Глава XII

Придя в чувство, я поняла, что нахожусь в подземелье. Граф, привлеченный криком и шумом падения, нашел меня в лаборатории и, пользуясь моим обмороком, продолжавшимся несколько часов, перенес меня в подземелье. Возле меня на камне стояли лампа, стакан и лежало письмо. Стакан содержал яд; что касается письма, то я вам его перескажу.

— Неужели вы не решаетесь показать его и доверяете мне только наполовину?

— Я сожгла его, — ответила Полина, — но будьте спокойны: я не забыла из него ни одного слова.

«Полина, Вы все видели, все слышали, и мне нечего более открывать Вам: Вы знаете, кто я или, лучше, что я.

Если бы тайна, похищенная Вами, принадлежала мне одному, если бы только одна моя жизнь зависела от ее сохранности, я скорее подверг ее опасности, чем позволил бы упасть одному волосу с Вашей головы. Клянусь Вам, Полина!

Но невольная неосторожность, знак ужаса, исторгнутый у Вас воспоминанием слово, произнесенное во сне, могут привести к эшафоту не только меня, но и двух других людей. Ваша смерть обеспечивает три существования. Итак, надо, чтобы Вы умерли.

На минуту у меня мелькнула мысль убить Вас во время Вашего обморока, но у меня не хватило для этого сил, потому что Вы единственная женщина, которую я любил, Полина. Если бы Вы последовали моему совету, повиновались моему приказанию, то были бы теперь возле своей матери. Вы приехали против моей воли; итак, припишите все это Вашей судьбе.

Вы придете в себя в подземелье, куда никто не сходил вот уже двадцать лет и куда, может быть, никто не сойдет еще столько же времени. Не надейтесь на помощь, потому что все бесполезно. Вы найдете яд рядом с этим письмом. Вот все, что я могу сделать для Вас: предложить скорую и спокойную смерть вместо мучения медленного и ужасного. Во всяком случае, что бы Вы ни предприняли, с этого часа Вы умерли.

Никто не видел Вас, никто Вас не знает. Женщина, убитая мной, чтобы восстановить согласие между Генрихом и Максом, будет погребена в Париже в гробницу Вашей семьи, и Ваша мать будет плакать над ней, думая, что плачет над своей дочерью.

Прощайте, Полина! Я не прошу у Вас ни забвения, ни милосердия. Я проклят уже давно, и Ваше прощение не спасет меня».

— Это ужасно! — вскричал я. — О Боже мой! Боже мой! Сколько вы страдали!

— Да! Теперь все, что остается рассказать вам, будет одно только мучение. Итак…

— Нет нужды, — вскричал я, прерывая ее, — нет нужды, рас скажите!

— Я прочла это письмо два или три раза и не могла убедить себя в его реальности. Есть вещи, против которых разум возмущается, видишь их перед собой, под рукой, перед глазами, смотришь на них, дотрагиваешься — и не веришь. Я подошла в молчании к решетке, она была заперта; я обошла вокруг своей темницы, ударяя в ее влажные стены кулаком, потом села в углу своей тюрьмы. Я была крепко заперта. При свете лампы были хорошо видны яд и письмо, однако я все еще сомневалась. Мне казалось, что все это во сне: я сплю и хочу пробудиться.

Так я сидела неподвижно до той самой минуты, когда лампа начала шипеть. Тогда страшная мысль, не приходившая до тех пор мне в голову, вдруг поразила меня: она скоро погаснет. Я вскрикнула от ужа9а и бросилась к ней — масло все почти выгорело. С темнотой я получила первую весть о смерти.

О, чего бы я не дала за масло для этой лампы! Если бы я могла возжечь ее своей кровью, то зубами вскрыла бы себе вену. Она все шипела, свет слабел, и круг темноты постепенно приближался ко мне. Я сидела возле нее на коленях, сложив руки; я не думала молиться Богу — я молилась ей. Наконец, она начала бороться с темнотой, как я сама боролась со смертью. Может быть, я воодушевила ее собственными чувствами, но мне казалось, что она сильно привязалась к жизни и страшилась потерять огонь, который составлял ее душу. Вскоре для лампы наступили последние минуты жизни со всеми их изменениями. Она заблистала под конец; так у умирающего иногда возвращаются силы. Она освещала дальше, чем когда-нибудь, как иногда воспаленный разум видит больше пределов, назначенных для человеческого зрения. Потом наступило изнеможение; пламя дрожало, подобно последней улыбке на устах умирающего, и наконец погасло, унося с собой свет — половину жизни.

Я упала в угол своей темницы. С этой минуты я больше не сомневалась, потому что — странная вещь — с тех пор, как перестала видеть письмо и яд, уверилась, что они там.

Когда было светло, я не обращала никакого внимания на безмолвие, но с тех пор, как погасла лампа, оно налегло на мое сердце всей тяжестью тьмы. Впрочем, в нем было нечто могильное и глубокое, что… я бы закричала, если бы надеялась быть услышанной. О, это было одно из тех безмолвий, которое восседает на камнях гробниц в ожидании вечности!

Странно, что приближение смерти заставило меня почти забыть того, кто был ее причиной. Я думала о своем положении, была поглощена ужасом, но могу сказать, и Бог тому свидетель, что если не думала простить ему, то не хотела и проклинать его. Вскоре я начала страдать от голода.

Я потеряла счет времени. Вероятно, день прошел, и наступила ночь, а потом и утро, потому что, когда взошло солнце, один луч, проникший сквозь какую-то незаметную трещину в почве, осветил основание одного столба. Я испустила радостный крик, как будто этот луч принес мне надежду.

Мои глаза устремились на него с таким вниманием, что я стала ясно различать все предметы в пространстве, освещаемом им: несколько камней, кусок дерева, кустик мха. Возвращаясь к одному и тому же месту, луч извлек из земли это бедное и тощее прозябание. О, чего бы я не дала, чтобы быть на месте этого камня, этого куска дерева и этого мха, чтобы увидеть еще раз небо сквозь трещину земли.

Я начала ощущать жгучую жажду и чувствовать, что мои мысли мешаются. Время от времени кровавые облака проходили перед моими глазами и зубы сжимались, как в нервическом припадке, однако глаза все время были устремлены на луч. Без сомнения, он входил в отверстие слишком узкое, потому что, когда солнце перестало освещать его прямо, луч померк и сделался едва видимым. Это открытие лишило меня последней твердости, я ломала себе руки от отчаяния и билась в конвульсиях.

Голод вызвал острую боль в желудке. Рот горел, я почувствовала желание грызть, взяла клок своих волос в зубы и начала жевать. Вскоре у меня появилась глухая лихорадка, хотя пульс едва бился. Я начала думать о яде. Тогда я стала на колени и сложила руки, чтобы молиться, но забыла все молитвы. Я могла припомнить только несколько слов без связи и без конца. Самые противоположные мысли сталкивались в голове. Мотив la Gazza шумел в ушах; я почувствовала, что начинаю сходить с ума, бросилась лицом на землю и вытянулась во всю длину.

Оцепенение от волнения и усталости овладело мной, и я заснула. Однако мысль о моем положении не покидала меня и во сне. Тогда начались сновидения, одно другого несвязнее. Этот болезненный сон вместо того, чтобы дать мне какое-нибудь успокоение, совершенно расстроил меня. Я проснулась с чувством пожирающего меня голода и жажды. Тогда я подумала о яде, который мог доставить мне тихую и спокойную кончину. Несмотря на слабость и лихорадку, разлитую в моих жилах, я чувствовала, что смерть еще далека, что надо ожидать ее еще много часов и что ужаснейшие из них для меня еще не пришли. Тогда я решилась в последний раз увидеть тот луч, который накануне посетил меня как утешитель, проскользнувший в темницу заключенного. Я устремила глаза в ту сторону, откуда он должен был показаться. Это ожидание немного приглушило жестокие мучения, испытываемые мной.

Желанный луч наконец показался, он был тускл и бледен. Без сомнения, в этот день солнце было в облаках. Тогда все, что оно освещало на земле, вдруг представилось моим глазам: деревья, луга, вода, Париж, который я не увижу более, моя мать, может быть уже получившая известие о моей смерти и оплакивающая свою живую дочь. При этих воспоминаниях мое сердце чуть не разорвалось, я рыдала и утопала в слезах; это было в первый раз с тех пор, как я попала в подземелье. Мало-помалу я успокоилась, рыдания прекратились, и только слезы текли в молчании. Я не отказалась от намерения отравить себя, однако страдала меньше.

Мои глаза, как и накануне, были устремлены на этот луч до тех пор, пока он блистал. Потом он побледнел и исчез… Я поприветствовала его рукой и сказала ему «прости», потому что решилась не видеть его более.

Тогда я углубилась в самое себя и сосредоточилась на своих последних и выспренных мыслях. За всю свою жизнь я не сделала ни одного дурного дела и умирала без чувства ненависти и без желания мщения. «Бог должен принять меня как свою дочь, я оставляю землю для неба». Это была единственная утешительная мысль, которая мне оставалась; я привязалась к ней.

Вскоре мне показалось, что эта мысль разлилась не только во мне, но даже и вокруг меня; я начала ощущать тот святой энтузиазм, который составлял твердость мучеников. Я встала и подняла глаза к небу. Тогда мне показалось, что мои взоры проникли через свод, пронзили землю и достигли Божьего престола. В эту минуту мои страдания были у крошены религиозным восторгом. Я подошла к камню, на котором стоял яд, как будто видела его сквозь темноту, взяла стакан, прислушалась, не услышу ли какого-нибудь шума, и огляделась, не увижу ли какого-нибудь света. Потом прочла в уме своем письмо, которое говорило мне, что двадцать лет уже никто не входил в это подземелье и, может быть, еще столько же времени никто не войдет. Убедившись в душе в невозможности избегнуть мучений, которые мне предстояло перенести, я взяла стакан с ядом, поднесла к губам и выпила, смешивая вместе в последнем ропоте сожаления и надежды имя матери, оставляемой мной, и имя Бога, которого я шла увидеть.

Потом я упала в угол своей темницы. Небесное видение мое померкло, покрывало смерти простерлось между ним и мной. Страдания от голода и жажды возобновились, к ним присоединились страдания от яда. С тоской я ожидала ледяного пота, который должен был возвестить мою последнюю минуту… Вдруг я услышала свое имя, открыла глаза и увидела свет: вы были там у решетки моей темницы!.. Вы, то есть свет, жизнь, свобода… Я радостно закричала и бросилась к вам… Остальное вы знаете.

— Теперь, — продолжала Полина, — я прошу вас повторить клятву, что вы никому не откроете этой страшной драмы до тех пор, пока будет жив кто-нибудь из трех лиц, игравших в ней главные роли.

Я повторил свою клятву.