Небрежно одетые, подвыпившие, исцарапанные, мушкетеры короля… шата...

Небрежно одетые, подвыпившие, исцарапанные, мушкетеры короля… шатались по кабакам, по увеселительным местам и гульбищам, орали, покручивая усы, бряцая шпагами…

(А. Дюма. Три мушкетера)

В начале своей истории рота королевских мушкетеров состояла из людей отчаянных и храбрых, опытных военных, закаленных в боях, но при этом по большей части малограмотных и некультурных. Их образование сводилось к необходимому минимуму: навыкам чтения, письма и счета. В дальнейшем, после создания второй роты, вобравшей в себя весь цвет французского дворянства, общий культурный уровень королевских мушкетеров значительно возрос: из их рядов выходили писатели, мемуаристы, дипломаты. Соответственно, и культурные запросы мушкетеров разных эпох сильно различались.

Одним из доступных развлечений был театр. На протяжении XVII века французский театр заметно эволюционировал: от низкопробных фарсов, разыгрываемых бродячими комедиантами на ярмарках, площадях и в залах для игры в мяч, он возвысился до классической трагедии и оперы. К моменту создания роты королевских мушкетеров любимцами парижской публики были итальянские актеры комедии дель арте, часто игравшие и для короля Людовика XIII. В 1629 году в «Бургундском отеле» обосновалась первая постоянная французская труппа, впоследствии прославившаяся постановками трагедий Пьера Корнеля и Жана Расина. В 1634 году у нее появились конкуренты – труппа театра Марэ, перешедшая от комедий и трагедий к зрелищным спектаклям-феериям с использованием хитроумных театральных машин. В 1658 году в Париж прибыла из провинции труппа Мольера, получившая в свое распоряжение от Людовика XIV зал Пале-Рояля и представлявшая там комедии на злобу дня. В 1680 году труппы «Бургундского отеля» и Пале-Рояля объединились, образовав «Комеди Франсез»; этот театр получил от короля монополию на театральные представления в Париже. Другой такой же монополией, но уже на музыкальные спектакли, пользовалась Опера, созданная в 1669 году королевским любимцем Жаном Батистом Люлли. В XVIII веке этим монополиям пришел конец: уже в 1732 году в Париже и его окрестностях существовало более пятидесяти театров, многие из которых были выстроены для частных лиц, а наряду с Оперой, создавшей жанр музыкальной трагедии, действовала «Комическая опера».

О спектакле возвещали афиши на перекрестках. Они были небольшими, примерно сорок на пятьдесят сантиметров, у «Бургундского отеля» – красными, у театра с улицы Генего (бывшего театра Марэ) – зелеными, у Оперы – желтыми; на них значились только название пьесы и имя автора, исполнители ролей не указывались.

Обычными днями работы театров были вторник, пятница и воскресенье, премьеры, как правило, давали по пятницам. Бывали и исключения: чтобы максимально использовать успех новой пьесы, играли во внеочередной день, часто удваивая цену за билеты; итальянская труппа, делившая зал Пале-Рояля с Мольером, всегда давала спектакли в понедельник, среду, четверг и субботу. Начиная с 1680 года «Комеди Франсез», обладавшая исключительной привилегией в Париже, давала представления ежедневно. Разумеется, в Великий пост, в дни траура и по некоторым церковным праздникам театры были закрыты. Тем не менее было подсчитано, что за год парижская публика могла увидеть восемьсот драматических и оперных представлений.

Полицейским приказом от 1609 года начало спектаклей было назначено на два часа дня, чтобы в любое время года представление заканчивалось до ночи, столь щедрой на неприятные сюрпризы. Но на деле спектакли всегда начинались с большим опозданием, поскольку замешкавшихся зрителей было принято терпеливо ждать. Во второй половине века начало спектаклей перенесли на четверть шестого. Как правило, представляли две пьесы: основную – трагедию или комедию и дополнительную – одноактную комедию или фарс.

До 1673 года члены королевской свиты, включая мушкетеров, имели право посещать театры бесплатно. Вот довольно верная с исторической точки зрения картина, воспроизведенная Э. Ростаном в «Сирано де Бержераке»:

«В Бургундском отеле.

Привратник. А деньги за билет? Не то прошу обратно.

Кавалерист. Без рассуждений, ты! Я прохожу бесплатно.

Привратник. Позвольте, почему?

Кавалерист. Молчи, негодный плут!

Служу я у его величества в конвое.

Привратник (другому кавалеру). Билет пожалуйте?

К а в а л е р. Ну ты! Какие тут

Билеты? У меня здесь место даровое.

Когда же я плачу?

Привратник. Но как?…

Кавалер. Я мушкетер!

Привратник. Вот вам и денежки!… Хоть не пускай в партер!»[13]

В партере зрители стояли; сюда пускали слуг, пажей, мушкетеров, рейтар, ремесленников, студентов, рассыльных из лавки, многие из которых, пользуясь толкотней у входа, проскальзывали в зал, не платя. Тут же шныряли воры, мошенники, гулящие девки. Эта публика перекликалась, осыпала других зрителей насмешками и порой затевала настоящие драки, требовавшие вмешательства караула. Часто прямо в театральном зале принимались играть в карты или кости. Как только поднимался занавес, именно из партера доносился «бругага» – гул голосов, аплодисменты или свистки; зрители, сидевшие в глубине зала, плохо видели происходящее на сцене и едва могли расслышать актеров. Зал наполнялся шумом, и зрители с верхних рядов амфитеатра тоже вносили свою лепту в этот гомон. С течением времени буйная публика слегка пообтесалась, но ее так и не удалось заставить соблюдать тишину. Даже на исходе века в театре вспыхивали скандалы и драки.

Литератор Шарль Сорель в 1642 году писал: «Партер весьма неудобен из-за давки, которую устраивают там тысяча негодяев и даже порядочные люди, которым они порой наносят оскорбления, а затеяв ссору из-за пустяка, хватаются за шпагу и прерывают весь спектакль». В том же году поэт Гильом Коллете говорил о «скандальных вызовах», которые устраивают в партере, «не считаясь со стыдливостью дам», а также о происходящих там «ссорах и драках» и даже убийствах.

Вероятно, тогда же в речь вошло выражение «мушкетерские манеры», применимое к хвастливому, грубому и наглому поведению.

В XVII веке в военную свиту короля входило множество гасконцев. Когда они не сражались на поле битвы, то наводняли собой Париж, шумели, балагурили, дрались на дуэлях, пировали в тавернах. Столичное общество коробило от их своеобразного акцента, грубых шуток и бахвальства. Не смея открыто выступать против любимцев короля, литераторы выводили гасконцев в карикатурном виде в пьесах. С конца XVII века гасконец стал традиционным персонажем комедий-фарсов, а в XVIII веке его литературный облик сложился окончательно: это ложный дворянин, ревниво относящийся к вопросам чести, жадный до денег, ловкий и хитрый, болтун, лгущий от избытка воображения и из любви к искусству старающийся преподнести правду как можно неправдоподобнее. Сами же гасконцы говорили: «Быть гасконцем значит счастливо сочетать в себе добродетели и приятные недостатки. В нас нравится все, вплоть до несовершенства». Что касается гасконского акцента, с которым так и не расстались ни Генрих IV, ни капитаны королевских мушкетеров де Тревиль и д'Артаньян, его высмеивали, возможно, лишь потому, что боялись перенять. И только в конце XVIII века гасконцы постепенно сошли со сцены политической и общественной жизни – а заодно и с театральной.

Театр был местом встреч – деловых и романтических; по свидетельству одного современника, в зрительном зале закручивались любовные интриги, которые ни в чем не уступали тем, что разыгрывали актеры на сцене. Мушкетеры без стеснения пялились из партера на красивых и богато одетых женщин в ложах; впрочем, ложи запирались и были снабжены занавесями, чтобы знатные господа могли в них уединиться.

Места на сцене, в плетеных креслах, занимали разряженные маркизы в шелках и лентах. Появляясь в театре с опозданием, они порой вносили путаницу в ход действия, поскольку актеры, изображавшие античных и мифологических героев, в те времена одевались так же, как придворные. Только в XVIII веке зрителей со сцены удалили.

После реорганизации парижских театров во второй половине XVII века бесплатные билеты стали выдавать только драматургам, актерам и некоторым привилегированным особам; члены военной королевской свиты не входили в их число. Королевские мушкетеры вызывали серьезные беспорядки, отказываясь платить за вход. Королю пришлось принять в 1673 году особый ордонанс, оглашенный под звуки труб на всех перекрестках, чтобы заставить воинственных мушкетеров платить за билет, подобно мещанам.

Пришлось искать другие бесплатные развлечения, благо их было предостаточно.

По словам госпожи де Севинье, Париж сам являл собой нескончаемый спектакль. На узких мощеных (и не мощеных) улочках, пестрящих яркими вывесками (таблички с названиями ввели только в конце XVII столетия), можно было встретить носилки со знатными дамами, хорошеньких служанок, спешащих по делам, разносчиков и разносчиц, расхваливающих свой товар зычными голосами, господ и слуг, чиновников и военных, богатых буржуа и нищих[14]; здесь порой происходили стычки, которые могли окончиться убийством, если прохожим не удавалось разнять драчунов, и встречи, служившие завязкой или развязкой романов. По вечерам из темных переулков порой доносились крики «караул!», и туда устремлялся полицейский патруль. Шеф полиции Никола Ла Рейни хорошо знал свое дело – «обеспечивать покой жителей Парижа, очищать город от всех источников беспорядков, споспешествовать изобилию и тому, чтобы каждый жил согласно своему званию». Людовик XIV, учредивший его должность эдиктом от 1667 года, сформулировал его задачу кратко и четко: «Чистота, ясность, безопасность».

Находясь при особе короля, мушкетеры могли присутствовать на самых разнообразных праздниках с участием его величества, а только церковных праздников католики отмечали пятьдесят. 1 января служили мессу кавалеров ордена Святого Духа. 3 января парижане чествовали свою святую покровительницу – святую Женевьеву: по городу возили ковчег с ее мощами, а король следовал за ним с непокрытой головой. В первый четверг после Троицы праздновали день Тела Господня: устраивали пышную процессию, и король смиренно шествовал за Святыми Дарами. 23 июня, в Иванов день, на Гревской площади было не протолкнуться: король лично зажигал «Иваново дерево», народ веселился, танцевал, пел и пил. 15 августа отмечали день Успения Богородицы; 25-го чествовали святого Людовика: с лодок на Сене и с берегов запускали шутихи.

Помимо постоянных праздников были еще королевские свадьбы, рождение наследников, победы в сражениях и т. д. В такие дни служили молебны, на всех перекрестках зажигали потешные огни, на Гревской площади в Париже палили из пушек, а народ танцевал и пил.

В сентябре 1638 года, когда у Людовика XIII наконец родился долгожданный наследник, во всех городах палили пушки. Губернатор Парижа и купеческий старшина приказали закрыть все лавки и зажечь праздничные огни. В богатых домах устраивали фонтаны из вина, из которых могли пить все желающие. В соборе Парижской Богоматери отслужили молебен, на Гревской площади 6 сентября устроили фейерверк, во всех церквях была иллюминация, повсюду салютовали из пушек и ружей. Менее пяти лет спустя король скончался, и парижане высыпали смотреть на переезд двора из Сен-Жермена в Лувр (15 мая 1643 года): впереди маршировали французские и швейцарские гвардейцы, трусили верхом королевские мушкетеры де Тревиля и легкая кавалерия, печатали шаг оруженосцы королевы, привратная стража, французские солдаты и рота Ста швейцарцев. Позади выступали жандармы короля, фрейлины, шотландские гвардейцы и снова французы и швейцарцы, окружавшие пустую карету покойного короля, которую везли его любимые лошади.

Знатные военные могли быть не только зрителями, но и прямыми участниками некоторых увеселений, например каруселей, пришедших на смену турнирам. На каруселях всадники, поделенные на отряды, выполняли различные упражнения, в перерывах между которыми давали аллегорические балеты и театральные представления. Во Францию карусель принесли итальянцы: само слово «карусель» происходит от итальянского carosello vumgarosello – «шум». Это были «военно-спортивные» праздники, участники которых состязались в ловкости, снимая пикой подвешенные кольца, попадая копьем в «дупло» и т. д. Важной частью таких забав были «конные балеты» со сложными перестроениями, где можно было проявить чудеса дрессуры, и театрализованные штурмы крепостей.

По примеру турниров карусели сначала устраивали в честь дам или радостных событий и памятных происшествий – свадеб, рождения наследников, побед. «Взятие Кипра», «Суд Флоры», «Триумф Солнца» – вот лишь некоторые из их сюжетов. Если карусель должна была изображать сражение, открывающий его заявлял о своем намерении, бросая вызов и зачитывая картели, в которых указывал имена своих противников, место и способ сражения и свой девиз. Картели были составлены в «прециозном», то есть выспреннем стиле. Участники карусели делились на кадрили – группы по четыре-двенадцать человек, во главе которых стоял король или принц. Каждая группа отличалась одеждой. В игре участвовали пажи, герольды и прочие, разодетые в яркие и богатые костюмы. На хитроумных машинах выезжали нимфы, амуры и другие аллегорические фигуры, и это было самым неожиданным и роскошным моментом каруселей.

Людовик XIV был большим любителем развлечений такого рода, которые использовал не только для собственного удовольствия, но и для укрепления своей власти. Во время карусели 1656 года двадцативосьмилетний монарх появился в греко-римском наряде, изображая Аполлона, бога Солнца. Он сделал своим девизом итальянское Ne ptt пе par («Нет ничего более великого и подобного ему»), давая таким образом понять, что воплощает собой божественное право. Самая знаменитая карусель состоялась с 3 по 5 июня 1662 года в садах Великой Мадемуазель (Анна Мария Луиза Орлеанская, герцогиня де Монпансье; 1627-1693), напротив Тюильри, – в первый и единственный раз в присутствии публики. Праздник устроили в честь рождения дофина. На площади соорудили деревянный амфитеатр на пятнадцать тысяч мест. В конном спектакле участвовали пять кадрилей, каждая в своих костюмах. Король возглавлял римскую кадриль, красуясь в костюме из серебряной парчи, расшитой золотом и драгоценными камнями. Его брат Филипп возглавлял персидский отряд, принц Конде – турецкий. Сын принца Конде, герцог Энгиенский, был главой индийцев, а герцог де Гиз – американских дикарей. После этих грандиозных торжеств площадь перед Тюильри назвали площадью Карусель. Однако очень скоро карусели вышли из моды: последняя состоялась в Гренобле 26 мая 1667 года.

Людовик XV тоже привлекал свою военную свиту к участию в разного рода торжествах; так, две гравюры XIX века изображают благотворительный праздник в Клермон-Ферране с участием Людовика Возлюбленного, сопровождавшийся «комической кавалькадой».

Конные состязания входили в программу и другого знаменитого празднества эпохи Короля-Солнце – «Увеселения Зачарованного острова», которое он устроил в Версале в 1664 году в честь своей фаворитки Луизы де Лавальер. Кроме этого, присутствующие на празднике услаждали свой слух и взор стихами, выступлениями актеров, музыкантов, танцоров (совместное творчество Мольера и Люлли), а также фейерверком. Пьер д'Артаньян участвовал в этом действе, еще будучи пажом: в ливрее огненного цвета он выступал впереди других пажей, неся копье и щит, на котором блистало солнце, выложенное из самоцветов, и королевский девиз Nec cesso, пес erro («Не медлю и не ошибаюсь»).

Французский историограф Андре Фелибьен так описывал празднества в Версале в Великую эпоху: «На огромном пространстве более чем в триста аршин мы видели то, что уже не было ни огнем, ни воздухом, ни водою. Сии стихии настолько перемешались, что их нельзя было распознать, из них родилась новая, совершенно необычайной природы. Казалось, она состоит из тысячи огненных искр, которые, точно густая пыль или, вернее, бесконечное множество атомов золота, блистали на ярком свету».

Летом 1674 года был устроен грандиозный праздник в честь завоевания Франш-Конте, он длился шесть дней. Люлли превзошел самого себя; актеры сыграли «Мнимого больного» Мольера (великий драматург скончался годом раньше). На этом празднике король в последний раз танцевал на публике.

В XVII веке танцами увлекались все сословия, причем народные танцы разных французских провинций танцевали и на королевских балах. Людовик XIII, например, отплясывал бергамаску. Когда аристократы посещали сельские праздники, они не оставались сторонними наблюдателями. Госпожа де Севинье писала своей дочери госпоже де Гриньян о своей поездке в Бретань: «После ужина были танцы: мы протанцевали все паспье, все менуэты, все куранты, не пропустив ни одной игры. Наконец, пробило полночь: наступил Великий пост».

Людовик XIV писал в своих мемуарах: «Все наши подданные рады видеть, что мы любим то, что любят они… Таким образом мы можем завладеть их умом и их сердцем, и порой гораздо крепче, чем наградами и милостями». Король-Солнце не ограничивался простыми танцами на балах, как его отец, он участвовал в театральных представлениях, соперничая с лучшими танцовщиками королевства. В 1654 году он танцевал в балете «Свадьба Пелея и Фетиды» в зале дворца Малый Бурбон, перед тридцатью тысячами парижан.

Благородный человек просто обязан был уметь танцевать: дворян обучали танцам наряду с фехтованием и верховой ездой, эта дисциплина входила в программу преподавания в военных академиях. Следовательно, все королевские мушкетеры владели этим искусством.

В начале XVII века танцы еще не приобрели устоявшейся формы. Они состояли из двух-трех частей с повторами, порой на протяжении танца менялся ритм. При дворе были в моде павана, бранль, сарабанда, бурре, гальярда, гавот. Бранль стал обобщающим названием для нескольких танцев, поскольку свои варианты бранля имелись в Бургундии, Пуату, Шампани, Пикардии, Лотарингии, Бретани. Всего их насчитывают девятнадцать, причем этот танец часто исполняли под народные песни, изображая выводимых в них персонажей. Разновидности бранля объединяли в сюиты и выстраивали в следующем порядке: бранль двойной, бранль простой, бранль веселый, монтиранде и гавот; впрочем, этот порядок мог меняться, но гавот (веселый хороводный танец, который был популярен и в следующем веке) всегда шел в конце. Кстати, название этого танца происходит от gavoto: так в Провансе называли жителей провинции Овернь. Из Оверни же пришел бурре, исполнявшийся в быстром темпе. Другим быстрым танцем был паспье, очень популярный в Бретани.

Это живой, грациозный танец, требующий определенных навыков. В Провансе танцевали ригодон – парный танец, особенностью которого является то, что различные па исполняют не сходя с места, подпрыгивая и выделывая ногами антраша.

Во Франции охотно перенимали и заграничные танцы. Так, куранта и гальярда пришли из Италии, чакона и сарабанда – из Испании. Гальярда состояла из быстрых движений и разнообразных прыжков и пируэтов; итальянская куранта во французском варианте превратилась из быстрого танца в медленный. Во времена Людовика XIV курантой открывали балы: пары перемещались скользящими шагами по диагонали, двигаясь на три счета и исполняя ряд обязательных фигур. В XVIII веке куранту сменил менуэт. Такая же метаморфоза произошла с сарабандой: изначально это был подвижный и, как бы сейчас сказали, «сексуальный» танец; Людовик XIII танцевал его с кастаньетами. При дворе же Людовика XIV он стал медленным, величественным и изящным.

В XVIII веке в моду вошли контрданс (прародитель кадрили) и котильон. Контрданс пришел из Англии, его название происходит от country dance – «деревенский танец». Однако около 1740 года французы преобразили его по-своему. Это был веселый и жизнерадостный танец на незамысловатую мелодию, использующий шаги из бурре и гавота, а также другие, произвольные фигуры, которые объявлял распорядитель бала.

Контрданс, как и бранль, – название собирательное. Оно объединяет огромное количество танцев, в которых четыре пары стоят друг против друга. Постепенно техника танца все более усложнялась. Молодежь, посещавшая балеты, перенимала движения сценических танцев и в упрощенном виде исполняла их на балах и вечеринках.

Котильон был вариантом контрданса, исполнявшимся в конце бала. Одна пара показывала фигуры, другие их повторяли. Этот танец пользовался большим успехом, потому что количество фигур в нем было ограничено, а сами фигуры просты.

Фигуры из бурре и ригодона использовали в тамбурине – провансальском танце, исполнявшемся под бубен и свирель. Вообще бубны, деревянные барабаны и дудки были главными инструментами сельских оркестров, игравших на праздниках, и большинство танцев исполнялось под них. Придворные балы проходили под звуки струнных оркестров,, праздники под открытым небом – под гром барабанов и медь духовых оркестров Большой и Малой конюшен.

Если у мушкетера было свободное время (но не было денег), он мог, например, пойти потолкаться на Новом мосту или на ярмарке. Каждый год в Париже устраивали две большие ярмарки: весной – в Сен-Жермен-де-Пре, летом – в Сен-Лоране. Среди лавок и лотков со всякого рода товарами посетителям предлагались и многочисленные увеселения: послушать зазывал в стиле скоморохов Табарена и Мондора, посмотреть на акробатов и канатоходцев, покататься на карусели и поглазеть на уродов, великанов и карликов, экзотических и дрессированных животных, на кукол и восковые фигуры. Ярмарочные представления во всем своем разнообразии заменяли современный цирк. И тут без казусов не обходилось: Сирано де Бержерак принял обезьянку Фаготена, наряженную лакеем, за слугу, который нагло строит ему гримасы, и пронзил ее шпагой. С тех пор каждый кукольник на ярмарке считал своим долгом завести себе обезьянку и назвать ее Фаготеном.

К числу бесплатных зрелищ относились и казни. Подобное развлечение нам сейчас кажется отвратительным, но в те времена женщины и дети старались пробиться в первые ряды, чтобы лучше видеть, и зеваки нередко разбирали останки казненных «на сувениры».

За мелкие преступления подвергали унизительным наказаниям, главным из которых было выставление у позорного столба. Осужденного, связав ему руки спереди и привязав их к повозке палача, вели к позорному столбу, установленному в центре главной городской площади (в Париже – на Гревской площади перед Ратушей). К столбу была прикреплена цепь, с которой свисал железный ошейник шириной в три пальца; его защелкивали на шее осужденного и навешивали замок. Иногда на грудь провинившегося вешали табличку с указанием его преступления: ростовщик, должник и т. д. У позорного столба оставляли на несколько часов, а то и на несколько дней. Это наказание было отменено только в 1832 году.

Фальшивомонетчиков окунали головой в кипящее масло или заливали им в глотку расплавленный свинец; правда, к 1630-м годам ограничивались отрубанием головы или повешением. Ведьм и колдунов сжигали, предварительно удушив. Но вот Урбану Грандье, казненному в 1634 году по ложному обвинению в наведении порчи, не повезло: его сожгли живьем. Обезглавливание было привилегией дворянства, однако за существенные преступления дворянина могли и повесить как простого злодея. Правда, палач мог ускорить его смерть, уцепившись руками за перекладину виселицы и надавив ногами на связанные руки осужденного.

В 1672-1680 годах весь Париж с замиранием сердца следил за перипетиями «дела о ядах», в котором оказались замешаны знатные особы. В 1672 году в бумагах умершего кавалерийского офицера Годена де Сент-Круа обнаружили улики против его любовницы маркизы де Бренвилье, которая отравила своего отца, двух братьев и сестру, чтобы присвоить себе их долю наследства. Маркизу судили и казнили в 1676 году: палач отрубил ей голову, затем ее тело бросили в огонь, а пепел развеяли по ветру. Утром палачи бросили то, что от нее осталось, в Сену, а толпа разобрала «на память» несколько косточек.

На следующий год следствие выяснило, что некая Мари Босс снабжала ядами супруг некоторых членов парламента, желавших овдоветь. Мари Босс выдала женщину по фамилии Монвуазен (или Ла Вуазен) и других сообщниц. В своих показаниях обвиняемые назвали некоторых знатных особ, поэтому для суда над ними была учреждена особая комиссия – «Огненная палата». Шеф полиции Ла Рейни провел тщательное расследование, во время которого обнаружилось, что к обвинениям в отравлении следует присовокупить и другие преступления: убийство детей во время «черных месс», осквернение Святых Даров и даже изготовление фальшивых денег. Тем временем военный министр Лувуа и министр финансов Кольбер по просьбе короля проводили собственное тайное расследование, поскольку самые известные лица из числа обвиняемых входили в ближнее окружение Кольбера. Ла Вуазен судили вместе с тридцатью шестью ее сообщниками, приговорили к смерти и сожгли на Гревской площади 22 февраля 1680 года.

За оскорбление величия полагалась казнь через усекновение головы. Во Франции головы рубили не топором, а прямым и широким мечом, называемым «меч правосудия». Опытные палачи использовали это оружие очень ловко, почти не причиняя страданий осужденному. Графу де Шале, казненному в 1626 году, и маркизу де Сен-Мару с его товарищем де Ту, участникам последнего заговора против кардинала Ришелье (1642), не повезло: они попали в руки непрофессионалов, которые нанесли им несколько десятков ударов, прежде чем прикончить. Во избежание подобного герцога де Монморанси, обвиненного в измене королю, казнили с помощью итальянской машины (прообраза гильотины), представлявшей собой острый топор, зажатый между двух деревянных стояков.

Четвертование было исключительной казнью, применявшейся к тем, кто посягнул на особу короля, или к государственным изменникам. В последний раз эта средневековая казнь была применена в «эпоху Просветителей». Вечером 5 января 1757 года Людовик XV спускался с крыльца Версальского дворца, как вдруг какой-то человек прорвался сквозь охрану и ударил его в бок ножом. Король огляделся, быстро узнал напавшего – он один был в шляпе, – велел схватить его, но не причинять ему вреда. Погода стояла холодная, и на короле был плотный редингот, благодаря чему рана оказалась неглубокой. Подозрения, что нож был отравлен, не оправдались. Тем не менее поднялся переполох, король исповедался и причастился и на всякий случай простился с семьей. Несостоявшегося убийцу подвергли самым жестоким пыткам (во Франции пытки запретили только в 1788 году), но оказалось, что у этого человека по имени Дамьен не было сообщников и что он душевнобольной.

Горя желанием выразить свою преданность королю, судейские расстарались: Дамьена приговорили к публичному покаянию, а затем к четвертованию на Гревской площади. На эшафоте ему вырвали щипцами груди, куски мяса из рук и ног, правую руку, которой он пытался совершить «отцеубийство», сожгли серным огнем, раны залили расплавленным свинцом, кипящим маслом и смолой, а затем разорвали его четырьмя лошадьми, останки сожгли, а пепел развеяли по ветру. Казнь продолжалась полтора часа.

Желая угодить королю, знатные и богатые дамы за большие деньги (три луидора) покупали места у окон домов, выходивших на Гревскую площадь, чтобы насладиться этим зрелищем. Но Людовик XV испытал лишь отвращение. Более того, он назначил пенсию ни в чем не виновным родственникам Дамьена – отцу, жене и дочери, которых изгнали из Франции на пятнадцать лет, отобрав все имущество и запретив возвращаться в страну под страхом смертной казни.

Не менее жестокой казнью было колесование. Приговоренного привязывали к двум доскам, сколоченным в виде креста, палач перебивал ему железным прутом руки, ноги и грудину, потом клал его на обычное тележное колесо, поднятое на столбе. Преступник умирал, глядя в небо, а его переломанные конечности свисали вниз. Этой казни подвергали за отцеубийство, разбой на большой дороге и некоторые иные преступления. Кроме того, отцеубийце перед казнью палач отрубал правую руку. В 1721 году колесованию подвергли знаменитого разбойника Картуша, бывшего вербовщика солдат для королевской армии, который и свою шайку организовал по армейскому образцу.

Картуш начал свою преступную карьеру в игорных притонах: в Париже их было множество, и азартным играм предавались все сословия. В таких заведениях играли в карты, в кости, реже – в кегли; иногда в них практиковали игру наподобие современной рулетки.

В первой половине XVII века бережливый Людовик XIII, считавший азартные игры неразумной и преступной тратой денег, пытался покончить с ними. Игра в кости была под запретом; если чиновники, следившие за исполнением этого положения, застигали кого-либо за запрещенной игрой, ставки изымались в пользу бедных. В Париже закрыли сорок семь игорных домов. В 1629 году король издал ордонанс против игры, содержавший полторы сотни статей. Там, в частности, говорилось следующее:

«Мы запрещаем всем нашим подданным принимать в своих домах собрания игроков, которые называют академиями, а также сдавать или предоставлять свои дома для этой цели. Сим объявляем всех, кто ослушается и станет предаваться сему пагубному занятию, недостойными людьми, неспособными исполнять королевскую службу; предписываем всем нашим судьям навсегда изгонять их из тех городов, где они будут уличены в нарушении настоящего уложения.

Желаем также, чтобы оные дома были отъяты у их владельцев, ежели будет доказано, что оные занятия проходили в них шесть месяцев кряду, если только они сами не донесут на таких жильцов.

Объявляем все долги, сделанные в игре, недействительными, а все обязательства и обещания, сделанные ради игры, какими бы замаскированными они ни были, пустыми и недействительными, не влекущими никаких обязательств, гражданских или природных. Позволяем отцам, матерям, бабкам и дедам и опекунам возвращать себе все суммы, проигранные их детьми или несовершеннолетними, отымая их у тех, кто их выиграл».

Этот ордонанс был подтвержден постановлением парламента, выдержанным в том же духе.

Закон законом, но карточный долг продолжал считаться долгом чести, и гасконские юнцы, облачившиеся в голубые плащи мушкетеров, слали домой письма с просьбой выслать денег «на непредвиденные расходы» или отправлялись на Пре-о-Клер оплачивать свой долг кровью.

Кардинал Ришелье ввел налоги на карты и на игру вообще. Но тут и возникла дилемма: если игра – источник налоговых поступлений, то зачем ее запрещать? К тому же это было практически невозможно. В Париже по-прежнему играли не только в карты и кости, но и в «наперсток» (используя три небольших стаканчика). Ришелье позволял себе «перекинуться в картишки», а его протеже Джулио Мазарини, благосклонно принятый королем и поселившийся в королевском дворце, всегда был счастлив в игре. Однажды ему особенно «шла карта», и придворные сбежались целой толпой, чтобы поглазеть на гору золота, скопившуюся перед ним. Пришла даже Анна Австрийская. Мазарини поставил на кон все – и выиграл. Свой успех он приписал присутствию королевы и в благодарность подарил ей пятьдесят тысяч золотых экю, раздав остальное придворным дамам. Королева сначала отказывалась, но потом приняла подарок. Несколько дней спустя Мазарини выиграл еще большую сумму, чем роздал. С этого дня к нему стал благоволить не только король, но и весь двор, не говоря уже о королеве, которая много позже, овдовев, стала его тайной супругой.

В эпоху Людовика XIV и Людовика XV про запреты на игру вообще никто не вспоминал, поскольку оба монарха подолгу сиживали за столиками с зеленым сукном. Бывший фаворит Короля-Солнце граф де Лозен, выйдя из заточения в Пиньероле и получив разрешение жить в Париже, играл в карты целыми днями, причем очень счастливо, и сильно обогатился. Наскучив столицей Франции, он попросил разрешения у короля отправиться в Англию и продолжал играть уже в Лондоне.

Из спортивных игр дворяне практиковали игру в мяч (прообраз большого тенниса), кегли и бильярд. В каждом более-менее значимом французском городе обязательно имелся зал (а то и несколько залов) для игры в мяч, который в случае необходимости можно было переделать под театр для выступлений заезжей труппы.

В 1604 году в Англии вышла книга сэра Роберта Даллингтона «Впечатление о Франции». Англичанин был поражен повальным увлечением спортивными играми среди заморских соседей: его соотечественники считали их пустой тратой времени. «Французы рождаются с ракеткой в руке… Эта страна усеяна залами для игры в мяч, которых больше, чем церквей, а игроки многочисленнее, чем любители пива в Англии», – писал он. В самом деле, только в Париже в то время было не меньше тысячи восьмисот залов и открытых площадок для игры в мяч, между собой состязались представители четырех школ этой игры: голой рукой, рукой в перчатке, битой и ракеткой. В игре не было арбитра, счет вели зрители. Игрокам было строжайше запрещено гневаться и предписано менять сорочку после каждого сета. Если один из игроков был уже не в силах продолжать игру, ее останавливали. Победитель издавал насмешливый возглас в адрес соперника (scrogneugneu) и поворачивался к нему спиной.

В 1610 году игроки в мяч образовали свой цех, установив правила для изготовления мячей и ракеток и закрыв множество залов, где допускались нарушения: так, некоторые мошенники набивали мячи камнями, что могло обернуться трагедией – брат Монтеня погиб именно таким образом. Игра в мяч была игрой королей, но уже Людовик XIII установил определенные ограничения. К 1657 году в Париже оставалось сто четырнадцать залов для игры в мяч, а Людовик XIV, хоть и отдал дань традиции, выстроив зал при Версальском дворце, совершенно не интересовался этой игрой, которая при нем пришла в упадок.

Игра в кегли была распространена на юго-западе Франции – в Беарне, Ландах, Бигорре, так что есть все основания предположить, что королевские мушкетеры из числа местных уроженцев владели ее навыками. Эта игра требовала хорошего глазомера, ловкости и точности движений: на квадратном поле расставляли девять кеглей, и игрок должен был опрокидывать их в определенном порядке с помощью специального мяча.

Бильярд изначально был разновидностью крокета, и лишь в правление Людовика XI (вторая половина XV века) в него стали играть на столе, который делали из дуба. Поэтому правила игры тогда были несколько иными: шары нужно было пропускать через воротца. В XVII веке в бильярд можно было играть в некоторых залах для игры в мяч, получивших на то особое разрешение. Около 1630 года в Париже насчитывалось около ста пятидесяти таких залов. Большим любителем бильярда был кардинал Ришелье, который велел обучать этой игре молодых офицеров из Королевской академии. Выпускники академии должны были сдать особый экзамен на владение навыками бильярда, что давало право поступить в роту королевских мушкетеров. На бильярде играли не только офицеры, но и знатные дамы; Людовик XIII был мастером этой игры, а Людовик XIV увлекался ею с пятнадцати лет.

Выезжая на природу, аристократы играли в кольца, шары (род крокета) и волан (прообраз бадминтона). Среди салонных игр были распространены шашки, шахматы, реверси.

Один из биографов д'Артаньяна утверждает, что тот познакомился со своей будущей женой в одном из салонов Марэ, «которые усердно посещал». Честно говоря, в это верится с трудом. В посмертной описи имущества командира «серых мушкетеров» не упомянуто о том, чтобы в его доме была хоть одна книга, тогда как парижские салоны имели литературную направленность – как, например, знаменитый салон маркизы де Рамбуйе, где можно было встретить весь первый состав Французской академии, или литературно-научную – как салон Мадлены де Скюдери. Там обсуждали модные романы, устраивали поэтические турниры, соперничали в остроумии и оригинальности мысли. Это были аристократические клубы для узкого круга. Трудно представить себе бравого вояку в окружении «прециозниц» – «смешных жеманниц», высмеянных Мольером, а главное – их кавалеров, злоупотребляющих румянами, мушками и духами, в длинных париках, с экстравагантными перьями на шляпах, с воротниками до середины спины и в штанах с кружевными оборками в три рада. Впрочем, эти салоны были не единственными, а маркиза де Севинье в своих письмах упоминает о д'Артаньяне как о хорошем знакомом.

Светскими кружками заправляли дамы, кавалеры играли роль их поклонников и должны были развлекать хозяек (кормивших гостей ужином). Такие правила игры принимали не все. Маршал Жан де Гассион, прозванный Ришелье «Война», но вместе с тем довольно образованный человек (он владел испанским и немецким языками, а со шведским королем Густавом Адольфом разговаривал на латыни), говорил: не понимаю, как можно убить целый день на разговоры с женщиной. Но вот сын де Тревиля, тоже служивший в мушкетерах и раненный в сражении при Кандии (1669) в двадцать семь лет, не захотел связывать свою судьбу с воинской службой и решил посвятить себя литературе и искусству. Он, кстати, был очень образованным человеком, и вполне возможно, что салоны посещал. А Филипп Клод де Монбуасье-Бофор-Каниллак, капитан-лейтенант «черных мушкетеров» в 1729-1754 годах, слыл интеллектуалом и даже заявлял, что не будет принимать в свою роту мушкетеров без степени магистра искусств, намереваясь впоследствии всех их пристроить во Французскую академию.

Салон маркизы де Рамбуйе противостоял двору Людовика XIII: этот король не интересовался поэзией, из книг предпочитал сочинения об охоте и о военном деле; ему бы и в голову не пришло разглядывать карту «страны Нежности». Людовик XIV перенес двор в Версаль, и там образовались свои салоны – по парижскому образцу. К XVIII веку прециозные салоны парижского района Марэ пришли в упадок; центр светской жизни переместился в предместье Сен-Жермен, где к 1775 году существовало двадцать восемь салонов, а также в Пале-Рояль, на Шоссе д'Антен и в предместье Сент-Оноре. Этими кружками, собиравшими аристократов, финансистов, ученых, артистов и литераторов, опять заправляли женщины: госпожа Жоффрен, ее дочь маркиза де Ферте-Эмбо, госпожа Дюдефан, Жюли де Лепинас, герцогиня де Прален и др. Однако они лишь играли роль радушных хозяек, а тему разговоров отныне задавали мужчины – герцоги де Бирон и де Ришелье, барон де Бретейль и др. Их же интересы лежали в основном в сфере политики. Существовали и «мужские» салоны – герцога Орлеанского и принца Конти, министров Неккера и Шуазеля. Важные разговоры велись не за общим столом, а по углам, наедине. С другой стороны, в салонах делились новостями, музицировали, играли в карты (макао, фараон, вист, бостон) и другие игры и… подготавливали браки.

Чтобы быть принятым в аристократическом салоне, необходимо было иметь соответствующие рекомендации и знакомства. Мушкетерам, не принадлежавшим к знатным родам, вход туда был закрыт. По счастью, существовал Пале-Рояль.

Людовик XIV подарил его своему брату Филиппу. Его сын, бывший регентом при малолетнем Людовике XV, устраивал там знаменитые оргии. В 1773 году дворец сгорел, но новый владелец, Луи Филипп Орлеанский (будущий Филипп Эгалите), отстроил его, разбил рядом сад и разместил там лавки, театры, кафе… Сады Пале-Рояля были открыты для публики и превратились в место злословия, вольнодумства, клеветы и распутства. Там встречались люди, принадлежавшие ко всем сословиям; там царили самые свободные нравы, поскольку полиция не имела права наводить порядок во владениях принца. Вокруг дворца выросли многочисленные игорные дома.

Дворы особняков были снабжены коновязью; в стены таверн и игорных домов были вделаны кольца, к которым можно было привязать лошадь; иногда для этой цели использовали попросту деревья. Большинство посетителей таких заведений передвигались пешком или верхом, собственный экипаж могли себе позволить только состоятельные люди.

В начале XVII века самым распространенным средством передвижения в Париже были носилки: сначала их использовали для больных, а потом для всех, в особенности дам. Около 1617 года Никола Соваж, служивший на Амьенской почте, придумал заменить носилки наемными каретами. К 1640 году его «депо» из двух десятков карет находилось на улице Сен-Мартен, напротив отеля Святого Фиакра, поэтому и сами экипажи стали называть фиакрами. В январе 1662 года герцог де Руане, маркизы де Сурш и де Кренан получили патент на использование в Париже карет, двигающихся по определенному маршруту. Инициатором этого проекта выступил Блез Паскаль, который основал со своим другом де Роане предприятие «Кареты за пять су» – предтечу общественного транспорта. Конечными пунктами маршрутов были Люксембургский дворец, ворота Сент-Антуан, Сен-Рок, Монмартр и Бастилия. Кареты должны были выполнять рейсы по расписанию и отправляться каждые четверть часа с конечной станции, даже без пассажиров. Плата за проезд составляла пять су, однако парижский парламент запретил пользоваться этими каретами «солдатам, пажам, лакеям и прочим людям физического труда». В результате этого запрета предприятию не хватало клиентов, и в 1679 году его пришлось закрыть.

Действительно, люди привилегированных социальных групп передвигались либо верхом, либо в собственных экипажах. В каретном сарае д'Артаньяна, например, их было целых два: большая карета, обитая зеленым бархатом, со златоткаными сиденьями и подушками и четырьмя окнами, застекленными венецианским стеклом, и маленькая, красная, с одним сиденьем и одним окном впереди. В 1664 году на столичных улицах появились четырехместные коляски, запряженные лошадьми, – первый городской экипаж, который потом использовался для почт, ас 1671 года Париж заполонили кареты, кабриолеты, берлины, ландо. В XVIII веке разборная коляска-одиночка о трех окошках, на двух колесах и на рессорах стоила около сорока луидоров. Движение в столице было таким интенсивным, что на самых оживленных улицах и мостах часто возникали заторы. Кроме того, карету могли и угнать, пока ее владелец, например, находился в театре, а кучер отлучился, чтобы пропустить стаканчик.

В молодости мушкетеры вели бурную жизнь, стараясь познать все ее грани, не упустив ни одной возможности развлечься: попойки, кутежи, ночные прогулки, полные опасных приключений… Разумеется, казарма никогда не была таким местом, где хотелось бы находиться как можно дольше. Но с возрастом, заслугами, чинами они обзаводились собственным домом, семьей. Почему бы не побыть там в часы досуга? В посмертной описи имущества д'Артаньяна упомянут зеленый «турецкий» халат. Почему бы нет? Хотя биограф знаменитого мушкетера Ж.-К. Птифис не может себе представить своего героя у камина в халате и домашних туфлях.

В этой же описи названа и табакерка: скорее всего, д'Артаньян предавался этой слабости именно дома. Во времена Людовика XIII табак в основном нюхали: этой привычке был привержен сам король. Угостить понюшкой табаку из своей табакерки было проявлением хорошего тона. Кардинал Ришелье обложил в 1629 году таможенным сбором табак, импортируемый из Америки, и с 1637 года первые плантации табака появились в гасконском Клераке, на берегах Гаронны. Впоследствии это растение, которому приписывали самые разнообразные целебные свойства, выращивали также в Лотарингии и Нормандии.

С легкой руки англичан табак начали курить (якобы для «очищения мозга от дурных примесей»). Поэт Сент-Аман уверял, что курение пробуждает в нем образное мышление, и, сочиняя стихи, не расставался со своей трубкой. К концу XVII века целебное действие табака поставили под вопрос, и его стали продавать не в аптеках, а в табачных лавках – плитками. Табак теперь считался возбуждающим средством; его жевали, чтобы убить время. В 1719 году выращивать табак было запрещено под страхом смертной казни (исключение составляли Франш-Конте, Фландрия и Эльзас), но уже в 1720 году была восстановлена государственная монополия на его производство. Солдаты, не имевшие трубок, курили табак, завертывая его в пыжи от патронов, и только в XIX веке появились сигареты.

Образ мужчины в халате и с трубкой в зубах удачно дополняет газета, которую он читает, удобно устроившись в кресле. Как мы уже знаем, книг д'Артаньян не читал. Но, возможно, газетами он не брезговал?

В начале XVII века во Франции вообще не существовало никаких периодических изданий, новости распространялись из уст в уста, королевские указы и постановления парламента доводили до сведения населения, оглашая их на всех перекрестках. Только в 1614 году вышло первое издание «Мерюор франсе», в котором перечислялись все основные события года (в основном речь шла о жизни двора). Врач Теофраст Ренодо, путешествуя по Европе, заинтересовался информационными листками, которые продавали на улицах Венеции по скромной цене в одну «гадзетту». Вернувшись во Францию, он основал в 1630 году «Адресное бюро» – контору по трудоустройству, куда могли обращаться люди в поисках работы и работодатели. Затем ему пришло в голову выпускать еженедельник с «рекламными объявлениями» – вестник этой конторы. Первый выпуск «Газеты» вышел 30 мая 1631 года.

Но оказалось, что идея посетила не только его: еще в январе 1631 года книгоиздатели-протестанты Вандом и Мартен стали издавать первую французскую газету «Вести из разных мест». После появления конкурирующего издания они подали жалобу, однако королевский совет принял сторону Ренодо и даже предоставил ему привилегию на публикацию информационного вестника – при условии, что там будут публиковать статьи Ришелье. Кардинал использовал газету, чтобы давать отпор памфлетистам и сообщать подданным короля информацию «из первых рук», преподнося ее в нужном ключе. С 1635 года «Газета» стала официальным печатным органом, имеющим ежемесячное приложение, а в число ее редакторов помимо Ренодо входили сам король и «серый кардинал» Жозеф Трамбле – разумеется, анонимно.

Если первый выпуск «Газеты» состоял из четырех листков, то к моменту смерти Ренодо в 1653 году она выходила уже на тридцати двух полосах. Благодаря разветвленной сети корреспондентов, находившихся в главных деловых центрах всего мира, «Газета» быстро стала «информационно-политическим» изданием международного уровня. Из нее можно было почерпнуть самые разнообразные сведения. Так, в номере 121 от 31 декабря 1633 года рассказывалось об осуждении Галилео Галилея римской инквизицией. Следует отметить объективность издателя, который приводит и суть учения Галилея, и доводы Церкви.

С 1638 года, после смерти отца Жозефа, Ренодо взял на себя руководство и «Мерюор франсе», который вскоре поглотила его «Газета». Благодаря модернизации почтовой службы тираж еженедельника вскоре достиг восьмисот экземляров.

В 1649 году, во время Фронды, королевское семейство бежало из столицы. Ренодо последовал за ним в Сен-Жермен и продолжал издавать там официальную «Газету», в то время как его дети оставались в Париже и выпускали «Французский вестник», симпатизирующий фрондерам.

При Людовике XIV «Газета», ставшая еженедельником, подробно информировала читателей о ходе военных действий, осад и т. д. «Газета» выходила в нескольких крупных городах Франции, и их население могло почерпнуть для себя полезную информацию. В 1762 году детище Ренодо стало называться «Газетт де Франс».

Оно не было единственным периодическим изданием, хотя, конечно, стояло особняком в сравнении с многочисленными «листками», которые сегодня назвали бы «бульварной прессой».

В 1651 году Жан Лоре стал издавать рифмованную «Историческую музу» для развлечения своей покровительницы герцогини де Лонгвиль. Он рассказывал о мелких происшествиях, случившихся за неделю. Об этой газете можно составить представление на основе «газеты Сирано» из пьесы Ростана:

Итак, суббота прошлая: король,
За сутки восемь раз отведав винограда,
Смотреть на подданных изволил безотрадно
И ощутил желудочную боль.
Но доктором, который был при этом,
Печали их величества деля,
Болезнь была проколота ланцетом
За покушенье на особу короля.
На бале королевы, в воскресенье,
Горело восемьсот четырнадцать свечей.
Пять колдунов казнили во спасенье
Души какой-то, но не помню, чьей.
Разбит наш авангард эрцгерцогом австрийским
И отступает с переменным риском.
Собачка госпожи д'Атисс
Взяла клистир…[15]

С этой рифмованной болтовни снимали списки, которые пользовались большим спросом. Лоре даже позволял себе иметь свое мнение: так, он пожалел Никола Фуке, попавшего в опалу и посаженного в тюрьму, поскольку тот некогда пожаловал ему ренту в двести пятьдесят экю.

«Историческая муза» просуществовала до 1659 года, но у Лоре были многочисленные последователи и подражатели. Так, о назначении д'Артаньяна на должность «смотрителя охоты с гончими на косуль» в 1666 году сообщили Лаграветт де Майола, снабжавший придворными новостями герцогиню Немурскую, и Сублиньи в послании к дофину:

Месье д'Артаньян, воюющий ловко,
Чьи предусмотрительность, доблесть, сноровка
Равны его верности службе и рвенью,
С каким он вершит короля повеленья,
Своих мушкетеров представил отменно
И нынче назначен своим сувереном
На пост капитана искусных собачек,

Первым французским журналом стал «Журналь де саван» («Ежедневник ученых»), вышедший в 1665 году. Его основал советник парламента де Салло, посвятив свое детище рассуждениям о литературе и науках. Ему на смену пришел более легкий для чтения и менее претенциозный «Мерюор галан» драматурга Донно де Визе (1672), издававшийся сначала ежеквартально, а потом ежемесячно и состоявший из трехсот страниц. Его главной идеей было установить связь между Парижем и провинцией, и это издание уже тогда включало все основные рубрики современных иллюстрированных журналов: светскую хронику, информацию о моде, рассказы о захватывающих судебных процессах, театральные рецензии, «разное», «новости одной строкой» (например, назначение герцога де Ла Фейяда полковником французской гвардии) и даже отрывки из литературных произведений («История девушки-солдата»). В этом же журнале печатали загадки и шарады, чтобы читатели могли поупражнять свой ум. Стараясь быть не только занимательным, но и информативным, журнал посвящал статьи серьезным вопросам и поддерживал литературные состязания. Не имея конкурентов, он приобрел еще большее значение в XVIII веке и стал называться «Мерюор де Франс».

В XVIII столетии ассортимент французской прессы значительно расширился: «Журнал» Треву, посвященный научным трудам, «Спектатер франсе» («Французский зритель») Мариво с аналитическими заметками, «За и против» аббата Прево, созданный по образцу лондонской периодики, то есть с объективным изложением фактов. Это издание просуществовало с 1733 по 1740 год и состояло из компиляций и переводов по большей части самых невероятных историй.

Первая ежедневная газета «Журналь де Пари», созданная по образцу английских, появилась только в 1777 году и была встречена довольно скептически: сама идея о ежедневном издании казалась чем-то немыслимым.

Наряду с официальной прессой существовал «самиздат» – переписывавшиеся от руки листки самого разного содержания. Чаще всего они являли собой сводку новостей, предназначенных для узкого круга. Свой «газетчик» входил в штат прислуги знатного дома. Кроме того, появились целые информационные бюро со своими подписчиками, регулярно получавшими рукописные сводки новостей, если только с их автором не приключалось какого-либо несчастья. Ибо власти сурово расправлялись с «самиздатчиками»: сажали в Бастилию, запирали в железную клетку в Мон-Сен-Мишель, даже казнили. Некоторые подверглись публичной порке, других сослали на галеры, третьих силой определили в армию. Несмотря на все эти жестокости, самодеятельных журналистов меньше не становилось.

Итак, вполне возможно, что мушкетеры читали газеты, – пусть даже чтобы полюбоваться сообщением о своем назначении на новую должность. Но Птифис, конечно, прав: вряд ли д'Артаньян облачался в халат, чтобы отдохнуть в кресле у камина. В XVII веке мужчина накидывал халат ночью, направляясь в спальню своей жены.

Примечания:

1

К ним следует добавить еще около 50 тысяч бродяг и провинциалов, ненадолго задерживавшихся в столице.

13

Перевод Т. Щепкиной-Куперник.

14

В отличие от России, где позволялось просить милостыню только на паперти или у ворот церкви, во Франции нищие побирались везде. Тальман де Рео рассказывает, как Нинон Ланкло (в будущем известная куртизанка) выбежала на улицу, чтобы объясниться со своим возлюбленным; к ним прицепился нищий, который так донимал их просьбами о подаянии, что Нинон бросила ему свой платок с кружевами – лишь бы отвязался.

15

Перевод Вл. Соловьева.