. По сути, ее открыл и обосновал Д. Я. Телегин в своей монографии, изданной в 1973 году. Так и при чем тут «(Некель, 1944)»?

А вообще-то нам представляется, что если довольно объемистая книга В. А. Сафронова называется «Индоевропейские прародины», то в ней стоило бы хоть как-нибудь обосновать мысль о том, что «доместикация лошади, во-первых, не имеет прямого отношения к и.-е. прародине». Но в защиту этого своего, мягко говоря, спорного тезиса В. А. Сафронов не привел ни единого слова. Характерно, что и И. М. Дьяконов, и В. А. Сафронов являются сторонниками «балканской» концепции прародины индоевропейцев (включая Трипольскую культуру и т. д.). Их позиция связана просто с тем, что их концепции катастрофически не хватает доказательств. Вот и все.

Пожалуй, здесь стоит привести пример полемики И. М. Дьяконова со сторонниками «малоазиатской» концепции Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Ивановым: «При личном обсуждении моих критических замечаний Вяч. Вс. Иванов ответил мне, что против возможности локализации индоевропейской прародины на Балканах говорят между прочим следующие обстоятельства: 1) отсутствие на Балканах и в Подунавье древней индоевропейской гидронимики и топонимики; 2) наличие во всех балканских языках неиндоевропейского языкового субстрата; 3) внезапная гибель высокоразвитой, основанной на металлургии предгородской цивилизации Балкан в IV тыс. до н. э. …Ответим на эти три возражения.

1. Не кто иной, как сами Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванов, цитируя индоевропейские гидронимы древней Малой Азии, приводят почти для всех них балканские параллели (иллирийские, фракийские, дакийские и т. д.) [Иначе говоря, в Малой Азии, как и на Балканах, древнейшие индоевропейские гидронимы вообще отсутствуют, а есть только «иллирийские, фракийские, дакийские и т. д.» — И.Р.].

2. Неиндоевропейский языковой субстрат (или адстрат) достаточно обильно представлен и в хетто-лувийских языках Малой Азии. (…)

3. Конечно, очень трудно точно объяснить причины гибели культур, существовавших задолго до появления письменности. Все же отметим, что а) такая же внезапная гибель постигла и предгородскую цивилизацию Малой Азии в VI–V тыс. до н. э.; б) (…) ранние цивилизации вообще были неустойчивы по экономическим причинам» [47, с. 12].

Забавно, что все контраргументы И. М. Дьяконова построены по принципу «от такого и слышу». Иначе говоря, и в Малой Азии, и на Балканах: 1) отсутствовала древнейшая индоевропейской гидронимика и топонимика; 2) имелся неиндоевропейский языковый субстрат; 3) внезапно погибла в IV тыс. до н. э. высокоразвитая, основанная на металлургии предгородская цивилизация. В этой взаимной критике, разумеется, правы оба исследователя: ни Балканы, ни Малая Азия не могли быть прародиной индоевропейцев.

В заключение приведем мнение крупнейшего российского специалиста по остеологическому материалу раскопок В. И. Цалкина: «Характерно крайне ограниченное количество костей лошадей в поселениях майкопской культуры, хотя обширные пространства Предкавказья, как и Украины, судя по сведениям, сообщаемым литературными источниками, были областью распространения тарпана. Факты относительной немногочисленности, единичности находок костей лошадей в неолитических и энеолитических поселениях Румынии и Венгрии также весьма показательны в этом отношении (…) Природные условия этих стран не менее благоприятны, чем южнорусские степи» [64, с. 201, 196].

Итак, природные условия на территории Венгрии, Румынии (т. е. на севере Балканского полуострова) и Предкавказья были не менее благоприятны для обитания тарпана, чем территория Украины. Однако находки там лошадиных костей эпохи энеолита (о которой идет речь) весьма немногочисленны. В отличие от энеолитических памятников на территории Восточной Украины, где они, как уже указывалось, часто составляют большинство костных находок.

Из этого следует важный вывод: ни Балканы, ни степи между Доном и Волгой не могли быть родиной коневодства. Это значит, в частности, что степи между Доном, Волгой и Кавказом не могли быть прародиной индоевропейцев. Речь идет о том районе, который только и следует именовать «южнорусскими степями», в отличие от южноукраинских степей. Прародина индоевропейцев не была расположена в южнорусских степях. Возможное исключение составляет лишь район Нижнего Дона, входивший, по мнению Д. Я. Телегина, в ареал среднестоговской культуры.

Еще раз повторим: Малая Азия, Балканы и Иранское нагорье не могли быть прародиной индоевропейцев, поскольку это резко противоречит всей совокупности данных археологии, топонимики и лингвистической реконструкции.

Южнорусские степи между Доном и Волгой (и Центральная Европа) не могли быть прародиной индоевропейцев как минимум потому, что они не были родиной коневодства.

К тому же в отношении районов между Доном и Волгой сохраняет всю свою негативную силу «аргумент бука»: «К северо-востоку от Причерноморья бук отсутствует на всем протяжении послеледникового периода» [1, с. 623].

Речь может идти только о ранней фазе среднестоговской культуры на территории Украины.

2. Среднестоговская культура датируется V — первой половиной IVтысячелетий до н. э. «Новейшие дендро-хронологические измерения возраста сосны остистой (pinus aristatä) удревнили используемые археологами унифицированные радиокарбонные даты середины III тысячелетия до н. э. примерно на 500 лет, а IV и V тысячелетий до н. э. — на 800 лет, что необходимо учитывать при оценке реального возраста исследуемого объекта или отдельной культуры» [65, с. 174]. Однако советские и постсоветские археологи упорно продолжают пользоваться некалиброванными датами, в лучшем случае допуская некий «плюрализм»: «Среднестоговская культура, таким образом, развивалась, видимо, около 800 лет: от начала второй половины IV до конца первой четверти III тыс. до н. э. В целом среднестоговская культура предшествует ямной (Михайловка II, Александрия II) и Майкопу, но возможно, что наиболее ранние памятники этих культур сосуществуют с позднейшими этапами исследуемой культуры. Существует и другая точка зрения по вопросу абсолютного возраста среднестоговской культуры. М. Гимбутас, ссылаясь на калиброванные даты, полученные методом С-14 по костям из Дереивки, относит всю культуру ко второй половине V — первой половине IV тыс. до н. э., т. е. удревняет ее на тысячу лет» [66, с. 309–310]. Известный болгарский археолог X. Тодорова также относит существование среднестоговской культуры к V тыс. до н. э. [67, с. 223]. Нам представляется, что в данном случае плюрализм неуместен и нужно придерживаться международной практики калиброванных радиоуглеродных дат.

И вот наконец-то в 2005 году вышел учебник для вузов «Археолопя Украши» под редакцией Л. Л. Зализняка, в котором «обращает на себя внимание периодизация эпохи энеолита-бронзы с применением калиброванных радиоуглеродных дат, что удревняет энеолит Украины почти на 1000 лет аж до конца VI тыс. до н. э.» [245]. Ну, слава богу…

С калиброванной датировкой среднестоговской культуры полностью коррелирует и датировка существования индоевропейской этнической общности: «В последнее время удалось достичь относительного единства взглядов на хронологические границы общеиндоевропейского периода, который относится к V–IV тыс. до н. э. IV тысячелетие (или, как считают некоторые, рубеж IV и III тыс.) было, вероятно, временем начала расхождения отдельных индоевропейских диалектных групп» [68, с. 100].

3. Носители среднестоговской культуры не были степняками: они вели комплексный земледельческо-скотоводческо-рыболовческий образ жизни и обитали в лесостепи в эпоху, когда климат был намного влажнее современного и на востоке Украины росли буковые леса: «Находки роговых мотыг, зернотерок, терочников, пестов, каменных дисков свидетельствуют о занятии населения среднестоговской культуры земледелием. При собирании злаков могли использоваться составные серпы с кремневыми вкладышами» [2, с. 139]. Вообще население среднестоговской культуры вело оседлый образ жизни, иначе на их поселениях не встречались бы кости домашней свиньи [2, с. 132–133]. Постепенный переход к более подвижному скотоводческому образу жизни совершался в условиях ухудшения климата в IV–III тыс. до н. э., в основном уже среди носителей древнеямной культуры. Но в это время индоевропейская общность уже распалась. А в эпоху же индоевропейского единства экологические условия на территории среднестоговской культуры, повторимся, были подобны современному климату Западной Украины.

Вообще если исходить только из археологических данных, то роль скотоводства очень легко переоценить: «Учитывая особенности сохранности археологических остатков… трудно судить о соотношении различных видов хозяйства. Об этом свидетельствуют интересные этнографические исследования, проведенные недавно в пустыне Калахари. Там встречались группы бушменов, уже начавшие заниматься земледелием и скотоводством, но продолжавшие получать основную часть рациона сбором диких растений. Растительная пища играла у них главную роль (60–80 %), а значение охоты резко упало. Если учесть, что растительные остатки здесь сохранялись плохо, а 70–80 % найденных костей происходили от домашних животных, то, опираясь на одни только археологические данные, можно было бы сделать ошибочный вывод о принадлежности соответствующих стоянок скотоводам» [149, с. 371].

4. Среднестоговская культура сложилась на юго-востоке Украины на основе местных неолитических традиций. «Вопрос происхождения среднестоговской культуры изучен недостаточно. Судя по характеру керамики, костяного инвентаря, можно предположить, что в сложении ее главную роль сыграли местные неолитические племена Днепро-Донского междуречья, в первую очередь сурской культуры и неолита Нижнего Подонья, а также в некоторой степени заметно влияние соседних днепро-донецких племен, носителей культуры нижнемихайловского типа, раннего энеолита Крыма и Северного Кавказа. Надо полагать, что сложилась она в междуречье Днепра и Дона. По крайней мере, нет никаких оснований говорить о ее пришлом характере» [66, с. 310]. Из этого опять-таки следует, что степи Южной России между Доном и Волгой не могли быть прародиной индоевропейцев.

«Исходя из промежуточного положения наиболее важных показателей, характеризующих черепа среднестоговской культуры, антропологический тип носителей этой культуры сложился в процессе взаимной ассимиляции наследников местного мезолита, в частности типа Волошского могильника, и неолитического населения (Васильевка II, Поднепровье и Левобережная Украина). Краниологический тип черепа носителей среднестоговской культуры в целом сохраняется и в древнеямное время» [2, с. 117].

В. Н. Даниленко особо отмечал, что в Приазовье, которое, вероятно, входило в зону формирования среднестоговской культуры, исключительно рано началось разведение крупного рогатого скота, еще в докерамическую эпоху, примерно 10 тыс. лет назад [59, с. 142]. Уже тогда существовало поселение поблизости знаменитой своими древними рисунками Каменной Могилы. Там в древнейших слоях найдены в преобладающем количестве кости крупного рогатого скота (позднее — и коз), большое количество раковин перловиц (Unio), некоторое количество рыбьих костей и костяных рыболовных крючков, а также костей коня, зубра, кабана, благородного оленя и зайца. По особенностям материальных остатков все это схоже с памятниками сурской культуры, где также зафиксировано очень раннее возникновение животноводства. Собственно, сейчас данное поселение и относят к сурской культуре [298, с. 111]. В Приазовье же найдены и остатки древнейшей на востоке Европы керамики, с большой примесью толченых ракушек [59, с. 17, 22–23, 29, 30–31]. Подобная технология изготовления керамики позднее была «фирменной» как раз для среднестоговской культуры [72, с. 87].

Сравним также: «Анализ фаунистических остатков из поселений среднестоговской культуры свидетельствует о том, что третья-четвертая часть потребностей населения удовлетворялась за счет охоты. (…) Несколько большую роль, чем охота, в жизни населения среднестоговской культуры играла рыбная ловля. Рыбу ловили удочкою на костяные крючки, а также сетями и другими приспособлениями типа верш, ятерей и т. п. (…) Мясо моллюсков унио и анадонта (перловиц и беззубок) широко использовалось в пищу, а растертые ракушки домешивались в глиняное тесто при изготовлении керамики» [2, с. 140–141].

Носители расположенной далее на запад буго-днестровской культуры также очень активно занимались рыболовством и участвовали в общем для всего Северного Причерноморья процессе одомашнивания кабана и тура [264, с. 146, 151–152].

Итак, наши предки до того, как стать скотоводами и всадниками, были прежде всего рыболовами. Это, между прочим, подтверждается и данными лингвистики. В частности, в индоевропейском языке есть слова naHŭ- "судно, лодка", p^[h]eŭ- "плыть (о лодке)" и erH_o-/*reH- "весло, грести (веслами)" [1, с. 674–675]. В отложениях реки Оскол на глубине 10 м найдена дубовая лодка эпохи неолита [230, с. 204]. Смущает, правда, отсутствие в общеиндоевропейской лексике названий для разных видов рыбы, кроме "лосося" и, возможно, "угря". Однако это легко объяснить именно табуированностью названий рыбы, боязнью ее спугнуть: рыбаки и сейчас не любят, когда болтают на рыбалке. Вероятно, рыбу часто вообще называли некими эвфемизмами. Очень может быть, что таково происхождение славяно-балтского [247, с. 716] слова "сом": в общеиндоевропейском языке частица *som- обозначала «предельность действия, направленного к цели», отсюда, например, древнеславянское sŭnemŭ "с ним" [1, с. 360, 365]. Т. е. имелось в виду «быть с рыбой». Сравним: «в видовом составе ихтиофауны (среднестоговского поселения) Дереивки преобладали кости сома» [2, с. 141]. Такое преобладание часто сохранялось и впоследствии. Так, на скифском Савутинском городище на о. Хортица изо всех найденных костей рыб свыше 60 % принадлежали сому, прочие — белуге, осетру, сазану, щуке и др. [243, с. 109]. Впрочем, О. Шрадер, кажется, приводит общеиндоевропейские названия сома: немецкое Wels, прусское kalis, а также латинское squalus «крупная морская рыба» [284, с. 53].

Если внимательно прочитать словарь М. Фасмера, то можно предположить индоевропейское происхождение еще как минимум четырех названий рыб:

1) Карп, короп — словен. kàrp, польск. karp, литов. kárpa, латыш, kàrpa, древневерхненемецкое karpo, charpfo, латинское сагра (Кассиодор, VI в.), греч. κυπρινος, древне-индийское çarpharas «вид карпа»[259, с. 202, 334–335].

2) Карась — сербохорватское кàраш, кàрас, чешское karas, литовское karūšis, karõsas, немецкое Karausche, французское corassin, carassin, а также «особая рыба» — итальянское coracino от латинского coracīnus, греческое κορακίνος [259, с. 193].

3) Линь — украинское лiн, болгарское лин, сербохорватское линь, словенское lînj, чешское lin, польское lin, литовское lýnas, латышское linis, древнепрусское linis, древневерхненемецкое slîo, древне-английское slíw, а также греческое λινεος «морская рыба» [259, с. 498].

4) Осётр — украинское осетр, болгарское есетър, польское jesiotr, литовское ašėtras, древнепрусское esketres, древневерхненемецкое sturio, sturo, а также греческое ίκταρ «какая-то рыба», латинское exetra «змея», (первоначально некое «водное чудовище») [247, с. 158].

Также не исключено (хотя и менее вероятно) общеиндоевропейское происхождение еще ряда названий рыб. Например, белуга имела общеславянское название viz, viza, vyza, древневерхненемецкое hūso, латинское huso [279, с. 131–132]. Очень древние корни могут быть у слов «сельдь», «щука», «ёрш», «мень» и др. Сюда можно добавить также индоевропейские названия таких рыб, как окунь, язь, мень (налим), форель, пескарь, сиг, атерина, красноперка [343].

В. А. Шнирельман в книге «Возникновение производящего хозяйства» очень нехотя признает: «Можно предполагать, что прикарпатские рыболовы кое-где сами начали одомашнивать волков и кабанов… Содержание собак и свиней еще в доземледельческий период могло распространиться от Железных Ворот на Дунае до Днестра… Древнейшие поселки буго-днестровской культуры обнаружены в Северной Молдавии около города Сороки. Они датируются серединой VI тысячелетия до н. э. (по калиброванным датам — серединой VII тыс. до н. э. — И.Р.). …Буго-днестровское население с самого начала держало одомашненных свиней и собак, к которым позднее прибавился крупный рогатый скот» [149, с. 175–176]. Но он вообще отказался рассматривать вопрос о происхождении этого крупного рогатого скота, который, согласно В. М. Даниленко, был одомашнен в Приазовье еще в эпоху мезолита (который тот именовал «протонеолитом»): «На юге Украины культуры с зачатками производящего хозяйства известны также в низовьях Днепра (сурско-днепровская), в Приазовье (Каменная Могила), в Крыму (степной и горный неолит), однако они еще плохо изучены» [149, с. 177]. О коровах — ни слова!

В то же время этот же автор пишет: «Таким образом, можно уверенно судить о том, что в центральных районах Новой Гвинеи земледелие и свиноводство возникли на протяжении VII–VI тыс. до н. э. …еще до появления австронезийцев в Океании» [149, с. 144–145]. Итак, согласно В. А. Шнирельману, Украина археологически плохо изучена, в то время как Папуа Новая Гвинея изучена замечательно, и о наличии там самостоятельного центра возникновения производящего хозяйства «можно уверенно судить»…

Но мы все же рискнем уверенно судить о том, что на юго-востоке Украины (включая Крым) и на севере Балканского полуострова еще в мезолите возникли два самостоятельных очага неолитической революции (возникновения скотоводства) и что с древнейшим центром доместикации крупного рогатого скота на юго-востоке Украины связано первоначальное сложение праиндоевропейской этнической общности.

В то же время, вероятно, правы И. Б. Васильев и А. П. Синюк, когда настаивают, что непосредственное формирование среднестоговской культуры происходило в лесостепи между Днепром и Доном [75, с. 43, 46]. В любом случае принципиально важно, что формирование среднестоговской культуры происходило в районе между Днепром и Доном на основе местных неолитических традиций, в том числе очень ранних традиций скотоводства.

Следует еще раз подчеркнуть то, что уже было сказано во «Введении» к данной работе: нашей целью является определение индоевропейской прародины накануне распада общеиндоевропейского языка. Великий французский историк Марк Блок писал об «идоле истоков» как опасности на пути историка: «Не лучше было бы, прежде чем погружаться в тайны происхождения, определить черты законченной картины?.. Хотят узнать, как возникло данное явление? Но сперва необходимо вскрыть его природу, а это возможно лишь при знакомстве с ним в его зрелом, наиболее завершенном виде» [234, с. 19, 198]. Это сказано, в частности, в отношении такого сложного явления, как западноевропейский феодализм. И это тем более справедливо в отношении индоевропейского этноса. Поэтому можно утверждать, что:

5. До эпохи среднестоговской культурной общности индоевропейского этноса и индоевропейского языка как сложившихся явлений просто не существовало. В частности, имеется достаточно аргументов в пользу того, что сама среднестоговская общность возникла в результате смешения двух неродственных народов, т. е. была гибридной и по культуре, и по языку.

«В 1934 году Э. Форрер [235] высказал мнение, что индоевропейский язык образовался в результате скрещивания двух неродственных языков. …Н. С. Трубецкой, X. К. Уленбек и Б. В. Горнунг [236] предполагают, что скрещивание, о котором идет речь, происходило между языком уральско-алтайского типа и языком типа кавказско-семитского. Эта концепция основывается на том, что в системе праиндоевропейского языка имеют место противоречивые явления, которые с наибольшей вероятностью можно объяснить происхождением от различных языковых систем. Противоречие усматривают прежде всего в том, что, согласно «ларингальной» теории, в праиндоевропейском был один только гласный звук е, который не выполнял фонемной функции, а система фонем состояла только из согласных и сонантов, но вместе с тем в нем сложилась триада гласных е, о, а.

Кроме того, указывают на наличие элементов фузии и агглютинации в строе индоевропейского языка, на существование в нем, с одной стороны, регулярного тематического склонения с постоянной основой, а с другой — гетероклитического склонения, в котором номинатив и аккузатив имеют одну основу, а остальные падежи — другую, а также нетематического склонения, в котором передвигается ударение и чередуются огласовки, и различных супплективных образований. Б. В. Горнунг указывает также на сочетание в синтаксическом строе праиндоевропейского черт эргативной и поссесивной структур и др.» [237, с. 26–27].

С. А. Старостин считал, что «праиндоевропейская языковая общность наложилась на некоторый диалект прасевернокавказского языка», причем «мы можем датировать контакты между праиндоевропейским и прасевернокавказским языками началом V тысячелетия до н. э., т. е. эпохой развитого неолита» [268, с. 154]. Эти контакты имели вид ассимиляции индоевропейцами некоего местного севернокавказского языкового субстата. От этого предшествующего населения индоевропейцы позаимствовали большое количество слов (лексем), связанных с животноводством и земледелием, названиями предметов обихода, продуктов питания, с торгово-обменными операциями, а также и некоторые названия диких растений и животных [268, с. 152–153].

Выше уже говорилось, что и в антропологическом отношении носители среднестоговской культуры представляли собой смешение двух расовых типов: неолитического населения Юга Украины со значительной долей южных европеоидов средиземноморского расового типа и поздних кроманьонцев «нордического» расового типа. В неолите представителями этого кроманьонского типа на Востоке Украины были носители днепро-донецкой культуры. «В мезолите и неолите Европы наиболее близкие аналогии кроманьонскому типу населения днепро-донецкой культуры следует искать среди носителей культур более северных лесных и лесостепных территорий. По ряду таксономических признаков к ним ближе всего стоят люди культуры Эртебелле. …Центральная Европа была в это время населен в основном людьми средиземноморского вида с грацильными чертами лица» [230, с. 188]. Отмечается в связи с этим явное различие между физическим типом носителей трипольской и днепро-донецкой культур как соответственно представителей средиземноморского и очень массивного позднекроманьонского типов, а также предполагается близость к трипольцам носителей буго-днестровской и сурской культур [261, с. 49–51, 24].

На эту же тему — скрещивания двух неродственных культур — есть что сказать и археологам. С одной стороны, истоки среднестоговской культуры Д. Я. Телегин видел в сурской (сурско-днепровской) культуре эпохи неолита: «Эти культуры сближает некоторая общность в формах посуды и технологии ее изготовления — остродонность горшков, орнаментация их преимущественно в верхней трети прочерченным гребенчатым или ямочным орнаментом, наличие толченых раковин в глиняном тесте и т. д. Как для сурской, так и для среднестоговской культур характерны высокое развитие костяной индустрии, общность приемов обработки рога и одинаковые типы орудий труда из этого материала — мотыги, рыболовные крючки, тесла и пр.

Но в Надпорожье — основном районе распространения сурской культуры — между периодом ее существования и появлением первых памятников среднестоговской культуры заметен определенный хронологический разрыв, который характеризуется безраздельным господством здесь памятников среднего этапа днепро-донецкой культуры» [2, с. 144].

Носители этой днепро-донецкой культуры были культурно и антропологически связаны с племенами Прибалтики, а еще далее в глубь времен — с верхнепалеолитическими обитателями приледниковой зоны Европы. Они изготавливали керамику с примесью песка и растительных остатков, хоронили покойников вытянутыми на спине и посыпали их красной охрой.

В то же время средиземноморцы охрой покойников обычно не посыпали, хоронили скорченно на боку («в позе эмбриона») и при этом клали в могилу горшки с едой [230, с. 33–35].

Очевидно, что ближайшими родственниками племен сурской культуры были неолитические племена Крыма, а также соседние с ними племена буго-днестровской культуры. Эти племена тоже изготавливали керамику с примесью толченых раковин. «Хронологическое положение раннего этапа развития буго-днестровской культуры — VI тыс. до н. э. [по калиброванным датам — VII тыс. до н. э. — И.Р.] определяется на основании специфических особенностей посуды этого времени — глубоких прямостенных горшков, которые имеют днище в виде шипа и содержат в тесте примесь толченой ракушки. Аналогичная посуда известна в Днепровском Надпорожье, в Крыму, Северном Приазовье, на Нижнем Дону и в Прикаспийской Туркмении (Джебел). В то же время отмечается несомненное сходство некоторой посуды этой группы (это касается так называемого защипного орнамента) с древнейшей керамикой Балкан, в частности кухонной посудой фессалийского ранненеолитического поселения Неа-Никомедиа» [251, с. 121].

Племена буго-днестровской культуры были впоследствии завоеваны и вытеснены пришедшими с Балкан трипольцами. Очевидно, что часть этих племен мигрировала на восток — в Черкасское Поднепровье, в Надпорожье, возможно, на Северский Донец. Здесь они смешались с племенами днепро-донецкой культуры. «Были созданы синкретические памятники типа Бузьки, утвердились ранние формы производящего хозяйства. Очевидно, произошла взаимоассимиляция пришельцев и аборигенов» [256, с. 30].

Вероятно, некоторые племена буго-днестровской культуры под натиском трипольцев переселились еще дальше на восток, в бассейны Дона и даже Волги: «На стоянках среднедонской культуры найдены фрагменты керамики буго-днестровского типа, по орнаментальным признакам более соответствующие развитым фазам культуры: от конца VII до конца V тысячелетий до н. э.» [246, с. 141]. (Не исключено, что именно эти переселенцы стали создателями неолитической самарской культуры в Поволжье. Там они стали современникаками переселившихся уже значительно позднее среднестоговцев («хвалынской культуры»). «Этот процесс некоторого пережиточного существования древних традиций и их носителей характерен для всей [Волго-Донской. — И.Р.] лесостепи» [75, с. 12]. При этом «имеются многочисленные факты, отражающие характер тесных взаимоотношений и взаимовлияний населения самарской и хвалынской культур, видимо, родственных» [307, с. 72–76]).

Но затем нашествие трипольцев на территорию Украины было навсегда остановлено на линии водораздела рек Южный Буг и Ингул. Очень характерно, что на «Ингульском Рубеже» найдена в совместном залегании посуда буго-днестровского, сурско-среднестоговского и днепро-донецкого типов [260, с. 48–49]. Очевидно, что буго-днестровские (и крымские неолитические) племена также сыграли свою роль в процессе формирования среднестоговской культуры. Но еще раз повторимся: они, вероятно, были изначально близкородственны сурским племенам и образовывали с ними единую этнокультурную общность. К этой же общности относилась в том числе и т. н. тубинская культура в среднем течении Северского Донца и на Айдаре: ее истоки связаны с буго-днестровской культурой, она сосуществует с днепро-донецкой, а затем ее население ассимилируется носителями среднестоговской культуры [263, с. 8–11].

Д. Я. Телегин приписывает «днепро-донецким» создание могильников мариупольского типа. Однако поражает то, что на этих же могильниках хоронили своих покойников и носители среднестоговской культуры [75, с. 47–48]. Очевидно, что мы должны включать в состав единой среднестоговской культурной общности и создателей поздних памятников мариупольского типа. Это подтверждается и рядом археологических находок. Например, там обнаружены каменные булавы, отдельные украшения из меди и золотая подвеска [241, с. 18–19]. «На поселениях днепро-донецкой культуры из Собачек и Среднего Стога выявлен даже домашний конь» [230, с. 209].. И что при этом характерно: «Могильники сурско-днепровской культуры пока не известны» [254, с. 138–139]. Сурские и родственные им племена также вполне могли быть создателями ряда ранних могильников мариупольского типа.

Да и на поселениях часто одновременно встречаются памятники и сурско-среднестоговской, и днепро-донецкой культуры. В других случаях это признает и сам Д. Я. Телегин: «На материалах Надпорожья отмечается целый ряд фактов, которые подтверждают сосуществование днепро-донецкой и сурской культуры на определенном отрезке времени. Так, например, в нижнем слое Вовчка выявлено совместное залегание сурской и ранней днепро-донецкой керамики…О сосуществовании днепро-донецкой и сурской керамики свидетельствует не только совместное залегание обломков посуды, но и общие черты ее орнаментации… Таким образом, памятники сурской культуры непосредственно сосуществовали с поселениями первого периода днепро-донецкого типа. Их носители, очевидно, еще некоторое время проживали в Надпорожье и на раннем этапе второго периода (II а) днепро-донецкой культуры [230, с. 190–191]. «Выделение в нижнем энеолитическом слое Александрии на реке Оскол двух основных керамических групп свидетельствует, очевидно, о разном их происхождении — из днепро-донецкой и среднестоговской культур…Достаточно оснований утверждать факт сосуществования посуды первой и второй групп…Органичное соединение двух керамических типов отмечается и в комплексе верхнего (II) энеолитического слоя поселения…Вторая группа керамики (среднестоговской культуры на Нижнем Дону) выделяется, как и в Александрии, прежде всего составом глиняного теста, в котором есть примесь песка и следы растительных остатков» [2, с. 21–23, 26].

Из этого следует факт длительного сосуществования на одной территории носителей двух неродственных культурных традиций: позднекроманьонских носителей днепро-донецкой культуры и потомков первых местных скотоводов — носителей среднестоговской и нижнемихайловской культур. Причем такое сосуществование очевидно не похоже на сосуществование завоевателей и покоренного ими населения. Скорее это выглядит как ставший традицией союз, который со временем привел к формированию двуединого народа.

Так, В. А. Манько вообще пишет о совместном расселении племен азово-днепровской (т. е. «мариупольского» варианта днепро-донецкой) и сурской культур: «Возможно, что образование киево-черкасской культуры и памятников типа Туба-2 является частью одного процесса миграции населения из северо-западного Приазовья на Днепр и Северский Донец. Причинами такой миграции могло стать расселение племен азово-днепровской и сурской культур» [253, с. 162]. «Среднестоговские племена вместе с населением упомянутых групп (днепро-донецкой культуры) принимали участие в формировании древнеямной культуры» [252, с. 171].

«Очевидно, как результат переплетения разных внешних влияний следует расценивать и сосуществование в среднестоговской культуре каменных и кремневых топоров, ножей на пластинах и вкладышей серпов, изготовленных в технике двухстороннего скалывания, наконечников копья подтреугольной и субромбической формы и т. д.» [2, с. 147]. «Таким образом, необходимо признать генетическую связь ранней среднестоговской культуры с культурами мариупольской (днепро-донецкой) культурной общности» [75, с. 48].

Показательно и то, что сосуществование двух обрядов погребения осталось характерной чертой более поздних индоевропейских археологических культур — наследниц среднестоговской: «Безусловными традициями обряда погребений могильников мариупольского типа надо считать и бытование в эпоху меди-бронзы на юге Украины наряду со скорченным трупоположением вытянутого на спине обряда захоронений. Такие захоронения известны в нижнемихайловской и ямной культурах» [230, с. 41]. В культуре шаровидных амфор также можно обнаружить проявления подобного биритуализма. Так, И. К. Свешников наряду с преобладающим обрядом вытянутых погребений отмечает и скорченные (на боку или на спине), причем иногда и те и другие встречаются в одной гробнице [255, с. 13, 15, 40, 42, 54, 55].

«Таким образом, с проникновением на юг Украины позднекроманьонских племен в конце неолита — начале медного века здесь складывается своеобразная область культур со смешанным составом населения, для погребального обряда которых характерен биритуализм, когда рядом уживаются два обряда — вытянутых на спине и скорченных (на боку или на спине) захоронений» [230, с. 41].

Из всего этого следует очевидный вывод: индоевропейский этнос сложился на основе смешения двух неродственных этнокультурных групп и скрещивания их языков. Между прочим, и по мнению М. Гимбутас, «процесс языковой консолидации протоиндоевропейцев идет прямо перед вторжением их в Европу» [278, с. 435].

Здесь у нас «точка бифуркации», далее в глубь времен исторический путь наших непосредственных предков раздваивается. В той или иной степени оба народа — и «сурские», И «днепро-донецкие» — являются прямыми предками индоевропейцев, а их языки — «предками» единого «гибридного» индоевропейского языка.

В свете вышесказанного выглядит вполне убедительным предположение о том, что факт заключения союза двух неродственных народов нашел отражение в мифе о двух неродственных племенах богов, которые когда-то заключили союз и затем смешались друг с другом. Следы подобного мифа сохранились в нескольких индоевропейских традициях. Следы эти весьма разрозненны, из чего следует, что миф — очень древний и не слишком хорошо сохранился. Его следы очевидны в арийской (индоиранской), германской, кельтской, нуристанской и отчасти в балтославянской традициях.

Наиболее четкие следы древнейшего мифа сохранились в германской языческой традиции. Так, в знаменитом «Прорицании вёльвы» есть строки, которые исследователи называют «самыми трудными во всей песне»: «В войско метнул Один копье, это тоже свершилось в дни первой войны; рухнули стены крепости асов, ваны в битве врагов побеждали» [257, с. 217, 11]. А в песне «Речи Вафтруднира» есть такой диалог: «Как меж асами Ньёрд появился? Посвящают ему капища, храмы, но сам он не ас. — У ванов в жилище рожден и в залог отдан был асам; когда же настанет мира конец, он к ванам вернется» [257, с. 33]. Отсюда очевидно, что после «первой войны» между асами и ванами был заключен мирный договор с обменом заложниками, причем этот договор по-прежнему действует и будет действовать, пока не «настанет мира конец». В комментариях сказано: «Ваны (боги Ньёрд, Фрейр и Фрейя) — явно боги плодородия. Асы — все остальные боги и обычно боги вообще» [257, с. 217]. В «Младшей Эдде» («Видение Гюльви») сказано, что Ньёрд «родился в Стране Ванов, но ваны отдали его богам как заложника, а от асов взамен взяли Хёнира. На этом боги и ваны помирились» [262, с. 43]. Характерны также связь, по крайней мере, Ньёрда и Фрейра с богатством, морем и огнем и их миролюбие [92, с. 231, 572].

У иранцев и индийцев сохранились древние сборники гимнов богам: соответственно Авеста и Ригведа. В них сохранились общие черты: «К общему мифологическому наследию относится прежде всего существование двух классов мифологических персонажей: вед. deva — авест. daeva и вед. asura — авест. ahura. Различие между Ригведой и Авестой заключается в трактовке этих классов. В Ригведе deva являются богами, а в Авесте daeva — демоны. В отношении второго класса такой резкой противопоставленности нет: ahura в Авесте обозначает только богов, а в Ригведе asura может быть и эпитетом бога (Митры, Варуны и др.), и обозначать класс демоцов. Дальнейшее развитие на индийской почве происходило в том направлении, что в поздней ведийской литературе слово asura приобретает исключительно отрицательный характер» [240, с. 438]. Очевидно, что первоначально у индоиранцев и deva/daeva и asura/ahura были просто двумя родами «одинаково хороших» богов. Очень вероятно, что память об этом древнем времени сохранилась в словах гимна к Брахманаспати (РВ II, 24): «Прекрасно розданные (дары) Брихаспати заслуживают того, чтобы их добивались, эти приобретения ясновидца, завоевывающего награду, которого используют оба рода, (все) племена» [239, с. 264]. Нам представляется более правильным по смыслу перевод «оба рода племени (богов)».

Характерно в этом отношении также и заявление из Авесты (Яшт X 2 — гимн Митре): «Никогда не нарушай договора, ибо договор (дословно MiOra — Митра) имеет силу и в отношении носителей лжи, и в отношении носителей правды» [92, с. 154–155]; в другом переводе [297, с. 270]: «обоим принадлежит слово, что Договор скрепило — и праведным, и лживым» [281].

В Ригведе Варуна и Митра часто фигурируют именно как пара богов, также связанных с соблюдением договоров, с властью над водами (Варуна) и над огнем (Митра), причем Варуна наряду с Индрой выступает величайшим из богов, и при этом его часто называют асура. «Само имя Варуна исследователи сопоставляли с хеттским морским божеством Аруной, с древнегреческим богом неба Ураном, наконец, со славянским Волосом (Велесом), литовским Велнясом и т. д. При сохранении ряда неясностей индоевропейские параллели к этому имени несомненны» [258]. При этом и для балто-славянских персонажей также характерны связь с богатством и особенно со скотом, с водой и вообще с «нижним миром», а также противопоставление их небесному богу Перуну.

В мифологии народов северного Нуристана, в частности, кати и прасунцев [159, с. 55–59, 102], сверхъестественные существа также разделяются на богов (Дэлу, Лузу) и демонов (дэвов). Между богами не бывает браков, партнеры могут принадлежать только к лагерю демонов. Характерным примером служцт брак бога Судрема (Суджуна) с демоницей Нанги-Вутр. У них рождается дочь Дизани (Дисни) — одна из главных богов пантеона. Со временем Дизани родила сына Багишта (Опкулу) — также от демона [281].

Память о двух племенах богов, иногда (но совершенно не обязательно) враждебных между собой, сохранилась и в кельтской ирландской традиции. Так, в «Книге захватов Ирландии» говорится: «Обрушились Сыновья Миля (предки собственно ирландцев) на демонов и фоморов, иначе сказать, на Племена Богини Дану в битве при Слиб Мис» [91, с. 53]. А в самой архаической ирландской саге «Битва при Маг Туиред» Племена Богини Дану, наоборот, противопоставлены фоморам. Но это противопоставление — именно противопоставление двух равноправных племен: «И случилось Племенам Богини заключить мир с фоморами, и Балор, внук Нета, отдал свою дочь Этне Киану, сыну Диан Кехта. Чудесным ребенком разрешилась она. И это был сам Луг. Приплыли Племена Богини на множестве кораблей, дабы силой отнять Ирландию у Фир Болг» [91, с. 33].

Т. е. важнейшие боги Ирландии родились еще до переселения на этот остров в результате браков между Племенами Дану и фоморами. Например, Руадан — один из воинов фоморов, сын Бреса и Бриг, дочери Дагда, «отправился проведать о кознях Племен Богини, ибо приходился он им сыном и внуком» [91, с. 44]. Сама Бригита (Бриг) — языческая богиня, ставшая затем ирландской христианской святой — выступает в этой саге на стороне фоморов. Фоморов, как и Племена Дану, в этой саге называют Сидами [91, с. 44, 13, 37]. Характерно, что правитель фоморов Элата обращается к своему сыну Бресу, неудачливо правившему Племенами Богини в Ирландии: «Не пристало неправдой захватывать то, что не удержал ты честью» [91, с. 38].

Известны прямые этнографические параллели подобному союзу двух неродственных народов, в частности, среди индейцев Южной Америки: «Аравакские племена гуана в прошлом жили в бассейне Амазонки, но еще в доколумбов период истории Америки переселились на север Чако, в район Парагвая, лежащий недалеко от его современной границы с Бразилией. Здесь они завязали дружеские связи с индейцами мбайя-гуайкуру, которые в отличие от гуана не занимались земледелием, а были охотниками. Гуана и мбайя-гуайкуру заключали между собой браки, обменивались продукцией охоты, земледелия, ремесел. В 70-х годах XVII в. мбайя-гуайкуру, а вслед за ними и большая часть племен гуана освоили лошадь и стали совершать набеги как на соседние племена, так и особенно на испанские поселения в Парагвае» [282, с. 120–121].

В книге Б. А. Шрамко о Бельском городище скифской эпохи (городе Гелоне) приводится интереснейшее изображение найденного там бронзового перстня [рис. 13]. «На нем изображены два сидящих друг против друга бородатых человека, которые держат какой-то предмет, видимо, сосуд… Очевидно, это сцена скрепления какой-то клятвы или договора распространенным в Скифии ритуалом питья из одной чаши. Это хорошо увязывается с ранним этапом истории Гелона, возникшего на основе договора между двумя племенами: будинами и гелонами. Два сидящих человека — вожди или олицетворения этих племен, а само изображение символизирует заключение племенного союза» [250, с. 161].

С последним выводом безусловно следует согласиться. Сравним: в саге «Язык поэзии» сказано: «Все началось с того, что боги враждовали с народом, что зовется ванами. Но потом они назначили встречу для заключения мира, и в знак мира те и другие подошли к чаше и плюнули в нее. А при расставании боги, чтобы не пропал втуне тот знак мира, сотворили человека. Он зовется Квасир». В комментарии к этому месту сказано: «Квасир — слово того же корня, что и русское «квас» (а также квасить в значении «выпивать в дружеской компании». — И.Р.). В основе этого мотива лежит распространенный у первобытных народов способ приготовления растительного опьяняющего напитка при помощи забродившей слюны» [262, с. 101, 231].

Т. е. это кольцо из Гелона подобно известным у германцев, в частности у готов, священным кольцам. Такое священное кольцо хранилось в языческом храме, и на нем давали клятвы [257, с. 221].

Но вряд ли на перстне были изображены вожди или «олицетворения племен» именно будинов и гелонов. Ведь совершенно очевидно, что изображенные бородатые мужчины — голые. А вожди или олицетворения конкретных племен скорее всего были бы одеты в соответствующую племенную одежду. Нам представляется допустимой гипотеза, что на этом полустертом перстне изображен первый договор между двумя племенами индоевропейских богов.

Любопытно, что родственные связи северян «днепро-донецких» часто усматривают на Юге, а южан «сурских» — на Севере Европы, в той же Прибалтике. Так, «элементы и мотивы орнамента среднестоговской керамики находят аналогии на посуде северных культур гребенчато-накольчатой и ямочно-гребенчатой керамики» [2, с. 146]. Но при этом «бесспорным можно считать лишь тот факт, что подоснова накольчатого (днепро-донецкого. — И.Р.) неолита, судя по микролитично-пластинчатому характеру следов каменного производства, имеет южное происхождение» [246, с. 55]. С другой же стороны: «В Прибалтике примесь толченой раковины начала использоваться также достаточно рано. Она является основной в (неолитической) керамике Эртебелле, Нарвы, Приладожской стоянки. Эта же примесь отмечается в комплексах кампинийской культуры Франции» [230, с. 164–165]. При этом корни, по крайней мере, сурской и буго-днесторовской культуры видят еще в местном мезолите — культуре Кукрек [310, с. 212; 321, с. 115].

Далее перед нами простирается зыбучая завеса тумана, в котором смутно колышутся огоньки пока безответных вопросов. Например: какой из языков дал в индоевропейский больший процент основной лексики? Какой из двух «протоиндоевропейских» языков был ностратическим? На каком из них разговаривали «сурские», а на каком — «днепро-донецкие»? Можно ли вообще разделить эти два лексических пласта? Можно ли считать один из двух «субстратом» для второго? Были ли «буго-днестровцы» еще отдельным третьим элементом? Очевидно, что это все — уже «вторая производная». Путь к ответу хотя бы на часть этих вопросов лежит в русле поисков «ностратической прародины». И не исключено, что эта прародина может отыскаться не на Ближнем Востоке, а, например, в палеолитической Европе.

Во всяком случае, заслуживает внимания мнение В. Н. Станко о происхождении культуры Кукрек из позднепалеолитической анетовской культуры в среднем течении реки Южный Буг. А эту культуру, в свою очередь, создали племена ориньякской культуры, мигрировавшие сюда из Польши в разгар вюрмского (валдайского) оледенения 22–17 тыс. лет назад [321, с. 113–115, 90].

6. Индоевропейская этническая общность распалась уже в результате далеких переселений и завоевательных походов носителей среднестоговской культуры.

Д. Я. Телегин так пишет об этом: «Среднестоговская культура была, видимо, основным компонентом в сложении ямной, с которой находилась в тесном генетическом родстве. Пути сложения ямной культуры в разных частях обширной территории от Днепра до Волги носили несколько различный характер, но лучше всего этот процесс прослеживается в междуречье Днепра и Дона, где распространены памятники среднестоговского типа. Высоко развитая скотоводческая культура Среднего Стога заметно влияла на развитие более западных земледельческих культур, в частности на культуру Кукутени-Триполье. Причем эти влияния распространялись далеко на запад, вплоть до Нижнего Подунавья, где на поселениях культуры Кукутени появляется значительный процент типичной среднестоговской керамики раннего периода (Дрегушени). М. Гимбутас расценивает появление на Балканах среднестоговских и новоданиловских влияний как «первую волну» проникновения степной курганной культуры в область «старой земледельческой Европы». Очень выразительную картину проникновения среднестоговской культуры на Балканы рисует в своей последней работе и X. Тодорова [67, с. 223–225]. Весьма вероятно, что среднестоговская культура, где возник шнуровой орнамент, появились боевые молоты, а лошадь впервые в Европе была приспособлена к верховой езде, сыграла важную роль в распространении этих достижений среди многих племен эпохи меди-бронзы Старого Света, что весьма важно, в частности, при постановке вопроса первоначального сложения индоевропейской общности» [66, с. 310–311].

Н. Я. Мерперт специально подчеркивал, что как раз в конце энеолита на смену постепенному расселению племен пришли далекие походы и военные завоевания, причем решающую роль здесь сыграли как раз индоевропейцы: «К концу энеолита, на рубеже IV и III тысячелетий до н. э. (по калиброванной радиоуглеродной шкале — ближе к рубежу V и IV тысячелетий до н. э. — И.Р.) роль военного фактора еще более усилилась. Заметная культурная смена на больших, издавна заселенных и высокоразвитых территориях Юго-Восточной Европы свидетельствует о значительных перегруппировках населения с безусловным притоком крупных новых групп. Весьма показательны здесь резкие изменения в Балкано-Дунайском районе, где в этот период многовековое последовательное развитие взаимосвязанных раннеземледельческих культур было прервано и сменено формированием ряда также взаимосвязанных, но абсолютно новых культур с иной — центрально- и восточноевропейской — ориентацией импульсов и основных связей. К числу их могут быть отнесены баденская культура, культуры Бубани-Хум II, Чернавода I–III, Челей, Эзеро, ранний бронзовый век Македонии. С ними же и определившими их процессами передвижений европейского населения к югу и юго-востоку связано, как я полагаю, и формирование культур раннего бронзового века Эгейско-анатолийского района (Полиохни I–III, Троя I и последующие). В то же время сформировавшиеся в восточноевропейских степях большие скотоводческие группы (древнеямные племенные объединения) начинают активно вторгаться в раннеземледельческие центры.

Темп, направленность, масштабы передвижений конца энеолита, значительное усиление военного фактора заметно отличают их от предшествующих расселений…Теперь это уже не только сегментация с постепенным, последовательным и прочным расселением, но и быстрые перемещения значительных масс населения, объединенных в пусть временные, но мощные племенные союзы, созданные для ведения боевых действий… Целью войны становится как борьба за наиболее продуктивные территории, так и прежде всего за насильственное отчуждение прибавочного продукта (грабеж). Одной из основных форм миграций этой модели можно считать военное вторжение» [70, с. 26–27, 12–13].

X. Тодорова действительно рисует исключительно яркую картину гибели высоких культур расписной керамики на Балканах. Она специально подчеркивала, что энеолитическое население Балкан не знало коня. К началу IV тыс. до н. э. X. Тодорова относит первое массовое нашествие на Балканы кочевых племен среднестоговской культуры, которые оставили, в частности, в Болгарии погребения с охрой и каменные скипетры в виде конской головы. Наряду с ухудшением климатических условий она считает нашествие этих кочевников основной причиной гибели блестящих энеолитических культур Балкан. Нашествие из района среднестоговской культуры докатилось также до Олтении и Трансильвании [рис. 14]. Эти разрушительные нашествия и послужили историческим рубежом перехода от энеолита к раннему бронзовому веку. Причем X. Тодорова специально оговаривает, что это нашествие не следует смешивать со значительно более поздним вторжением носителей ямной культуры [67, с. 223–225, карта IX]. Д. Я. Телегин также четко отделяет первые индоевропейские нашествия на Балканы и Дунай от позднейшего вторжения туда носителей позднеямной культуры [229, с. 15].

«По единодушному мнению румынских исследователей, культура Чернавода I является результатом вторжения в Нижнее Подунавье степных пастушеских племен, которые в последней четверти IV тыс. до н. э. (по калиброванным датам — на рубеже V–IV тыс. до н. э. — И.Р.) потеснили, а местами сменили обитавшие здесь племена Гумельницы и Санкуцы…Это своеобразная культура. Керамика (миски, округлотелые горшки, амфоры с ручками) темного цвета, иногда лощеная, с обильной примесью ракушки в тесте. Орнаментированных сосудов мало, встречается узор в виде перевитого шнура; гребенчатого украшения нет. Население Чернаводы I было земледельческо-скотоводческим. Костей лошади мало, как и погребений, которые, видимо, были бескурганные…Генетическая линия Чернаводы I затем продолжается в культуре Чернаводы III, времени ранних курганов» [229, с. 12].

Чтобы попасть на Балканы, среднестоговцы должны были пройти через территорию трипольской культуры. Со своими ближайшими соседями — трипольцами — индоевропейцы торговали и воевали много веков. Очевидно, что часто их взаимоотношения бывали вполне мирными и дружественными. Характерно, что на многих поселениях среднестоговской культуры часто находят фрагменты керамики Триполья [2, с. 309]. Однако с течением времени, уже в среднетрипольский период, начинается массовое проникновение индоевропейцев на территорию трипольской культуры. «К концу среднего периода или на этапе перехода от среднего к позднему трипольская культура претерпевает резкий упадок, проявляющийся, в частности, в значительном сокращении территории ее распространения, а следовательно, и населения…Все известные к этому времени варианты локализовались на ограниченных, отдаленных друг от друга территориях. Основная же часть ареала, ранее занятого трипольскими племенами, к началу позднего периода пустовала» [266, с. 147].

Скорее всего речь должна идти о завоевании, синхронном с гибелью высоких культур Балканского полуострова: «Третью группу среднего периода культуры Триполье-Кукутени образуют памятники сабатиновского типа в Южном Побужье. (…) Отмечаются их тесные контакты со степным населением Северного Причерноморья. (…) Это сосуды, изготовленные из глины с примесью дробленой раковины, нередко остродонные, украшенные орнаментом, аналогичным среднестоговскому. В отдельных случаях они явно привозные, в других — местные подражания иноземным образцам. Со степными влияниями связывается и распространение на трипольских памятниках каменных наверший булав и скипетров в виде стилизованной головы коня, обычно трактуемых как символ власти [рис. 15]. Они обнаружены как на памятниках Побужья (Березовское), так и далеко на западе (Хэбэшешти I). По мнению отдельных исследователей, скипетры воспроизводят голову коня с примитивной уздой типа намордника» [65, с. 204]. «Их находки совпадают по времени с распространением «ракушечной» керамики. Именно в это время весьма ощутимую роль в процессе развития карпато-дунайских культур начинает играть степной компонент» [227, с. 12].

Вообще вызывает сомнение правомерность отнесения значительной части т. н. «позднетрипольских» памятников именно к трипольской этнокультурной общности. Скорее всего это уже были «метисные» культуры, возникшие в результате индоевропейских завоеваний. Относить эти культуры к трипольским так же неправомерно, как если бы мы относили Мексику XVII–XVIII столетий к «позднеацтекской» культуре:

«Тесным взаимодействием с древнеямными племенами и влиянием традиций последних исследователи объясняют появление курганного обряда у позднетрипольских племен, распространение в их среде ряда специфических форм инвентаря и шнуровой орнаментации посуды, само формирование сложной и многокомпонентной усатовской группы. Сложение усатовской группы для данной территории явилось завершением длительного процесса инфильтрации степных скотоводческих групп в среду энеолитических земледельцев. (…) Бескурганные (Выхватинцы I, отдельные могилы Усатово I) и курганные (Колодистое, отдельные курганы Усатово I) могильники позднего периода открыты пока только в южных районах, где практиковался обряд трупоположения. (…) Хорошая сохранность черепов из Выхватинского могильника позволила установить, что антропологический тип трипольцев сходен со средиземноморским типом, распространенным в то время на Балканах и в Подунавье. Вместе с тем в краниологическом материале содержатся признаки влияния со стороны племен степной полосы Восточной Европы [рис. 16]. М. С. Великановой выявлены и различия антропологических типов женских и мужских черепов, что может свидетельствовать о механическом смешении разноэтничных групп населения» [65, с. 230, 223].

Между прочим самые авторитетные зарубежные археологи, такие, как М. Гимбутас, Т. Сулимирский, В. Думитреску, вообще отрицали трипольский характер «позднетрипольских» культур [304, с. 154]. По мнению Т. Сулимирского, позднетрипольские городская и киево-софиевская группы принадлежат к кругу культур шнуровой керамики [305, р. 79–82].

В специальной монографии о «позднетрипольской» усатовской культуре, указано, что в ее керамике кухонная посуда с примесью измельченных створок раковины абсолютно преобладает, составляя свыше 80 %, причем значительная часть этой посуды украшена шнуровым орнаментом. Подчеркивается, что «некоторые черты усатовского керамического комплекса могут быть объяснены лишь как результат внешних влияний. Прежде всего это относится к кухонной посуде. Кухонная керамика с примесью ракушки привнесена в трипольскую среду племенами среднестоговской культуры» [124, с. 80, 100]. Если 80 % обычной бытовой керамики имеет отчетливо индоевропейские этнические черты, то можно утверждать, что и население здесь было минимум на 80 % индоевропейским. Тем более, что в домашнем стаде лошади составляли 10–15 % [124, с. 112]. Усатовцев иногда считают предками древних греков [128, с. 35]. Между прочим, в «позднетрипольскую» эпоху (на этапе С II — γΙΙ) и на тех 20 % посуды трипольского вида происходит «почти полный отказ от господствовавшей до этого знаковой системы …полный отказ от схем росписи и форм посуды, употребляемых до этого» [231, с. 226]. Так что усатовскую и подобные ей культуры следует называть не позднетрипольскими, а индоевропейскими послетрипольскими, посттрипольскими.

«Возможно, это касается не только усатовских памятников Одесской области, но и родственных им т. н. позднетрипольских го́родских материалов Восточной Волыни, о чем свидетельствует значительное повышение роли скотоводства (в частности, коневодства) и численное преобладание керамики с веревочным орнаментом» [267, с. 40].

Такой же «метисной», индоевропейской по языку была, по нашему мнению, и более ранняя нижнемихайловская культура в Северной Таврии, образовавшаяся от смешения кеми-обинских племен Крыма со среднестоговцами: «Для всех памятников раннего этапа характерна керамика, близкая к ранней среднестоговской (квитянского типа), и керамика с темной подлощенной поверхностью. Наблюдается перенесение признаков одной на другую, что привело к созданию смешанных форм, культурная атрибуция которых не всегда может быть определена безошибочно» [233, с. 325]. «В нижнем слое Михайловки найдено значительное количество черепков позднего (шнурового) этапа среднестоговской культуры» [229, с. 13]. Именно в этой среде зародилась традиция изготовления каменных могильных стел-памятников, которой индоевропейские народы придерживаются до сих пор.

Впрочем, все, скорее всего, было еще проще. Дело в том, что сама кеми-обинская культура, скорее всего, тоже была с самого начала индоевропейской: «Анализ погребального инвентаря и обряда Мариупольского могильника и погребений кеми-обинской культуры дает нам основание считать, что последняя сформировалась на основе неолитических памятников типа Мариупольского могильника» [299, с. 324–325]. Или другое мнение, не менее характерное: «Вопрос о взаимотношении кеми-обинской культуры с ямной, учитывая сходство погребального обряда, близкий тип керамики, наличие антропоморфных стел и синхронность существования на одной территории еще ждет своего решения» [309, с. 16].

Характерно, что на энеолитическом поселении Новорозановка на реке Ингул «горизонт показал последовательность культурных остатков типа балки Квитяной [ранний этап среднестоговской культуры], затем остатков типа Среднего Стога II совместно с Трипольем, этапа В_II-С_I, а также совместно с материалами нижнемихайловского типа» [242, с. 61].

Пока шла речь о юго-западном направлении экспансии среднестоговцев, в сторону Балкан и Малой Азии. Можно предполагать, что практически в то же время началась и их экспансия в лесные области к западу и северу от индоевропейской прародины. Вполне вероятно, что первые проникновения среднестоговцев на север происходили значительно ранее распространения культур шнуровой керамики: «Обычай степных племен домешивать в глину ракушки распространяется далеко на север в лесную зону. Керамика с примесью толченых раковин часто встречается на первом этапе развития волосовской культуры. Керамика с раковинной примесью появляется в Подмосковье» [230, с. 165].

Однако здесь эта экспансия, вероятно, имела характер не столько военного завоевания, сколько постепенного проникновения, подобного освоению европейцами лесных районов Северной Америки, но значительно более медленного: «Украшение посуды шнуровым орнаментом впервые использовали среднестоговские племена…Не исключена возможность, что в период наибольшего проникновения на северо-запад среднестоговские племена внесли своеобразный импульс, который привел к появлению наиболее ранних образцов шнуровой керамики у местного населения лесостепного Правобережья, в частности круглодонных горшков типа Бурты-Зеленки в Каневском Поднепровье и нижнем Поросье…Как известно, шнуровая орнаментация глиняной посуды широко распространяется в Европе в эпоху ранней бронзы, где во второй половине — конце III тыс. до н. э. [с учетом калиброванных дат — уже с конца IV — начала III тыс. до н. э. — И.Р.] на большой площади сложилась область так называемых культур шнуровой керамики — среднеднепровская, подкарпатская, городско-здовбицкая, фатьяновская, злоцкая, саксонско-тюрингская, чешско-моравская и другие» [2, с. 154, 157, 156].

«Во второй половине III — начале II тыс. до н. э. [с учетом калиброванных дат — уже с конца IV — начала III тыс. до н. э. — И.Р.] в составе населения Восточной и Средней Европы произошли значительные изменения. Они были вызваны расселением среди местного поздненеолитического населения скотоводческо-земледельческих племен, культуры которых получили название культур шнуровой керамики, кубков, ладьевидных топоров, одиночных погребений, боевых топоров и др. Ранние памятники этих культур обнаруживают значительное сходство в формах и орнаментации глиняной посуды, типах каменных орудий, в погребальном обряде, что позволяет объединить их в культурно-историческую общность племен шнуровой керамики, которая занимала в Европе огромную территорию — от Волги на востоке до берегов Рейна на западе и от Южной Скандинавии на севере до Швейцарии, Чехословакии, Поднестровья и Среднего Поднепровья на юге. На территории распространения племен шнуровой керамики в результате включения в их состав местного субстрата возникло более 20 родственных культур и культурных групп с локальными особенностями. (…)

Для племен шнуровой керамики характерны курганные и грунтовые захоронения в скорченном положении, глиняные сосуды эсовидной формы и шаровидные амфоры с короткой шейкой и двумя ручками-ушками в наиболее широкой части тулова, орнаментированные отпечатками шнура и нарезными линиями, а также боевые каменные сверленые топоры. …В состав домашнего стада входили крупный и мелкий рогатый скот, свинья, лошадь. Племена шнуровых культур выращивали пшеницу, ячмень, овес и другие злаки. Они жили на сравнительно небольших поселениях в наземных или немного углубленных прямоугольных жилищах столбовой конструкции. Предполагается существование у них и наземных срубных жилищ. (…)

Большинство исследователей считают, что культуры шнуровой керамики не имели ничего общего с поздненеолитическими культурами Волго-Окского бассейна, Верхнего Поднепровья, Восточной Прибалтики, Южной Скандинавии и Средней Европы. На этих территориях племена шнуровых культур пришлые, они расселились среди местного населения. Сходство предметов, происходящих из разных мест расселения племен шнуровой керамики, не оставляет сомнений в том, что эти племена имели общего предка. (…) С появлением племен шнуровой керамики и боевых топоров на территории Восточной Европы начался бронзовый век» [73, с. 35]. «Очевидно, эта культурная общность культур с боевыми топорами и культур шнуровой керамики относится к индоевропейской семье народов» [74, с. 75].

Это и были носители «древнеевропейской» группы диалектов, включая древнейший германо-балто-славянский. В то же время очевидно, что далеко не все из тех «более 20 родственных культур и культурных групп» положили начало какой-либо из ныне существующих групп индоевропейских языков, т. е. многие из них не оставили прямых потомков.

Здесь следует еще подчеркнуть, что к северу и особенно к северо-востоку от территории Украины на протяжении всего бронзового и раннего железного века сохранялось преобладание потомков неолитического населения, предков финно-угорских народов — племен ямочно-гребенчатой керамики. Даже проникшие с запада в междуречье Волги, Оки и Камы индоевропейские фатьяновские племена растворились среди местных аборигенов: «Фатьяновцы, как теперь полагают, соединились с местным населением, и этот симбиоз стал субстратом населения следующей культуры» [313, с. 132]. И позднее, во II тыс. до н. э., племена ямочно-гребенчатой керамики даже вновь продвинулись на Левобережную Украину в виде марьяновско-бондарихинской культуры [310, с. 213].

По всей видимости, причины такой стойкости культурных традиций угро-финнов коренились вовсе не в их военном превосходстве, а в их ориентации на экологические условия таежной зоны, вообще не на земледелие, а на охоту, собирательство и рыболовство лесной полосы. В бронзовом веке климат был, возможно, даже более континентален, чем сейчас. Так что земледелие к северо-востоку от Украины было вряд ли возможно, в особенности на бедных подзолистых почвах. И скотоводство в зоне густых лесов тоже не может быть основой хозяйства. Так что индоевропейцы не очень и рвались на север. Хотя пример той же фатьяновской культуры показывает, что они там все же появлялись и жили среди местных племен.

Очень странное возражение против «среднестоговской» концепции выдвинуто в статье С. В. Кончи: «В конце концов ни М. Гимбутас, ни кому-либо из тех, кто разделял ее взгляды, так и не удалось убедительно продемонстрировать проникновение степного населения или его потомков западнее и севернее левобережья Среднего Дуная» [223, с. 84]. Ведь приведенные выше цитаты о проникновении потомков среднестоговского населения «от Волги на востоке до берегов Рейна на западе и от Южной Скандинавии на севере до Швейцарии, Чехословакии, Поднестровья и Среднего Поднепровья на юге» взяты из официального справочного издания по археологии. Причем вряд ли все авторы и редакторы этого издания были единомышленниками Марии Гимбутас.

Логично предположить, что столь же рано, как и на юго-запад, началась экспансия индоевропейцев и на восток. Работы российских археологов позволяют утверждать это со всей определенностью. Особенно интересно в этом отношении открытие в Поволжье т. н. хвалынской культуры. Она весьма близка среднестоговской и, по нашему мнению, должна рассматриваться всего лишь как ее периферийный вариант. Характерны черты сходства именно с находками на Балканском полуострове: «В настоящее время на территории Поволжья, северного и северо-западного Причерноморья уже известно около 20 зооморфных реалистичных и стилизованных скипетров, найденных как в погребениях, так и на поселениях. Они происходят в основном из погребений хвалынской культуры, древнейших подкурганных захоронений и поселений Кукутени А₃ — Триполье В_I что подтверждает отмеченную выше синхронизацию этих культур» [76, с. 87].

Вспомним, что на Балканах памятники среднестоговской культуры отражают как раз военное вторжение индоевропейцев, которое привело к гибели высоких энеолитических культур, в частности, в Болгарии. Причем произошли эти события на рубеже V–IV тысячелетий до н. э. [67, с. 224]. Сравним: «Все даты Хвалынского могильника по костным образцам дают конец V — первую половину IV тысячелетий до н. э.» [76, с. 86]. Это значит, что как балканские и трипольские материалы, так и материалы Хвалынского могильника в Поволжье отражают экспансию среднестоговских племен с территории индоевропейской прародины.

Однако некоторые российские археологи пытаются доказать одновременность и полную равноправность хвалынской и среднестоговской культур: «Памятники среднестоговского типа Днепро-Донского междуречья составляют лишь западное крыло обширной области, занятой родственными культурами, в чем не трудно убедиться, сопоставив материалы среднестоговской и хвалынской культур. Близость основных черт погребального обряда и инвентаря, уровня развития хозяйства, этапов развития и т. д. позволяет говорить о крупной хвалынско-среднестоговской культурно-исторической области среднего энеолита Восточно-Европейской степи и лесостепи» [75, с. 40, 48–49]. Особенно характерно по-российски выглядит это переставление хвалынской культуры на первое место…

Если говорить о происхождении и ранних этапах развития среднестоговской культуры, то данный подход абсолютно неправомерен: среднестоговская культура возникла именно между Днепром и Доном. Степи Южной России, как мы уже убедились, не были родиной коневодства. В Поволжье среднестоговцы проникли примерно тогда же, когда и на Балканы.

Но и в таком случае собственно среднестоговская культура представляла бы собой не «западное крыло», а центральное ядро «балкано-поволжской» индоевропейской культурно-исторической области. Да и сами И. Б. Васильев и А. П. Синюк похвально осторожны, говоря О «хвалынско-среднестоговской» общности в эпоху среднего энеолита; все-таки они понимали, что в эпоху раннего энеолита этой общности еще не существовало, а была лишь собственно среднестоговская культура.

Крайне неохотно эти исследователи все же признают проникновение носителей среднестоговской культуры на Средний Дон. Там и далее до Волги существовала репинская энеолитическая культура. У нее есть ряд общих черт с предшествовавшей ей здесь нижнедонской культурой. «Вместе с тем керамика репинской культуры приобрела и ряд специфических признаков. Это прежде всего раковинная примесь в тесте керамики, пояски ямок по венчику, а позже — жемчужины и шнур. …Напомним, что раковинная примесь, тип высокого венчика и прием его лощения характеризуют и посуду среднестоговской культуры. …Именно на Среднем Дону встречены материалы смешанного, среднестоговско-нижнедонского типа, которые могут рассматриваться как переходные к репинским. …По данным статистико-стратиграфического анализа материалов стоянки Университетской 3 можно предполагать, что процесс зарождения среднестоговской культуры проявил себя несколько ранее, чем репинской» [75, с. 51–52]. Это «несколько ранее» особенно умиляет. При этом «материалы среднестоговской культуры стратиграфически следуют за материалами культуры нижнедонской» [308, с. 122].

Тщетно стараясь отыскать на российской территории корни «хвалынско-среднестоговской общности», И. Б. Васильев и А. П. Синюк в итоге высказали методологически абсурдное для профессионального археолога утверждение, что домешивание толченых ракушек в керамическое тесто вообще не отражает этнокультурные традиции населения, а «связано с явлениями общестадиального характера» [75, с. 44].

Кстати, и Нижний Дон скорее всего не входил в первоначальную территорию среднестоговской культуры. В частности отнесенные Д. Я. Телегиным к среднестоговским памятники типа Константиновка О. Г. Шапошникова в более поздней работе характеризует как «синкретические» — следствие контактов между среднестоговской культурой и майкопской на Северном Кавказе [90, с. 8]. Иначе говоря, на Нижнем и Среднем Дону носители среднестоговской культуры появились уже в ходе их экспансии из первоначальной прародины. Также и при исследовании памятников возникшей примерно в XXXII в. до н. э. на Кубани и Северном Кавказе Новотатаровской культуры «был отмечен смешанный характер ямных, катакомбных и северокавказских черт в погребальном обряде и инвентаре» [120, с. 28].

Широкая культурная общность действительно возникла в конце существования среднестоговской культуры, когда ее носители проникли далеко на запад, на восток и (возможно) на север (между прочим, это объясняет, почему древнейшие индоевропейские гидронимы встречаются за пределами первоначальной индоевропейской прародины — на Правобережной Украине, в бассейнах Дона и Десны).

Можно ретроспективно говорить о некой «среднестоговско-хвалынской общности», если иметь в виду постепенную трансформацию ее в ямную культурно-историческую общность. Западные «метисные» культуры шнуровой керамики и т. д. с этого времени во многом развивались уже собственными путями. Они дали начало европейским языкам. А ямная общность — общая прародина восточных индоевропейцев, в частности, индоарийских и дардско-нуристанских народов.

И. М. Дьяконов выдвинул против концепции Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванова весьма серьезный аргумент: «В Причерноморье и Заволжье авторы видят «вторичную прародину» европейских диалектов индоевропейской семьи. Эти диалекты, однако, далеко не так близки между собой, как диалекты восточноиндоевропейской группы, которую авторы считают так рано распавшейся. А должно было бы быть наоборот» [69, с. 23]. — Реально все и было «наоборот».

«Перерастание среднестоговской культуры в ямную прослеживается не только при анализе керамики, а и при изучении хозяйства, похоронного обряда, антропологического состава населения и т. д. Так, население среднестоговской культуры, как и ямной культуры, занималось коневодством. Обряд скорченных на спине захоронений среднестоговского времени еще долго сохраняется и в ямной культуре. Первые курганы, которые потом станут одной из основных черт погребального обряда ямных племен, появляются на Нижнем Дону еще в конце среднестоговского времени. Ранний этап ямной культуры в Поволжье и Подонье, как и на Украине, следует датировать позднесреднестоговским временем, то есть не ранее середины III тыс. до н. э.» [2, с. 152–153]. Впрочем, согласно калиброванным датам речь идет скорее о конце IV тыс. до н. э. Сравним: «Из среды индоевропейцев индоиранцы выделились, очевидно, в середине III тысячелетия до н. э.» [61, с. 30].

В ту эпоху индоевропейцы продвинулить на восток очень далеко: «Границей распространения европеоидов в эпоху энеолита были центральные районы Монголии и степи по Енисею [рис. 17]…[Там] характерный для афанасьевского населения комплекс антропологических признаков повторяется у населения ямной культуры. Биологические истоки происхождения населения этих двух культур могут восходить к одному генетическому прототипу…В археологическом отношении памятники ямной и афанасьевской культур также сходны, имея ряд почти тождественных черт. Таким образом, можно полагать, что в своих генетических истоках население ямной и афанасьевской культур восходит к общему корню…Были приведены как антропологические, так и частично археологические (сходство погребального инвентаря, курильницы и т. д.) аргументы в пользу родства афанасьевского и древнеямного населения, в пользу прихода афанасьевцев в Минусинскую котловину с запада, из степных районов Южной России. Такой вывод приводит к необходимости видеть в афанасьевцах древних индоевропейцев. Весьма возможно, что это справедливо и для адроновцев, так как они появились в степях Хакасии также с запада, из области, с востока примыкающей к границам расселения предков афанасьевцев» [147, с. 353–354, 364].

«Определенная нивелировка погребального обряда, естественно далеко не полная, но все же достаточно четкая, отмечается с появлением древнеямных племен на всей территории культурно-исторической области. Она проявляется в повсеместном распространении курганных насыпей, перекрывающих индивидуальные погребения со скорченными и окрашенными костяками. Курганы на протяжении ряда эпох характерны прежде всего для степного обряда. И в свете имеющихся ныне данных древнеямные курганы могут считаться древнейшими, с них начинается тысячелетняя степная традиция. Сами они являются свидетельством освоения степи, сложения специфически степного скотоводческого хозяйства, специфически степных крупных патриархальных коллективов, специфически степной психологии. Распространение нового обряда при резком сокращении или исчезновении различных предшествующих его форм свидетельствует об установлении внутреннего ритуального единства среди значительной части населения области. Оно сочетается с распространением близких керамических форм (остро- и круглодонные сосуды с четко выраженным высоким или отогнутым горлом), орнаментальных приемов (нарезка, прочерчивание, накол, штамп) и схем (зоны орнамента, ограниченные волной, зигзагом или горизонтальной линией). Особенно важно, что эти объединяющие элементы с наибольшей четкостью выражены по всей историко-культурной области на наиболее раннем этапе ее истории» [69, с. 326]. А затем ямная общность в свою очередь начала распадаться.

7. Колесо и повозка были изобретены еще в эпоху индоевропейского единства, т. е. на первоначальной территории среднестоговской культуры. Это следует из того очевидного факта, что колесо было хорошо известно уже в период индоевропейского единства. Установлено, что древнейшие носители индоевропейских диалектов были хорошо знакомы с колесным транспортом и он имел огромное значение в их хозяйстве. Это нашло отражение и в социальной структуре общества (наличие особого сословия колесничих), и в религиозных верованиях (с культом повозки, колесницы, колеса связан сложный круг важнейших космологических представлений), и в языке (термины, связанные с колесным транспортом, являются общеиндоевропейскими) [80, с. 68].

Работами лингвистов, начиная с классических исследований О. Шрадера и А. Мейе [79, с. 402–403], было установлено, что терминология, связанная с колесным транспортом, является общеиндоевропейской. Общими для индоевропейских языков служат названия четырехколесной повозки, колеса, ярма и дышла, а также пары животных в упряжке, вола (коровы) и лошади; общеиндоевропейскими являются также глагол «запрягать», слова «путь», «дорога», «мост».

«В индоевропейском восстанавливается разветвленная терминология, относящаяся к колесной повозке и ее отдельным частям. Наличие повозки и колеса у древних индоевропейцев, предполагаемое по лигвистическим данным, согласуется с культурно-историческими свидетельствами о наличии колесных повозок в каждой из древних индоевропейских традиций, начиная с древнейших датируемых материалов, как письменных, так и археологических.

(…) Древние индоевропейские племена, владевшие колесницей и колесной повозкой в общоиндоевропейский период и уже называвшие повозку и ее части специальными терминами, должны были находиться в ареале древнейшего распространения колесницы (в IV — начале III тысячелетия до н. э.)… Весьма любопытно, что разные этносы, жившие в пределах древнейшего очага зарождения и распространения колеса и колесной повозки, обнаруживают фонетически сходные названия колеса и колесницы (что отчасти напоминает ситуацию с названием лошади): ср. и.-е. *k^[h]oek^[h]olo-, шумерск. GIGIR, семитское *galgal-, картвельское *grgar-, brbar-, ср. также реконструируемую для предполагаемого древнекитайского заимствования (из индоевропейского) праформу с начальным *gr- для названия священных лошадей, запряженных в солнечную колесницу» [1, с. 718, 724, 737].

«Эти лингвистические данные дают бесспорные основания считать, во-первых, что распад индоевропейского диалектного единства произошел после того, как их носители стали употреблять колесный транспорт, во-вторых, что ареал колесного транспорта в Европе совпадает с областью, где осуществлялись контакты носителей индоевропейских диалектов» [80, с. 80].

Все боги индоевропейского пантеона характеризуются определенным отношением к колеснице. Колесница является обязательным атрибутом бога солнца, бога грозы, бога плодородия, а также второстепенных божеств — утренней зари, пути. С колесом и колесницей у индоевропейских народов связан сложный комплекс представлений космогонического и мифологического характера. Мир представляется как две половины, впряженные в одну божественную колесницу. Колесница выступает как символ солнца, восходящей зари, а также понятий плодородия, богатства и справедливости. Интересно, что в индоевропейских языках смысловое значение слов «повозка» («колесница»), «колесо», «круг» взаимозаменялись, и уже в архаическую эпоху все эти термины наряду с бытовыми приобретают и сакральный характер. В концепции индоевропейцев с идеей колеса, круга, вращения связаны представления о движении солнца и других светил по небосводу и вместе с тем о движении времени вообще. Понятие движения, общеиндоевропейского происхождения слов «путь-дорога», «мост» имеют наряду с бытовыми сакральный оттенок. Возникают понятия «путь богов», «путь солнца», «путь славы», «жизненный путь» и «путь смерти», «последний путь». В индийской мифологии существует бог-покровитель пути — Пушан, обеспечивающий богатство и плодородие [80, с. 83–84].

Все эти лингвистические и культурологические аргументы подкрепляются и материалом археологических раскопок: «В погребениях ямной культурно-исторической общности по всему ее ареалу в настоящее время известно уже несколько находок повозок или колес от них. Четырехколесная повозка была обнаружена над перекрытием ямного погребения 13, кургана 13 на берегу реки Ялпух на юго-западе Молдавии. У с. Маяки на левобережье Нижнего Днестра найдена четырехколесная повозка. Четыре колеса были положены на перекрытии ямного погребения кургана у с. Софиевка на р. Ингулец. Остатки четырехколесной повозки найдены еще в одном погребении на Ингуле. Остатки двухколесной повозки происходят из ямного погребения кургана Сторожевая могила у Днепропетровска. Еще одна повозка обнаружена в могильнике Первоконстантиновка у Каховки, а остатки двухколесной повозки — ус. Аккермень на Мелитопольщине. Одно колесо найдено в ямном погребении у г. Ростова. Наконец, одно колесо происходит из ямного погребения кургана 7 могильника Герасимовка в Приуралье. Колесный транспорт был известен также носителям кеми-обинской культуры Крыма, что доказывается находкой глиняной модели колеса на поселении Ильичево…В южнорусских степях в эпоху распространения ямной и катакомбной культурных общностей были в употреблении повозки двухколесные и четырехколесные открытые и с крытым кузовом.

…У всех типов повозок колеса имеют одинаковую конструкцию и представляют собой деревянный диск диаметром 0,5–0,8 м с массивной круглой ступицей. Каждый диск или цельный сплошной, или сбит из трех скрепленных штифтами планок, на средней из которых из единого куска древесины вырезана ступица.

…Многочисленные находки моделей повозок и колес сделаны на поселениях культур Эзеро, Чернавода, Кукутени, Баден-Печел, Городск-Усатово. Модели повозок Подунавья и Балкан демонстрируют один устойчивый тип четырехколесной открытой повозки, запряженной парой быков. Синхронистическая колонка культур Подунавья и Балкан спорна. По традиционной хронологии эти культуры датируются серединой — второй половиной III тыс. до н. э. Нижняя дата появления колесного транспорта в этой зоне остается неясной. На поселении Беково найдена модель колеса, которую некоторые исследователи связывают со слоем культуры Гумельница (III А — IV Д). В таком случае эта модель должна была бы датироваться концом IV тыс. до н. э. по хронологии Т. С. Пассек или началом IV тыс. до н. э. (Дата по С¹⁴ — 5850 ± 150) и оказалась бы древнейшим свидетельством появления колесного транспорта… Однако принадлежность находки к гумельницкому слою не достоверна…Есть твердые основания признать, что распространение колесного транспорта в Центральной Европе шло из южнорусских (южноукраинских. — И.Р.) степей. Т. Сулимирский [81] приходит к заключению, что распространение колесного транспорта было связано с носителями культуры погребений с охрой, которую он сопоставляет с ямной. В ямной культуре Т. Сулимирский видит общую праиндоевропейскую культуру, в ее продвижении на запад — первую волну индоевропейской экспансии» [80, с. 68–70, 73–74, 78–79].

В. Кульбака и В. Качур указывают, что на 2000 г. н. э. всего в степной полосе Украины и прилегающих районах Приазовья от реки Дунай на западе до верховьев реки Маныч на востоке насчитывается примерно 160 погребений ямного периода [рис. 19], в которых найдено остатки колесного транспорта — прежде всего остатки самих колес и возов, а также их глиняные модели и даже остатки рисунков. При этом древнейшие из таких находок датируются по калиброванной шкале 32-м веком до н. э. [120, с. 26–32]. Т. е. фактически колесный транспорт существовал в древнеямной культуре уже к моменту ее зарождения. А это значит, что 32-й век до н. э. — это момент, когда в погребальные курганы начали класть колеса, а совсем не обязательно время изобретения самих колес. Религиозные (и погребальные в том числе) ритуалы, как правило, очень консервативны. И если колесные возы стали их элементом в ямной культуре, то этому, скорее всего, предшествовали века зарождения колесного транспорта.

Правда, пока еще вроде бы не найдены материальные остатки колес в памятниках среднестоговской культуры. Однако известны четкие изображения колес и колесниц на Каменной Могиле под Мелитополем [82, с. 61, табл. XVII]. Эти изображения [рис. 20, 42] убедительно датируются именно эпохой энеолита, причем непосредственно относятся к архаическому этапу среднестоговской культуры [59, с. 54–55]. Да и находка колес в культуре Гумельницы также служит косвенным подтверждением изобретения колеса еще ранее именно в среднестоговской культуре, поскольку только там колесо могло сочетаться с развитым коневодством. Эта дата совпадает с датой первого индоевропейского нашествия на Балканский полуостров.

Итак, колесо было, скорее всего, изобретено на прародине индоевропейских народов, еще до начала их широкой экспансии. Это значит, что район между Южным Бугом, Десной, Северским Донцом и Азовским морем — родина, возможно, самого важного изобретения в истории человечества. Украина — родина колеса. Между прочим, не выглядит безнадежной и попытка восстановить имя этого гениального изобретателя на основании анализа древнейшей индоевропейской мифологии.

В частности, в этом смысле может представлять интерес древнегреческий миф об Иксионе — прародителе кентавров (т. е., вероятно, всадников-индоевропейцев). Тот был любимцем (но вовсе не любовником) Зевса и даже допускался к трапезе богов. Но затем возжелал богиню Геру — жену хозяина. Причем Зевс и на это не рассердился, а лишь создал из облака копию Геры, с которой Иксион и породил (!) кентавров. Зевс обиделся, лишь когда Иксион стал везде хвастаться своей связью с Герой. Но наказал Зевс Иксиона тоже странно — привязал к вечно вращающемуся колесу и забросил на небо [206, с. 504]…

А как же быть с попавшей в учебники версией об изобретении колеса в Древнем Шумере? — «Прародиной колесного транспорта Г. Чайлд считал Месопотамию, рассматривая (вслед за Фалькенштейном) как изображение древнейшей в Старом Свете четырехколесной повозки знак, представляющий рисунок саней над двумя кружками, на урукской табличке, датирующейся концом IV тыс. до н. э., по Фалькенштейну, или, по новым данным Салонена — Камменхюбер, началом III тыс. до н. э. …По мнению известного специалиста по шумерской письменности А. А. Ваймана, урукские знаки (№ 743, № 744), принимавшиеся всеми исследователями за изображения древнейших повозок, правильнее рассматривать как два отдельных изображения: двух точек и не связанных с ними саней, аналогичных саням на ранней месопотамской печати…Первыми археологическими свидетельствами появления колесного транспорта на Древнем Востоке являются находки повозок в царских погребениях Киша J и Ура, модели и изображения повозок, найденные в Гавре VI, VIII, Хафадже, Тель-Аграбе, Шуруппаке, Телло, Фаре, датирующиеся с конца IV до середины III тыс. до н. э.»[80, с. 71–72].

Таким образом, колесо появилось в Шумере где-то на 500–1000 лет позже, чем в Восточной Европе. «Корректировка дат памятников, которые послужили Чайлду базой для выдвижения Южной Месопотамии в древнейший центр колесного транспорта, показывает, что все древнейшие, по Чайлду, находки повозок или их изображений датируются в узком хронологическом промежутке РД III, от середины III тыс. до н. э. до Саргона (т. е. XXV–XXIII вв. до н. э.). Этот тезис подтверждается тем, что в Раннединастическом I–II мы знаем только волокушу» [34, с. 163]. В других районах Ближнего Востока и в Египте колесо (и лошадь) появились еще существенно позднее. «На Древнем Востоке колесный транспорт появляется скорее всего под влиянием миграционных импульсов украинских индоевропейцев не ранее XVI ст. до н. э.» [120, с. 32].

Важнейшие общие выводы:

1) В целом археологические данные о среднестоговской культуре полностью согласуются как с древнейшей гидронимией, так и с данными лингвистической реконструкции индоевропейского языка.

2) Племена среднестоговской культуры совершили качественный скачок в технологическом развитии всего человечества, изобретя верховую езду на лошадях и колесный транспорт.

3) Появление среднестоговской культуры было следствием союза между двумя неродственными группами племен. Соответственно, индоевропейский язык, а также культура и антропологические черты индоевропейцев приобрели гибридный характер. Их предками в равной мере были как племена сурской культуры и родственные им группы, так и племена днепро-донецкой культурной общности.

4) Возникнув как целостное явление на этапе среднестоговской культуры, индоевропейская общность в конце существования этой культуры уже начала распадаться. Этот распад связан с началом широкой экспансии индоевропейских племен практически по всем направлениям от их первоначальной прародины.