Когда в мексиканской семье появлялся на свет ребенок, повитуха, принимавшая роды, заменяла жреца и следила за исполнением обрядов. Именно она, обращаясь к ребенку, приветствовала его, называя «драгоценным камнем, пером кецаля», и одновременно предупреждала о превратностях и горестях жизни: «Ты явился на свет, где твои родители живут в трудах и заботах, где царят нестерпимый зной, стужа и ветер… Мы не знаем, долго ли ты проживешь среди нас… Мы не знаем, какая тебе уготована судьба». Все эти традиционные темы будут бесконечно повторяться во время последующих церемоний.

Повитуха обрезала пуповину младенца, обращаясь к нему с длинными речами. Если это был мальчик, она говорила ему: «Мой возлюбленный сын… знай же, что твой дом не здесь, где ты родился, ибо ты воин, ты птица кечолли, и этот дом, где ты только что появился на свет, всего лишь гнездо… Твое предназначение в том, чтобы напоить солнце кровью врагов и накормить землю Тлальтекутли их телами. Твоя страна, твое наследство, твой отец в доме солнца, на небесах». А девочке она говорила: «Ты должна быть в доме, точно сердце в теле, ты не должна выходить из дома… Ты должна быть, точно пепел в очаге». Таким образом, с первого мгновения жизни мужчина был предназначен стать воином, а женщина — Золушкой у очага.

Затем повитуха обмывала младенца, вознося молитвы богине воды Чальчиутликуэ: «Соблаговоли, богиня, чтобы его сердце и его жизнь очистились; пусть вода унесет всякую грязь, ибо это дитя вручает себя в твои руки, о Чальчиутликуэ, мать и сестра богов».

Как только о рождении ребенка узнавали в семье и квартале^{46}, а в случае знатных семейств — даже в других городах, начинался сложный церемониал «приветствий». Старухи из числа родни торжественно благодарили повитуху, та отвечала им образной речью. Отборные ораторы, обычно старики, являлись приветствовать новорожденного, а другие старики, специально назначенные для этой цели, отвечали длинными сентенциями.

Любовь ацтеков к красноречию приходилось утолять нескончаемыми и помпезными рассуждениями о милости богов и непостижимости судьбы. Ребенка тысячи раз сравнивали с ожерельем, украшением из драгоценного камня, редкостным пером. Превозносили его мать, «уподобившуюся богине Сиуакоатль Киластли». Расхваливали славное прошлое семьи. Если отец был сановником или судьей, вспоминали о «его должностях, его большой важности и весе на судебном помосте и в управлении государством». «Господин, — говорили ему, — это вылитый ты, твой портрет: у тебя есть отпрыск, ты дал побег!» Время от времени (это была одна из фигур красноречия) оратор извинялся за то, что говорит слишком долго: «Боюсь наскучить вам и вызвать у вас головную боль и колики», после чего продолжал свою речь с новыми силами. Говорившие от лица семьи благодарили столь же велеречиво. Наконец явившиеся поприветствовать новорожденного преподносили подарки: до двадцати-сорока плащей или предметов одежды в высшем сословии или просто еду и питье у простолюдинов.

Пока шла торжественная часть, отец посылал за тональпоуки — гадателем, специалистом по священным книгам. Тот, получавший за свои услуги ткани, индюков и бесплатный обед, для начала справлялся о точном времени рождения ребенка, чтобы определить, под каким знаком он родился. Затем сверялся со своим тоналаматлем, чтобы найти в нем знак дня рождения и серию из тринадцати дней, к которой он относится.

Если знак дня рождения считался добрым и счастливым, гадатель мог сказать: «Ваш сын родился под добрым знаком. Он станет властителем или сановником, богатым, доблестным, воинственным, он будет смел и удачлив в бою и достигнет высоких чинов среди полководцев». Младенцу могли дать имя уже на следующий день. Но как быть, если знак дня рождения сулил беду? Тональпоуки тогда должен был пустить в ход всю свою изобретательность, чтобы найти в той же серии из тринадцати дней знак получше, по возможности — в один из четырех следующих дней. «Ребенок не родился под добрым знаком, — объявлял он, — но в этой серии есть приемлемый знак, который смягчит и подправит пагубное влияние главного знака». Обычно такое было возможно, поскольку знаки, сочетающиеся с числами больше десяти, всегда оказывались благоприятными, так же, как и те, что шли вместе с числом семь. В крайнем случае, дату наречения именем решались перенести на время после четырех дней, считавшихся допустимым пределом.

Церемонию «крещения» проводил не гадатель и не жрец, а повитуха. Обряд состоял из двух частей: ритуального омовения ребенка и наречения именем. Для начала готовили много пищи и питья для семейной трапезы, которая завершала крещение. Изготовляли также маленький щит, лук и четыре стрелы по числу сторон света — если младенец был мужского пола, или маленькие веретено, челнок, ларчик — если женского. Все родственники и друзья собирались в доме роженицы перед восходом солнца.

С рассветом посреди внутреннего двора или сада раскладывали символические предметы. Повитуха, держа в руках наполненный водой кувшин, обращалась к новорожденному, говоря: «О, орел, о, ягуар, храбрый воин, ты, внук мой! Вот ты и явился на свет, куда тебя прислали твои отец с матерью, великий владыка и великая владычица. Ты был создан и порожден в твоем доме высшими божествами, великим богом и великой богиней, живущими над девятью небесами. Это Кецалькоатль вездесущий оказал тебе такую милость. А теперь соединись с матерью твоей, богиней воды Чальчиутликуэ, Чальчиутлатонак». Смочив пальцы, она оставляла несколько капель воды на его ротике: «Пей, с этой водой ты будешь жить на земле, вырастешь и зазеленеешь; с ней мы получаем все, что нам нужно, чтобы жить на земле. Прими эту воду».

Затем она касалась мокрыми руками груди ребенка: «Вот небесная вода, вот чистейшая вода, омывающая и очищающая твое сердце, смывающая всякую грязь. Прими ее. Пусть она очистит твое сердце». Затем она брызгала водой на голову младенца: «Пусть эта вода войдет в твое тело, пусть живет в нем эта небесная, голубая вода!» Наконец она омывала все тело ребенка, произнося слова, отгоняющие несчастья: «Где бы ты ни был, тот, кто может навредить этому дитя, оставь его, сгинь, уйди от него, ибо теперь это дитя рождается снова, его снова слепила и породила мать наша Чальчиутликуэ».

После четырех водных обрядов повитуха четырежды представляла ребенка небу, взывая к солнцу и звездным божествам. Таким образом, структура обряда определялась священным числом. В последнюю очередь она взывала к земле, божественной супруге солнца. Взяв щит и стрелы, повитуха молила богов о том, чтобы мальчик стал храбрым воином, «чтобы он смог вступить в ваш чертог наслаждений, где отдыхают и радуются храбрецы, погибшие в бою».

Церемония «крещения» девочек походила на вышеописанную, однако ребенка не представляли солнцу, божеству мужчин и воинов; после ритуального омовения повитуха и родители совершали трогательный обряд, обращаясь к колыбели, где будет лежать девочка, и взывая к Йоальтиситль, «ночной целительнице». «Ты, мать моя, — говорили они, — прими ее, о древняя богиня. Не делай ей зла, нежно опекай ее».

По завершении этих обрядов ребенку выбирали имя и оглашали его.

У древних мексиканцев не было фамилий, однако некоторые имена часто передавались в семье от деда к внуку. Учитывалась и дата рождения: ребенок, родившийся в серию из тринадцати дней, определяемую знаком се микистли, находящимся в ведении Тескатлипоки, получал одно из прозвищ этого бога.

В некоторых племенах, в частности у миштеков, людей называли по дню рождения, зачастую добавляя к этому имени прозвище, например: «Семь-Цветок Орлиное Перо» или «Четыре-Кролик Цветочный Венок». Разнообразие мексиканских имен было очень велико. Изучая тексты, можно узнать об именах Акамапичтли (пучок тростника), Чимальпопока (дымящийся щит), Ицкоатль (обсидиановый змей), Шиукоцкатль (ожерелье из бирюзы), Куаукоатль (орел-змей), Ситлалькоатль (звездный змей), Тлакатеотль (божественный человек), Куаутлатоа (говорящий орел). Женщины часто получали изящные имена, например Матлалыночитль (зеленый цветок), Киаушочитль (дождевой цветок), Миауашиуитль (бирюза-цветок маиса), Атототль (водяная птица). Все эти имена, как и названия поселков, гор и так далее, можно было изобразить пиктограммами в рукописях.

Праздник заканчивался семейным пиром, после которого старики и старухи могли предаться выпивке и беседам.

В «Кодексе Мендосы», в серии изображений, разделенных на две колонки (слева — для мальчиков, справа — для девочек), воспроизводится картина ступенчатого воспитания мексиканских детей; оно было одной из главных забот взрослых, и к нему относились со всем вниманием и строгостью. В этой картине одновременно уточняется пищевой рацион ребенка: в три года — половина маисовой лепешки; в четыре-пять лет — целая лепешка; от шести до двенадцати лет — полторы лепешки; начиная с тринадцати лет — две лепешки. Такую «пайку» выдавали и мальчикам, и девочкам.

Как сообщается в рукописи, воспитанием мальчика от трех до пятнадцати лет занимался отец, а девочки — мать: весьма вероятно, что речь идет о семьях скромного достатка, ибо у судей или важных чиновников просто физически не было времени заниматься воспитанием детей; впрочем, мы увидим, что участие семьи в этом процессе обычно завершалось гораздо раньше.

На изображениях в «Кодексе Мендосы» показано, как детей одевали. Мальчик до тринадцати лет носил небольшой плащ, завязанный на плече, но без маштлатля: только с тринадцати лет, возмужав, он изображен в набедренной повязке. Девочка, напротив, с самого раннего возраста носила обычную сорочку и юбку — сначала короткую, а затем спускающуюся до щиколоток.

В первые годы родительское воспитание ограничивалось добрыми советами (речь изображается бирюзовым завитком перед их губами) и выполнением небольшой работы по дому. Мальчик учился носить воду, дрова, ходил с отцом на рынок и собирал зерна маиса, рассыпавшиеся по земле. Девочка смотрела, как мать прядет, но сама брала в руки веретено только в шестилетнем возрасте. С семи до четырнадцати лет мальчики учились ловить рыбу и направлять лодку по озеру, а девочки пряли хлопок, подметали дом, мололи маис на метлатле и, наконец, обучались работе на ткацком станке — в доколумбовой Мексике пользоваться им было не так-то просто.

Воспитание носило в основном практический характер и было очень суровым: ленивого ребенка родители беспрестанно наказывали, царапая его шипами агавы или заставляя дышать едким дымом от огня, в котором горел красный перец. Похоже, мексиканские воспитатели были сторонниками твердой руки.

Согласно «Кодексу Мендосы», в пятнадцать лет молодые люди могли поступить либо в кальмекак — храм или монастырь, где их поручали жрецам, либо в школу, называемую тельпочкалли — «дом юношей», которой заведовали учителя, избранные из числа закаленных воинов. Но в этом данный документ расходится с более надежными источниками. Похоже, чисто семейное воспитание заканчивалось гораздо раньше. Некоторые отцы помещали своих детей в кальмекак, едва те научались ходить, и уж во всяком случае в школу дети поступали в шесть — девять лет.

Как мы видим, у семьи был выбор между кальмекаком и тельпочкалли. В принципе, кальмекак был предназначен для сыновей и дочерей сановников, но туда принимали и детей торговцев, а один из текстов Саагуна позволяет предположить, что и дети из семей простолюдинов могли туда поступить. Это предположение подтверждается тем фактом, что великих жрецов «избирали, не глядя на их происхождение, но только судя по их нравам, опыту, знанию учения и чистоте их жизни», а ведь жрецы должны были обязательно пройти обучение в кальмекаке.

В Мехико было несколько кальмекаков, каждый из которых состоял при определенном храме. Управление ими и воспитание находившихся в них юношей или девушек находились в ведении Мешикатль Теоуацин — «наместника» мексиканской «Церкви». Зато в каждом квартале было несколько тельпочкалли, которыми руководили тельпочтлатоке — «учителя юношей» или ичпочтлатоке — «учительницы девушек», светские чиновники.

В целом, «высшее» образование, получаемое в кальмекаке, готовило либо к жречеству, либо к исполнению высоких государственных должностей; оно было строгим и суровым. Из тельпочкалли выходили «средние» граждане, что, впрочем, не мешало некоторым из них достигать самых высоких чинов; в них ученики пользовались гораздо большей свободой, и обходились с ними далеко не так сурово, как в жреческой школе.

Воспитанники кальмекака не могли беспробудно спать всю ночь. Они вставали в темноте и отправлялись, каждый сам по себе, в горы — преподносить богам ладан и свою кровь, извлеченную из ушей и ног шипами агавы. Их заставляли соблюдать частые и строгие посты. Они должны были работать не покладая рук на храмовых землях, и за малейшую провинность их ждало суровое наказание.

В таком воспитании упор делался на самопожертвовании и самоотверженности. «Послушай, сын мой, — говорил отец мальчику, собиравшемуся поступить в жреческую школу, — тебя не ждут почет, послушание, уважение. Ты будешь смиренным, презренным и приниженным. Каждый день ты будешь срезать шипы агавы для совершения покаяния, добывать кровь из твоего тела этими шипами, купаться по ночам, даже в сильный холод… Закаляй свое тело, а когда настанет время поста, не нарушай его, стойко переноси пост и покаяние». Это была прежде всего школа самообладания, суровости к самому себе. Там также учились «хорошо говорить, приветствовать и кланяться», наконец, жрецы «обучали молодых людей всем божественным песнопениям, которые были записаны в их книгах посредством их знаков, а также индейской астрологии, толкованию снов и счету лет».

Девочек отдавали в храм с самого юного возраста — либо на определенное количество лет, либо до вступления в брак. Под руководством пожилых жриц, своих наставниц, они жили в целомудрии, учились изготовлять красивые расшитые ткани, участвовали в обрядах и несколько раз за ночь преподносили божествам ладан. Они носили звание жриц.

Совсем иной и гораздо менее суровой была жизнь других молодых людей. Мальчик, поступавший в тельпочкалли, конечно же выполнял тяжелую и незавидную работу, например подметал общий дом. Вместе с другими, в компании, он отправлялся рубить дрова для школы или участвовал в общественных работах: восстановлении рвов и каналов, возделывании общинных земель. Но на закате «все молодые люди отправлялись петь и танцевать в дом, называемый куикакалько (дом пения), и мальчик плясал с другими подростками… за полночь, те же, у кого были возлюбленные, отправлялись спать подле них».

В их воспитании уделялось мало внимания религиозным обрядам, постам и покаянию, занимавшим столь большое место в жизни воспитанников кальмекака. Делалось все возможное, чтобы подготовить их к войне; они с самого юного возраста общались только с закаленными воинами, восхищались их подвигами, мечтая уподобиться им. До вступления в брак они вели коллективную жизнь, оживляемую пляской и пением, а также обществом молодых женщин, ауианиме, которым официально разрешалось вступать с ними в любовную связь.

Эти две системы воспитания настолько различны, что в некоторых отношениях кажутся противоположными и антагонистичными. Саагун, говорящий от лица знати, бывших воспитанников кальмекаков, заявляет, что юноши из тельпочкалли «не вели добродетельную жизнь, ибо у них были любовницы, они позволяли себе легкомысленные и ироничные высказывания и говорили надменно и дерзко». Этот антагонизм проявлялся и выплескивался наружу, благодаря терпимости общественного мнения, при определенных обстоятельствах: например в месяц атемоцтли, когда юноши из кальмекаков и тельпочкалли сходились стенка на стенку в «потешных» боях.

В основе этого противостояния находится противостояние богов, ведавших каждой из систем воспитания. Богом кальмекаков, а также жрецов, был Кецалькоатль — божество самопожертвования и покаяния, книг, календаря и искусств, символ самоотверженности и образованности. Богом юношей был Тескатлипока, именуемый также Тельпочтли («юноша») и Йаотль («воин»), давний враг Кецалькоатля, которого он в свое время изгнал своим колдовством из земного рая — Тулы.

Отдать ребенка в кальмекак значило посвятить его Кецалькоатлю; поместить его в тельпочкалли — предназначить Тескатлипоке. Под масками этих божеств сталкивались две жизненные концепции: с одной стороны — жреческий идеал самоотречения, изучения небесных тел и знаков, созерцательной науки, целомудрия; с другой — идеал воинов, в котором упор намеренно делался на действие, сражение, коллективную жизнь, на преходящие наслаждения юности. Это одна из любопытнейших черт ацтекской цивилизации: общество, столь пылко жаждущее войны, для образования своей элиты прибегло к учению Кецалькоатля, а учение Тескатлипоки оставило более многочисленному, но менее почтенному сословию.

Углубленное исследование этого общества, несомненно, выявило бы глубокие противоречия, объясняющиеся, в свою очередь, внутренними проблемами, от которых оно избавлялось от случая к случаю в обрядовой форме. А истоки этих противоречий следует искать в наложении и смешении различных культур — тольтекской, переданной оседлыми племенами с равнины, культуры кочевых племен, к которым принадлежали ацтеки, — способствовавших формированию мексиканского общества в таком виде, какой оно приняло к моменту «открытия» Америки. Дуализм, господствовавший над мышлением индейцев и в данном случае выражавшийся в противостоянии Кецалькоатля и Тескатлипоки, проявился и в самом воспитании.

Как бы то ни было, такая воспитательная система играла свою роль. Она готовила вождей, жрецов, воинов, женщин, знакомых со своими будущими обязанностями. Собственно образованию сравнительно большое место отводилось только в кальмекаке, где преподавали все научные знания, известные в ту эпоху в этой стране: чтение и написание пиктографических знаков, гадание, календарь, поэзия и ораторское искусство.

Нужно учитывать и тот факт, что в песнях, заученных на память, часто рассказывалось о прошлом городов, о прежних царствованиях, о войнах, и таким образом молодые люди узнавали об истории своей страны. В тельпочкалли песни, пляски, музыка снабжали будущих воинов довольно скудным багажом знаний. В остальном целью мексиканского воспитания в обоих случаях было сформировать железную волю, сильное тело, преданность общему делу. Стоицизм, который ацтеки проявляли в страшнейших испытаниях, доказывает, что такое воспитание достигало своей цели.

Наконец, хотя вся система подразделялась на две явно отличные друг от друга ветви, следует заметить, что такое разделение не возводило непреодолимых преград перед бедными или худородными молодыми людьми, поскольку простолюдины, окончившие народную школу, могли добиться самых высоких должностей, например стать тлакочкалькатлем. А сыновья таких простолюдинов, ставших сановниками, получали доступ в элитные школы.

Примечательно, что в ту эпоху у индейцев данной части Америки было принято всеобщее образование: любой мексиканский ребенок в XVI веке, каково бы ни было его социальное происхождение, обязательно ходил в школу. Достаточно сравнить эту ситуацию с классической античностью или Средневековьем, чтобы увидеть, с каким тщанием мексиканская цивилизация, несмотря на свои ограничения, подходила к обучению молодежи и воспитанию граждан.

Юноша мог жениться, достигнув двадцатилетнего возраста, и большинство мексиканцев вступали в брак в двадцать-двадцать два года. Только высшие сановники и правители, как, например, правитель Тескоко Несауалькойотль, могли долгие годы жить с наложницами, прежде чем жениться официально. Вступление в брак считалось прежде всего делом обеих семей, а не личностей; по меньшей мере, таковы были традиционные представления. Однако вероятно, что молодые люди могли как минимум высказать своим родителям собственные соображения по этому поводу.

Чтобы перейти от холостяцкой жизни к положению женатого, то есть по-настоящему взрослого человека, первым делом надо было отучиться в кальмекаке или тельпочкалли и получить разрешение учителей, под началом которых юноша провел столько лет. Семья бьуга обязана устроить пир, чтобы испросить и получить такое разрешение.

Тельпочтлатоке приглашали на ужин — настолько роскошный, насколько только позволяли средства семьи. Готовили тамалес, разнообразные рагу, какао. Учителя наслаждались едой, потом курили предложенные им трубки. Затем, воспользовавшись благодушным настроением гостей после хорошего ужина, отец молодого человека, старики по отцовской линии и квартальные советники торжественно приносили топор из отшлифованного камня и, обращаясь к учителям, держали такую речь: «Господа, присутствующие здесь учителя юношей, не огорчайтесь, если ваш брат, наш сын, пожелает покинуть ваше общество. Он хочет теперь взять себе жену. Вот топор: это знак того, что сей юноша хочет расстаться с вами по нашему мексиканскому обычаю. Возьмите его и отпустите нашего сына». На это один тельпочтлато отвечал: «Мы все слышали, так же, как и юноши, с которыми воспитывался ваш сын, что вы решили его женить и что отныне он покидает нас навсегда; да будет так, как вы хотите». Учителя брали топор (этот символический жест означал, что молодого человека забирают из школы) и церемонно покидали дом, как рассказывает Саагун.

Само собой, всё это было предусмотрено заранее: ужин, просьба и ответ, но это был лишний повод проявить индейский формализм, пристрастие к установленным обычаем поступкам и словам. По словам Мотолиньи, тельпочтлато не расставался со своими учениками, не прочитав им нотацию, в которой «призывал их вести себя, как добрые слуги богов, не забывать о том, чему они научились в школе, и, поскольку они собирались жениться и основать семью, работать, как подобает мужчинам, чтобы прокормить и содержать свое семейство… Он говорил им также, что в военное время они должны поступать как храбрые и доблестные воины». Что же до девочек, «их тоже не оставляли без советов и наставлений; напротив, к ним обращались с длинными увещеваниями, особенно к дочерям господ и сановников». В своей жизни, говорили им, они должны следовать трем главным заветам: служить богам; хранить свою честь; любить, уважать своего мужа и угождать ему. «Хоть мексиканцы и были неверными, — добавляет миссионер, — у них всё же были хорошие обычаи».

После того как родители молодого человека выбирали ему будущую супругу (предварительно посоветовавшись с гадателями о предзнаменованиях, заключенных в знаках, под которыми родились жених и невеста), на сцену выходили сиуатланке — старухи, служившие посредницами между двумя семьями. Ничего не предпринималось напрямую. Эти матроны должны были навестить родителей девушки и «велеречиво, в цветистых выражениях» изложить цель своего посещения. Обычай требовал, чтобы в первый раз им ответили вежливым отказом и смиренными извинениями: девушка, мол, еще слишком молода, чтобы выйти замуж, она недостойна соискателя.

Однако все прекрасно знали, как это понимать: старухи спокойно являлись снова на следующий день или несколько дней спустя, и в конце концов родители говорили: «Уж не знаем, как этот юноша может настолько заблуждаться, ведь наша дочь никуда не годна, да и дурочка. Но раз уж вы так настаиваете, нам нужно будет поговорить об этом всем вместе, с дядюшками и тетушками, родственниками и родственницами нашего дитя, да и ее следует поставить в известность. Так что приходите завтра, и мы покончим с этим делом».

После семейного совета, заручившись одобрением всей родни, родственницам молодого человека наконец сообщали о согласии семьи девушки. Оставалось только назначить день свадьбы: для этого снова советовались с гадателями, чтобы брак был заключен под благоприятным знаком, например, акатль (тростник), осоматли (обезьяна), сипактли (морское чудовище), куаутли (орел), калли (дом). И нужно было еще приготовить блюда, какао, цветы и трубки для свадебного пира. «Тамали готовили всю ночь и весь день, и так два-три дня, почти не оставляя времени на сон». Свадьба была важным делом, если только у семьи имелись хоть какие-то средства и запросы. Приглашали всех родственников, друзей, бывших учителей жениха и невесты, «официальных лиц» квартала или города.

Сама брачная церемония проходила в доме молодого человека с наступлением ночи. В предшествующий день веселились у невесты. В полдень устраивали большой обед, старики пили октли, замужние женщины приносили подарки. Днем невеста купалась и мыла голову. Ей украшали руки и ноги красными перьями и окрашивали лицо в светло-желтый цвет текосауитлем. Убранная таким образом, она садилась подле очага на помост, покрытый циновками, и старики из семьи жениха являлись к ней, чтобы церемонно ее приветство^ вать. «Дочь моя, — говорили они, — ты оказываешь честь нам, старикам и старухам, твоим родственникам. Теперь ты стала женщиной, ты уже не дитя, а начинаешь быть взрослой. Бедная малышка! Тебе придется разлучиться с отцом и матерью. О дочь наша, мы приветствуем тебя в нашей семье и желаем тебе благополучия».

А невеста отвечала (только представьте себе взволнованную, дрожащую девушку, приученную воспитанием скрывать свои чувства и выказывать спокойствие, украшенную перьями и цветами, накрашенную, наряженную в разноцветные расшитые одежды): «Ваше сердце было добро ко мне, сказанные вами слова для меня драгоценны; вы говорили со мной и давали советы, как настоящие отец и мать. Я благодарна вам за всё то добро, что вы мне сделали».

К ночи составлялось шествие, чтобы отнести невесту в ее новый дом. Во главе его выступали родители молодого человека — «много почтенных старых женщин и матрон», а за ними следовала невеста; одна из старух несла ее на спине, а если та была из знатной семьи, то отправлялась в свое новое жилище в носилках, на плечах двух носильщиков. Девушки из квартала, родственники невесты и ее незамужние подружки сопровождали ее двумя чередами, с факелами в руках.

Веселая процессия вилась по улицам под песни и восклицания, между двумя рядами зевак, которые кричали: «Счастливая девушка!» — до самого дома жениха. Тот выходил ей навстречу. В руке он держал кадило, и когда девушка подходила к порогу, ей тоже давали кадило: молодые люди одаривали друг друга ладаном в знак взаимного уважения, и все входили в дом, распевая и танцуя.

Свадебный обряд справляли подле очага. Сидя рядом на циновках, жених и невеста сначала получали подарки. Мать девушки дарила будущему зятю мужскую одежду, мать юноши преподносила невесте сорочку и юбку. Затем сиуатланке связывали вместе плащ юноши и сорочку девушки: с этого момента они становились супругами, и первым делом должны были разделить между собой блюдо с тамалями — каждый подносил другому своей рукой маисовые пирожки.

До этого момента гости выражали свою радость песнями и плясками, после — набрасывались на заготовленную провизию, а все, кому возраст давал на это право, напивались вусмерть. Между тем супруги, удалившись в спальню, четыре Дня молились там, не скрепляя свой союз физически. Всё это время они выходили из спальни лишь в полдень и в полночь, чтобы подложить ладана на семейный алтарь. На четвертую ночь им готовили ложе из циновок, между которыми вкладывали перья и кусок нефрита — вероятно, символизирующий детей, которым предстояло родиться: их всегда называли «богатыми перьями» и «драгоценными камнями». На пятый день они мылись в темаскалли, и жрец приходил благословить их, окропив освященной водой.

В семьях сановников церемония пятого дня была почти такой же продуманной, как и свадебная: родители благословляли новобрачных четырежды водой и четырежды октли. Молодая супруга украшала голову белыми перьями, ноги и руки — цветными, снова обменивались подарками, и новый пир, устроенный для обеих семей и их друзей, был поводом повеселиться, потанцевать, попеть и выпить. У простолюдинов торжества проходили скромнее и обходились не так дорого, однако их общий порядок был точно таким же, как мы описали.

По крайней мере, таков был идеал, к которому стремились. На практике случалось, что влюбленная пара не спрашивала разрешения родителей и соединялась тайно. Чаще всего, похоже, так поступали простолюдины, не желавшие ждать, пока соберут всё необходимое для подарков, пиров и т. д. По прошествии некоторого времени, скопив всё, что нужно, чтобы пригласить родственников с обеих сторон, молодой человек отправлялся к родителям жены и говорил им: «Я признаю свою вину… мы были неправы, соединившись без вашего согласия… Вы, наверное, сильно удивляетесь, не видя больше вашей дочери (sic). Но мы решили жить вместе, как супруги, по взаимному согласию и теперь хотим попытаться жить как подобает и работать ради нас и наших детей: простите нас и дайте свое благословение». Родители соглашались и «устраивали торжества и празднества по мере своих скудных средств».

В таких условиях и с такими обрядами мужчина женился на своей главной жене. Отпраздновать свадьбу он мог только с одной женщиной, однако ему позволялось иметь столько второстепенных жен, сколько ему требовалось. Матримониальная система мексиканцев представляет собой компромисс между моногамией и полигамией: только одна «законная» супруга (это выражение часто используют хронисты), с которой играли свадьбу, совершив все вышеописанные церемонии, но бесконечное количество официальных сожительниц, имеющих свое место у очага, в положении которых не было ничего, достойного насмешки или презрения.

Историк Овьедо передает свой разговор с испанцем Хуаном Кано, третьим мужем доньи Исабель Монтесумы, дочери императора Мотекусомы II:

«Вопрос: Мне говорили, что у Монтесумы было сто пятьдесят сыновей и дочерей… Как же вы можете считать донью Исабель, вашу супругу, законной дочерью Монтесумы и каким образом ваш тесть различал своих законных и незаконных детей, своих законных жен и сожительниц?

Ответ дона Хуана Кано: У мексиканцев, вступающих в законный брак, был следующий обычай: край сорочки невесты связывали с хлопчатобумажным плащом на женихе… Те, кто женился без этой церемонии, не считались супругами, а дети от таких союзов были незаконными и не получали наследства».

«У правителя (Тескоко) было столько жен, сколько пожелает, всякого рода — высокого и низкого, но только одна из всех была законной», — пишет индейский хронист Помар. Все тексты в этом сходятся: например, Иштлильшочитль говорит, что в обычае правителей было «иметь одну законную жену, от которой мог родиться их преемник». Неизвестный конкистадор также говорит о том, что «у индейцев много жен — столько, сколько они могут прокормить, как у мавров… но одна стоит надо всеми прочими, а ее дети получают наследство за счет своих кровных братьев». Муньос Камарго уточняет, что законная жена отдавала приказания сожительницам своего мужа и даже сама наряжала и прихорашивала ту, кого избирал ее муж, «дабы спать рядом с нею».

Несомненно, полуварварские племена с севера придерживались моногамии, о чем свидетельствуют все описания их жизни. Полигамия, вероятно, сохранялась у оседлых племен центральной долины (бывших тольтеков) и всё шире проникала в нравы по мере повышения уровня жизни, особенно среди правителей и руководящей верхушки. У них были сотни и тысячи «жен» (у правителя Тескоко Несауальпилли — более двух тысяч) и установился обычай скреплять союзы между городами обменом женами, принадлежащими к разным династиям.

Термины «законность» или «незаконность», пришедшие после испанского завоевания под влиянием европейских представлений, не должны сбивать нас с толку: никакое пятно не лежало на статусе второстепенных жен или их детей. В принципе, надо полагать, только сыновья главной жены наследовали своему отцу, но в литературе полно противоположных примеров: взять хотя бы самый известный — императора Ицкоатля, сына наложницы очень скромного происхождения. Во всяком случае, дети от второстепенных жен всегда считались пилли и, если были того достойны, получали самые высокие должности. Было бы полнейшим заблуждением видеть в них «побочных детей», «бастардов» в том смысле, какой вкладывается в это понятие в нашем мире.

Хотя теоретически полигамия допускалась и не вызывала проблем, на деле ревность между женами одного мужа и соперничество между его детьми имели разрушительные последствия. Наложницы порой пытались интригами вбить клин между мужем и детьми главной жены. Так, фаворитке Несауалькойотля удалось навлечь беду на голову юного Тецаупильцинтли, «чудесного принца».

Он, сын правителя и его главной жены, «был наделен всеми дарами, какими только природа может наградить славного государя. Он был превосходного нрава и, не доставив большого труда своим наставникам и учителям, достиг совершенства во всем: достойный философ, поэт и первостатейный воин, причем весьма умелый во всех ремеслах, — сообщает Иштлильшочитль. — Один принц, незаконнорожденный сын правителя, выточил из драгоценного камня птицу настолько искусно, что она казалась живой, и пожелал преподнести это сокровище своему отцу. Тот возрадовался, увидав драгоценность, и захотел подарить ее своему сыну принцу Тецаупильцинтли, которого безгранично любил».

Кто бы мог подумать, что эта милая семейная сцена перерастет в драму? Однако так и случилось. Ибо сын наложницы по совету матери сказал королю, что «принц дал ему весьма дурной ответ, наводящий на подозрения о том, что он намерен поднять восстание против своего отца: он заявил, что ему нет дела до ремесел, которыми занимается принц, выточивший драгоценность, поскольку его занимают военные дела, и что он собирается забрать власть над миром и, если возможно, стать выше своего отца; и с такими речами он показал склад, полный оружия».

Правитель взволновался, услышав такие новости, и отправил одного из надежных чиновников к своему сыну: посланец увидел, что отведенный ему дворец действительно со всех сторон украшен оружием. Посовещавшись с союзниками — правителями Мехико и Тлакопана, Несауалькойотль попросил их пойти к его сыну и выбранить его, чтобы наставить на путь истинный. Но оба монарха, которые, возможно, только обрадовались бы ослаблению соседней династии, «отправились во дворец принца, якобы чтобы навестить его и посмотреть на возводимые им постройки, и сопровождавшие их чиновники, делая вид, что надевают ему на шею цветочную гирлянду, задушили его… Когда король узнал о смерти принца, которого нежно любил, то принялся горько плакать, сетуя на суровость обоих королей… Он провел несколько дней в лесах, печальный и удрученный, плача над своим горем, ибо у него не было другого законного сына, чтобы сменить его во главе королевства, хотя от наложниц у него было шестьдесят сыновей и пятьдесят семь дочерей; большинство мальчиков стали знаменитыми воинами, а девочки вышли замуж за вельмож его двора или в Мехико и Тлакопане, и как тем, так и другим он отдал многие земли, поселки и поместья».

Впрочем, над семьей правителя Тескоко словно тяготел какой-то злой рок. Так случилось, что преемник Несауалькойотля Несауальпилли тоже дал согласие на смерть своего сына. Его старший отпрыск Уэшоцинкацин, «помимо других талантов и природных дарований, коими он был наделен, являлся выдающимся философом и поэтом; так, он сочинил сатиру в адрес госпожи Тулы, любимой наложницы своего отца. Та сама была очень искусна в поэзии: они начали обмениваться ответами, и принца заподозрили в том, что он ухаживает за фавориткой. Дело передали в суд, и поскольку по закону это считалось изменой правителю и каралось смертью, то хотя отец и любил его бесконечно, приговор пришлось привести в исполнение».

Заметим попутно, что эта дворцовая драма была одной из отдаленных причин падения мексиканской империи: в самом деле, поскольку утвержденный наследник Несауальпилли умер при таких обстоятельствах, наследование трона Тескоко вызвало ожесточенные споры между несколькими кровными братьями, и один из них, Иштлильшочитль, с досады перешел на службу к испанцам вместе со своими сторонниками и войсками.

«Госпожа из Тулы», вольно или невольно вызвавшая трагическую смерть Уэшоцинкацина, была совершенным образцом фаворитки мексиканского вельможи. Настолько же образованная, как и красивая (хотя она была всего лишь дочерью торговца), она соперничала с королем и вельможами в познаниях и поэтическом искусстве. Она была окружена своего рода двором, жила во дворце, выстроенном специально для нее, и «держала короля в своей власти».

И у главных, и у второстепенных жен было много детей, и полигамные семьи становились невероятно велики. У Несауальпилли было сто сорок четыре сына и дочери, из них одиннадцать — от его главной жены. В «Хронике Мешикайотль» перечислены двадцать два ребенка Ашайякатля, двадцать — Ауисотля, девятнадцать — Мотекусомы. Сиуакоатль Тлакаэлельцин, главный имперский сановник при Мотекусоме I, сначала женился на благородной девушке, дочери Амекамеки, от которой имел пятерых детей, а затем взял еще двенадцать жен, каждая из которых подарила ему сына или дочь, однако, говорится в тексте, «другие мексиканцы утверждают, что Тлакаэлельцин Уэуэ Сиуакоатль породил восемьдесят трех детей».

Разумеется, только сановники и богачи могли нести расходы на содержание таких семей. Но даже ограничиваясь привилегированным сословием, полигамия способствовала ускоренному демографическому развитию и уравновешивала последствия частых войн. Многие мужчины погибали на поле битвы или были принесены в жертву, прежде чем успевали жениться или, во всяком случае, породить многочисленных детей. В списках имен, приводимых в некоторых хрониках, пометка «погиб в бою с Уэшоцинко», «погиб в бою при Атлиско» звучит постоянным мрачным лейтмотивом. Вдовы либо оставались одни, либо снова выходили замуж (случалось, что вдова выходила за раба своего мужа и делала его своим управляющим), либо становились сожительницами одного из братьев покойного.

Мужчина был бесспорным главой семьи, в которой царил патриархат. Муж должен был одинаково относиться ко всем своим женам, однако бывало, что плохой муж подвергал одну из них, в особенности главную, всякого рода унижениям. Такое поведение общественность сурово осуждала. Правитель Тлателолько Мокиуиштли женился на сестре мексиканского императора Ашайякатля, принцессе Чальчиуненецин. Однако у нее дурно пахло изо рта, к тому же она была худышкой, как говорится, «не за что подержаться», и поэтому муж не желал ее видеть. «Все подарки, которые присылал для нее ее брат Ашайякатль, он раздавал своим второстепенным женам. Принцесса Чальчиуненецин сильно страдала: ее заставляли спать в углу, у стенки, рядом с метлатлем, укрывшись одним лишь грубым и рваным плащом. И Мокиуиштли не желал спать с ней и проводил ночи только с наложницами, очень красивыми женщинами, ибо благородная Чальчиуненецин была не упитанной, а очень худой, костлявой, безгрудой, поэтому Мокиуиштли не любил ее и дурно с нею обращался. В конце концов об этом узнали. Император Ашайякатль сильно разгневался, так началась война (между Мехико и Тлателолько). Вот почему можно сказать, что Тлателолько погиб из-за наложниц», — заключает «Хроника Мешикайотль».

Однако не стоит представлять себе мексиканскую женщину как неизменный «номер два». В обществе, где главенствовал мужчина, она тем не менее была не такой уж безликой, как кажется на первый взгляд. В древние времена женщины обладали высшей властью, например в Туле, и похоже, что монархия в самом Мехико была основана женщиной — Иланкуэитль. Именно через женщин, по крайней мере, поначалу передавалась «королевская» кровь: Иланкуэитль перенесла в Мехико тольтекскую династию Колуакана, что позволило ацтекам заявлять о том, что они происходят из славного рода Кецалькоатля.

В более поздние времена некий простолюдин самого низкого происхождения сделался тлатоани целой провинции, став супругом дочери императора Ицкоатля. Несомненно, с течением времени власть мужчин усилилась, а женщину старались запереть в четырех стенах, у домашнего очага. Но у нее было свое имущество, она могла вести дела, доверяя товары странствующим торговцам, или иметь профессию: быть жрицей, повитухой, целительницей, причем тогда она пользовалась большой независимостью. Ауианиме, которых испанские хронисты частенько представляют проститутками, хотя и уточняя, что они «отдавались даром», занимались не только признанным, но и уважаемым ремеслом: во время религиозных церемоний им отводилось место рядом с молодыми воинами, сожительницами которых они были.

Определенный антагонизм между полами проявляется в некоторых обычаях. В одном случае мальчишки и юноши нападали на улице на женщин, лупя их мешками (и порой получали за это хорошую взбучку), в другом — молодые девушки осыпали насмешками и едкой бранью неотесанных юных воинов.

Во время праздников месяца уэй тосостли девушки устраивали шествие, раскрасив свои лица, руки и ноги, украсив себя перьями и священными початками маиса, и если какой-нибудь юноша отваживался с ними заговорить, они насмехались над ним, крича: «Глядите-ка, нестриженый (то есть еще ни разу не сражался), а разговаривает! Да умеешь ли ты говорить? Лучше сделал бы, что полагается, чтобы тебе остригли твои длинные пряди, лохматый! Или же ты женщина, как и я?» Тогда мальчишки хорохорились, отвечая с напускной грубостью: «Иди, вымажи брюхо грязью! Поваляйся в пыли!» Но между собой смущенные юноши говорили: «Слова женщин жестоки, обидны, они разрывают нам сердце. Пойдемте вступим в войско. Возможно, друзья, мы получим награду».

Старые женщины, вышедшие из возраста подчинения мужу, зачастую вдовы, окруженные уважением, которым даже позволялось, как и старикам, время от времени осушить несколько чашек октли, пользовались большой независимостью. Из текстов видно, что они часто помогали своим дочерям или родственницам и благочестиво, старательно участвовали в бесчисленных церемониях, где им отводилась особая роль. Они говорили начистоту и за словом в карман не лезли. Матроны, «свахи» ходили по домам, где отмечали семейные праздники, держали речи и занимали свое место за столом. В стране, где старость сама по себе предоставляла определенные права, перед пожилыми женщинами заискивали, к их мнению прислушивались — хотя бы только в квартале, где они жили.

Ведя жизнь супруги и матери, то есть примерно с двадцати до пятидесяти лет, мексиканка, по меньшей мере в бедных и средних кругах, крутилась как белка в колесе. Фаворитки правителей могли заниматься поэзией, но в целом индианке было некогда присесть, разрываясь между детьми, кухней, ткачеством и бесчисленными домашними работами. В сельской местности она выполняла свою долю полевых работ и даже в городе должна была заботиться о птичнике.

Трудно сказать, насколько распространены были супружеские измены. Крайняя суровость наказаний, частые ссылки в литературе на казнь провинившихся указывают на то (примерно как и в случае с пьянством), что общество осознавало серьезную опасность, заключавшуюся в прелюбодеянии, и принимало против нее жестокие меры. Супружеская измена означала смерть для обоих партнеров. Их убивали, размозжив им голову камнями; правда, женщину перед этим удушали. Даже самые высокопоставленные сановники не могли избегнуть этой кары. Однако закон, при всей своей суровости, требовал, чтобы преступление было доказано: свидетельство одного только мужа считалось недействительным; требовалось, чтобы его слова подтвердили непредвзятые свидетели, и муж, убивший свою жену, даже если застал ее на месте преступления, тоже подвергался высшей мере наказания.

Возможно, самый известный и самый драматичный случай супружеской измены в истории древней Мексики тоже произошел в семье правителя Тескоко. Среди второстепенных жен Несауальпилли была дочь ацтекского императора Ашайякатля. Эта принцесса, хотя и была еще почти ребенком, «была настолько порочна и одержима дьяволом, что, увидев, что живет одна в своих покоях, окруженная людьми, которые ей служили и почитали ее благодаря ее славному имени (кстати, Иштлильшочитль уточняет, что у нее было не менее двух тысяч слуг), она начала предаваться всяческим бесчинствам.

Она дошла до того, что если ей на глаза попадался молодой человек приятного вида и элегантно одетый, соответствующий ее пристрастиям и склонностям, она тайно отдавала приказания, чтобы он насладился ее благосклонностью. Утолив свои желания, она приказывала его убить и изготовить статую, похожую на него. Она обряжала эту статую в богатые одежды и украшения из золота и драгоценных камней и ставила ее в гостиной, где обычно находилась. Там было столько статуй тех, кого она велела умертвить, что они обступали почти всю комнату. Когда король приходил к ней и спрашивал, что означают сии статуи, она отвечала, что это ее боги. Он верил ей, зная, насколько мешики набожны и привержены к своим ложным богам».

Однако случай раскрыл тайну ацтекской принцессы. Она совершила оплошность, преподнеся в подарок одному из своих любовников (который почему-то был еще жив) драгоценность, подаренную ей мужем. Охваченный подозрениями, Несауальпилли однажды ночью явился в жилище своей юной жены. «Матроны и слуги сказали ему, что она спит, в надежде, что правитель уйдет восвояси, как поступал ранее. Но он, не доверяя им, вошел в спальню, чтобы ее разбудить. Там он обнаружил только статую, лежащую на постели и с париком на голове». Принцесса же в это время пировала с тремя высокородными кавалерами.

Всех четверых приговорили к смерти и казнили в присутствии огромной толпы, равно как и множество соучастников в супружеской измене и убийствах. Эти события сильно осложнили отношения между правящей династией Тескоко и императорской семьей из Мехико, которая, скрыв досаду, все же не простила союзному правителю казни ацтекской принцессы.

В древней Мексике редко поднимался вопрос о разводе. Поводом для расторжения брака мог стать переезд жены или мужа в другой дом. Суд мог позволить мужчине развестись с женой, если тому удавалось доказать, что она бесплодна или открыто пренебрегает своими домашними обязанностями. Со своей стороны, жена могла пожаловаться на мужа и добиться решения в свою пользу, если его уличали, например, в том, что он бил ее, не обеспечивал всем необходимым или не занимался детьми. В этом случае суд отдавал детей матери, а имущество разведенной пары делилось поровну между бывшими супругами. Разведенная женщина могла снова выйти замуж, за кого хочет.

Сопровождалось ли вступление в брак всякого рода несчастьями или нет, оно знаменовало собой вступление мексиканца в общество взрослых людей. «Как только они (молодые люди) вступали в брак, их вносили в реестр вместе с другими семьями… и хотя страна была весьма населена и кишела людьми, в расчет принимались все», — сообщает Сурита. Женатый мужчина имел право на клочок земли из владений его кальпулли, на участие в возможной раздаче продовольствия или одежды. Это был полноправный гражданин, и уважение, которым он пользовался в своем квартале, во многом определялось тем, насколько достойной была его семейная жизнь и насколько ответственно он подходил к воспитанию своих детей.

Несмотря на панцирь формализма, прикрывавший отношения внутри семьи, нет сомнений в том, что мексиканцы нежно любили своих детей. Нопильце, нокуске, нокецале — «дорогой мой сын, сокровище мое, мое драгоценное перо»: так отец обращался к своему сыну. Когда женщина беременела, обе семьи бурно выражали свою радость по этому поводу и устраивали торжества, на которые приглашали родню и руководство квартала или города.

После пира, пока гости курили трубки, один из стариков брал слово от имени будущего отца и обращался к почетным гостям: «Родственники и господа, хочу обратиться к вам с несколькими безыскусными и простыми словами, раз уж вы собрались здесь по воле бога нашего Йоалли Эйекатля ("ночной ветер" — одно из имен Тескатлипоки), который вездесущ. Это он до сих пор даровал вам жизнь — вам, нашей отраде и защите, вам, кто словно почотль, дающий много тени, и ауэуэтль, дающий приют зверям под своими ветвями. Так же и вы, господа, защита и опора сирых и малых, живущих в горах и степях. Вы защищаете бедных солдат и воинов, считающих вас своим благом и утешением. Наверняка вы изнемогаете от трудов и забот, мы доставляем вам мытарства и беды… Послушайте, господа, и вы все, старики и старухи, седые головы: знайте, что наш бог в милосердии своем пожелал даровать (здесь называлось имя беременной женщины), недавно вышедшей замуж, драгоценный камень, роскошное перо».

Оратор ударялся в долгие подробности, напоминая об умерших предках, «покоящихся в пещерах, в водах, в подземном мире». После него брали слово: второй оратор от имени родителей; один из почетных гостей, обращавшийся к молодой женщине, сравнивая ее с куском нефрита и сапфиром и напоминая ей, что жизнь, которую она носит в себе, происходит от божественной четы Ометекутли-Омесиуатль; затем отец и мать женщины и, наконец, она сама, благодарившая присутствующих и спрашивавшая себя, заслужила ли она счастье иметь ребенка. В ее словах, в этих устойчивых оборотах звучит нотка неуверенности, тоски перед будущим, столь часто пронзающей душу ацтека.

Беременная женщина подпадала под покровительство богинь размножения и здоровья: Тетеоиннан, матери богов, покровительницы повитух, которую также называли Темаскальтеси («бабушка паровой бани»), а также Айопечтли, или Айопечкатль — скромного женского божества родов. Нам известен текст одной молитвы, настоящего заговора, который распевали, взывая к этой богине:

В доме богини, сидящей на черепахе^{47},
Разродилась беременная,
Там в доме рождаются дети.
Там, где дом богини, сидящей на черепахе,
Там родилось ожерелье жемчужин, прекрасное перо.
Вот идет младенец к жизни, вот он рождается!
Иди сюда, иди!
Иди сюда, только что родившийся, иди!
Иди сюда, иди сюда, о, младенец,
о, ожерелье жемчужин, прекрасное перо!

По меньшей мере, в семьях высшего сословия молодая женщина задолго до рождения ребенка получала хороший уход. Ей подбирали повитуху, к которой торжественно отправлялись престарелые родственники, чтобы нанять ее к будущей матери. Дав согласие (не без того чтобы поначалу возразить, что она всего лишь «несчастная, глупая и безмозглая старуха»), повитуха сразу отправлялась к своей подопечной и разводила огонь, чтобы приготовить паровую баню. Она заходила с женщиной в темаскалли, следя за тем, чтобы воздух не оказался слишком горячим, и ощупывала живот клиентки, чтобы узнать, в каком положении находится ребенок.

Затем она давала свои наставления: женщина должна воздержаться от жевания циктли, а то нёбо и десны ребенка воспалятся и он не сможет кушать; она не должна ни гневаться, ни пугаться, и ближайших родственников предупреждали, чтобы те давали ей всё, что она ни попросит. Если она будет смотреть на красные предметы, ребенок родится «наперекосяк». Если она будет выходить из дому по ночам, ей нужно насыпать немного пепла за сорочку или за пояс, иначе ее могут испугать призраки. Если она будет смотреть на небо во время затмения, ребенок родится с «заячьей губой», разве что мать догадается сунуть под одежду, ближе к телу, обсидиановый нож Говорили также, что, если отец, выйдя ночью из дому, увидит призрака, у ребенка будет больное сердце. Короче, всё время перед родами мать и даже отец были опутаны сетью традиционных запретов и наставлений, способных, как считалось, уберечь дитя от бед.

Сами роды проходили под исключительным руководством повитухи, которая распоряжалась домочадцами, готовила пищу и баню, массировала живот пациентки. Если роды затягивались, женщине давали выпить настой сиуапатли (Montanoa tomentosa)^{48}, вызывавший сильные схватки; если это снадобье не возымело действия, прибегали к крайнему способу — напитку из воды с растворенным в ней кусочком хвоста тлакуацина (опоссума или двуутробки). Считалось, что у этого питья есть свойство вызывать немедленные и даже стремительные роды^{49}.

Если баня, массаж, снадобья не давали результата, повитуха запиралась в комнате вместе с пациенткой. Она взывала к богиням, в особенности к Сиуакоатль и Килацтли. Если она замечала, что ребенок умер в утробе матери, то вооружалась кремневым ножом и разрезала зародыш на куски.

Женщина, умершая родами, недвусмысленно уподоблялась воину, погибшему в бою или на жертвенном алтаре. «После смерти ее тело обмывали, намыливая голову, и одевали ее в самую лучшую и новую одежду, какая у нее была, — рассказывает Саагун. — Муж нес ее на спине до того самого места, где ее должны были похоронить. Волосы покойной были распущены. Все повитухи и старухи собирались вместе, чтобы идти за телом; они держали в руках щиты и мечи и издавали крики, точно солдаты в момент атаки. Юноши, коих называют тельпопочтин (воспитанники тельпочкалли), выходили им навстречу и сражались с ними, пытаясь отнять у них тело женщины…

Покойную хоронили на закате солнца… во дворе храма, посвященного богиням, которых называли небожительницами или сиуапипильтин (царевнами)… Вдовец и его друзья стерегли могилу четыре ночи кряду, чтобы никто не мог выкрасть тело. Молодые воины не спали, желая выкрасть тело, ибо считали его чем-то священным или божественным, а если во время сражения с повитухами они достигали своей цели, то сейчас же, в присутствии этих женщин, отрезали средний палец с левой руки. Если им удавалось выкрасть тело ночью, они отрезали тот же палец и волосы и хранили их, как реликвии. Причина, по которой воины стремились завладеть пальцем и волосами покойной, в следующем: отправляясь на войну, они вставляли эти волосы или палец в свой щит и говорили, что благодаря этому станут доблестными и смелыми, что эти волосы и палец придают им сил и ослепляют врагов^{50}.

Говорили, что женщина (умершая родами) попадает не в ад, а в чертог солнца и что солнце берет ее с собой за ее мужество… Женщины, погибшие на войне или во время первых родов, которых называли мосиуакеске (мужественные женщины), приравнивались к погибшим в бою. Все они отправлялись к солнцу и находились в западной части неба, вот почему древние называли запад сиуатлампа (сторона женщин)… Начиная с зенита, женщины чествовали солнце, спускались вместе с ним до заката и несли его в носилках из перьев кецаля. Они шли впереди него, издавая крики радости, сражаясь, чествуя солнце. Они покидали его в том месте, где солнце заходит, и там его встречали обитатели нижнего мира».

Судьба, уготованная в потустороннем мире «мужественным женщинам», — точный слепок с судьбы воинов, погибших в бою или на жертвенном камне. Воины сопровождали солнце от восхода до полудня, женщины — от зенита до заката. Они становились богинями, поэтому их также называли сиуатетео — «божественные женщины». Страдания и смерть приводили их к обожествлению. Грозные призраки сумерек, они появлялись в некоторые ночи на перекрестках и обездвиживали тех, кого встречали. Их отождествляли одновременно с богинями заката, западного рая Тамоанчан, и с ужасными владыками конца света.

Понятия и приемы, относящиеся к болезни и врачеванию у древних мексиканцев, предстают запутанным смешением верований, магии и науки. Верований — потому что считалось, что некоторые божества могут либо насылать болезни, либо исцелять их; магии — потому что болезнь чаще всего приписывали злым чарам какого-нибудь колдуна и пытались исцелить ее магическими действиями; наконец, науки — потому что знания о свойствах растений или минералов, использование кровопускания и парной бани в некоторых случаях придавали ацтекской медицине до странности современный облик. Однако нет сомнений, что из этих трех аспектов главенствовали первые два, причем в большей степени — магический. Лекарь (тиситль), мужчина или женщина, был прежде всего колдуном, но только добрым, признанным и одобряемым обществом, который противостоял чародею, наводящему порчу.

Современные индейцы науа из Орисабы приписывают заболевания четырем возможным первопричинам: введению путем черной магии инородного тела в организм больного; страданиям или смерти, которым враг или злой колдун подвергли «тотем» больного, его животного двойника, или нагуаллщ «утрате» тоналли (этот термин обозначает одновременно душу, дыхание жизни и знак, под которым родился пациент и который определяет его судьбу); наконец, «воздухам» — «болезненному поветрию», пагубному и невидимому влиянию, которое окружает людей, особенно по ночам.

Такие понятия напрямую восходят к представлениям, существовавшим в доколумбовы времена. Поверье, согласно которому болезнь вызывают магическим введением инородного тела, имело большое распространение: целительниц называли тетлакуикуилике — «извлекающие камни (из тела)», тетланокуиланке — «извлекающие червей из зубов», теишокуиланке — «извлекающие червей из глаз».

Хотя «нагуализм» в современном смысле, вероятно, относительно недавнее явление, раньше под словом «тоналли» понимали одновременно «дух», особый для каждого человека, его удачу и его «звезду» (в значении предопределенной судьбы). Что до пагубных «воздухов», их происхождение ранее приписывали Тлалоку и Тлалоке — горным богам. «Они (индейцы) воображали, что некоторые болезни, похожие на те, что бывают вызваны холодом, приходят с гор, или что горы обладают властью их исцелить, — пишет Саагун. — Подвергшиеся таким заболеваниям приносили обет устроить праздник или преподнести дар той или иной горе, подле которой они находились или которую особым образом почитали. Те, кому грозила опасность утонуть в реке или в море, приносили похожие обеты. Болезнями, из-за которых приносили такие обеты, были подагра рук или ног или любой другой части тела, паралич какого-либо члена или всего тела, отек шеи или другой части тела, атрофия одного из членов или общая неподвижность… пораженные этими заболеваниями приносили обет изготовить изображения бога ветра, богини воды и бога дождя».

Тлалоку также приписывались кожные болезни, язвы, проказа и водянка. Считалось, что конвульсии и паралич у детей насылали сиуапипильтин, о которых говорилось выше. «Эти богини носятся стаей в воздухе и являются, когда пожелают, живущим на земле, и насылают болезни на мальчиков и девочек, вызывая паралич и вселяясь в человеческие тела». Можно заметить, что нынешняя вера в микробы — та же традиция, но только обезличенная.

Насылать болезни могли и другие божества — покровительницы плотской любви: Тлацольтеотль и ее подружки. Считалось, что мужчина или женщина, предающиеся преступной любви, распространяют вокруг себя, словно постоянные злые чары, тласольмикистли — «смерть от любви», и поэтому их дети или родители начинают тосковать и чахнуть. Это была некая скверна, одновременно моральная и физическая, от которой можно было избавиться лишь благодаря паровой бане — очищающему ритуалу — и молитве, обращенной к тласольтетео — богиням любви и страсти.

Бог юности, музыки и цветов Шочипилли, именуемый также Макуилыпочитлем, наказывал тех, кто не соблюдал запреты, например мужчин и женщин, вступавших в любовную связь во время поста, насылая на них венерические заболевания, геморрой и кожные болезни. На Шипетотека возлагали ответственность за воспаление глаз.

Если одни боги вызывали болезни, то другие (или те же самые) могли их исцелить. Тлалоке и Шочипилли в ответ на молитвы и жертвоприношения могли снять насланные ими болезни. Бог огня помогал рожающим женщинам, как и богиня Сиуакоатль, покровительница тех, кто парится в бане. Другая богиня, Цапотлатенан, исцеляла язвы или нарывы на волосистой коже головы, трещины на коже, хрипоту, а чернолицый божок Иштлильтон излечивал детей: «В его храме были закрытые сосуды из керамики, в которых держали его черную воду (итлилау). Если ребенок заболевал, его приводили в храм Иштлильтона, открывали один из кувшинов, давали ему выпить черной воды, и ребенок выздоравливал».

Если индеец заболевал, первым делом надо было выяснить причину его болезни: диагноз ставили не по наблюдающимся симптомам, а по гаданию. Для этого врач бросал зерна маиса на кусок ткани или в сосуд, наполненный водой, и извлекал выводы из того, каким образом падали зерна — кучно или рассеянно, плавали на поверхности воды или, наоборот, шли на дно.

Чтобы узнать, не потерял ли больной ребенок свой тоналли, целительница держала его над сосудом, наполненным водой, и смотрела на его отражение, взывая к богине воды: «Тлакуэль, тла шиуаллау, нонан чальчиуэ, чальчиутли икуэ, чальчиутли иуипиль, шошоуки икуэ, шошоуки иуипиль, истаксиуатль» — «Услышь, приди, мать моя, нефритовый камень, ты, облаченная в нефритовую юбку, нефритовую сорочку, зеленая юбка, зеленая сорочка, белая женщина». Если лицо ребенка в зеркале воды выглядело замутненным, словно подернутым тенью, значит, тоналли у него похитили.

В других случаях тиситль использовал священное растение, называемое ололиуки, семена которого одурманивали и вызывали видения. Иногда сам врач, пациент или кто-то третий поглощал пейотль или табак Галлюцинации, вызванные этими растениями, должны были принести откровение о причине болезни, то есть о вызвавшем его колдовстве и личности колдуна. Разоблачение, ставшее следствием таких пророчеств, считалось неоспоримым — отсюда злоба и неукротимая ненависть между семьями больных и мнимыми колдунами.

Наконец, использовались и другие способы колдовской диагностики: гадание по веревочкам, на котором специализировались мекатлапоуке^{51}, и «измерение руки» — обряд, во время которого целитель, натерев руки табаком, «измерял» левую руку пациента ладонью своей правой руки.

Определив природу и причину болезни, принимались за лечение. Если это была болезнь, насланная богом, его старались умилостивить, поднося ему дары. В остальных случаях терапевтические методы включали в себя в разных пропорциях магические операции — заклинания, вдувания, наложение рук, «извлечение» камней, червей, кусочков бумаги, якобы введенных в организм пациента^{52}, — и лечение, основанное на позитивных знаниях: кровопускания, бани, очищение желудка, перевязки, пластыри, растительные экстракты или настои.

Табак и пахучая смола для курений (копал) играли во всем этом большую роль. К табаку, который толкли и измельчали, обращались, называя его «ударенный девять раз». Пальцы целителя обозначали выражением «пять тоналли», а в целом язык магических формул был очень образным и неясным.

Вот, например, как лечили головные боли. Тиситль сильно массировал голову больного, говоря: «Вы, пять тоналли, смотрящие в одну сторону, и вы, богини Куато, Кашоч^{53}! Кто то могущественное и почитаемое существо, что разрушает вашего слугу? Это я говорю, я, жрец, я, господин заклинаний. Мы оставим его на берегу божественной воды (моря), мы бросим его в божественную воду».

Произнося эти слова, он сжимал обеими руками виски больного и дул ему в голову. Затем взывал к воде в таких выражениях:

«Послушай меня, мать моя в нефритовой юбке. Приди сюда, верни жизнь этому слуге нашего владыки».

Говоря это, он окроплял водой голову и лицо пациента. Если такое лечение не приносило результата, а голова распухала, целитель прикладывал табак, смешанный с корнем, называемым чалалатли. Одновременно он произносил заклинание:

«Я, жрец, я, господин заклинаний (спрашиваю), где находится то, что разрушает эту заколдованную голову Приди, ты, ударенный девять раз, истолченный девять раз (табак), мы излечим эту скованную заклинанием голову красным снадобьем (корень чалалатли). Я призываю холодный ветер, чтобы он исцелил эту заколдованную голову. О ветер, я говорю тебе: принеси лекарство для этой заколдованной головы!»

Если человек страдал болями в груди, ему давали выпить маисовой каши, смешанной с корой куаненепилли (страстоцвет), и налагали на него руки, говоря: «Придите, пять тоналли. Я, жрец, я, господин заклинаний, ищу зеленую боль, рыжую боль. Где она прячется? Заколдованное снадобье, я говорю тебе, я, господин заклинаний: я хочу исцелить эту больную плоть. Ты войдешь в семь пещер (легкие). Не притрагивайся к желтому сердцу, заколдованное снадобье: я изгоняю отсюда зеленую боль, красную боль. Придите, девять ветров, изгоните зеленую боль, красную боль».

Одновременно с заклинаниями и колдовскими действиями мексиканские врачи умели использовать терапию, основанную на определенном знании человеческого тела (надо полагать, оно было достаточно распространено в стране, где часто совершали жертвоприношения) и свойств растений или минералов. Они сращивали сломанные кости и накладывали шины (Ла Серна описывает операцию, каждая стадия которой сопровождалась магическими заклинаниями, обращенными к костям, шинам, веревкам). Они умело делали кровопускания обсидиановыми ланцетами. Они накладывали мягчительные пластыри на нарывы и посыпали раны сильно измельченным обсидианом. «Смолотый в муку, этот камень, порошком из которого посыпали свежие раны, быстро их заживлял», — сообщает Саагун.

В арсенале целителей были некоторые минералы, плоть ряда животных, а главное — большое количество растений. Добрый отец Саагун даже выступает гарантом некоторых «достоинств» определенных камней. «Есть еще, — пишет он, — камни, кои именуют эстетль, кровяные камни, которые обладают свойством останавливать носовое кровотечение. Я сам испытал достоинство этого камня, ибо у меня есть кусок его размером с кулак или чуть менее, и в тот 1576 год, во время эпидемии^{54}, я вернул жизнь многим людям, терявшим кровь и жизнь через ноздри. Достаточно было взять его в руку и подержать несколько минут, как кровотечение тотчас прекращалось, а больные исцелялись от этой болезни, от которой умерли и все еще умирают столько людей в Новой Испании. И тому есть много свидетелей в местечке Сантьяго Тлателолько».

Тот же хронист сообщает, что некий камень, называемый киаутеокуитлатль («золото дождя»), «хорош для тех, кого напугал раскат грома… а также для тех, у кого жар. Этот камень встречается в окрестностях Халапы, Ицтепека и Тлатлаукитепека, и уроженцы этих областей говорят, что, когда в горах гремит гром и начинается дождь, эти камни падают из туч, уходят в землю и начинают расти год от года, а индейцы их ищут… роют землю и выкапывают камни».

Совершенно ясно, что камням, животным (например, как мы видели, хвосту опоссума) или растениям приписывали фантастические свойства. Но так же точно, что индейцы со временем и с опытом накопили значительные позитивные знания о растениях своей страны. В этом отношении, если сравнить их медицину с той, которая в ту же эпоху свирепствовала в Западной Европе, создается впечатление, что ацтекская была научнее; если забыть про колдовской антураж деятельности мексиканского тиситля, в использовании им лекарственных растений, верно, было больше истинно научного знания, чем в предписаниях европейского Диафуаруса^{55} того времени.

Конкистадоры были поражены эффективностью некоторых туземных снадобий. В 1570 году испанский король Филипп II послал в Мексику своего врача Франсиско Эрнандеса, который за семь лет напряженного труда, потратив огромную по тем временам сумму — 60 тысяч дукатов, — собрал внушительное количество сведений о местных лекарственных растениях и составил великолепный гербарий. К несчастью, он умер, не успев опубликовать свой труд, а часть его рукописей погибла в 1671 году во время пожара в Эскориале. Однако большие отрывки из его работ были опубликованы в Мексике и Италии и создают представление о необычайном богатстве мексиканской терапевтической базы в XVI веке: Эрнандес перечисляет около 1200 растений, используемых в медицине.

Саагун посвятил большую часть своей одиннадцатой книги лекарственным травам и растениям, а современные исследования доказывают, что во многих случаях ацтекские целители очень точно определяли опытным путем свойства растений, которые использовали как слабительные, рвотные, мочегонные, успокоительные, жаропонижающие и другие средства.

Можно привести в пример «перуанский бальзам», корень халапы, сассапариль, истакпатли (Psoralea pentaphylla L.), успешно применяемый против жара, чичикуауитль (Garrya laurifolia Hartw.), эффективный при дизентерии, истакоаненепилли — мочегонное, ништамалашочитль — отвлекающее средство, валериану, используемую как спазмолитическое средство, матлалицтик (Commelina pallida), останавливающий кровотечение. Но в этой области по-прежнему открывается широкое поле для исследований, и предстоит еще многое сделать, чтобы выявить и подтвердить лекарственные свойства многочисленных видов растений, упоминаемых в письменных источниках.

Мексиканец, сумевший пережить войну, болезнь (и лечение) и достигший достаточно почтенного возраста, чтобы быть причисленным к уэуэтке — старикам, игравшим столь важную роль в семейной и политической жизни, мог провести остаток дней в покое и уважении. Если он служил государству в армии или в качестве чиновника, то получал жилье и «пенсию». Даже будучи простым масеуалли, он получал место в совете своего квартала. Хотя бы в небольшой степени обладая красноречием, он отводил душу, произнося помпезные речи по всякому поводу, когда того требовали этикет и обычаи, а таких поводов было много. Окруженный всеобщим уважением, он высказывал свое мнение, наставлял и советовал. На пирах и семейных торжествах он наконец-то мог без опаски напиваться октли вместе с мужчинами и женщинами своего поколения.

Приходила смерть. Готовясь к ней, те, кто совершил в своей жизни какой-нибудь тяжелый проступок, какой-нибудь тайный грех, решали исповедаться: это касалось, например, супружеской измены. Исповедь не только отпускала провинившемуся его грех, но и делала его неподсудным. Однако исповедаться можно было только один раз в жизни, поэтому большинство откладывали обращение к исповеднику на как можно более позднее время.

Исповедью ведали два божества: Тескатлипока, поскольку он всё видит, будучи сам невидим и вездесущ, и Тлацольтеотль, богиня сладострастия и преступной любви, которую называли также Тлаэлькуани — «поедательница нечистот (греха)», то есть «отпускающая грехи». «Ее называли Тлаэлькуани, потому что кающийся признавался ей во всех своих грехах. Он говорил, выставляя перед ее глазами все свои нечестивые поступки, самые отвратительные, самые низкие, ничего не скрывая, даже из стыда. Ей выкладывали всё и исповедовались перед нею».

Тлацольтеотль внушала самые извращенные желания, «и она же прощала их. Она смывала грязь, очищала, обеляла… и таким образом прощала».

Кающийся обращался к тлапоуки, умеющему читать и толковать священные книги, и сообщал ему о своем желании. Жрец заглядывал в свои книги и назначал благоприятный день. Если верующий был высокопоставленным лицом, исповедь проходила у него дома; если нет, то он отправлялся в назначенный день к жрецу. И тот и другой садились на новые циновки подле огня. Тлапоуки бросал в пламя ладан и, пока благовонный дым распространялся по комнате, взывал к божествам: «Мать богов, отец богов, о ты, старый бог (огонь), к вам пришел бедный человек Он пришел плача, в печали и тоске. Возможно, он согрешил. Возможно, он заблуждался, жил нечестиво. Он пришел с тяжелым сердцем, полным скорби. Господин наш повелитель, ты, близкий и далекий, прекрати его муки, внеси мир в его сердце».

Затем он обращался к кающемуся и призывал его исповедаться со всею искренностью, раскрыть все свои тайны, не испытывая стыда. Верующий клялся сказать всю правду: он дотрагивался до земли пальцем, который затем подносил к губам, и бросал ладан в огонь. Таким образом, он связывал себя клятвой по отношению к земле и огню (или солнцу), то есть к высшему двуединству. И долго рассказывал обо всей своей жизни, описывая все свои проступки.

Когда рассказ был закончен, жрец накладывал на него более или менее строгое покаяние: более-менее продолжительные посты, скарификацию языка (язык надрезали и вставляли в рану до восьмисот шипов или соломинок), дары Тлацольтеотль, различные самоограничения. Совершив покаяние, правоверный уже больше не мог «быть наказан на этой земле». Что же касается жреца, он был обязан хранить полнейшую тайну, «ибо то, что ему рассказали, было сказано не для него, а по секрету для божества»^{56}.

У ацтеков существовали две разные серии погребальных обрядов: кремация и захоронение.

В земле хоронили всех, кто утонул или был убит молнией, прокаженных, подагриков, страдавших водянкой, — короче, всех тех, кого, так сказать, отличили боги воды и дождя, забрав их из этого мира. Тела утопленников вызывали настоящий священный страх: считалось, что человек утонул в озере, потому что его утащило на дно сказочное животное — ауисотль. Когда тело всплывало на поверхность, без всяких ран, но без глаз, ногтей и зубов (их вырывал у своих жертв ауисотль), никто не смел к нему прикоснуться. Посылали за жрецами.

«Говорили, что божества Тлалоки отправили душу утопленника в земной рай, и поэтому труп несли на носилках с большим почетом, чтобы похоронить в одной из молелен, которые называют айаукалько (малые храмы богов воды, на берегу озера); носилки украшали тростником и перед телом играли на флейте», — пишет Саагун. Наконец, как мы видели, женщин, умерших родами и обожествленных, хоронили во внутреннем дворе храма Сиуапипильтин. Всех остальных мертвецов сжигали. Различные цивилизованные племена в Мексике придерживались в разное время то одного, то другого метода погребения; ограничимся упоминанием о погребальных комнатах майя в Паленке, сапотеков и миштеков в Монте-Альбане, тогда как тольтекской традицией было трупосожжение, и самый известный тому пример — костер Кецалькоатля. Кочевники с севера хоронили своих мертвецов в земле, однако переняли и тольтекский обычай, по меньшей мере, для главных родов; Иштлильшочитль, правитель Тескоко, стал первым в этой династии, тело которого сожгли «соответственно обрядам и церемониям тольтеков». Старые оседлые народы с высокогорья, в частности из Теотиуакана, также закапывали мертвых в землю — надо полагать, потому, что мертвецы, отмеченные Тлалоком и его божественными спутниками, подлежали захоронению именно таким образом.

В ацтекскую эпоху обе серии обрядов сосуществовали, и только обстоятельства смерти покойного определяли выбор семьи. Высокопоставленных особ торжественно хоронили в подземных сводчатых комнатах. «Неизвестный конкистадор» рассказывает, что лично участвовал во вскрытии гробницы, где находился мертвец, сидящий на сиденье, со щитом, мечом и украшениями; в склепе лежало золото на три тысячи кастельяно. Священник Франческо ди Болонья тоже описывает «подземную часовню», где покойный сидел на икпалли, в богатых одеждах, окруженный своим оружием и драгоценными камнями.

Если покойный был высшим сановником или правителем, убивали некоторых из его жен и слуг, «по собственной воле пожелавших умереть вместе с ним», и хоронили их или сжигали в зависимости от обстоятельств, чтобы те могли сопровождать его в загробном мире.

Когда мертвеца предстояло сжечь, его облачали в самые красивые одежды, тело закрепляли в сидячем положении, с коленями, подтянутыми к подбородку, и окутывали его тканями в несколько слоев, обвязывая их веревками, чтобы получилась своего рода мумия. В исторических документах покойные правители всегда изображены таким образом.

Эту мумию затем тщательно украшали изделиями из бумаги и перьев, а на лицо надевали резную или мозаичную маску. Правителей украшали королевскими и божественными украшениями, как Уицилопочтли, или в одежды с символами великого бога. Под погребальные песнопения (миккакуикатль) тело сжигали на костре, который поддерживали старики. Завершив кремацию, собирали пепел и костные останки покойного, помещали их в кувшин вместе с куском нефрита — символа жизни и помещали этот сосуд в доме. Прах правителей хранили в храме Уицилопочтли.

Некоторым мертвецам, как мы видели, после кончины было обещано будущее, для которого их избрали боги. «Спутникам орла» и «мужественным женщинам» — светлая и шумная радость солнечных чертогов; избранникам Тлалока — мирное и бесконечное счастье без труда и забот в теплых восточных садах. Но большинству покойников предстояло отправиться под землю, в темное царство Миктлан. Чтобы помочь покойному перенести суровые испытания, ему давали в спутники собаку, которую убивали и сжигали вместе с ним. Сжигали также дары: сначала — через восемьдесят дней после похорон, второй раз — через год, потом — еще через два, три и четыре года. Считалось, что по прошествии этих четырех лет покойный добрался до конца своего темного пути. Он поистине занимал место среди мертвых, поскольку достигал «девятого ада» — последнего круга Миктлана, места своего вечного покоя^{57}.

Примечания:

⁴ Столица Мичоакана (на языке науатль — «страна повелителей рыбы», то есть рыбаков) находилась в Цинцунцане, на берегу большого озера Пацкуаро. Мешики тщетно пытались ее завоевать, пока император Ашайякатль не потерпел серьезное поражение в сражении при Ташимароа.

⁵ В отечественной литературе «нефритом» принято называть все индейские «зеленые камни». Корректнее именовать этот камень жадеитом или жадом. Именно жадеит считался самым драгоценным для мезоамериканских индейцев камнем.

⁴⁶ Муньос Камарго утверждает, что родители непременно должны были сообщить о рождении ребенка своим родственникам и друзьям, иначе те обидятся.

⁴⁷ Черепаха здесь обозначает зодиакальное созвездие (Близнецы), откуда, как считалось, приходят души умерших для возрождения в младенцах. Эти представления восходят к астрономическим знаниям и зодиаку майя, который ацтеки уже почти не понимали, а использовали как «эзотерический язык жрецов».

⁴⁸ Современные наблюдения показывают, что это растение действительно обладает теми свойствами, какие ему приписывали древние мексиканцы.

⁴⁹ «Хвост этого небольшого животного очень целебен, — пишет Саагун. — Рожающие женщины, выпив чуть-чуть, тотчас разрешаются от бремени… Если кто-нибудь съест косточку или хвост тлакуацина, пусть даже собака или кошка, то тотчас исторгнет из себя все кишки». Тлакуацин — это сумчатое животное, разновидность опоссума. «Три Опоссума» — так называлось созвездие Пояс Ориона, которое в астрономии майя «примыкало» к зодиакальному кругу, находясь на Млечном Пути. Считалось, что небесные опоссумы в своих карманах приносили души для реинкарнации. Поэтому использование хвоста опоссума для стимулирования родов, скорее всего, относится к разновидности магической медицины. Использовали также настой из листьев нопаль.

⁵⁰ Не только юноши приписывали магические свойства телу «мужественных женщин». Злые колдуны старались завладеть левой рукой одной из них; они пользовались своим трофеем для колдовства, чтобы усыпить и парализовать жителей какого-нибудь дома и ограбить его.

⁵¹ «У колдунов были пучки веревочек, похожие на наши связки ключей, которые они бросали на землю. Если веревочки сплошь перепутывались, то говорили, что это предзнаменование смерти, но если одна или несколько из них отделялись от прочих, это было знаком выздоровления», — сообщает Мотолиния.

⁵² «(Целительница) делает вид, будто извлекает червей из зубов, а из других частей тела — бумагу, кремний, служащий в этом краю ножом, и, изымая все это из тела больных, утверждает, будто лечит их», — пишет Саагун.

⁵³ Два эти божества упоминаются только в заклинаниях врачей и повитух, утверждает Ла Серна.

⁵⁴ Речь идет об эпидемии болезни матлацауатль (чумы?), погубившей в 1576 году по меньшей мере два миллиона человек

⁵⁵ Персонаж комедии Мольера «Мнимый больной», врач-шарлатан. (Прим. пер.)

⁵⁶ Саагун добавляет: «Даже сегодня, если индеец совершит убийство или прелюбодеяние, он укрывается в одном из наших монастырей… Исповедуется… и требует запись за подписью исповедника, чтобы показать ее властям, губернатору или алькальдам, в доказательство того, что он исповедался, совершил покаяние, и что, следовательно, правосудие над ним уже не властно».

⁵⁷ Понятие девяти небес не раз встречается в тексте. Задолго до ацтеков в Мезоамерике считалось, что в мироздание включается 13 верхних слоев и девять слоев преисподней, где царствуют владыки ночи. Однако никакой дантовской идеи «кругов ада» в эти представления заложено не было. Уровни мироздания восходят к сложным астрономическим представлениям.