Глава V

Полина открыла глаза при подходе к пристани. Первым чувством ее был ужас; она думала, что видит сон, и протянула руки, как будто желая убедиться, что они не встретят стен подземелья, потом с беспокойством огляделась.

— Куда вы меня везете? — спросила она.

— Успокойтесь, — отвечал я, — эти строения, которые вы видите, принадлежат одной бедной деревушке. Обитатели ее слишком заняты, чтобы быть любопытными, и вы останетесь здесь в неизвестности столько, сколько захотите. Впрочем, если вы намерены отправиться, скажите мне только куда, и я завтра, сегодня, сию же минуту еду с вами, чтобы защищать вас.

— А если бы я уехала из Франции?

— Везде!..

— Благодарю! — сказала она. — Дайте мне только с час поду мать об этом: я хочу собраться с мыслями. Теперь моя голова и сердце больны, силы истощены, и я чувствую себя близкой к помешательству.

— Я сделаю, как вы хотите. Когда вы пожелаете меня видеть, велите позвать.

Она знаком поблагодарила меня.

Мы подъехали к гостинице. Я велел приготовить ей комнату в той части дома, где не жил сам, чтобы не подать Полине никакого повода к сомнению, потом приказал хозяйке подавать ей один только бульон, потому что всякая другая пища могла оказаться опасной для желудка больной. Отдав эти приказания, я возвратился в свою комнату.

Там я мог отдаться охватившему мою душу чувству радости, которое я не смел показывать Полине… Я спас ту, которую любил еще, воспоминание о которой, несмотря на двухлетнюю разлуку, жило в моем сердце; я спас ее, она обязана мне жизнью. Я удивлялся, какими скрытыми путями случай или Провидение привели меня к этой цели. И вдруг почувствовал смертельный холод в жилах, подумав о том, что, если бы не случилось одного из этих маленьких событий, цепь которых образовала путеводную нить, приведшую меня в этот лабиринт, в этот самый час Полина, запертая в подземелье, ломала бы руки в конвульсиях от яда или голода, между тем как я, пребывая в неведении, был бы занят вздором, может быть, удовольствиями, и ни один вздох, ни одно предчувствие, ни один голос не сказали бы мне: она умирает, спаси ее… Об этом было страшно подумать. Правда, эти мысли вместе с тем и самые утешительные; исчерпав круг сомнений, они приводят нас к вере, которая вырывает мир из слепых рук случая, чтобы возвратить его предвидению Божию.

— Я пробыл с час в таком положении и клянусь тебе, — продолжал Альфред, — ни одна нечистая мысль не возникла в моем уме или сердце. Я был счастлив и гордился тем, что спас ее. Этот поступок принес с собой награду, и я не хотел другой.

Через час она велела позвать меня. Я бросился к ее комнате, но у двери силы меня оставили и я был вынужден прислониться на минуту к стене. Горничная опять пришла с приглашением войти, и тогда я превозмог свое волнение.

Она лежала на постели одетая. Я подошел к ней, стараясь казаться как можно более спокойным. Она протянула мне руку.

— Я еще не поблагодарила вас, — сказала она. — Невозможно найти слова, которые выразили бы мою благодарность. Примите во внимание ужас женщины в том положении, в котором вы нашли меня, и простите.

— Выслушайте меня, — сказал я, стараясь умерить волнение, — и поверьте мне. Бывают положения настолько неожиданные и странные, что они освобождают от всех обыкновенных форм и принятых выражений. Бог привел меня к вам, и я благодарю его, но надеюсь, что его поручение мною еще не исполнено — и может быть вы будете во мне нуждаться. Итак, выслушайте меня и взвесьте каждое мое слово.

Я свободен, богат, ничто не привязывает меня к одному какому-либо месту. Я думал путешествовать, отправиться в Англию без всякой цели; теперь же могу изменить свой план и ехать туда, куда случай толкнет меня. Может быть, вам надо оставить Францию. Не знаю ничего, не требую от вас ни одной вашей тайны и ожидаю, когда вы позволите мне высказать предположения. Но останетесь ли вы во Франции или покинете ее, располагайте мной как другом или братом. Прикажете ли, чтобы я сопровождал вас или следовал за вами издали; сделаете ли меня открыто вашим защитником или потребуете, чтобы сделал вид будто незнаком с вами, — я повинуюсь в ту же минуту, и это, поверьте мне, без скрытной мысли, без себялюбивой надежды и без дурного намерения. Позабудьте ваши годы, мои или предположите, что я ваш браг.

— Благодарю! — сказала графиня голосом, в котором звучала глубокая признательность. — Принимаю предложение с доверием, равным вашей откровенности. Полагаюсь на вашу честь, потому что вы один остаетесь мне другом в целом свете, вы один знаете, что я существую. Да, предположение ваше справедливо: я должна оставить Францию. Вы поедете в Англию и проводите меня туда, но я не могу появиться там одна, без семьи. Вы предлагаете мне имя вашей сестры, впредь для всего света я буду девицей де Нерваль.

— О как я счастлив! — воскликнул я, но графиня сделала мне знак выслушать ее,

— Я потребую от вас больше, чем вы может быть, думаете; я тоже была богата, но мертвые ничем не владеют.

— Но я богат — все состояние мое…

— Вы не понимаете меня и, не дав кончить, заставляете краснеть.

— Простите!

— Я буду девицей де Нерваль, дочерью вашего отца, сиротой, порученной вам. Вы должны иметь рекомендательные письма и представить меня как учительницу в какой-нибудь пансион. Я говорю на английском и итальянском языках, как на своем родном; хорошо знаю музыку — по крайней мере, мне говорили это прежде — и буду давать уроки музыки и языков.

— Но это невозможно! — возразил я.

— Вот мои условия, — сказала графиня, — вы их отвергаете или принимаете?

— Все, что вы хотите, все, все!..

— Итак, нам нельзя терять времени: завтра мы должны отправиться. Это возможно?

— Совершенно.

— Но паспорт?

— У меня есть.

— На имя господина де Нерваля? — Я прибавлю имя своей сестры.

— Но это будет фальшивка?

— Очень невинная. Неужели вы хотите, чтобы я написал в Париж о присылке другого паспорта?

— Нет, нет! Это заставит нас потерять много времени. Откуда мы отправимся?

— Из Гавра.

— Каким образом?

— На пакетботе, если вам угодно.

— Когда же?

— Это в вашей воле.

— Можем ли мы ехать теперь же?

— Но не слабы ли вы еще для дороги?

— Вы ошибаетесь: я здорова. Как только вы соберетесь отправиться, найдете меня готовой.

— Через два часа.

— Хорошо. Прощайте, брат.

— Прощайте, сударыня!

— А! — возразила графиня, улыбаясь. — Вот вы уж и изменяете нашим условиям.

— Позвольте мне со временем привыкнуть к этому приятному имени.

— Разве для меня оно не так же приятно?

— О! Вы… — воскликнул я, но понял, что хотел сказать слишком много. — В два часа, — повторил я, — все будет готово по вашему желанию.

Потом поклонился и вышел.

Не прошло и четверти часа, как я представил себя в роли брата и почувствовал всю ее трудность. Быть названым братом молодой и прекрасной женщины — уже трудно; но когда вы любите эту женщину, когда, потеряв ее, опять находите — одинокую и оставленную, не имеющую, кроме вас, другой опоры, когда счастье, которому вы не смели верить, потому что смотрели на него, как на сон, подле вас во всей реальности и, протягивая руку, вы до него дотрагиваетесь, тогда, несмотря на принятое решение, несмотря на данное слово, невозможно скрыть в душе своей то, чему изменяют и глаза, и язык.

Найдя моих гребцов за ужином и чаркой вина, я сказал им, что хочу сейчас же отправиться в Гавр, чтобы приехать туда ночью и поспеть ко времени отъезда пакетбота. Но они отказались пуститься в море на том же самом судне, а на приготовление другого, более надежного требовался час времени; мы сразу условились о плате, или лучше сказать, они положились на мое великодушие. Я прибавил к двадцати пяти луидорам, полученным ими, еще пять, а за эту сумму они взялись бы доставить меня и в Америку.

Потом я осмотрел шкафы моей хозяйки, потому что у графини было только одно платье. Я боялся за нее, еще слабую и больную, боялся ветра и ночного тумана. Заметив на одной полке большой шерстяной платок, я взял его и попросил госпожу Озере внести его в мой счет. Я надеялся, что благодаря этой шали и моему плащу спутнице моей будет тепло во время переезда. Она не заставила ожидать себя и, узнав, что судно готово, в ту же минуту вышла. Я рассчитался в гостинице, и нам оставалось только дойти до пристани и отправиться.

Как я и предвидел, ночь была холодна, однако тиха и прекрасна. Я укутал графиню шалью и хотел ввести в палатку, раскинутую нашими матросами, но чистота неба и неподвижность моря удержали ее на палубе. Мы сели на скамейку друг подле друга.

Сердца наши были так полны чувствами, что мы сидели, не произнося ни одного слова. Голова моя склонилась на грудь, и я с удивлением думал о тех странных приключениях, которые начались для меня и цепь которых будет, вероятно, все более и более растягиваться в будущем. Я горел желанием узнать, по каким причинам графиня Безеваль, молодая, богатая, по-видимому любимая мужем, была заключена в подземелье разрушенного аббатства, чтобы встретить там смерть, от которой я избавил ее. С каким намерением и для чего муж распустил слух о ее кончине и положил на смертное ложе вместо нее другую? Не от ревности ли?.. Эта мысль с самого начала возникла в моем уме: она была ужасна… Полина любит кого-нибудь!.. Эта мысль развеяла все мои мечты, потому что для этого человека, любимого ею, она возвращалась к жизни и в какой бы стороне ни была, он найдет ее. Я спас ее для другого; она поблагодарит меня как брата — и только; этот человек пожмет мне руку, повторяя, что он обязан мне больше, чем жизнью. Потом они будут счастливы и, вероятно, — останутся в неизвестности… А я! Я возвращусь во Францию, чтобы страдать, как уже страдал и в тысячу раз сильнее, потому что блаженство, которое я видел издали, приблизилось ко мне, чтобы еще безжалостнее ускользнуть. Тогда наступит минута, когда я прокляну тот час, в который спас эту женщину, или пожалею, что, мертвая для целого света, она жива для меня — вдали и для другого — вблизи… Впрочем, если она виновата, мщение графа справедливо… На его месте я не оставил бы ее умереть, но, наверное… убил бы ее и человека, которого она любит! Полина любит другого!.. Полина виновна!.. О! Эта мысль грызла мое сердце… Я медленно поднял глаза. Полина, запрокинув голову, смотрела на небо, и слезы текли по ее щекам. — Что с вами? Боже мой! — воскликнул я.

— Неужели вы думаете, — сказала она, не меняя положения, — что можно оставить навсегда отечество, семью, мать без того, чтобы сердце не разорвалось на части? Что можно перейти если не от счастья, то, по крайней мере, от спокойствия к отчаянию без того, чтобы сердце не облилось кровью? Неужели вы думаете, что в мои годы переплывают океан, чтобы влачить остаток жизни в чужой земле, и не смешивают слез с волнами, которые уносят вас от всего, что вы любили?

— Но разве это навсегда?

— Навсегда, — сказала она, качая головой.

— И тех, о которых вы жалеете, не увидите никого?

— Никого?

— И все без исключения и навсегда не должны знать, что та, которую считают умершей, живет и плачет?

— Все… навсегда… без исключения…

— О! — вскричал я. — Как я счастлив, какая тяжесть свалилась с моего сердца!..

— Я не понимаю вас, — сказала Полина.

— Вы не знаете, сколько сомнений и страхов пробудилось во мне! Но неужели вы не хотите услышать, волей какого случая я пришел к вам, чтобы, благодаря Небо за спасение свое, знать, какие средства оно для этого употребило?

— Да, вы правы, брат не должен иметь никаких тайн от сестры… Вы расскажете мне все, и в свою очередь я не скрою от вас ничего…

— Ничего… О, поклянитесь мне! Вы позволите мне читать в вашем сердце, как в открытой книге?

— Да… и вы найдете в нем одно несчастье, покорность судьбе и молитву… Но теперь не время. Притом я так близка ко всем этим страшным событиям, что еще нет сил рассказывать о них.

— О, когда хотите — я буду ждать.

Она встала:

— Я хочу успокоиться. Вы, кажется, говорили, что мне можно спать в этой палатке?

Я проводил ее туда, разостлал свой плащ на полу и вышел на палубу. Я сел на том самом месте, которое занимала Полина, и пробыл в таком положении до самого приезда в Гавр,

На другой день вечером мы сели на корабль «Бригтон» и через шесть часов были в Лондоне.