30 сентября 1938 г. Гитлер и Муссолини, Чемберлен и Даладье подписали в Мюнхене соглашение об отторжении чехословацких пограничных территорий.

Представителей Чехословакии оставили стоять в передней и не допустили даже присутствовать на переговорах. Потом их впустили, но только для того, чтобы объявить им, что они должны принять результаты соглашения.

Чехословацкий народ готов был со всей решимостью защищаться. Рядом находился Советский Союз, и он предлагал помощь. А мюнхенский документ не имел никакой юридической силы, тем не менее буржуазное правительство его подписало.

Армия получила приказ отойти от границ, жандармерия и полиция — поддерживать порядок и разгонять любые демонстрации несогласных с мюнхенским диктатом. Репрессивный аппарат, направленный против рабочих, продолжал действовать.

В то же время отряды нацистов начали захватывать чешские населенные пункты. Чехословакия потеряла треть своей территории вместе с третью населения, в том числе почти полутора миллионами чехов, словаков и украинцев, треть промышленного потенциала. Она стала вассалом Третьего рейха. Господа в Берлине, Риме, Лондоне и Париже могли быть довольны.

В последующие недели, после отставки президента Бенеша и его сторонников, власть захватила группа фашиствующих представителей буржуазии.

Они сразу же запретили деятельность Компартии Чехословакии, и она ушла в подполье. Подло преследовали Карела Чапека, и он вскоре умер. Заводы перешли под контроль нацистских военных промышленников. Были составлены списки представителей левых сил — позднее их передали нацистским оккупантам. Были приняты законы, ограничивающие свободы личности, ликвидировавшие все демократические институты.

То, что осталось от Чехословакии с согласия Англии и Франции, которые обязались следить за «независимым развитием» страны после Мюнхена, было подготовлено для подношения Гитлеру.

Ситуацией воспользовалась не только Германия. Венгрия, где хозяйничал фашист Хорти, и Польша, во главе которой находился буржуазный националист полковник Бек, тоже внесли свою лепту в растерзание Чехословакии. Они в качестве благодарности за поддержку нацистов получили значительные части территории нашей страны, где проживали десятки тысяч людей.

Обреченная Чехословакия 15 марта 1939 г. была оккупирована нацистами и перестала существовать. Это не вызвало у ее бывших западных союзников никакого удивления. В чехословацкой армии была разрушена связь, управлять ею стало невозможно, и республика фактически лишилась своей основной оборонительной силы. Поэтому фашистский вермахт без помех осуществил оккупацию. Собственно, эта акция выглядела скорее даже, как репетиция перед нападениями на другие страны. Внешне оккупация осуществлялась в спокойной обстановке.

Однако последующие недели, месяцы и годы показали, что спокойствие было мнимым. Коммунистическая партия Чехословакии и другие организации Сопротивления своей борьбой пугали нацистов. Огромная демонстрация 28 октября 1939 г., ноябрьские события, закончившиеся закрытием чешских высших учебных заведений, тысячи участников движения Сопротивления, распространявшие листовки, устраивавшие диверсии на транспорте и на производстве, помогавшие семьям арестованных, готовые укрыть тех, кого преследуют нацисты, — все это наглядные свидетельства борьбы чехословацкого народа против фашизма в самое суровое время истории.

Об этом и рассказывается в предлагаемой читателю книге.

Заслуженный деятель искусств ЧССР Мирослав Иванов относится к числу самых известных в Чехословакии писателей. Его в нашей стране считают основателем «литературы фанта» — документальной публицистики. Он написал более 25 книг, которые вышли в Чехословакии тиражом более миллиона экземпляров.

За книгу «Покушение на Гейдриха», которая сейчас впервые выходит на русском языке, писатель получил в ЧССР премию Союза антифашистских борцов. Она выдержала в нашей стране уже пять изданий и относится к тем его работам, которые принесли автору большой успех.

В официальном словаре «Чешские писатели XX столетия» говорится о том, что «эта книга была рождена всей его жизнью». Отец М. Иванова — Антонин Иванов был арестован за участие в движении Сопротивления. Случилось это во время фашистского террора, который обрушился на страну после покушения на Гейдриха. Затем А. Иванов погиб в концлагере Маутхаузен.

Эта книга — лучшая из тех, что написаны писателем. Мирослав Иванов на основе рассказов свидетелей воссоздал полную и правдивую историю о том, как готовилось и осуществлялось покушение, без пафоса и идеализации, глядя на события, как смотрит на них очевидец.

Она уже вышла в переводах в Болгарии, Польше, Франции, Италии, Англии, США. В некоторых странах — по несколько изданий. По ней на киностудии «Баррандов» в Праге создана кинокартина. Автор написал для чехословацкого телевидения сценарий, по которому снят многосерийный фильм.

Теперь книга Мирослава Иванова «Покушение на Гейдриха» выносится на суд советского читателя.

ЯРОСЛАВ КОЙЗАР, доктор философии, заместитель главного редактора газеты «Руде право»

Прага, август 1987 года.

Мне было тринадцать лет, когда фашисты арестовали, а затем расстреляли моего отца. Вся моя судьба круто изменилась — я столкнулся с жестокой, страшной действительностью и стал задавать себе вопросы, на которые не находил ответа.

Как много людей моего поколения в огромной Советской стране имеют схожие судьбы…

В мире полыхала война, какой еще не знало человечество.

Моя родина — Чехословакия — была под фашистским сапогом. Нацисты вели себя бесцеремонно, как в порабощенной стране. Однако наш народ не сдавался. Саботаж, действия партизан нагоняли на фашистов тревогу и страх.

У нас — и в Чехии, и в Словакии, и в Советском Союзе — была общая цель: разгромить фашизм, чтобы человечество могло жить.

Тогда, в 1942 году, в год покушения на генерала СС Рейнхарда Гейдриха, третью фигуру в кровавой иерархии так называемого «великого германского рейха», я был еще слишком юным, чтобы понимать взаимосвязь проблем, сложность борьбы, подоплеку тех или иных событий. Но прошли десятилетия, подросток превратился в убеленного сединами мужчину и упорно продолжал искать ответы на мучавшие его вопросы.

Мир изменился, но борьба против фашизма, предстающего в разных обличьях — Пиночет в Чили, неонацисты в ФРГ, фашисты, укрывшиеся в Северной и Южной Америке, — и сейчас остается актуальной.

Жертвы «гейдрихиады», погибшие в период кровавого террора, развязанного оккупантами на чешской земле, стали как бы незримыми свидетелями наших сегодняшних поступков и дел. Они всегда рядом с нами.

А мы, живые, вспоминаем их величие и скромность, их героизм, ставший высоким нравственным ориентиром для последующих поколений.

Рад, что моя книга выходит на русском языке в Москве в период перестройки, когда понятие героизма человека и его жизнь приобретают первозданную ценность.

Вдвойне рад, что это происходит после подписания советско-американского Договора о ликвидации ракет средней и меньшей дальности. Я назвал бы его первой зарницей эры разоружения.

Воистину, мы живем в знаменательное и замечательное время!

Нет, не зря в Праге погибли те, кто шел на смерть в 1942-м и 1945-м…

Я рад, что мое повествование о героизме обыкновенных чехов и словаков теперь попадает в руки советских читателей, которые на опыте своей страны хорошо знают, какие ужасы несет с собой фашизм. Я рад, что именно они могут прочитать это свидетельство о днях трагических, ведь в Советском Союзе сотни населенных пунктов пережили ту же судьбу, что и чехословацкие Лидице…

У нас — чехов, словаков и советских людей — было и есть много общего. Тогда, в годы фашистской оккупации, и сегодня, во время перестройки и гласности, в дни напряженной борьбы за мир, против угрозы ядерной войны.

Тогда мы боролись в подполье и нетерпеливо ждали известий по радио, которые начинались словами: «Говорит Москва». Теперь мы с таким же нетерпением и огромным интересом ожидаем, что скажет Михаил Сергеевич Горбачев.

Тогда и сейчас речь шла и идет о том, что силы зла должны быть повержены, планета должна жить в мире. Я верю: так и будет.

МИРОСЛАВ ИВАНОВ

12 января 1988 г. Кршивоклат-у-Праги

В голубом небе ярко светит солнце, в садах стоят усыпанные белыми цветами деревья. Лишь изредка набежит легкое облачко, отбросив на землю быструю тень. Как вчера и позавчера. Спешат прохожие, женщины с хозяйственными сумками, детскими колясками, время от времени проедет по мостовой машина или мотоцикл.

Обычное ясное майское утро.

Прохожие торопливо шагают по тротуару, заходят в магазины. Никто из них ничего не подозревает.

Внизу, там, где Влтава делает излучину, блестит на солнце вода. Под мостом что-то чинят несколько рабочих, небольшой пикап развозит заказчикам гуталин и мастику для паркета.

Через несколько минут все изменится, изменится и жизнь многих людей. Порой лучше не знать, что готовит судьба.

По шоссе из своей загородной резиденции едет обергруппенфюрер СС и шеф тайной полиции Рейнхард Гейдрих. Он сидит рядом с шофером и смотрит вперед на дорогу. Пальцы Гейдриха механически поглаживают кожу портфеля, лежащего у него на коленях. Материалы в портфеле предназначены для очень немногих. Что в них — абсолютная тайна. До Праги остается несколько километров. На аэродроме Гейдриха ждет самолет, который должен доставить его к Гитлеру. Должен доставить, но не доставит. Гейдрих этого не знает.

Сидя в машине, поджав тонкие губы, Гейдрих смотрит, как через улицу идет женщина в черном. Лицо женщины не интересует Гейдриха. Черный цвет — вот что притягивает его взгляд. Гейдрих любит черное.

Машина приближается к повороту. До него еще несколько сот метров. Парень, лениво стоящий у стены, делает шаг вперед. В руках у него зеркальце. Он поигрывает им, пуская во все стороны солнечные зайчики. Гейдрих криво усмехается. Он не знает, что это зеркальце имеет прямое отношение к его судьбе.

Пикапчик развозит гуталин и мастику, загорает в саду молодая женщина, у забора стоят велосипеды.

Десять часов тридцать минут. 27 мая 1942 г.

Еще ничего не произошло. Но черная машина неумолимо приближается к повороту. Торопится, бежит секундная стрелка, звенит проезжающий трамвай. Не спеша переходит улицу женщина.

И вдруг — взрыв…

Есть в жизни человека периоды, через которые нужно пройти.

Людвиг ван Бетховен, автор Пятой роковой симфонии до-минор.

В ту ночь мне не спалось. Ночь была лунная, Сначала я все ворочался в постели с боку на бок. Потом лежал с открытыми глазами… Разное лезло в голову.

Когда много детей — а их у меня было семеро, — забот, понятно, хватает. Хочется, чтоб им было хорошо. Сам-то я на собственной шкуре узнал, что такое нищета. Был дорожным рабочим, потом в каменоломне работал, словом, изворачивался, как мог. А в тридцать восьмом году нанялся лесником в здешнее охотничье угодье.

Работа была несложная: кормил зверей, делал обходы.

И вот в ту ночь под новый, 1941 год — нет, пожалуй, это было за день-два до нового года — лежу я и вдруг слышу какой-то гул, где-то далеко, а потом все ближе и ближе. Наконец загрохотало чуть ли не над самым домом. В деревне залаяли собаки. Я потихоньку встал, надел шлепанцы, накинул пальто и собрался выйти посмотреть, что там такое. Открыл дверь, и тут меня окликает жена: куда ты, говорит, темно еще. Я успокоил ее: лежи, мол, а я пойду гляну, как там кролики…

Взял лестницу, приставил ее к стене и залез на крышу. Ночь, звезды светят, луна, все кругом бело, снег блестит. Рокот начал удаляться. Самолет улетел. И вдруг вижу, как сверху что-то медленно, плавно так покачиваясь, опускается. Парашют, догадался я. Парашют приземлился далеко, где-то за кладбищем. Я слез с лестницы и вернулся в дом. Хотел было одеться, но тут жена села на постели и спрашивает, в чем дело, чего это я брожу среди ночи. Разве мог я сказать ей про парашютистов, да еще — что собрался пойти к ним?! Я промолчал и лег в постель. А утром постарался выбросить все это из головы.

Тогда, во времена протектората, надо было держать язык за зубами. Человеческая жизнь ничего не стоила, и про то, что я увидел ночью, лучше было молчать. Позавтракав и положив в рюкзак корм для зверья, я отправился в обход.

Был десятый час. Я задами вышел в поле и заметил там на снегу следы двух человек. Следы тянулись со стороны кладбища.

Осмотревшись, нет ли кого поблизости, я пустился по следу. И вышел прямо к лесной кормушке. Рядом с ней возвышался небольшой утоптанный сугроб. Копнул его ногой — и зацепил сапогом за стропы. Посмотрев по сторонам, снял рюкзак и сделал вид, будто достаю корм, а сам нагнулся и разгреб снег: ну конечно, там был парашют.

Да, дело пахло виселицей.

Я надел рюкзак и отправился дальше по следам. Найду, думаю, этих ребят и скажу им, что эдак их парашюты запросто найдут в снегу. А если кто возьмет и донесет на них? Часа бы не прошло, явились бы гестаповцы — и конец.

Следы вывели меня к сторожке. Там валялась жестянка из-под сухарей с надписью на незнакомом языке.

Через снежную равнину с небольшими кочками и редким кустарником следы тянулись по полю к невысокой, покрытой лесом скале. У ее подножия были заброшенная каменоломня и пруд. А в скале — небольшая пещера. Глухие это были места, ничего не скажешь.

Как видно, парашютисты приземлились у кладбища и там, у кормушки, закопали парашюты. Заметив сторожку, они направились к ней, перекусили. Оставаться средь бела дня в открытом поле было нельзя. Вот они, скрываясь за деревьями, и двинули в лесок на холме, даже не подозревая, что обнаружат здесь каменоломню с пещерой.

От опушки леса следы повернули к каменоломне. Я подошел к краю карьера и увидел внизу двоих. Они меня, конечно, тоже заметили, но виду не подали. Один из них держал карту, а другой отвел руку за спину и сунул в задний карман. Ага, думаю, у парня там пистолет. А вслух говорю:

— Добрый день, ребята… — и кашлянул.

Они вздрогнули и поздоровались.

Потом молча уставились на меня… Я закурил и спрашиваю:

— Что вы тут делаете?

Оба были среднего роста, одеты обыкновенно.

— Хотим вот возобновить работы в каменоломне, — пояснил один.

Я ухмыльнулся: дескать, расскажите это кому-нибудь другому. Вижу, они поняли, что я им не поверил, а сам все думаю, как бы тот, что держал руку в заднем кармане, не выкинул какую глупость. На всякий случай спрашиваю, не помочь ли им.

Они пошептались, а потом крикнули мне:

— Ну, спускайтесь сюда!

Через минуту я был внизу.

— Вот, — говорю, — я такой-то, а вот мое удостоверение личности. Видел, как вас ночью сбросили с самолета, а сегодня наткнулся на ваши парашюты. Что же вы, спрашиваю, не закопали их как следует?

Они ничего не ответили, а потом один спросил:

— А где мы, собственно, находимся?

— Да недалеко от Праги, — ответил я.

Они с недоверием уставились на меня, тогда я достал и показал им свой охотничий билет, где было написано: район Брандыс-над-Лабой.

Они озадаченно переглянулись и признались, что должны были приземлиться в другом месте.

— Ладно, ребята, — утешил я их, — я вам помогу.

Они опять о чем-то между собой пошептались и говорят мне с серьезным видом: у них, дескать, с собой передатчик, и, если я вздумаю их выдать, они сообщат мое имя своим раньше, чем я дойду до жандармского поста. Я улыбнулся и махнул рукой.

— Скажите лучше, что вам нужно?

— Есть у вас в деревне жандармы?

— Есть.

— И они ничего не знают?

Я обещал выяснить.

— А еда у вас есть? — спрашиваю.

Еды у них не было. Они попросили принести им еще и свинцовой примочки. В деревне аптеки не было, но вот свинцовой примочки у меня немного осталось — месяца два назад я сломал палец на ноге и делал компрессы. Сейчас примочка оказалась кстати. Осторожно вернулся домой. Жене ни о чем не сказал, взял немного еды — кусок рождественского пирога, сунул в карман пузырек с примочкой, в бутылочку налил спирт. Проходя по деревне, заглянул на жандармский пост, но никого там не застал: один жандарм был дома, другой сидел в корчме. Немного отдохнув, я отправился назад в каменоломню.

Место, надо сказать, они выбрали очень удачно. Заброшенная сторожка у пруда, кучи щебня, поросшие березками, рядом густая роща, а главное — пещера. Летом мальчишки часто играли тут в разбойников, но зимой ни одна живая душа сюда не заглядывала.

Пещера, довольно глубокая и темная, имела два выхода. Один — позади сторожки, второй — по другую сторону лощинки. Парни натаскали из леса лапника, устроили себе постель. Потом развели небольшой костер — к ночи сильно похолодало. Под вечер я снова был у них в пещере, отдал им еду и примочку. Один парень прихрамывал. Должно быть, повредил ногу при приземлении.

— Ну, как там дела, папаша? — спрашивают они меня.

— Порядок. Никто ни о чем не догадывается.

— А вы не боитесь?

Что я мог им сказать? Зачем было ребятам портить настроение? Но они и так все поняли, наверное, по моему виду и стали уверять, что задержатся тут ненадолго.

— Куда же вам податься? Ведь вас сразу поймают.

Ребята засмеялись, сказали, что они не из трусливых. Я предупредил, что в случае опасности дам два выстрела из охотничьего ружья — знак, что дело дрянь, пора уносить ноги.

— А нет ли тут еще какой каменоломни поблизости? — спросил один из них, круглолицый. В самом деле, вдруг вспомнил я, за шоссе, что проходит через деревню, есть заброшенная штольня, где когда-то добывали уголь.

На другой день я снова пришел к ним, принес еду. Мы разговорились. Парни спрашивали, что нового, не появлялись ли немцы. Дали мне пистолет на случай, если повстречаю кого не надо по дороге. Но от сигарет и шоколада отказался. Не дай бог, говорю, дети хвастать начнут: дескать, папа принес им шоколад. Что отвечу, если меня спросят, где его взял? В магазинах шоколада ведь не было. Да и сигарет тоже. У них в пещере я все же выкурил одну, но с собой ничего не взял.

Однажды под вечер шел я снова в каменоломню, у нас ее называют «Скалы». Замерзший пруд припорошило снегом. Смотрю, вроде кто-то маячит впереди. Потом, видно, приметил меня и к скале жмется. Я остановился, но ружье с плеча не снял. А чего, думаю, мне, собственно, трусить — это мое дело тут ходить, я ведь лесник. И иду себе дальше. А тот, видно, не хотел, чтобы я его заметил. Тут я его окликнул:

— Эй, вы что здесь делаете?

Пришлось ему показаться мне, вышел он из тени, гляжу, а это мельник Бауман из деревни, что за лесом.

— Да вот, — говорит, — собирался на коньках покататься.

— Где же ваши коньки?

Он замолчал, зыркнул на меня исподлобья и огрызнулся:

— А вам что за дело? Чего это вы меня допрашиваете.

— Я здешний лесник, а тут браконьеры пошаливают. Вы здесь следов двух мужчин не видели?

Он молчит, не знает, что сказать, а сам невольно повернулся к пещере. Тогда я его напрямик спрашиваю:

— Вам известно про них?

— Да, — говорит. — А вам тоже?

Я кивнул. Мы условились, что будем по очереди приносить им еду и сообщать новости. Не знаю, ходил ли к ним еще кто-нибудь, кроме нас, парни из осторожности не говорили об этом. Однажды мы с мельником встретились в самой пещере.

Потом, когда немцы напали на след парашютистов, Баумана арестовали и убили. Он не выдал меня, иначе мы с вами сейчас не разговаривали бы…

Чем же кончилось дело с каменоломней?

Шел я через несколько дней по дороге в деревню и вижу: у крайнего дома стоит немецкая машина, на ней какая-то мачта торчит, а вокруг солдаты суетятся. Кто их знает, что они там делали. Я скорее домой, взял ружье, рюкзак и бегом в поле. Меня не остановили, а сами все время что-то высматривали. Наверное, передатчик искали.

Пришел в каменоломню кружным путем и рассказал ребятам, что видел. Они задумались, спросили о штольне. До нее было около километра. Мы подождали, пока стемнело, собрали вещи, что были в пещере, и отправились. В штольне было сыро и грязно, воняло свалкой: местные жители выбрасывали сюда всякий хлам, битую посуду, кастрюли. Парашютисты не захотели оставаться здесь и решили вернуться в каменоломню, когда немцы уедут. Потом они спросили, нет ли у меня надежного знакомого поблизости. Я направил их к леснику Бартошу. Это от нас в нескольких километрах. Не знаю, дошли они до него или нет?

Позже узнал, что они заходили в Шестаковицах к Старому, а затем перебрались в Прагу. Немцы Старого расстреляли, как и всех остальных, кто помогал тем парням. А я уцелел. Повезло мне. Да, сложная штука — жизнь.

— Halt![1] — крикнул гестаповец. В руке он держал пистолет.

Я посмотрел на жену, она побледнела и опустила лейку на землю.

Гестаповцы вбежали к нам, один схватил меня за одежду, начал трясти и что-то кричать.

Я перепугался, лопата у меня упала…

Когда сегодня думаю, как это все началось, то говорю себе, что не должен был заниматься таким делом — огородничеством. Настоящий каторжный труд. Я был учеником в Усти-над-Лабой и тогда узнал, сколько весит ведро с водой. После этого работал у Волака в Праге. Вот это, я вам скажу, был специалист по розам! Когда у меня а Негвиздах умерла тетя, переехал сюда. Она оставила мне в наследство участок земли. Тогда мне было двадцать семь, а через год началась война.

Денег, чтобы поставить забор вокруг этого клочка земли, я не имел. Поставил, однако, на участке насос и два дощатых домика. Выращивал там в основном овощи, зелень, цветы и хризантемы. Участок был довольно далеко от деревни.

Когда же выпал снег, то я всегда ходил туда после работы. В то время работал по трудовой повинности на челаковицком[2] заводе металлообработки. Он назывался «завод Вольманна». Ну вот, как-то раз — было это еще в 1941 году, перед самым Новым годом, — пришел я к домикам и вижу, что кто-то, кажется, был внутри. Лежала там какая-то коробка, и, если хорошо помню, был поврежден и замок. Я все осмотрел, но вроде ничего не пропало.

Дома все рассказал жене, и она посоветовала: «Пойди заяви об этом. Наверно, это какой-то бродяга». Я собрался, пошел на жандармский пост, сказал там, что ко мне в домик кто-то забрался. Вахмистр меня выслушай, махнул рукой и говорит: «Главное, что у тебя ничего не взяли. При случае я пошлю туда жандарма…»

Я тогда подумал, что на этом все и кончится.

Через несколько дней — я уже не помню, в какой день это было, — пришел с работы, а жена мне уже на пороге шепчет:

— К тебе тут какой-то гость…

— Ко мне? — удивляюсь. Снял пальто в передней, сбил снег с сапог и иду в кухню. У стола сидел молодой человек. Лицо у него было круглое, а глаза веселые.

— Добрый вечер, — сказал он и поднялся.

— Добрый, — говорю, — вечер.

Мы стояли друг против друга. Я все ждал, когда он сядет. Он смотрел на меня и какое-то время молчал. А потом наконец сказал такое, что меня удивило:

— Вы настоящий чех?

— Настоящий. А что?

— А заметили вы, что кто-то побывал в вашем домике?

— Да. Я уже об этом сообщил. Наверное, какой-то бродяга. Но откуда вы об этом знаете? — вдруг пришло мне в голову.

— Это были мы. Я и мой товарищ…

Я сел и предложил ему сделать то же.

— А чего вам там надо было? — спросил я.

— Спрятали у вас кое-что и немножко отдохнули.

— И поели!

— Да.

— И оставили там коробку.

Он немного испугался. Кажется, они об этом забыли.

— А кто вы? — спрашиваю.

— Мы приземлились недалеко от вашей деревни. Мы из-за границы.

У меня на мгновение перехватило дыхание. Но видел: он ждет, что я отвечу. Я тогда попытался улыбнуться и спокойно говорю:

— Я не боюсь, а что вам нужно? — Мне было нелегко, но не мог же я его выпроводить. Жена стояла у печки, как столб.

— Есть хотите? — наконец спросила она.

— Нет, спасибо. Я пришел по поводу того домика. Хотел сказать, чтобы вы ничего не сообщали, если нашли наши вещи, но… раз вы уже были у жандармов… что теперь?

— Мы не можем там все это оставить. Если придет жандарм…

— А куда мы все это уберем? — спросила жена.

— Сегодня темная ночь. Принесем вещи сюда. Возьмем все сразу. Если туда будет вести много следов, это может показаться подозрительным.

Мы оделись и вышли на улицу. Позже мне много раз приходило в голову, что это мог быть провокатор, но в тот момент, направляясь к домику, я ни о чем подобном не думал.

Снегу было по колено, в он все продолжал валить. Дул ветер. Идти было трудно. Я шел впереди, незнакомец за мной. Слышал, как он что-то мурлычет, но не понимал его. До домика было метров двести. Я открыл замок, и он указал на угол, где лежал всякий хлам. Разгребли мы его, и тут я увидел парашюты и какие-то коробки. Был ли в них передатчик или там оружие — не знаю. Набрали с собой много, обратно идти было еще хуже, еле-еле вытаскивали ноги из сугробов, но через полчаса вернулись опять в теплую комнату.

Он поблагодарил и ушел. Как его звать, не сказал.

Что с ними было, где жили или что тут делали, трудно сказать. Потом он с товарищем еще несколько раз приезжал к нам, и они всегда брали с собой что-нибудь из своих вещей. Наверное, в Прагу. Оставили тут свои резиновые шлемы, чтобы мы их сожгли. Мы это и сделали. А еще были такие резиновые штуки — ремни вроде. Наверное, от коробок, чтобы не повредить их при сбрасывании с самолета. Не знаю. Их я веской сорок второго закопал в компост, — думал, если понадобятся, то придут за ними. Они нам оставили еще лопатки для закапывания парашютов, их я тоже зарыл в компост. И какую-то небольшую жестяную коробку.

Как-то, примерно летом 1942 года, уже после покушения, вдруг вижу: сворачивает с шоссейной дороги машина и едет к нам. Я работал на огороде — время было к вечеру — и вижу: гестаповцы. Сердце так екнуло. Хочу идти к компосту, но они уже были очень близко и, наверное, видели меня.

— Halt! — крикнул один из них. Я остановился. Что мне оставалось… Колени у меня задрожали.

Из машины их вышло довольно много. Наконец вытащили какого-то человека, связанного и избитого.

— Вы знаете его?

— Нет.

Я его, и правда, никогда не видел. Они повернулись и нему, подтащили его прямо ко мне и закричали:

— Знаете этого огородника?

Он не мог даже говорить, просто мотал головой. Они помрачнели, потом немного о чем-то пошептались, снова его спросили. Затем меня прогнали к насосу, а сами пошли в домик. Там они перевернули все вверх дном, выбросили инструменты, разбили несколько банок, наконец, взяли лопаты и начали перекапывать компост.

Если бы только умел, то, наверное, в эту минуту начал бы по-настоящему молиться. Но всего-то знаю лишь начало «Отче наш». Потому я просто стоял. А вот спина у меня стала совсем мокрой от пота. Я смотрел на лопаты, которые вгрызались в компост. Через четверть часа гитлеровцы менялись. Того человека, связанного, они опять затащили в машину.

Я боялся, что они найдут резиновые ремни и нам придет конец.

Через час они перестали копать. Если бы еще полметра, то точно наткнулись бы на те штуки. Но они сели в машину и уехали.

Впоследствии я узнал, что тот человек, которого они привозили, был какой-то мельник, Бауман, но больше я ничего не знаю. До сегодняшнего дня не могу объяснить, почему они к нам приезжали и почему все так получилось.

Утром я вставал обычно в половине седьмого, брился, в семь завтракал, за завтраком прочитывал газеты. Потом начинал прием больных.

Время до обеда проходило почти всегда одинаково. Простуды, грипп — осенью и весной таких случаев обычно бывало больше; еще — жалобы на боли а желчном пузыре, разбитое колено, ревматизм — в общем без конца одно и то же.

После обеда — визиты к больным. Я хорошо знал свои участок, помнил, где кто живет, кто на что жалуется.

А под вечер ежедневно небольшая прогулка по берегу вдоль рукавов Влтавы. После обеда сюда заглядывали пенсионеры, к вечеру — рыболовы, с наступлением темноты — влюбленные.

Такой была жизнь врача из предместья, понимавшего, что ему не дано ни творить чудеса в клинике, ни изобрести лекарство против рака, ни выступать на международных конгрессах.

Только ежедневные приемы и посещения больных в облупленных доходных домах. Так, казалось, и будет до скончания века; никогда не произойдет ничего, что изменит установившийся порядок.

И вдруг этот случай.

День начался, как обычно: бритье, завтрак, чтение газет, утренняя прогулка, прием больных.

В приемной ждали очереди две старушки, страдающие ишиасом. Я дал им мазь, а когда вновь открыл дверь кабинета, увидел пана Пискачека с незнакомым молодым человеком небольшого роста.

Я кивнул им, они вошли.

— Что у вас? — машинально произнес я.

Пискачек шагнул вперед, осмотрелся, словно боялся что его услышит кто-то посторонний, и произнес:

— Вот, мой приятель вывихнул палец на левой ноге…

— Разувайтесь, — сказал я.

Парень снял ботинок, стащил носок и показал ногу. Палец был совсем синий. Я легонько потрогал его прощупал подъем и ступню. Кость, похоже, не была повреждена, но порядок есть порядок, и я сказал:

— Вам надо пойти на рентген.

Парень беспокойно заерзал и вопросительно посмотрел на Пискачека.

Тот повернулся ко мне и улыбнулся:

— Это обязательно?

Я с удивлением уставился на молодого человека. Он молча смотрел на меня.

— Ваша фамилия? — спросил я.

— Зденек Выскочил, — быстро ответил он.

— Где вы работаете?

Он не ответил. Вмешался Пискачек:

— Послушайте, может быть, достаточно компресса, а?

Я пожал плечами и выписал рецепт, уж не помню, на что. Они оба поблагодарили меня и вышли из кабинета. Говоря откровенно, мне этот визит не понравился, но я не мог объяснить, почему. В поведении обоих посетителей было что-то неестественное. А может, мне только показалось? Вечером я бродил по заснеженному берегу Влтавы и все думал об этом визите, но на другой день (было два тяжелых случая прободения слепой кишки) я о нем забыл. Вскоре Пискачек пришел снова, на этот раз один.

— Где ваш пациент? — спрашиваю.

— Ему уже гораздо лучше, — ответил он, немного замявшись.

— Что вас беспокоит? — попытался я вызвать его на разговор.

— Понимаете, тут такое трудное дело… Этот человек, понимаете, ну в общем… он прибыл из-за границы. И я о нем забочусь… С ним тут еще один… им нужна ваша помощь.

— Моя помощь? — удивился я, встал со стула и подошел к Пискачеку.

— Да. Удостоверения личности у них в порядке, но сейчас мы ищем для них трудовые книжки… И вы могли бы нам помочь.

Я молчал. Рисковать своей головой? В таких случаях нацисты были безжалостны. И все-таки… Что делать? Отказать Пискачеку? Я никогда не занимался политикой, всегда твердил, что врачу достаточно уметь вырезать гланды и лечить грипп и незачем ввязываться в политику… А тут ведь другое дело — не гланды и не простуда. Я не люблю громких слов, но тут я понял, что есть вещи поважнее моей работы.

Я кивнул.

Пискачек вздохнул с облегчением.

— Я знал, что вы не обманете наши ожидания.

Я направил его к своим знакомым в районную больничную страховую кассу в Праге, там им выписали трудовые книжки.

Затем Пискачек пришел уже с обоими молодыми людьми. Я выдал им медицинские справки о том, что они не могут выполнять физическую работу. Первому я выдал справку на имя Йозефа Стрнада, поставив диагноз «язва двенадцатиперстной кишки». Этот юноша жил в семье Кодловых на Высочанах[3] на Вальдецкой улице. Другому в справке на имя Франтишека Прохазки написал: «Воспаление желчного пузыря». Он тоже жил на Высочанах, у Пискачека, улица «На берегу».

Теперь они могли свободно передвигаться по Праге: трудовые книжки у них имелись, они были «официально» признаны больными, важно только было, чтобы их «болезнь» длилась подольше. Пришлось посвятить в это моего друга доктора Лычку из Карлина, который был там врачом-экспертом районной страховой кассы. Раз в неделю он подтверждал их нетрудоспособность и делал необходимые отметки в документах. Чтобы частые визиты молодых людей ко мне не стали слишком заметными, я сам стал ходить к Пискачекам. Теще Пискачека я в медицинскую карту вписал: «Хронический суставный ревматизм».

Большую часть дня оба мои «пациента» ходили по Праге. Что они делали и что искали, я не знал. У Кодловых они чувствовали себя как дома… Кодлову я однажды отправил с Йозефом Стрнадом — настоящих имен молодых людей я не знал — к знакомому портному Формачеку, который тоже жил на Высочанах. Он сшил Йозефу прекрасный костюм.

По воскресеньям мы, знавшие о парашютистах, встречались на стадионе спортклуба «Высочаны» и там обсуждали, что еще нужно сделать, чем помочь им.

Там, на стадионе, Пискачек и рассказал мне, что встретился с обоими юношами в январе 1942 года. С тех пор началась его незаметная, но важная повседневная работа: забота о ночлеге, питании, документах… В это дело включилось много людей, которые даже не знали, откуда появились эти юноши — с Востока или с Запада и что они собираются здесь делать. Только после покушения я узнал их настоящие имена и фамилии — Ян Кубиш и Йозеф Габчик.

Почти все, кто помогал им, заплатили за это жизнью: были казнены вся семья Пискачеков, Кодловы, Лычковы; я остался в живых по чистой случайности.

Вечерами, прогуливаясь вдоль Влтавы, вспоминаю, думаю. Правильно ли они поступили? Было ли это необходимо? Наверное, да… Не знаю.

— Давайте поспорим! — воскликнул Зденек и задорно посмотрел мне в глаза. Нога у него уже не болела.

— Вы уверены? — спросила я.

— Абсолютно. До ваших именин война кончится. А тогда мы с вами выпьем.

Мы ударили по рукам. Мои именины — день Антонии — 13 июня. Зденек был великий оптимист. Нам было с ним легко. И так хотелось надеяться, что война скоро кончится…

— А вы не боитесь нам помогать? — спросил он меня.

Я покачала головой. Потом я часто об этом размышляла. Что такое страх? Предположим, вы делаете что-то очень опасное, тем не менее вам ничуть не страшно. Вам не до страха, вы о нем не думаете. А вот начнете рассуждать, прикидывать так и эдак — и чем больше рассуждаете, тем страшнее все кажется. Просто нельзя слишком забегать вперед… И когда моя старшая сестра Эма Кодлова сказала мне — было это в январе сорок второго, — что здесь парашютисты и они нуждаются в помощи, я долго не раздумывала. Они прибыли сюда, чтобы насолить немцам, а раз так — наш долг им помогать.

И мы помогали.

Нас было пять братьев и сестер: самая старшая Эма, потом Вацлав, Ярда и я. Пятый, Йозеф, погиб еще в первую мировую войну, Эма вышла замуж за Кодла.

Он работал монтажником на «Колбенке»[4], хороший был человек. Ему случалось ездить на монтажные работы за границу, он побывал в Иране, в Болгарии, не знаю, где еще. Дома его видели мало, только по воскресеньям. Квартира была большая.

Как мы узнали о парашютистах, не помню. Наверное, первым эту новость принес брат Ярослав, он был шорником. Его прозвали Сморчок. Кажется, ему о парашютистах сказал Пискачек с Высочан, который для них подыскивал квартиры. Ярда предложил квартиру Эмы, сказал, что она свободная. Вот так они там однажды и объявились. Имен их мы не знали…

Эма, Ярда и я с мужем жили на Высочанах, неподалеку, и часто ходили друг к другу. Поэтому о парашютистах знали и мы.

У Кодловых был сын Вашек, студент, лет двадцати. Он быстро подружился с парашютистами, ходил с ними по Праге, показывал то, что их интересовало.

Эма мне в те первые дни говорила, что сначала она тоже боялась. Когда у тебя в квартире двое незнакомых мужчин — да еще особенно, если ты о них ничего толком не знаешь, — это немалый повод для беспокойства. Еще вот у того, что поменьше, была разбита нога, и когда его привели, он все еще хромал. Пришлось разрезать ботинок — иначе нельзя было его снять. Сестра вообще нам всем была, как мать. Когда она увидела его палец, постелила ему и никуда его больше не отпустила. Все время она делала ему компрессы, через пару дней он мог уже ступать на ногу. После этого Пискачек пошел с ним к какому-то доктору. А еще он водил их обоих к фотографу Тыллу. Но никаких подробностей об этом я не знаю. Однажды прибежал Ярослав к Вацлаву (ко второму брату) и спрашивает: нельзя ли зашить парашют в кухонный диван?

Вацлав удивился:

— Зачем?

— Понимаешь, эти парни не знают, что делать с парашютами. Куда их можно надежно спрятать?

— А что если в домике в Свеправицах? — спросил Вацлав.

Ярослав на момент задумался, глаза у него загорелись, и он ударил брата по плечу:

— Это идея!

Дело в том, что у Кодловых в Свеправицах была небольшая дача, а в ней наверху, под крышей, — маленькая комната Вашека. Зимой туда вообще никто не ездил, и комнатка была закрыта. Туда и положили парашюты…

Эма полюбила парней. Не давала их в обиду, а они ее как бы в знак благодарности называли «мама». Самыми памятными остались наши вечера: мы все сидели вокруг стола, ребята что-нибудь рассказывали или играли в марьяж. Вашек за ту пару недель, пока они жили у Кодловых, так научился этой игре, что умел в нее играть лучше, чем мой брат Вацлав! Иногда Ота — один из тех парней — показывал фокусы, иногда говорили о войне, — говорили в общем, шутя. Ребята были глубоко уверены, что она окончится скоро.

Сестра любила слушать эти разговоры. Они хоть на некоторое время позволяли ей забывать об опасности, в которой жила весь тот период ее семья. Парни ей обещали, что, если к ним когда-нибудь ворвется гестапо, они застрелят Вашека, ее и себя, чтобы немцам в лапы не попал никто живой, но разве это было утешение! Потому-то разговор об окончании войны был и приятен. Надеялись, что все доживем до этого…

Кто-то все-таки спросил ребят, что они тут, собственно, делают. Те только засмеялись, а Ота отрезал:

— Считаем уток на Влтаве…

И замолчали.

Часто Зденек и Йозеф по несколько дней пропадали. Кодловы не знали, где они скитаются. Однажды ребята попросили моего брата Вацлава достать им велосипед. Раньше они брали велосипед то у Эмы, то у другого брата, Ярослава. Зачем им велосипед, мы не знали. Но Вацлав велосипед достал. Он работал тогда на заводе «Авиа», и там рабочим давали велосипеды. Новые. Он и взял один, марки «Огар». Вацлав с помощью товарищей затер на велосипедах, на новом и на том, который принадлежал Ярославу, фабричные номера и выбил новые.

Теперь ребята пропадали еще дольше, приезжали усталые и грязные, помывшись, спали по четырнадцать часов.

Все мы жили в нервном напряжении. Это был не страх, нет, а просто напряженное ожидание, страстное желание, чтобы планы парашютистов, планы, о которых мы не имели понятия, осуществились. О том, что будет дальше, я и думать не могла. Загадывала только на один день вперед и старалась прогнать беспокойные мысли. Раз они, парни эти, здесь, так о чем размышлять? О жизни и о смерти? Но и смерть не самое худшее, если она приносит какую-то пользу. То, что парашютистов постигнет неудача, — это нам даже в голову не приходило. И, думали мы, их не послали бы сюда, если бы это было для нас опасно.

Так и проходил день за днем. Иногда парашютисты обращались к нам с какой-либо неожиданной просьбой. Например, помочь найти место, чтобы разместить передатчик. Вацлав, было, предложил им кладбище в Дяблице, но потом они подыскали что-то другое и больше об этом не говорили.

Однажды ребята попросили Кодла достать метров 30–40 каната или троса толщиной примерно с мизинец. Тот их просьбу выполнил. Ребята были довольны, но зачем он им понадобился, не говорили. Может быть, чтобы натянуть его поперек дороги, чтобы остановить машину.

Дело кончилось плохо — Кодла уволили с завода. Он почти сорок лет проработал на «Колбенке», и вот его выбросили на улицу. Люди говорили о нас, что мы воры… Кодл стыдился выходить из дому.

Я утешала Эму, как могла… Если бы кто-нибудь из нас в тот момент знал, какой ерундой была эта неприятность в сравнении с тем, что нас всех ожидало!

Ярослава Смржа, мы звали его еще просто Ярда, я знал по высочанскому «Соколу»[5]. Там я руководил юниорами — молодежной секцией. «Сокол» на Высочанах возглавлял Пискачек. Был он высокий, строгий, малоразговорчивый, но в то же время хороший товарищ. Мы, те, кто помоложе, его даже побаивались.

Я в то время был портным — тем и зарабатывал на жизнь. Мастерская у меня была недалеко от дома, где жил Пискачек. Зимой 1942 года я Вашеку шил костюм к выпускному вечеру. Костюм сшил так, что и не видно было, какие у него ноги кривые. Он смотрел на себя в зеркало и только благодарил… Как-то потом пришел к нам товарищ Вашека, Ирка, хороший парень, и сказал, что Вашек хотел бы меня о чем-то попросить.

— Так пусть приходит, — говорю. Он вскоре пришел.

Сначала немного помялся, а потом невнятно как-то спрашивает, не могу ли я пошить костюм, но так, чтобы об этом никто не знал… Я разволновался:

— Если мне доверяешь, то и говори, в чем дело, иначе я ничего не сделаю.

Он смутился и сказал тогда, что у них парашютисты.

— Так это другое дело. Когда мне прийти снять мерку?

— Я вам дам знать.

После этого ко мне однажды зашла пани Кодлова и попросила к ним заглянуть. Я ни о чем не спрашивал, только снял мерку с того, что был поменьше ростом. Какой это был костюм, уж теперь не помню. Но людям небольшого роста двубортный не идет, и я ему, кажется, сшил однобортный. Материал был, по-моему, темно-синий. Все остальные заказы я отложил и сразу же занялся только этим. Через пару дней я сказал, чтобы этот парень пришел на примерку.

Заказ в книгу занес на вымышленную фамилию. А когда костюм был готов, то я из осторожности не стал давать ему свою визитку. Никогда ведь не знаешь, что может случиться. В то время у меня была специальная швейная машина, которая прошивает волосяную прокладку для мужских пиджаков. Однако я знал, что по стежкам можно определить, какой портной занимался этим делом. Поэтому вставку прошивал вручную, но при этом очень старался. Ничем другим я ведь этому парню не мог помочь, так, думал, пусть ему от меня хоть будет хороший костюм. И костюм получился…

Стоит мне закрыть глаза, и я вижу себя в классе. Я на кафедре, рассказываю ученикам о химических соединениях…

Химия не допускает и малейшей неточности. Позже точность понадобилась мне и в подпольной работе. Но в химии вы имеете дело с веществами, а в подпольной перестрелки. Однажды, это было в Нусле[6], во время радиопередачи ему пришлось совсем туго. Гестаповцы ворвались в дом, а пока они пытались вломиться в квартиру, Моравек спустился вниз по громоотводу и снова ушел от них. Во время спуска ему громоотводом отсекло палец. Когда мы встретились после этого случая, он показывал мне перчатку с протезом на месте указательного пальца. На искусственном пальце я увидел стежки — четыре больших и три поменьше.

— А это зачем? — спросил я. Он улыбнулся:

— Четыре убитых гестаповца и три раненых…

Леон понимал, что долго не продержится, и однажды сказал, что свяжет меня с каким-то Рене и, если его, Леона, вдруг не станет, я продолжу работу с этим Рене.

Рене — это был Тюммель. Но тогда мы не знали его настоящего имени. В январе 1942 года — точной даты не помню — Пехачек мне сообщил, что в нашей организации «Индра» появились парашютисты.

— Откуда ты знаешь?

Он рассказал мне о Пискачеке с Высочан, о приземлении двух парашютистов неподалеку от Праги, о том, что они некоторое время жили в пещере.

— Откуда они?

— Да вроде из Англии.

— А что тебе еще известно о них? — нетерпеливо приставал я к нему с расспросами — такое не каждый день происходит…

— Больше ничего, — уныло протянул Пехачек.

— Наши им доверяют?

— Пока да.

— А что если это — провокаторы?

— Но ведь их сбросили с самолета, парашюты свои они припрятали.

— А откуда ты знаешь, что сброшенные парашютисты и те, о ком говорил Пискачек, одни и те же люди? А если все это затеяли сами немцы, чтобы войти к нам в доверие?

Пехачек молчал. По правде говоря, все это мне очень не нравилось. Казалось, что настоящие парашютисты вели бы себя как-то иначе. Главное, никто из нас об этих парашютистах, собственно, ничего толком не знал. Не безопаснее ли было уклониться от контактов с ними?

Я думал, прикидывая так и эдак; больше всего настораживал, образно выражаясь, шум, сопутствовавший их появлению у нас.

С другой стороны, если парашютисты действительно появились из-за границы, они могут не представлять себе суровые условия жизни в оккупации, могут не знать, что держаться следует в высшей степени осторожно… Кроме того, ведь Моравек в самом деле просил Лондон, чтобы оттуда нам прислали людей…

Я долго колебался, прежде чем попросил Пехачека познакомить меня с парашютистами. Надо увидеть своими глазами и узнать о парашютистах как можно больше.

И мы условились с ними о встрече в квартире Пехачека на Смихове[7].

Мы молча сидели за столом. Раздался звонок. Я остался в комнате, Пехачек пошел открыть дверь. Вернулся он с Зеленкой-Гайским и незнакомым парнем. Второго не было.

Следует немного рассказать о Зеленке-Гайском.

Он был директором школы, раньше жил в приграничном районе, а в сентябре 1938 года[8] ему пришлось оттуда уехать, так как земли эти отошли к рейху. Он был надежным человеком, в нашей организации на его попечении были товарищи, жившие нелегально. У него была кличка Ржига и еще Гайский, а его группа называлась «Октябрь». Ему и поручили привести сюда тех парней…

Незнакомец был невысок ростом, но крепкий. Лицо скуластое, губы тонкие. Он быстрым взглядом окинул комнату. Увидев, что я в комнате один, он успокоился.

— Я — Ота, — представился он.

— А я — Индра, — в тон ему ответил я.

Обменявшись рукопожатием, мы продолжали молча изучать друг друга. Пехачек приготовил чай, мы все сели за стол, но разговор у нас что-то не получался.

Наконец, я решил, что называется, идти напролом:

— Должен предупредить вас, что дом охраняется. И в кармане у каждого из нас кое-что есть…

Он улыбнулся и, не говоря ни слова, достал из кармана пистолет.

— И я люблю такие вещи, — добавил он.

— Вы откуда?

— Этого я не могу сказать.

— Почему?

— У нас секретное задание.

— Но вы кое-кому говорили, что прилетели из Англии…

— Допустим, и что же?

— Не удивляйтесь нашей недоверчивости. Мы опасаемся провокаторов.

Он нахмурился.

— Кого из чешских офицеров, находящихся в Англии, вы знаете?

Незнакомец назвал несколько фамилий. Я тщетно пытался его поймать на неожиданных вопросах. Пехачек показал фотографию своего пасынка, находящегося за границей. Незнакомец отвечал без запинки, но разве немецкий провокатор не мог бы подготовиться к таким вопросам?

И тут я обратил внимание на то, что он говорит на моравском диалекте.

— Вы из Чехии? — спрашиваю.

— Нет, из Моравии.

— Надо же! Я — тоже…

Наступило молчание.

— Откуда, если можете сказать?

— Из Тршебича, — нехотя процедил он.

— Я хорошо знаю те места, — обрадовался я. — А чем примечательна станция во Владиславе?

Парень, не задумываясь, ответил:

— Там много роз. Видимо, кто-то из станционных служащих любит разводить цветы…

Понемногу я начал ему верить. Наши опасения как будто оказались напрасными. Зеленка-Гайский и Пехачек внимательно следили за нашей беседой, время от времени вставляли и свои вопросы.

— Вы уж извините, — сказал гость, — но я ничего не могу вам сказать о нашем задании. Разве что только кодовое название операции — «Антропоид».

— По-гречески «антропос» — «человек»… «Антропоид» — как это понимать? Группа, цель которой «человек»?

В беседах со мной Моравек часто повторял, что необходимо совершить покушение… Я наобум спросил:

— Уж не для покушения ли на Гейдриха вы сюда прибыли?

Гость даже вскочил:

— Откуда вы знаете?

Столь непосредственная его реакция расположила нас к нему. Как много значат в нашей жизни случайности! Он сразу заговорил откровеннее, недоумевая, откуда нам все это могло стать известным.

Наконец он сказал:

— Нам нужна ваша помощь.

Я кивнул в знак согласия.

Дальше дело пошло гладко. Мы разделили между собой обязанности. Зеленка-Гайский позаботится о жилье для них, квартиры все время надо будет менять. Он должен будет подыскать им помощников.

— Какая у вас связь с Лондоном? — спросил я напоследок.

— Я тут не один. Мой товарищ повредил себе ногу, вот и не пришел. Кроме нас в ту же ночь были сброшены и другие парашютисты. У них — радиопередатчики. С их помощью будем получать дальнейшие указания, передавать необходимые сведения.

Его откровенность подкупила Зеленку:

— Они — настоящие ребята, на них можно положиться. Только им следует действовать осторожнее…

Мы сидим, прихлебываем чай. На дворе ночь — в январе рано темнеет.

Мы расстались, дружески пожав друг другу руки. Все в порядке. Настоящего своего имени, однако, он нам так и не сказал.

Вернемся немного назад.

27 сентября 1941 г. Чешское телеграфное агентство печати объявило, что имперский протектор барон Константин фон Нейрат испросил у Гитлера длительный отпуск по состоянию здоровья. В правительственном сообщении далее говорилось, что фюрер не мог отказать в просьбе имперскому протектору и назначил обергруппенфюрера СС, шефа политической полиции Рейнхарда Гейдриха исполняющим обязанности имперского протектора в Чехии и Моравии…

Над Пражским Градом[9] были подняты штандарты СС. Гейдрих принял руководство протекторатом и сразу же объявил (наверное, не случайно это произошло 28 сентября, в день праздника «патрона земли чешской» князя Вацлава) чрезвычайное положение. Гейдрих подписал первые смертные приговоры. К расстрелу были приговорены руководители коммунистической партии и журналисты О. Сынек, Ф. Таусиг, В. Гакен, Я. Крейчи, В. Кршен, В. Шантрох. Число жертв росло. Были казнены десятки некоммунистов — участников Сопротивления, представители интеллигенции, рабочие, ремесленники, учащиеся, студенты-чехи.

Гитлеру был нужен в протекторате решительный, безжалостный нацист. Фон Нейрат не годился. При нем усилилось подпольное движение. В июле и августе 1941 года были проведены акции саботажа, которыми руководили коммунисты (эти акции были осуществлены, в частности, в Кладно, Нучице, Раковнике, Витковице). В конце лета 1941 года группы Сопротивления организовали бойкот всей печати протектората. Бойкот прошел успешно. Для нацистов он стал новым подтверждением того, что Нейрат со своей ролью в протекторате не справляется. Поэтому 17 сентября 1941 г. в Праге состоялось совещание представителей гестапо, службы безопасности и высших чинов СС, на котором было решено информировать Гитлера о сложившейся обстановке и принять широкомасштабные ответные меры…

А обстановка круто изменилась. В «Курсе истории КПЧ» об этом говорится следующее: «Вступление Советского Союза в войну вызвало в порабощенной Чехословакии новую волну сопротивления фашизму. Это сопротивление ширилось. Росло число актов саботажа в промышленности, сельском хозяйстве, на транспорте; на заводах вспыхивали забастовки. Самой крупной была стачка на пражском авиазаводе фирмы «Вальтер». Саботаж в промышленности наносил фашистам значительный урон. Оккупанты, стремясь сломить сопротивление народа, отвечали самыми жестокими репрессиями.

На своем заседании в сентябре 1941 года второе подпольное руководство КПЧ в соответствии с линией Коммунистического Интернационала и московского руководства партии разработало новую политическую ориентацию и сформулировало главные задачи по ее осуществлению. КПЧ стремилась к расширению национально-освободительного фронта, к включению в него всех антигитлеровских сил без различия классов и партий.

Коммунисты установили связи с другими организациями Сопротивления и вместе с ними подготовили создание совместного руководящего центра всего движения Сопротивления. Таким центром стал созданный в сентябре 1941 года Центральный национально-революционный комитет. КПЧ удалось добиться того, что основой политической линии Центрального национально-революционного комитета стала идея активной борьбы за создание новой республики, характер которой после освобождения определит сам народ. И хотя Центральный национально-революционный комитет не успел развернуть широкую деятельность (его члены были вскоре арестованы), сам факт его создания явился важным шагом в развитии борьбы КПЧ за гегемонию рабочего класса в национально-освободительном движении.

Рост организованного Сопротивления серьезно беспокоил фашистов. Гитлеровские власти опасались, как бы в протекторате не произошло вооруженного восстания. Поэтому Гитлер решил принять жесткие меры. 27 сентября 1941 г. он назначил исполняющим обязанности имперского протектора шефа полиции и СС Рейнхарда Гейдриха, который, вступив на пост, развязал небывалый террор…»

Гейдрих, глава имперского управления безопасности, уже успел проявить себя в других оккупированных странах как жестокий палач, это был настоящий нацист. С начала 30-х годов Гиммлер постоянно продвигал его на все более ответственные посты, хотя и знал, что бабушка Гейдриха (по материнской линии) была еврейкой. Он сообщил об этом Гитлеру. Используя этот факт биографии Гейдриха, они начали шантажировать его. Но у Гейдриха был свой козырь: он видел документы австрийской полиции о расследовании смерти Анжелы-Гели Раубал, к делу об убийстве которой был причастен сам Гитлер… Да уж, ничего не скажешь, избранное общество!

Незадолго до вступления в должность протектора Гейдрих в своей канцелярии подготовил любопытный документ и передал его Гиммлеру и Гитлеру 2 августа 1941 г. Документ назывался «О деятельности коммунистов в Германии и в оккупированных странах до и после начала войны с Советским Союзом». В нем отмечалось, что одно из самых сильных коммунистических движений в оккупированных странах действует в Чехии и Моравии. Именно поэтому Гитлер послал сюда «наводить порядок» самого Гейдриха. В период оккупации КПЧ была единственной политической партией, которая наиболее последовательно и упорно боролась с нацизмом до самого конца войны. КПЧ издавала подпольные газеты и листовки (только до октября 1941 г. их вышло 96), организовывала забастовки и акты саботажа.

Летом 1941 года, после нападения фашистов на Советский Союз, газета «Руде право» писала: «Покончить с нацизмом — наша задача! Таков должен быть девиз всего чешского народа».

Через несколько дней после прибытия в Прагу Гейдрих созвал в Чернинском дворце нацистских главарей. На этом строго засекреченном совещании он произнес речь, в которой поделился с ними своими планами. Как свидетельствует стенографический отчет, Гейдрих заявил: «Территория на востоке частично заселена славянскими народами. Это земли, где, примите это к сведению, наша доброта была бы понята как слабость. Это земли, где сам славянин не ждет, чтобы его воспринимали как равноправного человека. Он привык к тому, что господин с ним не церемонится. Этими землями должна управлять немецкая элита. По мере нашего продвижения в глубь России, на Урал, эти территории станут нашей сырьевой базой, а их население будет работать на нас — я могу употребить и более сильное выражение — работать на нас как рабы».

В своем цинизме Гейдрих был предельно откровенен. Он ясно давал понять: «Но основной наш курс — пусть мы и не говорим об этом вслух — сделать здешнюю (чешскую. — М. И.) землю германской, чехам здесь, в конце концов, делать нечего». В заключение он повторил: «Эта земля должна быть в будущем заселена исключительно немцами, она станет сердцем империи».

А вот как предлагал он поступить с «чешским сбродом»:

«Чтобы знать, кого из местного населения можно онемечить, необходимо провести перепись населения. Цель — любыми способами выявить расовую принадлежность каждого местного жителя. Будет ли это достигнуто с помощью рентгеноскопии при осмотрах школьников или под видом освидетельствования молодежи для определения на работу — неважно. Я должен составить себе полное представление о нации, чтобы сказать: вот картина населения этой территории. Такая-то часть принадлежит к чистой, полноценной расе с должным образом мыслей. С ними будет просто. Их можно германизировать. На противоположном полюсе — люди нечистой расы и дурного образа мыслей, этих мы выселим отсюда. На востоке места хватит». (В речи 4 февраля 1942 г. Гейдрих так уточнил эту мысль: «Те, кто окажется непригодным для германизации, будут отправлены на побережье Ледовитого океана, когда мы завоюем эти территории. Концентрационные лагеря станут идеальным местом для жизни этих людей…»)

Продолжая речь в Чернинском дворце, он сказал: «Останется промежуточный слой, подлежащий тщательному обследованию. Это люди должного образа мыслей, но нечистой расы, и также люди чистой расы, но дурного образа мыслей. Представителей первой группы мы, видимо, отправим на постоянную работу в рейх или еще куда-нибудь и позаботимся о том, чтобы они не имели детей, так как мы не заинтересованы в том, чтобы численность этой группы увеличивалась на данной территории. Что касается индивидуумов чистой расы, но с дурным образом мыслей, то они представляют собой наибольшую опасность…» И вот что предлагал Гейдрих: «Их следует германизировать и перевоспитать, а если не удастся — поставить к стенке».

Такое будущее было уготовано чешскому народу. Уже 11 октября 1941 г. Гейдрих сообщил в Берлин, что «приступил к работе». Что это означало?

Казни. Расстрелы.

Через месяц, 12 ноября 1941 г., рапорт об активизации подпольного коммунистического движения был составлен пражским гестапо, а еще через два дня — брненским гестапо. Данные были неутешительными для нацистов: в районе Всетина возникали организованные подпольной КПЧ партизанские отряды. КПЧ подготовила также многие забастовки. В последние месяцы они проходили в Градец-Кралове, Находе, на судостроительной верфи в Либени, на заводе ЧКД, в Сланом, на текстильной фабрике в Упице, на заводе Вальтера, в Инонице, на остравской шахте «Троице», на пардубицкой «Телеграфии», на шахтах в Сватоневице и на авиационном заводе в Летнянах.

Партия расширяла свою работу. Некоммунистические организации Сопротивления (те, что были недостаточно законспирированы) в результате развязанного Гейдрихом террора были по большей части уничтожены. В число продолжавших свою деятельность входила группа Моравека. Она располагала рацией и получала ценные сведения от человека, известного под кличками Франта, Рене, Доктор Хольм или Эва. Это был нацистский офицер Пауль Тюммель, занимавший видное место в разведслужбе вермахта и одновременно работавший на чешскую разведку с центром в Лондоне.

В это время после длительных переговоров между различными группами Сопротивления был учрежден объединенный орган внутреннего Сопротивления — Национально-революционный комитет Чехословакии (НРКЧ) и сформулирована общая платформа Сопротивления. Эту платформу подписали ЦК КПЧ и Центральное руководство чехословацкого национального Сопротивления в стране.

В августе 1941 года Моравек и его группа обратились к лондонскому руководству с просьбой прислать в Чехию парашютистов в помощь внутреннему Сопротивлению и для проведения диверсионных актов.

В Лондоне еще за несколько месяцев до этого поднимался вопрос о засылке в протекторат парашютистов для выполнения там специальных заданий.

Мы располагаем любопытными документами, датированными апрелем и маем 1941 года. Они касаются решения британского министерства обороны о подготовке и обучении инструкторов-парашютистов из числа чехословацких офицеров и сержантов для отправки в протекторат. В этих списках значатся и те, которые позже участвовали в подготовке покушения: Йозеф Габчик, Альфред Бартош, Адольф Опалка, Ольдржих Пехал.

Вот один документ:

«Получено разрешение от W. О. (британское военное министерство. — М. И.) послать на курсы по подготовке парашютистов 4 офицеров и 5 сержантов. Отобраны молодые офицеры и сержанты. Обучение начнется 4.05. и продлится три недели. W.O. предполагает подготовить отряд парашютистов в составе приблизительно 14 офицеров и 22 сержантов. Об этом проинформирован командир бригады и полковник генерального штаба Моравец».

Другой документ, от 19 мая 1941 г., написанный на официальном бланке министерства национальной обороны в Лондоне (бланк номер 1229), доверительно сообщает: «Полковник генерального штаба Франтишек Моравец, глава разведывательной службы (речь идет о Франтишке Моравце, который не имел ничего общего с министром правительства протектората — коллаборационистом Эмануэлем Моравцем.—М. И.), обсудил с W. О. характер дальнейшего обучения отряда инструкторов-парашютистов… Отряд будет готовиться в две очереди: сначала 6 офицеров и 6 сержантов, обучение начнется 25.05. и продлится 3 недели. Затем вторая группа — 6 офицеров и 6 сержантов: обучение начнется 16.06 и также продлится 3 недели. Отобранные военнослужащие должны прибывать в Манчестер, где их встретит офицер из разведцентра. Подготовка остальных лиц будет обсуждена позднее…»

У нас есть еще записка командира I чехословацкой бригады, который сообщает фамилии тщательно отобранных кандидатов. Он предлагает несколько вариантов — на тот случай, «если у Министерства национальной обороны появится необходимость каких-нибудь замен. Для этого кандидаты внесены в список в порядке очередности, которая считается самой подходящей».

В первом списке значится один из тех, которые позднее погибли в пражском храме на Рессловой улице. Но его фамилия стоит на самом последнем месте из 36 кандидатов: Йозеф Габчик… И рукой какого-то лондонского военного чиновника сделана пометка: «нест.» Что это означало? «Нестоящий» для того, чтобы проходить подготовку?

А вот второй список. В нем под номером 2 мы находим надпоручика (старшего лейтенанта. — М. И.) Альфреда Бартоша, который потом стал командиром группы парашютистов «Сильвер А».

В последнем списке значится надпоручик Адольф Опалка, будущий командир пражских парашютистов. В этом же списке — надпоручик Олдржих Пехал. Он вместе с Габчиком и Бартошем вскоре принял участие в покушении или в его подготовке. Тогда, весной 1941 года, речь шла, вероятно, только о подготовке парашютистов без детального определения будущих задач каждого. Группы, которые были заброшены в Чехословакию, формировались осенью. Были и другие добровольцы. Они тоже прошли обучение, но это было уже позже.

Обучение будущих парашютистов проходило в Шотландии. По рассказам оставшихся в живых мы знаем, что программа их подготовки была напряженкой. Изнурительная физическая тренировка днем и ночью, приемы самообороны, теоретические занятия, упражнения в стрельбе, прыжки с парашютом. Большинство отобранных были честными, но политически незрелыми людьми. Они стремились бороться с оружием в руках против немецких оккупантов, против фашизма — неважно где и как. Но некоторые из них не оправдали надежд.

В донесении немецкой тайной полиции в Праге от 25 июня 1942 г. сообщается о действиях парашютистов на оккупированной территории страны. Донесение составлено на основании допросов тех, кто оказался предателем. В нем говорится:

«В результате допросов арестованных и явившихся в государственную полицию парашютистов, а также по показаниям лиц, сотрудничавших с теперь уже умершими агентами, установлено: почти все парашютисты вскоре после образования протектората, нелегально перейдя границу, вступили в Польше в чешский легион, а оттуда через Гдыню добрались до портов Франции или после окончания кампании в Польше — через Балканские страны, Константинополь, Каир, Марсель они попадали в чешский легион во Франции. После падения Франции вместе с остатками британских войск они переправились в Англию. Большинство этих агентов, не смирившихся с созданием протектората, хотели при помощи Англии и Франции с оружием в руках способствовать падению Германии, а после победы — добиться создания новой Чехословацкой республики. Пока известны только два случая, когда молодые чехи вступали в легион в поисках приключений…»

Добавим: именно эти двое и стали предателями (Чурда и Герик), и с их помощью нацистам удалось весной и летом 1942 года ликвидировать многих парашютистов.

Но вернемся к донесению немецкой тайной полиции. Далее в нем говорится:

«Парашютисты проходили обучение сначала в Манчестере под командованием исключительно английских инструкторов. В течение двух недель они овладевали специальными приемами борьбы, учились обращаться с оружием, а также знакомились с радиотелеграфией и азбукой Морзе. В этой же школе их обучали и прыгать с парашютом. После короткого курса обучения они были откомандированы обратно в свои войсковые подразделения на полгода, а затем снова направлены на полтора месяца в спецшколу в Каммес-Дэррахе около Мэллэйга в Шотландии, где преподаватели тоже были исключительно англичанами. В этой школе обучали приемам самозащиты в ближнем бою, азбуке Морзе, чтению карт, подрывному делу, минированию железных дорог и мостов, а также отравлению водопроводов с питьевой водой. После обучения курсанты снова вернулись на полтора месяца в свои воинские подразделения. Затем их собрали на вилле «Белласис» в Доркинге, примерно в сорока километрах на юго-восток от Лондона, и оттуда в соответствии с планами заброски они доставлялись на разные аэродромы. Радисты дополнительно проходили специальный недельный курс обучения на чешской радиостанции на вилле «Тюни Нойк» в Уолдингэме около Лондона. Обычно парашютистов забрасывали группами по три человека: каждой командовал чешский офицер. Группы, нацеленные на шпионаж, получали коротковолновый приемник-передатчик, а также запасные части к нему. Некоторые «тройки» были cнабжены специальным коротковолновым передающим устройством под условным названием «Ревекка». Это передающее устройство работает автономно, на определенной волне, оповещает британские самолеты в радиусе 100–150 км и является переносным автоматическим радиомаяком. Диверсионные группы из трех человек имели при себе большое количество различных видов взрывчатки. Иногда засылали и агентов-одиночек, задачей которых была лишь передача денег, запасных частей к рациям, яда, шифровальных ключей.

Пока нам известны лишь две группы, состоящие из пяти человек. В первой группе три человека занимались разведкой, двое готовили покушение. По делу второй группы из пяти человек расследование пока еще ведется…»

Это донесение было составлено уже после покушения. В отдельных деталях сведения в донесении расходятся с действительностью, но из документа видно, что предатели сообщили нацистам много важных фактов.

В конце донесения говорится, что группа, готовившая покушение, состояла из двух человек. И вот мы непосредственно переходим к нашей истории.

Осенью 1941 года на встрече в Лондоне было принято решение о покушении на Гейдриха. Оно было назначено на 28 октября 1941 г., то есть на полгода раньше, чем произошло на самом деле…

3 октября 1941 г. в Лондоне состоялось совещание, в котором участвовали полковник генерального штаба Франтишек Моравец, подполковник Бартик, майор Палечек, майор генерального штаба Крчек, ротмистр[10] Габчик и старший сержант Свобода.

Полковник генерального штаба Моравец объявил тогда ротмистру Габчику и старшему сержанту Свободе:

«Из радиопередач и из газет вам известно о бессмысленных убийствах, происходящих в Чехословакии. Немцы уничтожают лучших людей. Это война, — причитать и плакать бесполезно, надо действовать. Наши соотечественники на родине не сидели сложа руки, но в настоящее время их возможности оказались сильно ограниченными. Очередь за нами, они ждут нашей помощи отсюда, извне. Вам поручается серьезная задача. Октябрь — месяц нашего национального праздника[11], нашей независимости. И в нынешней обстановке, когда годовщина нашего освобождения столь омрачена, важно, чтобы этот праздник был действительно чем-то ознаменован. Решено отметить это событие актом, который войдет в историю. Развязанный в стране террор, убийства связаны с именами К. Г. Франка и недавно прибывшего в Прагу Гейдриха. Мы и наши высокие руководители считают, что один из них должен расплатиться за все. Этим мы лишь ответим ударом на удар.

Выполнение поставленной задачи мы поручаем вам. Завтра вы отправитесь отрабатывать ночные прыжки. На родину вы полетите вдвоем, действовать будете, полагаясь лишь друг на друга. По понятным вам причинам важно, чтобы эту задачу вы осуществили, не привлекая к операции никого из местного населения. Говоря «никого не привлекая», я подчеркиваю, что вы должны действовать исключительно вдвоем до самого осуществления акции, после чего вам будет оказана помощь и защита. Способ и срок осуществления задачи вы определите сами. Вас сбросят в районе с максимально благоприятными условиями для высадки. Вы будете снабжены всем, чем мы в силах вас обеспечить. Насколько нам известна ситуация у нас в стране, вы можете рассчитывать на поддержку со стороны тех наших патриотов, к которым вы можете обратиться. Но от вас, разумеется, потребуется крайняя осмотрительность и трезвая оценка происходящего. Нет необходимости повторять, что перед вами стоит исторически важная задача: риск велик. Многое зависит от вашей находчивости и сообразительными. Обсудим все еще раз после вашего возвращения с учений. Задача, еще раз подчеркиваю, серьезная. Для ее успешного выполнения необходимо убеждение в ее необходимости. Я призываю вас искренне высказать все возможные сомнения относительно полученного задания».

Габчик и Свобода единодушно вызвались выполнить задание. Вылет обоих намечен на 10 октября с. г.

Итак, покушение поручалось (в соответствии с протоколом совещания) ротмистру Габчику и старшему сержанту Свободе. Последний, однако, во время тренировок получил травму и был отстранен от участия в операции.

Но прежде чем продолжить повествование, хотелось бы обратить внимание на один важный момент, о нем глава чехословацкой разведслужбы Моравец упомянул парашютистам лишь вскользь. Говоря о покушении, он сказал «решено» и «мы и наши высокие руководители».

Кто же решал и кого он имел в виду под «высокими руководителями»!

Ответ на этот немаловажный вопрос мы находим в «Мемуарах» Моравца, где он прямо пишет:

«Президент (д-р Э. Бенеш. — М. И.), конечно, знал, что я посылаю парашютистов на родину для налаживания контактов с подпольем. Осенью 1941 года я предложил подготовить особо важную операцию против нацистов — убийство одного из их главарей. Готовить ее следовало в глубокой тайне с помощью специально обученных команд парашютистов. Такая операция, во-первых, подняла бы престиж Чехословакии на международной арене. Во-вторых, ее успех подтолкнет движение народных масс… Плата за жизнь Гейдриха будет высокой. Бенеш, внимательно выслушав мои доводы, заявил, что он как верховный главнокомандующий согласен с ними и считает, что, хотя операция и потребует жертв, она необходима для блага родины. Он приказал мне разработать план операции. Первым и главным ее условием было соблюдение строжайшей тайны. Чем меньше лиц будет к ней привлечено, тем лучше. Тогда этот акт может быть расценен как стихийное проявление отчаяния народа. Мы надеялись, что казнь Гейдриха всколыхнет народ и он, сомкнув свои ряды, действительно стихийно восстанет против нацистского террора. Кроме президента и меня в Лондоне об этом плане были осведомлены еще мой заместитель подполковник Штранкмюллер и один офицер моего штаба — капитан Франтишек Фрич…»

В этом месте Моравец не говорит всей правды, поскольку из документа (который, как он полагал, никогда не станет достоянием гласности) известно о совещании, в котором приняли также участие подполковник Бартик, майор Палечек и майор Крчек.

Что касается высказывания д-ра Бенеша о покушении как об акции, совершаемой «для блага родины», то по этому поводу в «Курсе истории КПЧ» говорится следующее:

«Чехословацкое правительство в Лондоне, стремясь усилить свои позиции за границей и во внутреннем движении Сопротивления, посылало в протекторат группы парашютистов с разведывательными и диверсионными целями. 27 мая 1942 г. парашютисты, заброшенные из Великобритании, осуществили покушение на исполняющего обязанности имперского протектора Рейнхарда Гейдриха».

Развитие обстановки в действительности показало, что покушение было задумано не столько «для блага родины», сколько во благо чехословацкого правительства Бенеша в Лондоне.

В своих «Мемуарах» Моравец продолжает:

«Технические подробности и план операции президента не интересовали. Когда наступил срок, ему были названы имена обоих военнослужащих, отобранных для выполнения этой задачи, и он с ними встретился лично перед самым вылетом… Кроме президента, больше никто из членов чехословацкого правительства в изгнании не был поставлен в известность об операции».

Тем не менее что-то о подготовке операции все же стало известно и за пределами очерченного круга лиц. 16 ноября 1941 г., то есть примерно в то самое время, о котором пишет полковник Франтишек Моравец, произошло одно весьма примечательное событие: в резиденцию президента республики д-ра Бенеша проник один из военнослужащих заграничного чехословацкого военного контингента и оставил заявление, где говорилось о том, что он совершит покушение на высокопоставленных лиц. Все обстоятельства этого случая были, конечно, немедленно расследованы, и 2 февраля 1942 г. (после отлета специальной группы) дело было закрыто.

В документе, относящемся к этому случаю, говорится:

«Рядовой Каминский Петр, личный номер Ф-3311, родился 27.06.1919 в Старой Любовне, в Словакии, прописан там же; родной язык — словацкий; профессия — продавец; холост; вероисповедание — римско-католическое; образование — 5 классов начальной школы и 3 — городской, а также курсы торговых работников; говорит по-польски, по-венгерски и по-немецки. В заграничную (чехословацкую. — Прим. перев.) армию вступил 7.05.1940».

Командир 2-й роты первого батальона дает вышеуказанному следующую характеристику:

«Личные качества: хитрый, льстивый, ведет себя не по-товарищески, лицемерный.

Воинские качества: нерешительный, непорядочный, обучен хорошо, но работает только под наблюдением, ненадежный.

Перечень нарушений дисциплины прилагается».

«При расследовании его появления в загородной резиденции президента республики были установлены следующие факты:

Рядовой Каминский находился в резиденции президента республики два месяца назад в составе 2-й роты первого батальона для несения охранной службы, тогда-то он и ознакомился с обстановкой.

Рядовой Каминский сообщил, что в субботу, 15.11.1941, вскоре после обеда, он выехал автостопом в Бэн-бери, откуда поездом до Оксфорда и потом автобусом до Эйлесбери, где переночевал в городской ночлежке. На следующий день, между 13.20 и 14.00, он вошел в здание резиденции г-на президента, пройдя через ворота для машин, и, никем не замеченный, вошел в само здание, поднялся на второй этаж, где, встретив супругу господина президента, вручил ей письмо для господина президента. Обратно он вернулся тем же путем и оказался в своей части 16.11 прошлого года около 20 час.

В резиденцию президента республики рядовой Каминский направился без пропуска; у него было только разрешение на увольнение из части до 7 час. 16.11.1941 г.

Рядового Каминского преследуют постоянные навязчивые фантастические идеи о том, как он мог бы устранить руководящих нацистских лиц в Германии. Например, он желал бы отправиться самолетом в Словакию, где у него якобы есть знакомый майор запаса Шварц, по профессии коммивояжер, с его помощью… он попал бы в Германию, где на каком-нибудь сборище нацистов осуществил бы свой замысел с помощью ручной гранаты.

По поводу этого он уже писал господину президенту, а потом его секретарю. Не получив ответа, он сам отправился с письмом к г-ну президенту 15.11 в его резиденцию. Хотя рядовой Каминский и делает тайну из своих замыслов, тем не менее он доверительно поделился со штабс-капитаном Дивоким, что ведет себя так для того, чтобы его наказали и признали ненадежным. А потом, когда он исчезнет из части и разнесется слух, будто бы он удрал к врагу, то это только облегчит осуществление его планов, о подробностях которых он и хотел бы поговорить с господином президентом.

После беседы с рядовым Каминским последний обещал, что планы свои оставит и вести себя будет пристойно. Судя по всему, рядовой Каминский, вероятно, не совсем нормальный.

Командир бригады: Мирослав (собственноручно)».

То, что Каминский «не совсем нормален», — это банальность и упрощение. Но, как бы там ни было, в действительности его поступок означает, что различные возможности покушения бойцы чехословацкой армии обговаривали между собой. И не прослышали ли они чего-нибудь о специальной подготовке Габчика и Свободы? Габчик служил в 3-й роте первого батальона и был словаком по национальности, и Каминский, как свидетельствует донесение, родным языком считал словацкий. Кроме того, ведь он служил во 2-й роте того же первого батальона. Очевидно, они были знакомы. Но, так или иначе, рапорт об истории с Каминским стал любопытным документом, который наводит на размышления…

Был издан приказ о создании трех диверсионных групп. Первая из них — «Сильвер А» под командованием надпоручика Альфреда Бартоша (подпольная кличка Эмиль Седлак) в составе ротмистра Йозефа Вальчика (он же Зденек Тоушек) и радиста сержанта Иржи Потучека (он же Алоис Толар). Группа имела радиостанцию, которая называлась «Либуша».

Надо было дождаться хорошей погоды. Большая дальность предстоящего полета — полторы тысячи километров — требовала искусного пилота. Первый вылет 7 ноября 1941 г. оказался неудачным. Парашютисты с утра приехали на аэродром, где их ожидал сопровождающий штабс-капитан Шустр. Местом высадки был намечен Гержманов-Местец. Самолет вылетел в 18 час. 14 мин., пролетел над границей Бельгии, Рейном, 22.10 южнее Праги свернул на северо-восток, приблизившись к месту десанта парашютистов, но сильный снегопад вынудил пилота возвратиться в Англию. Неудачной оказалась и вторая попытка 30 ноября 1941 г.: самолет потерял ориентацию и вернулся на базу.

В последующие недели группа продолжала тренировки в учебном лагере. Габчик тренировался с новым напарником Кубишем. Наконец пришел приказ: вылет назначен на 28 декабря 1941 г. Метеорологи обещали благоприятную погоду. Вместе с группой «Сильвер А» должна была лететь группа «Антропоид» в составе Йозефа Габчика (он же слесарь Зденек Выскочил) и Яна Кубиша (он же рабочий Ота Стрнад). Позже предполагалось отправить и третью группу — «Сильвер Б», куда входили Земек и Шкаха (они же Владимир Врба и Ян Новак). Всего семь человек и сопровождение. Каждый из них дал письменную клятву сделать все «в соответствии со своими знаниями и умением, чтобы выполнить задачу, за осуществление которой взялся добровольно».

После приземления им надлежало связаться по радио с Лондоном. Если же наладить связь не удастся, то в новостях Лондонского радио на чешском языке два дня подряд будет передаваться фраза: «Весь мир понимает ваше горестное молчание».

Вылет состоялся 28 декабря 1941 г. в 22 часа… Однако в «Мемуарах» шефа чехословацкой разведки полковника Франтишека Моравца приводится другая дата! Там говорится:

«В Лондоне был разработан и доведен до сведения обоих участников операции подробный тактический план покушения. Габчика и Кубиша сбросят на парашютах примерно в тридцати милях (48 км. — М. И.) к юго-востоку от Праги в холмистой местности, покрытой лесами, где можно хорошо укрыться и откуда ведут прямые пороги в Прагу… Основным местом их пребывания будет Прага. Обеспеченные деньгами, они должны были тем жить, изучая обстановку, никому не раскрывая задачи, для выполнения которой прибыли. Это условие весьма важно. В Праге находятся члены других специальных групп, работают подпольщики. Габчик и Кубиш будут действовать самостоятельно. Мы располагаем сведениями, что в большинство уцелевших групп движения Сопротивления проникло немало агентов гестапо. В связи с этим Кубиш и Габчик получили приказ не вступать ни с кем в контакты… Они оба понимали, что неудача означала бы напрасную трату сил и неоправданный риск. Детали операции им предстояло уточнить на месте. Дата операции также не могла быть установлена в Лондоне. Решение о времени ее проведения должен был принять Габчик… Вылет Габчика и Кубиша был назначен на начало апреля, но из-за плохой погоды он несколько раз откладывался. Но вот была названа точная дата в конце апреля… На аэродроме королевских военно-воздушных сил их ждал бомбардировщик типа «Галифакс» с опытным чешским пилотом капитаном Андрле… По возвращении капитан Андрле доложил мне, что оба, Кубиш и Габчик, во время полета были бодры и что он сбросил их в заданном районе… По моим расчетам, им понадобится не менее десяти дней для проведения необходимой подготовки. Прошли две, затем три недели. Уже началась четвертая неделя, а сведений об операции не поступало. Я беспокоился. Провал? И вот вечером 27 мая 1942 г. Пражское радио сообщило, что имперский протектор Гейдрих тяжело ранен…»

Если верить Моравцу, получается, будто высадка парашютистов состоялась в апреле 1942 года, однако из документов явствует, что она имела место в конце декабря 1941 года. Что заставило Моравца назвать другую дату? Желание показать, как быстро действовали парашютисты? Или сказалась старческая забывчивость? Такое заявление по меньшей мере неосмотрительно, — ведь он не мог не знать, что сохранились радиограммы из Чехии в Лондон от 5 марта 1942 г. о высадке группы Кубиша — Габчика, и даже о том, что Габчик при приземлении получил травму… К тому же Моравец мог легко уточнить дату, обратившись к своим заметкам и записям того времени… Обстоятельство тем более любопытное, что в цитируемом отрывке из «Мемуаров» Моравец даже называет имя чешского пилота капитана Андрле, который должен был сбросить парашютистов над протекторатом.

В официальном документе (приведенные в нем факты подтверждены многими свидетелями, в том числе одним из парашютистов, участвовавшим в этом полете) говорится совсем другое:

«28.12.1941 одновременно были осуществлены три операции, а именно:

1. «Сильвер А».

2. «Сильвер Б».

3. «Антропоид».

Все три группы были доставлены на автомашине на аэродром Тангмор во второй половине дня 28.12.

В 12.30 нам сообщили по телефону, что будет проведена операция «Сильвер А». Позже это решение было отменено: англичане потребовали, чтобы и две другие группы были взяты на борт самолета «Галифакс», экипажем которого командовал старший лейтенант королевских военно-воздушных сил Хокки. Для операции все было подготовлено заранее, поэтому изменение не выявило затруднений. Группы вместе со снаряжением были удобно размещены в просторном и теплом самолете. Сопровождал десант штабс-капитан Шустр. Вместе с английским экипажем в самолете находились 16 человек и все необходимое снаряжение для проведения операции.

Полет на самолете «Галифакс» с британским экипажем продолжался 10 час. 14 мин. Средняя высота полета— 10 000 футов, высадка произведена с высоты 900 футов. Средняя скорость —187 миль в час, при высадке —120 миль в час. Погода: северо-западный ветер, над территорией ЧСР туман, низкая облачность и снег.

По возвращении пилот доложил мне, что группу «Антропоид» он высадил в районе Эйповице — Кишице — На-Погоднице, километрах в 7–8 к югу от Пльзени. Заданный ему район (3 км на северо-восток от Эйповице) он не мог найти в тумане. Группы «Сильвер А» и «Сильвер Б» также не были сброшены в нужном районе, так как пилот, как он докладывал, не смог перелететь через гряду Железных гор, которые были полностью закрыты тучами. Если бы он поднялся над тучами, то вообще потерял бы ориентир, а в районе Железных гор не мог спуститься ниже облаков, поскольку они окутывали вершины гор. Согласно рапорту пилота, он высадил группу «Сильвер А» в районе восточнее Часлова и группу «Сильвер Б» — северо-западнее Ждирца.

Бомбардировку экипаж не проводил, поскольку на самолет, сильно перегруженный людьми и снаряжением, бомбы не брали».

В заключение штабс-капитан Шустр записал: «Члены групп «Сильвер А» и «Антропоид» перед прыжком пожали диспетчеру руку и сказали на прощанье: «Скоро вы о нас услышите. Мы сделаем все, что можно».

Лондон, 29 декабря 1941 г. Штабс-капитан Шустр».

Мы прибыли на аэродром. Самолет был готов. Рядом со мной стояли Кубиш и Габчик, другие — чуть поодаль.

В армии антифашистского Сопротивления я с девятнадцати лет. В отряд парашютистов вступил как патриот. А сейчас мне тогдашние мои настроения кажутся чересчур романтическими. Нам твердили, что война вот-вот кончится. За эту операцию нам никто никакого вознаграждения не обещал, да мы ничего и не ждали. Я был солдатом, выполняющим приказ, и наградой за выполненное задание могла быть лишь похвала.

Наша группа «Сильвер Б» имела рацию, нам выдали складные кожи, пистолеты, к ним по две обоймы, то есть по двенадцать патронов, каждому дали ампулу с ядом, плитку шоколада, какие-то таблетки, кажется, бульонные кубики, несколько лезвий для бритья и удостоверения личности. Удостоверения были как настоящие, без лабораторного анализа не увидишь, что бланки фальшивые. Шустр привез удостоверения личности для меня и для Земека, второго члена группы «Сильвер Б», в наш учебно-тренировочный центр чистыми. Здесь их заполнили, приклеили фотографии, не хватало только печати. И тут Шустр увидел, что подушечку для печатей привез совсем новую, не пропитанную мастикой. Что делать? Он велел принести чернил, залил ими подушечку и поставил печати в наши удостоверения. Результат оказался катастрофическим: с первого взгляда было ясно, что с печатью что-то не так.

Шоколад, лезвия и все остальные вещи, выданные нам в дорогу, были изготовлены специально для нас, без каких-либо фирменных знаков. Может быть, Кубиш с Габчиком или еще кто-нибудь тайком и прихватил с собой консервы с английскими надписями. Впрочем, вряд ли.

Одежда для нас была изготовлена в Чехословакии, ее взяли со склада гражданского платья нашей армии. На такие мелочи обращалось очень большое внимание.

Лишь ботинки кое у кого были английского производства. Вдали виднелся самолет. Было морозно.

К нам подошел Шустр и еще раз все придирчиво проверил, вплоть до содержимого карманов.

До последней минуты мы, то есть группа «Сильвер Б», не знали, что полетим все вместе. На аэродроме во время последних приготовлений к отлету все группы ели порознь: группа «Антропоид», группа «Сильвер А», ну, и мы. Но перед самой посадкой в самолет нам объявили, что мы летим вместе с другими парашютистами. Во время полета разговаривать между собой нам было запрещено. За исключением Потучека, все мы прекрасно знали друг друга. Так и молчали. Никто не проронил ни слова, только «Пока, ребята!» и «Ни пуха ни пера!». Это в книгах про такие дела пишут невесть что. Да и какие могли быть разговоры в самолете? Летели мы на боевой машине, у моторов глушителей не было, и они ревели вовсю. А кроме того, у каждого на голове был резиновый шлем.

Каждая группа знала лишь свое название. О том, что Кубиш с Габчиком были группой «Антропоид», а группа Бартоша называлась «Сильвер А», я узнал только после войны. Ничего не было нам известно ни о заданиях, ни и целях других групп.

Правда, что касается Кубиша и Габчика, то мы предполагали, что им предстоит совершить покушение. Представьте себе, догадывались, хотя это и кажется невероятным. Сейчас я затрудняюсь сказать, как мы узнали. Официально естественно, нам этого не сообщали. Но по характеру их подготовки, которая происходила на наших глазах, возможно, кто-то догадался. Сами-то они тоже помалкивали. Но среди проходивших подготовку ребят поговаривали о том, что этих «готовят на Гейдриха».

Обоих, Кубиша и Габчика, я знал давно, и никто ни подозревал, что обстоятельства сведут нас в одном самолете. Они были простые ребята, очень разные по характеру, но чем-то и похожие. Пожалуй, дисциплинированностью и преданностью делу. Кубиш был уравновешенный парень, добряк, который и мухи не обидит. Габчик, наоборот, был темпераментный, живой, даже, горячий, но при этом — и рассудительный. Габчик с Кубишем были неразлучные друзья. В критической ситуации любой из нас хотел бы оказаться рядом с ними. Как настоящие солдаты, они, не рассуждая, выполнили бы любой приказ. С болью принимали они вести с родины о страданиях нашего народа, о расправах над ним. Помню, однажды мы с Кубишем говорили об этом, он качал головой и повторял: «Неужели такое возможно, неужели это возможно?..» У «Антропоида» не было рации, только у нас и у Бартоша. Не знаю, как и когда составлялись другие группы, а вот о том, что меня пошлют вместе с Земеком, я узнал только месяца за два перед отлетом. Сначала предполагалось, что я полечу вместе с коммунистом Яромиром Седлаком. Он был родом из Тишнова под Брно. Но Седлак во время приземления на учениях вывихнул ногу и поэтому выбыл из числа участников готовящейся акции.

Название нашей группы «Сильвер Б» мы узнали незадолго до вылета. Задание мы получили такое: «Высадиться в районе Свратоух — Свратка в Чехии. Пойти по полученным адресам, наладить связь с местным подпольем, передать его руководству рацию и шифры, а далее подчиняться его приказам». После того, как мы закрепились бы на конспиративных квартирах, надо было ждать, когда по чешскому радио из Лондона прозвучит фраза: «Идите к определенной цели, не зная компромиссов». После этого нам следовало связаться в Хрудиме с человеком, который направит нас дальше…

О помощи группе Бартоша или «Антропоиду» нам не сказано было ни слова.

На прощание мы подмигнули друг другу, похлопали друг друга по спине. Был вечер, декабрьский вечер. Мы стояли плечом к плечу, рядом, а через несколько часов нам суждено было расстаться. Кубиш с Габчиком напряженно улыбались.

Мы поднялись в самолет, дверца захлопнулась.

Шустр в своем рапорте отметил, что полет был напряженным. Гудели моторы, в самолете было жарко. Все чувствовали нервозность.

Сначала сбросили «Антропоид», потом «Сильвер А». Мы помахали им на прощание, каждый из них ответил нам тем же, и они скрылись в проеме люка. Больше мы не виделись. Кубиш с Габчиком, говорят, устроились где-то в Праге. Группа «Сильвер Б», состоявшая из Бартоша, Вальчика и Потучека, имела рацию «Либуша» и, кажется, наладила связи в районе Пардубице.

Все они были отважные парни. Отличные ребята.

Голосовал я обычно за социалистов, а когда сын начал работать в каменоломне и стал приносить домой «Руде право», то тогда стал отдавать свой голос коммунистам. При таком хозяйстве, что у меня было, я к аграрникам никогда и не стремился.

С утра и до ночи проливал семь потов на поле…

Ну, и в тот раз я пошел в поле посмотреть, не навредил ли мороз озимым. Выпал снег, много снега. И вот иду уже домой. Дошел почти до нашей деревни и вдруг вижу Кнеза. Он шел медленно, в этот раз откуда-то возвращался и вел велосипед, — скользко было ехать. Одет он был по форме, — да, я забыл сказать, что Кнез был начальником жандармского поста…

— Откуда? — спрашивает.

Бывало, я встречался с ним за кружкой пива. Он никогда не был злым. Однажды я его даже видел на собрании коммунистов. Это было перед выборами, и сын мне тогда сказал: «Пойдем со мной…» Я пошел. Коммунистов у нас было немного, но они пришли еще и из других мест. Вокруг немало каменоломен… Кнез стоял в дверях и ничего не говорил. А сын мне сказал: «Другие хуже. Те вмешиваются в наши дела, а этот хоть молчит».

Иногда он, как я уже говорил, заходил в пивную. Мы обсуждали там все: погоду, урожай, а в последнее время и немцев. Кнез был, несмотря на то что носил жандармскую форму, хороший чех. И хотя мы во многим не сходились в мнениях, но нацистов ругали вместе.

— Откуда же я могу идти? С поля, — отвечаю ему на вопрос.

— И не болят у вас ноги! Снегу-то намело везде полно. Чего же еще надо? Хлеб ваш не замерзнет.

Я подошел к нему, перепрыгнул через канаву, и дальше мы пошли вместе. Он шел молча и вел рядом свой велосипед. Прошли мы так метров двести, и я его спрашиваю:

— А что это с вами? Что-то случилось?

— Что могло случиться… Ничего.

Только я вижу, что он чем-то озабочен. Это легко было заметить. На поле каркали вороны. Я их не люблю. Показываю на них и говорю, что если бы у меня было ружье, то всех бы их перестрелял…

— А по людям вы бы тоже стреляли? — спросил он вдруг.

— Я же говорю о воронах, — ответил я, но тут мне что-то пришло в голову, и я спрашиваю Кнеза:

— А что, вы бандита ищите?

Он посмотрел на меня и чуть-чуть, только уголками рта улыбнулся:

— Черт его знает, бандита ли… Никогда ведь не знаешь…

Мы шли, и он вдруг понемногу разговорился.

— Представьте себе, я должен здесь охранять порядок, чтобы не делалось ничего худого для «империи», а тут вот… От всего этого голова кругом идет. Да и эти парни…

— Какие парни?

— Ну что вам сказать?.. Сюда прибыли парашютисты. Нет ли у вас для них чего-нибудь поесть?

— Так вот о чем речь… — дошло до меня.

Кнез остановился:

— Вы молчать умеете?

— Само собой. Не то и головы не сносить, — успокоил я его. — А еду я постараюсь найти.

Но по нему было видно: он досадует, что рассказал мне о парашютистах.

— А что они тут делают? — полюбопытствовал я.

Кнез пожал плечами. А я опять:

— Но вы все-таки должны знать.

— Все, что можно. Собирают сведения, узнают, что здесь производят заводы.

Потом он почти всю дорогу молчал — до первых домов. Только позднее я узнал, что у них тут был передатчик, который назывался, кажется, «Либуша».

— А мог бы я вам чем-нибудь помочь?

— Трудно сказать… Я боюсь, что это станет известно. Что тогда будет?

— А почему это должно стать известно? — удивился я.

Он махнул рукой:

— Да многие уже об этом знают, а это всегда опасно.

— Подождите. Хотя бы скажите мне…

— Послушайте, чем меньше вы будете знать, тем лучше. Когда-нибудь вы об этом пожалеете. Ну, так что — будет еда?

— Приходите вечером. Постучите в окно.

Он пошел дальше, а я — домой. Я никому ничего не рассказывал. Потом только раз видел Кнеза. Шел он с молодым человеком и что-то ему говорил. Я поздоровался. Потом слышал, что передатчик был спрятан каменоломне «Глубокая» у Дахова, неподалеку от Глинско, позднее — в Лежаках. Когда рацию обнаружили Кнез застрелился. Еду я ему в тот вечер передал, а потом передавал еще несколько раз.

Сейчас, когда я оглядываюсь назад, мне кажется, будто пережил собственную смерть.

Участие в движении Сопротивления я считал своим патриотическим долгом. Мне еще в молодости случалось видеть «орднеров»[12] за «работой», — мы жили тогда в Пограничье[13]. Там нередки были стычки между чехами, которые составляли в тех местах меньшинство населения, и нацистами… В 1937 году я окончил военную академию. Потом — мобилизация, Мюнхен[14], утрата всех иллюзий. Все, во что мы верили, рухнуло. Куда деваться, на что опереться? Я помышлял о побеге за границу, искал только пути для этого.

Нас собралось несколько друзей. Мы сговорились бежать вместе. Я побывал во французском посольстве в Праге. Там обо всем договорился. Может быть, вы знаете поселок Суте-Бржеги неподалеку от Тршебеховице на реке Дивока-Орлица. Там мы должны были ждать условного сигнала. Но все сорвалось… И тогда я женился.

Со своей будущей женой я познакомился зимой 1940 года. Полгода мы встречались, потом поженились. Признаюсь, что на некоторое время для меня все остальное на свете перестало существовать.

Жилось нам хорошо. Я обрел дом, покой.

Дружили с несколькими семьями, изредка ходили в кино. Жили мы в Пардубице. Я работал в Восточно-Чешском объединении электростанций. Каждый день с нетерпением ждал момента, когда смогу запереть стол в канцелярии, и спешил со службы домой.

Ганка улыбалась, спрашивала: «Что нового?». Я ее целовал, говорил какую-нибудь ерунду. Мы обсуждали, что будем делать, иногда ездили в деревню за продуктами: сами понимаете — шла война. И так изо дня в день.

Я был типичным молодым поручиком довоенной чехословацкой армии. Ей тогда нужны были аполитичные военные. Я ненавидел немцев, хотел против них воевать, но политикой не интересовался.

С тех пор не раз думал о том, что не лучше ли мне было тогда погибнуть… Нет, я считаю, что мне не в чем себя упрекнуть: держался правильно, никого не предавал и могу спокойно смотреть любому в глаза… И все-таки спрашиваю себя: по какому праву я остался жив? Почти все погибли, а я остался в живых, хотя сделал столько же, сколько другие. Эти мысли не дают мне покоя…

В день нового, 1941 года мы с женой катались на лыжах — я ведь заядлый спортсмен! — и было это в Полице-над-Метуей. Вы наверняка когда-нибудь тоже пережили такое. Представьте: сверкает снег, веселая компания, забыта война, горе; вечером задушевные разговоры, на дворе — восхитительная ночь, пощипывает морозец, но… все это на следующий день кончается ангиной.

После встречи Нового года я вернулся домой в Пардубице один. Мне надо было идти на службу. Жена на несколько дней задержалась в Полице, у нее поднялась температура. Приехав в Пардубице, она провела несколько дней у родителей, где за ней могли ухаживать во время ее болезни.

Здесь Ганку навестила подруга Татьяна Гладенова и сказала, что ее муж Франта Гладена хотел бы поговорить со мной о важном деле. В тот же вечер Франта прибежал к нам и, не снимая пальто, шепотом сообщил:

— Вашек, у нас тут парашютисты.

Я с удивлением посмотрел на него. Но он явно не шутил.

— Да. Один из них тебя знает и хочет с тобой встретиться!

— Со мной? Кто это?

— Ты знаешь Бартоша?

— Когда-то с одним Бартошем я учился в школе в Пардубице, он был немного моложе меня… Это он?

— Сам увидишь. Приходи завтра к нам, он живет у нас дома. И никому ни слова!

Франта ушел. Взволнованный, ходил я по комнате, вспоминал о той поре, когда сам мечтал о борьбе против немцев, хотел бежать из протектората…

Теперь эта мечта почти сбывалась. Великая борьба, которая могла стоить и жизни.

На следующий день я не мог усидеть на службе, то и дело смотрел на часы, день тянулся бесконечно. Ганка уже выздоровела, температура у нее спала. Вечером, когда я вернулся со службы, она ждала дома.

Я предложил пойти в гости к Гладеновым, она ничуть не удивилась. Татьяна сразу же ушла с женой в соседнюю комнату, а меня Гладена повел к Фреде…

Его полное имя было Альфред, но в школе мы звали его Фредой. Так нам больше нравилось.

Увидев меня, он рассмеялся:

— Ну, что ты на меня так уставился?

— Откуда ты взялся, Фреда?

— С неба свалился…

— Как это? Ты же уехал во Францию…

— Все верно. Один мой знакомый все устроил, чешский офицер из Орана. Из Франции пришло письмо: меня извещали, что я получил там наследство. Нацисты купились на это, мне выдали разрешение на выезд, я уехал совершенно легально. А теперь я здесь, и ты мне нужен.

— Зачем?

— В двух словах об этом не расскажешь.

Я присел. Он предложил мне сигарету и спросил:

— Как ты находишь, я изменился?

— Мало. Загорел немного. Выглядишь старше.

Гладена устроился на тахте, мы разговорились. Фреда Бартош предложил мне сотрудничать с его группой, недавно прибывшей из Англии. Бартош был надпоручиком, и под его началом действовали еще двое. С ними я познакомился позже. Один из них мне представился как Тоушек, со временем я узнал, что это был Вальчик. Второй был радист Потучек, он жил под фамилией Толар.

— А что требуется от меня? — спросил я Бартоша.

— Моя задача — связаться с Прагой, затем регулярно передавать сообщения в Лондон, принимать оттуда инструкции, наладить разведывательную деятельность. Тут не обойтись без помощи местных жителей. Нужно доставать или изготавливать фальшивые документы: удостоверения, полицейские бланки для прописки, трудовые книжки, продовольственные карточки и прочее. Ты бы занимался сбором информации, устраивал подпольные квартиры для новых людей и треугольники явок, то есть одну основную и две запасные.

Я сразу согласился.

— И Ганка могла бы нам помогать, — продолжал Фреда.

Мне это не понравилось.

— Но ведь это опасно, — возразил я.

— Татьяна вот не боится. К тому же женщины-связные вызывают меньше подозрений, — убеждал меня Бартош.

Гладена поддержал его, и было решено, что мы оба включимся в работу. Ганка приняла известие с энтузиазмом. Ей все это показалось очень интересным и увлекательным.

Вскоре после этой встречи Гладена на своей машине отвез нас — Фреду и меня — к моим родителям в Дашице, и они подыскали для Бартоша квартиру у знакомого сапожника. Моя мама достала ему уголь, Фреда привез приемник, дал кое-что из своих вещей. Мы считали, что в Дашице, где его никто не знает, Бартошу будет легче остаться незаметным, чем в Пардубице. Ведь там жила его мать и было много друзей.

Я представил Бартоша своему отцу как Оту Мотычку. Отец, однако, тотчас его узнал, но обещал молчать и слово свое сдержал.

Прошло несколько дней. Я познакомился и с Иржи Потучеком, радистом, который до этого находился где-то в Железных горах, откуда попытался наладить связь с Лондоном.

Я передавал Бартошу информацию о дислокации воинских частей в Восточной Чехии, об эшелонах, которые следовали на фронт, устроил несколько подпольных явок, привлек к сотрудничеству еще несколько человек. И моя жена Гана тоже помогала нам.

Однажды Фреда рассказал мне о том, как их забрасывали. После войны мне стали известны новые подробности. Теперь-то я знаю, что группа Бартоша называлась «Сильвер А». Парашютисты должны были приземлиться у Гержманов-Местеца, однако из-за того, что пилот сбился с курса, они очутились в Подебрадах.

— Как вы добирались оттуда? — спросил я.

Бартош махнул рукой.

— Все мы приземлились порознь и ничего друг о друге не знали. Прошло немало дней, пока я обнаружил Иржи Потучека, но Вальчика мы так и не встретили. Тот приземлился очень далеко от нас. Не дождавшись встречи с нами, он снял комбинезон и закопал вместе с парашютом где-то в поле. К счастью, рация для всей нашей группы опустилась на парашюте недалеко от Вальчика. Он сначала собирался закопать ее там же, где уже были спрятаны парашют и комбинезон, но, опасаясь, что ее обнаружат раньше, чем мы сможем прийти за ней, он отнес «Либушу» подальше, почти к самой шоссейной дороге. Там он выкопал яму и в ней спрятал «Либушу».

Он понимал, что на месте высадки долго оставаться нельзя — его там может обнаружить жандармский патруль. А если кто-нибудь из жителей, видевший, как спускались парашютисты, возьмет да и сообщит об этом немцам? И Вальчик пошел по шоссе, даже не зная, куда оно приведет.

А мы с Потучеком тем временем выжидали, не объявится ли где поблизости Вальчик. Дойдя до развилки, Вальчик понял, что нас сбросили у черта на куличках, у самых Подебрад. На дорожном указателе значилась, кажется, деревня Сеница или что-то вроде этого.

Бартош рассказал, что было дальше.

Они с Потучеком боялись, как бы рассвет не застал их в поле, и отправились в путь. Они прошли по тому же шоссе, что и Вальчик, пятнадцатью минутами раньше. Дошли до той же развилки с указателями и тогда поняли, где находятся. Рядом была деревня, и они направились туда. Немного поколебались, раздумывая, к кому лучше постучаться — к священнику в приходский дом или в школу. Решили все-таки попробовать счастья в школе. Постучали в окно, долго никто не отзывался, наконец кто-то выглянул. Это был директор школы, после недолгих объяснений он позвал их в дом. Они отдохнули, выспались и поели…

А Вальчик дошел до Подебрад, нанял там такси и за несколько тысяч доехал до Хрудима. При отправке из Лондона членов группы снабдили адресами людей, к которым можно будет обратиться. Первым был адрес служащнго Бурша из Хрудима. Но тут выяснилось, что Бурша незадолго до этого забрали в гестапо и явка была провалена. Вальчик отпустил такси обратно в Подебрады, а сам пошел пешком в деревню Микуловице. Да, кажется, так она называлась. Туда он должен был пойти в случае провала хрудимской явки. Здесь жил некий Швадленка. Вальчику с трудом удалось убедить хозяина, что он не провокатор, и тот принял парашютиста. Это было как нельзя кстати: у Вальчика гудели ноги, хотелось спать и есть… Короче, здесь он нашел приют.

Рассказывают, что Швадленка помогал едой и Станиславу Костке Нейману[15], поэту, который жил где-то там поблизости.

Швадленка потом отвел Вальчика в Пардубице к учителю Яначеку. Втроем они поехали на поезде в Подебрады за приемником и передатчиком. В Подебрадах купили санки и вместе с Вальчиком пошли на место приземления. Портативную рацию они благополучно нашли. Хуже обстояло дело с парашютом и комбинезоном. Видимо, их обнаружил и выкопал кто-то из местных крестьян. В этой ситуации Вальчик счел небезопасным перевозить радиостанцию на санках в Подебрады, а оттуда поездом в Пардубице, как они замышляли вначале. Вальчик оставил Швадленку в ближайшей корчме вместе с упакованной рацией, а сам с Яначеком поехал в Пардубице, намереваясь раздобыть там какую-нибудь машину. Он будто бы даже заходил к Гладене, но никого не застал дома. В конце концов ему пришлось нанимать такси. Так они и доставили рацию на место. Шофер, разумеется, не подозревал, что они везут…

А Бартош с Потучеком, ничего не зная про Вальчика и «Либушу», отдохнули и отправились дальше. Они добрались до какой-то деревушки у Гержманов-Местеца. Там жила семья Костелецких, которых Бартош немного знал. Ему случалось бывать здесь вместе со своей знакомой девушкой, Верой Юнговой, родственницей Костелецких.

Бартош и Потучек не сказали Костелецким, откуда идут. У Костелецких их приняли, угостили. Из Пардубице приехала Вера. Они посвятили ее в свою тайну. Вера помогла им добраться до Пардубице, и там наконец они встретились с Вальчиком.

Фреда рассказывал мне и про свою жизнь за границей. Началось с того, что мы как-то вспоминали о каких-то своих мальчишеских проделках и он вдруг неожиданно заговорил о том, как оказался во Франции и там поступил в иностранный легион. Вместе со своей частью он попал в Алжир, там всем им пришлось довольно-таки туго. Затем он воевал в чехословацкой части, а после поражения французской армии оказался в каком-то пересыльном военном лагере, а оттуда наконец пробрался в Англию.

Да, еще в городке Агде — Фреда там находился какое-то время — познакомился с девушкой и обручился с ней.

— Вашек, — сказал он мне, — если я не доживу, дай и знать и пошли что-нибудь на память.

— Ладно, не выдумывай, — одернул я его.

В этом самом Агде якобы поймали шпиона, который установил на огороде передатчик и имел связь с нацистами, рассказывал Бартош. При воспоминании об этом городке вид у него становился безмятежно-мечтательным. Но вообще-то это ему совсем не было свойственно.

О первых днях пребывания в Англии Фреда вспоминать не любил. Дела шли неважно, жилье было никудышное, ребята роптали.

Из разговора с ним я понял, что Бартоша привлекает политическая деятельность и после войны он, собирался заняться политикой. Когда Бартош жил у нас, он, пользуясь всякой возможностью, много читал про политику, читал и книги по истории. Однажды, когда мы обсуждали какие-то свои текущие дела, он обмолвился, что получил из Лондона задание наблюдать за деятельностью коммунистов и других нелегальных организаций и сообщать об этом в центр. Однако устанавливать с ними контакты из соображений конспирации он не имел права. Его основная задача была собирать информацию и держать связь с группой Моравека в Праге.

Он рассказывал, что в первый период сопротивления в Лондоне преобладала концепция чешско-польского союза, а позднее — федерации среднеевропейских государств, в которой чехи имели бы руководящие позиции.

В своей работе Бартош, очевидно, руководствовался инструкциями, которые время от времени получал из Лондона.

Насколько мне известно, он получал также прямые указания политического характера от президента Бенеша, который фигурировал под именем Свобода.

Фреда рассказывал мне и о том, как он учился прыгать с парашютом и принимал участие в каких-то маневрах британских войск, где успешно действовал как командир. Поэтому ему и доверили ответственную роль — командовать первой группой парашютистов, направляемых в Чехословакию.

Он часто вспоминал Англию. Ему там случалось бывать в светском обществе, и он познакомился с каким-то известным писателем. Фреда называл даже фамилию, но я ее не запомнил.

Как я уже говорил, мы проводили Бартоша в Дашице на его «штаб-квартиру». Жить там было неплохо, окно его комнаты выходило в сад. Хозяин, сапожник, был славный человек и не интересовался, чем занимается пан Мотычка. Однако самому Бартошу там не нравилось. В Дашице он чувствовал себя на отшибе, а ему были необходимы широкие связи. Поэтому он вернулся в Пардубице, отказавшись от комнаты в Дашице. Хозяину он объяснил, что работа страхового агента заставляет его много разъезжать.

Разъезжал-то, собственно, я, Бартош посылал меня в разные концы. Я устанавливал контакты, собирал сведения… Ездила и моя жена. Она ездила по тем адресам, которые Фреда привез из Лондона или позднее получал по радио. Мы вели интенсивную разведывательную деятельность. Не проходило дня, чтобы мы не передали Фреде новые данные. Вальчик тем временем нанялся официантом в пардубицкий ресторан «Веселка», который принадлежал пану Коштялу.

А что же Потучек?

Мне известно, что долго обсуждалось, где лучше всего поместить передатчик. Меня это, разумеется, не касалось. Не знаю, кто сказал последнее слово. Уже после войны я узнал, что некоторое время Потучек с рацией был в Богданече, а потом «Либушу» спрятали в каменоломне «Глубокая» у Дахова, близ деревни Лежаки. Каменоломня была безопасным местом, тем более что о «Либуше» знал и начальник тамошнего жандармского поста Карел Кнез, который фактически охранял ее, обеспечивал для нее питание и запасные части.

Необходимость в запчастях возникла сразу же. Когда Потучек впервые установил антенну и стал вызывать Лондон, он не получил ответа. На следующую ночь повторилось то же самое. Потучек передавал, а в Лондоне молчали. Почему? Непонятно. Он долго исследовал аппарат и обнаружил, что, вероятно, во время приземления он был поврежден, причем не передатчик, а приемник. В каменоломню доставили нужную запасную часть, заменили неисправную, и связь была налажена. Это произошло около 15 января 1942 г.

С этого момента «Либуша» работала почти без перебоев. В Лондоне, надо понимать, радовались. Туда постоянно поступали разведданные. Связь с внутренним Сопротивлением была восстановлена.

Таким образом, часть своего задания Фреда выполнил. И в одной из первых радиограмм Лондон передал, что члены группы повышены в чине. Бартош стал капитаном…

Связь с Лондоном облегчила контакты с Прагой. Не знаю подробностей, но Фреда получил из Лондона указание встретиться с группой Леона — так в подполье называли штабс-капитана Моравека. Через него Бартош должен был связаться с Тюммелем. Сообщения этого агента были для Лондона, как мы знаем сегодня, чрезвычайно важными. Установить связь с Моравеком помогала моя жена. Фреда послал их с Татьяной Гладеновой в Прагу к пани Бочковой, жене офицера, который находился в эмиграции в Лондоне. Фреда надеялся, то через Бочкову он выйдет на Моравека… Но из этого ничего не получилось. Бочкова не поверила ни моей жене, ни Татьяне, несмотря на то что они показали ей свои документы. Она твердила, что никакого Моравека знать не знает… Бочкова жила с родителями в районе Бржевнова, на первом этаже у них был магазин, а квартира находилась над магазином на втором этаже.

Жена моя, однако, оказалась более красноречивой, чем Татьяна. В основном говорила она. Наконец недоверия Бочковой удалось сломить: договорились, что, если в одной из очередных передач Лондонского радио прозвучит условная фраза-пароль, она поверит моей жене.

Татьяна и Ганка поспешили из Праги домой и обо всем доложили Бартошу. Бартош сообщил о договоренности в Лондон. Вскоре после этого в одной из передач выступил сам полковник Бочек (под фамилией Хидский) и произнес условную фразу. Итак, дело было сделано. Бочкова поверила и, уже не опасаясь провокации, связала Бартоша с Моравеком. В ту пору я, разумеется, всего этого не знал. Лишь позднее жена мне рассказала, как обстояло дело.

А в те дни Ганка вместе с Татьяной Гладеновой помогала Бартошу расшифровывать радиограммы. Конверты с шифровками Иржи Потучек доставлял нам обычно по утрам — ведь связь с Лондоном происходила ночью. Он приезжал на велосипеде, звонил внизу у парадного: ти-ти-ти-та, то есть три точки и тире, — произносил два-три слова и исчезал. Цифровые радиограммы расшифровывал Бартош. Делалось это с помощью разных, заранее определенных еще в Англии книг. Я сам, например, доставал Бартошу сборник стихов Сватоплука Чеха[16]. Фреда тогда сказал, какой именно сборник стихов был необходим — издание Отто, серия «Всемирная библиотека». Непременно это издание.

Гладена и Фреда как-то повздорили. Это произошло из-за Татьяны, и Фреде пришлось съехать от Гладеновых. Некоторое время он ночевал в каком-то пассаже, потом поселился у нас. Я продолжал ходить на службу. Дома с Бартошем оставалась Ганка. Фреда числился страховым агентом фирмы «Секуритас». Он был знаком с директором фирмы, который и устроил ему это «местечко». Так что, в отличие от нас, у Фреды было много свободного времени. Ведь Гладена, Яначек, Коштял, я, да и другие могли посвятить подпольной деятельности лишь время, остававшееся после работы. Бартош был занят только своими непосредственными обязанностями разведчика. Он завел несколько досье, каждое для определенного вида материалов: для военной информации, для информации политической, культурной и экономической…

Постепенно мы привыкли к опасностям, связанным с подпольной деятельностью. Когда они подстерегают тебя на каждом шагу, перестаешь обращать на них внимание, тем более что немцы как будто пока ничего не подозревали. Один случай, правда, заставил нас всерьез поволноваться. В пардубицких казармах имели место какие-то беспорядки среди немецких солдат. Мы тотчас сообщили о них в Лондон, а Лондонское радио вскоре передало эту новость в последних известиях. В Лондоне поступили неосмотрительно. Как там до них не дошло, что на основании этого сообщения нацисты могли понять, что передатчик работает именно в районе Пардубице? Однако со стороны властей никаких действий не последовало. Прошло несколько дней, и мы успокоились.

Когда среди нас появлялся Вальчик, у всех сразу поднималось настроение. Он был славный, жизнерадостный парень, развлекал нас рассказами о своей работе официанта. Обслуживая гестаповцев, например поднося им огонь к сигаретам, он прислушивался к их разговорам.

Фреда прочно обосновался у нас и даже не помышлял о возвращении в свою комнату в Дашице. Конечно, наша квартира не слишком подходила для подпольной явки: пятый этаж доходного дома, отсутствие черного хода, были и другие минусы. Тем не менее к нам постоянно приходили люди, которых я не знал. Бартош принимал их, и они беседовали о чем-то. Он часто отлучался по своим делам.

— Вот, жена, это — студенты, члены югославского «Сокола», — взволнованно сказал мне муж, придя с вокзала Вильсона.

— В самом деле? — с недоверием спросила я.

— Мне сказала это пани Шрамкова, и еще она просила передать тебе привет. Этим ребятам негде жить. У них нет отметки о прописке.

Я присела на диван, и мы начали обсуждать, где нам разместить их.

— Жаль, что мама сейчас у нас, — вздохнул муж. Дело в том, что зимой, с ноября до мая, у нас жила моя старенькая мама.

— А если спросить у других ваших сестер? — Он имел в виду сестер милосердия из добровольного общества Красного Креста; я была председателем его жижковского отделения с 1935 года, а пани Моравцова — его секретарем.

— Можно попытаться. Если пани Шрамкова просит…

Сестра Шрамкова была председателем общества сестер милосердия всей Праги. Жила она на Смихове. Муж ее преподавал в политехническом институте. Мы, женщины из всех пражских районов, собирались у них раз в месяц, делились новостями, решали, чем необходимо заняться. Мы доставали, например, продовольственные карточки для тех, кто жил без прописки. У нас дома телефона на было, а у Моравцовой он был. Поэтому сестра Шрамкова всегда звонила ей и давала указания, а Моравцова сообщала их мне. Дел хватало. Например, осенью 1938 года для беженцев из Судет мы устроили рождественские праздники, организовали сбор одежды и денег.

О наших встречах у Шрамковой мало кто знал. Однажды я взяла туда с собой и Моравцову. Как-никак она была наш секретарь и должна быть в курсе всего. Собралось нас четырнадцать или пятнадцать женщин, а Шрамкова пригласила еще женщину-медиума. Она была нам незнакома. Моравцова спросила ее о своем сыне. Дело в том, что старший сын Моравцовой находился за границей; когда пришли гитлеровцы, он работал в Маковицах, оттуда и исчез. О нем ничего не было известно. Был у нее еще и младший сын Атя. Он иногда заходил к нам. Когда старший сын бежал за границу, Моравцова долго плакала.

Моравцова сказала гадалке:

— У меня есть сын, но я не знаю, где он.

А гадалка ответила:

— Он в испачканном комбинезоне. Служит в авиации…

Честное слово, буквально так и сказала. А потом еще добавила:

— Будет совершено покушение, и много людей погибнет.

Мы все прямо остолбенели.

Когда мы расходились, Моравцова уже в дверях сказала:

— Если могу быть чем-нибудь полезна, я в вашем распоряжении.

И вот зимой 1942 года — кажется, в феврале, точно не помню — приходит на собрание к Шрамковой сестра с Высочан (звали ее, кажется, Пискачкова) и говорит нам, что нужна подпольная квартира для каких-то молодых людей.

— А что они за люди? — спросила Шрамкова.

Пискачкова покраснела и не ответила; наверное, потом отговорилась тем, что выяснит подробности, или сказала об этом Шрамковой один на один после того, как все мы ушли. Через несколько дней Шрамкова позвонила Моравцовой, чтобы та передала мне, что я должна прийти в такой-то день на вокзал Вильсона в десять утра — она мне хочет что-то сказать. Только я как раз в это время была занята в школе — зубной врач вместе со мной проводил осмотр, и я не могла пойти. Поэтому послали туда мужа. Когда он вернулся домой, то сообщил мне, что мы должны найти жилье для студентов-югославов из общества «Сокол». Я ему и говорю, что квартира-то у нас мала, да и мама тут. В это время пришла Моравцова и сразу к мужу:

— Чего хотела Шрамкова?

Муж ей все рассказал.

Моравцова с готовностью обещала все устроить, сказала, чтобы мы не беспокоились. Все заботы по этому делу она взяла на себя, Моравцова сказала еще, что у нее есть знакомые, которые ей помогут. Она воспрянула духом, а глаза прямо засветились. Я знала ее несколько лет, она всегда была добра и неутомима, хотя несла непосильную ношу.

Многие из нас делали, что могли, — все, у кого были силы.

Вот это — динар Болеслава II; я обменял его на невольно пражских грошей Вацлава II, может, вы их видели когда-нибудь. На одной стороне — чешская корона, на обороте — лев. Отличная работа, это самая знаменитая чешская монета. Она имела хождение по всей Европе. Да, было время, Чехия славилась на весь мир… Я нередко думал об этом при нацистах, когда о нашем прошлом чего только не говорили! Вы, наверное, думаете про себя: ишь ты, простой привратник, пенсионер уже и такой заядлый нумизмат! Однако эти вот бляшки, но вы видите на столе, лучше всего расскажут вам и былой славе Чехии. Я собираю монеты, считай, почти всю свою жизнь, и у меня хорошая коллекция. Есть даже и талер Фердинанда яхимовской чеканки[17]…

Да, Фердинанд у нас похозяйничал. Как и немцы в эту войну. Притащились сюда голодные, набивали себе брюхо взбитыми сливками, пускай после этого не орут про свою высшую расу. Или взять их концлагеря. На это они тоже мастера были — людей мучить. Из нашего дома целая семья погибла в этих лагерях.

Моравцовы очень хорошие люди. Мы живем здесь с тридцать первого года, и они тут тогда же поселились. У них было два мальчика — Мирек и Атя. Они учились в школе, были послушные ребята. Ну, случалось, мяч у них куда не надо залетал. С кем из ребят такого не бывает?

Хорошие парни выросли. Когда началась война, Мирек бежал за границу. Пани Моравцова долго плакала, не знала, что с ним случилось. Вот его фотография. Он был летчиком и воевал в наших частях за границей. В 1944 году немцы его подбили.

Моравцовы жили на третьем этаже. У них было две комнаты, кухня и еще маленькая комнатка. Раньше к их квартире относилась еще одна комната, которую потом отгородили и сделали отдельный вход. Там жила мать пана Моравца с дочерью, родной сестрой Моравца. Потом, когда мать умерла, сестра Моравца осталась одна и, чтобы не скучать, к тому же и деньги были нужны, стала сдавать свою комнату двум девушкам. Себе она за ширмой отделила маленький уголок, где стояла ее кровать. Там она и спала. Моравца с приходом немцев отправили на пенсию, а до этого он служил на железной дороге, в канцелярии. Тихий такой, спокойный мужчина, полная противоположность своей жене. У пани Моравцовой энергии было на десятерых. Она была полноватая. Шатенка. Сколько она сделала для этих парней! Я имею в виду парашютистов. У меня все это свежо в памяти, как будто случилось только вчера. Сижу я однажды за столом, рассматриваю динар Болеслава — я его как раз в тот день и раздобыл. Красивая монета. На ней изображен Самсон, как он борется со львом. Вдруг позвонили в дверь. Отодвигаю коробку с монетами, иду открывать. А на лестнице перед дверью пани Моравцова с каким-то парнем.

— Разрешите? — спросила она.

— Пожалуйста, заходите, — пригласил их я. Парню могло быть лет двадцать с небольшим; глаза голубые, волосы светлые.

— Скажите, я могу вам довериться? — сразу спросила меня Моравцова.

Наверное, я выглядел ошарашенным.

— Конечно, — говорю, когда пришел в себя от изумления.

— Это — Зденда, он будет к нам часто приезжать. Если парадная дверь будет заперта, откройте ему, пожалуйста. Видите ли, он не зарегистрировался в полиции… — она произнесла это очень тихо.

Я испугался.

Зденда засмеялся:

— При случае сыграем с вами в картишки. В марьяж умеете?

Пани Моравцова взяла меня за локоть и доверительно прошептала:

— Он — парашютист! У меня и другие такие же бывают, пан привратник. Я хотела вас попросить, чтобы вы на это закрыли глаза. Просто ничего не замечайте.

— Как же я узнаю их ночью через запертую дверь, если они позвонят? — недоумевал я.

— У нас пароль — «Ян». Кто вам скажет это слово, того пускайте, даже если будет поздно, — добавила Моравцова.

Жена моя была любопытная женщина и хотела о чем-то спросить, но я ей велел молчать.

— Не беспокойтесь, — заверил я пани Моравцову, — псе будет в порядке. Ничего я не знаю и ничего не вижу.

Они поблагодарили и ушли.

Вскоре я увидел и двух других парней.

Они недолго жили у Моравцовых. Позднее я узнал, что это были Габчик и Кубиш. Голубоглазого, с которым приходила к нам пани Моравцова, звали Вальчик. Он то приезжал, то снова уезжал. Как-то раз обмолвился, что ездит в Пардубице. Того, что был меньше ростом, Габчика, мы звали Ота-Маленький, а Кубиша — мы же не знали их имен — Ота-Большой. Где они жили до появления у нас, не знаю.

В доме напротив, чуть наискосок от нашего, проживал учитель по фамилии Зеленка. Пани Моравцова иногда посылала меня передать ему либо что-нибудь на словах, либо какую записку. Он-то наверняка знал их имена. Пани Моравцова оставляла ключи от своей квартиры, и случалось, когда у Моравцовых никого не было дома, Ота-Большой заходил к ним и спрашивал эти ключи, чтобы отдохнуть в квартире. Однажды у Моравцовых был Зденда, он, видимо, заснул, и Ота-Большой не мог дозвониться. И в тот раз мы тоже дали ему ключи.

Когда это было, спрашиваете? Зимой 1942 года, и феврале, пожалуй. Да, точно, это было в феврале, потому что в марте Зденда, то есть Вальчик, переехал сюда окончательно и привел с собой собаку. Он часто выводил ее гулять и при этом все о чем-то договаривался с паном Зеленной.

Сколько раз я говорила отцу, чтобы записал все, что еще помнит о войне! Годы-то летят, и память начинает сдавать.

Тот день — 27 февраля 1942 г. — я и теперь помню хорошо. Но кто знает, не забуду ли я эту дату через десять лет?

Меня тогда позвал к себе пан Зеленка. Его квартира была этажом выше. Хороший был он человек. Раньше жил в Пограничье. Когда немцы захватили у нас Судеты, Зеленке с семьей пришлось бежать оттуда. А в Праге он работал учителем где-то во Вршовицах.

У него был один сын Ян. Мы все звали его Енда. Он дружил с мальчиком по фамилии Рутовиц из семьи, переехавшей в Прагу из Словакии перед самой войной… Енда и его друг ходили в либеньскую школу. Дело в том, что Зеленка отправил в Прагу сначала только сына, и тот поселился у дяди в районе Либень. А потом Зеленка так и не стал переводить сына в другую школу.

Так вот, в тот день, 27 февраля, я пришла к пану Зеленке.

Он пригласил меня пройти в комнату, спросил, как нам живется. Я вздохнула: какое уж тут житье — война. Он кивнул, прошелся по комнате взад-вперед, а я сидела в кресле и ждала, что он скажет. Наконец он остановился передо мной и говорит:

— Вы боитесь немцев!

— Я? А почему вы спрашиваете?

Зеленка ничего не ответил. А я вижу по нему, как он волнуется. Помолчал он так, а потом и говорит:

— Необходима квартира для двух человек. Им нужны еда и ночлег. Нельзя ли поселить их у вас?

— А что они за люди?

— Ну, что вам о них сказать? Они не здешние, в полиции зарегистрироваться не могут, но это хорошие, честные люди, настоящие патриоты.

— Что ж, пан учитель, направьте их к нам и ни о чем не беспокойтесь. Только мужу я должна сказать.

— Конечно, но лучше я сам с ним переговорю. Однако больше о них никому ни слова: ни родителям, ни друзьям, ни единому человеку на свете…

— Я же всего Ирасека[18] прочитала и знаю, какие преследования пришлось испытать чешским патриотам…

— Вы думаете, нынешние похожи на них? — он даже улыбнулся.

Потом появились и сами эти люди. В кухне у нас была только кушетка, и Зеленка дал нам для них свою раскладушку. Парни эти были молодые. Вежливые. Мы ничего о них не знали. Они часто приходили поздно ночью и стучали прямо нам в окно — мы, как и сейчас, жили на первом этаже. По вечерам мы садились играть в карты и слушали заграничное радио: когда — Лондон, когда — Москву[19]. Слушали, бывало, до часу ночи, хотелось знать, что делается в мире. Ребята, случалось, прерывали игру и внимательно вслушивались, но никогда ничего не обсуждали. По утрам мы могли спать дольше, муж никуда не спешил, так как работал дома. У него, была маленькая мастерская — он занимался чеканкой, а изделия мы отдавали для продажи в магазин. Однажды, помню, тот из ребят, что был повыше ростом, — позднее мы узнали, что его звали Кубиш, — пришел утром в половине седьмого, весь промокший и грязный. Лежал, говорит, где-то в канаве и чего-то выжидал.

Я дала ему сухое белье, он переоделся. Под рубашкой у него оказался пояс, а на нем — револьвер. Еще один револьвер был в рукаве. Я испугалась, но он успокоил меня: оружие, говорит, у них только для самообороны, мне бояться нечего. Еще сказал, что они здесь выполняют какое-то задание.

Хорошо, что мы живем на первом этаже. Часто мы уже издали видели парней, подходивших к дому. Муж тогда спешил открыть парадную дверь, чтобы они не звонили. В доме о них, кроме семьи Зеленки, никто не знал.

Однажды к нам зашел сам пан Зеленка и спросил, нет ли у нас велосипеда, а если есть, то не могли бы мы ему деть его на время. У нас велосипеда не было, и он взял велосипед у Моравцевых. Но это произошло уже после, когда ребята от нас переселились. Пан Зеленка объяснил, что они не должны долго жить на одном месте: нельзя обращать на себя внимание. Ребята жили у нас с конца февраля до 11 марта 1942 г. Под какими именами? Тот, что поменьше, называл себя Зденек Выскочил — потом мы узнали, что это был Габчик, а который повыше ростом — Ота Навратил, а на самом деле его звали Кубиш.

После того, как Вальчику пришлось бежать из Пардубице, он тоже пришел к нам, и мы предложили ему пожить у нас, но Зеленка сказал, что ему лучше пойти к Моравцовым. А Кубиш с Габчиком опять очутились в какой-то другой семье. Я дала Вальчику почитать «Последний суд» Баара, но куда эта книга девалась, до сих пор не знаю. Он купил щенка, назвал его Балбесом. Кубиш и Габчик встречались у нас с паном Зеленкой, а иногда и с Вальчиком. О чем они говорили, что обсуждали — мы не знали.

Я была лишь маленьким звеном в большой цепи — связной в группе Индры. Я ни о чем не имела права спрашивать и только передавала сообщения. Ездила в разные города, например в Пршеров или в Валашске-Мезиржиче, откуда я и доставляла различные сведения.

Как-то в декабре 1941 года мой знакомый Билек попросил меня подыскать подпольную квартиру для одного человека. Билек назвал его Леоном. Мол, по его следу идет гестапо… Я согласилась: помочь ему считала своим долгом. Леон пришел под самый Новый год. Небольшого роста, худой, светловолосый. Он сказал, что уже в течение многих месяцев успешно скрывается от нацистов. Глядя на него, трудно было поверить, что он подпольщик. Вид у него был самый обыкновенный: немецкая зеленая шляпа с небольшими полями и со шнуром. Позже я заметила, что у Леона на одной руке не было пальца. Поэтому даже в теплую погоду он носил перчатку, и там, где недоставало пальца, перчатка была чем-то набита. Через несколько дней я отвела его в район Смихова на улицу Надражну к одному мужчине. Там была надежная квартира. Хозяину я представила Леона как своего брата Иржи Враного. Я виделась с ним несколько раз весной 1942 года, приносила деньги и продукты. Последний раз в марте. Он тогда сказал:

— Они отпустили майора Г. Я думаю, это для того, чтобы поймать меня… Проверим на встрече.

— Если ты ему не веришь, не ходи на эту встречу…

Он покачал головой. Я поняла, что мне его не переубедить.

— Мне надо это проверить.

Это было последнее, что я слышала от него. Говорил Леон кратко и четко. Он умел распознавать людей, знал, кому можно доверять, а кто может предать. Ему были неведомы страх и нерешительность, Он всегда во всем хотел убедиться сам, невзирая на опасность. Вот все, что я могу сказать вам о Моравеке. Вскоре его выследили гестаповцы и он застрелился.

Об Индре тоже не много могу сказать. Я ездила по его поручениям в разные места в Моравию. По просьбе Индры установила связь с учителем Зеленкой, он отвечал за нелегальные квартиры для парашютистов. Фамилии его я, конечно, не знала. Обращалась к нему только по имени. Самих парашютистов ни разу не встречала и, честно говоря, ничего о них и не знала.

Познакомилась я с Зеленкой — он представился как пан Ганский — в районе Жижкова весной 1942 года. Это было в том месте, которое называется «На ограде». Там тогда была конечная остановка трамвая номер десять. Гайский передал мне сверточек с письменными сообщениями для Индры. Потом последовали другие встречи с Гайским. Они стали регулярными: каждые вторник и пятницу на границе районов Жижкова и Карлина. Всегда поздно вечером. Если мы по какой-то причине не могли встретиться, то делали пометки на столбах.

С Индрой я встречалась по вечерам у Еврейского кладбища на Жижкове. Он всегда насвистывал мелодию «Приди, милая, приди», по этой мелодии я уже знала, что идет он… Однажды была я и на встрече Моравека с Индрой. Эти встречи поздними вечерами всегда нагоняли на меня страх.

7 апреля 1943 г. — год спустя после «гейдрихиады» — меня арестовали и допрашивали по поводу Моравека и Индры. Я ни в чем не призналась. Допросы были жестоки, я не люблю о них вспоминать. До конца войны меня держали в концлагере. В суд мое дело не попало. Вот и все, что я могу вам рассказать о своей деятельности в качестве связной. Зовут меня Лида.

Наш дом превратился в штаб-квартиру группы Бартоша. Почти каждый день здесь обрабатывались сообщения, которые с помощью рации «Либуша» передавал Ирка— Иржи Потучек. Здесь же ежедневно расшифровывались полученные радиограммы. Бартош давал мне самые разные поручения: я достал план завода по производству взрывчатки в Семтине — в этом мне помогал коммунист Чигарж; как-то в конце февраля или в начале марта 1942 года Фреда послал меня в Оломоуц-Лутин, где находился химический завод, чтобы выяснить, чем наполнены вывозившиеся оттуда ящики, которые, как говорили, могли быть вскрыты исключительно «по приказу самого фюрера». Задание я выполнил.

Чтобы на работе ничего не заподозрили, стал притворяться больным. Знакомый пардубицкий врач, посвященный в наши дела, дал мне медицинскую справку для представления на фирму, и теперь я имел возможность иногда оставаться дома и выполнять поручения Фреды.

Однажды Фреда дал мне какие-то бумаги для Потучека, я вез их в тюбике от резинового клея для велосипедных шин. До этого, как я уже рассказывал, Потучек сам по утрам привозил шифровки, принятые им по радио из Лондона. Конверты с шифровками принимал у него Бартош. Мы боялись, как бы посмуглевший Потучек не сделался слишком заметным в Пардубице: работая по ночам, целый день мог потом проводить на улице, вот и загорел. Мы тогда решили сами ездить за его радиограммами. Встречались с ним где-нибудь по пути и обменивались текстами, вручая ему те, что предстояло передавать.

Когда это нужно было делать мне, я говорил на службе, что заболел, а сам садился на велосипед и ехал на встречу. На шоссе Слатиняны — Насаврки я останавливался и делал вид, будто что-то чиню.

Потом со стороны Насаврок подъезжал Ирка. Я его останавливал, просил у него насос, а, возвращая, заодно передавал и тюбик с сообщениями для Лондона. Точно так же отдавала Ирке тексты и моя жена Ганка, кажется, где-то на шоссе между Семтином и Богданечем.

Однажды к нам приехал из Праги Индра, хотел о чем-то договориться с Фредой. Тогда же Индра условился с Ганкой, что теперь она будет получать сведения через пражскую связную по имени Лида. Лиду я так никогда и не видел.

Парашютисты, с которыми я встречался, — ребята из группы Бартоша, а позднее и другие, например Опалка и Дворжак, — были убеждены, что война скоро закончится. Все они твердо верили, что наступление западных союзников начнется в 1942 году. Так им, вероятно, говорили в Лондоне перед вылетом. Ясно, что парашютисты не могут скрываться в течение долгого времени. Поэтому, улетая на родину, они были уверены, что уж несколько-то недель они продержатся и нацисты их не схватят, а там скоро и войне конец. Когда об этом я в первый раз разговаривал с Бартошем, он мне прямо сказал:

— Ерунда, выдержим…

Однако чем дольше парашютисты жили в протекторате, тем отчетливее начинали сознавать, что окончание войны не так уж и близко. Они как бы пробуждались ото сна. Прежде Потучек обычно беззаботно махал рукой, усмехаясь, сообщал, что еще, ну, максимум месяцев пять — и фрицев разобьют, и войне придет конец. Однако уже и зима была на исходе, а обстановка мало в чем изменилась, война все продолжалась, западные союзники, судя по всему, не торопились открывать второй фронт. И вот до ребят постепенно начало доходить, что они предоставлены сами себе и могут ждать помощи только от тех, кто вместе с ними здесь рискует жизнью.

Парашютисты были молоды и хотели жить. Да, они сами вызвались на это дело, но приносить себя в жертву не собирались. Они готовы были бороться, смелости им было не занимать. Однако действительность оказалась совсем не такой, какой ее рисовали им в Лондоне, уверенности в завтрашнем дне у них отнюдь не прибавилось. Иногда мне даже казалось, что они спешат взять от жизни как можно больше.

Это было видно, например, по тому, как изменился и сам Бартош. Я был знаком с ним еще раньше, до войны. И вот теперь с января 1942 года до самой его гибели, в июне 1942 года, я почти ежедневно видел его, беседовал с ним, знал, что он думает. Он жил у нас, мы ездили с ним по разным делам. И вот в июне я вдруг заметил, что передо мной совсем не тот Бартош, каким он был в январе. За несколько месяцев он узнал, о чем думают люди на родине, чем они живут, убедился, что обстановка здесь далеко не такая, какой ее представляли в Лондоне.

Он знал свое дело, но, как и все мы, не избежал ошибок. Человек он был решительный, энергичный, но иногда проявлял излишнюю горячность. Он вел записи, складывал их в красную папку, которую держал у нас в шкафу. Я считал это неосмотрительным и небезопасным.

К сожалению, кое-кто в Пардубице узнал его. И немудрено: ведь до войны он здесь жил и учился, — не помог и маскарад, к которому он прибегнул, — очки и усики.

Разнесся слух, что в городе находятся парашютисты.

Вроде бы кто-то слышал это от продавщицы газет. Кажется, сама мать Бартоша пыталась разубедить ее в этом.

Не сегодня-завтра о них могло узнать и гестапо…

А пока Вальчик усердно работал в ресторане отеля «Веселка» под именем Мирослав Шольц, Мирек. А настоящее его имя было Йозеф.

Поскольку все трое — Бартош, Вальчик и Потучек — раздобыли новые удостоверения личности, было решено, что они, как и положено, отметятся в полиции. Бланки для регистрации — уже с печатью полиции — у нас были. Их достала бывшая соученица моей жены— Гелена. Товарищи Фреды считали, что зарегистрироваться будет лучше и безопаснее, а тогда можно будет получить и продуктовые карточки, талоны на табак.

И тут — было это в начале марта — произошла досадная случайность. Пардубицкая полиция была обязана периодически докладывать в гестапо о всех прибывших в город, эти сообщения выборочно проверялись. Обычно все проходило благополучно, но тут, как нарочно, проводивший в тот день проверку гестаповец обратил внимание на имя официанта Мирослава Шольца из «Веселки». Случайно или у него возникло какое-то подозрение — неизвестно. Может быть, это и была та самая случайность, которая решает судьбу человека. Но, так или иначе, гестапо заинтересовалось Шольцем.

Хозяина гостиницы Коштяла вызвали в гестапо и подробно выспросили, кто такой Шольц, что Коштял о нем знает, откуда он, с кем встречается, куда ездит. Видно, кто-то на него донес.

Коштял не растерялся и сказал, что Шольц родом из Остравы, где его, Шольца, отец имеет гостиницу. Коштяла отпустили и тут же позвонили в Остраву. Разумеется, никакого владельца гостиницы Шольца там не оказалось. Коштяла снова вызвали в гестапо, на этот раз вместе с Шольцем. Хозяин понял: дело плохо. Он успел предупредить Шольца-Вальчика, что им интересуется гестапо и надо скрыться. Я узнал обо всем в тот же день вечером. В гестапо Коштяла снова допросили, потребовали описать внешность и одежду Вальчика. На вопрос, почему Шольц не явился, хозяин ответил, что тот уволен за безделье и за какие-то разбитые тарелки. Мы удивлялись: гестаповцы этому поверили. Лишь позже я сообразил: Коштяла отпустили только для того, чтобы выйти на след Вальчика.

Коштял, встретившись после этого с моей женой, сразу же предупредил ее, что Вальчику угрожает опасность. Жена, придя домой, сообщила это Фреде. Вечером мы стали думать, что предпринять. Мы не знали, где в то время находился Вальчик, но тут кто-то позвонил в дверь — по счастью, это был Мирек! Фреда приказал ему тотчас исчезнуть. Из Пардубице, который был окружен, Мирека тайно вывела учительница Малая, и он уехал в Моравию к родственникам. Там он переждал, пока для него найдут подходящую новую квартиру.

Мы все были сильно встревожены этой историей. Такое у нас произошло впервые. Теперь гестапо нащупали нашу подпольную сеть. Хотя Вальчик ускользнул, хозяин гостиницы Коштял остался под подозрением. Но самое главное было в том, что теперь гестапо будет — относиться ко всем настороженней и подозрительней. В ту пору пору — а может, и немного раньше, я ведь не вел записей и точно даты не помню — мы с Бартошем дважды побывали в Праге. Он говорил, что ему с кем-то надо встретиться и наладить связь; после я узнал, что речь шла о Леоне…

Мы приехали в Прагу на поезде, на вокзале осмотрелись, и Бартош сказал, что ему надо зайти к человеку, которого, кажется, звали Краль. Не знаю, где он жил, может быть, в районе Виноградов. А я пошел к своему знакомому. С Фредой мы встретились в ресторане шикарного отеля «Голландская мельница» на Панской улице. Поднялись на второй этаж. На стенах везде висели копии картин голландских художников. В ресторане было полно немецких офицеров; этот отель мы выбрали для нашей встречи, следуя старой чешской пословице: под свечкой всегда темно.

Перегородки, разделявшие столики, образовали нечто вроде отдельных кабинок. В каждой на столе стоял приемник, звук можно было усилить, и тогда соседи не слышали вашего разговора.

Фреда держался спокойно.

Вскоре мы снова побывали в Праге. У Бартоша была встреча в баре «Юлиш». Я пришел позже и на ней не присутствовал.

Иногда Бартош ездил в Прагу один. У него были ключи от квартиры Моравека, но он никогда там не останавливался, зная, что Моравека ищет гестапо.

Я ночевал обычно у дяди или в семье Седлаков, они нам впоследствии очень помогли при сборе сведений, необходимых для бомбардировки завода «Шкода» в Пльзени.

Примерно 20 марта Вальчик сообщил, что благополучно добрался до Мирошова в Моравии. Но незадолго до этого произошла одна неприятная история, едва не закончившаяся трагически.

Когда гестапо напало на след Вальчика, был издан приказ провести по всему краю проверку заявлений о прописке в полиции. Над Бартошем нависла опасность. Он жил в Усти-над-Орлицей под именем Ота Мотычка. Квартиру ему устроил его друг, с которым он вместе был на действительной службе, — Йозеф Грдина. Однажды мы ездили к нему кататься на лыжах. Имя Ота Мотычка, которым пользовался Бартош, не было вымышленным. Так действительно звали уроженца деревни Врды-Бучице, умершего пять лет назад. По его бумагам Бартош и получил свое удостоверение личности.

На беду, жандармы из Усти оказались очень дотошными: справившись в Бучице о Мотычке, они выяснили, что того уже пять лет как нет в живых. Тогда они потребовали немедленного ареста лица, скрывавшегося под этой фамилией.

Жандармы в Усти-над-Орлицей ворвались в дом к Мотычке, но, к счастью, никого там не застали. Эта квартира была у него запасной. В поисках хозяина дома жандармы вышли на Грдину и явились его арестовать. Грдина признался, что Мотычка — парашютист, но просил молчать об этом. Жандармы задумались. Большинство из них еще со времен первой республики[20] — известные подлецы. Но эти, судя по всему, оказались исключением и обещали не давать делу хода, поставив, однако, условие: в течение суток в деревне Врды-Бучице ликвидировать все, что могло бы их уличить. Грдина обещал, другого выхода у него не было.

Поздно вечером в дверь к нам позвонили. Моя жена открыла, на пороге стояла пани Грдинова. Она сказала, что принесла важное сообщение от мужа. Грдина не посвящал жену в свои дела. Помалкивали о них и мы.

— Вам надо завтра приехать к нему, — заявила она. На следующий день Бартош отправил меня в Высоке-Мыто к Грдине. Он работал там в местной библиотеке. Мне нужно было передать ему ампулу с ядом и узнать подробности о случившемся.

Утром я отправился в дорогу. Прибыв на место, я заглянул к Грдине в библиотеку и сказал, что буду ждать его в ближайшем трактире. Вскоре он появился. Вид у него был довольно кислый.

— Да, Вашек, влипли мы в историю.

— Что случилось?

— Я пообещал жандармам ликвидировать запись в участке Врды-Бучице о том, что Мотычка пять лет назад умер. Если нам не удастся провернуть это дело, жандармы из Усти от меня не отвяжутся и доложат начальству. Представляешь, что это значит?

— Еще бы мне не знать!

— Не волнуйся, мы все уладим, — я пытался его успокоить. — Я сейчас же отправлюсь назад и обо всем тебе сообщу. Главное — выдержка и спокойствие, но на всякий случай вот яд.

Я не стал ждать поезда, он ходил редко, а поспешил пешком по шоссе до станции Замрск, откуда легче было попасть в Пардубице.

Надо сказать, я не просто спешил — бежал. Дорог был каждый час.

В свое время я участвовал в соревнованиях по легкой атлетике, теперь мне это пригодилось. Шоссе было покрыто ледком, запорошено снегом, но я бежал, не обращая на это внимания. Лишь изредка, совсем запыхавшись, переходил для отдыха на быструю ходьбу, а затем снова припускал рысью. Мимо проехало несколько машин, и вдруг — хотите верьте, хотите нет — едет машина нашей фирмы. Ведь был обычный рабочий день, и мне в это время положено было находиться на службе. А тут меня обнаруживают на шоссе между Высоке-Мытом и Замрском, да еще бегущего.

— Что вы тут делаете? — с удивлением крикнули мне из машины.

Не будь положение таким серьезным, я, наверное, рассмеялся бы, но у меня гудело в голове, по лицу ручьями стекал пот. Я только рукой махнул и еще быстрее побежал дальше.

Благополучно добравшись до Пардубице, я направился прямо домой, где застал Бартоша и все ему рассказал. Он разбушевался, крыл жандармов по чем зря. Лишь с трудом удалось его урезонить. Ганка тем временем сбегала за Франтой Гладеной, у которого была автомашина, и мы собрались на военный совет.

Бартош настаивал на том, чтобы немедленно ехать во Врды-Бучице и решить все на месте, а в случае чего — применить оружие.

Мы с Гладеной колебались.

Бартош стоял на своем:

— Паршивая бумажка о прописке может подвести нас всех. Выход один — разом покончить с этим делом.

— А если попробовать договориться по-хорошему?

— Интересно, как ты это сделаешь? — возбужденно возражал Бартош.

Гладена ответил вместо меня:

— Поедем в эти самые Врды-Бучице и на месте сообразим, как поступить. Мы с Вендой будем наготове на улице, а ты, Бартош, войдешь и потребуешь, чтобы они уничтожили копию донесения, посланного в Усти, которое в тамошнем жандармском отделении тоже, мол, исчезло. Ну, а уж если они не согласятся, тогда…

Мы сели в машину Гладены и поехали. Водитель он был классный, еще бы — бывший мотогонщик. Почти всю дорогу мы молчали. Франта смотрел вперед на дорогу. Фреда проверил пистолеты и тоже уставился в окно.

Не знаю, сколько времени мы ехали до деревни, в котором часу приехали. Гладена остался в машине, готовый немедленно дать старт. Кажется, он даже не выключил мотор. Мы с Фредой вышли и определили свои задачи.

Насколько я помню, мы не привлекли ничьего внимания. Номер машины мы на всякий случай сняли еще перед въездом в деревню.

Я с пистолетом стоял чуть в стороне от входа в жандармский участок, чтобы прикрыть Фреду. Гладена наблюдал из машины. Бартош исчез за дверью. Когда кто-то проходил мимо, я делал вид, будто дожидаюсь автобуса. Ни на миг не выпускали из виду двери участка.

Время тянулось медленно: минуты казались бесконечными. Я смотрел на окна участка и чувствовал, что во мне растет напряжение. Это было невыносимо. Каждое мгновение казалось, что вот-вот грянет выстрел.

Я был уже на пределе, когда из участка спокойно вышел Бартош. Не спеша осмотревшись, он кивнул мне и направился к машине. В этот момент я ощутил невероятную усталость и разбитость. Пистолет казался пудовым, ноги — свинцовыми. Мы молча сели в машину, Франта дал газ. Только за деревней я спросил:

— Ну, что?

Бартош довольно улыбнулся:

— Он молчал и удивлялся. Я ему объяснил, кто я и почему пользуюсь фамилией покойного Мотычки. Для убедительности показал ему свой револьвер и предложил выбирать: или он уничтожит рапорт в Усти и заменит его другим, или я пущу в ход оружие. Вид у меня, наверное, был достаточно безумный, и он выбрал первое. Теперь Ота Мотычка может спокойно жить и дальше…

Итак, пока все кончилось благополучно. Но надо было принять меры предосторожности, и Бартош решил, что всем троим — ему, Вальчику и Потучеку — пора сменить документы. Мы сделали фотографии, собрали разные бумаги, и Бартош запросил Прагу, нельзя ли там раздобыть новые удостоверения.

После этого в марте приехала из Праги пани Моравцова; мы звали ее «тетя». Я знал ее, как-то Бартош посылал меня к ней в Жижков с каким-то письмом. Фреда договорился с «тетей», что мы приедем к Моравеку и передадим ему фотографии парашютистов для новых удостоверений. «Тетя» тогда же вернулась в Прагу.

Вскоре мы, Фреда и я, отправились в Прагу. Бартош вез в портфеле ценный материал — фотокарточки. У меня в кармане был пистолет. Ночевать нам предстояло у моего дяди в районе Виноградов, встреча с Моравеком была условлена на вечер в Хотковых садах.

Во время войны я слушал заграничное радио. Радовался, когда гитлеровцы отступали; не прочь был услышать какой-нибудь анекдот про нацистов и сразу же передавал его дальше. В общем, вел себя так же, как и большинство чехов. Я ненавидел нацистов. Верил, что мы снова будем свободными. Жизнь протекала однообразно, изо дня в день то же самое: утром — на работу, вечером — с работы домой. В воскресенье прогулка. В хорошую погоду ездил на Сазаву, где у нас небольшая дачка. Там было спокойно, лес, река. Летом грибы и фрукты из сада. Мы с женой ходили по берегу реки и мечтали, что будем делать, когда кончится война…

И вот однажды — дело было, кажется, весной сорок второго — к нам в дверь кто-то позвонил.

— Пойди открой, наверное, соседи, — сказал я жене. В передней я услышал незнакомые голоса, отложил газету и встал, чтобы посмотреть, кто пришел. Во время войны мы постоянно жили в страхе: ведь гестапо могло нагрянуть в любую минуту по любому поводу.

В передней оказался племянник Венда Крупка из Пардубице, а с ним еще кто-то.

— Дядюшка, — затараторил Венда, — я привел гостя. Это мой товарищ, страховой агент, мы приехали в Прагу по делу. Можно нам у вас переночевать?

Я поздоровался, подал руку и говорю:

— Само собой разумеется, можно.

— Моя фамилия — Мотычка, — сказал товарищ Венды.

Они сняли пальто.

— Подогрей чего-нибудь поесть, — сказал я жене и повел их в комнату. Мы сели к столу, но разговор что-то не клеился. Во время войны говорить с незнакомым человеком было непросто, того и гляди ляпнешь такое, за что придется расплачиваться.

— Дядя, мой друг — истинный чех, при нем можешь ничего не бояться, — сказал Венда, чувствуя мою неловкость.

Я пробормотал, что мне бояться нечего, но Венда тут же вышел на кухню.

Мотычка сел поудобнее и спросил, где я работаю. Я говорю:

— На заводе керамики.

Он сразу оживился:

— А что у вас делают?

— Все, что придется, например шамот — огнеупорную глину — для завода «Шкода» в Пльзени.

— А сколько тонн шамота в месяц вы туда поставляете?

Я сперва промолчал. Зачем ему это знать? А что, если он провокатор? Потом говорю про себя: «С ума ты сошел, разве Венда привел бы в дом плохого человека?» И Я назвал точную цифру.

Мотычка вынул записную книжку и сделал в ней пометку.

— Зря вы это делаете. А если кто-нибудь найдет ее? — несмело заметил я.

— Не бойтесь, никто не найдет.

И продолжал расспрашивать меня. Потом пришел из кухни племянник. Они поужинали и встали из-за стола.

— Вы куда? — спрашиваю я.

— Есть тут у нас одно дело, — ответил Мотычка и странно улыбнулся.

Я сразу понял, что тут что-то не так. Но Венда похлопал меня по плечу и сказал:

— Дядюшка, нам бы ключ от парадного. Может, мы немного задержимся в городе…

Я дал им ключ и напомнил, чтобы они вели себя поосторожнее. Они оделись, Мотычка взял портфель, и они ушли. В дверях я сказал:

— Сейчас уже поздно, я не буду заявлять о вас как о временных жильцах, правда, Венда?

— Вы что, дядюшка! — испугался он. — Это ни к чему. Мы завтра утром уедем.

Не знаю, в котором часу они вернулись. Утром Вашек вернул мне ключ и заговорщически улыбнулся.

— Ну, что нового? — спросил он.

Я понял, что друг его не простой гость, но не стал ни о чем спрашивать, сказал только:

— Делайте, Венда, что считаете нужным. На нас можете положиться. Если вам понадобится укрытие, у меня есть дача на Сазаве.

— Это не годится, — отозвался Мотычка. — В деревне все друг друга знают, и если объявится человек, который не отметится в полиции, он сразу же привлечет к себе внимание. В городе с этим проще…

Потом они ушли.

На лестнице они встретили соседку, и та сразу же спросила, что у нас были за гости. Жена не стала объяснять. Сказала: родственники из деревни — и все.

Через несколько дней я услыхал на работе, будто в районе Дейвице на Прашном мосту гестаповцы кого-то не то ранили, не то застрелили. Я испугался. Не того ли, который ночевал у нас? На нашей улице из дома в дом ходили полицейские, спрашивали, не потерял ли кто-нибудь ключи. Я опять струхнул, но потом немного успокоился, вспомнив, что Венда ключи вернул. Но места себе все же не находил и очень обрадовался, когда племянник снова приехал. Я рассказал ему обо всем.

— Успокойся, дядюшка, там, на мосту, был не Мотычка, с ним все в порядке. А ключи… Хорошо, что вы напомнили. Их надо уничтожить, — сказал Венда.

— Как? Ты же мне их вернул.

— Не бойтесь. К вам это не имеет отношения. Ведь у Мотычки ключи от квартиры человека, которого убили.

Я ничегошеньки не понял, кроме одного: Венда с Мотычкой идут против немцев.

Прошло немало времени, и племянник рассказал, что в ту ночь они встретились в Хотковых садах с каким-то Моравеком, передали ему фотографии парашютистов. И Мотычка тоже был парашютист. Фамилия у него была Бартош. Им нужно было, чтобы Моравек с помощью своих нелегальных связей сделал для них удостоверения личности. И Венда наблюдал за тем, чтобы на Мотычку и Моравека никто не напал.

Больше Мотычка-Бартош у нас не появлялся.

Что в действительности произошло С Моравеком и фотографиями, я не имею понятия.

Осенью 1941 года связь между Англией и внутренним Сопротивлением была нарушена, и обе стороны пытались ее восстановить.

С этой целью (но она была не единственной) накануне нового, 1942 года у Подебрад были сброшены с парашютами Бартош, Вальчик и Потучек.

Тем временем Моравек собирал разведывательные данные, умело ускользая от гестапо. Он располагал несколькими квартирами в Праге в разных районах: Нусле, Смихов, Бржевнов, на Зейеровой аллее, дом 1450. Были явки, куда он приходил за информацией, например на Староместской площади, дом 26, или на Национальном проспекте, дом 15, а также поддерживал связь с Паулем Тюммелем. О встречах с ним он уславливался посредством тайника на старом военном кладбище в Праге.

Кто такой был Пауль Тюммель?

16 мая 1942 г. Рейнхард Гейдрих сообщает Мартину Борману в ставку фюрера, что Тюммель — немец из Германии, 1902 года рождения, по профессии пекарь, с 1928 года начал работать в разведке. Членский билет национал-социалистской партии Германии номер 61574, награжден почетным знаком этой партии. Первоначально входил в число добровольных сотрудников нацистской разведки того времени, а с 1933 года служил в разведке вермахта. В 1934 году Тюммель был назначен руководителем управления абвера в Дрездене. После оккупации Чехословакии и создания протектората шеф Абвера — разведывательной службы верховного командования вооруженных сил, то есть вермахта, — адмирал Канарис посылает своего подчиненного Тюммеля в Прагу и дает ему широкие полномочия не только в чешских землях, но и на Балканах.

Гейдрих квалифицировал Тюммеля как, «вероятно, как самого лучшего» агента чешской разведывательной службы, которая выплатила ему десятки тысяч марок. Гейдрих называет сумму одного из платежей — 40 000 рейхсмарок. Уже это свидетельствует о том, что Тюммель действовал не бескорыстно, не как антифашист, а за вознаграждение, и притом немалое. Поэтому и не следует превозносить его деятельность, а такие попытки имели, к сожалению, место. Следует подчеркнуть, что Тюммель, сотрудник абвера, был двойным агентом, который работал на этот и на другой лагерь. Кому он помогал больше? Пусть об этом беспристрастно судят историки. Нам известно, что арестованный гестапо весной 1942 года (несмотря на то, что Гейдрих назвал его, «вероятно, самым лучшим» чехословацким агентом) Тюммель не был казнен… Видимо, доводы, приведенные им в свою защиту на допросах в гестапо, были настолько убедительными, что гестапо не смогло разобраться, кто он в действительности. Когда же Тюммеля арестовали вторично, он сознался, что, помогая чехословацкой разведслужбе, скрывался под кличкой Рене и с 1940 года сотрудничал со штабс-капитаном Моравеком. В отчете гестапо указывается: «…С Главным имперским управлением безопасности и с отделом абвера достигнута договоренность о задержании Моравека при участии Тюммеля и при соблюдении всех мер предосторожности. С этой целью 2 марта 1942 г. Тюммель временно выпущен на свободу…»

Однако начнем все по порядку. С чехословацкой разведкой Пауль Тюммель установил связь зимой 1936 года. Под именем Ворал он передавал чехословацкой разведке — в документах которой он значился как агент А-54 — материалы разного характера. Весной 1938 года он предупредил об опасности, которая непосредственно угрожала стране: фашистская Германия готовила нападение на Чехословакию (чтобы это предупредить, чехословацкое правительство объявило тогда частичную мобилизацию). Ворал помог и при ликвидации заговора Генлейна, когда на X слете «Сокола» в 1938 году планировался взрыв трибун стадиона.

Данные Тюммель либо переправлял нелегально на территорию Чехословакии лично (в определенном месте его ждали офицеры чехословацкой разведки), либо высылал по нескольким адресам. Например, в район Смихова, на улицу Сметаны. Там жил журналист Ортлик, жена которого была родом из Дрездена. Работая в Дрездене, Тюммель установил, что Ортлику можно доверять. Тесть журналиста сотрудничал в чешском землячестве Дрездена и был старостой местного отделения «Сокола».

Агент А-54 также заранее информировал чехословацкую разведку о том, что Гитлер 15 марта 1939 г. собирается занять всю остальную территорию страны. Агент продолжал работать и после 15 марта. Он передавал сведения в Лондон из оккупированной Праги, куда был переведен из Дрездена. Делал он это через подставных лиц, находившихся в Гааге, Цюрихе и Стокгольме. Наиболее важной была, пожалуй, связь через Гаагу. Ее обеспечивал торговец Елинек, чех по происхождению. У него агент А-54 встречался с офицерами чехословацкой разведслужбы, приезжавшими туда из Лондоне за свежими сведениями.

Весной 1940 года, когда нацисты захватили Голландию, гаагский «опорный пункт» прекратил свое существование, и Лондон нащупывал иные каналы связи. Уже 29 июня Лондон запрашивал Прагу относительно Франтишека — такова была новая кличка Пауля Тюммеля.

Прага, то есть группа Балабана, Машина и Моравека, не ответила. 1 июля 1940 г. Лондон требует: «Снова просим сообщить, встретились ли вы с Франтишеком. Для нашей деятельности, а следовательно, для всех нас в Англии как никогда важно своевременно и умело использовать этот источник. От его данных зависит очень многое. Просим обратить на это все ваше внимание. МОРА».

Прага продолжает хранить молчание. У группы затруднения с передатчиком.

11 июля 1940 г. Лондон вновь вызывает Прагу: «Установили ли вы связь с Франтишеком? Сведения от него нам крайне необходимы. Именно сейчас, в свете предстоящих событий, они имеют принципиальное значение для всех нас. Соблюдая осторожность, ускорьте, пожалуйста, восстановление связи — задача первоочередной важности. Спасибо».

Почему Лондон проявляет такое нетерпение?

Просачиваются слухи о том, что нацисты готовят вторжение в Англию. Понятно, как необходима была в этот момент информация Тюммеля. В Прагу летят все новые радиограммы. В них инструкции, адреса, пароли, настойчивые требования связаться с Тюммелем-Воралом, рекомендации: «В свои дела его не посвящайте. Обращайтесь по-дружески и удовлетворяйте его потребности в деньгах. Это наш давний и исключительно ценный сотрудник, который во многом может помочь и непосредственно вам. Мы весьма заинтересованы в поддержании с ним связей — при соблюдении осторожности… Круг наших людей, посвященных в это дело, должен быть крайне ограниченным».

Связь наконец установлена. Женщина, у которой должен был появиться Моравек и которая, в свою очередь, должна была ему устроить встречу с Тюммелем, в радиограмме значится под инициалами Л. Г. Сегодня о том времени она рассказывает следующее:

«Ко мне домой пришли два чеха. Я их не знала. Они хотели поговорить с Паулем, назвав его Франтой. Я обещала им устроить встречу. Она состоялась через несколько дней на Староместской площади. В тот день ко мне пришел один из тех двух чехов, и я отвела его к Паулю, который ждал нас а машине перед сберегательной кассой. Втроем мы поехали в ресторан «Губертус» в Иловиште. Потом Пауль с незнакомцем ушли в лес. Они вернулись через час, оба были в прекрасном настроении. Недоверие, которое Пауль первоначально испытывал к незнакомому чеху, — он даже надел темные очки — исчезло. Кажется, они нашли общий язык…»

Итак, контакты возобновлены. В Лондон отправляются депеши о готовящемся нападении немцев на Великобританию. 29 июля Лондон требует: «Спросите у Франтишека, не может ли он заранее сообщить нам дату начала акции против Англии…»

В течение августа 1940 года связь стала прочной. Тюммель, выступающий под именами Эва, Рене и др., сообщает настолько ценные сведения (действительно ценные или отвлекающие внимание?), что Лондон считает необходимым 2 августа отметить следующее: «В момент, когда мы передаем вам эту радиограмму, в студии находятся президент доктор Бенеш с военными и политическими деятелями, а также наши английские друзья. Президент лично поздравляет вас и благодарит вас и ваших сотрудников за четкое и самоотверженное выполнение опасной работы…»

Доктор Бенеш хорошо знал, за что благодарить. Ведь Тюммель сообщил об окончании подготовки операции «Морской лев».

Перед этим он передал, что нападение на Британию состоится 15 сентября. Позже оно было отложено: значительные потери бомбардировочной авиации гитлеровских ВВС над Британией были одной из причин, но главной — необходимость сберечь максимум сил для готовившегося нападения на Советский Союз. Тюммель через своего посредника снова сообщает в Лондон о том, что нападение на Англию откладывается.

Зимой 1941 года должна была состояться встреча «Франты» с представителем чехословацкой разведки из Лондона. Местом встречи был избран Белград, улица Негеша, 4, третий этаж, канцелярия фирмы «Косовка». Пароль: «Карл Ворал»; ответ: «Либуше». Дата — 4 или 5 февраля… Фирма «Косовка» была отделением чехословацкой разведки.

В первой половине 1941 года становилось все яснее, что фашисты готовят нападение на Советский Союз. Радиограммы из Лондона требовали от Тюммеля точной информации.

О том, что положение и возможности Тюммеля были большими, свидетельствует и тот факт, что ему удалось установить дату нападения на СССР: в соответствии с первоначальным замыслом осуществление плана «Барбаросса» должно было быть начато в мае 1941 года. Однако в связи с тем, что бои в Югославии и Греции продолжались дольше, чем предполагали нацисты, нападение на Советский Союз состоялось только в июне 1941 года. Некоторые военные историки считают, что Тюммель намеренно передал недействительный вариант плана нападения на СССР: ведь он работал как агент оперативной дезинформации, и поэтому службе Канариса якобы было необходимо, чтобы именно эта версия плана попала в руки советской разведки. Может быть, Тюммель действительно «разыграл» все так, как того хотело его руководство в лице Канариса, возможно, к окончательному варианту плана его уже не допустили… Как это было на самом деле?

А его информация имела исключительно важное значение… Например, он передал точную дату нападении на Польшу уже 23 августа 1939 г., в то время как Гитлер сообщил ее Кейтелю только 25 августа 1939 г., то есть на два дня позднее. Впрочем, сообщения Тюммеля бывали ошибочными… (Намеренно или случайно?)

Сообщение о готовящемся нападении на СССР Тюммель передал Моравеку. Тот переслал его чехословацкому правительству в Лондоне. Параллельно Моравек сумел передать его и в генеральное консульство Советского Союза в Праге. Бенеш в Лондоне вручил это сообщение У. Черчиллю, а тот отослал его в Москву. Той же информацией уже располагало и советское консульство в Праге. Однако в Лондоне не желали, чтобы Моравек передавал сведения, полученные от Тюммеля, кому бы ни было без контроля со стороны Англии. Еще раньше, 15 июля 1940 г., в Прагу было отправлено распоряжение: «В интересах дела и из тактических соображений не передавайте сообщения, полученные от Франтишека, никому, кроме нас…»

19 августа 1940 г. Бенеш в радиограмме настаивает на том же. Следует отметить, что штабс-капитан Вацлав Моравек не подчинился этому требованию…

Но рано или поздно нацисты должны были понять, что из аппарата их разведки происходит утечка информации. Это не могло не вызвать у них подозрений. Было арестовано и допрошено несколько высших офицеров. Однако эти меры не дали результатов.

Когда нацисты начали подозревать Тюммеля?

В сообщении, направленном Гейдрихом Борману в мае 1942 года, говорится: «Парашютист (Павелка) через несколько дней был арестован…

После расшифровки обнаруженных радиограмм установлено, что существует крупный британско-чешский агент, действующий под именем Рене… 27 февраля 1942 г. было установлено, что им является руководитель пражской резидентуры абвера Пауль Тюммель».

Это письмо Гейдриха.

Парашютист Павелка был схвачен 25 октября 1941 г., и, значит, у нового протектора с того времени были доказательства того, что в протекторате действует шпион Рене.

Письмо Гейдриха Борману имеет гораздо большую ценность, чем это кажется на первый взгляд. Можно, пожалуй, сказать, что имеет едва ли не решающее значение для ответа на вопрос, не стоял ли за покушением адмирал Канарис, шеф германской военной разведки — абвера. А ведь именно таким образом вся эта проблема преподносилась западными публицистами. Они исходили из факта, что Гейдрих и Канарис ненавидели друг друга. Поскольку Канарис был связан с английской разведслужбой, то якобы он и «заказал» у нее покушение на Гейдриха, чтобы избавиться от опасного соперника. Выглядит эта версия заманчиво, однако процитированный выше отрывок из письма Гейдриха указывает тем не менее на нечто совсем иное. Из содержания письма совершенно однозначно следует, что только после того, как гестапо 25 октября 1941 г. арестовало Павелку, выяснилось, что существует британско-чешский агент, работающий под именем Рене… Поскольку Рене, он же А-54, он же Тюммель, был прямым подчиненным адмирала Канариса, то, только начиная с этого дня, Канарису угрожало расследование, которое вел Гейдрих и которое закончилось арестом Тюммеля 27 февраля 1942 г… Если бы комиссия, которая в Лондоне поставила перед двумя парашютистами задачу устранить Гейдриха, заседала в начале марта 1942 года, то тогда можно было бы предположить, что Канарис использовал все свои связи, чтобы избавиться от соперника. Однако мы знаем, что комиссия заседала уже 3 октября 1941 г., то есть в то время, когда позиции Канариса еще не были ослаблены установлением существования агента Рене. Поэтому все спекуляции западных публицистов (и некоторых чехословацких журналистов), строившиеся на том, что за покушением стоял Канарис, не подтверждаются фактами. Эти факты, напротив, показывают, что косвенная опасность угрожала Канарису лишь с 25 октября 1941 г., непосредственная — только с 27 февраля 1942 г. Однако приказ осуществить покушение был дан уже 3 октября 1941 г.

Сведения, доставляемые Тюммелем, представляли огромную ценность для чешского Сопротивления: так он сообщал, кто сотрудничал с гестапо, кто попал под подозрение, каким подпольным явкам грозит опасность… В день, когда нацисты (судя по письму Гейдриха) раскрыли Пауля Тюммеля, чехословацкой разведке в Лондоне был нанесен тяжелый удар. А вскоре произошло роковое событие: в ночь с 3 на 4 октября 1941 г. гестапо с помощью подвижных пеленгаторов установило, где работает подпольная радиостанция, и нацистам удалось захватить радистов Индржиха Клечека и Антонина Немечка. Это произошло в Инонице, на квартире служащего управления финансов Карела Прокопа.

Связь с Лондоном опять была прервана…

Моравек продолжал получать от Пауля Тюммеля сведения, но уже не имел возможности передавать их. И вот в протекторат прибыла группа «Сильвер А» во главе с Бартошем. У группы была рация «Либуша». Ради заброски этой группы и был совершен полет в ночь с 28 на 29 декабря 1941 г. Бартошу предстояло установить связь с Моравеком, а через него и с Тюммелем. И уже 19 января 1942 г. Бартош получает радиограмму из Лондона с адресами, где он может встретиться с Моравеком-Отой.

К сожалению, встреча не состоялась. В начале февраля Бартош сообщает в Лондон: «Обменялись паролями, но они клянутся, что им ничего не известно…»

О задании Бартоша говорится в радиограмме от 30 января:

«…Помимо вашей главной задачи, то есть установления прямой связи с военной организацией, помните, что сбор информации — составная часть вашего задания и в современной обстановке это также очень важно…»

О том, как была наконец установлена связь между Бартошем, находившимся в то время в Пардубице, и Моравеком, уже рассказал свидетель из Пардубице, жена которого Ганка ездила в Прагу к пани Бочковой.

16 февраля 1942 г. Бартош сообщает в Лондон: «…Группы, которые будут направлены сюда, снабжайте как следует деньгами и одеждой. Очень удобен небольшой пистолет, может оказаться полезным портфель, который здесь купить трудно. Яд необходимо помещать в более удобную (меньших размеров) ампулу. Группы выбрасывайте по возможности не в районе их будущего действия. Это затруднит немецким органам безопасности их обнаружение… Наибольшие сложности здесь возникают с получением работы. Без трудовой книжки никого на работу не принимают. Направляет на работу биржа труда. Особенно опасна трудовая повинность в весенние месяцы. Обеспечивая работой и трудовыми книжками большое число лиц (из нелегальных сотрудников. — Ред.), мы подвергаем опасности провала всю систему. Поэтому считаю целесообразным использование возможно большего числа лиц из местного населения и сокращение до минимума появления новых людей. ИЦЕ» (курсив мой. — М. И.).

Лондонское руководство не прислушалось к мнению Бартоша. Подпись ИЦЕ — сокращение слова «ПардубИЦЕ».

Небезинтересна радиограмма от 24 февраля 1942 г. о настроениях в протекторате (на эти настроения влияли и неудачи американцев и англичан на Тихом океане, и успех контрнаступления Краской Армии под Москвой):

«Последние события вызвали во всем народе новую волну недоверия как к Англии и Америке, так и к вам. Россия и ее армия — единственная надежда для всех. Если люди еще и верят в близкий конец войны в Европе, то лишь потому, что судьба ее решится в России, поскольку события на Западе воспринимаются с определенной долей злорадства…

Россия, разумеется, вызывает самые большие симпатии у рабочих, но ей также симпатизируют и другие классы…»

Другая депеша от 15 и 16 апреля 1942 г.:

«…Неподготовленность Англии к войне, а к ней Гитлер шел открыто, доказывает и ее (Англии) неспособность вести за собой Европу и после того, как война закончится. И наоборот, акции России значительно выросли, и вообще все верят, что Советы победят Германию. Это подталкивает аграрников, особенно богатых, опасающихся за свое имущество, на сотрудничество с немцами. На этом направлении разверните пропагандистскую кампанию. Если у России сейчас начнутся неудачи, то люди будут прежде всего думать о военной мощи Англии, которая не оказала достаточную помощь».

В начале марта 1942 года Бартош сообщил в Лондон, что нащупал нити, ведущие к Оте, то есть к Моравеку, и, чтобы завоевать доверие знавших Моравека людей, он просил передать по Лондонскому радио условный текст: «Мир хорошо знает, что такое немецкие концентрационные лагеря, и особенно — что такое Маутхаузен н Освенцим, где томятся и погибают многие чехи. Ответственность за эти чудовищные преступления несут Гитлер и его сообщники».

5 марта 1942 г. текст был передан в эфир, и 14 марта Бартош ответил: «После субботней передачи и при помощи Б. установлен личный контакт с Отой…»

Итак, сведения Тюммеля опять через Моравека могли поступать в Великобританию, и руководство Бартоша в Англии ответило:

«Установив связь с Отой, вы выполнили одну из главных своих задач, то есть осуществили контакты и начали сотрудничество с внутренними организациями. Наши действия были осторожными, искусными и планомерными. Благодарю вас и выражаю вам свою признательность…»

Казалось, все было в порядке. Тюммель продолжал действовать. Однако же… Нам известно, что Моравек получил от Бартоша (Мотычки) фотографии парашютистов и надо было изготовить фальшивые удостоверения личности. Это могли сделать только его сотрудники, и Моравек назначил на 21 марта 1942 г. встречу, на которой собирался передать фотографии. И тут произошла трагедия.

Гестапо раскрыло Тюммеля в конце февраля, а Моравек, судя по всему, не знал этого и не подозревал об опасности.

Первый арест Тюммеля произошел 13 октября 1941 г., ему была устроена очная ставка с Волком — арестованным чехословацким офицером Хуравым. Тот отрицал тождество Тюммеля и Рене, и в конце ноября 1941 года Тюммель за недостатком улик был освобожден. Гестаповец Абендшен, однако, продолжал его подозревать. Тюммель признался, что знаком с Моравеком, но объяснил, что получает от Моравека важные сведения для рейха и поэтому того необходимо оставить на свободе. Абендшен не поверил Тюммелю, и тот сообщил гестапо адрес Моравека, успев все же предупредить его. Облава на Моравека опять успеха не имела.

Вторично Тюммель был арестован в феврале 1942 года. По данным Абендшена, Тюммель утаивал какие-то важные сведения и от гестапо, и от своего начальства в абвере. Абендшен утверждал, что Тюммель работает на Лондон.

Тюммель оправдывал свои действия тем, что якобы рассчитывал получить для нацистской службы необходимую информацию и скрывал свои связи с Моравеком с целью выявить всю его подпольную сеть.

Доводы Тюммеля, казалось, убедили гестаповцев, которые предложили ему договориться о встрече с Моравеком в одном из пассажей на Вацлавской площади, где они смогли бы задержать Моравека, не подвергая опасности разоблачения его агентуру.

Тюммель согласился, однако Моравек не явился в пассаж.

Обстановка накалялась. Тюммель получил приказ устроить новую встречу с Моравеком. Однако, чтобы у Тюммеля не было возможности предупредить Моравека, в квартире Тюммеля остался ночевать гестаповец Шарф. Он спал у самых дверей, но Франта-Тюммель вылез через окно и дал знать Моравеку об угрожающей ему опасности.

Теперь уже и те гестаповцы, которые было сначала поверили Тюммелю, пришли к выводу, что он работает на чехословацкую разведку. Тюммелю приказали завлечь Моравека к себе на квартиру, чтобы там арестовать. Тюммель возразил, что Моравек пойдет к нему только в том случае, если Тюммель сам встретит его на остановке трамвая. Вернувшись без Моравека, Тюммвль заявил удивленным гестаповцам, что Моравеку сегодня некогда и он придет завтра…

Терпению Абендшена пришел конец, и 20 марта Тюммель снова был арестован. На следующий день произошла трагедия.

Гейдрих доложил Борману: после допросов нескольких человек, связанных с Моравеком, выяснилось, что 21 марта 1941 г. в 19 часов в одном из пражских парков — над трамвайным депо в Стршешовицах — состоится встреча Моравека со связным. Гейдрих приказал заблаговременно оцепить весь парк и ждать. Придет ли связной?

В 19 час. 10 мин. связной пришел и после отчаянного сопротивления был арестован. Он не успел даже воспользоваться оружием. У него вырвали признание, что он должен был с кем-то договориться о встрече на 22 часа, поскольку в 19 часов Моравек прийти не смог.

Далее Гейдрих сообщает: «Около 19.15, когда мои люди уводили арестованного, на одной из боковых дорожек неожиданно появился Моравек и, увидев, что связной арестован, открыл стрельбу, что сразу же вызвало ответный огонь с нашей стороны…»

Леон-Моравек хотел помочь товарищу и сделал около пятидесяти выстрелов, однако, по словам Гейдриха, ни в кого не попал, сам же был ранен в голень и бедро. Всего он как будто получил десять ран. Поняв, что он окружен и выхода нет, Моравек застрелился.

Еще пытаясь бежать, Моравек потерял ключи и выбросил портфель, в котором помимо радиограмм из Лондона и материалов для шифровок лежали фотографии парашютистов, переданные ему Бартошем.

По другой версии, Леон шел вместе со своим связным на квартиру к Тюммелю (связной имел кличку Франт); возможно, он должен был забрать у Моравека фотографии парашютистов; увидев, что весь квартал окружен, Моравек попытался вскочить в проходивший трамвай, завязалась перестрелка… Конец был тот же: портфель оказался а руках нацистов…

Согласно этой же версии, Франт, настоящая фамилия которого была Ржегак, направился к вилле Тюммеля один. Однако, не увидев на тротуаре условного знака — нарисованного мелом кружка (Тюммель был уже арестован), Франт вернулся. На обратном пути его схватили гестаповцы.

Любопытно также свидетельство очевидца о самоубийстве Моравека. Этот очевидец вышел в конце дня на прогулку (но было это не вечером — в отличие от утверждения Гейдриха в письме Борману), и вдруг «у Прашного моста из двадцатого трамвая на ходу выпрыгнул человек, двое в штатском бросились за ним, начали стрелять по убегавшему, он отстреливался, однако вскоре был ранен и застрелился».

Примерно так же описала смерть Моравека женщина, возвращавшаяся пешком с работы. Ее рабочий день заканчивался в 17 часов. У Прашного моста она могла быть самое позднее в 17 час. 45 мин.

Гейдрих же указывает другое время и представляет в ином свете обстановку, связанную с этим событием.

Так погиб отважный участник движения Сопротивления Леон, он же Ота — Вацлав Моравек. Пауль Тюммель долго находился в заключении и, по некоторым сведениям, перед самой победой был казнен в концлагере Терезин. Разведчик международного класса, он слишком много знал.

Как повлияло дело Тюммеля на планы парашютистов?

Гибель Моравека и арест Тюммеля поставили под угрозу группу Бартоша. Гестаповцы теперь располагали фотографиями ее участников. Имен они не знали, но на обратной стороне снимков стояла печать пардубицкого фотоателье. Нацисты ринулись в Пардубице.

Обстановка осложнилась: след, на который напало гестапо, тянулся к группе Бартоша, и «тетя»-Моравцова поспешила в Пардубице, чтобы сообщить и о смерти Моравека, и об угрозе, нависшей над группой «Сильвер А». Пардубицкое гестапо опознало только Вальчика. «Это же официант из «Веселкин!» — решили в немецкой государственной полиции и объявили розыск; всюду было расклеено объявление с описанием примет кельнера Шильца, за его голову было обещано крупное вознаграждение…

Об остальных, чьи фотографии также были найдены в портфеле Моравека, они ничего не знали, предполагали только, что это парашютисты.

Вальчик укрылся в Моравии, а позднее перебрался в Прагу, где легче было затеряться и работать, не привлекая внимания. Он и раньше часто наведывался в Прагу, где иногда и ночевал. Теперь надо было устраиваться здесь на постоянное жительство.

Потучеку и Бартошу тоже грозила серьезная опасность: их фотографии — правда, без указания фамилии — были разосланы во все отделения гестапо в Чехии и Моравии. Их повсюду искали…

Вальчик изменил внешность: покрасил волосы в черный цвет, отрастил усики, тоже черные. В Праге он прежде всего встретился с учителем Зеленкой, а тот направил Вальчика — теперь его звали Зденда — к пани Моравцовой. Квартира Моравцовых стала центром подполья, но ни один из парашютистов не мог задерживаться там надолго, и через несколько дней «тетя» отвела Зденека к одному железнодорожнику. В это время Кубиш и Габчик уже готовили покушение, и Вальчик, который прибыл в Прагу с горячим желанием действовать, включился в их работу. Его для вида устроили торговым агентом в художественном салоне издательства Топича, в течение дня он имел возможность свободно перемещаться по городу.

Я жил тогда под фамилией Алеша, отставного офицера, находящегося в эмиграции. Перед отъездом за границу Алеш познакомил меня с Моравеком. Нося фамилию Алеша, я имел и подпольные клички: Стекольщик, доктор Владимир Шимек, Бурал, Вацлав Заиц (под этим именем я начинал свою деятельность) и, конечно, Индра. Но вернемся к рассказу о главном.

Все трое — Кубиш, Габчик и Вальчик — почти ежедневно ездили в Паненске-Бржежаны, где жил Гейдрих. Там они изучали местность, осматривали каждую рощицу, повороты, обочины. Замок в Паненске-Бржежанах, принадлежавший прежде какому-то дельцу-еврею, Гейдрих приказал реконструировать; он не жалел на это, как мы слышали, никаких средств. Не щадил он и евреев, которые там работали по требованию его жены Лины.

Мы регулярно получали сведения о том, что успели сделать ребята. После встречи с Кубишем, о которой я уже говорил, многое изменилось: они всерьез работали над возможными вариантами нападения на Гейдриха.

На покушение как таковое у нас были разные точки зрения. Но как только было получено конкретное распоряжение о его осуществлении, мы восприняли его как приказ, не подлежащий обсуждению: мы обязаны были сделать все возможное для успешного выполнения намеченной акции. Было разработано три варианта предстоящей операции. Первый план состоял в том, чтобы устроить налет на салон-вагон Гейдриха в поезде. Каким бы романтичным на первый взгляд ни казался этот план, он был тщательно продуман и подготовлен. В его разработке участвовал один железнодорожник. Идея заключалась в следующем: надежные люди сообщают время отъезда Гейдриха, посвященный в дело машинист останавливает состав в определенном месте, и парашютисты нападают на поезд из засады.

От этого плана пришлось отказаться: обследовав путь и насыпь, мы пришли к заключению, что местность не подходит для выполнения задуманного. К тому же машиниста перевели на другое место работы, и он перестал водить поезд Гейдриха.

Нужно было искать другие возможности.

По второму варианту покушение намечалось осуществить на шоссе в Паненске-Бржежанах. Ребята настолько изучили обстановку и место, что могли бы действовать с завязанными глазами. Зеленка-Гайский предложил протянуть через дорогу канат, а еще лучше — стальной трос. Как только машина Гейдриха натолкнется на него, группа воспользуется замешательством. Нашли подходящий трос, достаточно длинный, несколько раз испытали его, провели репетицию, но этот вариант в итоге тоже был отвергнут. Около Паненске-Бржежан негде было укрыться и некуда бежать. Проведение операции здесь означало верное самоубийство. Кубиш с Габчиком об этом часто спорили, позднее к обсуждению плана подключился и Вальчик. Они точно рассчитали, где кому стоять, кому что делать… Решили раздобыть автомашину, поставить ее где-нибудь поблизости, сняв номера, а затем на ней скрыться… Однако было яснее ясного, что после нападения из Паненске-Бржежан по телефону немедленно последует приказ оцепить весь район и машина едва ли успеет проскочить. Нет, эта затея заранее была обречена, и второй вариант пришлось забраковать,

Оставался третий вариант.

Мы исходили из того, что, если покушение произойдет в городе, среди домов, у ребят будет больше времени и возможностей, чтобы скрыться. Прекратится движение трамваев, в суматохе легче будет затеряться, чем на открытом прямом шоссе, где машина Гейдриха идет на большой скорости. В таких условиях осуществить подобную операцию трудно. Это нам уже было ясно. Поэтому надо было найти на дороге Паненске-Бржежаны — Прага, по которой ежедневно ездил протектор, поворот, где водитель сбавит скорость и притормозит. Это самый подходящий момент. Мы нашли на карте место, пожалуй, единственное, пригодное для наших целей, — поворот в районе Кобылис, где улица «В Голешовичках» образует с основной трассой острый угол. Это уже предместье Праги со сплетением улочек, застроенных виллами; поблизости ни солдат, ни полицейского поста — место, просто созданное для нашего предприятия…

Участники группы осматривали этот участок дороги нисколько раз и остались довольны. Решили, что на задание они поедут на велосипедах, которые оставят неподалеку у стены дома. Договорились, кто каким путем будет уходить. Казалось, все было предусмотрено, все было в порядке.

Требовалось, однако, выяснить еще одну очень важную деталь — точное время отъезда Гейдриха из Пененске-Бржежан и прибытия в Пражский Град, а также узнать о наличии у него охраны и о составе сопровождения. Нельзя же было торчать на этом повороте постоянно, карауля протектора с утра до вечера. Необходимо было с точностью до минуты знать, когда Гейдрих отъезжает от своего замка и когда проезжает поворот в Кобылисах.

Надо было наладить связь с кем-нибудь из самого Пражского Града, с человеком надежным и имевшим всюду доступ.

Кто бывал в Праге на улице Неруды, тот знает, что она тянется вверх от Малостранской площади к Пражскому Граду, а от поворота на Град отходит улица Увоз, ведущая к Погоржельцу. Старинные дома, поросшие мхом крыши, тесные квартирки…

Здесь-то и помещалась лавка часовщика Йозефа Новотного. Я частенько ходил туда к его брату Камилу Новотному, который жил на втором этаже, над лавкой. Мы не раз проводили здесь подпольные совещания, встречались с некоторыми участниками Сопротивления, например с художником Отиком Мрквичкой[21] и др. Стараясь не привлекать внимания, мы проходили через лавку и, минуя кухню, поднимались по ступенькам на второй этаж. Но я все не подойду к самому главному: Йозеф Новотный многие годы был часовщиком в Граде.

Немцы не придавали его работе значения и не собирались заменить его «своим» человеком, и Йозеф ходил в Град, чинил стенные и наручные часы, все, что могло быть важным, брал на заметку. Я не раз говорил ему, чтобы он вел себя неприметно, держался учтиво, услужливо. И часовщик, хоть и с отвращением в душе, бесплатно чинил часы немецким служащим и офицерам из Града. Похлопывая его по плечу, они, верно, думали: вот глупый чех, ничего не берет за ремонт! Им и в голову не приходило, что часовщик выносит из Града ценную информацию. Он передавал информацию сам или через своего брата Камила.

Благодаря этому мы имели точные сведения о приездах Гейдриха а Пражский Град и знали о каждом его шаге. Йозефа пригласили однажды что-то чинить и в Паненске-Бржежаны. Таким образом мы получили сведения и оттуда. Я помню, как Йозеф красочно описывал обстановку в комнатах замка, в том числе и шикарную ванную Гейдриха. Йозеф сообщил нам, что в среду, 27 мая, Гейдрих вылетает в ставку Гитлера. Короче: Йозеф Новотный был одним из лучших наших работников. Информацию, полученную от Новотного, я дополнял сведениями, известными мне от Зеленки-Гайского.

Однако чем ближе становился «день икс», тем сильнее я сомневался в правильности замышлявшегося.

— Сегодня я встретил нашего «немого», — говаривал мой муж о пане Зеленке. И действительно, учитель умел молчать.

Мы часто видели его то тут, то там, и всякий раз он держался, словно мы едва знакомы; поздоровается, скажет одно-два слова о погоде и идет дальше. Иногда, чтобы не водить к себе подпольщиков, он сам приходил к нам.

Спустившись с третьего этажа, оглядевшись, тихонько, чтобы его никто не увидел, как мышь, проскальзывал в нашу квартиру на первом этаже.

Однажды он пришел без предупреждения — не помню даже, когда это было, — и обратился к мужу:

— Мастер, не мог бы я попросить вас помочь мне в одном деле?

— Пожалуйста…

— Съездите в Град.

— В Град?

— Да. Найдите там пана Шафаржика. Он работает столяром. Спросите его, помнит ли он своего школьного учителя. Если он назовет мою фамилию, передайте, что я хотел бы с ним повидаться. И договоритесь о встрече, пожалуйста. Это очень важно…

Муж согласился, но просил описать внешность столяра. Он съездил в Град, но неудачно. Оказалось, что столяр болен. Мужу дали адрес Шафаржика. Он поехал и нему на квартиру куда-то в Воковице, но дома застал только жену столяра, которая сказала, что муж недавно уехал к врачу.

Работавшие в Граде там же ходили к врачу. Моему мужу ничего не оставалось, как отправиться обратно в Град, и в приемной врача среди пациентов он опознал столяра, внешность которого ему описал учитель.

На заданный вопрос столяр тут же ответил: Конечно! Зеленка его фамилия…

Они договорились встретиться с Зеленкой на Малостранской площади. Мой муж и столяр уточнили время встречи и разошлись.

Выслушав рассказ мужа, Зеленка поблагодарил и похвалил его. Вместе с Зеленкой должны были пойти Кубиш и Габчик.

Еще бы я не помнил пана учителя Зеленку! Да он же учил меня в пятой начальной школе, в Либоце у Праги. Он был там учителем, а после переехал в Пограничье.

Еще помню, как он играл крайним нападающим за либоцкую «Гвезду». Нам, ребятам, спуску он не давал. Давно это было. Я за то время выучился на столяра, уже работал. Зеленку не видел много лет. А все это произошло зимой 1942 года.

Я работал тогда в Пражском Граде, ремонтировал мебель и все, что придется. Как-то раз иду через двор и вижу — Зеленка. Я его сразу узнал. Похудел немного, пальто болталось на нем. Он остановил меня, окликнул:

— Эй, да ты же у меня учился!

Стал расспрашивать, что и как. Что я мог ответить? Живу, как и все. Плохие времена настали, везде немцы хозяйничают.

Зеленка кивнул и стал у меня выпытывать, что я думаю об обстановке. Про Гейдриха спрашивал, как в школе на экзаменах. А я на это сразу:

— Чего вы от меня хотите?

Учитель засмеялся. Он говорил мне «ты» и велел, чтобы я ему тоже «тыкал».

— Неловко, — говорю. — Вы же мой учитель!

— Считай, что я твой свояк. Пойдем-ка выпьем пивка.

Вскоре я его снова встретил. Он завел тот же разговор об обстановке, о том, что нужно действовать. Сказал, что больше всех нам вредит Гейдрих и поэтому, мол, он должен исчезнуть.

Я перепугался и говорю:

— Я ничего не слышал. У меня дочка маленькая. — Немцы ведь не знали пощады.

Зеленка замолчал, а потом добавил:

— А ты подумай. Ты можешь мне помочь без риска для себя.

В Граде я ремонтировал мебель, имел доступ всюду. Несколько дней у меня не шел из головы этот разговор. Я понял, что буду свинья свиньей, если не помогу. Потом ко мне явился человек от учителя. Я сидел как раз в приемной у врача. Этот человек спросил, не помню ли я, как звали моего учителя.

— Конечно, помню, Зеленка, — говорю. И затем мы встретились с Зеленкой на Малостранской площади. С учителем пришли еще двое, теперь-то я знаю — это были Кубиш и Габчик. После этого я с ними виделся я скверике за музеем[22] и еще раз в трактире под названием «У трех кошек».

Эти ребята хотели знать, в котором часу Гейдрих приезжает в Град, когда вечером отбывает, ездит ли с сопровождением. Они предложили мне деньги. От денег я наотрез отказался и даже немного обиделся.

— Да вы что, — говорю. — Только не по душе мне вся эта затея, виселицей пахнет…

Ребята стали меня успокаивать. Один из них был из Моравии, он и говорит мне:

— Слушай, Франта, дома об этом никому ни слова. Сообщишь, в какое время он уезжает, вот и все. Этим ты очень поможешь нам. А когда мы его хлопнем, тебя не будет рядом.

Они гуляли с какими-то девушками, и я предупредил их:

— Бросят вас эти девицы.

Они посмеялись, сказали, чтоб я за них не переживал, потому что, мол, когда они с девушками, не так бросаются в глаза, хуже, если б они торчали на улице одни.

Одна была темноволосая, другая — посветлее.

Я показал ребятам, парашютистам то есть, где именно Гейдрих ежедневно выходит из машины. Они сказали, что спрячутся за угол и всадят оттуда в него пулю, а я им говорю:

— Попробуйте после такого выбраться из Града!

Ребята осмотрели улицу Неруды под Градом, наверху, где крутой поворот возле Увоза, доехали по шоссе до самого Либоцкого кладбища, где дорога вьется, будто серпантин.

Они просили сообщить им точное время его приездов и отъездов. Я относил эти сведения Зеленке на Жижков; мне приходилось ездить через весь город — от Града это было довольно далеко. И я говорю учителю: где бы поближе место найти, на Жижков я ездить не буду. Он все устроил. Девушки, которые гуляли с Кубишем и Габчиком, жили внизу у Замковой лестницы, почти под самым Градом, на Летенской улице, второй дом. Я подходил, стучал в окно, оно открывалось. Иногда в окно выглядывала чернявая, она брала у меня конверт, иногда позади нее стоял кто-нибудь из ребят. Я, ни слова не говоря, уходил. В конверт обычно вкладывал листочек бумаги, на нем писал, например: «9 часов — 5 часов дня. С нею». Или «Без». То есть когда Гейдрих приезжал и уезжал с машиной сопровождения или без нее.

Сколько раз в неделю носил я конверты, не помню уже.

Только много лет спустя, после войны, узнал я, что фамилии этих девушек были Коварникова и Соукупова, они были сестры. Немцы казнили их. Они не проронили ни слова и тем спасли мне жизнь. А донес на них дворник дома, где они жили…

Наступила весна. Все чаще у нас появлялись незнакомые люди, которых приводил пан Зеленка. Переночевав, они отправлялись дальше. Один пришел с чемоданчиком, ночевал у нас, а на другой день его куда-то отвела пани Моравцова. Убирая постель, я нашла под подушкой пистолет. Я боялась до него дотронуться — вдруг выстрелит. Муж посмеялся надо мной:

— Вот глупая. Надо же курок нажать. Иначе ничего не получится.

Я завернула его в платок и осторожно отнесла к пани Моравцовой. Фамилия того парня вроде была Бублик. А потом еще один раз — были праздники: то ли пасха, то ли Первое мая, не помню, — пришел Зденда (то есть Вальчик) и объявил:

— Веду вам гостя, товарища.

Я сварила кофе, и пан Зеленка оставил этого приятеля, Зденека, у нас на денек-другой. У него было что-то с ногой. Может, ушибся, прыгнув с самолета. Представьте себе, фамилия этого нового была Зелинка, и мы его всегда путали с паном Зеленкой. Немного освоившись у нас, он рассказал, что их группа распалась. А сам он, когда приземлился, первое, что услышал, было лошадиное ржание, и он боялся пошевелиться, чтобы не выдать себя. Что стало с товарищами, он вообще не знает. Зелинка привез с собой много денег, около 45 000 рейхсмарок, и вытряхнул их перед паном Зеленкой прямо на стол; получилась внушительная груда. У пана Зеленки был брат, работавший на Гибернской улице, он и обменял эти деньги на протекторатские марки.

Этот новый, Зелинка, — потом мы узнали, что на самом деле его фамилия была Шварц, — попросил пана Зеленку дать ему какую-нибудь работу. Он говорил, что он не привык бездельничать, но пан учитель ответил:

— Прежде всего выздоравливай… И лечил ему ногу. Когда Зелинка начал понемногу ходить, мы брали его с собой на прогулку в парк на гору Витков. Пройдя немного, мы присаживались на лавочку. Он был славный молодой человек.

Однажды он попросил отнести объявление в газету «Народни политика». Погодите, что же в нем было? А, вот что: «Потерян перстень в «Черном пивоваре»». Вы знаете, «Черный пивовар» — это пражский ресторан.

Зелинка сам тоже часто просматривал отдел объявлений в газете, иногда я помогала ему. Он все ждал какого-то объявления. Кажется, о покупке или продаже старой скрипки, но что это должно было означать, не могу сказать.

Как-то в мае зашел Кубиш и сказал, что Зелинку, то есть Шварца, заберет от нас: мол, им нужно менять квартиру, чтобы не обратить на себя внимания. Зелинка собрал свои вещи, их у него было немного — сумка с бельем и все, и ушел.

Кубиш говорил, что Зелинка устроился неподалеку от Карловой площади у служащего банка, у него там маленькая квартирка. Зелинка и потом к нам заезжал. На Жижкове жила его сестра, и он ее навещал.

Мы жили в постоянном страхе. Опасность ведь была велика. Но человек не всегда придает ей значение.

О товарищах Зелинки — Шварца я совсем ничего не знаю. Помню только, пан учитель как-то заходил и говорил, что сброшены новые парашютисты, но сколько их было — не знал даже он сам.

Расскажем о некоторых группах, направленных к нам из Лондона.

Первого парашютиста — ротмистра Отмара Ридла в апреле 1941 года по ошибке выбросили вместо Чехии где-то в альпийском Ландеке. У него было задание установить связь, которое он, естественно, выполнить не смог. Операция носила название «Бенджамин»…

Во второй раз был сброшен еще один человек. Операция называлась «Персентаж». Ее осуществлял курсант ефрейтор Франтишек Павелка, в прошлом студент философского факультета. Из Лондона он вылетел 3 октября 1941 г. и был арестован в Праге 25 октября 1941 г. Из найденных у него материалов нацисты узнали о шпионе Рене-Тюммеле.

Затем были заброшены люди из группы «Сильвер А» — Бартош, Вальчик и Потучек, а также Земек и Шкаха из группы «Сильвер Б» и одновременно группа «Антропоид» — Кубиш и Габчик. Все прилетели на одном самолете 29 декабря 1941 г.

Судьба этих групп сложилась по-разному.

«Антропоид» в самом начале был удачливее других.

С Кубишем и Габчиком связались подпольщики и помогли им добраться до Праги в начале января 1942 года.

Группе «Сильвер Б», летевшей этим же самолетом, не удалось выполнить свое задание. Полученные в Лондоне явки были раскрыты фашистами, радиопередатчик разбился. Шкаху выследили, арестовали и отправили в Маутхаузен. Земек осенью 1944 года ушел к партизанам.

Весной, 28 марта 1942 г., последовала «вторая волна» десантов — группы «Аут дистанс» и «Цинк». В нашем рассказе они занимают особое место. В них входили шесть человек, очень разных по характеру и образу мыслей.

Обе группы приземлились далеко от заданного района, группа «Цинк» оказалась в Словакии. Двое погибли в перестрелке с немцами, третий в начале апреля сам явился в гестапо, передал нацистам важные сведения и стал осведомителем…

В радиограмме, переданной «Либушей», направленной в Лондон 23 апреля, об этом говорилось следующее:

«В полицейское управление в Праге 8 апреля явился молодой парень, который объявил, что он — парашютист, предъявил 140 000 марок, пистолеты и гранаты и сказал, что сдается в распоряжение местных властей, потому что понял, что «Англия прогнила, стала еврейской» и т. д. Высадился он где-то в районе Гбел, где с товарищами закопал радиопередатчик (он в указанном месте был обнаружен). С товарищами он должен был встретиться в Праге на Градешинской улице, дом 15. У него было фальшивое удостоверение личности, выданное в Брно в 1940 году на фамилию Бер (Баер) или Бергер (Баргер)».

…Вилему Герику, словаку по национальности, было двадцать два года. Командир курсов парашютистов в Англии дал ему такую характеристику:

«Оценки в основном хорошие, общителен, в чем-то он еще незрелый юноша, но, несмотря на молодость, развитой, бойкий и восторженный. Отличался по всем дисциплинам курса. Любим товарищами, пользуется у них авторитетом».

Вскоре Герик «отличится» как агент гестапо… «Развитой, бойкий и восторженный, любимый товарищами, пользующийся авторитетом».

А что случилось с группой «Аут дистанс»?

О ее командире Адольфе Опалке мы еще услышим, второй ее участник — Карел Чурда прославился, увы, столь же печально, как и Герик.

В течение войны из Англии в протекторат было заброшено несколько десятков десантных групп. Им часто давали «химические» названия, например «Антимоний», «Барий», «Кальций», «Цинк».

Большинство из них приземлялось далеко от установленного района. Это всегда создавало дополнительные трудности.

Адреса людей, к которым должны были обращаться парашютисты, были, скажем, подобраны в районе Пльзени, потому что предполагалось, что высадка будет осуществлена именно там. Ну, а в действительности парашютисты оказывались на несколько сот километров дальше. Поэтому, конечно, такие адреса не представляли для них никакой ценности. Командир самолета, в котором летела группа «Аут дистанс», отметил, что провел высадку в 12 милях восточнее города Писек, однако в действительности это произошло около Телча в Моравии.

По своему характеру группы в основном были разведывательными, а не боевыми. Их задача состояла в установлении связи с подпольными организациями внутреннего Сопротивления и передаче по радио сведений в Лондон. Даже в конце войны, в 1944 году, лондонское руководство проявляло интерес прежде всего к информации и разведывательным сведениям и не планировало боевых партизанских действий. В этом состояла основная разница между инструкциями, поступавшими из Лондона и из Москвы.

Особое задание имели, пожалуй, только две группы: «Антропоид» (Кубиш с Габчиком) — ее члены должны были ликвидировать Гейдриха (первоначально предполагалось К. Г. Франка) — и «Тин» (Ярослав Шварц и Людвик Цупал), целью которой было устранение Эмануэля Моравца — министра так называемого правительства протектората — и других коллаборационистов. Это задание выполнено не было.

Лондон не случайно засылал столько групп весной 1942 года. Там были встревожены влиянием коммунистического движения Сопротивления на массы, влияние это становилось определяющим. Коммунисты составляли самую организованную часть антифашистского движения, они имели ясную цель и программу.

Первым парашютистам, направленным в протекторат из Англии в конце 1941 года, рисовали обстановку в стране в розовом свете. В Лондоне им твердили о близком конце войны.

Бенеш на военном совете 10 июня 1942 г. заявил: «Считайте, что война окончится не позднее мая будущего года. Я могу, конечно, ошибаться, но этот срок мне кажется наиболее вероятным».

Не искушенные в политике парашютисты верили тому, что им говорилось перед отлетом из Британии. Однако чем дольше они находились в протекторате, тем больше понимали, что лондонские прогнозы не соответствуют действительному положению, это отражалось на их настроении. Лондон, стремясь укрепить свое влияние, продолжал засылать группы. В радиограмме Бартошу от 11 февраля 1942 г. это поясняется следующим образом:

«…Полагаем, что наше мнение о состоянии нелегальной деятельности на родине соответствует истинному положению дел, и считаем, что ее необходимо оживить с помощью мер извне. В этом и состоит ваша миссия. С этой целью мы направляли и постоянно будем направлять в разные районы нашей страны группы лиц, задачей которых, с одной стороны, будет разведывательная деятельность, а с другой — руководство нашим национальным подпольем. Вам предстоит связаться с нами и затем сообщать в Лондон результаты их разведывательной и подпольной деятельности, а также объявлять им наши инструкции и указания…»

В депеше называются пароли, например: пароль — «Я хотел был изучить гавайскую гитару», ответ — «Гитара у нас есть, но не гавайская, а с Таити»; или пароль — «Адина приветствует Пльзень», ответ — «Восьмое марта — хороший день». Здесь же приводится пароль связи между Бартошем и группой Кубиша — Габчика: «Милашка со Стэйшн сэвентин приветствует Выскочила», и далее адреса людей, к которым Кубиш с Габчиком должны были обратиться: инспектор тайной государственной полиции Вацлав Краль, Пльзень IV, улица Под Загорскем; и пенсионер-железнодорожник Вацлав Скалицкий, Рокицаны…

А вот другая радиограмма из Лондона с конкретным указанием:

«Найдите стихотворение Сватоплука Чеха «Восторг». Оно будет служить вам ключом к расшифровке пароля. Подробности сообщим, когда узнаем, что стихотворение у вас имеется…»

Это соответствует воспоминаниям свидетеля из Пардубиц. Контакты между Бартошем и группой «Антропоид», то есть Кубишем и Габчиком, были установлены в начале марта 1942 года при посредстве пльзеньского полицейского инспектора В. Краля. Бартош сообщает об этом 5 марта: «Связь с другой группой установлена через В. Краля. Группа была высажена в районе Бенешова. Выскочил немного повредил ногу. Сразу же была установлена связь с К. и В. получил помощь. Другими явками не воспользовались. Группа работает под Прагой в крупном поместье и нелегально живет в Праге (по совету К.)».

В радиограмме есть несколько совершенно неоспоримых сообщений (что «Антропоид» установил контакт с инспектором Кралем и с его помощью — с Бартошем, но Выскочил-Габчик при приземлении повредил ногу), но вместе с тем имеется и дезинформация: группа была заброшена якобы «в районе Бенешова». Однако мы знаем точно, что это произошло у Негвизд, к северу от Праги.

Почему Габчик с Кубишем передали Бартошу эту информацию? Может быть, чтобы при случае уберечь тех, кто им помогал в районе Негвизд? (Это был лесничий А. Седлачек, огородник А. Шмейкал, мельник Б. Бауманн из Горушан, врач С. Грубый, семья Кодловых из района Высочан и другие…)

28 марта забрасываются группы «Аут дистанс» и «Цинк», также имевшие задание связаться с Бартошем. В газете «Народни политика» шифрованные сообщения печатались под видом объявлений. Прочтя их, участники групп шли на установленную явку. Это делалось на случай, если при приземлении группа разъединялась и парашютистам приходилось действовать в одиночку. В «Народни политика» того периода можно найти немало подобных объявлений. Например, в рубрике «Книги и музыкальные инструменты» в первых числах мая 1942 года публиковалось следующее объявление: «Куплю словарь чешского языка. Предложения по адресу: Ян Войтишек. Лазне-Белоград, 354».

Войтишек был напрямую связан с Бартошем.

В середине мая 1942 года «Народни политика» дала такое объявление: «Куплю словари чешско-немецкий и немецко-чешский в двух отдельных томах. Ярослав Лукеш, Бернартице, 39».

Протоколы гестапо сообщают, что в Бернартице близ Табора у парашютистов было девять явок, в Лазне-Белограде — одна. Бернартице ожидала судьба Лидице… Ян Войтишек и Ярослав Лукеш впоследствии были схвачены и казнены. Судьбу Лукеша разделили еще 22 жителя Бернартице. Вместе с Яном Войтишеком были расстреляны вся его семья (шесть человек) и рабочий его типографии. В живых осталась только шестимесячная дочь…

Публиковались и другие объявления, с помощью которых парашютисты пытались установить связь друг с другом. Например, во второй декаде мая в газете «Народни политика» в рубрике «Потери и находки» появилось сообщение: «Старинный перстень с монограммой И. Ш. утерян в «Черном пивоваре» 30.IV.42. Ждем ответа, девиз — «Семейный».

Объявление в газету дал Шварц-Зелинка, участник группы «Тин», который искал своего напарника Людвика Цупала. Шварц не знал, что Цупал был ранен гестаповцами и, чтобы не попасть в их руки живым, принял яд.

Из группы «Цинк» добрался в Пардубице к Бартошу один только Микш. Герик сдался гестапо. Пехал, загнанный, раненый, но не сломленный, бился до конца.

Из группы «Аут дистанс» путь к штаб-квартире Бартоша в Пардубице нашли Опалка и Чурда, и радиостанция «Либуша» уже 14 апреля сообщила в Лондон, что группа Краля — Опалки установила связь с Бартошем.

В ночь на 28 апреля 1942 г. на территорию протектората были сброшены еще две группы — «Биоскоп» и «Бивуак». Среди них были ротмистр Коуба, курсант ефрейтор Бублик и сержант Грубый.

В общей сложности в марте и апреле 1942 года в протекторат были заброшены 17 парашютистов, среди них были честные люди и предатели, герои и карьеристы. Позади у них остались изнурительные тренировки, томительные минуты перед прыжком.

С момента приземления судьбы их разъединяются. Заплетал кончил жизнь в бараке Маутхаузена как ненадежный осведомитель, Герик с циничным постоянством ежемесячно получал свое иудино вознаграждение. Микш погиб неподалеку от Кршивоклата. Коуба в Кутна-Горе принял яд.

Имена Кубиша, Габчика, Вальчика, Опалки, Шварца, Бублика и Грубого навсегда войдут в историю. Это были настоящие герои. Не будет забыт и Карел Чурда: ни люди, ни история не прощают предательства.

Поручик Адольф Опалка ушел из дому 26 июня 1939 г. после телефонного разговора с приятелем. Сказал, что едет на экскурсию в Бескиды. Только я да тетя Адольфа знали, что он и его товарищ уходят в Польшу в чехословацкую армию, которая там создавалась. Ненадолго до этого он сжег все мои письма, то же самое по его просьбе с его письмами сделала и я. Утром перед отъездом я сфотографировала его в последний раз. На снимке он выглядел грустно; грустным было и наше расставание. Мы ведь не знали, что его ждет впереди.

Через границу они перешли удачно. Об этом я узнана из письма — оно пришло через две недели. На нем стоял штамп Остравы. В том же году через Пепика Пожара из Югославии мне сообщили, что Адольф во Франции. В 1940 году я узнала, что он направляется в «свадебное путешествие в Африку». Это означало: Адольф вступил в иностранный легион.

Позднее это сообщение подтвердилось. Жаль, что из-за соображений конспирации все его весточки мне вручались переписанными незнакомой рукой. После известий из Африки уже не приходило ничего. Когда шла война во Франции, мы с тетей уже потеряли надежду, что он еще жив. Однако мы не переставали думать о нем и терпеливо ждали…

Ночью в субботу, 28 марта 1942 г., накануне вербного воскресенья, он вдруг появился дома в Ржешице. Его сбросили с самолета где-то в районе Окршишки. Он сжег парашют и явился домой. Шел он с трудом, потому что при приземлении подвернул правую ногу, — может быть, даже треснула кость. Он шел сначала в направлении к Моравске-Будеёвицам, а потом — к Гротовице. Ему очень хотелось с кем-нибудь заговорить, почувствовать, что он на родине, но он не посмел. Один раз не выдержал, спросил о чем-то маленькую девочку, спешившую в школу. Шел днем и ночью, сдвинув кепку на глаза, подняв воротник. Проходя через деревни, покашливал, прижимал ко рту платок, чтобы его случайно не узнали. В Гротовице оказался под вечер. Хотел остановиться в Далешице, где я раньше училась, но не решился. Задами, вдоль реки и через сад, пробрался он к дому тети. Осторожно постучал в окно кухни, посветил фонариком, не знал, кто отзовется. Дети легли спать, стук напугал их. Тетя, набравшись смелости, вышла в сени спросить, кто там. По голосу она его не узнала, и только когда Адольф сказал, что у него на руке перстенек кассира Кофрони, — поверила. Дети перешли спать в горницу, Адольф очень устал и промок. Он хотел отдохнуть. С детей взяли обещание, что они не скажут никому ни слова о его возвращении, и пока Адольф был дома, дети ночевали у родственников.

Обычно Адольф лежал в горнице или сидел в кухне на низкой табуреточке, чтобы его не было видно из окна. Нога все болела. По вечерам он надевал женское платье и выходил во двор или в сад. Я встретилась с ним только в страстной четверг, когда зашла к тете, и спросила, зачем у нее занавешено даже то окно, которое выходит во двор. Она объяснила, что мылась, вот и занавесила. Но я почувствовала: тут что-то не так. Вдруг открылась дверь, и в горницу вошел Адольф.

От неожиданности я присела на лавку. Он выглядел хорошо, совсем как раньше. Та же прическа, побрит, стал стройнее, мужественнее и очень серьезный. Раньше-то он любил шутить. Мы не знали, с чего начать разговор. Он расспрашивал о знакомых со всей округи, поражаясь, сколько людей арестовали, сколько погибло. Адольф рассказывал, что в Польше ему пришлось совсем худо. Он продал даже часы, чтобы купить еду. Потом во Франции вступил в иностранный легион и отбыл в Африку.

В Африке ему понравилось. Сначала он был в Сиди-бель-Аббесе, потом — в Оране. Под его командой были только чернокожие. А дружил он с поляками и французами. Он быстро научился говорить по-французски. Рассказывал, что чернокожие — очень занятные, совсем как маленькие дети. Они звали его «Опа», на их языке это означало какую-то глупость. Они предлагали ему потом переехать в Африку, к ним в племена, где он стал бы вождем и получил столько жен, сколько бы захотел. Денщик, чтобы разбудить его, всегда щекотал ему пятки. Форма у них там была очень красочная: какие-то юбчонки, куртки со шнуровкой и фески.

Адольфу было неприятно, что гражданское белое население смотрело на темнокожих с презрением.

Климат в алжирских горах суровый. Ночью — страшный холод, днем — нестерпимая жара.

После начала войны во Франции он покинул Африку и воевал в рядах чехословацкой бригады. Она вынуждена была отступить в направлении Бордо. Оттуда на судах чехов переправили в Англию. В Англии было хорошо: сытная еда, нормальное жилье, хорошее отношение, угнетала только бездеятельность. Поэтому он поступил на курсы парашютистов и весной 1942 года вызвался добровольно лететь на родину. Все ценное, что у него было, фотографии и всякие дорогие ему мелочи он дал на сохранение товарищу, который в Англии женился.

Тетя уговаривала его побыть еще дома, но Адольф не хотел даже слушать ее. Не за этим он сюда прилетел! Среди объявлений в газетах он искал какие-то условные знаки. Потом сказал, что поедет в Прагу. У него все давно было собрано. Револьверы, много денег (все марки), специальные питательные пилюли и яд. Продовольственных карточек у него не было. Он удивлялся, что у нас даже в трактире еду дают по карточкам. В Англии а ресторанчиках, как правило, она была без карточек, тетя отдала ему свои карточки.

В четверг, 9 апреля 1942 г., рано утром Адольф ушел из дому. В конце апреля он сообщил, что ждет меня в Праге 2 мая, и просил привезти одежду, которой я набила полный чемодан. Адольф ждал меня на перроне Вильсонова вокзала. Никто не обращал на нас внимания. Мы поехали в район Жижкова к пани Моравцовой, у которой сын тоже был в Англии. Здесь Адольф встречался с другими парашютистами. Он переоделся в те вещи, которые я ему привезла, но все ему было мало. Он говорил, что придется шить что-то новое. Спрашивал, как дела дома, не ищут ли его, как ехала в поезде, были ли обыски. Пока я ехала, контроль документов проводился несколько раз, но багаж никто не смотрел. Мне повезло. Потом мы поехали искать для меня ночлег. Все отели были забиты немецкими военными, нигде не было свободных номеров. Я обратилась тогда к семье Лангровых, которые жили в районе Дейвице и были знакомыми Папежиковых из Вышкова. Они меня не знали, я их — тоже, но приняли весьма сердечно. Так заботы мои кончились, и мы могли еще немного поговорить. По дороге в трамвае много не поговоришь — всюду полно немцев. Я не расспрашивала, что Адольф делает, только узнала от него, что все еще живет в Радотине под Прагой, постоянно куда-то ездит (в Табор, Пльзень), меняет имена и удостоверения личности, ночует каждый раз на новом месте, чтобы быть не очень заметным. Он все время повторял, чтобы мы в Ржешице вели себя осторожно, чтобы спрятали все его фотографии. Мы договорились, что он опять напишет, а я ему еще раз привезу одежду. Вернулась я из Праги благополучно. Только тетя дрожала от страха.

17 мая я снова приехала в Прагу, привезла ему еще вещи. В этот раз Адольфа не было на вокзале. Я не знала, что делать. Вдруг ко мне подошла незнакомая женщина и сказала, что Адольф прийти не может, а мне надо ехать к тете. К какой тете? Я не успела спросить, а она уже исчезла. Я поехала в Жижков и с нетерпением ждала там Адольфа. Он все не появлялся. Под вечер наконец прибежал какой-то перепуганный, спросил, как я себя чувствую. Мы поехали а Дейвице устроить меня на ночлег. Адольф был замкнутый, неразговорчивый, все будто ждал чего-то. Он рассказал, что в Пльзени его чуть не убили, когда он давал самолетам сигналы, но все было зря — из их затеи ничего не вышло. Прощаясь, он намекнул, что ему предстоит опасное дело, но он надеется, что все кончится хорошо.

Вы уже знаете, что произошло с фотографиями, которые мы с Фредой отвезли в Прагу Моравеку. Вальчик исчез из Пардубице, здесь остался только Бартош, иногда наведывался Потучек. Однако Фреда был недоволен его недисциплинированностью и попросил Лондон прислать другого радиста.

Весной 1942 года были сброшены новые группы парашютистов. Каждая из них перед заброской получала примерно три адреса-явки. Эти адреса сообщались по радио также Фреде Бартошу, и мы ждали появления у нас вновь прибывших. Наш пароль был «Алкасар». Если через неделю после высадки никто не приходил, моя жена Ганка отправлялась проверять указанные адреса. Это было опасное занятие — всюду шныряли осведомители. О приземлении мы узнавали из объявлений в газете «Народни политика», в которых указывался адрес типографа Войтишека в Лазне-Белограде. К нему-то и должны были являться парашютисты.

От Войтишека моя жена приводила их к нам. Первым пришел Краль. Отличный парень…

Пробыв у нас дня два, он перебрался в Прагу, в семью Моравцовых. Это был пражский «пропускной пункт». После этого парашютистов размещали по другим квартирам… Позднее мы узнали, что под именем Краль скрывался Адольф Опалка. Мы ждали еще одного парашютиста, но он все не появлялся и не давал о себе знать. Куда только Фреда не посылал Ганку — все было напрасно.

Она ездила даже в Моравию, куда-то к Угерске-Броду, и обнаружила, что тамошней явки уже нет, а хозяин квартиры давно арестован. Побывала она и в Бухловских лесах, где попала в оцепление. К счастью, ей удалось выбраться оттуда: один чешский жандарм вывел ее через железнодорожный мост из окруженного района. Таких, как этот жандарм, однако, было немного… По пути он рассказал, что немцы выслеживают парашютистов и одного уже застрелили.

Сначала Фреда предположил, что это был тот, кого мы тщетно искали. В то время мы понятия не имели о ком идет речь…

Наконец у нас появился человек, которого мы ждали, — Чурда. Кличка у него была Врбас. Мы с Фредой в тот день были в Праге, и дома незнакомец застал только женщину, которая пришла мыть полы. Ганка, воспользовавшись нашим отсутствием, хотела сделать в квартире уборку. Сама Ганка куда-то ненадолго отлучилась, и Чурду встретила та женщина. Она-то и открыла ему дверь. Потом она сообщила моей жене, что нас спрашивал какой-то мужчина с испуганным лицом. Вскоре он пришел снова. На этот раз он застал жену и назвал пароль «Алкасар». Назвался он Врбасом, сказал, что его направил к нам Войтишек.

Жена дала ему адрес Гладены, чтобы он не шатался целый день по улице.

Пришел он только вечером, когда мы с Фредой уже возвратились из Праги. Мы с ним поговорили, и, честно говоря, он произвел на нас очень неприятное впечатление. Голос его звучал неискренне, он заикался, а главное— у него действительно был сильно перепуганный вид. На мой вопрос, почему он целый месяц не откликался, он нервно ответил, что был у родственников.

— А наши объявления о покупке словаря читал? — спросил я.

— Только что увидел и потому пришел.

Мы понемногу разговорились. Он посетовал, что увидел здесь совсем не то, что ожидал: в Лондоне, дескать, все описывали не так. В сущности, он был прав. Но какие же он сделал из этого выводы?

Да, а еще он сказал, что какой-то его родственник служит в немецкой армии и вполне доволен своим положением и поэтому, мол, зачем вообще что-либо предпринимать…

Чем больше мы с ним беседовали, тем меньше он нам нравился.

Он наговорил об Англии столько, сколько мы не слышали от всех парашютистов, побывавших у нас. И слишком уж он был перепуган. Надо было что-то предпринять. Мы с Бартошем посоветовались и предложили ему прочитать правила поведения парашютиста. Мы составили их сами, обобщив наш опыт. В них было изложено, что надо делать, чем руководствоваться, каких ошибок избегать, как держаться и т. д. На другой день мы дали эти правила Чурде, чтобы он подписал. Он спокойно взял ручку и подписался, но никогда им не следовал.

Чурда переночевал у нас. У матери Бартоша он не был, к ней даже Фреда редко заглядывал. Зато она чуть ли не каждый день появлялась у нас. Мы за это на нее сердились и выговаривали ей, твердя, что это слишком заметно и очень опасно.

Бартош дал Врбасу-Чурде какое-то поручение и решил переправить его в Прагу. Тогда нам и в голову не приходило, что все провалится из-за этого человека. Мы его ни в чем не подозревали, хоть он и выглядел трусом и не нравился нам. Если бы ему не доверяли, уговаривал я себя, не посылали бы сюда. А что такое отвага? И трусость? На чем строится доверие? Чурда хорошо стрелял, прилично сдал экзамены, сделал несколько удачных прыжков — вот его и послали. Но разве проникнешь в чужую душу? Могло ли лондонское командование гарантировать, что он не станет предателем?

Потом появился Атя Моравец и увез Чурду. Больше я его не видел.

В газетах появилось сообщение, что в Кршивоклатских лесах убит парашютист. Кажется, это было в начале мая 1942 года.

Вы знаете, что Ян Люксембургский[23], первый из наших королей, чеканил золотые монеты? Эти дукаты были сделаны в подражание тем, что изготовлялись во Флоренции, в Италии. Один из них у меня есть. Нумизматы называют его «флорин». Вверху у головы Иоанна Крестителя маленькое изображение чешского льва. Лев — символ нашей страны.

Вообще на монетах часто изображали святых, например Яна Непомуцкого, Кирилла, Вацлава — этого чаще других, еще святого Иржи, то есть Георгия… Я хочу вам рассказать, что произошло через неделю после дня святого Иржи — 24 апреля.

Сижу я за столом, вдруг раздается резкий звонок в дверь. Жена открывает: на пороге Зденда и Атя. Зденда вошел в кухню, еле волоча ноги, сел на кушетку и вздохнул:

— Вот мы и пришли, дорогой хозяин… — Он любил в шутку называть меня хозяином. Следом за ним с убитым видом вошел Атя.

— Что стряслось? — испугалась жена. Зденда помолчал, а потом говорит:

— Спросите Атю…

Я уставился на молодого Моравца. Он сидел рядом со Здендой, выглядел устало и как-то необычно.

— Атя, что такое?

— Беда, — начал он, не поднимая глаз и приглаживая руками волосы. Потом оперся спиной о стену и рассказал, что один из вновь прибывших парашютистов закопал груз, сброшенный с самолета, где-то в поле у Кршивоклата — там, где и сам приземлился. Зденда с Атей отправились туда, чтобы все достать и перевезти в Прагу. С ними поехали еще двое — показать место. Это были Коуба — один из тех, которые там приземлились, и Арношт Микш, прибывший в конце марта вместе с Гериком (с тем, что явился в гестапо еще до покушения).

— Я те места немного знаю, проводил там отпуск, — говорил Атя, — и предложил Зденеку сократить путь. Мы не доехали до Кршивоклата, сошли в Збечно и пошли лесом. Было темно, и мы еле различали дорогу. Я шел со Здекеком, а те двое направились к месту встречи с другой стороны. У Микша была карта, у Зденека — тоже. Лезем через кустарник, по ложбинам, чтобы нас не видели, а когда почти добрались, вдруг перед нами вырос жандарм с винтовкой и потребовал документы. Я показал свое удостоверение, он проверил его и велел немедленно убираться, потому что весь район оцеплен и прочесывается.

— Атя боится, что жандарм запомнил его фамилию и это может плохо кончиться.

Я пытался его успокоить:

— Если он хотел выдать, не стал бы предупреждать вас. Нет, я думаю, просто попался хороший чех.

Зденда обратился к Моравцу:

— Послушай, Атя, ты видишь этот ящик? Если немцы будут лупить по нему, он может не выдержать и заговорить, но ты должен молчать! Понимаешь?

Бледный Атя только кивал. Я испугался за него. Потом они, наверное, отправились спать.

На другой день я узнал, что случилось с Коубой и Микшем. Они напоролись на оцепление. Хладнокровный Вальчик на требование предъявить удостоверение личности спокойно показал документы, но тут Микш выхватил пистолет и началась перестрелка.

Вот вырезка из газеты тех дней с сообщением о происшествии:

«ЧТА, Прага. 30 апреля 1942 г. около 22 часов сотрудники жандармского отделения в Кладно застигли на месте преступления двух мужчин, чехов по национальности, которые собирались осуществить диверсию с помощью взрывчатки. Преступники открыли по жандармам стрельбу. В перестрелке погиб жандармский вахмистр Ометак, прапорщик Коминек тяжело ранен. Один из преступников убит на месте. По приказу исполняющею обязанности имперского протектора вдове жандармского вахмистра Ометака, погибшего при исполнении служебных обязанностей, назначено щедрое материальное обеспечение.

Раненому жандармскому прапорщику исполняющий обязанности имперского протектора выразил свою особую благодарность. Затем обергруппенфюрер СС Гейдрих дал указание выплатить соответствующее вознаграждение кучеру, который помог обнаружить преступников: именно в результате его решительных действий удалось предотвратить возможную диверсию с применением взрывчатки».

Таково было официальное сообщение. Мы с пани Моравцовой сидели и читали газету. Она все беспокоилась за Атю. Что, если жандарм, который их остановил, подаст рапорт…

Рапорта он не подал, а позже, представьте себе, я с ним даже встретился, уже после сорок пятого года. Он пришел посмотреть на наш дом, где жила семья Моравцовых. Родом он был откуда-то из Кардашове-Ржечицы.

Коуба благополучно скрылся. В газете сказано о каком-то кучере. Видимо, это он нашел закопанные в поле вещи и донес властям. Потом, говорят, гестапо привозило туда предателя Герика, чтобы он опознал Микша.

Молчал бы кучер — гестаповцы и жандармы не начали бы розыска…

Ну, а Микш? Если б вместо пистолета он достал удостоверение личности, как это сделали Вальчик и Атя, может, дело бы до перестрелки и не дошло, но жандармы могли бы арестовать обоих, а так хоть Коуба остался в живых. Вы спросите, надолго ли? На какие-то три дня — 3 мая он покончил с собой… На третий день после событий у Кршивоклата. Микш погиб, а груз достался гестаповцам.

И все время у меня перед глазами стоял бледный, испуганный Атя. Я подумал: «Что будет, если он попадется и его как следует отделают? Что окажется сильнее: страх и желание во что бы то ни стало остаться живым или что-то другое?»

Жена молчала и занималась своими делами. В те дни из Моравии к нам приехала девушка, кажется, к Кралю, настоящая фамилия которого была Опалка…

Иногда Моравцову навещал штабс-капитан, бывал он и у Гайского… Фамилии его я не знал и никогда ни у кого не спрашивал…

Однажды пришла молодая красивая женщина. Пани Моравцова потом объяснила, что это связная из Пардубице. Да, и еще: учительница — тоже, кажется, из Пардубице — приезжала к Зденде и привезла ему полный чемодан вещей и еды. Она позвонила к нам и спросила:

— Вы привратник?

— Да, — говорю. — А в чем дело? Она наклонилась ко мне и сказала:

— Ян…

Я, хоть и без особой уверенности, ответил:

— Яновице.

Дело в том, что незнакомому человеку на слово «Ян» я должен был отвечать «Яновице», так велела пани Моравцова.

Девушка улыбнулась и разъяснила:

— Я звонила к Моравцовым, но там никто не открывает. Меня предупредили, что я могу зайти к привратнику, если никого не застану у них. Сказали, что вы в курсе дела…

— Не так, чтоб уж очень, но проходите…

Она оставила у нас чемоданчик, и мы отправились искать Вальчика. Красивая была девушка, и ей очень шло ее светлое пальто. Мы поднялись на холм и сразу увидели Вальчика: он сидел в траве на косогоре, над самым туннелем, а внизу на плацу маршировали эсэсовцы. Девушка поблагодарила меня и поспешила к Вальчику, а я вернулся домой. Вечером жена спросила Зденду: «Эта красавица — ваша невеста?» Он засмеялся в ответ: «У меня нет времени даже мечтать о чем-то подобном».

И добавил, что она очень славная девушка, учительница, ока помогла ему выбраться из Пардубице, когда там земля горела у него под ногами…

У Зденды, к тому же, была собака. Ее звали Балбес. Чудный щенок. Случалось, что Зденда должен был куда-нибудь отлучиться, и он с мольбой в голосе просил:

— Дорогой хозяин, можно мне оставить этого дракона у вас?

Пес залезал под стол и ждал хозяина. Ждать иногда приходилось довольно долго. Как-то моя жена сказала Зденеку, чтоб он выбросил этого волчонка, что у нас нет времени с ним возиться, но тот об этом и слышать не хотел.

Пани Моравцова купила у кого-то а Теплицах велосипед и держала его в гараже по соседству. Ребята часто пользовались им. Гараж был на попечении Янечка. Он работал таксистом и присматривал за гаражом. Хороший парень. Коммунист. И молчать умел… С Вальчиком он познакомился, кажется, еще во время мобилизации в тридцать восьмом году. Янечек любил повторять:

— Вот увидите, как мы заживем, когда кончится война! У нас снова будет наша республика. Наша республика, пан привратник.

В то время я почти забросил свои монеты. Не до того было: человеческая жизнь висела на волоске, а ты возишься с какими-то железками…

В середине апреля к нам зашла пани Моравцова и попросила пустить нескольких парней переночевать.

— Они будут вести себя тихо. Никто ни о чем не узнает…

— Пусть приходят, — сказал я.

Они на следующий день куда-то уехали, а вечером обрелись у Моравцовых.

Я дал Ате ключ от шестого этажа, от чердака, куда никто не ходил. Ребята сложили там какие-то коробки, вещи и портфели. Наверно, там были и гранаты.

И еще пани Моравцова спросила, нет ли у нас в Пльзени хороших знакомых, у которых ребята смогли бы переночевать. Мой брат служил тогда надзирателем в тюрьме Бора, и я дал его адрес. Вечером к нам никто не пришел. Утром я сказал об этом пани Моравцовой, но она успокоила меня: мол, все в порядке, один из парней уже уехал в Пльзень, а остальные были у нее.

Ребята вернулись сердитые и усталые. Они ничего не объяснили, дали нам план Пльзени и свои удостоверения, чтобы мы все спрятали. Да, вместе с удостоверениями они оставили у нас и мужскую шляпу с пардубицким фирменным знаком…

Славная женщина была пани Моравцова. В ее руках все так и горело. Она стирала ребятам, гладила, чинила, бегала по городу, устраивала, что было нужно, ходила за какими-то сведениями и ездила в другие города. Сердце у нее было золотое. Помогали ей несколько женщин. И пани Калиберова. Та здесь бывала каждый день…

Я слышал, что они были знакомы по Красному Кресту. Думаю, что пани Моравцова там работала, занимала какую-то должность.

Однажды поздно ночью — звонок. Жена открыла парадную дверь. Это был Ота-Большой. Она потом спросила его, просто так:

— Ну, как ваши дела?

Она понятия не имела о том, что готовится, а Ота-Большой улыбнулся:

— Скоро услышите о нас, хозяюшка…

Жена так и обомлела. Мы с ней сразу поняли, что речь идет о серьезном деле. Обсуждали это между собой. Думали, может, ребята завод взорвать хотят.

Однажды вечером ребята сидели у Калиберов, говорили о политике и упомянули Гейдриха. Тогда Ота-Малый неожиданно выпалил:

— Вот этот джоб по мне!

Мы ничего не поняли. Уже потом, после покушения, пани Калиберова нам объяснила, что «джоб» — слово английское и означает «работа».

Нам его рекомендовала пани Моравцова. Я служил тогда в управлении пражских железных дорог, к нашему отделу относилась и группа ревизоров.

Часов в десять утра в мартовский день 1942 года ко мне пришел один из этих ревизоров и вызвал меня в коридор:

— Я хочу познакомить тебя с одной дамой.

Решив, что он шутит, я улыбнулся:

— Ты имеешь в виду даму своего сердца?

К моему удивлению, он и не думал шутить и с самым серьезным видом сообщил мне, что это жена Моравца, ревизора железнодорожных касс нашего управления. Надежная женщина.

Едва он сказал «надежная женщина», я сразу смекнул, в чем дело, и тут же согласился. Мы прошли в его кабинет. Женщина была уже там. Высокого роста, полноватая, решительная и энергичная на вид. Я вошел, она встала и протянула мне руку.

— Моравцова, — сказала она просто. Я тоже представился.

Весь разговор продолжался не более десяти — пятнадцати минут.

Пани Моравцова была немногословна.

— На моем попечении несколько молодых людей, которые не отметились в полиции. Одного надо куда-то пристроить на квартиру, — высказала она свою просьбу. — Ни забот, ни беспокойства с ним не будет, и человек он порядочный.

— Вы уверены, что он не немецкий провокатор? — спросил я.

— Будьте спокойны на этот счет…

— У меня одно условие: чтобы об этом никто не знал. Вы не могли бы привести его сами?

— Пожалуйста, если вам так удобнее. Мы придем вместе вечером в восемь.

На этом и расстались.

Дома я все объяснил жене, и она приготовила одну из комнат, там был диван, этажерка с книгами, шкаф… Вечером, минут пять девятого было, пришла Моравцова с молодым человеком.

Я внимательно его осмотрел. Он был среднего роста. Волосы очень черные, а глаза, наоборот, светлые, ярко-голубые.

— Это наш Зденек, — поздоровавшись, сказала пани Моравцова.

Мы угостили ее и Зденека кофе с печеньем. У Зденека не было чемодана, только портфель и, если не ошибаюсь, зеленоватый парусиновый плащ. Парень остался у нас. Я дал ему ключ от квартиры, мы условились, что он будет его класть в небольшой ящик с песком, который, в соответствии с предписаниями, в те времена стоял у всех подъездов на случай пожара при авианалетах. Мне не хотелось, чтоб он носил с собой ключ, еще и потому, что тогда в Праге по домам то и дело ходили полицейские, показывали ключи и выспрашивали, знакомы ли они кому-нибудь. Не знаю, было ли это связано с парашютистами.

Гость наш был человеком тихим. На разговоры не напрашивался, здоровался, благодарил и все время где-то пропадал, обычно днем. Мы с женой работали, уходили из дому рано. Он уходил после нас и возвращался всегда поздно. Прошло четыре или пять дней, он постучался вечером к нам в комнату; разрешите, мол, посидеть с вами. Мы сели за стол и заговорили о войне — о чем еще было говорить в те времена!

Молодой человек не сказал, с какой целью находится здесь, мы, понятно, и не спрашивали. Потом уже он как-то между прочим обронил, что его высадили с английского самолета. До этого я и не знал, откуда он, собственно, — с Востока или с Запада.

Постепенно мы узнали о его жизни. Он теперь всегда заходил к нам ненадолго перед сном, рассказывал о себе. Мы не перебивали его вопросами, молчали и слушали. Он рассказывал, как приземлился где-то около Подебрадов, как долго не мог встретиться со своими товарищами, как потом они искали связь…

О том, что фамилия его Вальчик и что он работал официантом в ресторане «Веселка» в Пардубице, он не говорил.

Как-то вечером он попросил разрешения привести ночевать товарища. Я не возражал. Уже после войны я по фотографии узнал в госте, приходившем на ночлег, Габчика.

Прожив у нас недели две, Зденек заметил, что пора бы на время поменять квартиру, чтобы не навлекать лишних подозрений.

Я съездил в Браник к приятелю Тонику, Антонину Шинделаржу. У него был свой домишко и довольно большой огороженный участок. Я ему прямо выложил, в чем дело. Он согласился.

Потом мы договорились со Зденеком встретиться на остановке трамвая «У Булгара», поскольку до этого он собирался быть где-то в районе Жижкова, неподалеку от Булгара. Я был на остановке ровно в два, он появился через две минуты.

Не подав и виду, что мы знакомы, он и я вошли в один вагон, вместе должны были и выйти… Ехали мы на 21-м номере. Был солнечный, яркий день. Все, казалось, радовалось весне. Зденек стоял на площадке, и солнце освещало его голову. Я посмотрел на него и вдруг с ужасом заметил, что его густые черные волосы у корней совсем светлые. Они были крашеные! Окажись рядом какой-нибудь гестаповец, все могло бы кончиться трагически. Я сделал ему знак глазами, и мы сошли на следующей остановке, на Индржишской улице.

— Что случилось? — удивленно спросил он.

— Зденек, очень заметно, что у вас крашеные волосы. Пойдемте к моему знакомому парикмахеру.

Мы пошли в Карлин. Здесь, напротив варьете, мой друг держал парикмахерскую. Сам-то он уже сидел в гестапо, вместо него работал сын. Я объяснил ему, что нам нужно, он отвел Вальчика наверх в квартиру и там привел волосы в порядок. После этого мы поехали дальше, в Браник.

Тоник уже дожидался нас и показал Зденеку, где был спрятан ключ от калитки: с улицы надо было просунуть руку под забор. Показал и ящик, где лежал ключ от дома. Это заняло минут двадцать, я ушел, а Зденек остался. Он жил там несколько дней, иногда приходил ночевать к нам, потом мы его неделю не видели, — видимо, он был в Бранике. Он ходил по Праге, где работал агентом художественного салона в издательстве Топича. Я знаю, что он носил в портфеле ценник и иронизировал на эту тему.

Заглянула к нам раза два пани Моравцова, долго она не задерживалась, скажет слово-другое и опять исчезает.

Прошло несколько недель. Кажется, уже в мае мы договорились, что Вальчик от нас переедет к знакомому железнодорожному служащему в район Ганспаулки. Ночевал ли он еще тогда в Бранике, я не знаю. У нас было правило: вопросов задавать поменьше.

И вот я отвел его на холм, что над районом Дейвице. Ганспаулка вся утопала в цвету. Сколько там было черешен и сирени!.. Он шел весело, в руке был один портфель. Черные усики, черные волосы. Рассказывал о маме, говорил, что навестил ее. Знакомые, к которым мы шли, жили на вилле. У них было два сына и дочь. Один из сыновей сидел где-то в немецкой тюрьме за подпольную коммунистическую деятельность. Другой был художником. Вальчику они отвели маленькую комнатку. Мы пожали друг другу руки, и я ушел.

Я полюбил Вальчика. Он был скромный, славный парень. Честный человек. И осторожный. Умел соблюдать требования конспирации. С ним было просто договориться, приятно работать. Расскажу об одном совместном деле. Как-то вечером он спросил меня, знаю ли я Пльзень. Было это в апреле.

— Знаю, а что вам нужно?

— Есть там ресторан «Тиволи»?

Я взял лист бумаги и нарисовал, как его легче найти. Он посмотрел на план и задумался с недовольным видом. Я спросил:

— Непонятно?

— Понятно. Только я города не знаю, если начну спрашивать, это вызовет подозрение…

— Когда вы хотите поехать?

Он назвал дату.

— Ладно, я договорюсь на службе и поеду с вами. Поедем в разных вагонах, а в Пльзени сойдем, и я вас туда доведу.

Он обрадовался. В назначенный день мы выехали утренним скорым в 7.22 и преспокойно прибыли в Пльзень около десяти. Зденек следовал позади меня метрах в двадцати. Он держался так непринужденно и уверенно, что я не переставал удивляться. Когда же мы дошли до нужной улицы, он подошел к человеку, явно дожидавшемуся кого-то. Я зашел к своим родственникам и вечерним поездом вернулся в Прагу.

Зденек пробыл в Пльзени несколько дней, а я на следующее утро понял, чего ради он туда поехал. Мы завтракали, когда по радио передали, что накануне вечером английские самолеты предприняли налет на пльзеньскую «Шкоду»; но бомбардировка, как сказали, ущерба не нанесла.

«Да, это дело не обошлось без нашего Зденека», — подумал я, и было досадно, что «бомбардировка ущерба не нанесла», если верить радио. Больше я ничего не знаю о подготовке этой бомбежки. Зденек приехал скучный, в плохом настроении.

Я родилась в деревне Хомле недалеко от Раднице в апреле 1918 года. С 1934 года работала продавщицей в Пльзени, а во время войны — в магазине готового платья Кучеры. У них и жила. Мы торговали дамскими пальто. У Кучеровых была своя большая машина. Мы грузили в нее ящики, в которых на плечиках висели пальто, и в храмовые праздники ездили на ярмарки.

В 1938 году пан Кучера на этой машине помогал вывозить оружие с пльзеньских складов, помогал и прятать его. Тогда же он и познакомился с инспектором полиции Вацлавом Кралем. Адрес Краля был у парашютистов, когда они впервые приехали в Пльзень. Краль достал им документы о регистрации в полиции и трудовые книжки и направил их к Кучеровым. Они и ночевали у нас. Перед налетом их собралось восемь человек. Пани Кучерова озабоченно говорила:

— Ах, Манечка, устроить на ночлег столько мужчин не простое дело.

К инспектору Кралю я ходила с поручениями, Он жил на улице «Под Загорском», номер 9. У него были жена и дочка Геленка. Они все погибли вместе с ним… Однажды я встречала на вокзале «тетю»-Моравцову из Праги. Это была очаровательная женщина, не очень разговорчивая, правда. Два раза я ездила к ней в Прагу за одеждой для ребят.

Какие, спрашиваете, были эти парни? Зденек — Габчик, значит — всегда шутил, что больше всего на свете он любит «девушек и пышки». Лучше других я знала Оту, под этим именем мне представился Кубиш. Мы нравились друг другу, и скоро это перестало быть секретом для окружающих… Он всегда очень тепло говорил о своих маме и папе. Рассказывал о братишке. У меня тоже был брат, он тогда лежал в пльзеньской больнице. Ота иногда провожал меня, когда я навещала брата, дожидался, когда я выйду. Он был чуткий, мягкий… А с братом произошла такая история. Он был учеником у мясника. Однажды катал на велосипеде девочку, а она сунула ногу в спицы. Падая, брат ударился о каменную тумбу и получил сотрясение мозга. Ота написал мне письмо, справлялся о брате… Он отправил его 12 мая к нем домой, в деревню. Через неделю пришло еще одно, совсем коротенькое письмецо со словами: «Я думаю все время о тебе, Манечка…»

Они со Зденеком бывали и у нас дома, в Хомле. Я ездила туда за продуктами. Ребята ездили со мной. В Хомле мы ночевали, а утром возвращались рабочим поездом в Пльзень. Помню, один раз с нами хотел поехать их приятель. Они звали его Чурда. Я еще подумала, что это кличка, не фамилия. Но потом они его не взяли. Не верили ему, что ли. Наверно, это был тот, который потом всех предал.

Когда оба парашютиста впервые появились у Кучеровых, то хозяин решил выписать меня, снять с учета в полиции. Я ведь жила у них и была там прописана. Впоследствии то, что я больше не числилась среди проживающих там, спасло мне жизнь… У Кучеровых была дочь (Вера). Мы с ней очень дружили, хотя она была на пять лет моложе меня. Мы вместе ходили гулять с обоими парашютистами, иногда брали и Вериного жениха Вацлава. Мы показывали ребятам Пльзень, завод «Шкода», важные объекты, учреждения, а в апреле помогали им в подготовке налета. Они должны были подавать знаки самолетам, которые прилетали бомбить «Шкоду»… Однажды мы вместе пошли на Гольдшайдровку, нас там ждали двое ребят. Точно не помню, кто — Мирек (теперь я знаю, его настоящая фамилия была Вальчик), Адольф, Атя, или тот, которого мы не взяли в Хомле.

Ота и Зденек подожгли объект, а мы с Верой караулили, чтобы их кто-нибудь не заметил. Потом все быстро разбежались: ребята — куда-то в Шкврняны, а мы с Веркой поспешили домой.

Больше мы не виделись, ребята вернулись в Прагу. Кажется, 17 июня арестовали семью инспектора Краля и всю семью Кучеровых. Вера была в тот день на даче, и гестапо за ней приехало туда… Я случайно оказалась в деревне; помогала своим убирать сено. Единственный раз в жизни мне сильно повезло.

Ота погиб в подземелье церкви. У меня остались только два его письма. Когда парни после того неудачного налета уезжали обратно в Прагу, Ота сказал мне, что после войны мы с ним поедем в Моравию к его родителям и он представит меня им как свою невесту.

Мы обещали друг другу, что поженимся.

У всякого старого документа есть свой особый запах. Говорят, настоящий архивариус определит по нему возраст документа. Память способна подвести, а вот архивные документы говорят правду. О бомбардировке пльзеньской «Шкодовки»[24] в 1942 году существуют любопытные радиограммы.

14 апреля 1942 г. Лондон посылает следующую шифровку:

«В течение апреля будет проведена бомбардировка завода «Шкода». Примите меры для облегчения самолетам точного нахождения цели. Лучше всего разжечь костры вблизи от цели к моменту прилета самолетов. Это можно было бы осуществить с помощью другой группы (Выскочил) или какой-либо местной организации. Сообщите о возможности проведения операции. Все, связанное с ней, должно быть абсолютно секретным, учтите это и вы сами, и все, кто в нее посвящен. День и время будут сообщены вам заранее. Рассчитайте и доложите, сколько времени понадобится на подготовку. Воспользуйтесь для этого передатчиком Краля. Поспешите с его транспортировкой!»

Затем последовал ряд радиограмм, уточнявших задачи. Выскочил — это Габчик из группы «Антропоид», — Краль — подпольная кличка Опалки.

18 апреля 1942 г. «Либуша» радировала в Лондон: «Докладываем о готовности к проведению акции — 20 апреля в 20.00; курс самолетов на главное направление будет регулироваться специальной радиостанцией; самолеты выпустят ракеты и осветительные бомбы, чтобы замаскировать огни сигнальных костров, которые мы зажжем. Точное местоположение радиостанции и костров сообщу в понедельник во время обычного сеанса. Телеграмму о дате и часе операции обозначьте номером тысяча… и т. д. Имейте в виду, что операция может быть проведена лишь на следующую ночь после сеанса связи… Меньше всего рабочих в ночь с воскресенья на понедельник».

Радиограмма из Лондона от 20 апреля: «Операция может быть проведена в ночь с 23-го на 1-е. После осуществления операции поддерживайте с нами связь ежедневно. Начало сеанса по вашему усмотрению всегда между 00.45 и 01.45. Завтра, 22 апреля, начало в 01.00. «Ревекку» пока не использовать. Сигнальные костры развести западнее Пльзени за 15 минут до прилета первого самолета, который ждите в 01.30 по пражскому времени. Как только самолет сбросит осветительные бомбы, подожгите по возможности ложный объект… Сообщите точное расположение сигнальных костров и на каком расстоянии их можно будет увидеть.

Относительно операции будем посылать вам регулярные уведомления в течение последних суток перед ее осуществлением. Подтверждение операции получите в радиограмме под номером 777… О ходе подготовки к полету вы узнаете в 14.30. В передаче из Лондона на немецком языке слушайте на всех волнах «Восьмой славянский танец» Дворжака. О старте самолетов вы узнаете в 18.30 из передачи на чешском языке, сигналом будет фраза: «Будьте терпеливы — день расплаты наступит». О приближении самолетов к цели узнаете, услышав сигнал воздушной тревоги в Пльзени. Дается ли он сиренами? Чешское радио в 18.30 слушайте постоянно на случай, если пропустите предыдущее уведомление. В случае переноса полета последовательность передач будет повторена полностью».

Итак, подготовка шла полным ходом.

Можно привести и другие депеши, но все они связаны с предполагаемым налетом.

21 апреля «Либуша» передала в Лондон, что операцию проведут Тоушек и Стрнад, то есть Вальчик и Кубиш. По другим сведениям, им помогали Опалка и Чурда. В нужный момент они должны поджечь сарай, а по другую сторону «Шкодовки» Вальчик и Кубиш то же сделают со стогом соломы. Завод окажется как раз посередине этих сигнальных огней… Договорились, где после налета укроются парашютисты, ведь будут остановлены все поезда…

В одной из радиограмм говорилось:

«Подготовить велосипеды, чтобы воспользоваться ими сразу после операции (возможны проверки на шоссе). После операции прятаться в ближайшей округе. Если представится возможность, то и с помощью К. (инспектора Краля. — М. И.) в тюрьме…»

За день до налета (24 апреля) в Лондон ушла информация:

«Кроме первого огня будет гореть второй, находящийся в 1 км южнее цели и в 200 м севернее Гольдшайдровки. Видимость обоих огней будет хорошей, так как объектами будут сараи. Первоначально намеченный сарай усиленно охраняется. Все работы затруднены ужесточенными проверками органов безопасности, разыскивающих французского генерала Жиро, бежавшего из лагеря военнопленных. ИЦЕ».

В субботу, 25 апреля 1942 г., прозвучал «Восьмой славянский танец» Дворжака. Все было готово…

Что же произошло на деле? Вот радиодепеша «Либуши» от 29 апреля:

«Результат операции «Шкода»: кроме двух сгоревших крестьянских хозяйств, которые подожгли мы, ареста нескольких лиц по подозрению в поджогах, разочарования рабочих — итоги налета равны нулю… «Шкодовке» не нанесено никакого ущерба…»

Депеша требовала повторения акции. Далее в ней говорилось:

«Рабочие ждут первой бомбы, которая достигнет цели, чтобы закончить остальное разрушение самим. Не обманите их опять».

Это важно. Следует отметить: в 1947 году при публикации этой радиограммы в ней недоставало именно этих двух последних фраз. Они звучали неприятно для лондонских организаторов, потому их и опустили. Так же поступили они и с депешей «Либуши» от 5 мая 1942 г. после второго, опять оказавшегося неудачным налета. Тогда «Либуша» передала:

«Акция имела все предпосылки для стопроцентного успеха. Посылайте ведущий самолет и экипажи, которые хорошо знают цель, чтобы не повторилось уже происшедшее: самолет кружит над целью, а бомбы падают мимо нее. Рабочие «Шкодовки» подготовились на случай бомбардировки уничтожить самое важное заводское оборудование…»

В 1947 году окончание депеши также не попало в печать. А оно было таким:

«Рабочие не могут понять, почему вы их вызываете на акции саботажа и не даете им возможности эти акции осуществить!»

Этими словами заканчивалась радиограмма передатчика «Либуша».

Нетрудно понять, почему налеты 1942 года на пльзеньский завод «Шкода», до войны принадлежавший иностранному капиталу, были безрезультатными!

Когда же в конце войны было принято решение о национализации всех крупных предприятий Чехословакии, завод «Шкода» — за два дня до окончания войны — был уничтожен.

В апреле мы с женой побывали в Праге у Моравцовых и там узнали недобрую весть: один из парашютистов сам явился в чешскую полицию, и та его передала в гестапо. Нас это очень удивило. Ничего подобного мы не ожидали. Теперь мы знаем, что это был Герик.

Мы не раз говорили между собой о том, что нас могут предать и убить, но никак не думали, что предателем окажется один из парашютистов. Мы верили, что уж они-то люди надежные…

Зашли мы и к Седлаковым. Хозяйка подвергалась преследованиям из-за своей национальности. Моя жена у них иногда ночевала, приезжая из Пардубице в Прагу.

Работая техником на строительстве нового корпуса завода «Шкода» в Градец-Кралове, Седлак получал важные сведения о пльзеньском заводе. В Праге на Водичковой улице была контора градецкого отделения «Шкоды», там и работал Седлак. Я получал от него важные сведения о производственном потенциале и о военных заказах. Передавал их Фреде, а тот — в Лондон.

Седлак передал мне также информацию, необходимую для подготовки бомбежки, — сведения о размещении охранников вокруг «Шкодовки», о местонахождении макета «Шкодовки», который немцы построили, чтобы сбить с толку разведывательную авиацию, и о расположении наиболее важных объектов, и прежде всего конструкторского бюро.

На этом подготовка не закончилась. Еще раньше мне поручили достать метеорологические приборы. Я установил их на нашем балконе а Пардубице, ежедневно производил замеры по указанию Фреды и докладывал ему о результатах.

Мы напряженно ждали. Прошла неделя, вторая, наконец в лондонской передаче мы услышали условные сигналы. Мы еле дождались вечера. В большом волнении сидели мы у радиоприемника.

— Все должно получиться хорошо, — твердил Бартош.

Утром Фреда послал Ганку в Прагу за более точными сведениями.

Ганка вернулась расстроенная, привезла письмо от Вальчика. Все наши были разочарованы и озлоблены. Вальчик просто рвал и метал. Все, в том числе и Бартош, ругали Лондон за комедию, которую там разыграли…

Еще бы! Парашютисты, а вместе с ними десятки их сотрудников и помощников не щадили жизни, но все было впустую. К чему было рисковать собой и другими?!

И все же работа продолжалась. Передавались радиограммы, расшифровывались полученные указания, собиралась информация.

В начале мая Бартош съездил в Прагу к Индре, преподавателю химии, они о чем-то совещались. Вернувшись, Фреда сказал, что нужно приостановить дело и что он потребует, мол, заменить объект. Я решил, что готовится покушение на Гаху[25], поскольку он говорил о радиограмме, где фигурировала буква Г.

После возвращения из Праги Фреда тяжело заболел. Ревматизм. Он слег, совсем не мог ходить. Теперь, когда командир был прикован к постели, наше положение сильно осложнилось. Не знаю, что делали в это время другие парашютисты. Вальчика я давно не видел. Не знал я и о том, что какие-то Кубиш и Габчик ежедневно ездят в Паненске-Бржежаны.

Бартош иногда пытался вставать и ходить, но получалось это плохо. Моя жена возила депеши. Она как-то осунулась, я видел это, но она не жаловалась.

Шел май 1942 года. Вот-вот должна была разразиться буря, но мы этого, к счастью, не чувствовали.

С Петром Фафеком, главным бухгалтером Красного Креста, я познакомилась осенью 1939 года. В то время я начала работать на общественных началах руководителем отдела здравоохранения Красного Креста. Здесь я оставалась до роспуска Красного Креста в августе 1940 года. Вначале мы встречались чисто случайно, но однажды Фафек пришел ко мне и сказал, что у Красного Креста большие запасы — около трех центнеров — зеленого кофе, и предложил передать его в больницы для туберкулезных больных, им кофе будет очень кстати. Мы так и поступили, распределив кофе по туберкулезным больницам.

В феврале 1940 года Петр Фафек вместе с генералом Гаерингом (председателем Красного Креста) и управляющим Зезулаком был арестован и находился под следствием в гестапо, где допытывались, куда делись все запасы Красного Креста, подготовленные на случай мобилизации и войны. Недели через три Фафек вернулся домой в совершенно плачевном состоянии (оба других руководителя были осуждены пожизненно). О своем пребывании в тюрьме Панкрац и о том, как проходило расследование, Фафек ничего не хотел говорить, повторяя лишь, что второй раз не хотел бы попасть им в руки, больше такого просто не выдержал бы. Тем не менее не прошло и двух лет, как он стал главным действующим лицом в операции, неизмеримо более важной и гораздо более опасной.

После роспуска Красного Креста в августе 1940 года я как одна из руководителей Противотуберкулезной лиги пригласила Петра Фафека (и еще нескольких других сотрудников бывшего Красного Креста) на работу в центральное управление лиги, предложив ему должность главного бухгалтера. К этому времени я хорошо знала его как человека кристальной честности, высококвалифицированного, скромного и, что самое главное, всегда готового отдать жизнь за свой народ. Во время первой мировой войны он был чешским легионером в Италии[26].

Когда во второй половине марта 1942 года меня попросили помочь парашютистам, первым, к кому я обратилась за помощью, был Петр Фафек. И он, несмотря на то что уже испытал на себе методы гестаповской охранки, не задумываясь, тотчас предоставил в распоряжение этих юношей свою сравнительно небольшую квартирку. Признаюсь, я его от этого шага отговаривала, напоминала о его аресте и пребывании в Панкраце, о двух дочерях. Но он не отступил. И числа 25 марта 1942 г. у него поселились парашютисты Кубиш и Габчик, которые позднее осуществили покушение на Гейдриха. Они ночевали у него и потом, в частности в ту страшную ночь с 27 на 28 мая 1942 г., когда гестапо и войска СС совершали облавы по всей Праге. Ребята жили там до 30 мая, после чего перешли в подвал церкви на Рессловой улице.

Петр Фафек взял на себя и заботу об их питании, привлекал новых помощников (например, ревизора лиги, директора Зонневенда, который позднее способствовал предоставлению парашютистам укрытия в подземелье храма на Рессловой улице, и профессора Огоуна, у которого Габчик и Кубиш жили примерно в течение недели непосредственно перед покушением), выходил на связь с Зеленкой-Гайским и т. д.

Во время пребывания парашютистов в подземелье православной церкви на Рессловой улице Фафек доставал для них вместе с женой и дочерьми продукты, белье, одеяла.

После ареста ни Фафек, ни его жена, ни дочери не выдали никого из участвовавших в операции, хотя знали они многих. А гестаповцы, как известно, когда проводили дознание, применяли самые зверские методы. Героизм Петра Фафека, его жены и двух дочерей (одной было 20 лет, а другой — 22 года) трудно передать словами.

И я, и многие другие участники нашей борьбы обязаны им тем, что мы остались живы.

После первой мировой войны семья Петра Фафека переехала из района Вышеград в район Жижков. Поселились Фафековы на проспекте Гуса, 63. В этом же доме потом они открыли кондитерскую. Ее держала жена Петра Фафека, пани Либена, урожденная Йиранкова.

Фафек с 1919 года был секретарем Чехословацкого Красного Креста. Я ближе познакомился с ними, когда учил их дочерей — Релу и Либену — закону божьему. Ведь я священник евангелической церкви общины моравских братьев. Фафеки были прихожанами нашей церкви. С самого начала отношение родителей и дочерей ко мне было очень сердечное, иногда даже доверительное. Они постоянно участвовали в нашей воскресной школе в Вифлеемской часовне в районе Жижкова. Мы не только изучали Библию, но, главное, занимались воспитанием в духе Священного писания.

Рела, дочь Фафека, хотела посвятить свою жизнь изучению закона божьего и уже окончила среднюю школу, а Либена получила образование в городском училище.

Обычно после завершения церковного обучения происходила конфирмация. Во время этого обряда конфирманты выбирали себе девиз. Рела в 1935 году в качестве такого девиза взяла слова послания апостола Павла римлянам, а Либена, спустя год, — из Евангелия. Обе остались верны своим девизам до самой смерти. Сразу после конфирмации стали помогать своей матери, которая активно работала в церковном приходе. Она уже давно занимала ведущее положение в нашем хоре и была учительницей воскресной школы. Каждое воскресное утро они все вместе приходили на службу и после оставались в школе, сначала как секретари, а потом сами стали преподавать. Я был для них и братом, и отцом.

Семья Фафеков была очень сплоченной. Они были готовы отдать друг за друга жизнь. Рела, окончив среднюю школу в 1939 году, поступила на философский факультет. После того как высшие учебные заведения были закрыты, она окончила курсы для выпускников средней школы и собиралась стать учительницей закона божьего. Однако в 1940 году был упразднен Чехословацкий Красный Крест, и доктор Йогановская пригласила Петра Фафека на работу в Противотуберкулезную лигу имени Масарика, которая находилась в Смихове. Сюда же позднее были приняты на работу Либена и Рела. Последняя потом работала в юридической консультации в районе Нусле. В первый раз Петр Фафек был арестован в 1940 году за сокрытие запасов Чехословацкого Красного Креста и передачу их Противотуберкулезной лиге. В то время семья Фафека жила уже в районе Виноград на Колинской улице. На четвертом этаже дома у них были две комнаты (угловая выходила и на Силезскую улицу) и кухня. В этой квартире они по просьбе доктора Йогановской и приняли Габчика и Кубиша. Обе дочери работали в воскресной школе, а вся семья постоянно посещала нашу церковь, и вполне естественно, что Фафеки обратились ко мне с просьбой помочь им укрыть «Зденека Выскочила» и «Ярослава Навратила»… Истинную задачу этих ребят мы, конечно, узнали только после покушения.

У Фафеков гости задержались довольно долго, потому что у них они нашли дом, по-настоящему полный любви и беззаветной самоотверженности, да еще и потому, что Либена и Габчик полюбили друг друга. Они тогда взяли с меня слово, что я их обвенчаю через четырнадцать дней после окончания войны…

Венчать их мне, увы, не пришлось. И он, и она погибли…

Я часто перечитывал Палацкого[27] и Ирасека, знаю сочинения авторов чешского Возрождения. Я люблю нашу историю, особенно период гусистского движения — это самые славные страницы нашего прошлого. Да, былая слава чешского народа помогала нам высоко держать голову.

Читал я и Тацита, читал и Цезаря. Они тоже научили меня многому. Прежде всего благодарен им за то, что внутренне оказался готовым мужественно выносить те условия жизни, в которых мы оказались после 1939 года. По мере сил старался помогать тем, кто боролся против фашизма.

Уже в начале 1940 года у нас скрывался студент Черный, за которым с ноября 1939 года гонялись фашисты. Его родителей арестовало гестапо. Он долго скрывался, прежде чем нашел прибежище у нас. Черный был коммунистом, но я, по правде говоря, никогда никого не спрашивал о политических убеждениях. Мне было достаточно знать, что человек борется против немцев. Я твердо был убежден в победе России и считал, что борьба предстоит длительная. Кубиш и Габчик, которые жили у нас после студента, не соглашались со мной. Они утверждали, что война окончится к исходу 1942 года, не позже.

Теперь немного о Кубише и Габчике. Я видел в них народных мстителей, поэтому помогал им.

В конце апреля 1942 года к нам пришла пани Фафекова, жена Петра Фефека. Фафек сначала был бухгалтером Чехословацкого Красного Креста, потом работал в Противотуберкулезной лиге. Это был серьезный и честный человек, неутомимый, всегда готовый к самопожертвованию, способный не пожалеть жизни, если это было нужно для блага народа. Мы с ним познакомились, еще когда их дочь Рела ходила в школу, в которой я преподавал. Девочка прекрасно училась.

И вот, придя как-то к нам, пани Фафекова сказала, что у них скрываются два молодых человека; потом, уже после покушения, я узнал их настоящие фамилии — Кубиш и Габчик. Они жили у Фафеков уже полтора месяца. Им пора было переменить местожительство, и пани Фафекова попросила нас взять их на май к себе и позаботиться о них. Она добавила, что молодым людям необходимо жить вместе. Какое у них было задание, я, понятно, не знал, как, наверное, и пани Фафекова.

Мы с женой согласились приютить их, и так они оказались у нас. Как бы я их охарактеризовал? Естественно, восприятие каждого человека субъективно, и вообще я не претендую на полноту и точность описания.

Оба были дисциплинированные военные, прошедшие хорошую выучку. Умные, смелые парни, готовые на любые жертвы ради выполнения поставленной перед ними цели. Да, они верили в свою миссию, были убеждены, что помогут чешскому народу, над которым измывались нацисты, эти гунны XX столетия.

Они ни разу и словом не обмолвились, о том, где жили раньше, чем заняты сейчас. Позже я слышал, что планов покушения на Гейдриха будто бы было несколько. Первоначально они хотели схватить протектора живым, кажется, где-то в районе Мельника. Потом разрабатывался вариант с «адской машиной», которую они намеревались подложить в комнату Гейдриха. Готовилось покушение и на повороте перед так называемой Крамаржовой виллой близ Хотковых садов (но там Гейдрих ездил нерегулярно). Надо сказать, что все это гипотезы, они обсуждались широко уже потом, когда о парашютистах говорили много такого, чего на самом деле не было.

Сами они молчали, как могила. Это я могу подтвердить. Иногда вскользь упоминали о тренировках перед прыжком, но, повторяю, все это было между прочим, какие-то детали, а не связный рассказ. Зато ребята обучали моих сыновей разным приемам рукопашного боя или, как это называется теперь…

Домашний распорядок они соблюдали точно. Даже привратник, да и другие жильцы (мы жили неподалеку от вокзала) не догадывались о наших гостях. Знал о них только один сосед пан Кршиклан, он помогал нам, доставал одежду, еду, обувь. Его сын дружил с моим, часто заходил к нам. Поэтому мы и посвятили его в это дело…

У Фафеков было две дочери — Рела и Либена. Ребятам жилось у них хорошо, вся семья их любила, и бывало, что иногда от Фафеков кто-нибудь приходил к нам в гости.

Оба парня были скромными. Когда мы с панн Фафековой обсуждали их переезд — а к ним они попали, кажется, от Моравцовых, — то я извинился, что с продуктами у нас плоховато. Сами понимаете, оккупация… На но пани Фафекова сразу сказала:

— Насчет еды, ради бога, не беспокойтесь. Что ни приготовите, они всем будут довольны.

Пани Фафекова их очень хвалила. Даже разрешила своей дочери Либене обручиться с Габчиком. Так я слышал. Это свидетельствует о том, что она не сомневалась в их честности и добропорядочности. У меня отмечено, что они пришли к нам 19 мая. Хорошо, что записал, а то теперь уже плохо помню. Мне ведь казалось, что это было в начале мая… А в конце месяца они ушли от нас.

Иногда они не ночевали дома, не приходили обедать. Кроме Моравцовой о том, что они жили у нас, знал Зеленка-Гайский.

Это был мужественный человек, решительный и надежный, целиком посвятивший себя делу нашей общей борьбы. Он самоотверженно делал для ребят все возможное, устраивал на ночлег и вообще относился к ним с трогательной заботой. Однажды он принес им котлеты с тмином, которые приготовила его жена, с таким торжественным видом. Ребята, сказал он, их очень любят… Я не раз беседовал с ним, но никогда ни о каких других парашютистах от него не слышал, хотя Гайский помогал многим. Об этом мы узнали, конечно, уже после войны.

Габчик был интересный человек, небольшого роста, мускулистый, подвижный. Глаза карие; каштановые волосы зачесывал назад. Походка у него была легкая и пружинистая, как у танцора. Он назвался Зденеком Выскочилом и показал удостоверение личности со своей фотографией. Речь Габчика была стремительной. Он говорил по-чешски, однако я в течение трех лет преподавал в Словакии и сразу услышал а его произношении легкий словацкий акцент. После войны я написал отцу Габчика в Словакию, и он мне прислал «автобиографию», которую его сын написал в 1941 году, подавая прошение о переводе его в авиацию. До этого он служил в пехоте. Габчик пишет:

«Я родился 8 апреля 1912 г. в Полувеси, Жилинский район. По профессии слесарь-механик. Закончил начальную школу в Раецке-Теплицах. 4 класса средней школы и 2 класса училища металлистов окончил в Коваржове, район Милевско. Действительную военную службу проходил с 1 октября 1932 г. в 14-м полку в Кошице. Школу сержантов окончил в Прешове четвертым с оценкой «отлично» в чине младшего сержанта. Остался в чехословацкой армии на сверхсрочную службу в чине сержанта. Через три года службы по собственной просьбе был переведен на военный завод в Жилину.

Во время оккупации ЧСР я был определен на работу в хранилище боевых отравляющих веществ на склад № 5 в Скалке-у-Тренчина. Сделав непригодными запасы иприта, хранившегося на складе, 1 мая 1939 г. бежал из Словакии в Краков, где вступил в чехословацкую воинскую часть. Из Кракова я был направлен во Францию, а оттуда — в иностранный легион. После начала войны был переведен в чехословацкую армию во Франции. На фронте я имел звание старшего сержанта и был заместителем командира пулеметного взвода. В первом же бою я стал командиром взвода. В Англию прибыл на последнем транспорте, который уходил из Франции. 15 декабря получил звание ротмистра. 26 октября награжден Чехословацким боевым крестом. В настоящее время являюсь заместителем командира взвода в 3-й роте 1-го батальона.

Моя гражданская специальность — слесарь-механик. Я прошу перевести меня в авиацию, так как надеюсь, что знания слесаря-механика лучше всего смог бы применить в авиации… По мере сил я хотел бы внести свой вклад в дело освобождения Чехословакии, в дело нашей общей победы — нашей и союзников.

Подавая настоящее прошение, я отдаю себе отчет в том, что при переводе в авиацию я потеряю материальные преимущества, которые имею, состоя в 3-й роте 1-го пехотного батальона. Я был бы счастлив стать авиастрелком. По всем указанным выше причинам прошу положительно решить мой вопрос о переводе в авиацию».

Такова была просьба ротмистра пехоты Йозефа Габчика… После этого он попросился на курсы парашютистов. А позднее почти исполнилось его заветное желание: он стал стрелком, правда, не воздушным и, к сожалению, по воле случая, неудачливым…

Пожалуй, следует добавить, что у Йозефа были два брата и сестра. Его отец был очень беден, ездил на заработки в Америку, но перед второй мировой войной вернулся оттуда. Никто из родных О Йозефе ничего не знал, а он, соблюдая конспирацию, за время пребывания и Праге ни разу не сообщил им о себе.

Теперь о Кубише.

У него было удостоверение личности на имя Ярослава Навратила. Ростом он был выше Габчика сантиметров на пять или семь. У него были очень добрые глаза, немного выдававшиеся скулы. Широкая грудь, крупная голова и светлые каштановые волосы. Он производил впечатление угловатого, но крепко сбитого паренька. Его речь была неторопливой, немножко даже неуверенной. Когда ребята впервые появились у нас, я болел, лежал в постели. Они подошли, чтобы представиться. После первой же фразы Кубиша я воскликнул:

— А вы из Моравии!

Он удивился, а я продолжал:

— Из-под Тршебича…

Он в изумлении покачал головой.

— Я сразу это понял, потому что сам из Моравии. Мы сразу условились, как вести себя в случае ареста.

Детям я сказал, что они сыновья моих дальних родственников, много лет назад уехавших в Аргентину. А я их дядя. Ребятам я посоветовал не возвращаться домой вместе и всегда заранее просвистеть условный сигнал. Мотом мы договорились, что в случае опасности занавески на окне будут раздвинуты особым образом, а на дверях появится соответствующая пометка. Наконец, последнее: они всегда должны были звонить дважды, долгими звонками.

Спали они в моем кабинете: Габчик— на раскладушке, а Кубиш — на диване. Они пришли только с портфелями. И одежда у них была лишь та, что они носили на себе. Остальное, сказали они, осталось у Фафекоа. В портфелях были только пижамы и оружие. И больше ничего.

Первым делом они тщательно обследовали всю квартиру — от передней до вентиляционных шахт, на которые обратили особое внимание. Квартирой они остались довольны, и один из них произнес:

— Отсюда через шахту запросто можно выбраться даже без веревки…

Они делали все аккуратно. Одежду, например, вешали у постелей на спинку стула так, чтобы в случае необходимости одним движением можно было выхватить оружие, лежавшее в карманах.

Они просили нас будить их ежедневно без четверти шесть. Ровно в шесть один из них всегда куда-то ходил, якобы «за новостями». Через полчаса, не позже, возвращался. Естественно, далеко они не ходили. Мы жили тогда в Дейвице, рядом с Градом. Может быть, они ходили к кому-нибудь туда за сведениями о Гейдрихе. Могли ходить на встречу с капитаном Опалкой (его фамилию мы тоже узнали уже после покушения), он скрывался где-то поблизости в Дейвице и был, кажется, командиром всех парашютистов. Точнее говоря, десантников — это слово сегодня чаще употребляется, — которые действовали в Праге. Это предположение подтверждает случай, который произошел незадолго до покушения.

Жена как-то сказала Кубишу и Габчику, что их кто-то искал и при этом якобы представился Кралем. Он перепутал этажи и спрашивал их в квартире под нами. Габчик рассердился, — первый и последний раз я его видел раздраженным. Он воскликнул:

— Зачем он сюда ходит? Я же ему ясно сказал: никаких посещений! Пусть заботится о себе, я и без него знаю, что мне делать…

Возможно, они не подчинялись Опалке-Кралю, хотя это лишь мои догадки.

За день до покушения они с Гайским что-то бурно обсуждали, потом еще кто-то пришел, они сами открыли дверь.

Оба были курильщики, но у нас в доме никогда не курили. Они знали, что я болен, и, кроме того, понимали, что, если вдруг неожиданно нагрянут с обыском, в квартире не должно быть запаха дыма, — у нас ведь в семье никто не курил.

Вечером накануне покушения Кубиш стоял у окна, смотрел на Пражский Град и вдруг сказал:

— Хотел бы я знать, как там все будет выглядеть в это же время завтра…

— А в чем дело, Ярка? — спросила моя жена.

— Да так, ничего, — ответил Габчик.

Кубиш колдовал с гранатами и как бы между прочим заметил, прилаживая там что-то: хорошо бы, мол, они вовремя взорвались. Кубиш был очень спокоен и рассудителен. Когда наутро 27 мая мой сын Любош, отправляясь на выпускной экзамен, волновался и в последний момент еще что-то повторял, Кубиш успокаивающе улыбнулся ему:

— Спокойно, Любош. Сдашь, все будет нормально. А вечером все вместе это отпразднуем…

Габчик уже в передней шепнул:

— Если мы не придем, как обычно, не волнуйтесь, у нас есть друзья, мы можем остаться у них…

Они ушли. Немного раньше, чем обычно.

На улице они оглянулись на наши окна. Следом ушел и Любош. Светило солнце, день обещал быть чудесным.

«Куда же они направились сегодня?» — думал я, вспоминая их необычное совещание накануне.

Жена пошла в магазин. Я медленно обошел квартиру. Да, все было в идеальном порядке. Нигде ни малейших следов. Минуту постоял перед библиотекой. Провел глазами по рядам книг. Здесь был и Безруч со своими бунтарскими стихами, и мечтательный Шрамен, и старые философы. Но прежде всего — мой любимый Тацит.

Внизу на тротуаре я увидел соседа, который знал о наших гостях. Габчик в тот день надел пальто его сына Марцела.

Парни в этот момент уже, наверно, дежурили на голешовицком повороте, но никто из нас этого еще не знал. А время уже приближалось к назначенной минуте.

Итак, по мере приближения дня операции я все больше сомневался в целесообразности того, что мы готовили. То есть вообще в целесообразности проведения покушения именно в тот момент.

Первоначально оно намечалось на 28 октября 1941 г, но было отложено, так как один из парашютистов, который должен был осуществить покушение вместе с Габчиком, накануне вылета получил травму. Как я узнал позже, лондонское правительство приказало тогда политическому руководству в Праге приурочить к покушению восстание в стране.

И это осенью 1941 года, когда обстановка для восстания была абсолютно неблагоприятной!

В январе 1942 года, когда я впервые встретился с Кубишем, узнал от него, что он вместе с другим парашютистом прибыл с заданием убить Гейдриха. Другого — Габчика — мы тоже вскоре увидели. Произошло это на Черной улице недалеко от Карловой площади. В одном конце улицы нас страховал Зеленка-Гайский с Кубишем, на другом — Габчик с Пехманом. Пехман был заместитель Зеленки, известный в подполье под именем Ржегорж. Пехман держал под мышкой футляр от скрипки, в нем были гранаты.

Кубиш тогда же сообщил, что есть и другие парашютисты и что их командир Йозка хочет меня видеть. Первая встреча состоялась на квартире капитана Прохазки во Вршовицах примерно в середине февраля 1942 года.

Мы несколько раз встречались с Йозкой-Бартошем в Праге. Вальчик и его группа серьезно готовились к выполнению приказа о покушении. Мы снова и снова обсуждали операцию, которая казалась нам слишком рискованной.

Мы понимали, что нацисты будут мстить за это всему чешскому народу. Но что поделаешь — приказ есть приказ, а военные приказы обсуждению не подлежат. Впрочем, обсуждать его парашютисты могли, но не имели права не выполнить. Я чувствовал свою ответственность за их дела — ведь я руководил организацией, которая помогала им, предоставляла им убежище. Что, если нацисты в ответ развяжут страшный террор? Что потом? Представляют ли в Лондоне здешнюю обстановку?

Во второй половине апреля я через Вальчика вызвал Бартоша в Прагу. Хотел посоветоваться с ним, разъяснить ему обстановку и свою точку зрения на операцию, надеясь, что он меня поймет.

Мы снова встретились у Прохазки, кажется, 26 апреля. Опалка как раз вернулся из Пльзени в Прагу, и Бартош мог встретиться также и с ним.

С Бартошем пришел и Габчик. Разговор был трудный. Я изложил им свое мнение о предстоящей операции, сказал, что, по-моему, момент для ее осуществления еще не наступил.

— Понимаете ли вы, что последует за покушением? Начнутся аресты, пытки, расстрелы…

Бартош сперва молчал, но после некоторого размышления согласился со мной. Габчик же просто взорвался.

— Покушение необходимо, и я выполню приказ, — заявил он.

Тут Бартош впервые при мне строго одернул Габчика, после чего тот отошел в сторону. Мы с Бартошем договорились составить рапорт для Лондона, в котором изложим нашу точку зрения на покушение. Сразу же обсудили текст радиограммы, Бартош обещал послать мне копию окончательного текста. Она была следующего содержания:

«По просьбе Индры, получившего от вас полномочия и установившего контакт с одним из наших связных, посылаем в ночь с 30 апреля на 1 мая эту радиограмму, с содержанием которой полностью согласны. Считаем, что подготавливаемое Отой и Зденеком покушение, как мы понимаем, на Г. ничего не даст союзникам, а для нашего народа будет иметь трагические последствия. Под угрозой оказались бы не только заложники и политические заключенные, но и жизни тысяч других людей. Покушение будет иметь страшные последствия для всего народа, уничтожит последние остатки организации. Тем самым станет невозможным выполнение здесь чего-либо полезного для союзников. Поэтому мы просим, чтобы вы через «Сильвер А» дали указание отменить покушение. Промедление опасно, ждем указаний. Если покушение все же необходимо по соображениям международной политики, то следовало бы избрать другой объект».

Бартош намекал на министра марионеточного правительства протектората Эмануэля Моравца.

Радиограмма ушла в начале мая, числа четвертого, в Лондон. Я вздохнул свободнее, верил, что там прислушаются к нашим доводам.

После встречи с Бартошем я еще раз все обдумал и рассудил, что хорошо бы, если бы нашу радиограмму поддержало и ЦРВС, то есть Центральное руководство внутреннего Сопротивления. Это было бы убедительнее… Я отыскал одного из его руководителей, Арношта Гайдриха, и постарался обрисовать ему обстановку.

Он согласился со мной и попросил текст нашей радиограммы. На ее основе он составил свою, мало чем отличавшуюся от нашей, разве что в каких-то незначительных деталях, так что до сегодняшнего дня многие историки полагают, будто имеют дело с одной и той же радиограммой!

Например, в первой радиограмме мы с Бартошем называли парашютистов Отой и Зденеком, а в радиограмме ЦРВС они фигурировали под кличками Стрнад и Выскочил.

Радиограмма ЦРВС была передана «Либушей», кажется, 12 мая 1942 г. В депеше ЦРВС, в частности, говорилось: «Если же по зарубежным мотивам необходима какая-нибудь акция, то пусть она будет направлена против кого-то из квислингов, в первую очередь против Э. М.».

Радиограммы Бартоша в Лондоне поступали к полковнику Моравцу, шефу чехословацкой разведывательной службы. Вполне вероятно, что он не передаст эти радиограммы дальше, сочтет более удобным промолчать о них. Я размышлял, как устроить, чтобы эти радиограммы как-нибудь просто «не исчезли». И мы сделали следующее: отправили по дипломатическим каналам через Швецию письмо Бенешу, написанное симпатическими чернилами.

Теперь мы были почти уверены, что Лондон узнает о наших сомнениях и о том, что отряды внутреннего Сопротивления не согласны с проведением покушения. Не согласны не из страха, а потому, что считают эту акцию необдуманной и опрометчивой. Для всенародного восстания время еще не наступило.

Мы с нетерпением ждали ответа.

Вспоминая об этом сейчас, я понимаю, что мы исходили из самых добрых побуждений, но забывали об одном: Лондон ставил на карту слишком много, чтобы принимать во внимание просьбу деятелей Сопротивления внутри страны.

У меня не было прямой связи с Лондоном, я ничего не мог требовать. Лишь после покушения, в конце мая, у меня появился собственный код и шифр. Мне дали радиста Дражила. Увы, уже после покушения, когда было поздно. Потом меня арестовали.

А в тот критический момент нам оставалось только ждать и ждать…

Между тем Габчик жаждал деятельности и тяжело переживал каждый день промедления. Он считал, что мы слишком напуганы, и не разделял нашего желания отложить операцию. Очевидно, виной тому был его характер, а также убежденность военного в необходимости выполнять приказы. Приказ получен — так и нечего выжидать…

Как уже говорилось, один из вариантов плана покушения был рассчитан на проведение его в непосредственной близости от резиденции Гейдриха.

Деревня Паненске-Бржежаны раскинулась в долине. Рядом было два замка: один — внизу, сразу за околицей, другой — над деревней, ближе к Праге. Гейдрих жил в нижнем замке. Замок был окружен большим красивым парком; рядом в лесу начали строить полосу препятствий для лошадей. В общем, Гейдрих обосновывался здесь прочно.

Каждый день Гейдрих ездил в Прагу, машину подавали к подъезду замка. Машина пересекала деревню, делала несколько поворотов при подъеме в гору. Затем, миновав второй замок, также принадлежавший Гейдриху, хотя он там и не жил, и густую рощу, тянувшуюся метров на сто, машина снова оказывалась на открытом пространстве среди полей.

За рощей к машине Гейдриха присоединялось сопровождение. Отсюда дорога, обсаженная по обеим сторонам сливовыми и грушевыми деревьями, шла уже прямо и выходила на государственное шоссе, которое вело к Праге.

Парашютисты не раз и не два все здесь обследовали, изучили привычки и самого Гейдриха, и его шофера. В рощице ребята присмотрели место, где удобнее напасть на машину. Узнав, что мы собираемся пересмотреть разработанный план покушения и к тому же отложить его исполнение, Габчик подговорил Кубиша провести операцию без нашего согласия, не дожидаясь ответа из Лондона.

Это могло произойти примерно 15 мая. Накануне вечером я встретился с Опалкой, который заявил, что Габчик настаивает на выполнении во что бы то ни стало первоначального приказа, причем чуть ли не завтра. Хотя для меня это не было новостью, я рассердился, узнав, что Габчик собирается действовать на собственный страх и риск. Мы еще не получили ответа из Лондона. А ведь приказ мог быть отменен.

— Нет, так дело не пойдет. Мы не должны позволить ему сделать это, — заявил я.

— Я поеду к нему.

— Интересно, как?

— Возьму велосипед, поеду туда и обо всем с ним на месте договорюсь.

Я согласился. Вы можете спросить, почему Опалка не зашел к ребятам в тот же вечер, почему не поговорил с ними в Праге, а поехал в Паненске-Бржежаны, где встречаться было опаснее… Возможно, он не знал, что они живут у вокзала в Дейвице — я и сам узнал об этом позднее, — либо ходил к ним, но не застал. Опалка рассказывал, что нашел их в Паненске-Бржежанах. Он попытался их убедить до ответа из Лондона ничего не предпринимать. Они согласились. И снова наступили томительные дни ожидания.

Дошла ли хотя бы одна из наших радиограмм до адресата? Но ведь было еще и письмо, отправленное дипломатической почтой через Швецию… Знало ли обо всем этом наше правительство в Лондоне?

Радиограмму из Лондона я так никогда и не увидел. Приказ отменен не был. В те дни я разговаривал с учителем Зеленкой-Гайским, и он сказал мне, будто Кубиш и Габчик — они сами поделились с ним этой новостью — примерно 20 мая получили радиограмму, зашифрованную кодом, известным только им двоим. Даже Бартош, доставивший им это сообщение через связную, не мог прочитать его. Радиограмма якобы передавалась дважды —19 и 20 мая. Возможно, это было подтверждение первоначального приказа осуществить покушение…

Зеленка признался, что ему известно о ее существовании только со слов, он тоже ее не видел. Так мы и не знаем, была ли она на самом деле.

Итак, следовало исходить из существующего положения вещей. К тому же наши люди, действовавшие в окружении Гейдриха, сообщали, что в самое ближайшее время он, по-видимому, будет отозван и переведен во Францию.

23 мая, в субботу, я зашел к Камилу Новотному. Обычно я бывал у него по субботам с утра. Он сказал мне, что его брат, часовщик, ремонтируя часы в кабинете Гейдриха, узнал, что 27 мая протектор собирается вылететь специальным самолетом к Гитлеру. На столе Гейдриха якобы лежала памятка на этот день… Я сразу же передал эту новость Зеленке. Гейдрих повезет с собой ценные сведения. Медлить было нельзя.

Все складывалось в пользу плана, на котором так упорно настаивал Габчик…

На квартире у Габчика и Кубиша собралось секретное совещание. Надо было договориться о дальнейших действиях. Габчик стоял на том, что, раз Лондон не отменил приказа, следует его выполнить. Его поддержали Зеленка-Гайский. На встрече определили точную дату покушения — 27 мая 1942 г. О результатах совещания меня информировал Опалка. Он рассказал, что ему не удалось отговорить Габчика от его замысла. Пришел Зеленка и подтвердил это. В соответствии с заранее обговоренным планом я перебрался на виллу Лудикара в районе Глоубетин. Там была одна из подпольных явок нашей организации. Были еще и другие явочные квартиры — в Зленице, Оубенице и т. д.

Сын хозяйки этой виллы сотрудничал с нами, и место было удобное — окраина Праги, то есть за пределами зоны повышенной опасности, к тому же поблизости находилась Бажантницкая роща.

Подготовка была в самом разгаре.

В Глоубетин я переехал 26 мая. На следующий день после покушения сюда в 17 часов должен был прийти Вальчик. Встреча была назначена на конечной остановке пятого номера трамвая. Предполагалось, что Вальчик привезет сообщение от Опалки относительно портфеля Гейдриха…

Портфель надо было захватить в целости и сохранности. Было решено, что Кубиш бросит гранату только в крайнем случае. Ведь взрыв может уничтожить содержимое портфеля. Поэтому Габчик должен был стрелять, а Кубиш — оставаться в засаде.

Местом покушения с общего согласия определили поворот в пражском предместье Голешовице. Приехав туда на велосипедах, оба участника затем на них же и уедут. Бомбы и автоматы они спрячут в портфели. Чуть выше поворота Вальчик, стоя у забора, даст зеркальцем знак о приближении машины Гейдриха…

Обычно протектор выезжал ранним утром, однако, поскольку в тот день он собирался лететь в Берлин, в его расписании могли произойти непредвиденные изменения.

Все это надо было учитывать.

Трассу, по которой Кубишу и Габчику предстояло возвращаться с места покушения, то есть дорогу из Кобылис до Карлина, мы, насколько возможно, обезопасили. Об этом позаботился Пискачек. В определенных пунктах находились наши люди. Они не знали, о чем конкретно идет речь, но получили от Пискачека необходимые инструкции. Например, Ружичке было дано такое указание: «…Между девятью и десятью часами быть на углу Рокоски и внимательно за всем наблюдать. Если там появится полиция или иная охрана, военные, отвлечь их внимание вопросами или разговорами».

В тот день стояла прекрасная погода.

Солнце манило на природу, хотелось лечь на траву, заложив руки за голову, и закрыть глаза. Когда я преподавал в Брно в гимназии, у нас в Славкове, в пригороде, был небольшой сад. Как же замечательно пахнет земля весной!

В тот день я тоже ждал новостей в саду, только на этот раз в Глоубетине, здесь находился наш штаб. Настал «день икс», а я ему совсем не радовался. Оставалось лишь надеяться, что репрессии будут не слишком жестокими. Но я в это не верил.

Хочу Судьбу схватить за горло…

Людвиг ван Бетховен.

Позавтракав, он потянулся и встал. Длинный, тощий, выступающие скулы. Глубоко сидящие глаза из-за прищуренных век казались косыми. Газеты он прочел еще до завтрака; их доставляют из Праги по утрам.

Он подошел к окну. Перед входом в замок уже стоит большой темный «мерседес-бенц». «Клейн точен», — подумал он и посмотрел на ручные часы. Начало десятого.

Замок окружают вековые деревья. На траве еще лежит роса.

Гейдрих стоит у окна: «Такие деревья росли у нас возле гимназии». У нас… В Галле. В этом городе он родился в 1904 году, ходил в школу. С детства ему нравились военная форма и отрывистые слова команд. После первой мировой войны он пошел вольноопределяющимся в армию, позже попал в военно-морской флот. Жаль, что в Чехии сплошь одни пруды. Боже, многого тут у них нет…

Клейн, его шофер, в форме обершарфюрера СС стоит наготове у машины. Ничего, подождет. Нужно еще проверить все документы и попрощаться.

Сад залит солнечным светом, капельки росы постепенно исчезают, трава высыхает. У ворот при въезде в парк меняется охрана, слышно, как под сапогами скрипит на дорожке песок.

— Где Клаус и Хайде? Где Зильке?

— Клаус! Клаус!

Гейдрих ждет, затем, махнув рукой, заходит в кабинет, берет портфель и складывает в него бумаги. Еще раз осматривает стол: ничего не забыто? Ему давно пора быть в Граде. Где же Лина?

Лина. Ему вспомнилась стройная девушка, она носила тогда костюм наездницы. Он был старшим лейтенантом военно-морского флота. Теперь она — мать его троих детей. Скоро будет и четвертый. Пора бы запретить ей поездки верхом.

— Папа… — это Зильке заглянула в дверь и увидела у стола отца.

Гейдрих берет в руки портфель и голосом, от которого стынет кровь, спрашивает:

— Где вы были?

— Во дворе. Герберт учил нас заряжать пистолет… Взяв дочь за руку, он выходит из комнаты.

— Где мама?

— Ждет тебя внизу.

Замок просторный, похожий на шкатулку с острыми гранями, украшений почти нет, только маленькая балюстрада с балкончиком.

Они спускаются по лестнице. Клейн вытягивается по стойке «смирно» и докладывает. Гейдрих, почти не взглянув на него, ищет глазами жену. Она стоит в парке, рассматривая огромный ясень.

— Эти деревья здесь не нужны. Мы их спилим!

— Я уезжаю. Чем тебе не нравятся деревья?

— Посадим фруктовые. А эти продадим…

— Оставь их, мало тебе других забот… Мне пора. Где Клаус и Хайде?

В этот момент вбегают в ворота дети.

Какое-то время вся семья идет вместе. Клейн снова становится навытяжку. Из домика охраны к нему подходит адъютант Герберт Вагниц, что-то говорит. Тихо шурша шинами, подъезжает второй автомобиль. Из деревни доносится гусиное гоготание, пронзительно, на всю деревенскую площадь, сейчас совсем пустую, кудахчет курица; в эти минуты жители прячутся за калитками палисадников или уходят в дом.

В эти минуты.

Сейчас протектор уедет. А пока он еще прохаживается по газону перед замком, трава кое-где истоптана Клаусом. Сын одет в короткие штаны, за поясом у него кинжал, как и положено членам «гитлерюгенда». Лина идет позади, постегивая хлыстиком по траве. Клейну жарко. Сверкающий «мерседес» ждет. Часы над балюстрадой пробили десять. Обычно в это время он уже в пути. Или даже в Граде. Последние указания, прощальные поцелуи.

Ворота раскрыты настежь.

— Все готово?

Обершарфюрер СС Клейн, выпятив грудь, щелкает каблуками. Гейдрих садится рядом с шофером и кивком головы дает ему знак. Клейн включает газ, машина плавно трогается. Часовой у ворот берет «на караул». Крутой поворот налево — и они выезжают на дорогу. Мелькают первые домики.

Гейдрих кладет портфель на колени.

Дорога пересекает деревню, взбирается на холм, делает поворот, идет прямо, опять делает поворот. Показывается второй замок, затем небольшая роща.

Шум листвы напоминает тихую музыку. Пахнет сыростью и весной.

Светлая зелень деревьев, ярко-желтые цветы вдоль обочин.

За рощей раскинулись поля. Клейн молчит и внимательно следит за дорогой. У Гейдриха нет желания разговаривать. Он смотрит на отцветающие уже фруктовые деревья. Затем открывает портфель и перебирает документы.

Вот они выезжают на шоссе, здесь дорога лучше. На шоссе ни души, лишь перед домиками кое-где копошатся старики, да и те, едва завидев темную машину, спешат скрыться в домах.

— Опаздываем.

Клейн кивает.

— Когда будем в Граде?

— Примерно в 10.50, герр обергруппенфюрер.

— Прибавьте скорость.

Он любит быструю езду.

Стволы деревьев сливаются в серую полосу, листва — в зеленую. Яркой голубизной сияет небо. Стрелка часов показывает 10 час. 15 мин.

— Я сказал: прибавьте скорость! — Голос Гейдриха звучит резко.

Клейн кивает. Он всегда послушно кивает. Мелькают уже неразличимые дорожные указатели. Протектор едет.

Ему 38 лет, он в зените власти. Ему 38 лет, и люди трепещут от одного его имени… Дома выстроились вдоль шоссе, позади них тянутся поля. Сады играют веселыми красками, заборы — зеленые и голубые. Впереди над котловиной, в которой лежит Прага, вздымаются клубы дыма.

«Кобылисы», — сообщает дорожный указатель.

Одноэтажные домики — лишь изредка промелькнет дом в два этажа — стоят, вытянувшись шпалерами. На неровной, с выбоинами, мостовой машину немного трясет.

Гейдрих садится ровнее, слегка распрямляет спину, с удовольствием поглядывает на небо. Мысленно он уже в полете.

Вероятно, он едет здесь в последний раз. Фюрер намекнул, что намерен послать его в другое место, может быть, во Францию. Что ж, он и там наведет порядок. Сегодня днем он уже точно будет знать об этом… Как-то его встретит Гиммлер? Борман? Гейдрих поглядывает на портфель.

Иногда выскочит из боковой улицы велосипедист, засуетится на дороге перепуганная баба, мальчишка или девчонка… Клейну дорога знакома до мелочей, еще немного — и она круто повернет вправо. Перед поворотом надо притормозить… Глянув на спидометр, он понемногу убирает ногу с педали газа. Обогнали трамвай, впереди маячит автомобиль, и больше нигде никого и ничего. Только под деревом стоит парень, почесывается и пускает маленьким зеркальцем солнечные зайчики. «И мы так развлекались, когда были мальчишками, — вспоминает Клейн, — светили девчонкам в лицо и хохотали, когда те визжали».

Вот и поворот.

Зазвенел, подъезжая к остановке, встречный трамвай. Из него вышло несколько человек. Какая-то женщина хотела было перейти улицу, но, завидев машину Гейдриха, остановилась, пропуская ее. Трамвай потихоньку трогается с места и едет вверх. Клейн снова сбавляет газ: поворот плохо просматривается.

Чудесный майский день. В садах цветет сирень, перед домом слева красивые яркие клумбы.

Клейн замечает справа на тротуаре мужчин, один из них вдруг пересекает дорогу.

«Черт тебя возьми, — сердится Клейн, — раньше ты не мог сообразить?» — и тормозит, сигналя. Гейдрих яростно смотрит на него, и вдруг случилось то, чего никто из них — ни Гейдрих, ни Клейн — никак не ожидал: кто-то сбегает с тротуара на мостовую. Машина уже на самом повороте. Мужчина распахивает плащ. Мороз пробегает по коже Гейдриха. В руках у мужчины автомат. Рука Клейна судорожно сжимает руль. Эх, почему ему не прикажут, что делать: нажать на тормоз или ехать прямо на парня? Проходит доля секунды. Клейн направляет машину на тротуар. Парень поднимает автомат. Гейдрих отчетливо видит, что дуло направлено точно на него. Покушение?

Пахнет сирень. Клейн по-идиотски разинул рот. Десять часов тридцать одна минута, может быть, тридцать две. Кто теперь считает время на минуты, если жизнь отсчитывает секунды, а дуло направлено прямо в грудь!

Габчик нажимает на спуск.

Выйдя в то раннее утро из дому, они сразу заторопились.

Небо было будто вымыто — ни облачка. В Дейвице у шлагбаума они садятся в трамвай. Люди спешат на работу, некоторые читают газеты. Ян садится в углу, Йозеф — напротив. Они не разговаривают. Что им предстоит в этот день, они уже знают, каждый шаг тщательно продуман. В руках у них портфели. На коленях у Йозефа лежит аккуратно свернутый плащ.

Трамвай еле тащится. Ян посматривает на часы. До Жижкова далеко, надо пересечь весь город. Наконец они в гараже. Взяв у пана Янечка велосипеды, они прощаются. «Что будете сегодня ремонтировать?» Янечек хорошо знает ребят. Иногда он беседует с ними о машинах, но сегодня они спешат. Надо еще заехать в район Высочан к пани Кодловой. Вчера они были у ее брата Ярослава Смржа. Сегодня снова встречаются с ним и с Вальчиком.

Не опоздать бы.

Из Жижкова едут на велосипедах, как будто на работу. Портфели висят на руле. В одном — бомбы, в другом— складной английский автомат, прикрытый сверху травой на случай проверки.

«Мама»-Кодлова удивлена. Они спешат. Разговаривать им некогда, всего два-три слова: «Спасибо вам», «Вы много сделали для нас…»

— Ребята, вы что, совсем прощаетесь?

— Конечно, нет! — весело отвечает Кубиш. — Мы к вам заглянем, может, даже очень скоро. Вы будете дома?

— Конечно, приходите, пожалуйста.

Они отправляются дальше. Не доезжая одной остановки до поворота в Кобылисах, оба соскакивают с велосипедов. Здесь их ждет Вальчик.

— Что нового?

— Опалка уже наверху у поворота.

— А как дела у тебя?

— Вот зеркальце. Все, как договорились. Буду стоять чуть выше над вами.

Габчик кивает.

Вальчик уходит.

Поодаль — здание больницы.

Еще нет девяти.

Они снова садятся на велосипеды и едут до поворота.

Здесь перекресток: дорога на Паненске-Бржежаны слегка идет под уклон и разветвляется. Одна дорога — вправо вниз, к Влтаве, по ней обычно ездит Гейдрих, другая — влево, в район Либень.

Гейдрих приедет со стороны Бржежан. Здесь, на перекрестке, его машина повернет вправо. Поворот крутой. Вдоль забора растет кустарник, пушистые ветки затеняют дорогу близ поворота.

Здесь Габчик и Кубиш наконец останавливаются. Один из них прислоняется к фонарю, другой вразвалку выходит на мостовую, чтобы заранее увидеть приближающуюся к повороту машину.

Они в двух метрах друг от друга. Перебросив плащ через руку, Габчик осторожно собирает под плащом автомат, собирает прямо в портфеле, в котором было принесено оружие. Он делает это вслепую, но ловко и быстро… Мешает только сухая трава, путается между пальцами. И зачем он ее туда напихал? Ни к чему это было.

У Кубиша тоже в руках портфель. Бомбы не понадобятся, разве только в крайнем случае… На Йозефа и его автомат вполне можно положиться, но если вдруг…

Тысяча непредвиденных обстоятельств может помешать выполнению до мелочей разработанного плана.

Гейдрих, например, едет с сопровождением. Со второй машиной. Вторая машина — вот забота Кубиша.

Вообще-то Кубиш здесь в резерве. Он немножко завидует Йозефу, но молчит об этом. Он и Габчик — друзья, однако в глубине души Кубиш был бы рад поменяться местами с товарищем и держать сейчас под плащом автомат. Он знает, как бы он действовал. Стоял бы, прислонясь к фонарному столбу, а когда машина с двумя флажками, перечеркнутыми свастикой, доедет до поворота, он бы преградил ей путь и нажал на спуск. А пока он тут всего лишь для подстраховки. Все это время он должен находиться здесь, но может вообще не понадобиться.

Кубиш оглядывается: не слишком ли они обращают на себя внимание? Но никто даже не смотрит в их сторону.

Ожидание невыносимо!

Кубиш вытирает вспотевшее лицо. Так жарко ему бывало, только когда он работал у печи на кирпичном заводе в Вилемовице. Руки тогда были шершавые и потрескавшиеся. Хуже всего было вынимать кирпичи из печи. Кирпичи обжигали руки, и рабочие обматывали ладони тряпками, хотя это мало помогало. А какая была пыль! Она набивалась в волосы, оседала на бровях, въедалась в кожу, побелевшую и огрубевшую от нее. Прав был отец, говоря, что это — каторжный труд. Занялся бы моим ремеслом, говаривал отец, сидел бы в доме — чего тебе еще надо? Целый день толчешься на ветру, на солнцепеке, а заработок мизерный. Отец сапожничал. Ян помнит, как отец сидел среди кучи стоптанных ботинок; в мастерской пахло клеем. В детстве Ян любил этот запах, но потом возненавидел. Отец женился во второй раз, они переехали в деревню, и у Яна Кубиша кроме четырех братьев и сестер появилось еще несколько.

В поле работать было приятнее, чем на кирпичном заводе. Ян сменил нескольких хозяев. Ходил за скотиной, пахал, косил, работал на молотилке. Но, пожив в деревне, отец снова решил вернуться в Вилемовице. Однако другой работы, кроме как на кирпичном заводе, не нашлось.

Кубиш смотрит на Йозефа, он тут старший. В глазах вопрос. Габчик и сам знает, что Гейдриху давно пора проехать, но что поделаешь?

— Будем ждать, пока не приедет!

— А вдруг он поехал другой дорогой?

— Исключено. Его ждут в Граде, а оттуда он поедет на аэродром. Ступай на свое место…

Кубиш отходит, в некоторой нерешительности присаживается на низкий каменный парапет и старается держаться как можно непринужденнее. Протарахтел пикапчик, развозящий товары по магазинам. Шофер весело подмигнул парням. К остановке трамвая подкатил четырнадцатый номер, затем третий.

Остановка опустела. Сколько здесь ходит трамваев? Часто ли?

Вчера они с Габчиком прикидывали все возможности. Ведь речь идет об их жизни. Как лучше бежать, если…

Все ли они учли? Если следом за Гейдрихом идет вторая машина — им обоим крышка! Главное — добежать до велосипедов, которые стоят вон там, неподалеку. А потом — знай крути педали. Йозеф классно стреляет. Среди курсантов он был лучшим стрелком. Выдержанный и спокойный. Те, в машине, от него живыми не уйдут. Кубиш оглянулся на Йозефа: он стоит, подставив лицо солнцу, будто загорает.

Пикапчик возвращается назад.

Одиннадцатый час. Обычно в эту пору Гейдрнх уже был в Праге. Похоже, сегодня что-то его задержало. Кубиш машинально отломил веточку, высунувшуюся между решетками забора. За забором учреждение, видно, какой-то институт. Ян смотрит вдоль шоссе наверх. Там, привалившись к дереву, Вальчик считает воробьев.

Томительное ожидание… Напротив на тротуаре стоит Опалка, делая вид, будто не знает их.

Кубиш осторожно засовывает руку в портфель. Бомбы на месте.

Понадобятся ли они? Вчера он тщательно проверил их, а Габчик смазал автомат. Сейчас Йозеф держит его под плащом. Ладони вспотели, лицо покрылось потом. Десять часов двадцать минут. Опалка переходит улицу и подходит ближе к ним. Кубиш делает несколько шагов к Йозефу Габчику.

— Ты что?

— Ступай назад, к повороту. Вдруг как раз сейчас подадут знак?

— А если он не поедет?

— Поедет. Должен ехать, — говорит Опалка. Кубиш вздыхает и отходит. На нем темный в полоску костюм. Невыносимо жарко. Костюм сшил ему брат Рудольф, который живет теперь в Тршебиче. Ян недавно был у брата, они долго разговаривали…

Снова подъезжает трамвай. Из него выходят несколько человек. Двое направились в институт, остальные повернули к больнице, она тут же, за углом.

Десять часов двадцать девять минут.

Кубиш смотрит на Вальчика и… Его словно ударяет током: Вальчик отошел от стены, в руке у него сверкнуло зеркальце. У Кубиша бешено заколотилось сердце. Спокойствие и еще раз спокойствие! Он поворачивается к Габчику и Опалке и негромко восклицает:

— Едет!

Губы Габчика трогает судорожная улыбка, он смотрит на плащ. Все в порядке. И тут вспоминает о мелочи: у него в портфеле есть чужая кепка. Надо же — забыл надеть, чтобы прикрыть волосы. Теперь поздно. Кубиш стоит у фонарного столба. В эту минуту на повороте появляется машина… Кубиш напряженно всматривается: сопровождения нет, едет одна машина. Одна!

Габчик смотрит и кивает головой. Сейчас ему все равно. Он забыл о страхе, о томительных часах ожидания. Он сознает одно: машина приближается.

Наконец-то!

От моста, громыхая, идет трамвай. Вот незадача! Остановка как раз напротив, будет много людей…

Раздумывать некогда. Опалка перебегает на другую сторону шоссе. Кубиш стоит, опершись о столб. Десять тридцать. Большой «мерседес» приближается, а в нем… Рядом с шофером сидит Гейдрих. Надменный Гейдрих с застывшим лицом и рыбьими глазами.

И тут на мостовую выскакивает Габчик, отбрасывает плащ в сторону, направляет автомат точно в рыбьи глаза. Он спокоен, уверен в себе. Одна секунда, которая длится вечность.

Стреляй!

Машина в двух-трех шагах от Габчика — шофер уставился на автомат. Словно не понимая, что случится в следующее мгновение, он судорожно держит руль, но бежать некуда, и в этот момент Габчик нажимает на спуск.

Тишина.

«Мерседес» продолжает свой путь. Гейдрих, побледнев, хватается за пистолет на поясе, не сводя глаз с человека, словно бы застывшего в удивлении на мостовой с давшим осечку автоматом в руках. Теперь очередь за Кубишем.

Все происходит молниеносно: не глядя, Ян сует руку в портфель. Нащупав бомбу, он снимает ее с предохранителя и бросает, выпустив из рук портфель со второй бомбой…

Небольшой предмет птицей летит по воздуху. Очнувшись от оцепенения, Габчик отбрасывает бесполезное оружие и кидается прочь. На фоне синего неба он видит летящую бомбу. Машина едет, не останавливаясь. Она уже проехала шагов десять — пятнадцать вперед. Гейдрих встает с сиденья и что-то кричит Клейну.

Светит солнце. Никто еще ничего не знает.

Десять часов тридцать одна минута.

Взрыв.

Покушение на имперского протектора Рейнхарда Гейдриха состоялось.

Покажи свое могущество, Судьба.

Людвиг ван Бетховен.

Меня мучил ревматизм, и я ездила в больницу на Буловке принимать грязевые ванны. Вот и 27 мая 1942 г. я отправилась туда, думая занять очередь до одиннадцати, чтобы попасть до обеденного перерыва.

Еду я на третьем трамвае, снизу, от Влтавы, стою на площадке, думаю о ванне, о Миреке — это мой сын, вчера мы с ним вместе решали примеры, вот бы хорошую отметку получил…

Трамвай в гору еле тащится. Наконец остановился. Кондуктор объявил мою остановку, тут мне пересаживаться на четырнадцатый номер и проехать еще немного до самой больницы.

Обхожу трамвай сзади, чтобы перейти на другую сторону, — там, за углом, остановка четырнадцатого. Только сделала два-три шага по мостовой, как из-за поворота выскочила машина с флажками на крыле и повернула вниз. Я остановилась: пускай, думаю, проедет. Из-за больных ног я не могла быстро ходить.

Стою почти на середине мостовой и пережидаю. Когда она была метрах в десяти, шофер еще глянул на меня. А я тут вижу: на другой стороне улицы трое мужчин. Да, трое их было. Вдруг один из них как будто что-то вспомнил и как побежит через дорогу ко мне, прямо перед носом у машины. Шоферу пришлось притормозить. Мужчина — я уже затрудняюсь сказать, сколько ему было лет и как он выглядел, — перебежал дорогу и скрылся где-то позади меня. Машина замедлила ход, и тут с тротуара на мостовую выскочил второй. Он держал что-то в руках. Потом я узнала, что это был автомат. Все произошло очень быстро, в считанные секунды. А третий вдруг взмахнул рукой — и раздался страшный взрыв.

Повалил дым. Глаза у меня были полны пыли и как будто сена. Только это было не сено, а набивка из сиденья той машины.

В правом бедре я почувствовала резкую боль. По ноге кровь потекла.

Из машины выскочил немец и начал палить по тем мужчинам. Второй немец — он держался за спину — тоже хотел стрелять, но пошатнулся и не смог. А первый немец помчался за мужчинами и стрелял на ходу. Мужчины тоже отвечали огнем, потом один из них вскочил на велосипед и покатил к Либени, а другой исчез за углом, откуда появилась машина. Я потихоньку дошла до тротуара и сама говорю себе: «Иди и не гляди по сторонам, в машине ведь были немцы». Доплелась я до остановки, нога болела страшно; дождалась я своего четырнадцатого, кое-как вскарабкалась по ступенькам и поехала в больницу. Там мне сделали противостолбнячный укол. Рану промыли, перевязали, спросили, что случилось. Я ответила, что какие-то немцы стреляют. Отдохнула немного и поскорее поехала домой.

А днем я узнала, что это было покушение на Гейдриха, и сильно испугалась, особенно потом, когда по радио объявили, что разыскивают женщину, которая была очевидицей покушения и которую перевязывали в больнице на Буловке.

От осколка той бомбы у меня на всю жизнь остался шрам. Тогда рана сильно болела, и в трамвае кондукторша спросила: «Да что это с вами? Поглядите: под вами целая лужа крови». А это все от осколка.

Я боялась, никуда не пошла, уговаривала себя; авось, забудут. Но по радио снова передали, чтоб женщина, раненная при взрыве бомбы, явилась в гестапо. Я не шла, думала: может, пронесет. Где там! В понедельник, примерно в половине пятого утра, звонят в дверь. Открываю — на пороге стоят два гестаповца. Давай пошли, говорят и еще спрашивают, почему это я не явилась, раз объявлено, что меня ищут. Меня повезли во «Дворец Печека», где помещалось гестапо. Там меня избили: якобы я была с теми мужчинами в сговоре. А я им на это: у меня ревматизм и воспаление суставов, пускай справятся в карточке у доктора Пршеровского, к которому я ходила в больницу на Буловку. А на тот день, 27 мая, я была записана на прием.

Они продержали меня в гестапо шесть дней, несколько раз допрашивали, но я твердила одно и тоже. На шестой день меня отпустили, но велели дать подписку, что я буду молчать и никому никогда не скажу, о чем меня спрашивали, что со мной делали.

Я подписала, и меня отпустили.

Сегодня я уже больше ничего не помню: на тротуаре стояли трое мужчин потом был взрыв, а на земле я увидела портфель, плащ и еще что-то.

Ну, скажу я вам, это было утречко! У меня в ту пору была там лавка. Я торговал угольными брикетами. Остравский уголь, кладненский. Тащу вот я в то утро свою тележку — и вдруг как жахнет!

Испугался я, что говорить. Сплюнул, стою, смотрю, что там такое? А там, наверху, у поворота, ехала машина, и какой-то малый бросил в нее гранату или что-то вроде того. Второй хотел по ней, по машине, стрелять, но у него осечка вышла. Женщина какая-то шла, да после взрыва дала деру, а я все стою и жду, что дальше будет.

Один из них — рраз — на велосипед, и гляжу — жмет в сторону Либени. Со лба у него кровь капала. Второй за угол бросился, а за ним гейдрихов шофер. Палили они друг по дружке — как ковбои. Парень этот, значит, бежал по улице «На Запальчи». Рванул он к перекрестку, где я стою, аккурат у тротуара. Надо думать, он уже не знал, куда дальше податься. И тут увидел мясную лавку. А про лавку послушайте, что я вам расскажу. Невидная такая лавочка, вход в нее по ступенькам вниз. А хозяин ее, мясник Браунер, у него свояк в гестапо служил. Малый-то запыхался весь, лавку увидел — и шасть туда. Почем он знал, что мясник — фашистюга!

Браунер вышел из лавки, смотрит по сторонам, и тут же прибегает шофер Гейдриха, а за ним ломовик, какой-то, может, шофер его прихватил по дороге, пригрозил пистолетом, чтоб он, значит, помог ему того парня ловить. Браунер и покажи им на лавку: вон, мол, где он, берите его.

И тут пошло! Шофер спрятался за столбом ограды и ну палить по чем зря. А малый из лавки по нему лупит; он, видать, получше стрелок был, потому как шофер схватился за ногу и упал. В ногу его ранило. Он — который а лавке-то — как это увидел, выскочил на улицу, растрепанный такой — и бегом в мою сторону. А за ним ломовик и мясник Браунер. Тому шофер свой пистолет дал, только мясник не знал, как из него стрелять. Парень промчался мимо меня, я аж присел, но заметил-таки, что он совсем молодой. Он пробежал мимо, свернул к виллам и исчез. Когда меня потом допрашивали в гестапо, говорили: ты почему его не схватил? А я им: так он же с пистолетом был, а я с пустыми руками.

Был прекрасный весенний день. Чистое голубое небо, деревья распустились, кругом запах цветов. Муж уехал на работу, а я взяла томик стихов и вышла позагорать в сад. Мы живем чуть ниже поворота, где произошло покушение.

Я лежала в шезлонге, и меня стало клонить ко сну. Стихи были какие-то мудреные, я их совсем не понимала. Солнышко пригревало, было так чудесно, что забыла и о войне, и обо всех напастях.

Вдруг раздался сильный взрыв, и я сразу очнулась, вернувшись к действительности. Вскочила и выбежала на улицу. Знаете, женское любопытство… Но ничего не увидела — ни дыма, ни огня.

У поворота находился исследовательский институт, и первое, о чем я подумала: не случилось ли какой беды там? И в этот момент я вижу — от поворота бежит женщина с криком:

— Господи Иисусе, наш Гейдрих, наш Гейдрих…

Я спросила, что случилось, а она ответила, что совершено покушение и, наверное, он убит. А соседка напротив сказала:

— Слава богу!

Назавтра ее арестовали вместе со всей семьей, и потом всех их казнили. За одобрение покушения. А донесла на них женщина, которая сама же нам все и рассказала, жена прежнего шофера Гейдриха, который жил на вилле по соседству.

Мимо не спеша шли люди, откуда-то сверху доносились выстрелы, но сам поворот от моего дома не виден. И внезапно из боковой улицы появился Габчик. Как его вам описать… Невысокого роста, глаза широко открыты, в вытянутой руке пистолет, развевающийся галстук. Он бежал, задыхаясь, и всем своим видом обращал на себя внимание. Понятно, тогда я не знала, кто он и причастен ли к покушению. Но я сразу подумала, что он имеет к нему отношение. У него был такой дикий вид. Он выбежал из переулка, где находилась лавка мясника Браунера. Потом говорили, что там у Габчика была перестрелка с Клейном, шофером Гейдриха.

Габчик на миг задержался на углу, как мне показалось, решая, куда дальше бежать, постоял две-три секунды и, наверное, только теперь сообразил, что находится совсем рядом с перекрестком, где произошло, покушение, и что он, убегая, сделал круг. Тут он рванулся в обратном направлении, вниз, вдоль трамвайных, рельсов к Влтвве. Он миновал трамвайную остановку, пивную, а потом исчез где-то в квартале вилл.

Все это произошло в течение нескольких минут. Затрудняюсь даже сказать, сколько времени прошло с момента, когда я вскочила с шезлонга, и до того, как Габчик исчез где-то среди садов.

Меня всю трясло от волнения, и тут уж было не до стихов. Утро уже было испорчено, я не знала, куда себя деть. Вернувшись в дом, я стала названивать по телефону, чтобы хоть с кем-нибудь поговорить. До сих пор не могу понять, почему я позвонила своему сапожнику, который жил на Виноградах, то есть почти в другом конце города. Я лепетала испуганно и бессвязно. Позже при встрече сапожник сказал мне, что я разговаривала будто помешанная.

Да, вот еще что: в нашем доме жила женщина, наполовину немка. Сын ее служил в нацистской армии, и она была с немцами заодно. Примерно через час или два после покушения, вернувшись домой, она рассказала, что находилась в обувном магазине «Батя» на Либени, как вдруг к дверям подъехал человек. Он был весь в крови. Оставив у входа велосипед, он тут же исчез. Она подождала, ей хотелось узнать, что будет дальше. Вскоре за велосипедом прибежала какая-то девочка. Тут явно есть какая-то связь с покушением, все твердила она, эта немка из нашего дома. И сразу же заявила об этом властям. На следующий день к ней пришли гестаповцы и снова расспрашивали ее об этом велосипеде и о девочке. Франк ей потом выдал денежную премию и какую-то медаль.

Из ее показаний нацисты узнали, что Кубиш был в Либени, оставил около магазина «Батя» велосипед, узнали и о девочке, которая забрала велосипед. Позднее они свезли девочек со всего Либеньского района на допрос во «Дворец Печека».

«…Чтоб тебе провалиться…» — подумал я, но делать было нечего. Пришлось остановиться. Сбежалась целая толпа, у тротуара стоял темный «мерседес». Видно, авария. А женщина, которая меня остановила, раздраженно сказала:

— Здесь совершили покушение…

— Покушение?

— Да, там господин протектор, отвезите его в больницу на Буловку.

— Я не могу, ведь у меня груз.

— Так вышвырните его. И побыстрее! Он ранен…

Только этого мне и не хватало! Больно надо возить Гейдриха! Но если не повезу, меня арестуют. Рядом со мной сидел грузчик. Он пожал плечами, и мы не спеша вылезли из машины. Пикап, на котором я ехал, был забит коробками конфет. Дело ведь в том, что мы во время войны из сахара и дрожжей гнали самогонку, и притом, скажу я вам, очень крепкую. Торговец, снабжавший нас дрожжами, и попросил меня в порядке одолжения отвезти эти коробки с конфетами. Ехали мы от Тройского моста вверх, к Кобылисам, и по дороге попали в эту дурацкую историю.

— А куда нам торопиться? — подмигнул я грузчику, и он кивнул.

Открыв дверцы, мы принялись выгружать коробки. Шевелились мы, если смотреть со стороны, как в замедленном фильме. Наискосок от меня стоял «мерседес», а рядом — кучка людей. Гейдрих опирался на борт машины, весь бледный, и держался за бок. Блондинка, которая меня остановила, вертелась вокруг него и все время что-то тараторила ему по-немецки, но он смотрел словно сквозь нее и ничего не слышал. Тех, кто совершил покушение, я вовсе не видел. Они сразу же убежали. А разговор шел о них. Молодцы ребята, подумал я, так этой сволочи, Гейдриху, и надо.

Мы было вытащили уже несколько коробок, а тут мимо проезжал малолитражный фургон «Татра». В таких обычно развозят товар по магазинам. Женщина остановила эту машину. Пикап был вроде пустой, и эта тетка потребовала, чтоб Гейдриха отвезли на нем — дело, мол, срочное.

Ну, подумал я, слава богу, пронесло. Подмигнул грузчику, мы загрузили наши коробки с конфетами обратно и поскорее убрались прочь.

Мне тогда ужасно не повезло. Я работал шофером в транспортной конторе Голана примерно с 1941 года, а до этого — у меховщика Кршижа в районе Вышеграда. У Голана я занимался доставкой товаров, фургончик у меня был совсем маленький.

В тот день машину арендовала какая-то частная фирма, изготовлявшая мастику для паркета и гуталин, я приехал на своей «Татре», взял груз со склада, рядом со мной сел экспедитор фирмы, и мы тронулись.

Нам надо было развезти груз по разным адресам в Либени и Кобылисах.

Помнится, сначала мы проехали перекресток, где потом все и произошло. Те ребята, конечно, уже были на своих местах, но кто тогда мог подумать, что там что-то готовится? Потом мы отправились вниз к Влтаве. Справа был магазинчик, там мы оставили часть товара. Я проехал еще немного вперед, вниз, развернулся и поехал назад к перекрестку. Метров за двести пятьдесят до перекрестка мы снова остановились, кажется, у москательной лавки. Экспедитор с квитанциями пошел к хозяину, а затем я начал помогать тому выгружать и заносить в лавку ящики с гуталином. И тут грохнул взрыв.

— Ну и жахнуло, видать, баллон у грузовика лопнул, — сказал экспедитор.

— Пожалуй, посильнее, — отвечаю я.

— Вроде где-то у перекрестка.

Шоссе в этом месте идет под уклон. А за спуском там еще такой поворот, и нам не было видно, что случилось вверху. Мы спокойно подняли борт, закрепили два-три ящика, которые у нас еще остались. Сели в кабину, и экспедитор заглянул в свои бумаги — уточнить, куда еще ехать.

— Теперь давай вверх, за перекрестком выгрузим остальное.

Я включил мотор, и мы поехали. Проехали мы метров сто пятьдесят — двести, и тут на дорогу выбегает какая-то блондинка и кричит, чтобы я остановился.

— Что случилось?

— Покушение!

— Ну и что?

— Вы отвезете господина обергруппенфюрера в больницу.

— А почему я?

— У вас свободная машина.

Я не нашелся, что возразить, промямлил только, что у меня в кузове паркетная мастика и, мол, неудобно везти протектора рядом с вонючими ящиками. Лучше было бы остановить легковую машину, но немка как закричит:

— Поторопитесь!

В это время Гейдрих — ему полицейский помогал — доковылял до нашего фургона. Видно было, что ему стоило большого труда держаться прямо.

— Посадите его рядом с шофером, — посоветовал кто-то.

Гейдрих озирался, как подстреленный зверь. Очень осторожно он влез на сиденье. Он все хватался за бок.

По спине у него текла кровь, а одежда была разорвана. Роста он был высокого, и ему пришлось согнуться, чтобы поместиться в низкой кабине.

Экспедитор и полицейский устроились в кузове.

Машина тронулась.

В одной руке Гейдрих держал пистолет, в другой — портфель, с которого не спускал глаз, и все время прижимал его к себе.

А до всего случившегося мы ехали от Влтавы в гору, к перекрестку, навстречу машине Гейдриха. Когда его собрались посадить ко мне в машину, я развернулся и подъехал прямо к его «мерседесу». Теперь мы снова ехали под гору. Едем. Он молчит. Я тоже молчу, страшно мне, сами понимаете. Представьте: рядом сидит протектор — спина в крови, в руке пистолет. Откуда мне знать, что ему взбредет в голову…

И тут только я смекнул, что самая короткая дорога в больницу на Буловке — через перекресток, значит, надо вернуться назад и оттуда свернуть вправо. Я сделал круг внизу перед мостком и снова поехал в гору. Гейдрих насторожился и даже выпрямился. Понял, что мы, возвращаемся, и спросил:

— Wohin fahren wir?[28]

Я немецкий не очень хорошо знаю, но все-таки — сообразил, что он спрашивает, куда мы едем. А я ну никак не могу вспомнить, как по-немецки будет «больница», не могу и все. Сейчас-то я знаю, а тогда до того обалдел, что только плечами пожал. Гейдрих снова что-то крикнул и наставил на меня пистолет. В этот момент мы были уже на прежнем месте — там, где я его посадил к себе в машину. Я остановился. Тут подбежала та немка, блондинка, и он начал орать на нее, а она — на меня:

— Куда это вы едете?

— Мне надо было развернуться, а здесь, на перекрестке, я поверну вправо. Это самый близкий путь.

Она ему перевела, а он снова что-то сказал ей. Оказывается, говорит она, ему тяжело сидеть — кабина очень низкая. А я подумал: «Ну и пусть катится отсюда!»

Полицейский помог ему перебраться в кузов, где были ящики. Положили мы его на живот между ящиками с гуталином и мастикой. Там здорово воняло. Он потребовал свой портфель, и экспедитор передал портфель в кузов. Потом Гейдрих одной рукой закрыл лицо, а другой схватился за бок.

Полицейский сел возле него на ящик, а экспедитор перебрался ко мне в кабину. Мы благополучно доехали до больницы и сдали его в приемную. Гейдрих был желтый, как лимон, и еле стоял на ногах.

В тот день я дежурил в хирургическом отделении. То и дело поступали больные — больница на Буловке большая, работы очень много. Около половины одиннадцатого я на минуту вышел в свой кабинет — мы ведь дежурили вдвоем с доктором Пухелой, — мне принесли выстиранные шторы, и сестры советовались, как лучше их повесить на окно.

И тут раздался взрыв.

Мы с удивлением подняли головы, а я просто так, в шутку, говорю:

— Покушение!

Все засмеялись, никто и не предполагал, что я так близок к правде. Потом я вышел покурить, возвращаюсь, а навстречу мне старшая сестра Жофи, страшно перепуганная.

— Пан доктор, пан доктор…

— Что случилось, Жофи?

— Он там сидит на столе…

— Неужели? И не упадет?

— Пан доктор, вы все шутите, а он сидит, озирается вокруг и весь белый…

— Стало быть, почти труп.

— Нет, это ужасно, он так на меня посмотрел…

— Да кто же?

— Гейдрих!

Я оторопело уставился на Жофи. Глаза ее были широко открыты, она дрожала не в состоянии выговорить связной фразы, с трудом дышала и держалась при этом за стену.

— Подождите, повторите еще раз, кто там в приемной?

— Протектор Гейдрих!

— А что он там делает?

— У него рана на спине…

Я испугался и больше ни о чем не спрашивал. Все равно от сестры толку теперь не добиться. Я поспешил в приемный покой. Как назло, Пухалы там не было. Гейдрих сидел в комнате — один, без рубашки — на столе, где мы осматриваем поступивших больных.

Я поздоровался. Он молча поднял руку. Я взял пинцет и несколько тампонов, проверил, насколько глубока рана. Он терпел, даже не дрогнул. Наверное, думал, что так и надо. Я осматривал его, а одна из сестер между тем позвонила наверх, в операционный зал, немецкому профессору Дику и вызвала его в приемную… Рана мне показалась несерьезной. И, признаться, я пожалел об этом. Видите ли, врачи находятся в особом положении, как бы это вам лучше объяснить… Как чех, я желал бы, чтобы Гейдриху было как можно хуже. Была бы эта рана, например, в поясничной области, да еще на несколько сантиметров глубже, или, скажем, был бы поврежден позвоночник, тогда все ясно… Но я врач и обязан лечить. Не добивать. А с другой стороны, лечить — врага? Уничтожение тирана ведь в интересах человечества… Но прежде чем я что-либо придумал, прибежал доктор Дик, немец, которого нам сюда назначили.

— Что случилось?

И тут Дик увидел Гейдриха.

Он крикнул «хайль», щелкнул каблуками и начал обследование. Проверил, не задета ли почка. Все как будто было не так уж плохо. Для проверки позвоночника Гейдриха отвезли на рентген. Он старался держаться с достоинством и сам перебрался с кресла на стол.

Рентген показал, что в ране находится осколок. То ли осколок бомбы, то ли обломок кузова. Дик считал, что он застрял у грудной стенки и с помощью локального оперативного вмешательства его удастся устранить. На первом этаже у нас был кабинет для несложных операций. Дальнейшее обследование показало, однако, — что операция потребуется более серьезная. Было раздроблено ребро, повреждена грудная клетка, еще один осколок застрял в селезенке, и его тоже следовало извлечь. Кроме того, была пробита также и диафрагма…

— Господин протектор, вам предстоит серьезная операция, — сказал ему Дик.

Гейдрих отказался. Он хотел, чтобы хирурга доставили из Берлина.

— Но ваше состояние требует немедленной медицинской помощи, — настаивал Дик.

Гейдрих подумал и наконец потребовал вызвать профессора Гольбаума из немецкой клиники. Тем временем Гейдриха перевезли в операционный зал. Я находился в соседнем помещении, где стерилизуют инструменты. Операцию сделали Дик и Гольбаум. Рана была большой — сантиметров восемь — и содержала много грязи и осколков. В коридоре ждали результатов операции Франк и Гаха, а также члены правительства протектората.

Когда операция закончилась, протектора отвезли на третий этаж в кабинет доктора Дика. Немцы распорядились освободить весь этаж. Больных либо куда-то перевели оттуда, либо вообще отправили домой. В столовой устроили казарму. На крыше установили пулеметы, внизу ходили вооруженные до зубов эсэсовцы…

На этаж, где лежал Гейдрих, никого не пускали. Я пробовал узнать, как его дела, объяснял, что я на дежурстве и ищу доктора Пухала, но меня оттуда прогнали, сказав, что мне там делать нечего.

Не знаю, что было дальше с Гейдрихом. Кажется, ему оперировали селезенку. Я его больше не видел. Помню только, Дик говорил, что Гейдрих чувствует себя отлично. Поэтому смерть протектора нас удивила. До самого последнего момента никто из чешских врачей, работавших в больнице, даже не подозревал, что дела у него плохи.

Что нам, впрочем, показалось странным, так это огромное количество морфия, которого хватило бы на несколько человек. Я до сих пор не могу этого объяснить. Сестра, выдававшая морфий, тоже была удивлена. Хотя, может быть, кто-то из лечащих врачей был морфинистом. Но это уже вопрос для криминалистов.

О портфеле Гейдриха ничего не знаю. Может быть, портфель и был, но я его не видел и понятия не имею, что с ним случилось. Говорили, что в портфеле якобы были какие-то планы и сведения для Гитлера. Но ведь репортеры частенько видят больше, чем очевидцы.

Пока Гейдрих был жив, мы жили как во сне. К нему каждый день приходило много посетителей. В основном высшие чины, все в черной форме, да еще дамы с цветами. Прилетал и врач, изредка появлялась и супруга Гейдриха.

А 4 июня он умер.

Причиной якобы был сепсис. Не помогло даже переливание крови.

Профессор Гамперл, руководитель Германского института патологии, вместе с профессором Вейрихом, главой Германского института судебной медицины, дали такое заключение: «Смерть наступила в результате нарушения жизнедеятельности важных паренхиматозных органов бактериями или же ядами, которые проникли вместе с осколками бомбы в области плевры, диафрагмы и селезенки. Бактерии концентрировались и бурно размножались».

Хотелось бы присоединиться к сказанному моим коллегой, но не могу этого сделать. Прежде всего потому, что никогда не видел протокола патологоанатомического вскрытия. Он, конечно же, не может отличаться от клинической картины, о которой нас информировали, да мы и сами знаем обычное течение подобных ранений.

Недавно я прочел статью о причине смерти Гейдриха, опубликованную в медицинском журнале в США, там говорилось совсем другое. Когда в 1970 году профессор Гервиг Гамперл, живущий в Бонне, письменно отвечал на вопросы автора этой статьи, то свое заключение он формулировал иначе, не так, как в 1942 году. Я имею в виду отрывок, процитированный выше моим коллегой. В 1970 году Гамперл заявил, что Гейдрих будто бы умер от анемического шока, то есть из-за нарушения системы кровообращения, а в пораженной области якобы не было никакой инфекции. Следов воспаления брюшины при вскрытии не нашли, также не было обнаружено сколько-нибудь значительных изменений в печени, почках и легких. Сердце тоже якобы было в норме. При гистологическом анализе не встретилось никаких микроскопических изменений, которые бы вызвали смерть.

Исходя из своего опыта, я могу сказать, что изменения, о которых говорит профессор Гамперл, не могли наступить за столь краткий период болезни. Ранение Гейдриха было серьезным, об этом свидетельствует высокая температура, державшаяся все время около 40 градусов, в организме у него шел тяжелый воспалительный процесс. Умер он быстро, поэтому и неудивительно, что значительных изменений в печени и почках не произошло.

Лично я могу свидетельствовать всего лишь то, что видел утром 27 мая 1942 г., когда ассистировал немецкому профессору Дику при операции. Его назначили к нам, кажется, в 1940 году. Он был небольшого роста, худой, подвижный. До него хирургическим отделением у нас заведовал профессор Левит, он был еврей, и его отправили в концлагерь Терезин. Его пост занял доктор Сланина. А потом появился Дик и вскоре перевел Сланину в больницу «Под Петршином». Но во время покушения Сланина еще был у нас.

Дик прилично говорил по-чешски. До войны он работал в немецкой клинике на Карловой площади и хорошо знал Прагу…

Около половины одиннадцатого раздался телефонный звонок, просили профессора Дика.

Он взял трубку.

— Was?[29] — спросил он, потом еще раз, громче: — Was? — и, наконец, как закричит: — Was??

Из приемного отделения больницы сообщили, что там проводят предварительное обследование раны Гейдриха. Дику это показалось невероятным.

У пациента была кровоточащая рана с левой стороны грудной клетки на уровне восьмого — десятого позвонков размером примерно десять сантиметров. Диагноз гласил: травматический пневмоторакс, требовавший немедленного хирургического вмешательства. Эту первую операцию провел в нижнем операционном зале Сланина, потом наложил шов. Затем Гейдриху объявили, что необходима еще одна операция — в грудной и брюшной полостях. Гейдрих не хотел, чтобы его оперировал пражский немец, требовал врача из рейха. Профессор Дик возразил, что оперировать надо срочно. В немецкой клинике на Карловой площади в Праге, сказал он, заведует хирургическим отделением немец из рейха, профессор Гольбаум, известный и хороший хирург. Гейдрих наконец согласился, и тотчас вызвали Гольбаума. Врач прибыл, но обнаружилось, что он забыл у себя в клинике очки. Послали за очками. Тем временем для операции собрали бригаду врачей. Гейдрих был высокого роста, к тому же несколько полный. Наркоз ему делал доктор Гонек, помогал Гонеку операционный санитар Мюллер. Профессор Дик начал оперировать — Гольбаум поручил проведение операции Дику, поскольку без очков он не хотел сам за нее приниматься. Ассистировал Дику Гольбаум, а вторым ассистентом был Сланина. Я отвечал за переливание крови.

В брюшной полости была кровь, оказалась сильно поврежденной диафрагма. Легкие не были затронуты, но в селезенке застряли осколок бомбы размером примерно восемь на восемь сантиметров и большой кусок войлока от сиденья машины. Хирург удалил селезенку, зашил диафрагму, провел дренаж обеих полостей. При накладывании швов на живот Гейдриху сделали переливание крови. Кроме того, раненому ввели также сыворотку против столбняка и гангрены. В это время Дик послал меня подготовить палату. Он выделил для этого свой кабинет на третьем этаже, где поставили больничную койку. Было около двух часов дня, когда туда перевезли Гейдриха. (Отсюда он уже и не вышел, тут и умер…) Нас к нему больше не пускали. Начиная со второго дня после операции к Гейдриху не смел входить даже профессор Дик. Осматривали протектора врачи, приехавшие из рейха. Гиммлер прислал своего личного врача, профессора Карла Гебхардта. Примерно на пятый день состояние Гейдриха ухудшилось, о второй операции не могло быть и речи. Говорят, будто бы мнения Гебхардта и врача Гитлера — Теодора Моррела разделились, последний предлагал провести консультацию с Берлином и хотел ввести раненому сульфаниламиды. В то время антибиотиков еще не было, и сульфаниламидные препараты имели большое значение. Возможно, 3 июня Гебхардт докладывал Гиммлеру, что состояние Гейдриха улучшается, температура снизилась, больной даже пообедал, сидя в постели. Но именно во время обеда и случился коллапс. Гейдрих так и не пришел в сознание, смерть наступила на следующий день утром.

Что же сказать в заключение? Мы интересовались тогда, какие лекарстве давали ему немецкие врачи. Я помню, что с третьего или четвертого дня для него брали большое количество препаратов опия. Объяснения этому могут быть разные. Антибиотиков тогда не было. Был пронтозил, с его помощью проводилась химиотерапия. Информацию мы получали только от врачей-эсэсовцев, причем неполную. Я все же полагаю, что имел место — как бывает при подобных ранениях — гнойный процесс в брюшной и грудной полостях. Раньше или позже, но это обычно заканчивается смертью. Однако не так быстро, как у Гейдриха. Лечащие врачи применяли большие дозы препаратов опия, которые брали а аптеке отделения, тем самым они могли ускорить конец Гейдриха.

Может, это делалось с целью дать повод для террора, чтобы уничтожить лучших сынов и дочерей чешского народа.

Мы в Бржежанах узнали о покушении перед полуднем. Жена Гейдриха собиралась идти с детьми на обед, когда ей сообщил об этом адъютант Вагниц. Говорят, что она восприняла известие хладнокровно. Это была не женщина, а айсберг. Скупая, расчетливая и бесчувственная. Позднее, когда прошло уже немало времени после смерти Гейдриха, бржежанские футболисты, возвращаясь после воскресной игры, случайно задавили ее сына. Знаете, что она тогда сделала?

Мальчик Клаус лежал в зале в цинковом гробу, убранном хризантемами. Потом его похоронили в склепе в парке. Тогда же, во время похорон, она распорядилась, чтобы все эти хризантемы мы продали а цветочные магазины Праги!

Она на этом неплохо заработала… Я мужчина, и на многое мне наплевать, но тогда у меня от этого прямо мороз по коже пробежал.

Или вот еще: в коридорах замка висели оленьи рога. Она их продала какой-то фабрике на пуговицы…

А прекрасные деревья в парке? Она приказала их вырубить, древесину выгодно продала и вместо ясеней посадила яблони и груши, чтобы, мол, были фрукты, которые можно с прибылью сбывать… Больше можно и не рассказывать, хотя подобных примеров я помню много. Пока я у них служил, мне поневоле приходилось с ними сталкиваться близко. Гейдриху принадлежали оба замка: нижний, где они жили, и верхний, мимо которого он каждый день проезжал, направляясь в Прагу и Град.

Они жили роскошно.

Кроме меня у них служили две горничные, кухарка, помощница кухарки и управитель — в основном чехи. Иногда по вечерам мы тайком слушали иностранное радио, но делать это надо было осторожно.

Я служил садовником, а еще выполнял разные ремонтные работы.

Потом, когда они провели центральное отопление, я также стал истопником, а в свободное время меня заставляли помогать на кухне.

Гейдрих время от времени устраивал охоту на фазанов и приглашал гостей, а мне велели печь рогалики, чего я в жизни не делал. Но когда на карту поставлена жизнь, всему научишься, даже хлебы печь. Жена Гейдриха приказала мне замесить тесто для хлеба. Заказала какой-то грехемский или как он там еще называется. Я понятия не имел, что это такое. Но ничего, съели все, что я испек. Но однажды, увидев, как я готовлю тесто, страшно разошлась и устроила скандал.

Эсэсовцев было здесь десять или двенадцать. Они жили во флигеле у ворот и охраняли замок.

День 27 мая 1942 г. я помню хорошо, потому что тогда тут был настоящий сумасшедший дом.

С раннего утра я работал возле верхнего замка — там были грядки с овощами и немного шпината. Я набрал овощей, помыл их, нарвал шпинату и спустился по дороге к нижнему замку. Иду и вижу: машина Гейдриха отъехала от подъезда замка и направляется к воротам. От нас требовали, чтобы мы приветствовали своих хозяев нацистским приветствием, то есть поднятой рукой, и мы избегали их, как только могли.

Я успел спрятаться за каменными чудовищами, что стоят у входа, — притаился, лишь бы не здороваться. Он промчался мимо, тогда я вошел в ворота. Герберт Вагниц, адъютант Гейдриха, как раз собирался ехать следом за своим шефом. Машина стояла наготове, он о чем-то говорил с шофером. Вагниц был интересный парень. Эсэсовец, разумеется, но, в отличие от других, на нас не орал.

Вагниц видит, что я иду с охапкой шпината и овощами, и спрашивает меня, не на кухню ли я все это несу. «Куда же еще?» — думаю про себя, а вслух отвечаю:

— Да. А вы провожаете господина протектора? — Вижу, он в хорошем настроении.

— Да, — ответил он по-немецки и оправил мундир. Не раз, бывало, Вагниц подвозил меня до верхнего замка. Я уже говорил, что дорога в Прагу проходит мимо него. Я расхрабрился и попросил:

— Господин адъютант, я сейчас отнесу эти овощи на кухню, а потом мне опять надо в верхний замок. Не захватите меня? У меня там много работы…

Вагниц махнул рукой:

— Давай. Только поторопись…

Я вошел в дом. На кухне я положил свою ношу и собрался было идти, да тут меня задержала кухарка, завела какой-то разговор, о чем — я уж и не помню. В общем, я немного замешкался, а когда вышел во двор, Вагница возле машины не было. Тоже, видно, куда-то отошел. Я стал дожидаться его.

Наконец он появился. Мы сели и поехали.

День был прекрасный. Радовала глаз молодая зелень. Мы проехали деревню — там несколько поворотов, потом поехали наверх, в гору. Он подвез меня к воротам, я поблагодарил его, и он покатил дальше, в Прагу, вслед за Гейдрихом. Не знаю, как они в тот день договорились. Может, он должен был ехать прямо на аэродром, может быть, тоже в Град. Как бы то ни было, он отправился в путь с большим опозданием, и потому на месте покушения, у того самого поворота, Гейдрих оказался один.

Все утро я работал в огороде, а в полдень снова спустился в нижний замок и там все узнал о покушении. Жена Гейдриха была беременна на последнем месяце, и горничная сказала мне, что еще, чего доброго, у нее случится нервный припадок. Да только наша хозяйка была не из слабых… Говорят, она сказала лишь пару крепких слов о чешском народе и еще выше задрала голову. Гейдриха торжественно хоронили в Берлине, она на похороны не поехала, послала туда обоих сыновей. Помню еще, что, когда горничная складывала их вещи, собирая в дорогу, — они летели специальным самолетом, — мать напоминала, чтоб не забыли взять с собой в Берлин петрушку и морковь. Так они и летели вместе с овощами… Уж не знаю, везли они все это в подарок или на продажу.

А в 1945 году, когда рейх затрещал по всем швам, — сюда приехал Гиммлер, небритый и усталый. Они заперлись с хозяйкой в одной из комнат и о чем-то говорили. На другой день эта баба приказала переделать один из грузовиков в фургон, распорядилась перебить всю птицу— гусей и кур, погрузила все это, да еще несколько мешков зерна и картошки и в начале апреля укатила вместе с гувернанткой, детьми и Вагницем куда-то на запад.

Перед отъездом она собрала всю прислугу и сказала, что, дескать, через полтора месяца вернется… Из склепа забрала с собой гроб Клауса. Потом я слышал, что этот цинковый ящик нашли где-то за деревней. Наверно, она не захотела с ним таскаться.

Мы с нетерпением ждали этого дня, знали, что к нам, — Бузулук, приедет Клемент Готвальд. После обеда 27 мая 1942 г. он должен был выступить в местном кинотеатре на собрании актива.

Мы все собрались там, все, кроме тех, кто был в отъезде или занят на службе. В зал набилось полно народу. Вместе с Готвальдом в президиуме сидел Вацлав Конецкий, приехавший с Кроснаржем и Врбенским. Перед Готвальдом лежали листочки бумаги — тезисы выступления. Я сидел в первом ряду и делал заметки. Насколько я помню, Готвальд говорил о том, что мы все сплоченно, в едином строю должны идти в бой с врагом, не ловчить надо, не лавировать, а воевать. Готвальд призвал нас всегда быть на стороне Советского Союза. А еще Готвальд говорил о том, какой будет наша страна после войны.

После его выступления должны были начаться прения, но, как часто бывает, никто не решался взять слово первым. Тогда я поднял руку и вышел на трибуну. Говорил о том, что мы выступаем против немецкого фашизма единым фронтом и что речь идет не просто о лояльности по отношению к Советскому Союзу — мы с ним друзья навсегда.

Насколько я помню, на собрании мы еще не знали о покушении. Должно быть, известие пришло позднее. Позже мы перешли в столовую, и там еще долго продолжалось обсуждение… Если бы мы узнали о покушении еще во время актива, представляю себе, какой бы начался шум и ликование. Такое я запомнил бы. Весть о покушении распространилась уже вечером. У нас было несколько радиоприемников, при них постоянно кто-то дежурил. Мы слушали Прагу, Москву, Лондон и ежедневно издавали краткий бюллетень новостей. На следующий день, 28 мая, этому событию был посвящен специальный выпуск…

Новость произвела огромное впечатление. «Здорово все получилось, наш народ дал отпор фашистам», — радостно говорили мы. Успех этого предприятия поднял дух народа, явился моральной поддержкой. Однако возникал вопрос: каждое боевое задание надо выполнять с минимальными потерями, а вот в данном случае оправданны ли неизбежные огромные жертвы! С одной стороны, мощный моральный стимул, с другой — такая цена… Мысль эта не давала покоя. Мне не верилось, что Бенеш дал согласие на покушение, разве только ради узких, корыстных интересов нашего лондонского правительства. Ведь Бенеш всегда противился боевым действиям! Вся политика лондонского правительства являла полную противоположность нашей. Мы на Востоке хотели, чтобы родина сражалась, чтобы, образно говоря, за каждым деревом стоял партизан. Бенеш выступал против, он утверждал, что территория нашей страны не годится для партизанской борьбы. Линия руководства Чехословацкой коммунистической партии, находящегося в Москве, была ясна — бить фашистов. Линия эмигрантского правительства в Лондоне — выжидать…

Хотел бы я знать реакцию Бенеша, когда ему сообщили, какие огромные потери принесла «гейдрихиада».

Ты не имеешь права жить только для себя;

нет, — только для других…

Людвиг ван Бетховен.

Я рассказывала уже о парашютисте Зелинке-Шварце, который жил у нас, а потом переехал на Карлову площадь. Наверное, надо начать с него.

У этого Зелинки на Жижкове жила сестра, он иногда к ней заходил. Он был у нее и в день покушения. Он понятия не имел о том, что собираются предпринять Габчик с Кубишем, и спокойно пошел к сестре, говорил с ней о чем-то. Было около одиннадцати. Ни мы, ни он еще ни о чем не знали. Он зашел к пану Зеленке. На другой день после покушения мы его видели снова.

А в день, когда произошло покушение, ко мне приезжал мой двоюродный брат. Его ребенок лежал в Праге в больнице, ему делали пластическую операцию. Брат с племянником переночевали у нас, и на следующий день я проводила их на вокзал. Только я вернулась домой, у нас появился Кубиш. На нем был синий плащ железнодорожника. Выглядел он измученным и сразу лег на кушетку.

— Что с Малышом? — спросил он. Так он называл Габчика.

— Вчера, после взрыва, он был у Зеленки, — сказал муж. — Попросил у его жены плащ. К нам не заходил. А жена Зеленки говорила, что он ей принес букетик фиалок и потом как будто отправился к Фафекам.

У Кубиша вся грудь была в крови. Муж вынул пинцетом осколки, сделал ему перевязку и дал чистую нижнюю рубашку, а потом позвал Зеленку. Не успели Кубиш и Зеленка сказать друг другу и двух слов, как в дверь позвонили. Это был Шварц.

Кубиш рассказал, как все произошло.

— Вальчик с опозданием подал нам знак зеркальцем.

Потом мой муж спросил:

— Куда же вы теперь?

— Не беспокойтесь. У меня кое-что приготовлено, — сказал пан учитель.

Потом муж вышел, чтобы не мешать им. Примерно через час они кончили свои разговоры.

Я пришла домой с вокзала и говорю пану Зеленке:

— Кто-нибудь из ребят мог бы заночевать у нас. Если явится гестапо, можно перелезть из ванной комнаты через вентиляционный колодец в среднюю пустую квартиру.

Раньше в той квартире жила еврейская семья, но ее отправили в Терезин.

Учитель покачал головой:

— Мы нашли кое-что понадежнее, не беспокойтесь. Мы их так спрячем, что никто не найдет. Но если у вас есть теплое белье, дайте его Зелинке. Там будет холодно.

Муж дал ему шерстяное белье, бритвенный прибор и буханку хлеба. Ребята попрощались, и все разошлись. Пан Зеленка пошел к себе домой наверх, а они — к трамваю.

Мы не знали, где их укрыли. Позднее пан учитель рассказал, что первым до тайника добрался Зелинка-Шварц. Еще в тот же день, когда ушел от нас, то есть в четверг. Остальные собрались там а пятницу и субботу. Последним был Опалка — он пришел несколько дней спустя.

Где были Кубиш с Габчиком в ночь со среды на четверг — в канун покушения, трудно сказать. Может быть, у Фафековых.

С того четверга мы больше никого из них не видели.

Пан учитель несколько раз заходил к нам и говорил, что все в порядке.

Они были хорошие ребята.

В воскресенье перед покушением они пришли к нам перекусить. Габчик делал вид, что ему весело, и все время пел…

Только однажды возник трудный момент. В этом был виноват Шварц. Я уже вам говорила, он жил у нас после Кубиша и Габчика. У нас в ванной, там, где лежали зубные щетки и паста, хранился его шприц с ядом. И вот, уходя в тайник, эту штуку он забыл. Мы ее совсем не заметили, и когда потом по всему городу проводили обыски, гестаповцы пришли и к нам. Один немец осматривал ванную. Он посмотрел на полочку, потянулся туда… В этот момент мы с мужем оба вспомнили о шприце и прямо-таки окаменели. Но, к счастью, тот немец взял только коробку из-под сигарет, а шприц с ядом и не заметил. У меня ноги были как деревянные, в ту минуту я не могла даже дышать. Потом они ушли.

О смерти пана учителя я рассказывать не буду. Это для меня очень тяжело. Пусть расскажет кто-нибудь другой. Его сын Енда, говорят, отравился в Крчском лесу. А товарищ Енды по школе, молоденький Рут, тоже погиб вместе с родными.

Это было очень тяжелое время.

До этого мы жили как бы без особых забот, а тут вдруг каждый честный человек понял, что надо что-то делать. Мой муж говорит, что нельзя на зло отвечать злом. Но в те времена речь шла совсем об ином. Мы защищались. Мы все боролись и были вместе.

У меня в те дни было немало волнений: моего старшего сына Мирослава арестовали за коммунистическую деятельность. Мы знали, что он связан с подпольем, если я не ошибаюсь, с товарищами в организации Смиховского района. Они печатали и распространяли листовки. Вы знаете, гестаповцы особенно жестоко преследовали коммунистов. И вот, что бы я ни делал, все думал о сыне: что с ним будет, как ему помочь…

Сначала его отправили в концлагерь Терезин, потом он сидел в одиночке тюрьмы в Бауцене, в Байрейте. Мы с нетерпением читали каждую строчку его писем. Жена ужасно переживала, настроение у нас было, сами понимаете, хуже некуда.

Кроме Мирека у нас еще было двое детей. Второй сын родился в 1921 году, а к тому времени ему уже исполнился двадцать один год. Сейчас он художник. А еще дочка, в сорок втором ей было двадцать. Я работал ревизором на железной дороге в Кошице, а когда в 1939 году республику разделили, меня перевели в Прагу, на пльзеньский участок. На железной дороге у меня было много знакомых, ведь я проработал на ней всю жизнь… У меня был друг ревизор Поуба, достойный человек. Однажды он пришел ко мне и спрашивает:

— Ты Моравца знаешь?

— А где он работает?

— Как и ты, ревизором…

Я подумал: это, наверное, тот, которого перевели из Братиславы.

— А что такое?

— Ему нужно поселить где-то одного человека, о котором не знает полиция. Нельзя ли к вам?

Я спросил жену, она согласилась. На следующий день я сказал Поубе, что мы охотно поможем, если, конечно, есть гарантия, что он человек надежный и честный…

Так к нам попал Мирек. Его настоящего имени мы долго не знали. Мы жили на вилле в районе Ганспаулки. Квартира у нас была просторная. Миреку мы выделили отдельную комнатку, где стояли кровать, шкаф, еще какая-то мебель. Мирек у нас появился в середине мая. Где он жил раньше, мы не спрашивали. Что он делает, есть ли у него друзья — этого, понятно, тоже не выведывали. Бывая дома, он по большей части проводил время на кухне, помогал моей жене.

Нам казалось, что у него слишком броская внешность. Представьте себе: голубые глаза, черные, как смоль, волосы, маленькие черные усики, Роста он был небольшого.

И всегда в хорошем настроении.

— Вы очень заметны, — сказал я ему однажды.

— А что мне делать?

— Не надо ездить домой на троллейбусе. Мы все тут друг друга хорошо знаем, соседи поневоле обратят внимание на то, что вы у нас живете. Выходите на остановке внизу, около семинарии, и пройдитесь немного пешком.

Он послушался меня.

Иногда он приходил поздно ночью; где бывал, не знаю.

Я тогда вечно был в разъездах, жена стояла в очередях за продуктами. Наши дети очень полюбили Мирека, ведь он был ненамного старше их. Так мы и жили. И вот наступил тот майский день, если не ошибаюсь, это была среда. Мирек тогда ушел очень рано, куда — не сказал. А после обеда прибежала перепуганная подружка нашей дочери и сказала, что на Гейдриха было совершено покушение.

Жена тоже перепугалась, но никак не связала это с Миреком. Только когда он пришел домой, она вдруг пристально посмотрела на него, он показался ей каким-то странным, и она спросила:

— Мирек, а вы ничего не знаете подробнее об этом покушении?

Он вопросительно посмотрел на нее:

— Гейдрих мертв?

— Пока нет… А это были не вы?

— Я для этого слишком мягкосердечный. А почему вы вдруг так решили?

А сам улыбался при этом; жена поняла, что он говорит неправду, и спросила:

— Вам что-нибудь нужно?

— Сходите послушайте, что люди говорят. А вот от чашки кофе я бы не отказался — и хорошо бы покрепче.

Жена приготовила ему кофе и ушла. А до этого еще Мирек спросил, нельзя ли ему принять ванну: мол, сильно горят ноги. Вид у него был измученный, будто он прошел не один километр пешком.

Когда жена вернулась, Мирек писал письмо.

— Я хочу попросить вас еще кое о чем. Не могли бы вы это письмо отнести на Жижков пани Моравцовой?

— Сейчас?

— Да, как только допишу.

Жена обещала отнести, переоделась, минут через пятнадцать Мирек дал ей запечатанный конверт. Если я не ошибаюсь, на конверте было написано: «Индре». Тогда мы не знали, что есть такой учитель химии, который скрывается под именем Индра.

— Больше ничего вам не надо?

— Спасибо. Пока нет. У меня в городе встреча…

Жена ушла. Чтобы попасть в район Жижкова, ей пришлось пересечь весь город, но у Моравцовых она никого не застала. Подумав, жена вернулась домой. Мирек по-прежнему был дома. Ходил ли он на встречу, о которой говорил, мы не знаем.

— Ну, как там дела? Что говорила «тетя»-Моравцова?

— Я не могла им дозвониться и принесла письмо назад.

Мирек (потом мы узнали, что его фамилия была Вальчик) сразу помрачнел и не мог скрыть своей досады, но что поделать!

Выглядел он неважно.

К вечеру по радио передали подробное сообщение о покушении и еще объявили, что преступники оставили на месте покушения велосипед, на котором сохранился заводской номер.

— Боже мой, если «тетя» узнает, что с ней будет!

— Почему?

— Потому что ребята оставили там велосипед с номером… Это же ее велосипед, ее! Обсудили все до мелочей, а о такой ерунде, которая может стать для всех роковой, забыли.

Он поел и вечером куда-то ненадолго вышел. Вернулся и рано лег спать.

На другой день утром — это был четверг — прибежала пани Моравцова и взволнованно рассказала о том, что наделали ребята. Она, понятно, сердилась.

— Я заберу от вас Мирека, — объявила она наконец.

— Наверно, не нужно…

— Он живет здесь слишком долго, и это могут заметить. К тому же у них скоро будет хорошее убежище.

Мы не стали расспрашивать, попрощались с Вальчиком, и я ему еще в дверях сказал:

— Подождите, Мирек. Я вам дам книжку, в трамвае наклонитесь над ней, сделаете вид, будто читаете, никто не обратит внимания на ваше лицо.

Я подошел к шкафу и достал книгу Г. В. Стида «Тридцать лет работы журналистом». Эта книга могла бы о многом рассказать… Если вы откроете ее, то на внутренней стороне обложки увидите мое имя и фамилию и еще слово «Кошице». Я купил ее, когда мы жили в Словакии. Моя фамилия на книге… В те дни, в дни «гейдрихиады», это могло стоить жизни. Но ни я, ни жена не подумали об этом и дали книгу Вальчику. Он поблагодарил, и они с «тетей»-Моравцовой ушли. Жена стала убирать комнату Мирека и увидела на его простыне кровь. В крови была и подушка. Мы удивились, потому что Мирек ничего не говорил о ранении, но вспомнили, что он был очень бледный и усталый. В тот день после покушения у него, возможно, был жар.

Мы не знаем, куда его увела Моравцова. Не спрашивайте, как мы жили после тех событий. Ежедневно газеты сообщали о казнях, и мы со дня на день ждали, что придут и за нами. Страшное было время. Мы уже знали, что гестапо приезжает около четырех часов утра, и каждый день с тревогой просыпались в это время…

Однажды к нам зашла «тетя», спросила, не можем ли мы послать ребятам кофе, какую-нибудь еду и спиртовку. У нас был только примус, но он сильно шумел, и я долго искал спиртовку. Мы посылали ребятам еду. Жена, уже все приготовив, звонила из телефонной будки пани Моравцовой, спрашивала, нет ли у нее времени сходить к портнихе. И если «тетя» говорила, что есть, она уезжала к Моравцовым и там передавала пакеты. Мы посылали также кофе и спирт. В последний раз мы было уже все собрали, и тут пришли гестаповцы. Они прочесывали весь наш квартал.

— А это что такое? — спросил один из них, указывая на чемоданчик, стоявший в передней на сундуке.

— Да так, старое барахло, — небрежно сказала жена, а у самой сердце замерло.

Гестаповец остановился в раздумье, потом двинулся дальше. Если бы он знал, что в чемоданчике были продукты для парашютистов!

Жена потом позвонила пани Моравцовой. Отозвался мужской голос.

— Дома «тетя»? — спросила моя жена.

— Да… — Но после паузы тот же голос добавил, снова по-чешски: — Точнее, нет…

Мы поняли, что дело плохо. Жена быстро повесила трубку и больше не носила еду на Жижков. А потом сообщили по радио, что ребят обнаружили…

Через некоторое время нацисты окружили весь квартал Ганспаулки, где мы жили. Может быть, выяснили, что в квартиру Моравцовых звонили отсюда из телефонной будки. Но им ничего не удалось найти. Все лето 1942 года мы ждали смерти. «Тетя»-Моравцова нас не выдала. Кроме нее и железнодорожника, который привел к нам Вальчика, мы никого из организации не знали.

В 1945 году, после освобождения, мы передали властям вещи Мирека, оставшиеся у нас. Я, в свою очередь, получил книгу Стида, которую давал ему.

Я еще не рассказал вам, что было с книгой, которую принес Вальчик.

В тот день, когда произошло покушение, у нас все было спокойно. Жена случайно зашла в гараж к пану Янечку — ребята держали у него велосипеды — и там услышала про Гейдриха. В Праге об этом говорили все, толком никто ничего не знал, но чем больше люди придумывали, тем больше мы радовались.

После обеда к нам пришла пани Моравцова и спросила, знаем ли мы новость. Она прямо сияла от радости, но когда узнала, что ребята оставили на месте покушения какие-то вещи и велосипед, побледнела и с досадой воскликнула:

— Разве можно быть такими растяпами!

Вечером она должна была встретиться с ними где-то в Глоубетине, но сказала, что не видела их.

На следующее утро, часов в одиннадцать, пани Моравцова привела Вальчика. Мы его звали Зденда.

— Можно ему остаться у вас денька на два? — спросила она.

— Нечего спрашивать, — говорю я.

Я дал ему ключи от подвала и от террасы наверху дома, и мы условились, что, если сюда придут с обыском, он из ванной через вентиляционную шахту проберется в подвал. Я там аккуратно сложил мешки с углем, так что получилось надежное укрытие. Он смеялся, говорил, что ничего этого, наверное, не потребуется. «Я, — говорил он, — долго у вас не задержусь». Но в ту же ночь за полицейским Бартаком, что жил в нашем доме, пришел посыльный, и Вальчик, поняв серьезность обстановки, вынужден был все же спрятаться в подвале.

Помню, в тот день, когда пани Моравцова привела к нам Зденду, заявились к нам и «нежданные гости»: гестаповцы кого-то искали. У нас тут прежде был трактир, где сейчас булочная. Они вообще тогда рыскали повсюду. Арестовывали, казнили, наводили ужас. Такая у них была система…

Когда к нам пришла пани Моравцова с Вальчиком, она предупредила его:

— Имей в виду, Зденда, наша хозяйка, привратница — коммунистка…

Вальчик на это ответил:

— А кому это мешает, «тетя»?

Моравцова улыбнулась:

— Да это я к слову… Мы всегда брали у нее «Творбу»[30] читать, когда выходил свежий номер. Пока ее не закрыли.

— Не беспокойтесь, мы с ней поладим, — рассмеялся Зденек и взял мою жену под руку.

Мы до поздней ночи играли в карты и ждали передачи из Лондона. Обещали передать какое-то стихотворение, но мы его так и не дождались. Жене везло, она обыграла Зденду, а он смеялся и говорил, что должен отыграться. На следующий день жена испекла пышки, они ему очень понравились. Он ел и нахваливал, говорил, что они похожи на те, которые делала его мама.

Зденек оставался у нас, — погодите-ка, покушение было в среду? — так вот, он был у нас с четверга до субботы, до 30 мая. Мы прятали его на шестом этаже, на чердаке. Там можно было спокойно жить, никто бы его там не нашел, но он возражал, говорил, что получил приказ и как военный должен его выполнять. Другие, мол, уже в условленном месте. Когда он уходил, на нем были брюки-гольф и пальто. Еще он надел черные очки. Провожал его Атя.

Пани Моравцова, видно, знала, куда он идет, и сказала, что ему понадобится теплое белье, потому что там будет холодно. Она дала ему с собой халат и пижаму, а меня попросила помочь ей упаковать матрац.

— А где он у вас?

— Дома.

Я пошел к Моравцовым и свернул матрац, получился довольно компактный сверток, тяжелый, правда.

Потом Зденда ушел. Он забыл у нас книгу, которую принес из семьи, где жил. Что-то о журналистике. На внутренней стороне обложки ее хозяин расписался. И еще подумал: какое счастье, что Вальчик не взял книгу с собой в церковный подвал, тогда бы гестаповцы напали на след ее владельца. Книга была у нас в течение всей войны, а после мая 1945 года мы ее сдали.

Пани Моравцова твердила, что ей немного нужно прийти в себя и хотя бы ненадолго уехать. Атю она отправила куда-то в Писек, мужа, если не ошибаюсь, — в Сухдол, а сама уехала в Голоубков или в Брно, точно не знаю.

Еще до этого она отдала моей жене костюм Вальчика, кажется, синий в полоску. Он был на Вальчике в день покушения. Костюм как костюм, карманы пустые. И вдруг вверху на брючине мы увидели кровавое пятно. Об этом пани Моравцова нам не сказала, может быть, и сама не знала.

Этот костюм мы на всякий случай послали моей сестре в деревню, а после войны мы сдали какому-то ротмистру из министерства национальной обороны. Зденда дал нам свою неретушированную фотографию, но мы ее закопали в землю, она там и сгнила.

Вальчик ушел от нас, а в воскресенье уехала и пани Моравцова, оставив нам ключи от своей квартиры. С Атей мы договорились так: вернувшись в Прагу, он сначала позвонит мне, и в случае опасности я ему скажу, что он ошибся номером, чтобы у него было время скрыться.

Квартира Моравцовых опустела, все ребята исчезли. А мы не находили себе места. Мы ведь тоже были связаны с ними… Но если бы все пришлось начинать сначала, мы с женой делали бы то же самое…

Не знаю, сколько дней прошло, наконец появилась пани Моравцова.

— Вы уже дома?

— Не могла долго выдержать. Ездила, ездила, а потом сказала себе, что лучше всего мне будет здесь. Потому и вернулась. У меня тут дел по горло…

Она взяла свои ключи и на другой же день принялась снова добывать продукты, стирать, гладить. Она просто не умела ни отдыхать, ни прятаться. Моя жена ей помогала. Еще до возвращения пани Моравцовой моя жена носила пакеты с едой к Ольшанскому кладбищу. Там, на остановке второго трамвая, ее ждал пан Зеленка с какой-то стройной седой женщиной.

Потом они ездили вдвоем с пани Моравцовой. Однажды жена ездила с ней даже на Карлову площадь. Иногда, чтобы люди из нашего дома не видели Моравцову с пакетами, жена брала сумки с едой, садилась на шестнадцатый трамвай, и пани Моравцова тоже садилась в него, через две-три остановки жена выходила, а сумки оставляла.

Два раза мы пекли для ребят сдобные булки, такие, как пекут на рождество. Я доставал им спирт и сигареты. У нас с Атей был пароль «Вратислав». Атя был очень хороший парень. Нынче, вспоминая с женой прошлое, мы все спрашиваем себя; как могло с ним случиться такое? Если бы вы его знали… Наверно, его очень сильно пытали, и он не выдержал…

Ни Зденду, ни Кубиша с Габчиком мы больше никогда не видели. Пани Моравцова рассказывала, что они делают, как живут, что скучают по кофе и приспособили майку под цедилку. Вот только холод их очень донимает. Кубиш и Вальчик прихварывают. Ота при покушении повредил себе глаз. Зденда тоже был ранен.

С Болваном, собакой Вальчика, пришлось расстаться. Мы отдали его в день покушения одному водопроводчику в районе Ярова. У него был большой двор, и там Болван мог бегать. Но он долго не прожил, скучал по хозяину и скоро сдох.

Только позднее мы узнали, что парни прятались в склепе — в подземелье под церковью. Пани Моравцова говорила нам, что приезжал их командир из Пардубице, что ли, и сказал, что они переберутся из города либо в какое-нибудь поместье, либо в монастырь.

Было начало июня, нацисты зверствовали, но ничего не могли узнать. Были убиты сотни людей, однако парашютистов так и не нашли. Мы с женой не раз думали, каково ребятам узнавать про гибель стольких людей…

В субботу 13 июня к нам пришел какой-то человек, по его словам, он будто бы заходил к Моравцовым за каким-то портфелем, но не застал их дома. Мы сказали, что ни о чем не знаем. Вечером мы рассказали все пани Моравцовой, и она спросила, не из Колина ли был посетитель.

— Кто его знает, он не сказал.

— А как он выглядел?

Я описал его, но Моравцова не знала такого.

— Это не случайно, — задумчиво протянула она и добавила — То-то я чувствую, что за мной кто-то идет следом, потому я и сделала большой крюк. До самого Карлина ехала и, только убедившись, что тот человек исчез, отправилась с едой к ребятам.

И вот еще, так, для интереса: парашютист, который их выдал, жил вроде бы у своих родственников в Колине.

В понедельник 15 июня Моравцова опять везла пакет с едой. Она не подозревала, что этот пакет будет последним. После она зашла к нам и сказала, что скоро у Адольфа — так звали одного из ребят — именины. Позднее мы узнали, что это был Опалка.

— Надо приготовить обед получше.

— Что же?

— Раздобыть бы отбивные и сделать суп с фрикадельками и с печенкой.

Из этого разговора мы поняли, что ребята находятся в месте, где не могут варить обед, видимо, обходятся только завтраком, для спиртовки Моравцова и доставала им спирт.

— Нужно отнести ребятам что-нибудь горячее. У Зденды жар.

«Наверное, от той раны», — подумал я, но вслух ничего не сказал. Вечером 16 июня к нам зашел Моравец с женой. Они оба осунулись, похудели, а Моравец все повторял:

— Нужно продержаться до восемнадцатого…

В ту же ночь, часа через два после этого, все и произошло.

Напрашивается вопрос: удастся ли когда-нибудь уточнить все неясности, связанные с покушением? Ведь показания свидетелей зачастую слишком субъективны, каждому из них известны лишь какие-то частности. К тому же свидетели не беспристрастны.

Мы в своем повествовании еще не касались некоторых деталей и не назвали ряд лиц: не упоминалась, например, фамилия Войтеховского из Страшниц, хотя Кубиш с Габчиком жили у него некоторое время. Не говорили мы ничего и о событиях в Сланом, откуда был родом парашютист Карел Свобода — тот самый, который первоначально вместе с Габчиком должен был осуществить покушение на К.Г. Франка или Гейдриха. (Вспомним первый монолог историка, где цитируется запись совещания в Лондоне 3.10.41.) Не говорили мы и о связи со Споржнловом, куда Вальчик просил передать письмо; не упоминали также фамилию пани Бауцовой (где жил Чурда), семей Сватошовых и Гошковых… У Вожены Кропачковой, а позднее у Терезы Каспровой укрывался Опалка, у Славомиры Чеховой — двое: Бублик и Грубый… (На квартире С. Чеховой по просьбе Зеленки их сфотографировали для новых удостоверений личности.)

Действительность оказалась значительно сложнее, чем представлялось на первый взгляд. Поэтому нельзя просто сказать: Кубиш и Габчик жили у Кодловых, потом в районе Подоли и на Жижкове, после этого у Фафеков, куда их привела Йогановская из Противотуберкулезной лиги (а Йогановская о молодых людях знала от пани Шрамковой из Чехословацкого Красного Креста) и, наконец, у подпольщика из Дейвице преподавателя И. Огоуна. Людей, предоставлявших жилье и укрывавших парашютистов, вероятно, было значительно больше. Однако эти факты, как и многие другие, мы никогда ни узнаем, и проверить уже не сможем.

Возьмем хотя бы воспоминания такого важного свидетеля, как преподаватель химии Индра. Точны ли они? В чем-то, безусловно, они верны, но многое в них ошибочно.

Так, в своем третьем монологе он сообщает, что встретился с Бартошем «на квартире Прохазки примерно в середине февраля 1942 года». Но это невозможно, поскольку Бартош лишь 5 марта сообщил в Лондон, что связался с Габчиком и Кубишем. Только после этого, связавшись с ними через пльзеньского адресата, Бартош мог встретиться с одним из тех, которые заботились об обоих парашютистах.

Любопытно и другое: в архиве сохранилась радиограмма, переданная «Либушей» в Англию 21 апреля 1942 г., где говорится о том, что выясняются обстоятельства несчастья, случившегося с Отой (Ота — то есть Моравек), заодно сообщается о контакте с группой «Индра».

Через два дня Бартош передает продолжение сообщения о группе «Индра»: «…У нее во всех министерствах и учреждениях имеются ячейки. С группой сотрудничают все ступени организации… без ведома, естественно, бывших ее руководителей. По соображениям конспирации глубже она не проникает, однако имеет списки всех своих членов как на территории оккупированной Чехии, так частично и в Словакии. По сведениям, полученным от Индры, у группы были большие возможности получать разведывательные данные. Группа просит, чтобы ее сообщения отмечались сокращением СРР (сокольская революционная разведка). Члены группы держатся весьма уверенно, сознавая, что являются самым сильным звеном в Сопротивлении, которого почти не коснулись осенние репрессии».

В тот же день Лондон ответил, что одобряет сотрудничество с группой.

Есть расхождения в отдельных датах: например, в одном месте говорится, что организация «Индра» вошла в контакт с Кубишем в январе 1942 года, в другом — в апреле, и т. п.

Связь с «Индрой» для Лондона была, безусловно, весьма полезной и крайне важной. Об этом свидетельствует и радиограмма от 18 мая 1942 г. от Свободы, в которой Свобода (как известно, это был президент Бенеш) приветствует сотрудничество парашютистов с «Индрой». Об одной из сторон этого сотрудничества рассказывает житель Подоли в Праге Карел Риес:

«Председатель «Сокола» на Подоли получил задание, кажется, от Пехачека устроить на ночлег двух парней. Он обратился ко мне…

— Когда они пришли?

— Кажется, 10 февраля 1942 г. Я думал, что они тоже из «Сокола», и сразу же начал говорить им «ты». Но они стеснялись обращаться ко мне на «ты», а тот, что повыше ростом, — теперь я знаю, что это был Кубиш, — в первый вечер заявил:

— Вы, пожалуй, не за тех нас принимаете…

— А вы сказали им, что являетесь членом группы «Индра»?

— Нет, конечно. Какая это была бы в таком случае конспирация? К тому же название «Индра» я сам узнал случайно и значительно позднее.

— Выходит, Кубиш и Габчик даже понятия не имели кто о них заботится…

— Наверное, тогда еще не знали…»

Теперь для нас кое-что проясняется: оба парашютиста сменили много квартир, им помогали работники Чехословацкого Красного Креста, «Сокола», Противотуберкулезной лиги и других организаций. Никто не знал о парашютистах никаких подробностей, но и они сами зачастую не знали, по какому принципу выбрана для них та или иная квартира или отобран хозяин, предоставляющий им кров.

Далее. Интересно было бы выяснить судьбу радиограммы преподавателя химии Индры, где он добивался отмены покушения.

Дошла ли вообще эта радиограмма до лондонского адресата? Этот вопрос мы задали Франтишеку Фричу, который был ответственным за расшифровку радиограмм из протектората. О Фриче, во время войны капитане, в своих мемуарах упоминал шеф чехословацкой разведки в Лондоне Франтишек Моравец.

На наш вопрос, помнит ли он эти радиограммы, Франтишек Фрич ответил, что ничего подобного не помнит… (Он и не предполагал, что его бывший шеф Моравец раскроет в своих мемуарах, например, такие факты, что при планировании покушения участвовал доктор Бенеш. По словам Моравца ясно, что покушение было проведено по прямому указанию президента. Возможно, правда, что Моравец, писавший свои мемуары уже после смерти Бенеша, умышленно пытался снять с себя ответственность за покушение — а значит, и за Лидице — и переложить ее на президента. Но, с другой стороны, мы не имеем права забывать, что Бенеш в своем послании от 15 марта 1942 г. — оно еще будет цитироваться — прямо говорит о неизбежности какой-то акции насилия.)

Тем не менее, хотя Фрич и не вспомнил о радиограмме преподавателя, где тот просит отменить покушение, у нас есть ее «официально» подтвержденный текст. Его приводит К.Г. Франк а рапорте, посланном 12 июня 1942 г. в Берлин. Он сообщает, что на этот текст он наткнулся в Пардубице а материалах Бартоша и что эта радиограмма была послана в Лондон 4 мая.

К этому времени К.Г. Франк уже знал фамилии парашютистов и самоуверенно заявлял, что Ота — это подпольная кличка Кубиша, а Зденек — Габчика. Но кое-что Франк путает: например, он считал название группы «Сильвер» подпольной кличкой штабс-капитана Шустра — начальника чехословацких парашютистов в Лондоне.

Инициалы «Э. М.» Франк принял за инициалы Эмануэля Моравца — министра правительства протектората. Между тем далее Франк приводит весь текст радиограммы, в которой Индра просит отмены покушения… Франк подчеркивает, что ответа на нее не было. А ведь преподаватель химии вспоминает, что ответ был получен, но радиограмма якобы была зашифрована кодом, который знали только Кубиш и Габчик. Ганка, жена свидетеля из Пардубице, по этому поводу говорит: «Я помню эту радиограмму, Фреда не мог ее расшифровать. Я отвезла ее в Прагу и передала Вальчику. Фреда потом уже решил, что это был приказ провести покушение…».

Поскольку эта шифровка не осталась в Пардубице, в архиве Бартоша, значит, и после его смерти она не попала в руки К.Г. Франка. Ее нигде не обнаружили после войны. Может быть, Кубиш и Габчик уничтожили ее? Об этом нам остается лишь гадать. Но вот что действительно достоверно: 15 апреля 1942 г. Бартош отправил в Лондон информацию для президента Бенеша:

«Пражские биржевые круги получили из своего международного источника сообщение о том, что некоторые представители британского правительства по собственному почину обсуждали недавно с немцами в Лиссабоне вопрос о сепаратном мире. Происшедшие затем перемены в составе британского правительства были вызваны якобы разоблачением именно этого факта».

Связано ли это с покушением? Наверняка. На основании процитированной выше радиограммы Бенеш обратился к участникам внутреннего Сопротивления в Чехии с посланием, в котором, давая оценку обстановке, предупреждал:

«Предполагаю, что в предстоящем наступлении немцы напрягут последние силы и добьются каких-то успехов, будьте к этому готовы, но не давайте себя ни поколебать, ни деморализовать. Если им удастся продвинуться, допустим, до Кавказа, это серьезно осложнит положение и прежде всего будет означать затягивание войны. В таком случае со стороны Германии можно было бы ожидать предложения компромиссного мира. Возникла бы кризисная ситуация, которая могла бы способствовать осложнению отношений между союзниками. Полагаю, что в такой ситуации у каждой стороны появилось бы желание воевать до победного конца. Если столь опасная ситуация возникнет, то сегодняшняя обстановка в протекторате и в Словакии, то есть имеющее место сотрудничество с немцами, Гаха в качестве президента, правительство протектората, Э. Моравец, а также Тисо и Тука — в Словакии — все это может поставить нас в весьма затруднительное, если не критическое, положение. Мы не можем закрывать на это глаза.

В такой ситуации может оказаться желательной или даже необходимой какая-то насильственная акция, бунты, диверсии, саботаж, манифестации. С международной точки зрения такие действия явились бы для судьбы нации спасительными, даже если бы и стоили больших жертв. Я повторяю: в настоящей обстановке наличие этих двух так называемых правительств[31] наносит огромный ущерб и народу, и государству. Я констатирую это без каких бы то ни было оговорок, принимая во внимание и Мюнхен, и то, почему он стал возможен. Даже если соглашательство является более или менее вынужденным, для него существуют определенные моральные пределы. Попытки оправдать его тем, что все это делалось во имя народа, будут оценены после войны историей, и, вероятно, эти доводы могут быть приняты только в определенной степени, а может быть, и вообще не будут приняты во внимание. Вплоть до появления (в Чехии. — Ред.) Гейдриха мы не трогали Гаху, иногда даже вступались за него. Но с этого момента наступил перелом. То, что случилось после ухода Элиаша, оправдать нельзя».

Этот примечательный по своей откровенности пассаж из выступления Бенеша (чего стоит хотя бы фраза о «более или менее вынужденном соглашательстве»!) нас интересует прежде всего потому, что в нем говорится об обстановке, в которой определенная «насильственная акция» могла бы «с международной точки зрения» стать спасением для нации.

Не требуется особой сообразительности, чтобы понять (учитывая, что текст Бенеша датирован 15 мая), что в этих словах по сути содержится отрицательный ответ президента на радиограмму с просьбой отмены покушения.

Бенеш не внял этой просьбе. Мало того, после осуществления покушения он от своего имени поздравил парашютистов. Послание датировано 3 июля 1942 г.:

«Отрадно, что связь с вами не прервалась, и я вас искренне благодарю. Я вижу, что вы и все ваши друзья полны решимости. Я вижу в этом доказательство того, что народ стоит непоколебимо на своих позициях. Я уверен, что нас ждет успех. События на родине нашли здесь широкий отклик, заслуги чешского народа и его сопротивление — глубокое признание. Ваш С».

К сожалению, в таких документах, как шифровки «Либуши», нет точных данных о проведении самого покушения. Бартош передавал 29 мая:

«На некоторое время вынужден сократить число сеансов связи до двух раз в неделю. Подробности о покушении не получил, поскольку на дорогах сразу же было прекращено пассажирское сообщение. ИЦЕ».

Информацию в Пардубице привезла поздно вечером 28 мая Гана Крупкова, и, видимо, ее сообщение не успели зашифровать… И в следующей депеше в Лондон — от 4 июня 1942 г. — не приводится никаких новых данных.

Бартош сообщает, что потерял связь и с Индрой, и с ЦРВС; во время передачи перегорела лампа, и «Либуша» снова отозвалась лишь 18 июня, уже после похорон Гейдриха и Лидицкой трагедии.

Многое остается неясным в событиях, предшествовавших покушению и связанных с его осуществлением. Попробуем же воссоздать весь день 27 мая 1942 г. Тогда было совершено покушение. Что мы знаем о нем?

Известно точное время и место покушения. Известно, кто его совершил.

Мы знаем, что на повороте стояли Габчик (его автомат дал осечку) и Кубиш (он бросил бомбу). А кто им помогал?

Вот тут мнения расходятся. Совсем рядом проехал трамвай, окна которого были выбиты взрывной волной. Каждый из пассажиров запомнил событие по-своему. В суматохе они даже толком не разобрались, что именно произошло: один из них видел нападавшего слева, другой, наоборот, — справа. И потому трудно опираться на эти в общем непредвзятые свидетельства, за исключением, пожалуй, тех случаев, когда показания двух лиц, данные независимо одно от другого, совпадают. Как, например, сведения о ранении Вальчика.

Но и с его ранением тоже не все ясно. По словам пани Вольфовой, женщины, жившей на Жижкове в одном доме с учителем Зеленкой, Кубиш подтвердил, что знак о приближении машины им подал Вальчик. Он стоял наверху, над перекрестком, и держал в руке зеркальце. Но если вы побываете на месте действия, то поймете: Вальчик должен был стоять довольно далеко. Тем не менее он тоже был ранен.

Сулькова, хозяйка дома, где ночевал Вальчик в день покушения, вспоминала, что простыня и подушка, на которых он спал, были в крови. И привратник из Жижкова, нумизмат Франтишек Шпинка, к которому Вальчик переехал на следующий день, говорил, что на брюках парашютиста виднелись пятна крови.

О ранении Вальчика сообщала и жена Вацлава Крупки, свидетеля из Пардубице: «На следующий день, 28 мая, я уезжала из Праги уже с сообщениями для «Либуши» о покушении, которые Вальчик передал мне на квартире Моравцовых. Он сидел на кушетке в кухне но не вставал, должно быть, не хотел, чтобы я заметила, что он ранен. Сказал только, что подвернул ногу. По дороге на вокзал я увидела расклеенные плакаты с его фотографией, о чем ни он, ни Моравцовы еще не знали. Я позвонила им с вокзала и как бы между прочим сказала, чтобы вышли на улицу посмотреть, что там делается».

Поскольку объявление с фотографией Вальчика появилось на улицах Праги 28 мая, то мы знаем точную дату отъезда из Праги связной — жены свидетеля из Пардубице В. Крупки. Таким образом, ее сообщение о ранении Вальчика — уже третье, однако до сих пор в опубликованных материалах нигде не говорится о том, по Вальчик попал под обстрел. Как это могло произойти? Предположим, он находился выше поворота. Он подал знак зеркальцем и поспешил к месту действия, оказавшись там вскоре после взрыва бомбы. В этот момент Кубиш и Габчик уже начали уходить. Кубиш, лицо которого было поранено осколками, бросился к стоявшему неподалеку велосипеду, вскочил на него и помчался вниз в Либень. Габчик, по-видимому, не смог добежать до велосипеда из-за толпы — здесь сгрудились пассажиры, выскочившие из трамвая. И тогда он устремился вверх, за поворот, откуда приехал Гейдрих, а потом свернул в первую улицу налево… В таком случае Габчик, которого преследовал шофер Клейн, должен был бы бежать навстречу Вальчику. Габчик иногда оборачивался и стрелял в гнавшегося за ним Клейна. Тут Вальчик мог подоспеть на помощь Габчику. В перестрелке Клейн был ранен…

Но это — лишь гипотеза, и сегодня ее трудно подтвердить доказательствами.

Любопытно, что сообщение нацистских властей о покушении говорит лишь об одном террористе, которого преследовал Клейн. Возможно, шофер в волнении не заметил второго стрелявшего в него человека, который сбежал потом вниз к повороту, то есть Вальчика.

Между тем нацисты считали, что покушавшихся было по крайней мере трое. Во время следствия был разработан план покушения, где были обозначены три заштрихованные фигуры: человек с бомбой, человек с автоматом и человек с зеркальцем.

План этот в гестапо изготовили во время следствия. Это подтверждается и тем, что гестапо тогда еще не называло имен парашютистов, оно их еще не знало… Парашютистов выдал гестаповцам предатель Чурда, но это произошло несколько позднее. А вот что касается сигнала с зеркальцем — это не результат послевоенных изысканий; о нем знало и гестапо.

Но кто стоял на повороте выше того места, где находился Вальчик? Был ли это брат Эмы Кодловой Ярослав Смрж или Атя Моравец? Преподаватель химии вспоминает, что там был и Опалка…

Жена свидетеля из Пардубице утверждает: «Насколько я помню, помощь Вальчика в покушении отвергли из-за его очень приметных крашеных волос. Определенно, там был Атя Моравец, но лишь для подстраховки. Кубиш с Габчиком намерены были провести эту операцию вдвоем…»

С другой стороны, сестра Эмы Кодловой сообщает, что в тот день утром к Эме заходили Габчик, Вальчик и Кубиш. Они якобы пришли за велосипедами, спрятанными где-то здесь. Но мы знаем, что женский велосипед пани Моравцовой стоял в гараже Янечка на Жижкове. Откуда же они в то утро выезжали? Где встречались? Да и кто, собственно, встречался?

Жена привратника в доме, где жила семья Кодловых, вспоминает, что утром она видела из окна мужчину, который, сев на велосипед, сразу уехал. Ярослав Смрж как будто бы собирался ехать с Вальчиком в Кобылисы кружным путем — через Летняны, вокруг стрельбища, тогда как Габчик с Кубишем направлялись прямиком к повороту. С утра было прохладно, и Эма Кодлова будто бы приготовила для них пальто, которое достала у знакомых. Вашек Кодл дружил с Иркой Гофманом, его отец дал Габчику плащ, они были одного роста. Плащ остался на месте действия.

И все-таки кто же еще в ту роковую минуту находился на повороте? К уже названным именам: Вальчик, Ярослав Смрж, Атя Моравец или Опалка — добавляется еще одно: Франтишек Пехачек. Кто это?

Давайте вспомним первый монолог преподавателя химии, где Индра рассказывает о первой встрече с Кубишем в квартире Пехачека в районе Смихова. Дело, вероятно, не ограничилось одной встречей, оба парашютиста и впоследствии поддерживали контакты с Франтишеком Пехачеком, который некогда был участником международных соревнований спортивного общества «Сокол».

20 июня Пехачека вместе с братьями Алоисом и Яном и племянником Ярославом арестовали. Ян, вернувшись из тюрьмы, написал воспоминания. В тюрьме он сидел в одной камере с Моравцем из Жижкова. У того какое-то время жили Кубиш, Габчик и Вальчик. Моравец знал Франтишека Пехачека! Он же рассказал Яну, что случилось:

«…У каждого из нас были свои четко определенные обязанности. В руках моей жены были сосредоточены все нити. Когда в два часа ночи к нам стали ломиться гестаповцы, она приняла яд и, сидя в кресле, умерла у меня на глазах как раз в тот момент, когда гитлеровцы, выломав дверь, ворвались в спальню. Они кричали на нее, чтобы она все рассказала, а когда я ответил, что она умирает, они схватили ее и бросили к дверям. Меня взяли в одной ночной сорочке и сразу же привезли сюда, а сына отправили в Панкрац. Франтик (Пехачек. — М.И.) отвечал за нападение, которое он готовил, и прикрывал участников операции… Мы получили приказ, долг свой исполнили, Гейдриха предстояло отравить, но не получилось: яд он не принял. Поэтому надо было его застрелить…»

Ценное свидетельство. Примечательно упоминание о том, что первоначально Гейдриха хотели отравить. Моравец был, видимо, хорошо осведомлен об организации покушения. Уж если он говорит о, Франтишеке Мехачеке как о человеке, который «отвечал за нападение», то это сообщение нельзя сбрасывать со счетов. Выходит, и Пехачек был на повороте? Но вот мы уже упоминали жену Вацлава Крупки из Пардубице, которая была связной. Она утверждает, что будто бы в день покушения видела Вальчика у Моравцовых. Они якобы, разговаривали, и вдруг в квартиру ворвался Атя Моравец и взволнованно объявил, что произошло покушение…

Кто же ошибается? Как все происходило на самом деле? Действительно ли Вальчик был в это время у Моравцовых?

Нам думается, воспоминание Ганки Крупковой неточно. Скорее всего, она встретилась с Вальчиком на другой день, и Вальчик участвовал в покушении и там же — где же еще? — был ранен в бедро. Иначе было бы непонятно и утверждение Сулека из Ганспаулки, что Вальчик появился у них часа в четыре дня страшно усталый и попросил разрешения принять ванну… Это логично: с места покушения он долго добирался пешком и сделал большой крюк, прежде чем попасть в Дейвице, где в то время жил.

Итак, сведем воедино все факты. Вниз по шоссе уехал на велосипеде Кубиш, на середине улицы стоял с пистолетом в руке раненый Гейдрих, и по боковой улице бежал Габчик. Подоспевший Вальчик, вероятно, прикрыл Габчика огнем и остался на противоположной стороне улицы. Шофер Клейн, тяжело дыша, пытался догнать Габчика. У Вальчика оставался только один путь — между виллами на окраине… Пехачек и другие, если они там были, могли незаметно затеряться в толпе.

Показания второго шофера, отвозившего Гейдриха в больницу, имеют продолжение. Оставив протектора в больнице, шофер с фургоном вернулся назад на перекресток. Вернулся, чтобы просто посмотреть. Здесь его остановил местный житель, садовод, приятель шофера. Рядом с его забором перед покушением поставили велосипед. Садовод попросил об услуге.

— У меня тут люди, которых надо отправить отсюда, они связаны с покушением, — объяснил садовод.

Шофер согласился, хотя еще не всю мастику развез по адресам. Из сада вышли несколько мужчин, садовод дал им в руки венки, — как будто бы они едут на похороны, — и они поехали. Внизу их остановил патруль, но они заявили, что спешат на Ольшанское кладбище… Они в самом деле направились туда. Шофер подвез их к воротам, мужчины поблагодарили и ушли, оставив венки в машине. Вот и все. Выглядит это, пожалуй, слишком романтично. Если это были Атя, Опалка, брат Кодловой или Пехачек, разве они не могли просто уйти?

Однако ведь и жена свидетеля из Пардубице вспоминает, будто слышала «что-то похожее еще тогда». Подробностей она не помнит, но «венки и Ольшанское кладбище» действительно упоминались.

В то же время женщина, задетая осколком бомбы Кубиша, непосредственная свидетельница покушения, утверждала, что видела на углу трех мужчин, а не двух. Третий якобы перебежал улицу перед самой машиной с Гейдрихом, вероятно, для того, чтобы заставить шофера притормозить. Кто это был? Опалка? Кубиш? Принято считать, что Габчик с Кубишем стояли на внутренней стороне поворота. А если наоборот?

Подпольщик из Дейвице Огоун, у которого оба парашютиста жили в то время, позднее сообщил, что Кубиш после покушения ему рассказывал: «Я был в резерве на другой стороне шоссе, шагах в десяти от Зденека…»

Под «Зденеком» он имел в виду Габчика.

Как развертывались события на самом деле?

По словам женщины из Жижкова, Кубиш сетовал на то, что Вальчик подал им знак очень поздно. А не могло ли получиться так, что все трое — Габчик, Кубиш и кто-то третий, занятые разговором, заметили условный знак с запозданием, поэтому Кубиш вовремя не успел добежать до своего места на другой стороне улицы, где ему следовало находиться в соответствии с разработанным планом?

Но даже если бы Вальчик и опоздал подать сигнал, все равно должно было пройти какое-то время, прежде чем машина доехала до поворота. Из рассказа раненой женщины мы знаем, что кто-то третий перебежал дорогу прямо перед машиной, как будто хотел заставить водителя сбавить скорость.

Если это был Опалка, почему он не вступил в перестрелку? Почему не завершил начатое Кубишем? Ведь Гейдрих остался один, когда шофер бросился в погоню за Габчиком, и немцев рядом не было, только чехи… И ведь мы даже не знаем, кто стрелял. Вот тут и возникнет вопрос: как был ранен Вальчик? То, что мы читали в главе «Поворот», — это гипотеза, фантазия автора. Точно реконструировать покушение очень трудно. Ни Габчик, ни Кубиш не оставили никаких записей, а воспоминания свидетелей неточны.

Если мы захотим восстановить действия Кубиша и Габчика после покушения, мы снова натолкнемся на противоречия.

Взять хотя бы Кубиша. Он поехал вниз, в Либень, поставил велосипед у магазина «Батя» и пешком отправился на квартиру семьи Новаковых, где хозяйка оказала ему медицинскую помощь. Здесь Кубиш будто бы переоделся в форму железнодорожника, что было вполне вероятно, поскольку Новак работал на железной дороге. Однако подпольщик из Дейвице дает такие сведения: по словам Кубиша, он умылся у Новаковых и пошел на квартиру знакомого железнодорожника, где отдохнул, переоделся в форму путейца, взял синюю фуражку и отправился на другую явку к знакомой женщине-врачу.

А что было дальше? Заходил ли он к Фафекам? (Сестра жены Фафека вспоминает, что в первую ночь после покушения Габчик и Кубиш должны были ночевать у Фафеков.) Был ли он у доктора Лычки, который оказал ему медицинскую помощь? «Знакомой» была доктор Милада Франтова, глазной врач. Ее потом казнили.

В дом на Жижкове, где жил учитель Зеленка, Кубиш пришел якобы только на следующий день. Не путает ли что-нибудь женщина из дома на Жижкове? Не произошло ли это тотчас после покушения? Как иначе объяснить ее же слова о том, что муж вытаскивал у Кубиша пинцетом осколки, наложил ему повязку, дал чистую нижнюю рубашку? Если речь идет о следующем после покушения дне, где же был Кубиш 27 мая?

Участник Сопротивления из Дейвице профессор Огоун обмолвился, что 27 мая Кубиш был у них. А вот его жена утверждала, что после покушения они Габчика вообще не видели, а Кубиш пришел к ним только 28 мая, то есть на следующий день. Он был изможден и подавлен. Огоунова с трудом узнала его. Кубиш умылся, она пинцетом вытащила у него из раны оставшиеся осколки, выстирала рубашку, и Кубиш лег и заснул. Перед уходом он попросил «мамочку» — так они называли жену Огоуна — позвать соседа Кршиклана. Сосед пришел, он и Кубиш закрылись в комнате и о чем-то говорили. Может быть, о том, как все произошло. Кршиклан умер, но, правда, сохранились его записи, где мы читаем следующее:

«26 мая 1942 г. ребята съездили в Бржежаны, где часто бывали и раньше, но о цели этих поездок никому не говорили…»

Пишет Кршиклан и о том, что парашютисты якобы приезжали в Бржежаны еще и в день покушения:

«В день покушения после утреннего осмотра Бржежан Кубиш и Габчик стояли наготове в назначенном месте уже с девяти часов… Оттуда Габчик несколько раз звонил по телефону Фафекам… На мой прямой вопрос Кубиш ответил, что покушение они осуществили с Габчиком только вдвоем, без помощников. Вообще с помощниками они никогда и не работали».

Эту фразу в своих записях Кршиклан даже подчеркнул. Она весьма важна. (Кстати, заметим: сестра Фафековой тоже утверждает, что на повороте находились только Кубиш и Габчик. Рассказала ей об этом Либена, невеста Габчика.) Далее Кршиклан подробно описывает происшедшее:

«После покушения Зденек (Габчик) пошел к Фафекам, там сделал теплую ванну для ног: он ведь поранил ногу, когда прыгал через забор. Чтобы немного изменить свою внешность, он выкрасил волосы в более светлый цвет. А потом вместе с Либенкой, своей невестой, пошел в магазин и купил новую зеленую шляпу. На углу Карловой площади и Рессловой улицы к Габчику подошел офицер-эсэсовец и, приняв Зденека из-за его шляпы за немца, попросил огоньку. Зденек небрежно чиркнул зажигалкой и дал ему прикурить. В ту ночь Зденек ночевал у Фафеков. Ярослав (т. е. Кубиш) ночью был у каких-то знакомых в предместье… 28 мая 1942 г. Ярка в форме железнодорожника пришел к О., дейвицкому подпольщику. Всю вторую половину дня и следующую ночь хозяйка, которая уже двое суток не спала, вынимала у Ярки осколки из глаза, лица и груди. Когда он пришел ко мне, его нельзя было узнать: лицо отекло, глаз перевязан… Утром, в половине шестого, зашла пани Огоунова: мол, Ярка хочет со мной поговорить. Я дал ей лекарство — седормит. Ярку я застал в постели, с холодным компрессом на голове, отек почти прошел, но синяки еще остались. Глаз его уже видел. Надо было извлечь все до малейшего осколочка — бомба ведь была отравленной! Ярка был спокоен, как и раньше, сдержан и спокоен: глядя на него, никто не подумал бы, что вчерашнее было делом его рук… Он велел «мамочке» пойти отдохнуть… Мне Ярка рассказал: «Утром (27 мая 1942 г.) мы вдвоем со Зденеком отправились в Бржежаны, чтобы убедиться, что Гейдрих еще там и поедет на службу. Потом потихоньку отправились на велосипедах обратно в Прагу… На перекрестке сошли с велосипедов, поставили их в условленное место, а сами расположились у трамвайной остановки, где Зденек вслепую, прикрыв портфель плащом, собрал принесенный в разобранном виде автомат. Ждали мы долго, возможно, даже обратили на себя внимание…».

Далее Кршиклан повторяет известные факты и описывает, как проходило покушение. Еще одна любопытная деталь. Он пишет:

«В районе Либень у филиала магазина «Батя» он (Кубиш — М. И.) поставил свой велосипед и пошел к жене какого-то рабочего, прежде он там не бывал… Ярка провел там какое-то время. Ему надо было получить медицинскую помощь и умыться; затем ушел и ходил от одних знакомых к другим, так прошла вся ночь, и (на другой день) опять пришел к О., чтобы отдохнуть; попросил постирать рубашку, раны все еще кровоточили…»

Сопоставив свидетельские показания и другие известные нам факты, мы увидим, в чем они различаются.

Во-первых, Кршиклан приводит заявление Кубиша, будто покушение они совершили только вдвоем, что подтверждает и жена свидетеля из Пардубице. Однако это противоречит всему, что мы слышали. Что же, если Кубиш говорил правду, выходит, все остальные их «помощники» — вымысел людей, которые тоже жаждали деятельности или славы? (Но не забудем и схему нацистской следственной комиссии, где указан и третий — «мужчина с зеркальцем».) Быть может, Кубиш, говоря Кршиклану о том, что они действовали вдвоем, намеревался прикрыть остальных? Это кажется вполне вероятным.

Имеются расхождения и в деталях: Кубиш якобы говорил Огоуну, что после покушения пошел на квартиру к знакомому железнодорожнику… Кршиклан же записал, что Кубиш навестил жену рабочего, где прежде не бывал, и людей этих не знал.

Воспоминания Кршиклана содержат выписки из дневника Огоуна за 1942 год. Сами эти заметки еще во время войны Огоун передал управляющему футбольным стадионом «Славия» на Летной в Праге, чтобы тот спрятал их «где-нибудь на трибуне или на складе». Они с управляющим были добрыми знакомыми: сын Огоуна был известным чешским спортсменом, выступал за клуб «Славия».

В 1945 году, во время Пражского восстания, нацисты подожгли стадион, и заметки погибли в огне. По выпискам Кршиклана из этих заметок можно проследить события, происходившие в последний месяц (в скобках даны пояснения):

«29.04. — Пани Фафекова привезла картошку.

11.05. — Марженка у Зиковых и на Виноградах у Петровых (т. е. спросить у Петра Фафека, когда придут парни).

14.05. — «Дядя» (т. е. Гайский) пришел уточнить насчет переселения ребят.

18.05. — У нас «мамочка» (т. е. пани Фафекова).

19.05. — Переезд ребят (в тот день оба парня переехали на квартиру Огоуна в Дейвице).

21.05. — Все утро чинил ботинки (для парней). У нас постоянно суматоха, а дело не делается. Очень неспокойно.

23.05. — У нас пан Кршиклан. Два костюма и ботинки. «Дядя» зашел, поговорил недолго с Дольфином (Гайский с парашютистом Опалкой).

25.05. — Пришел в гости знакомый… (Ярка рассказывал о поездках).

26.05. — Ярка рассказывал.

27.05. — Любош сдает экзамены на аттестат зрелости. Я убираю переднюю. Покушение на исполняющего обязанности протектора. К счастью, неудачное… (Эту Фразу Огоун написал для алиби.)

28.05. — Ночные обыски квартир.

29.05. — У нас доктор Стейскалова (пришла спросить, нашел ли Огоун кепку, похожую на кепку Любоша, та ведь осталась на месте покушения. Потом она была выставлена в витрине магазина «Батя» на Вацлавской площади для опознания). Релуша докладывает об экзамене… (Это значит, что у парней уже было убежище.) Я пил подебрадскую минеральную с коньяком. Большая жажда у соседа (т. е. у Кршиклана).

30.05. — Две бутылки для «дяди» и ребят. (Парни уже были в убежище. Кубиш заходил еще, сказал, что в подземелье церкви холодно. Получил шоколад и чай.)

31.05. — Попрощались перед отъездом. (Огоун добровольно отправился в лечебницу для умалишенных, чтобы иметь алиби.)».

Таковы выписки. И все же остается много вопросов, причем важных. Невыясненными остались утверждения многих очевидцев. Они субъективны, в чем-то взаимно опровергаются, невозможно убедиться в их достоверности. Так, в доме на Жижкове, где жил Зеленка-Гайский, заявляют, что Кубиш оставил у них бомбу. Сестра пани Кодловой свидетельствует, что к ним заходил Кубиш и спрятал бомбу… Но ведь одна бомба осталась в портфеле на месте покушения, а вторую Кубиш бросил в машину Гейдриха… Сколько же всего их было у него?

Необходимо также прояснить вопрос об убежище парашютистов. Церковь на Рессловой улице была не первым вариантом, Фафек подыскивал и другие, например предлагал место вблизи Седлчан. Хотели также укрыть ребят в Будских лесах, недалеко от больницы Противотуберкулезной лиги (Фафек уже договорился с управляющим больницы), в склепе вифлеемской часовни на Жижкове. В итоге после обсуждения всех вариантов остановились на церкви Кирилла и Мефодия.

Не до конца ясно, где находились Кубиш и Габчик до того, как оказались в склепе церкви. Получается, что они потеряли друг друга из виду и встретились снова почти через сутки.

Где же был в это время Габчик?

Вроде бы он зашел с букетом к пани Зеленковой в дом на Жижкове и взял здесь плащ. По другим сведениям, он взял плащ через полчаса после покушения в семье Сватошовых, живших у Вацлавской площади, и отправился к Фафекам. Это вполне правдоподобно, ведь он был женихом одной из дочерей Фафека. (Это подтвердил и евангелический священник из Жижкова Кристиан П. Ланштяк: Габчик с Либеной были у него, «когда цвели тюльпаны», и попросили его «через две недели после окончания войны объявить об их предстоящем браке».)

В тот же день он был в городе, купил новую шляпу, выбрал немецкую — узкополую со шнуром, чтобы походить «на немца». (Об этом вспоминает и Кршиклан.)

Что было дальше с Йозефом Габчиком? В ночь со среды на четверг он был у Фафеков… А потом? Ответ мы находим там, где его совсем не ждали: в четверг 3 октября 1942 г. происходило судебное разбирательство по обвинению жителей в помощи Кубишу и Габчику (на суде председательствовал шеф пражского гестапо Отто Гешке). И здесь такие же показания давала Анна Малинова, близкий друг Габчика. Она жила на Летенской улице, дом 2, прямо под Градчанами. (Ей передавал информацию о прибытии Гейдриха в Град и о его отъезде оттуда столяр Франтишек Шафаржик, свидетельство которого мы приводили в первой части книги.) Малинова утверждала, что Габчик был у нее накануне покушения, то есть во вторник. (Это совпадает с записями Кршиклана, где говорится, что Габчик за день до покушения ходил куда-то и задержался в тот вечер до 10 часов.) И потом он пришел якобы только в четверг. (Да, после покушения среду он провел с Либеной Фафековой.) Был очень расстроен. Я спросила, что с ним, и он ответил: — Было покушение. Ты что, не знаешь? И только значительно позже сказал ей (показания Малиновой нацистскому суду), что он был одним из участников. Габчик задержался у Малиновой до 1 июня. Из дому не выходил. В понедельник, уходя, обещал вернуться. Куда идет, не сказал. Больше она его не видела…

Таковы показания Анны Малиновой. Из них вытекает, что с четверга до понедельника Габчик скрывался у нее и оттуда отправился прямо в склеп церкви. Они совпадают с показаниями Петршека, настоятеля церкви, где прятались парашютисты. С его слов мы знаем, что в понедельник 1 июня «утром в церковь пришел седьмой мужчина; он показал удостоверение личности на имя Выскочила и остался».

А Выскочил — это Габчик.

Кубиш, по показаниям настоятеля, пробрался в подземелье еще в субботу. Его удостоверение личности якобы было на фамилию Навратил. «Под глазом был синяк, ему необходима была помощь врача».

Добавим: ему требовался не только врач, но и человек, с кем бы он мог поделиться своими сомнениями. Кубишу не давала покоя мысль: не совершил ли он ошибку, бросив бомбу? В ответ нацисты ежедневно убивают десятки невинных людей… Прямой и честный но натуре, Кубиш искал ответа, не находил его, мучился… Это видно из письма от 12 мая 1942 г. Марии Жигановой, единственного письма к невесте. Всегда веселый, любитель немножко пофорсить, Кубиш не отмахивался от неприятных вопросов и остро переживал случившееся.

А что с остальными?

Атя Моравец, последний час которого пробил всего через какую-то неделю, уехал в Писек. Его послала туда мать пани Моравцова, а сама она, как мы знаем со слов привратника Шпинки, тоже покинула Прагу. До этого она заезжала к Бартошу в Пардубице. Тот лежал не в состоянии шевельнуть ни рукой, ни ногой, скованный ревматизмом. Она попросила у него яд. Из Лондона новую порцию пока еще не прислали, хотя Бартош и заказывал. Капсулу с ядом дала «тете»-Моравцовой Ганка, жена свидетеля из Пардубице. «Тетя» спрятала ее в большой коричневой камее, которую носила не шее.

Итак, покушение состоялось, хотя едва ли можно будет уточнить и проверить все подробности. Напрашивается вопрос; к чему тогда приводить здесь все эти монологи, если они во многом противоречивы и зачастую недостоверны?

Наверняка при дальнейшем исследовании материалов о покушении будут уточнены отдельные детали, но смысл наших монологов в другом. Да, в них есть неточности, ошибки, каждый звучит достаточно субъективно, но в целом они создают завершенную картину, а главное — отражают отношение чешского народа к фашизму.

Придя в себя от происшедшего, нацисты качали действовать. В 12 час. 15 мин. К.Г. Франк звонит Гитлеру и докладывает о покушении. Фюрер беснуется, узнав, что Гейдрих ехал без сопровождения, и назначает Франка временно исполняющим обязанности имперского протектора, запретив ему ездить без охраны и пообещав прислать бронированную машину. Далее он потребовал найти «преступников» и распорядился назначить награду в 1 млн. имперских марок тому, кто поможет их обнаружить. Наконец, он отдал приказ расстреливать всякого вместе со всей его семьей — всякого, кто, зная какие-либо факты, относящиеся к покушению, не сообщит их гестапо. Он предложил Франку немедленно арестовать и расстрелять для устрашения десять тысяч «подозрительных» чехов.

Во второй половине дня К.Г. Франк на основании указаний Гитлера издает постановление, в котором говорится:

«1. 27 мая 1942 г. в Праге было совершено покушение на исполняющего обязанности имперского протектора обергруппенфюрера СС Гейдриха. За поимку преступников назначается награда 10 млн. крон. Каждый, кто укрывает преступников или оказывает им помощь либо имеет сведения об их личности или месте пребывания и не сообщит об этом, будет расстрелян вместе со всей семьей.

2. В районе Праги вводится чрезвычайное положение с момента объявления настоящего сообщения по радио. Приказываю соблюдать следующие меры:

а) запрещается выходить из дома всем гражданским лицам с 21 часа 27 мая и до 6 часов 28 мая;

б) на это же время закрываются все трактиры, кинотеатры, театры, увеселительные заведения и останавливается весь общественный транспорт;

в) тот, кто, несмотря на этот запрет, в указанное время появится на улице, будет расстрелян, если не остановится по первому требованию;

г) о последующих мерах будет объявлено по радио.

Прага, 27 мая 1942 г.

Шеф СС и полиции при имперском протекторе и Чехии и Моравии К.Г. Франк».

Так начался один из самых кровавых периодов в новой чешской истории.

Немецкое радио объявило особое положение в 16 час. 30 мин. Чешская передача последовала в 17 час. 04 мин. Через каждые полчаса сообщения повторялись. Городское радио в Праге передавало их начиная с 19 час. 40 мин. — через каждые десять минут, а с 20 час. 20 мин. до 21 час. — через каждые пять минут.

К.Г. Франк сообщил по телетайпу Гиммлеру о введении чрезвычайного положения, тот выразил согласие с проводимыми мероприятиями и потребовал, чтобы из 10 тыс. заложников в ту же ночь 100 «главнейших врагов рейха» были расстреляны для устрашения.

Поздно вечером, в 21 час. 32 мин., 27 мая по радио было передано новое сообщение о распространении особого положения на весь «протекторат Чехия и Моравия». Новое постановление издано было снова за подписью К.Г. Франка, который решил, что наступил его «звездный час». Поэтому он лезет вон из кожи, пытаясь доказать фюреру, что лучшим протектором может быть только он… На следующий день после покушения, 28 мая, Франк вылетает специальным самолетом к Гитлеру, чтобы лично доложить об уже принятых мерах.

Он собрался предложить Гитлеру свой план мероприятий, с помощью которых намеревался выйти из создавшегося положения, и наметил следующее:

«1. Демонстрация немецкой силы! Грандиозная акция (танки в Праге) по всему протекторату.

2. Немедленные расстрелы всех подозреваемых и пособников вместе с их семьями, но никаких массовых арестов или казней большими группами.

3. Высокие вознаграждения чешским помощникам (при розысках).

4. Прямая угроза уничтожения автономии:

а) срок: в течение трех недель ликвидировать все попытки сопротивления со стороны населения;

б) позитивное: призыв к созданию какого-либо единого «имперского фронта» или чего-нибудь в этом роде;

в) привлечение к действиям правительства во главе с Гахой; обращение к народу; самая жесткая борьба с Лондоном — Бенешем — Москвой, чешской интеллигенцией; 10 000 000 крон; свобода собраний; собрания по всему протекторату, передачи по радио — все министры и ведущие сотрудники (организовать отклик у народа), правительство сегодня готово на все;

г) передача чешской исполнительной власти под немецкое командование;

д) если, вопреки ожиданиям, сопротивление будет возрастать и преступники не будут найдены, упразднить протекторат, учредить полицейское управление и расстрелять большую часть заключенных в концентрационных лагерях (7000 чел.) и интеллигенцию, среди которой провести новые аресты».

Сравнив наметки Франка с инструкциями, полученными 27 мая в 12 час. 15 мин. по телефону от Гитлера, мы не можем не заметить, что Гитлер требовал немедленного ареста и уничтожения 10 тыс. человек, но Франк, хотя и соглашаясь немедленно расстрелять вместе с семьями тех, кто что-нибудь знал о готовящемся покушении или содействовал его участникам, предлагает фюреру не проводить «никаких массовых арестов»: он считал в данный момент подобную меру невыгодной для рейха, поскольку это было бы на руку врагу, который ожидает именно таких мер и стремится показать все так, будто покушение и саботаж — дело всего народа и всем народом одобряются. В мире не должно быть впечатления, будто речь идет о всеобщем восстании. Предпочтительнее говорить об «отдельных акциях».

Это казалось более резонным.

Гитлер согласился.

Тем временем в Пражский Град прибыл Курт Далюге, уполномоченный вести дела протектората. Оглашаются списки первых десятков расстрелянных. Ведется расследование. Нацистам пока неизвестно, кто совершил покушение. Потом они вспомнили о таинственном мужчине из Пардубице, фотографию которого обнаружили у убитого штабс-капитана Моравека. Незнакомец работал барменом пардубицкого отеля, наверняка был парашютистом и мог иметь отношение к покушению. Нацисты угадали верно. Поэтому уже 28 мая на всех афишных тумбах появляется объявление с фотографией:

«100 000 крон вознаграждения!

Кто знает этого мужчину и его местонахождение? Изображенный здесь мужчина по имени Мирослав Вальчик родился 20.01.20 в Годонине. Приметы: рост примерно 1 м 65 см, волосы белокурые, зачесаны назад и немного спадают на правую сторону так, что создается впечатление пробора. Лицо круглое, здорового румяного цвета, чистое (родинок нет), бритое. Голубые глаза, нормальный нос и маленькие уши.

Сообщения от населения, способствующие поимке вышеуказанного человека, по желанию будут рассматриваться как абсолютно доверительные. Сообщения за объявленное вознаграждение в 100 000 крон принимаются гестапо, главным управлением гестапо в Праге по адресу: Прага II, Бредовская улица, 20, телефон 20-041, добавочный 156, а также любым отделением немецкой полиции и любым отделением полиции протектората.

Прага, 28 мая 1942 г.

Начальник главного управления гестапо Праги, штандартенфюрер СС д-р Гешке».

Однако сами нацисты понимали, что гипотеза «преступником является Вальчик» несколько рискованная. Поэтому в объявлении, содержащем неточности относительно места и даты рождения Вальчика, а также его имени, на всякий случай, чтобы избежать возможного конфуза, вообще не было указаний, почему он разыскивается.

Вместе с тем начались допросы непосредственных свидетелей. В гестапо были доставлены пассажиры трамвая, находившегося на перекрестке в районе Кобылис в момент покушения, жители прилегающих домов, случайные прохожие — одним словом, все, кто мог видеть «преступников».

Исследовались вещи, которые Кубиш и Габчик оставили на том злополучном месте. Проводилось широкое дознание.

В день отбытия Франка в Берлин опять за его подписью появилось новое объявление. Это важный документ. По содержащемуся в нем мы можем судить, что было известно нацистам.

Оно сразу бросалось в глаза. Черными буквами на красной бумаге было написано:

«ПОКУШЕНИЕ НА ИСПОЛНЯЮЩЕГО ОБЯЗАННОСТИ ПРОТЕКТОРА

10 МИЛЛИОНОВ КРОН ВОЗНАГРАЖДЕНИЯ ЗА КОНКРЕТНЫЕ СВЕДЕНИЯ, КОТОРЫЕ БУДУТ СПОСОБСТВОВАТЬ ПОИМКЕ ПРЕСТУПНИКОВ

27 мая 1942 г. около 10 час. 30 мин. было совершено покушение на исполняющего обязанности имперского протектора обергруппенфюрера СС Гейдриха. Исполняющий обязанности имперского протектора ехал на своей машине из Паненске-Бржежан по улице Кирхмайера, квартал Прага-Либень, и в момент поворота на улицу «В Голешовичках» по направлению в город дорогу преградил мужчина, который пытался выстрелить из автомата по людям, сидящим в машине. Одновременно другой мужчина бросил в машину взрывчатку, которая при падении и взорвалась. После покушения один преступник побежал по улицам Кирхмайера и «На Колинске» до улицы «На Запальчи». Он вбежал в мясной магазин Франтишека Браунера, дом 22. Сделав оттуда несколько выстрелов, он продолжал бежать по улице «На Запальчи» к улице «В Голешовичках», очевидно, по направлению к городу. Второй преступник уехал на заранее приготовленном велосипеде по улице Кирхмайера в направлении к городскому кварталу Старая Либень.

Один преступник. — мужчина среднего роста, худой, был одет в темный, почти черный костюм и черную шляпу.

Приметы второго преступника — того, который бежал по улицам Кирхмайера и «На Колинске»: рост 160–162 см, широкоплечий, крепкого сложения, лицо полное, круглое, загорелое, большой рот с полными губами, темные, зачесанные назад волосы, возраст примерно 30–35 лет. Одет в темный, скорее, темно-коричневый костюм в светлую полоску и коричневые ботинки. Во время бегства головного убора не имел.

Один из преступников оставил на месте преступления светлый бежевый плащ из шелкового репса со светлыми пуговицами. У каждого из преступников был темно-коричневый портфель. Оба портфеля обнаружены на место преступления. В одном из этих портфелей оказалась грязноватая кепка бежевого цвета из верблюжьей шерсти с большим круглым сине-желтым фирменным знаком торгового дома «Била Лабуть». Преступник, скрывшийся с места преступления пешком, оставил там женский велосипед фирмы «Мото-Вело Я. Крчмарж, Теплице», фабричный номер 40363. У велосипеда черные ободья колес с красными полосами шириной 9 мм; цвета слоновой кости, с красными полосами вилка и рама; красный, окаймленный черным руль; бордовое, в хорошем состоянии седло на пружинах; коричневая сумка для инструментов; черный предохранительный щиток над цепью и сильно поврежденные, окрашенные в темные и светлые цвета крылья. К велосипеду прикреплен никелированный воздушный насос с ножным держателем и шлангом длиной 25 см. На этом велосипеде висел один из портфелей, обнаруженных на месте преступления.

Преступники, по всей видимости, ждали исполняющего обязанности имперского протектора на месте покушения длительное время, может быть, даже нисколько часов.

При установленном вознаграждении 10 000 000 крон за сведения от населения, способствующие поимке преступников, которое будет полностью выплачено, предлагаются следующие вопросы:

1. Кто может дать сведения о преступниках?

2. Кто видел преступников на месте преступления?

3. Кому принадлежат вышеописанные вещи, у кого пропали вышеописанный женский велосипед, плащ, кепка и портфели?

Вышеописанные вещи с 9 часов утра сегодняшнего дня выставлены в витрине обувного магазина «Батя», Прага II, Вацлавская площадь, 6.

Лица, располагающие требуемой информацией, но не сообщившие ее добровольно полиции, будут в соответствии с объявленным приказом имперского протектора в Чехии и Моравии о введении с 27 мая 1942 г. чрезвычайного положения вместе со своей семьей расстреляны. Заверяем всех, что их сведения будут рассматриваться как исключительно доверительные. Домовладельцы, квартирохозяева, владельцы отелей и т. д. по всей территории протектората начиная с 28 мая 1942 г. обязаны зарегистрировать всех проживающих у них лиц, до сих пор не зарегистрированных, со ссылкой на настоящее постановление в соответствующем полицейском отделении. Невыполнение этого предписания карается смертью.

Сведения принимает гестапо, главное управление гестапо в Праге по адресу: Прага II, Бредовская улица, 20, номер телефона 20-041, а также любое другое немецкое или протекторатное полицейское управление. Сведения принимаются лично или по телефону.

Прага, 28 мая 1942 г.

Шеф СС и полиции при имперском протекторе в Чехии и Моравии К.Г. Франк».

События в этом объявлении описаны достаточно точно. Однако в нем нет ни слова о Вальчике. Приметы Кубиша и Габчика соответствуют действительности. Говорится о бежевом плаще, который Габчик взял в то утро у Эмы Кодловой или у Огоуна; у его сына он взял кепку из универмага «Била Лабуть». Обстоятельно описан велосипед пани Моравцовой. К счастью, уголовная полиция не смогла по заводскому номеру определить последнего владельца. Портфели принадлежали семье Сватошовых, жившей в Праге неподалеку от улицы Мустек, парашютисты туда часто ходили. Сватошовы помогали им.

Позже, 31 мая, нацисты дополнили описание внешности участников покушения. О Кубише было сказано, что рост его 168–170 см; возраст 30–35 лет; стройный, худой; лицо полное, круглое, бритое, скуластое; темноволосый. «У преступника по левой щеке текла кровь, он был ранен в левую щеку, в левое ухо либо в левый висок».

И Габчик был описан обстоятельнее, но, кажется нацисты по ошибке некоторые приметы Кубиша приписали Габчику. О нем сказано: «Прямой нос, полные губы, сильно выступающие скулы и волнистые, зачесанные назад темные волосы…»

Однако мы знаем, что «выступающие скулы» были у Кубиша. Портфели нацисты точно измерили: один был из мягкой бычьей кожи размером 410 на 210 мм, а второй — «коричневый, сильно потертый, из крокодиловой кожи. Размер 375 на 250 мм. Боковые швы неумело зашиты черной ниткой. В правом нижнем углу большая круглая дыра, которая была зашита четырьмя расходящимися стежками…»

Такова была обстановка в конце мая 1942 года. Гейдрих умирал в больнице на Буловке, а у гестапо были следы, которые никуда не вели. Легко ли найти владельца по портфелю, зашитому черной ниткой? Либо по поношенной кепке из универмага «Била Лабуть»? Нацисты, конечно, это понимали, но они надеялись, что найдется предатель, знающий больше этого.

Документы государственной тайной полиции свидетельствуют, что поиски шли полным ходом:

«По приказу начальника управления пражского гестапо в ночь с 27 на 28 мая 1942 г. в городе была проведена большая облава силами четырех с половиной тысяч полицейских, эсэсовцев, а также трех батальонов вермахта. Город был блокирован, произведены обыски квартир, прочесаны улицы, дворы».

Облава, проведенная в ночь с 27 на 28 мая, имела прежде всего политический характер и не дала, как и следовало ожидать (при использовании большого числа людей, не обученных полицейским методам), никаких результатов. Небольшого числа немецких и чешских сотрудников уголовной полиции, которым были приданы сотрудники государственной полиции из Брно и других городов, разумеется, не хватило на то, чтобы квалифицированно провести обыск в каждом доме. В 6 часов утра поиск пришлось прекратить, поскольку истекал срок запрета выходить из дома и дальнейшие розыски не имели бы успеха. В отдельных районах обыски были проведены не во всех домах.

Во время поисков был задержан 541 человек из числа тех, кто, несмотря на запрет, находился на улице и у кого оказались не в порядке пропуска. Из них полицейские комиссариаты, в которых находилось по одному сотруднику службы безопасности СД, после проверки личности сразу же отпустили 430 человек.

Пражскому гестапо были переданы 111 человек. Из них после тщательной проверки 88 человек были отпущены, а четыре (два бродяги, проститутка и несовершеннолетний) переданы полицейскому управлению в Праге.

«Среди лиц, взятых под стражу, находятся: один активист движения Сопротивления, находящийся на нелегальном положении с октября 1941 года и разыскиваемый нами, двое подозреваемых в подпольной деятельности, 4 еврея и 3 чешки — по подозрению в осквернении расы, 4 человека — за накопление сверхнормативных запасов продовольствия, одна женщина — за недозволенное хранение боеприпасов, один еврей, покинувший свое местожительство, один еврей — за хранение сочинений врагов Германии и двое чешских рабочих, дезертировавших с работ в рейхе».

Это — отрывок из рапорта, который содержит невольное признание провала всей облавы. Только арест Яна Зики, ведущего работника второго подпольного ЦК КПЧ (он и был тем «активистом» движения Сопротивления), означал для фашистов успех. (В связи с этим достойна внимания радиограмма Бартоша в Лондон от 14 мая 1942 г.: «Интенсивная, почти открытая деятельность коммунистов успешно убеждает массы людей в том, что они являются единственной действенной силой общества, которая не боится ни жертв, ни труда. Она импонирует людям и вызывает их симпатии. ЦРСР занимает пассивную позицию в этом вопросе…»)

Зика не был связан с Кубишем и Габчиком, и снова полиция оказалась в тупике.

Только подлость помогла напасть на верный след.

— А здесь что у вас? — крикнул, обращаясь ко мне по-немецки, один из эсэсовцев и ударил ногой в дверь.

— Жилая комната. Стол, стул, тахта…

На тахте лежали подушки. Эсэсовец молчал, обшаривая глазами комнату. А я про себя твердила: «Он не должен заметить эту щель, он не должен заметить эту щель…» Аленка плакала. Щель вела в чуланчик, где спрятался Опалка.

— Вы где спите? — орал он на меня.

Я показала.

— А где спит ребенок?

Я едва держалась на ногах и указала рукой на вторую комнату. Он посмотрел на Аленку. Перед этим я шепнула ей, что надо говорить, но разве можно быть уверенным в ребенке… Поколебавшись, он прошел в соседнюю комнату.

Это была ужасная ночь.

Я уже раз пережила такое. Моего мужа казнили и 1941 году, я осталась одна с маленькой дочкой. Я ненавидела их, они исковеркали всю нашу жизнь, разбили, уничтожили семью… И поэтому я ни минуты не раздумывала, когда друзья обратились ко мне с просьбой укрыть человека.

Его, говорили, ищут немцы.

О своей жизни я не думала. Если погибну, знала: о дочке позаботятся родственники. И с нетерпением ждала дня, когда он придет.

Я не знала, как его зовут, что он тут делает, откуда приехал — с Востока или с Запада. Его надо было спрятать, у него была тут важная работа — вот что все решало.

Мы жили в Дейвице на Вельварской улице. Сойдя с трамвая у здания новой гимназии, надо было пройти налево по тропинке вверх между деревьями небольшой рощицы. От нас была видна эта дорожка среди берез.

Раздался звонок. Моя приятельница Божена, у которой он жил почти двадцать дней, привела его к нам и, попрощавшись, поспешила домой. А он остался на кухне. Высокий, стройный, с интеллигентным лицом.

— Меня зовут Адольф, — произнес он с приятной улыбкой.

Я показала ему, где он будет спать, куда сложить вещи (их было немного), и мы договорились обо всем. У меня было три комнаты, из одной дверь вела в маленький чуланчик, где человек мог едва уместиться. Я там держала ненужные вещи, и вот он пригодился. Дверца чулана была за диваном, и верхний край ее был выше спинки дивана сантиметров на десять. Я положила туда желто-синюю подушку с пестрым узором и закрыла щель. Адольфа я поместила в этой комнате, чтобы в случае опасности он мог быстро укрыться в тайнике.

На вилле, где мы жили, был привратник, но я ему ни о чем не говорила. Поэтому мне надо было точно знать время возвращения Адольфа, я сама спускалась вниз и открывала ему входную дверь. Иногда он целыми днями сидел дома, читал, а после обеда помогал мне вытирать посуду. Уходя, он всегда успокаивал меня, что все будет в порядке. Он был неразговорчивый, но добрый человек. Это было видно с первого взгляда. О своих делах никогда ничего не говорил, да я и не спрашивала. Я знала, что он борется против фашизма, и этого мне было достаточно.

27 мая он ушел очень рано. Придирчиво осмотрел костюм, содержимое карманов. Не забыл проверить револьвер, который почти всегда держал под подушкой у изголовья, попрощался, как обычно, и произнес:

— Сегодня у нас много работы. Если меня не будет в восемь часов вечера на тропинке, что ведет от остановки трамвая, значит, не приду, вы не беспокойтесь.

Он сбежал по лестнице, промелькнул среди деревьев, обернулся и помахал.

Я работала тогда у одной женщины — зубного врача, вела у нее картотеку. И вдруг я узнаю, часов около одиннадцати, что на Гейдриха было совершено покушение. Я испугалась — и сразу подумала об Адольфе. Имеет ли он к этому отношение? Целый день я была сама не своя, у меня все валилось из рук, из головы не шло это покушение. Я думала об Адольфе и Аленке, ей было тогда семь лет. Вечером Аленка хотела со мной поиграть, но у меня не было настроения. Я все поглядывала на дорожку. Придет ли? Наконец-то! Увидела его на тропинке, он поднимался от остановки, шел медленно, опустив голову. Встретила его, собрала на стол ужин, но он только, как бы извиняясь, улыбнулся:

— Вы знаете, пани Тереза, я совсем не голоден.

Сказал он это как-то грустно, сидел, погруженный в себя. Я не стала беспокоить его и потихоньку ушла к Аленке. Чувствовалось, что он чем-то озабочен. О покушении он ничего не говорил, и я тоже ни о чем не спрашивала.

Никогда не забуду случившееся в ту же ночь.

По всей Праге эсэсовцы обыскивали дом за домом, кричали, обшаривали квартиры и искали преступников. Как я уже рассказала, они пришли и к нам. Я лежала и вдруг слышу звонок. Смотрю в окно: внизу у калитки стоит группа солдат.

Я испугалась, но только в первый момент, а потом стала двигаться, как заводная машина.

Вбежала к Адольфу в комнату, схватила его за плечо, стала трясти. Он проснулся и в недоумении посмотрел вокруг.

— Спокойно, — говорю я. — Внизу всего-навсего эсэсовцы.

Он вскочил, схватил в охапку свою одежду. Мы вместе отодвинули от стены диван, открыли дверку в чуланчик на антресоли. Туда надо было лезть на четвереньках. У нас там стояли разные ящики, корзины и лыжи. Адольф втиснулся туда, и я придвинула диван на место. Поспешила выйти из комнаты, чувствую: ноги в чем-то запутались.

Смотрю, а это его галстук. Схватила его, скомкала, бросилась к постели, где он спал, чтобы взбить подушку, и чувствую под пальцами что-то холодное. Револьвер, он забыл тут револьвер! Снова подбегаю к дивану, отодвигаю, стучу в дверку. Адольф приоткрыл ее, я сунула ему галстук и оружие и только после этого подошла к двери квартиры. Там стояли эсэсовцы. Звонили они так, что слышно, наверное, было во всей округе. Потом набросились на меня с криком: чего, мол, долго не отпирала.

— Я спала, — сказала я и нахально посмотрела им в лицо, но на душе было неспокойно.

Они вошли с опаской, но вскоре вели себя в квартире как хозяева. Обшарили все, сбросили перины на пол. Аленка плакала, а я перед этим строго наказала ей: о дяде Адольфе — ни слова. Посмотрели они и на диван, за которым была замаскирована дверца тайника, но не обнаружили ее. Когда они ушли, я села, колени у меня ходили ходуном.

О чем рассказывать? Собственно, я ничего и не знаю. Как-то раз ходила я по просьбе Адольфа (уже потом я узнала, что его фамилия была Опалка) за письмом. Мне дал его парень с черными усиками. Он стоял перед плакатом, где сообщалось о розыске Вальчика, и весело смеялся.

Других парашютистов я не знала, и Адольф о них не говорил. Впрочем, об одном он говорил, но что-то нехорошее. После уже я узнала, что речь шла о Чурде. Опалка прожил у нас неделю, с 24 по 30 мая. Потом за ним снова пришла моя приятельница Божена Кропачкова. Пока он жил, к нам приходил еще один человек из гестапо, расспрашивал, чем я занимаюсь, на что живу и т. д. Адольфу уже не оставалось времени залезть а тайник, и он спрятался в кладовку. В руке у него был револьвер, но немец, к счастью, не заглянул в кладовку. Иногда все зависит от случая.

Прощаясь, Опалка сказал, что ему надо быть вместе с ребятами.

— Зачем? Если все вы соберетесь в одно место, это будет гораздо опаснее для вас…

— Ребята морально угнетены. Мне пора, пани Тереза. Я его не задерживала, он сам знал, что ему делать.

Дала ему с собой плащ, незадолго до этого мне вернули его из тюрьмы Панкрац после казни мужа. И теплое белье дала.

Он ушел, а мы с Аленкой остались одни.

Я не раз думала потом о тех ребятах. Может быть, Кубишу с Габчиком следовало явиться в полицию с повинной, вдруг тем самым они предотвратили бы кровопролитие… А может, и не предотвратили бы. Трудно сказать. Когда потом нацисты с боем взяли церковь, я видела Адольфа на фотографии. Это был совсем не тот человек, который жил у нас. Смерть его изменила. И тут я напугалась, что напрасно дала ему плащ мужа. Что, если на нем осталась какая-нибудь метка, по которой они узнают, что плащ уже один раз побывал в тюрьме Панкрац и оттуда его вернули мне после казни моего мужа? И все время ждала: вот придут и за мной, чтобы арестовать.

Слава богу, не пришли.

Так мы и жили с Аленкой. Спаслись мы потому, что Чурда нашего адреса не знал, а Адольф молчал. Ни слова не сказал. Расстреляли и его родных: «тетечку» — так он называл ее, она воспитывала его, отца… Они не знали ничего о его невесте из Моравии. Ее имя Опалка унес с собой. Только я знала, с какой нежностью он о ней вспоминал, как любил ее.

Я проснулся и не сразу сообразил, что происходит. Воздух сотрясался от гула: сначала он слышался издалека, будто пчелиный рой, но постепенно приближался, набирал силу. Ехали тяжелые машины, много машин. Я тихо, чтобы не разбудить жену, встал и подошел к окну.

Тогда было обязательным затемнение окон. Я аккуратно приподнял темную штору и выглянул, но не сразу мне удалось что-либо рассмотреть. Кругом темно, и только на шоссе видны были яркие снопы света от фар. Я разглядел колонну военных грузовиков, двигавшихся со стороны Праги… «Куда это они?» — подумал я. Глаза привыкли к темноте. Ночь была теплой, звездной. Я осторожно открыл окно. Оно даже не скрипнуло. В воздухе стоял запах цветов. Не успел я подумать, какие цветы так пахнут, послышалось пение. Негромкое, заглушаемое шумом колес и ревом моторов. «Да это же… Ну да, на собраниях мы пели эту песню», — я узнал ее. А машины направлялись к полигону. «Боже ты мой!» — думал я, стоя у окна босиком, в ночной рубашке, одной рукой придерживая штору затемнения, другой опираясь о подоконник и наклонившись к окну. Сомнений не было: машины шли к полигону в Кобылисах.

Они уже миновали наш дом, а мелодия была отчетливо слышна. Пели на втором грузовике. Первый и третий молчали. Меня трясло, как в лихорадке. «Может быть, их везут туда на работы, — уговаривал я себя. — Дадут лопаты и кирки, а через час-другой отвезут назад в тюрьму? Только разве возят на работы ночью?»

Я так и не лег больше, знал: все равно не усну. В глубине души я понимал, что причина их появления здесь совсем другая. Надо дождаться, пока они поедут назад. Надо было убедиться, что не будет никакой стрельбы.

Кого везли в этих машинах, откуда они? Как будто это было так важно… Я стал искать в темноте спички, и тут это произошло. Раздался залп.

Страшный залп.

Жена села на кровати, воскликнув:

— Господи Иисусе, что случилось?

Я не мог выговорить ни слова, выронил спички и подскочил к окну. Ничего не было видно. Потом снова грохнул залп.

— Это на полигоне, — сказала жена.

Я хотел уверить ее, что это не там, что это что-то совсем другое… Но не мог. Язык не повернулся.

— Они расстреливают. Проехали недавно.

— Откуда ты знаешь?

— Слышно было, как по шоссе шли грузовики. Грянул третий залп. Жена заплакала в подушку, а я опустил затемнение, зажег лампу и надел брюки.

— Ты куда? — она подняла голову.

— К Йозефу.

Йозеф был нашим партийным руководителем. И до войны, и теперь в подполье. Разумный человек. Всегда знал, как надо поступать. Жена молчала, ничего не говорила, только плакала.

— Я пошел, — говорю.

На лестнице — темнота. Грузовиков еще не было слышно. На улице ни души. Может, кто-нибудь и проснулся, но побоялись зажигать свет.

Я повернул направо. Йозеф жил совсем недалеко. Мы когда-то работали вместе на «Колбенке». Еще до войны вместе ходили на демонстрации. Двери у него были заперты. Я бросил камушек в окно. Они, видно, тоже не спали, потому что он тотчас же выглянул посмотреть, кто там стоит внизу. Йозеф открыл дверь, и мы поднялись наверх.

— Ты слышал? — спрашиваю я.

— Да.

— Они ехали мимо нас, я проснулся.

Йозеф молчал, только ходил туда-сюда по кухне. Опять послышался гул — это, наверное, возвращались грузовики.

— Надо что-то делать. Я спрошу об этом, — сказал он наконец.

На другой день мы собрались у Франты. Он принес листовку, и мы ее потом размножили. В ней говорилось, что чешский народ не запугать никакими расстрелами.

Потом мы организовали сбор средств. Деньги пошли тем, у кого кто-то был арестован или погиб.

С той поры я почти не спал спокойно. Каждую ночь повторялось одно и то же. Сначала неясный гул вдалеке, потом отчетливый звук моторов. Я стоял у окна, хотелось кричать, но слова застревали в горле.

Таким было лето 1942 года.

Мы выпустили несколько листовок, организовали новый сбор средств. Ясно, те, у кого много было денег, от всего хотели быть подальше, не желали рисковать своей шкурой. Население тогда так делилось. В подпольной работе нам помогали женщины, среди них немало было смелых и отважных.

После войны мы переехали из Кобылис — не могли слышать по ночам шум машин. Жена и спустя много лет все просыпалась, заслышав вдали гул моторов.

Теперь нечего было говорить о том, что произошло бы, если бы покушение отменили… В конце концов, оно состоялось. Из этого факта и надо было исходить. Прежде всего — переправить ребят в укрытие и попытаться сделать максимум, чтобы уберечь нашу подпольную организацию от нацистов. А они лютовали, вымещая свою злость на безоружных жертвах, расстреливали людей сотнями. «Вина» их состояла лишь в том, что они «одобряли покушение».

Ужасное это было время.

Зеленка обязан был подыскать для ребят надежное укрытие. Через Петра Фафека, мужественного и честного человека, он связался с Яном Зонневендом, старостой прихода православной церкви в Праге, и тот обещал ему помочь. Короче говоря — устроить для них убежище в подвале под церковью на Рессловой улице.

Можно возразить: убежище, где в одном месте собрались все парашютисты, — не самый лучший вариант. Лучше было остаться в городе и устроиться в разных местах, на разных квартирах…

Все имеет свои положительные и отрицательные стороны. Не забывайте, что тогда всю Прагу прочесывали нацистские патрули, были проведены большие облавы. Церковь казалась наиболее подходящим местом для ребят: ни храмы, ни тем более гробницы не обыскивались, а оттуда в удобный момент можно будет переправить всех куда-нибудь за пределы города.

Подвал церкви — церкви Кирилла и Мефодия — был холодный и промозглый. Я дважды побывал там. А когда шел туда в третий раз, увидел, что церковь окружена кордоном эсэсовцев и гестаповцев.

Появившись у них впервые, я разговаривал с одним Опалкой. До этого я побывал у настоятеля Петршека. Мы давно были знакомы. Его отец преподавал в начальной школе в Годоланах, где я учился в 1912 году. Я объяснил, зачем пришел. Священник попросил меня отвернуться, стать лицом к стене, чтобы я не видел, откуда он приведет Опалку. Вскоре настоятель вернулся и позвал меня:

— Идем, Адольф тебя ждет…

Опалка сидел на стуле. Он был в толстом свитере, несмотря на то что на дворе припекало солнце, был июнь.

— Как там у вас дела: — начал я разговор.

Он молча уставился в землю.

— Где ребята? Я хотел бы с ними поговорить.

— Им стыдно.

Я понимал их. Каждый день на казнь отправляли десятки ни в чем не повинных людей. Ежедневно вывешивали все новые списки расстрелянных. Габчик переживал свою неудачу — осечку автомата. Все были в ужасе от того, что происходило за пределами церкви.

Подумав, Опалка нерешительно сказал:

— Я беспокоюсь за них… Они воображают, что все было бы иначе, если…

Он замолчал.

— Что «если»?

— Они хотят идти к Моравцу[32].

— К Моравцу? А это еще зачем?

— Они читают в газетах о казнях, и Габчик с Кубишем надумали пойти к Эмануэлю Моравцу — признаться, что они и есть те самые террористы, которых ищут немцы. Хотят убить Моравца, а потом и себя…

— Что за глупость! Ты запретил им?

— Конечно!

— А они?

— Молчат. Но слишком нервничают…

Отчаянная мысль. Нацисты жаждут крови тысяч людей, и даже если оба они пожертвуют собой и пойдут сдаваться, они этим не предотвратят новые расстрелы.

Я смотрел в лицо Опалки. Он был отличный командир. С ним легко было говорить о самых серьезных вещах, я всегда мог быть уверен, что он будет молчать. Я пришел сюда сообщить, что мы подыскиваем для них новые убежища и выведем их за пределы города.

— И куда же?

— Ты останешься в Праге. Твои знания и способности нам нужны здесь… Остальные отправятся в разные места как инструкторы диверсионных групп. Но прежде всего, конечно, надо выбраться отсюда… По нашему плану, шесть человек на полицейской машине поедут в Кладно, там они будут скрываться на складе одного местного торговца. У доктора Лычки есть знакомый в уголовной полиции, тот обещал обеспечить полицейскую машину, на ней перевезем людей из церковного подземелья.

— Что будет с Кубишем и Габчиком?

— Они поедут в Оубенице, это деревня за Бенешовом. Там они спрячутся у одного столяра. Мы уже побывали там и все осмотрели. А чтобы они без затруднений выбрались из церкви, мы уложим их в гробы, которые будут официально перевозиться из Праги за город…

Опалка одобрил наш план. Мы расстались, и я ушел. Через несколько дней, уточнив новые подробности, — было это 16 июня — я опять встретился с Опалкой в церкви и обсудил с ним все необходимое. Мы договорились, что в пятницу, 19 июня, ребята будут перевезены из церкви. В конце недели возвращалась из отпуска жена церковного сторожа, и мы не хотели, чтобы ей стало известно обо всем. Мне предстояло обеспечить перевозку до ее возвращения. С Опалкой мы договорились: в воскресенье вместе поедем «на экскурсию» в Кладно и на месте проверим, все ли как следует подготовлено для ребят.

Кубиш с Габчиком пробудут в Оубенице несколько дней, пока я за ними не приду. Потом мы все втроем — они и я — собирались вылететь в Лондон и там доложить о проведенной операции. У Опалки был свой радиомаяк, с помощью которого он мог управлять посадкой самолетов… На время моего отсутствия руководство организацией возьмет на себя Опалка. Из Лондона я собирался вернуться сюда — тоже самолетом.

В Кладно ребятам тоже нельзя было оставаться надолго. Мы хотели перебросить их на Драганское плоскогорье. Там мы могли рассчитывать на наши партизанские базы. Деревня, куда ребятам предстояло добраться, называлась Рупрехтов-у-Вышкова. Недалеко в лесу жил лесничий, чех-патриот, и его домик должен был стать центром нашей деятельности…

Группе «Сильвер А» в Пардубице тоже приходилось туго, на ее след вот-вот могли напасть. И было решено, что Бартош, Потучек и Вальчик — разумеется, вместе с передатчиком «Либуша» — перебазируются в Ольшаны-у-Русинова, в каменоломню, принадлежавшую, кажется, местному старосте. Они могли бы оттуда по-прежнему вести передачи.

Вот уж никогда не предполагала, что придется ездить по ярмаркам. Но когда влюбляешься, то не думаешь, чем занимается твой избранник.

Мой отец был человек тихий, хороший, скромный. У него была лавка на улице «Ве Смечках» по продаже подержанных вещей, а в задней комнате — портняжная мастерская. Папа сидел с утра до вечера, латал драные локти, колени, пришивал заплаты, укорачивал рукава, переделывал манжеты, а по воскресеньям подрабатывал как церковный сторож: он был сторожем в православном храме Кирилла и Мефодия на Рессловой улице. В той самой церкви, где укрывались парашютисты.

Я ничего этого не знала. Вышла замуж, мой муж ездил на мотоцикле по «стене смерти». Вы наверняка видели такой аттракцион на ярмарках. Деревянная круглая загородка, зрители смотрят сверху, а по стене с завязанными глазами ездит мотоциклист. Я вечно боялась за него. У нас ведь был маленький ребенок. Я не хотела, чтобы он этим занимался, но попробуй скажи что-нибудь мужчине… Он был влюблен в свой мотоцикл.

Раньше он работал там же, но только ремонтировал машины, когда что-то ломалось. А потом его уговорили, и он сам, не зная страха, начал ездить по «стене смерти». Погладит меня по щеке и отправляется. Сложно, конечно, вечно переезжать из города в город, но надо же было как-то зарабатывать.

У меня были сестры-двойняшки. Милушка, незамужняя, жила с родителями, а Мария вышла замуж. Ее муж Карел Лоуда преподавал где-то рисование. Он рисовал вывески и красивые картины: Градчаны, натюрморты с яблоками и всякое такое. Хороший был человек. У них было неплохое жилье в районе Годковички. Пока мы с мужем мотались по белу свету, родители, у которых была комната с кухней при церкви, переехали жить к нам, чтобы никто не забрался, — нас часто месяцами не бывало в Праге. Мария с Карелом и детьми переехали в ту их комнату при церкви. Оконце из кухни выходило прямо на алтарную часть, они всегда видели, что делалось в церкви.

Папа носил парашютистам еду. Карел ему помогал во всем, что было нужно. В начале июня я ненадолго заехала в Прагу и остановилась у Лоудовых при церкви. Карел как-то странно держался, как будто бы хотел, чтобы я поскорее убралась от них.

Но ничего не объяснял. Папа — тоже.

Потом только я узнала, что отец услышал от священника Петршека про людей, скрывающихся здесь от полиции чуть ли не с июня. Доктор Петршек подвел его к гробнице, и папа поклялся на кресте и молитвенной книге, что он ничего не знает и не будет пытаться узнать о входе в гробницу. Поклялся и Карел.

Потом их всех арестовали, а у меня на памяти вот что осталось. Когда Карел находился в концлагере Терезин, он делал там из хлеба маленькие фигурки и куколки. Из тюрьмы мне писала сестра, спрашивала: как поживает их сыночек Вашек? Что я могла им ответить? Что его тоже увезли? Ему было всего три года… Из нашей семьи никто не уцелел — папа, мама, сестры, Карел. Я одна осталась. Случайно. Мы же с мужем разъезжали все время по ярмаркам, и в то время нас не было в Праге.

Маленький Вашек просто чудом уцелел. Я чувствую себя странно, проходя мимо этой церкви. Да, жизнь человека иногда висит совсем на волоске… За что казнили мою маму? Что сделала им сестра Милушка? Мне «стена смерти» спасла жизнь. А остальные? Где они?

На ужин у нас был картофельный суп, и папа прикрикнул на меня, чтоб я ел и не баловался. Они с мамой разговаривали, папа спрашивал, что слышно нового. Папа работал в Кладно на заводе «Польдовка» литейщиком.

Потом я пошел спать. Мне ничего не снилось. Вернее, сначала ничего не снилось, а потом приснился красивый сон. Будто мы с ребятами играем на деревенской площади в прятки. Старшие ребята еще сидят на уроках в школе и поют, а мы кричим. И тогда вышел барабанщик, встал перед костелом и забарабанил, чтобы мы вели себя тихо.

Но это был не барабанщик, а мама. Она будила меня и при этом плакала. А я был вовсе не на деревенской площади, а дома в постели, вокруг бегали незнакомые люди в военной одежде. Только много лет спустя я понял, что это были эсэсовцы, а барабанным боем мне показался их стук к нам в окно. Мне велели одеться и выйти на улицу, а маме сказали, чтоб она собрала все ценности. Я тогда не понимал еще, что означает это слово. А мама сказала, что у нее нет никаких ценностей. Разве что колечко. И еще надо было взять на три дня еды. Папа стоял бледный. Его поставили у буфета, и он не смел даже шевельнуться. Потом мы вышли на площадь деревни и там увидели много людей и детей… Эму, Дагмар, Эву, Венду и всех остальных. Незнакомые люди в военной форме выносили из домов велосипеды, перины, швейные машинки, репродукторы. Вокруг нас бегали собаки, но эсэсовцы начали в них стрелять из револьверов. Попали и в нашего Орешка, он, раненый, почти дополз к нам, но немец изо всей силы ударил его ногой, и я заплакал.

— Не надо, не надо, — успокаивала меня мама и гладила по волосам. А у самой тоже слезы стояли в глазах.

Перед костелом грудой лежали книги и разные красивые вещи, которые эти люди выбрасывали из окон.

Папа нам улыбнулся, подошел, взял меня на руки, поцеловал, потом сказал что-то маме. Но к нему подошли и велели идти к остальным лидицким мужчинам. Он помахал издали нам рукой. И нас отвели в местную школу, а мама пошла с нами. Совсем маленьких мамы несли на руках — они не умели еще ходить.

В школе было плохо: везде слышался плач, ревели и дети, и мамы. Я — тоже.

Рано утром — не знаю, в котором часу, — к школе подъехал грузовик и нас погрузили в него. Папу больше я не видел. Он остался вместе со всеми, говорили — во дворе у Горака.

Нас увезли в Кладно, в гимназию.

Я до этого в Кладно не был и никогда еще не видел такого большого города. Дома здесь были высокие, как костел у нас в Лидице. И школьный спортивный зал, куда нас привели, был большой. Туда к нам потом пришли какие-то люди; мама сказала — гестаповцы. Они о чем-то расспрашивали, осматривали наши головы, рассматривали глаза, волосы и все что-то записывали, потом наконец ушли. Потом — это были уже другие люди — принесли кофе и черствый хлеб. На обед был суп и несколько картошин.

Вечером — то же.

В тот день была среда, но из нас никто не знал, что в это время в Лидице расстреляли наших пап и дедушек. Мы-то надеялись — и наши мамы тоже, — что мы с ними снова встретимся.

Потом наступила ночь, но только отовсюду слышался плач, и мы не спали.

В четверг ничего особенного не произошло. Опять был черный кофе, а на обед — картошка. Время от времени кто-то приходил и о чем-то спрашивал, но наши мамы сильно устали, и мы тоже. Играть там было негде, да и не хотелось.

Когда я спрашивал маму, почему мы здесь, она сказала, что не знает. Потом сказала, что немцы ищут каких-то чужих людей. Но ведь у нас никого не было! Она еще добавила, что это немецкие господа все выдумали. А я удивлялся: «Зачем так делать и разве так можно?»

В пятницу вечером в спортзал пришло много людей и нас собрали в одной стороне, а наших мам — отдельно… Нам сказали, что они поедут поездом, а мы следом — на автобусе. Мамы этому не верили и не хотели нас отпускать. Мы крепко держались друг за друга, и те люди с трудом разъединяли нас.

Но их было больше, и они сделали, как хотели.

С той минуты я больше маму не видел. Я успел крикнуть ей, чтоб она не боялась, но в этот момент эсэсовцы опять вытащили револьверы и начали стрелять в потолок, чтобы мы успокоились.

В комнате рядом каждому из нас повесили на шею табличку с номером и фамилией. Мальчишки сперва держались: мы сказали себе, что не будем плакать и покажем девочкам пример. Но потом мы тоже ревели.

Меня и еще двоих детей отделили от остальных и посадили в легковую машину. Мы не знали, куда нас везут. Наверное, через час появился большой город, в нем было много башен и домов. Через город текла река, и, переехав через мост, мы остановились.

— Prag, — сказал один из тех, кто нас вез.

Значит, это была Прага.

Мы вышли из машины на площадь — теперь я думаю, что это была Карлова площадь, — и нас отвели в больницу. Тогда мы еще не знали, что нас отобрали для онемечивания. Они не говорили по-чешски, и мы их совсем не понимали.

Я не помню, сколько дней мы пробыли в той больнице. Потом нас опять посадили в машину и повезли куда-то далеко, весь день и всю ночь. Сказали, что мы едем к остальным детям в какой-то лагерь. Как он назывался, не говорили. Может быть, Лодзь.

Здесь нас поместили в большую конюшню. Все мы были плохо одеты, и я дрожал от холода. Умыться было негде, кругом была грязь. У нас появились вши. Хотелось есть. Иногда нам давали черный кофе и хлеб. Одежда, которая была на нас, порвалась. Спали мы на голой земле и не знали, что с нашими мамами. Они все не приезжали, а ведь эти люди в военной форме обещали, что они приедут к нам.

Я пробыл там недолго. Несколько раз они снова осматривали мои светлые волосы, а потом перевезли меня в Пушков. Там у них, наверное, был детский распределительный лагерь. Что-то вроде детского дома. Здесь я заболел, у меня появилась сыпь, и меня поместили в больницу. Больше я уже не видел других ребят из нашей деревни. Только с Вашеком, у которого тоже были светлые волосы, я снова встретился в Пушкове.

Я вернулся из больницы, а он еще оставался там. Он мне сказал, что его отдают куда-то в семью. Нас обоих привезли в Обервайс. Помню, что рядом там стояли какие-то развалины, еще там был лагерь и полигон. Вашек там и остался.

А я поехал дальше.

Какой-то господин и его жена из Дрездена взяли меня и объявили, что я буду их сыном. Я должен был называть их Mutterchen и Vatterchen[33]. Только у меня это и получалось. Да я и не хотел, потому что у меня перед глазами все время стояли мой собственный папочка и моя собственная мамочка. Но они говорили со мной только по-немецки, я ходил в немецкую школу. И понемногу забывал прошлое.

Меня стали звать Рольф. Я удивился, но они мне объяснили, что теперь это мое имя, и велели, чтобы старое я забыл…

В школе я числился по фамилии моего нового отца. Он был шофером, потом его взяли на войну, но после ранения он остался дома. Эта моя новая мать мне рассказывала немецкие сказки, и я перестал говорить по-чешски. Вокруг были чужие лица. Не знаю, что было бы со мной дальше, со временем, наверное, я и вправду забыл бы, кто я и откуда.

Кончилась война, я продолжал жить у них. Слово «Лидице» я вообще не помнил.

Только в 1947 году меня нашли чехословацкие власти, и через два года после войны я вернулся домой. На, родную землю… Здесь узнал, что нацисты убили восемьдесят лидицких детей, в живых остались немногие. Меня спасли светлые волосы и голубые глаза. Я снова начал учить чешский язык. Узнал также, что моего папу эсэсовцы расстреляли вместе с остальными в тот же день, когда пришли к нам. От нашей деревни осталась пустая равнина, поросшая травой. Я шел по этому лугу и вспоминал, что на пригорке стояла школа, чуть дальше была деревенская площадь, костел и наш дом.

Все исчезло.

Но маму я нашел. Она узнала меня по трем шрамам, которые были у меня с детства на груди. Я забыл чешский язык, но помнил, какой масти была наша корова…

Я часто задаю себе вопрос: откуда у людей берется столько ненависти, что они способны убить ребенка?

Новаковы жили в нашем доме, у них были четверо детей — три дочери и сын. Дом был с открытыми, выходящими во двор галереями; водопровод и туалет в коридоре. Все друг друга знали. Стены были тонкие, каждое слово слышно, не нужно даже прислушиваться. Обыкновенный доходный дом в Либени, каких немало.

Новаковы приехали сюда после Мюнхена, а до этого жили в Подмоклах. Но когда те области отошли к Германии, им пришлось бежать от нацистов, вот они и оказались здесь. Долгое время они жили вообще без прописки. Новак работал столяром в железнодорожных мастерских во Вршовицах, вставал очень рано и с рассветом уходил, чтобы поспеть на трамвай. А по вечерам, уже темнело, я слышала его шаги на лестнице. Зарабатывал он явно немного, и его жена частенько готовила все на воде. Дети их тоже уже зарабатывали, но, сами знаете, девчонки подрастают, хотят приодеться: нужно то платье, то шляпку. А старые родители все работай да работай… Но, сразу должна сказать, дети у Новаковых были очень хорошие.

Прошло немало времени. Новакова частенько забегала к нам что-нибудь попросить, мы с ней болтали обо всем. И вот однажды она обмолвилась:

— Наша старшая дочка Мария…

Но тут осеклась и замолчала.

— А что, пани Новакова, у вас еще есть дочь?

Она не сразу ответила, а потом велела мне поклясться, что никому об этом не скажу, — я и, правда, молчала, — а она по секрету рассказала, что ее старшая дочь Мария, когда еще они жили в Подмоклах, влюбилась в немца. Новак, узнав об этом, страшно разозлился и потребовал: или мы, или немец. Генлейновцы вокруг преследовали чехов, тут было не до шуток. Ну, а девочка взяла и вышла замуж за того немца.

Когда фашисты захватили Судеты, Новаковы бежали в Прагу. Пани Новакова плакала, а однажды тайком от мужа написала дочери письмо. Сердце матери не выдержало.

А в доме никто не знал об этой дочери Новаковых. Сын Вашек работал слесарем где-то на вокзале. А было еще три девочки: Аничка, Славинка и Индржишка.

Аничка работала неподалеку от Староместской площади, там есть Железные ворота, на фабрике, где шили стеганые одеяла. Очень красивая девушка с прекрасной фигурой. У нее был парень, и они собирались пожениться.

Славинка работала у дамской портнихи на Либеньской площади. Ну, а Индржишка вскоре кончала школу. Новакова говорила мне, что она уже договорилась с той же портнихой, чтобы после каникул она взяла в ученицы и Индржишку.

Славинка понемногу шила и дома, но это не разрешалось. Однажды она разложила на столе материал, а кто-то постучался в дверь. Пани Новакова испугалась, быстро накрыла материал скатертью и при этом нечаянно проткнула иголкой руку. Иголка целиком вошла в ладонь. Рука сильно болела, я еще водила ее к врачу. Врач обработал рану, ладонь забинтовал.

Пани Новакова предложила мне сходить с ней купить новые шторы для затемнения.

Темные свертывающиеся шторы делали неподалеку. Мы зашли, посмотрели, купили. Я себе тоже купила. По дороге помогала ей нести ее сверток. Дело было утром, идем мы с этими шторами, обсуждаем вслух, что сварить на обед. Обычные женские заботы. Пани Новакова и говорит:

— Мне еще и дрожжи нужны.

— И мне.

Мы пошли в магазин возле либеньского шлагбаума, берем, что нам нужно, вдруг в магазин вбегает какой-то железнодорожник и кричит:

— Покушение! Там наверху, в Либени, какого-то немца застрелили…

— Да ну вас… — говорю я ему и поворачиваюсь и пани Новаковой, чтобы спросить ее, не нужно ли ей еще и капусты. Только вижу, что она вся затряслась, побледнела и еле выговорила, заикаясь:

— Уже готово? — и глубоко вздохнула.

Я эти слова навсегда запомнила. Но поняла их много позже, а тогда мне ничего подобного и в голову не приходило. Вышли мы из магазина, а Новакова идет, будто ноги у нее связаны.

— Да что с вами, пани? Рука болит? — спрашиваю я.

— Да.

— Ступайте домой и прилягте, — посочувствовала я.

— Что вы, мне еще надо кое-что купить.

Повернулась и поспешила прочь. Ладно, думаю, махнула я рукой, как, мол, знаете, и направилась домой.

Вхожу в дом. Внизу у нас трактир, рядом винтовая лестница. Я по сторонам не смотрю, только себе под ноги — сумка с покупками тяжелая, да еще эти шторы. Медленно поднимаюсь по ступенькам и вдруг вижу перед собой запыхавшегося парня. На вид ему что-то между двадцатью и тридцатью. Он стоял на повороте лестницы, чуть выше меня, рукой закрывал лицо, вернее, лоб. Мне он показался пьяным, еще и как-то боком привалился к перилам. Я осторожно обошла его, потом не выдержала и спросила:

— Вы кого-то ищете?

— Пани Новакову.

— Она пошла за покупками… Если хотите, подождите ее у нас!

— Спасибо, — отказался он и быстро взбежал по лестнице вверх. Видать, не первый раз бывал здесь, потому что, не глядя на дверные таблички, сразу направился к Новаковым. Нажал дверную ручку и вошел. У них открыто было…

Надо сказать, что пани Новакова оставляла квартиру открытой уже дня три подряд. Я ей напомнила:

— Да что же это вы делаете?!

А она мне:

— Ах, у меня красть нечего.

Квартира их, видимо, была для того парашютиста местом, где он мог бы переодеться. Она, видно, не знала точно, когда к ней придут, вот и не запирала двери на кухню. А я-то думала, что она забывает…

Человек вбежал в дверь и закрыл ее за собой. Я иду с сумкой сзади — мы жили рядом с Новаковыми — и не могу успокоиться: кто же это такой? А вдруг вор? Пришла домой, прижалась к стене ухом: ничего не слышно, тихо. Ни шороха не слыхать. Я вошла к себе в комнату, выглядываю из окна, жду, когда пойдет соседка.

Наконец она появилась на углу. Осторожно оглянулась, будто боялась чего-то (это я поняла позднее), и пошла к нашему дому. Я крикнула ей в окно:

— Пани Новакова, у вас гость!

Она вздрогнула испуганно, когда увидела меня. Не говоря ни слова, прибавила шаг, вбежала в дом, и слышу, как она торопливо поднимается по лестнице. Потом у них хлопнула дверь, послышался приглушенный разговор, но слов я не разобрала.

Потом этот человек вышел в коридор. Я выглянула в дверь, посмотрела, куда он торопится. Он подошел к крану, по лицу у него текла кровь, наклонился и умылся. В доме было тихо, нигде никого…

Пани Новакова выскочила следом за ним и зашла ко мне, сказала, что это — один ее знакомый из Подмокл, ехал на велосипеде и здесь, у шлагбаума, поранился — налетел на телегу с углем. Он забежал к ней на минутку — привести себя в порядок и умыться. И спрашивает, нет ли у меня квасцов и еще маленького зеркальца. Я ей дала, она тут же пришла снова, вернула зеркальце и сказала, что рубаха мужа этому парню велика, а его собственная вся в крови.

— Вот, возьмите, — говорю я и достаю из комода мужнину рубашку, белую в синюю полоску, тридцать восьмой размер.

Она поблагодарила. Ее гость переоделся в форму железнодорожника и около двенадцати ушел. Больше в его не видела и только потом узнала, что это был Кубиш, который бросил бомбу в Гейдриха. Но, прежде чем он ушел, была еще история с велосипедом.

Пани Новакова говорит:

— Представьте себе, что велосипед остался там…

— Где? — спрашиваю я ее.

— Неподалеку от шлагбаума, где ехала эта телега с углем.

Тут слышим: по лестнице поднимается Индржишка, шумно кричит что-то, как часто ведут себя дети. Она была долговязая, длинные руки, длинные ноги.

— Мамочка, я хочу есть! — кричит она еще снизу.

Никогда не ходила по ступенькам нормально, всегда прыгала так, что лестница сотрясалась.

— Хорошо, что ты пришла, — встретила ее пани Новакова. — Придется тебе еще кое-куда сбегать, а потом я дам тебе поесть!

— А куда?

— Один наш знакомый забыл у магазина «Батя» велосипед. Беги и прикати его к нам во двор. Если тебя спросят, чей это, ничего не говори. С ним произошел несчастный случай, и у него могут быть из-за этого неприятности…

Индржишка собралась и ушла. Пани Новакова еще крикнула ей вдогонку:

— И не вздумай ехать на нем, ты не умеешь. Иди лучше дворами, не то еще попадешь под машину!

Девочка кивнула и выбежала за ворота. Минут через двадцать она вернулась с велосипедом. Пани Новакова велела оставить его внизу у дровяного сарая.

— Тебя кто-нибудь видел?

— Какая-то пани приставала ко мне с расспросами, но я молчала, — ответила Индра.

В тот же вечер по всему району начались обыски. Эсэсовцы ходили из дома в дом. Искали преступников. Потом приехали машины, и всех либеньских девочек забрали в гестапо. Мы сразу поняли, в чем дело. Пани Новакова заставила Индру остричься — у девочки были длинные волосы, — и рядом в парикмахерской ей сделали перманент. Я почему об этом знаю: пани Новакова обещала заплатить после того, как пан Новак получит жалованье и принесет деньги, Индра в школу не пошла будто бы по болезни…

В гестапо пришлось явиться и ей, и еще четырем девочкам из нашего дома. Когда Новак утром уходил на работу, он привел свою жену к нам. На нее страшно было смотреть: растрепанная, глаза вытаращенные, вид дикий, — и все время повторяла одно и то же:

— Ах, Индра! Ах, Индра!

Пан Новак посадил ее у нас к столу и сказал:

— Вот здесь сиди и смотри в окно, она обязательно придет…

И попросил меня присмотреть за женой: с ней, мол, что-то неладное.

— Главное, — говорит, — никуда ее не выпускайте, пожалуйста.

Я ему обещала. Не прошло и часа, пани Новакова стала причитать, рвала на себе волосы. Я уложила ее в постель и сделала холодный компресс.

К вечеру девочки из нашего дома вернулись. А Индры все не было. Было уже темно, когда она появилась в дверях.

— Ты что делала там так долго?

— Ну, нас построили. Потом прикатили второй велосипед, который остался на месте покушения. Каждая из нас должна была взять его и, держась за руль, пройтись в зале по кругу. Там были какие-то женщины, которые должны были узнать, кто из либеньских девочек взял этот первый велосипед от магазина «Батя».

— Ну и?

— Мне стало плохо, поэтому я шла последней. Они меня не узнали…

Она начала смеяться и прыгать. Когда пришел с работы пан Новак, они вместе с сыном Вашеком унесли пани Новакову. Она не держалась на ногах и была страшно взволнованна.

Каждый день мы ждали продолжения событий. Казалось, все кончится благополучно. Но вот наступил тот вечер.

Я была дома и слышу, что рядом громкий разговор. Новак очень злился, и я поняла, что жена его ходила куда-то, носила еду, вроде бы для парашютистов, а в это время в той квартире гестапо производило арест. Пани Новакова извинилась, сказала, что искала туалет и что туда попала случайно. Гестаповцы ничего ей не сказали, но забрали ее удостоверение личности.

На другой день была ясная, солнечная погода, школьникам выдавали свидетельства. Я отправилась с нашей малышкой к Влтаве погулять на набережной. Индржишка попросилась пойти с нами, повезла коляску.

Свидетельство она спрятала в комод со вздохом: боялась, что вечером отец будет ругать за плохие отметки.

Мы вернулись после четырех. Я взяла малышку на руки и попросила Индру отвезти коляску во дворик к сараю, а сама потихоньку пошла по лестнице. Вижу — навстречу мне идет Вашек в одних трусах, без рубашки, а за ним пани Новакова и Славка. Тут же какие-то люди в гражданском. Вашек в наручниках.

«Гестапо», — с ужасом подумала я и прямо оцепенела. Они прошли рядом, мы поздоровались с пани Новаковой, а я продолжала стоять столбом, не могла сделать ни шагу. Их вывели на улицу, и тут пришла со двора Индра, которая ничего не видела и понятия не имела о случившемся.

— Что с вами? — спросила она.

У меня язык не поворачивался сказать ей обо всем. Я молчала.

— Вам нехорошо? Наверное, солнце напекло… — Она взяла меня под руку и повела. Я не знала, что и делать, но на галерею выбежала соседка и закричала на весь дом:

— Индра, беги, к вам приходило гестапо!

Индржишка вытаращила глаза, замерла, а потом бегом понеслась наверх, вбежала в квартиру:

— Мамочка…

Я — за ней, через две ступеньки вбегаю в кухню кругом страшный беспорядок, все в квартире перевернуто вверх дном.

Из их комнаты вышел гестаповец и заорал на на нас.

Было плохо…

Три с половиной часа просидела я у них на кухне с ребенком на руках, а Индра — напротив. Он бил ее по лицу. Еще когда мы шли от реки, Индра хныкала: «Хочу есть!»

Когда мы сидели на кухне, я сказала:

— Теперь можешь поесть.

Это когда мы сидели друг против друга и смотрели в пространство, а за нами наблюдал один из гестаповцев.

— Мне уже и не хочется, — грустно сказала она, но все же подошла к буфету (пани Новакова в то день варила лапшу), но к ней тут же подскочил гестаповец и ударил несколько раз. За то, что не попросила разрешения…

Стемнело. Внизу в трактир шли мальчишки с кружками за пивом для отцов, и, представьте себе, их никого не выпускали обратно. В наш дом впускали, а из дома — никого. Если мальчишка с пивом долго не возвращался, за ним приходила мать, и ее тоже загоняли во двор, потом приходил отец, и его заталкивали туда же. Вскоре внизу собралась целая толпа. Гестаповцы дожидались, когда придет с работы Новак, и опасались, как бы его кто-нибудь не предупредил…

Последней арестовали Аничку. Она возвращалась со свидания, веселая, в новой широкополой белой шляпе из соломки с лентой.

Квартиру опечатали и уехали. Больше мы семью Новаковых не видели. Неделю спустя я ходила в «Печкарню»[34] спросить, не нужно ли Новаковым чего-нибудь. Там, как только услыхали, чего я хочу, заорали на меня; им там, дескать, прекрасно, и с какой это стати я о них беспокоюсь, может, мне самой туда же захотелось?

Я посмотрела дежурному в глаза и говорю, что у них на кухне осталась лапша, она заплесневела и теперь воняет на весь дом…

Он опешил, не зная, что сказать, а потом просто выгнал меня.

Вся семья Новаковых погибла в газовой камере. И Индржишка тоже. А пани Новакова еще до казни сошла в тюрьме с ума…

Избежала этой участи только их старшая дочь. Но можно ли завидовать ее жизни? Что это за жизнь?

В то время я служил в жандармском участке в Бенишове. После покушения все жандармские посты протектората получили размноженные фотоснимки плаща, портфеля и, кажется, велосипеда — не помню уже. Это были вещи, оставшиеся на месте преступления и потерянные покушавшимися на Гейдриха. Эти снимки мы обязаны были предъявить всем лицам, проживаем на территории участка. Каждый взрослый должен был расписаться, что снимки видел, а также сообщить, знакомы ли они ему, эти вещи, кому они принадлежат. Предполагалось, что это поможет поймать преступников.

Хотя жандармы в подавляющем своем большинстве пытались незаметно повлиять на граждан и вызвать у них сомнения насчет того, что эти вещи им знакомы, тем не менее время от времени мы получали анонимные доносы на отдельных лиц, якобы подозрительных своими антинемецкими настроениями. Мы получили приказ сверху: каждое письмо такого рода немедленно пересылать в гестапо Табора, ближайшего большого города.

Все равно мы на нашем участке подобные письма сразу же уничтожали, так поступали все жандармы нашего поста, но был один штабс-вахмистр, опасный тип, который любил поболтать, особенно после принятия соотвествующей дозы спиртного. Он ни о чем не подозревал, но мы при нем воздерживались от каких-либо высказываний против немецких властей.

В тот роковой день я замещал начальника поста, который, кажется, заболел. А дежурным по посту был как раз этот самый штабс-вахмистр. В его обязанности, между прочим, входило брать утром с почты корреспонденцию для трех жандармских частей — вместе с нашим жандармским постом помещались районное и участковое жандармские управления.

Я хорошо помню, как вахмистр принес в кабинет почту, положил на стол и обратил мое внимание на письмо в белом конверте, которое, по его мнению, выглядит подозрительным. На нем стоял штамп Тршебони. Мне самому было интересно узнать содержание письма, явно частного, не делового. Но я подождал, пока вахмистр вышел из помещения. После этого с нетерпением вскрыл конверт. Письмо было анонимное, написанное тяжелой рукой, некрасивым почерком. Адресовано оно было нашему жандармскому посту в Бенешове у Праги. Насколько я помню, письмо содержало следующее: «Прекратите поиски виновников покушения на Гейдриха, прекратите убийства невинных людей. Это покушение осуществил Габчик и…», вторую фамилию я уже не помню, обозначим ее буквой «икс». Аноним продолжал: «Габчик родом из Словакии, а у «икса» брат в Моравии, он мясник».

Дальше в письме ничего существенного не было, в памяти у меня не осталось. Письмо, как уже говорил, подписано не было, я и не придал письму значения, не считал его важным по содержанию и дал прочитать своим коллегам, которые тоже сочли письмо глупостью. Я сказал, что сожгу письмо, но только, конечно, пусть все молчат. Но тут кто-то из них заметил, что вахмистр обратил внимание на письмо и говорил о нем у них в комнате. Поэтому они и предупредили меня, как бы я не навлек на себя неприятностей.

Фамилий, которые приводились в письме, никто из нас не знал. В нашей округе они были незнакомы. Я подумал, что кто-то захотел либо выслужиться, либо сыграть неуместную шутку. Письмо было обычное, я забыл сказать, не заказное.

Прежде чем мы успели что-нибудь решить и договориться насчет письма, из соседней комнаты пришел районный начальник, надпоручик, и спросил, что мы обсуждаем. Я показал ему письмо.

— Что ты хочешь с ним сделать? — поинтересовался он.

— Сожгу. Это будет лучше всего.

— Ты не мог бы дать его мне?

— Зачем?

— А у меня в Индржиховом Градце, рядом с Тршебонью, загородный дом. Мне надо заехать туда, кое-что починить. Это письмо мне очень кстати, оно послужит предлогом для расследования, а я возьму служебную машину и съезжу домой.

Я посмотрел на других. Все молчали. Я отдал ему письмо. Дело в том, что, согласно предписаниям, в те времена любую служебную поездку на машине нужно было обязательно оправдать служебной необходимостью, особенно на далекое расстояние, за пределы собственного района.

Но это была уже не моя забота.

Как потом сообщил мне по секрету надпоручик, на следующий день он пошел к начальнику отделения (оно находилось тут же, в нашем доме) и попросил разрешения на служебную поездку в район Тршебонь, откуда было послано письмо, причем сказал и о своей личной заинтересованности. Начальник ничего против не имел, однако предложил поехать не в тот же день, а на следующий, и сам захотел поехать, как он выразился, прогуляться. Тогда и вправду стояла прекрасная, безоблачная погода, прямо будто специально для прогулок. Однако на другой день начальник был занят, и они собрались в «служебную поездку» только через три дня после получения письма.

Оба офицера и шофер выехали из города около десяти часов. К нашему изумлению, в час дня они вернулись назад, бледные и взволнованные. Я столкнулся с ними на лестнице:

— Что случилось?

— Плохи дела…

— Почему?

— Это письмо… Знаешь, в нем ведь правда!

Мы зашли в кабинет начальника, и он рассказал:

— Началось все хорошо, солнце с утра припекало, мы радовались, что выдался такой денек. В Таборе мы заехали в гестапо, чтобы доложить, что отправляемся на поиски анонимщика. Конечно же, мы и не собирались его искать. Только мы туда вошли, не успели и слова сказать, вдруг какой-то их начальник как заорет на нас: где, мол, это письмо. Нас это как громом поразило. Гестаповец подошел ко мне вплотную, чуть ни не уткнулся головой мне в лицо и опять заорал. Я достал письмо из кармана и отдал. Что мне оставалось делать? Он быстро его пробежал и сказал: «Да, это оно. Мы его ждали… А почему вы не передали его сразу же? Почему едете расследовать только сегодня?» Мы начали что-то лепетать, а он взревел: «Вон!» — и выгнал нас. Вот мы и приехали назад. Всю дорогу только и говорили о том, что теперь нам будет…

Обсудив это дело, мы единодушно решили, что теперь могут арестовать и нас, а на нашем посту начнут расследование. Возможно, думали мы, письмо было инспирировано самим гестапо для проверки нашей «благонадежности». Такие случаи нам были известны. Наше беспокойство возросло, когда мы еще в тот же день услышали по радио, что террористами были Габчик и тот второй, фамилию которого я не могу вспомнить.

Мы не знали, что с нами будет, но за нашу жизнь в те дни никто не дал бы и ломаного гроша.

Вместо тридцати иудиных сребреников Чурда получил миллионы. А в 1947 году чехословацкий суд наконец воздал ему по заслугам — и Чурде накинули петлю на шею.

О его предательстве сохранился документ, датированный 25 июня 1942 г. и подписанный штандартенфюрером СС Гешке, который возглавлял пражское гестапо. Документ предназначался Далюге и Франку.

В нем сообщается:

«Для расследования покушения, совершенного 27 мая 1942 г. на обергруппенфюрера СС Гейдриха, главное управление гестапо в Праге создало специальную комиссию. Эта комиссия в качестве исходного материала для своей работы имела только ряд свидетельских показаний, содержащих подробное описание преступников, и вещи, которые преступники оставили на месте преступления. В течение трех недель были использованы все возможные и доступные вспомогательные средства, которые вновь и вновь приводились в действие, однако все это не дало каких-либо новых данных, на которые можно было бы опереться. Значительное число жителей, которые, как выяснилось позднее, могли дать сведения о вещах, найденных на месте преступления, молчали…»

Цель настоящего сообщения состоит не в том, чтобы подробно освещать огромную по объему следственную роботу гестапо. Сообщение ограничивается расследованием фактов, которые способствовали установлению и уничтожению преступников.

16 июня 1942 г. в специальную комиссию главного управления гестапо в Праге явился гражданин протектората Карел Чурда, родившийся 10 октября 1911 г. в Старе-Глине, подсобный рабочий, римско-католического вероисповедания, холостой, проживавший ранее у родственников в Тршебони, дом 12. Он заявил, что якобы, узнал один из портфелей, выставленных в витрине. Из его показаний, которые полностью совпадали с результатами технических экспертиз уголовной полиции, было установлено, что речь идет о сведениях чрезвычайной важности и что показания Чурды вполне достоверны, впоследствии выяснилось, что Чурда и сам является парашютистом, который приземлился в протекторате в ночь с 28 на 29 марта 1942 г. вместе с пятью другими агентами. Портфель, о котором он дал подробные сведения и который при предъявлении ему был им тотчас же узнан, он якобы видел перед покушением при определенных обстоятельствах на квартире супругов Сватошовых у другого парашютиста. При этом он также показал, что в портфеле находится известный ему английский автомат. Поскольку и сообщенное им описание личности совпадало с описанием одного из парашютистов, подозрение пало на некоего Йозефа Габчика (подпольная кличка Зденек), который когда-то проживал в Полувсине близ Жилины. Нынешнего его места прерывания Чурда не знал. Используя эти факты, главное управление гестапо в Праге осуществило энергичные меры с применением всех доступных вспомогательных средств, всего за 36 часов напряженной работы непосредственно напало на след преступников и в последующие 5 часов обнаружило их и уничтожило. Кроме того, Чурда высказал подозрение, что вторым преступником может быть лучший друг Габчика — Ян Кубиш (подпольная кличка Ота Навратил).

Однако других подтверждений своему предположению он привести не смог. Оба названных им парашютиста ранее в протекторате как агенты себя не проявляли, имена их не были известны. По английскому оружию и взрывчатке, обнаруженным на месте преступления, было ясно и до этого, что в покушении участвовали парашютисты.

Впоследствии, когда Чурда на дальнейших допросах в конце концов выдал часть известной ему, используемой и агентами подпольной сети явок, все эти явки при соблюдении мер предосторожности и с учетом тактического опыта одновременно и в самый кратчайший срок были обследованы. В результате было установлено, что владельцем второго портфеля, оставленного на месте преступления, оказалась семья Сватошовых (явка), а владелицей женского велосипеда, оставленного на месте преступления, — пани Моравцова (явка)…

Женский велосипед был действительно передан в пользование Зденеку, то есть Габчику, а портфель семьи Сватошовых — Оте, то есть Кубишу. Таким образом, связь этих двух лиц с покушением на обергруппенфюрера СС Гейдриха с точки зрения криминалистики теперь безусловно доказана.

«Церковь Карла Боромейского»[35] является «греко-православной», хотя правильнее ее было называть «чешско-православной».

18 июня 1942 г. в 4 час. 15 мин. эта церковь стала объектом нашей операции…»

Это — часть рапорта, предназначавшегося Далюге и Франку. В самом начале здесь приводится имя предателя — Чурда. Из этого документа явствует, что, не будь Чурды, следствие не получило бы никакого «положительного» результата. В начале ведь говорится:

«В течение трех недель были использованы все возможные и доступные вспомогательные средства… однако все это не дало каких-либо новых данных, на которые можно было бы опереться…»

Гешке, хотя и в завуалированной форме, вынужден признать, что расследование зашло в тупик. И тут появляется Чурда и высказывает свои подозрения насчет Габчика и Кубиша, хотя и не знает их местонахождения. Это существенно. В рапорте признано: нацистам не были известны даже их имена.

Однако как же гестапо обнаружило их новое убежище, если Чурда его не знал? Как получилось, что 18 июня церковь Кирилла и Мефодия — или, как называли ее нацисты, Карла Боромейского — была окружена?

Обратите внимание, что в рапорте сообщение о храме начинается с нового абзаца, но не говорится, как нацисты напали на этот след.

Здесь говорится о том, что Чурда выдал сеть явок. Их хозяева были тотчас арестованы, и кто-то из них мог под пытками заговорить. Ведь многие из них знали, куда доставлялись еда, спирт и все остальное.

Это подтверждается в другом рапорте. 5 августа в Берлин был отправлен заключительный отчет, в котором говорится:

«…Операция, связанная с церковью, началась потому, что, во-первых, после ликвидации явок преступники могли быть предупреждены и, во-вторых, не было известно, имеются ли в церковном подземелье потайные ходы. В течение дня 17 июня и в ночь с 17 на 18 июня были наконец получены независимо друг от друга две улики насчет церкви Карла Боромейского, где, по имеющимся сведениям, должны были скрываться террористы. Доставленные чертежи церкви не давали ответа на интересующие нас вопросы…»

Под «ликвидацией явок» здесь имеются в виду квартиры Моравцовых, Зеленковых, квартиры в Пардубице и в других местах. Примечательно сообщение, что лишь 17 июня и в ночь на 18 июня были добыты две независимые друг от друга улики, ведущие к церкви. Кто же знал об этом убежище?

В заключительном рапорте для Берлина говорится:

«По данным расследования, о готовящемся покушении знали 14 лиц. О местонахождении преступников после свершения покушения знали 35 лиц».

Итак, по данным нацистов, — 35 человек. Их имена не сообщаются… Для завершения общей картины приведем некоторые из показаний Карела Чурды, данные чехословацким следственным органам в июне 1945 года.

Чурда дал следующие показания:

«16 июня 1942 г. я поехал в Прагу и явился в гестапо во «Дворец Печека» на Бредовской улице. Там меня допросили. Мне предъявили фотографии нескольких парашютистов и спросили, знаю ли я их. Я узнал всех. Это были фотографии надпоручика Пехалы, младшего сержанта Коларжика, ротмистра Микша, сержанта Герика. Но им я сказал, что никого не знаю. Они меня избили и предупредили, что Герик работает на них и что они осведомлены лучше, чем я думаю. Тогда я сознался, что знаю этих людей. Потом они раскрыли альбом с фотографиями наших чехословацких военнослужащих в Польше. Я узнал среди них четыре или пять человек и под нажимом назвал их.

Я признался также, что и сам являюсь парашютистом, которого сбросили 28 марта 1942 г. у Тельча в Моравии с двумя другими членами группы, и что мы закопали груз. Меня даже не спросили, кто закопал. Я сказал также, что Герик летел в том же самолете, что и я, но со мною из самолета не прыгал. Рассказал им свою биографию, а потом выдал людей, у которых скрывался и которые мне помогали, то есть своего зятя Антонина Маца в Колине, хозяина типографии в Лазне-Белограде, Крупку из Пардубице и Адольфа Моравца из Праги (его имя — Алоис. — М. И.), Сватоша с Михайльской улицы в Праге, ротмистров Вальчика и Кубиша, пани Бауцову, собственную мать и сестру в Нове-Глине.

О судьбе этих людей мне ничего неизвестно, кроме того, что мать и сестра были арестованы, но отпущены. Допрос вели комиссар Янтура и гестаповец Хорна с помощью переводчика. Почтальона Дробила из Индржихов-Градца и Мрвика из Колина, которые мне подарили одежду, я не выдал. О том штатском, который отвел нас к Сватошу, я хотя и говорил, но фамилии не назвал, поскольку не знал ее. Они спрашивали меня о каком-то Мотычке, но я его не знал. Как же так, спрашивали меня, ведь Герик его знает? Спрашивали меня также, не радиомеханик ли я и умею ли обращаться с радиоаппаратурой. А когда я ответил отрицательно, они опять спросили: как это понять, если Герик умеет? Спрашивали потом о некоем Навратиле, которого я знал по Англии как военнослужащего чехословацкого батальона. Я сказал им, что он случайно погиб, когда чистил оружие. На следующий день они продолжали допрос. При этом я выдал фамилию, звание и функции штабс-капитана Шустра, майора Блавица. Я назвал аэродром Велесберн и запасной аэродром в Нарвике. Ничего другого я не выдал. По их требованию я назвал фамилию надпоручика Опалки и младшего сержанта Коларжика, членов двух других групп. Из газет я знал, что семья Коларжика была расстреляна, поэтому сообщил адрес Коларжика. Сказал, что не знаю местожительства Опалки, потому что в последний раз виделся с ним у Сватошовых. Рассказал, как с ним расстался. Говорил также, что ко мне в квартиру пани Бауцовой ходила в качестве связной одна дама. Назвал фамилию ротмистра Микша и надпоручика Пехала, потому что они летели со мной в одном самолете из Англии, но я не знал, где они выбросились.

После допроса меня отвели в подвал.

Уже там я увидел Атю — Адольфа Моравца…»

Кто бы, не выдержав пыток, ни навел нацистов на след к церкви, — кровавая нить потянулась от Чурды. Он явился добровольно. Никто его не вынуждал, все у него было: одежда, еда, удостоверение личности, укрытие, — он сам растоптал собственную честь.

Впоследствии он изменил фамилию — вместо Чурды стал Йерготом, получил миллионы, стал осведомителем гестапо, женился на нацистке и начал «новую жизнь». Свое благополучие он построил на страданиях и крови сотен расстрелянных и замученных.

Чурда получил по заслугам, кончив жизнь в 1947 году на виселице. Но каким бы ни было вынесенное ему наказание — разве могло оно быть соразмерно его вине? И разве, не были его соучастниками те, кто необдуманно послал его в Чехословакию, буквально подтолкнув к предательству, поскольку заранее знал о его продажной натуре? Когда Чурда был в Англии, чехословацкие военнослужащие, проходившие подготовку вместе с ним, писали тогдашнему министру обороны генералу Ингру, обращая внимание министра на ненадежность Чурды. Они писали о том, что у Чурды «имеется склонность к пьянству, что он несерьезный человек, пытался в английских семьях заниматься брачными аферами, восторгается Гитлером и, наконец, признался, что сглупил, бежав за границу, тогда как надо было остаться в протекторате и служить в войсках или в жандармерии правительства протектората…»

Министр Ингр передал это письмо в разведотдел министерства национальной обороны полковнику Франтишеку Моравцу, а тот сделал пометку на полях копии, подчеркнув, что Чурда тем не менее отличный спортсмен и физически вынослив. И потому вполне может быть послан в протекторат… Так что совесть начальника чехословацкой разведслужбы в Лондоне полковника Франтишека Моравца и вправду чиста.

Мне всю жизнь не везло. Так уж повелось на свете: одним — счастье, а другим — сплошные неудачи, как ни бейся, как ни старайся. Я вот неудачник.

Я чех по национальности и всегда считал себя чехом. Жил я в Пограничье, жить там было трудно. Сначала я работал конторским служащим в местном управлении, и в 1925 году меня перевели в Соколов, оттуда — в Пршисечнице, потом — в районное управление в Вейпрты, а когда там в 1937 году был создан филиал государственного полицейского управления, то я стал его руководителем. Когда Судеты отошли к немцам, я бежал в Прагу, стал служить в Виноградском полицейском комиссариате. После того, как немцы заняли Прагу, 18 августа 1939 г. пришел приказ о назначении меня переводчиком в гестапо, в отдел по борьбе со шпионажем.

Я перепугался.

А один мой знакомый сказал:

— Иди туда и помогай людям.

Легко ему было говорить, только работа там была непростой… Жизнь моя постоянно висела на волоске. Флейшер, начальник отдела, прямо сказал мне:

— Ваши родители — немцы, почему же вы пишете, что вы чех?

— Потому что я чех, господин комиссар…

— Подумайте хорошенько. Вам что, в концлагерь захотелось?

Короче, я подумал и… согласился. «Может, и правда, смогу помочь», — убеждал я себя. Другой бы на моем месте, может, и вообразил бы себя героем и отправился в концлагерь. Но я на такое не способен…

Я понемногу осваивался, приглядывался и прощупывал своего шефа. Флейшер был типичный садист, человек невежественный и грубый; он истязал людей, чтобы добиться показаний.

В те дни я узнал и нацистского офицера по фамилии Тюммель, у него была кличка Хольм. Он был смуглый и черноволосый, с черными усиками и проницательным взглядом. Говорили, что по профессии он был пекарь из Саксонии, но тем не менее занимал высокий пост в Праге. Он был хорошо знаком с Флейшером, и, насколько я знаю, Флейшер давал ему читать показания заключенных и разные материалы. Этот Хольм был особенный человек. Позднее гестаповцы его арестовали: говорят, будто он был английским разведчиком. Но Флейшер ему доверял, Хольм часто брал в гестапо разные бумаги и носил их домой.

Немцы обнаружили утечку секретной информации и начали розыски. Однажды арестовали в городе Либерец какого-то высокопоставленного чиновника, привезли его в наручниках в Прагу, однако дело кончилось конфузом. Его отпустили, а Флейшер имел крупные неприятности. Ему и в голову не приходило, что человек, которого он ищет, был Хольм… Как-то Флейшер дал мне перевести письмо из-за границы.

Штемпель на открытке был, кажется, белградский. Флейшера поздравляли «три мушкетера». Это были Моравек, Машин и Балабан — те, кого гестаповцы искали, но поймать не могли. Флейшер бесновался, придирался ко всему, злился. Про себя я смеялся, но, конечно, не догадывался, что все это, вероятно, устроил Хольм. Он часто бывал по делам на Балканах. В Белграде купил открытки, в Праге дал их этим трем агентам подписать, а когда опять поехал за границу, бросил там а ящик. И Флейшер все твердил:

— Неужели они в Белграде?

Хольм жил с женой за Прашным мостом, детей у них не было. В конце концов нацисты его арестовали. Наверное, на Хольма указал один чешский офицер, после того как его отделали на допросе гестаповцы. Этот офицер описал им немца, которому передавал крупные денежные вознаграждения за шпионские сведения. Подозрение пало на Хольма. Под пытками он сознался.

Моравек и Хольм долго работали вместе. Однажды Хольм сообщил Флейшеру адрес Моравека, чтобы тем самым укрепить доверие к себе, но сам предупредил Моравека, и гестаповцы обнаружили лишь пустую квартиру, в которой посреди комнаты стояли две мусорные корзины, на одной была записка: «Для Геббельса», а на другой: «Для Геринга»…

Месяца через два после того, как меня сюда перевели, я слышал разговор между Флейшером и Гершельманом. Они говорили о том, что все еще не поступало сведений от «Густава». Я запомнил это имя и позднее понял, что это — некий Пршеучил, агент гестапо. Флейшер велел отвезти его на чешско-польскую границу, там несколько раз выстрелили в воздух, чтобы поляки думали, будто Пршеучил бежал из протектората, и после этого гестапо стало ждать от него сведений. В его задание входило добраться до Англии и заниматься шпионской деятельностью в чешских воинских частях. Ему это удалось, он стал летчиком, и время от времени приходили открытки и письма в адрес какого-то Сметаны. Так Пршеучил передавал информацию. Я ее переводил, а для себя делал записи, следя, чтобы никто этого не заметил.

После мая 1945 года я передал их куда следует, и на основе моих показаний чехословацкий суд приговорил Пршеучила к смертной казни. Он, подлец, этого заслужил. Через какое-то время он бежал из Англии: наверное, почувствовал, что над ним сгущаются тучи, — и совершил якобы вынужденную посадку в Бельгии. Флейшера тогда вызвали в Берлин: дескать, у них там появился человек, который утверждает, что работает на Флейшера из Праги. Это был Пршеучил. Потом он обосновался в Праге и стал осведомителем. Он ходил с доносами к комиссару Паннвицу, тот был уполномоченным гестапо по делам парашютистов, а после покушения вместе с Флейшером проводил расследование всего, что было связано и с этим делом.

После покушения на Гейдриха я занимался переводом доносов, время от времени поступавших в гестапо. В большинстве случаев они были анонимные и не имели отношения к покушению. Бывало, что соседи, поссорившись, писали друг на друга в гестапо: кто-то пишет, что якобы у его соседа скрываются парашютисты, и т. д.

Но один из этих доносов я запомнил: анонимный осведомитель писал, что у учителя Зеленки из Вршовиц живут парашютисты. Я не помню, откуда было послано письмо, какой на нем был штемпель, но на него сразу обратили внимание. Каждое письмо регистрировалось и имело номер, поэтому ни одного я не мог ликвидировать. Я собирался хотя бы предупредить вечером Зеленку, но делу быстро был дан ход. В кабинете появился человек, назвался Чурдой и столько всего наговорил, что трудно себе представить!

У него были пухлые губы, толстые щеки и бегающие глаза. Вызвали меня. Мне и потом несколько раз приходилось переводить его показания. Как-то раз мы ненадолго остались вдвоем, и я спросил:

— Зачем вы это сделали?

— Я не мог смотреть на убийства невинных людей, — сказал он.

— А теперь вы довольны? Думаете, что убийства прекратятся?

Он с удивлением посмотрел на меня и не ответил. Мне было противно: зачем я с ним вообще заговорил? Это был просто трус, жаждущий денег, и ему не было дела до невинных людей. Когда я потом снова его переводил, он смотрел на меня с удивлением. Я испугался, как бы мне не попасть на заметку. Моя неосторожность могла мне дорого обойтись. К тому же Флейшер недолюбливал меня: я чувствовал, что он наблюдает за мной, даже устраивал слежку.

Ну, а теперь о Чурде. Насколько мне известно, он выдал почти всех, кто ему хоть как-то помогал. Женщину, у которой он прятался в вентиляционной шахте, и семью Моравцовых на Жижкове. О точном месте, где скрывались парашютисты, то есть о церкви на Рессловой улице, он, вероятно, не знал. Но Паннвицу достаточно было услышать фамилию пани Моравцовой, как он тут же приказал туда ехать.

— Поедете с нами, — обратился он ко мне.

— У меня тут работа, господин комиссар…

— Подождет. Будьте готовы.

Сейчас трудно вспомнить все точно, но было далеко за полночь, даже уже светало. Это было 17 июня, в среду…

Выехали мы на нескольких машинах и направились в район Жижкова. Комиссар Паннвиц был словно гончий пес, которого пустили по следу. Он весь трясся от возбуждения и торопил шофера. Мне было приказано все время находиться при нем.

Я тогда не позавтракал, и меня все время подташнивало. Да, завтра афишные тумбы украсятся новыми мелеными плакатами с именами схваченных и казненных.

Проехав перекресток «У Булгара», мы повернули вверх на гору. На магазинах еще не были подняты шторы, но люди в домах уже просыпались.

Мы остановились.

«А что здесь надо Чурде?» — удивился я, увидев его, но размышлять было некогда. Флейшер помчался к парадной двери и начал яростно трезвонить, топчась на месте и с беспокойством оглядываясь вокруг. Руку он держал на кобуре. Никто не отвечал. Он выругался и снова позвонил.

Наконец вышла открыть какая-то женщина, наверно, привратница. Она хотела что-то спросить, но комиссар оттолкнул ее и ворвался в дом. Все пошли следом за ним.

У лифта он остановился.

— Где живут Моравцовы? — спросил он, а я должен был переводить.

Привратница дрожала, возможно, и от холода. Она испуганно что-то прошептала, потом, немного опомнившись, назвала этаж. И вдруг громко закричала:

— Хотите ехать на лифте?

Не знаю, почему, но в тот момент я подумал, что она не без умысла громко произносит слова, хочет предупредить тех, наверху. Может быть, мне только показалось. Флейшер, к счастью, не обратил на это внимания. Я перевел, но он махнул рукой и понесся вверх по лестнице, перескакивая через несколько ступенек.

Она спросила еще, запереть ли дом, но он крикнул:

— Убирайтесь к себе и не суйтесь, куда не следует!

На площадке наверху он осмотрел надписи на дверях, нашел ту, что надо, и нажал кнопку. В квартире было тихо, потом послышались шаги, двери открыли. Комиссар ворвался в переднюю, его люди — за ним. Мне приказали оставаться у входа.

Не знаю, что происходило внутри, но минут через пять за мной пришли. Войдя, я увидел: лицом к стене стояли трое — старик, женщина и юноша. Это были Моравцовы.

— Где парашютисты? — орал Флейшер, а я переводил.

Флейшер кипел от злости. Он считал, что найдет здесь людей, совершивших покушение. Гестаповцы перевернули все вверх дном, но никаких парашютистов не нашли! Пан Моравец ответил:

— Я ни о чем не знаю…

— Ты у меня быстро вспомнишь! — закричал Флейшер и исчез в соседней комнате.

— Мне нужно в туалет, — прошептала Моравцова. Гестаповец, который стоял рядом, сказал ей что-то грубое.

— Пожалуйста, господин… Мне, правда, нужно.

— Ах ты, свинья, будешь еще выдумывать! — рявкнул гестаповец и ударил ее.

Потом он пошел к Флейшеру, я остался с ними один. Моравцова схватилась за стену, скорчилась и повернулась ко мне.

— Идите быстрей, пани, — сказал я, хотя не имел на то права.

Она поблагодарила и вышла. Тут же появился комиссар:

— Где женщина?

— Ей нужно было в туалет…

Он бросил на меня яростный взгляд:

— Идиот!

И, поспешив к туалету, выбил дверь. Пани Моравцова стояла, как-то странно улыбаясь. Потом ее лицо судорожно задергалось, и она медленно стала опускаться. *

— Воды! — взревел Флейшер.

Принесли воды, намочили полотенце, ничего не помогло — она проглотила ампулу с ядом.

— Вы за это еще ответите! — орал он на меня.

Ее унесли в соседнюю квартиру, меня послали туда, я перевел несколько вопросов, а здесь у Моравцовых продолжался обыск.

С первого взгляда было ясно, что парашютистов здесь не было. Пани Моравцова уже не могла говорить, но оставались еще старик и Атя. Парнишка оцепенел от ужаса. Комиссар подошел к нему ближе и, присмотревшись, криво улыбнулся. Он умел угадывать состояние людей.

Их обоих увели в нижнем белье: ведь все они еще спали, когда нагрянул Флейшер.

Потом мы уехали. Перед отъездом от Моравцовых я зашел в туалет, там меня вырвало.

Комиссар приказал мне никуда не отлучаться из канцелярии. На допрос Ати меня не вызывали.

Это был ужасный день. Но я даже не мог предположить, что еще меня ждет впереди.

Мне уже за семьдесят, что я могу вам рассказать? Ничего. А что я знала? Тоже ничего. Я жила рядом, ходила к брату Моравцу обедать, но они мне ни о чем не рассказывали. Мне и в голову такого не могло прийти, чтоб моя невестка укрывала парашютистов и подыскивала для них жилье.

Я сдавала свою комнату двум девушкам. Одна была ученицей в парикмахерской, другая — швеей, ко мне никого постороннего нельзя было поселить. Иногда я мыла у Моравцовых посуду, помогала по дому, Моравцова, жена брата, работала в Красном Кресте, увлекалась филателией. Один раз я застала у них незнакомого человека. Только после войны я узнала, что, по всей вероятности, это был Вальчик.

Атя, племянник, был хороший мальчик. Он окончил коммерческое училище, занимался книгами — ездил и продавал их. Или был посредником, я уж не помню. Мы в шутку называли его «божьим воином»[36]. Он был горяч: когда в тридцать девятом немцы вступили в Прагу, он подрался с одним из немцев на Вацлавской площади, кончилось это тем, что ему вывихнули палец.

Мирек, его старший брат, убежавший за границу, был спокойнее.

А в ту ночь — да уж, собственно, под утро — ко мне в дверь позвонили. Я смотрю — гестаповец. Он ворвался в квартиру и заорал: где, мол, тут у вас парашютисты? Я смотрела на него, как ненормальная, потом ушла за ширму и говорю девчатам:

— Вставайте, девушки, к нам пришли господа от Гитлера.

Он разорался на меня, а я ничего не понимала и говорю:

— Вы не сердитесь, но я, правда, не пойму, чего вы от меня хотите…

Позвали переводчика, он был рядом. И тут я поняла, что они пришли к Моравцовым. Они обыскали всю мою квартирку, осмотрели все: и зубные щетки, и тюбики с пастой — наверное, искали там яд. Заставили показать корзину для белья, выдвинуть все ящики из комода. Один из них пошарил штыком под ванной, а там загрохотал ночной горшок, — эсэсовец отскочил с криком. Девушки дрожали от страха, я — тоже. Сначала, направив на нас револьверы, велели поднять руки вверх и поставили к стене. Потом их начальник сказал что-то переводчику, и тот меня спросил, нельзя ли положить к нам больную соседку. Я удивилась: ведь моя невестка вечером была здорова и накануне говорила, что ей надо в день Адольфа — арест как раз и был 17 июня, в именины Адольфа, — приготовить хороший обед. Почему, я не знаю. А тут вдруг они говорят, будто она больна.

У меня перехватило горло, я слова выдавить не могла. Переводчик улыбнулся, посмотрел на меня и говорит:

— Разрешите?

Я кивнула, и они принесли невестку. Ее положили в мою постель. Одежда ее была мокрая от воды: ее, видимо, пытались привести в чувство. А сама она была уже мертвая. Она отравилась ядом, который ей, наверное, дали парашютисты.

Я не знаю, что случилось: наверное, от страха ноги меня еле держали, и я разрыдалась.

Квартиру мою они превратили в свинарник; все разбросали, потоптали. Девушки забились в угол. На постели лежала мертвая невестка. Пришел врач и сказал, что его уже незачем было звать. Мы попросили его написать медицинское заключение о смерти. Часов восемь привезли гроб. Я все стояла у стены, мне даже не разрешили сесть. Брата и Атю уже увезли, а потом и невестку положили в гроб и унесли. Но людей было мало, нести им было тяжело, и гроб стучал о ступеньки. У меня от этого мороз пробегал по спине, но я даже не смела заткнуть уши. Этот страшный стук мне еще долго слышался по ночам, когда весь дом замирал.

Нам гестаповцы не разрешили выходить из дому — ни мне, ни девушкам, только через несколько дней они смогли пойти на работу. Рядом, в квартире Моравцовых, постоянно дежурили гестаповцы. Они все ждали, что появится какой-нибудь парашютист, не знавший об аресте Моравцовых, но никто так и не пришел. Потом гестаповцы арендовали аптеку напротив и оттуда наблюдали в бинокль за окнами квартиры. Так продолжалось несколько недель…

Никого гестаповцы не поймали.

Мне отдали канарейку Моравцовых и собаку Бобика. По утрам, в восемь часов, я выводила пса на прогулку, меня сопровождал гестаповец. Одна я выходить не имела права. Мы шли в парк и обратно: гестаповец, собака и я. На обратном пути гестаповец разрешал мне купить что-нибудь поесть…

Хуже всего было ночью. Мне все время слышался стук гроба по ступенькам. Я молилась.

Из наших больше никто не вернулся. Они погибли, кажется, в Маутхаузене. Мирек — где-то за границей. Потом и Бобик околел, и канарейка. Одна я живу. У меня остались фотографии родных. Я часто смотрю на них, разговариваю с ними. Обычно по воскресеньям после обеда оденусь в праздничное, уборку сделаю и чего-то жду, чего и зачем — не знаю. Старики вообще всегда одиноки. Главное — знать бы, что они погибли не зря… Это меня больше всего волнует.

Сижу. Думал, меня вызовут переводить. Но им было не до меня, все носились вверх-вниз по этажам: что-то, видно, случилось. Один раз мимо прошел Флейшер и дико на меня посмотрел. Вспомнил, наверное, что я разрешил Моравцовой выйти в туалет.

Старика и Атю, наверное, уже допросили.

Было, кажется, часов двенадцать, я собрался пойти поесть, как в дверях появился Паннвиц и приказал:

— Едем!

Я надел пальто и пошел.

На улице стояло несколько автомашин. Мы ехали той же улицей, что и на рассвете. Нас провожали ненавидящими взглядами. Люди разбегались. Мы снова ехали на Жижков. Флейшер молчал. Остановились неподалеку от дома, где жили Моравцовы, но вошли в другой дом, почти напротив, немного наискосок.

Гестаповцы шли уверенно, не глядя по сторонам. Поднявшись по лестнице, не помню, на какой этаж, Флейшер позвонил. Раздались шаги, и кто-то посмотрел на нас изнутри в глазок. Паннвиц, заметив это, разъярился, и гестаповцы все разом навалились на дверь. Мгновение — и дверь затрещала, но не успели они навалиться еще раз — ее открыли: на пороге стояла какая-то женщина, а в коридоре метнулся мужчина и скрылся в ванной. Гершельман выхватил револьвер и выстрелил. Остальные бросились внутрь, а я выскочил на лестницу и тут только увидел табличку на дверях: «Ян Зеленка, учитель». Зеленка, значит…

Из ванной донесся мужской голос, мне не пришлось переводить. Он крикнул по-немецки:

— Не стреляйте! Я выхожу.

Гестаповцы опешили, но Флейшер остановил их жестом, а сам держал револьвер наизготовку. Дверь ванной открылась, из нее вышел пан Зеленка, сделал два или три шага. Паннвиц бросился к нему, но в тот же момент Зеленка споткнулся, взмахнул руками и упал.

Он проглотил яд.

Флейшер в бешенстве выругался.

Они завернули тело в ковер и куда-то увезли. Наверное, к врачу. Комиссар хотел, чтобы ему промыли желудок. Но учитель был мертв.

Обратно они ехали в мрачном настроении. Мне опять не велено было выходить из канцелярии, поскольку я еще мог понадобиться в этот же день.

Я сел за свой стол. Время мучительно тянулось. Дело шло к вечеру, а я все ждал. Заходило солнце. Я съел булку и кусок колбасы. Собрался было поработать, взялся за переводы, но дело не двигалось. Из головы не шло пережитое. Мысли путались. После того, как неделю назад нацисты сожгли Лидице, они по этому случаю устроили торжество. Один из гестаповцев на следующий день мне рассказал:

— Мы ничего там не нашли. Никого они не укрывали, но все это выглядело потрясающе красиво…

«Где же сейчас эти парашютисты? — подумал я. — знают ли они о случившемся на Жижкове? Сообщил ли им кто-нибудь об этом?»

Беготня по лестницам в гестапо не прекращалась. За окном уже было темно. Я вышел из комнаты и спросил первого попавшегося гестаповца, что нового. Он таинственно улыбнулся и ответил, что скоро поедем.

— Куда?

— Брать тех террористов…

— Уже известно, где они?

Он пожал плечами, а вскоре, придя от Паннвица, сообщил, что приказ о запрете покидать здание не отменен. Никому нельзя никуда отлучаться. Состояние боевой готовности.

В час или в два ночи объявили, что скоро выезжаем.

Кто-то упомянул какую-то церковь, но о какой именно шла речь, никто толком не знал. Я вспомнил, что несколько дней назад Франк назначил срок поимки террористов до 18 июня. Иначе…

И вот раннее утро 18 июня. Случайное совпадение? Или гестаповцы в оправдание своего бессилия решили устроить инсценировку «поимки преступников»? Разве нельзя себе представить, что Паннвиц посадил своих агентов в церковь, которую эсэсовцы и гестапо «с боем» возьмут, а затем во всеуслышание будет объявлено, что все преступники арестованы? Я знал немало случаев, когда гестаповцы действовали таким образом. Взять, к примеру, «Енералку» — это большое имение неподалеку от Праги. Они посылали за границу сообщения, которые сами же составляли. Там скрывались парашютисты, переметнувшиеся на сторону фашистов, они делали то, что от них требовало гестапо. Откуда известно, что на этот раз не замышляется какая-то подлость?

Около четырех утра за мной пришли и велели спуститься вниз к машине.

У них был точный расчет. Представьте себе, кто-то ждет, не придут ли за ним. Весь вечер настороженно прислушивается, не остановился ли перед домом автомобиль, ждет до двенадцати, может, и до часу — все спокойно. У человека появляется надежда, он говорит себе: «Кажется, пронесло». Он утомлен от постоянного напряжения, но успокоился, ложится немного отдохнуть, часа хотя бы на три-четыре… И тут раздается звонок. Гестапо.

Рано утром было прохладно. Если не ошибаюсь — это был четверг, 18 июня 1942 г. Вот мы едем к Влтаве, проезжаем Карлову площадь и останавливаемся в начале Рессловой улицы. Невдалеке стоит церковь Кирилла и Мефодия, или, как называли ее нацисты, Карла Боромейского. Все кругом уже было плотно оцеплено отрядами СС и гестапо.

— Прибыли! — шепчет Паннвиц и направляется к церкви, мы за ним, я замыкающий.

Все тихо и спокойно. Ясное июньское утро. Небо бледно-голубое. Из парка пахнет цветами.

Я оглядываюсь. Вокруг вооруженные до зубов солдаты. А может, все это всерьез, никакое не представление? Может, в церкви и вправду скрываются парашютисты? Если же там сидят агенты, которым предстоит сохранить честь гестапо, то Паннвиц просто блестяще срежессировал эту сцену. Но лицо у него напряженное.

К церкви с двух сторон примыкают дома. Вход в церковь расположен в боковой улице. Рядом — дверь к церковному сторожу. Один из гестаповцев звонит. Кажется, целая вечность проходит, пока на пороге появляется человек. Его сразу же кулаком сбивают с ног, надевают наручники. Не знаю, был ли это церковный сторож или священник. Группа несется дальше по коридору, в конце его еще одна дверь.

Что там, за дверью?

Краткий допрос. Получив ключ, Паннвиц спешит со своими людьми через черный вход в базилику.

Я остался сзади. Паннвиц со свитой уже в церкви — и вдруг сверху, с хоров, раздались выстрелы. Это было неожиданно. Во всяком случае, для меня. Паннвиц так уверенно сюда шел, он явно не ждал нападения.

Один из раненых — пуля попала ему в руку — взвыл от боли.

Паннвиц скомандовал, чтобы его люди отступили в коридор. Стрельба еще некоторое время продолжалась, но гестаповцы не поняли, собственно, куда надо стрелять, не могли сориентироваться, суетились, наконец все выбежали из церкви.

Паннвиц увидел меня и закричал:

— А вы что тут делаете?

— Вы же приказали ехать с вами…

— Пока для вас дел нет. Убирайтесь отсюда, слышите?

Поколебавшись немного, я спросил:

— Разрешите вернуться на службу?

— Нет, ступайте в дом по соседству, в политехнический институт, и ждите у местного коммутатора. Если понадобитесь, пришлю за вами…

На улице эсэсовцы нетерпеливо выжидали. Они слышали несколько выстрелов и не знали, что теперь делать. Из окна дома напротив — кажется, там была какая-то школа — показалось дуло пулемета, который начал стрелять по хорам. Перед церковью поставили небольшую пушку.

Я вошел в здание политехнического института, сел там и закрыл глаза. Да, это уже не походило на подготовленное представление.

О том, что произошло в церкви, могу рассказать только с чужих слов.

Паннвиц приказал выбить засевших на хорах. Сначала-то он надеялся взять их живыми, но потом увидел, что из этого ничего не выйдет. И началась длительная осада церкви. Те, на хорах, были отличными стрелками. Прицеливались, не торопясь. Пули доставали эсэсовцев всюду. То и дело раненых отправляли на пункт медицинской помощи.

Приказ был один — атаковать! Группы эсэсовцев снова и снова штурмовали церковный неф, но, выпустив по нему очередь-другую, прятались в коридоре.

На галерее, тянувшейся вдоль окон, оборонялись трое.

Командир эсэсовцев приказал применить гранаты. Из соседнего дома я слышал взрывы так отчетливо, как будто стоял в храме.

Внезапно наверху все смолкло. В церкви наступила зловещая тишина. Эсэсовцы немного выждали — не ловушка ли это? — а потом взбежали по винтовой лестнице наверх и там нашли трех парашютистов, лежавших в луже крови.

Их стащили вниз. Один был мертв, двое других — в агонии. Их срочно отправили в больницу, а мертвого положили на разложенный на улице ковер.

Было шесть или семь часов утра, точно не знаю.

Вдруг откуда-то привезли Чурду и Атика Моравца. Их подвели к мертвому парашютисту для опознания. Ведь Паннвиц понятия не имел, кто прячется в церкви. Он знал только про Кубиша и Габчика.

Чурда молчал. Стыдился? Потом прошептал:

— Опалка…

А в церкви между тем искали вход в подземелье. Церковь внутри выглядела ужасно. Все разбито, пол усыпан осколками стекла, алтарь повален… На улице кто-то орал в мегафон, обещая осажденным пощаду, если они сдадутся. Значит, кто-то еще оставался в подземелье. Не знаю, откуда Паннвицу было это известно. Может быть, в церкви нашли какие-то их следы. Пока шел бой, люди, засевшие в подземелье, молчали…

Теперь они начали обороняться и делали это умело. Чурду подвели к вентиляционному оконцу склепа: он должен был призвать тех, внизу, прекратить сопротивление. Атя Моравец отказался говорить.

Парашютисты ответили новыми выстрелами. Теперь они знали, кто их предал.

Когда не помогли ни мегафон, ни стрельба, были вызваны пожарные. Сам ли Паннвиц додумался или ему кто-то подсказал, но вдруг у коммутатора в институте, где я сидел, появился офицер и позвонил в центральное пожарное управление Праги. Злой, нервный, он требовательным голосом приказал, чтобы на Рессловую улицу немедленно приехали на своих машинах пожарные команды. Было это между семью и восемью часами утра. Посмотрев на меня, офицер сказал:

— Скоро вы нам понадобитесь. Как только приедут пожарные…

Когда я был еще мальчишкой, я всегда говорил «пожарники», а не «пожарные». Мог ли я предположить, что когда-нибудь и сам стану пожарным? Вся жизнь человека зависит от случая. Я работал тогда на авиазаводе, и однажды нам сказали, что пожарная охрана — это часть гражданской противовоздушной обороны и ее необходимо расширить, поскольку надо быть готовыми к авианалетам. Ты, говорят мне, молодой и сильный, отчего бы тебе не записаться в охрану?

Я согласился, так и оказался в пожарной охране Праги. И вот ведь случай: в тот самый день как раз я и дежурил. Суточное было дежурство, длилось двадцать четыре часа подряд. Тоска страшная — сиди и жди сигнала тревоги. Дело было под утро, да, собственно, утро уже наступило. А ночь прошла спокойно, без воздушной тревоги.

Сижу, думаю обо всем и ни о чем. Небо чистое-чистое, будто вымытое, а я радуюсь, что скоро домой.

И вдруг — тревога! Общий сбор! Я только вытаращил глаза. Быстро, ребята, подъем… едем…

Мы вообще ничего не знали. Начальнику позвонили, и он мне приказал: «Давай дуй на Карлак!», то есть на Карлову площадь. Я рванул, пулей проскочил через все перекрестки, и за несколько минут мы примчались на Карлову площадь. Дыма мы нигде не видели, но кругом было полно эсэсовцев. Нам все это показалось странным. Мы стояли, глазели на немцев, которые перекрыли все улицы. И тут подоспел наш начальник и сказал, что в подземелье церкви на Рессловой улице засели люди, убившие Гейдриха, и их надо выгнать оттуда водой.

— На нас не рассчитывайте, — буркнул кто-то из ребят.

Начальник разозлился:

— Кто это сказал?

Все молчали.

— Посмотрите: кругом гестаповцы. Они вмиг вам мозги вправят.

Наш начальник был отпетый негодяй. После освобождения в 1945 году его судили как коллаборациониста.

— И давайте пошевеливайтесь, — добавил он.

На тротуаре лежал мертвый. Уже потом я узнал, что трое парашютистов оборонялись на хорах. Одному из них гранатой перебило ноги. Его повезли в больницу, но по дороге он скончался. Другой тоже был тяжело ранен, и его не довезли до больницы — умер, не приходя в сознание. Третий лежал на тротуаре.

Эсэсовцы беспорядочно носились по улице, стреляли, но редко когда попадали в маленькое вентиляционное окошко склепа в подземелье церкви. Пули только отскакивали от стен. Какой-то офицер спросил, кто из нас знает расположение помещений в подвале под церковью. Есть ли там коридоры и как проходит канализация? Мы молчали и пожимали плечами.

Наш начальник велел одному из пожарных взять молот и, осторожно подобравшись вдоль церковной стены к оконцу, выбить закрывающую его решетку. Парень попробовал было это сделать, не думаю, чтобы ему особенно хотелось. А я спросил себя: что бы я стал делать, если бы меня послали на это дело? Видите, опять-таки — все случай. Этот наш парень вылез вперед, чтобы получше все видеть, тут ему и сунули в руки молот. Попробовал бы он не пойти — тут же забрали бы, а назавтра его фамилия красовалась бы в списках тех, кто расстрелян за одобрение покушения. Волей-неволей ему пришлось пробиться к окошку.

Два-три удара молотом — и решетка выпала из оконца. Сам Франк похвалил парня, а нам было тошно. Нет, я бы туда не пошел, это я понял. Лучше пусть обо мне напишут на красном плакате, что немцы вывешивали, сообщая о казнях, чем потом всю жизнь корить себя: я помог этим свиньям…

Немцы хотели забросать подземелье гранатами со слезоточивым газом и потом забить окно матрацем. Но у тех, внутри, была лестница. Гранаты они выкинули обратно, а лестницей выбили из окна матрац. И без остановки стреляли так, что эсэсовцы боялись даже подползти к матрацу.

Потом нам приказали направить в оконце прожектор, чтобы ослепить их. Тогда они не смогут стрелять. Но не успели мы наладить прожектор, как осажденные вывели его из строя. Вот так-то!

— Мы их выкурим дымом! — объявил наш шеф — большая он был сволочь! — и велел всунуть в оконце трубу, через которую подавали бы внутрь дым. Но парашютисты той же лестницей, к счастью, выбили и трубу. Тут-то и придумали: надо их затопить…

Страшная мысль.

Нашим ребятам велели установить насосы и развернуть шланги, а концы вставили в отдушину гробницы… Засунули и стали ждать, что будет дальше.

А те ребята, парашютисты, взяли лестницу, да и выбили ею шланги наружу, на тротуар. Эсэсовец велел снова засунуть их в отдушину, но через несколько секунд шланги снова оказались на тротуаре…

Подошел Франк. Он был в ярости, ругался, сопел, в мы посмеивались про себя — конечно, смех в открытою стоил бы жизни!

Вот и с водой у них ничего не получилось. По крайней мере сначала. «Сидел лучше бы в машине и не лез в эти дела у церкви», — подумал я, и тут мне опять помогла случайность. Шальная пуля отбила от стены церкви кусок камня, и осколком мне поранило глаз. У меня появился предлог хотя бы на время улизнуть.

Несколько пожарных были посланы в храм: оказывается, там нашли в полу плиту, под которой скрывался вход в подземелье. Те взяли молоты и для вида стали лупить ими по этой плите. Тем дело и кончилось. Они марались показать, что что-то делают, а потом заявили, что ничего не получилось. Они ведь работали под дулами эсэсовских автоматов. Когда эти двое после об этом рассказывали, я думал: «Слава богу, что осколок попал мне в глаз».

Время шло. Не знаю, который был час, когда снова появился Франк. Он страшно кричал, но что кричал — я не понимал. Злился, наверное, что так долго ничего не могут сделать, и боялся, как бы парашютисты за это время не удрали через какой-нибудь подземный ход, идущий от церкви к Влтаве. Один бы мог остаться у окна и отстреливаться, прикрывая остальных. А те за это время дали бы тягу. Вот это был бы для гестаповцев удар! Берут штурмом церковь, а когда врываются туда — парашютистов уже нет. Подошел какой-то офицер и хотел успокоить Франка. Один из ребят, мой приятель, сказал — он понимал по-немецки, — что офицер расписывал геройские дела своих эсэсовцев. Но Франк буквально испепелил его взглядом. Да уж, у него, у Франка, небось, было свое мнение о них. В самом деле, стоило на этих вояк посмотреть — сразу было видно какие они трусы и того оконца боятся, как черт ладана. Потом Франку принесли какие-то вещи, найденные у убитых на хорах. Но он даже не взглянул на них, а потом опять как заорет и снова указывает на подземелье. Он хотел взять парашютистов живыми сейчас же, немедленно. Время шло, а результатов не было. Попробовали было пробить стену у окна, но из этой затеи тоже ничего не вышло, стена даже ни чуточки не дрогнула, а мы только тому радовались.

Я сидел в здании политехнического института, и время от времени до меня доносился треск выстрелов. Страшно было думать, чем все это кончится. Было ясно, что, если осажденные не уйдут по канализационным трубам, им конец. Но я знал, что нацисты растянулись вдоль всей набережной Влтавы и караулят все выходы из подземных каналов, так что, если бы парашютисты даже и нашли какой-нибудь лаз, на выходе из него их все равно ожидала бы смерть.

Ко мне прибежал эсэсовец и велел идти в храм.

Я вошел, как и первый раз, через боковую дверь, там, где жил церковный сторож. Внутри все выглядело, как после землетрясения. Маленькое окошечко квартиры выходило а церковную базилику. Здесь была и черная дверь, через которую внутрь проникла первая группа эсэсовцев, а оборонявшиеся выстрелами с хоров загнали ее обратно в коридор. Дверь выходила прямо на алтарь, огороженный деревянной решеткой высотой примерно два метра.

На поваленной решетке были следы от пуль. На полу валялись иконы и разная церковная утварь. Внутреннее пространство имело в ширину около пятнадцати метров, а в длину — неполных тридцать. Это было обычное строение в стиле барокко. Прямо напротив алтаря находился главный вход. Прежде был еще один, боковой, теперь запертый. В глубине я увидел группу эсэсовцев и гестаповцев, склонившихся над какой-то дырой, метрах в трех от главного входа. Я подошел ближе; отверстие было небольшое, взрослый человек протиснулся бы в него с трудом. Это было, как сказал один из гестаповцев, вентиляционное отверстие, и парашютисты, вероятно, с помощью лестницы проникли через него внутрь.

— Что-то вы не спешите, — строго заметил тот же гестаповец.

Я тотчас все понял. Над дырой стоял человек и переводил на чешский слова Паннвица, стоявшего рядом. Человек старался держаться подальше от отверстия, чтобы не попасть под пулю. Сложив ладони у рта и чуть наклонившись, он кричал вниз:

— Сдавайтесь! Вам ничего не будет!

Внизу наступила тишина, потом прогремели два выстрела. Ясный ответ! Затем Паннвиц кивнул эсэсовцу, и тот привел человека в наручниках. У него была черная бородка, он походил на священника. Мне сказали, что это настоятель церкви Петршек. Комиссар приказал ему уговорить тех, внизу, в подземелье, сложить оружие…

Священник задумался. Глаза его лихорадочно блестели, лицо было измученное. Его, видимо, били.

— Торопись, у нас мало времени! — крикнул Паннвиц.

Петршек посмотрел на нас, потом подошел почти вплотную к дыре и сказал:

— Тут вот говорят, что вам следует сдаться. Вам будто бы нечего опасаться, с вами будут обращаться, как с военнопленными…

Снизу отозвался громкий голос:

— Мы — чехи! Мы никогда не сдадимся, слышите? Никогда!

Второй голос из склепа повторил:

— Никогда!

И снова грянули выстрелы. Петршек и Паннвиц отпрянули от дыры. Паннвиц был весь багровый. Он лез из кожи вон от усердия, ведь ему предоставилась исключительная возможность отличиться.

Вместе с командиром эсэсовцев он подошел к лестнице, ведущей на хоры, по которой недавно стащили мертвого Опалку. На ней еще поблескивали струйки крови. На хорах все было тихо. Я поднялся туда. На усыпанном гильзами полу темнели пятна крови. Здесь была замурованная дверь в соседнее здание — политехнический институт. Вдоль окон церкви тянулась галерея. Вероятно, сначала парашютисты вели огонь с галереи, но стрельба из дома напротив заставила их подняться на хоры. У них не было времени пробивать замурованную дверь. Это, впрочем, не могло бы их спасти, потому что политехнический институт тоже заняли эсэсовцы. Однако парашютисты, возможно, и не собирались этого делать: ведь в подземелье находились их товарищи. Вероятно, просто хотели выиграть время. Несмотря на то что немцы пытались забросать их гранатами, они вели бой до тех пор, пока не кончились патроны. А те, что укрылись в склепе, продолжали обороняться. Осажденным объявили через мегафон ультиматум: «Если не сдадитесь, церковь будет уничтожена и вы погибнете под развалинами!» Но в ответ на это парашютисты вновь открыли огонь.

Через некоторое время в церковь строем вошли эсэсовцы — «добровольцы». Странные это были добровольцы: долго никто не вызывался, потом наконец объявились двое, остальных назначил начальник.

К ним подошел Паннвиц, заговорил с первым, сказал что-то о долге и чести и указал на темную дыру в полу. Принесли веревку, привязали к ней «добровольца» и стали медленно опускать в дыру. Вид у него был далеко не радостный. Он взял гранату и исчез а отверстии. И вдруг снизу грянул залп. «Доброволец» закричал, и эсэсовцы вытащили его назад. Он был ранен в ногу. Бросить гранату не успел. Лаз был очень узким, и, пока «добровольца» спускали вниз, он даже не мог шевельнуть рукой.

Паннвиц был крайне недоволен, начальник эсэсовцев тоже нервничал. Было ясно: снизу подстрелят каждого, кто попытается спуститься в люк.

Снаружи по тротуару взад-вперед шагал Франк…

Эсэсовцы догадались скатать ковер, покрывавший весь пол церкви. У вентиляционного люка в подземелье осталась только охрана, остальные рассредоточились по всей церкви. Ковер лежал, свернутый у стены, и Паннвиц нервно прохаживался по каменному полу. Ему сказали, что в подземелье должен вести настоящий вход, а не только та дыра, через которую пролезали парашютисты. Ведь когда-то вниз, в склеп, спускали гробы. Здесь непременно есть лестница. Только вот где?

Может быть, там, где на полу, перед алтарем, лежит надгробная плита?

Паннвиц возликовал.

Тотчас позвали чешских пожарных, все еще стоявших перед храмом, и велели молотами разбить плиту. За их работой наблюдало несколько эсэсовцев с автоматами наизготовку. Плита не поддавалась. Минут через двадцать один из пожарных на ломаном немецком языке попытался объяснить, что молотами плиту разбить не удастся.

Их прогнали. Пришли эсэсовцы с бурами и динамитом или какой-то другой взрывчаткой.

Они поколдовали над плитой — видимо, заложили взрывчатку, — затем всех нас выставили в коридор. Я вышел на улицу и сел на ступеньке дома напротив. Грохнул взрыв. Я вернулся в церковь. Плита раскололась пополам.

Над отверстием наклонился гестаповец, самый нетерпеливый и любопытный, но тут же отпрянул: снизу раздался залп, пули просвистели у его головы.

Паннвиц довольно ухмылялся: вот он, ход в склеп… Это уже был не вертикальный вентиляционный люк. Под взорванной плитой оказалась лестница с каменными ступенями, ведущими вниз. Паннвиц рассчитал верно: раз плита лежала перед самым алтарем, то здесь и должен располагаться главный вход в подземелье. Обнаруженная лестница подтвердила догадку.

Снова вызвали эсэсовцев. По этой лестнице им предстояло проникнуть в склеп… На этот раз они пошли группой, а не по одному, как это было при попытке спуститься в люк. Эсэсовцы провели несколько атак.

Я поражался: сидевшие в склепе, конечно, давно поняли, что обречены, что рано или поздно им суждено погибнуть. Но они не сдавались, бились, как львы…

Первая атака эсэсовцев не удалась. Когда группа оказалась на середине лестницы, ее остановил огонь, открытый снизу. Шедшие впереди были убиты, остальные, бросив раненых, ринулись назад. Спотыкаясь в темноте на узкой лестнице, они в панике отступили.

А на улице в это время произошло вот что: одному из пожарных поручили захватить лестницу, которой осажденные выталкивали шланги. Франк не отказался от мысли затопить склеп, где были парашютисты. Он снова приказал засунуть шланги в оконце, выходившее на улицу, и насосом качать в подвал воду.

Пожарный осторожно вдоль стены пробрался к оконцу и, когда парашютисты в очередной раз выталкивали шланг, зацепил лестницу и быстро вытащил ее. Франк похвалил пожарного, еще бы — ведь дело теперь шло к развязке. Этот пожарный потом будто бы получил большое вознаграждение, а после 1945 года был осужден.

Теперь осажденным пришлось совсем туго. Пожарные качали в склеп воду, а тем нечем было вытолкнуть шланги из окошка. Оно было расположено слишком высоко, рукой туда было не дотянуться. Одновременно эсэсовцы снова предприняли атаку со стороны главного входа…

Положение парашютистов стало совсем безнадежным.

В подвал прибывала вода, атаки эсэсовцев усиливались. Одну группу сменяла другая. Те, что шли впереди, погибали или, получив ранение, отходили назад. Но Паннвиц посылал туда новые силы. Вниз летели гранаты, которые подскакивали, ударяясь о каменные ступени, а их разрывы приглушала вода.

А парашютисты стреляли без перерыва. Но как долго могло все это продолжаться?

Пять минут или полчаса?

Они ведь не могут держаться до бесконечности?

Около полудня, не помню точно, внизу раздались четыре одиночных выстрела — и после этого наступила тишина. Паннвиц насторожился.

Он постоял, глядя на вход в подземелье, потом кивнул эсэсовскому офицеру. Тот колебался, явно не желая туда идти, а затем отдал приказ двум солдатам из своего отряда. Те осторожно начали спускаться: первая ступень, потом — вторая, третья. Огонь снизу, из склепа, больше не возобновлялся. Солдаты вопросительно оглянулись на своего командира. Тот показал рукой, чтобы шли дальше. Эсэсовцы стояли уже на середине лестницы. Все в церкви затаили дыхание. Эсэсовцы исчезли в подземелье, потом послышались их крики. Офицер уже не размышлял, с пистолетом в руке бросился вниз. Вскоре, мокрый до колен, вылез оттуда с криком:

— Конец!

Что было дальше? Больше ничего уже не происходило, драма закончилась, все было просто печально. Пожарные свернули шланги и уехали. Начальство потребовало, чтобы тела мертвых парашютистов были вынесены наверх. Их положили на пол. Потом тела должны были вынести на улицу — на них хотел посмотреть Франк. До того как их унесли, я подошел ближе, чтоб увидеть лица погибших. Они вам, наверное, знакомы по фотографиям. Имен их я не знал. Лица погибших были в крови, а одежда — мокрой от воды. Они покончили с собой и теперь лежали рядом с открытыми глазами.

Затем их увезли, как сказали, в морг. Для опознания туда доставили много свидетелей. Приводили и Чурду…

Я потом осторожно спустился в склеп. Хотя в окно, через которое сюда накачивали воду, проникало немного света, в подземелье все равно было темно. Я зажег спичку. Склеп оказался довольно длинным. Он был больше, значительно больше, чем можно было предположить. Я остановился у последней ступеньки над водой, затопившей все подземелье, наверное, на полметра, а может, и больше, — я был слишком взволнован, чтобы выяснять детали. По обеим сторонам склепа в стенах чернели квадратные ниши, в которых когда-то устанавливали гробы умерших монахов. В нескольких нишах, в тех, что находились в противоположном конце склепа, у самого вентиляционного люка, что-то лежало. Но это были не гробы, а матрацы, на которых спали парашютисты. Эти стенные ниши мне напоминали пчелиные соты в улье.

Я заметил там спиртовку и какую-то книгу. Спичка погасла, я зажег вторую, третью… По воде плавали бумаги. Наклонившись, я увидел, что это — разорванные деньги и документы. Ступени лестницы все были в кровавых пятнах. Ниши, те, что были ближе к лестнице, тоже были в крови. Наверное, лежа там, парашютисты обстреливали главный вход, находившийся у алтаря. Воды было много, но чтобы затопить склеп полностью, пришлось бы целый день, наверное, качать воду, так как он был очень высокий.

Что же вынудило их на последний отчаянный шаг?

Единственное объяснение — недостаток боеприпасов. Парашютисты не жалели их, сражаясь с врагом, и только самые последние выстрелы приберегли для себя. Потом, когда расчищали склеп, там нашли белье, спиртовку, консервы, но не обнаружили ни одного патрона, хотя в заключительном рапорте гестапо о боеприпасах что-то говорилось.

Под оконцем, выходящим на улицу, в склепе была груда кирпичей: осажденные пытались разобрать стену и проникнуть в систему канализации. Эта попытка оказалась неудачной. Пробившись через фундамент церкви, парашютисты уткнулись в грунт. Не найдя выхода в канализационную систему, они отказались от дальнейших поисков прохода и поняли, что обречены.

Я вышел на улицу. По Рессловой улице маршировал срочно вызванный сюда немецкий оркестр. Он играл победный марш, и громче других звучали в нем визгливые голоса флейт…

Музыкой организаторы побоища пытались приглушить горечь своего поражения: парашютисты не дались врагу живыми. Никто из них ничего уже не скажет.

Мы приближаемся к завершению всей истории.

За деятельностью Гейдриха в протекторате внимательно следили в Москве, а Клемент Готвальд в нескольких радиопередачах, предназначенных для населения Чехословакии, точно определил цели и характер этой деятельности. Эти же оценки прозвучали и в эпиграммах, изданных еще во время войны в отдельной библиотечке небольшой книжечкой под названием «О них и на них». Их автор, под псевдонимом Матысек, написал к рождеству 1941 года «Чешские колядки», последняя из которых звучит так:

Гейдриху — колядка.

Спи, вражина сладко,

недалек твои смертный час,

не сбежишь тогда от нас!

Без присмотра-то тебя ведь

нам никак нельзя оставить;

в казнях больно ты горазд,

Прага долг тебе отдаст[37].

Другая эпиграмма Матысека на Гейдриха датирована 26 апреля 1942 г. Она тоже острая и боевая:

Смейся, Гейдрих, над кротостью чеха —

скоро будет тебе не до смеха.

Сам увидишь, палач, в чем оплошка:

чешский лев — это лев, а не кошка.

И наконец, третья, под ней дата 28 мая 1942 г.:

Трах! Ударил гром народной мести!

Гейдрих — к черту с «мерседесом» вместе.

Так ответить кату — наше право.

Слава им, героям нашим, слава!

К этим эпиграммам, сложенным в Москве Матысеком, добавить нечего. Разве только, что под этим псевдонимом выступал Вацлав Копецкий, известный политический деятель, соратник Клемента Готвальда, после освобождения — министр чехословацкого правительства. Он писал хорошие эпиграммы…

Однако вернемся в Прагу. Там пунктуальный чиновник занес в книгу регистрации смертей (том I за 1942 г., запись номер 348) Рейнхарда Тристана Гейдриха: «Причина смерти- огнестрельное ранение(покушение), заражение раны».

Такой же исполнительный судейский чиновник 29 сентября 1942 г. внес в реестр приговор военно-полевого суда в Праге. По этому приговору 252 чешских патриота были осуждены на смерть за укрывательство или содействие парашютистам.

Однако 252 человеческие жизни, отданные за одного палача, — это далеко не все жертвы развязанного нацистами террора против чешского народа. В действительности их было намного больше… В число этих 252 казненных не входят жители Лидице, Лежаков, Бернартице и других сел и деревень, уничтоженных фашистами. В первые же недели было казнено свыше 2 000 человек. Самым яростным преследованиям подвергались подпольщики-коммунисты. В «Очерке истории КПЧ» об этом говорится следующее:

«Преемник Гейдриха, новый исполняющий обязанности протектора Курт Далюге по приказу Гитлера развернул в стране бешеный террор. Снова было введено осадное положение, были казнены тысячи чехов, стерты с лица земли Лидице и Лежаки. Нацисты назвали эти акции «нормальным проявлением права». В годы войны гитлеровцами было уничтожено много сел и городов вместе с их населением, особенно в Советском Союзе, Польше и Югославии. Беспрецедентный в истории международного права, бесчеловечный цинизм, в которым нацисты юридически «обосновали» уничтожение Лидице и Лежаков, возмутил весь мир и сделал названия этих деревень символом предостережения.

Коммунистическая партия сильно пострадала от терpopa оккупантов. Накануне покушения на Гейдриха фашистам удалось арестовать Юлиуса Фучика. Во время чрезвычайного положения в их руки попал Ян Зика, вскоре были арестованы и казнены другие члены подпольного руководства КПЧ. Некоммунистическое Сопротивление не выдержало нацистских преследований и практически перестало существовать.

Коммунисты не прекращали своей антифашистской борьбы даже в гестаповских застенках, где на тысячах примеров продемонстрировали свою стойкость и решимость. Они мужественно жили, мужественно умирали. В концентрационных лагерях интернациональные коммунистические подпольные организации были единственной организованной силой и ядром сопротивления среди заключенных».

3 сентября 1942 г. состоялся «суд» над отцом-настоятелем Владимиром Петршеком, священником Вацлавом Чиклем, председателем совета старейшин православной церкви Яном Зонневендом и епископом Гораздом, в миру Матвеем Павликом… Все они были казнены… Нацисты мстили и были беспощадны.

18 июня истекал срок ультиматума Франка чешскому народу. Этот день стал для парашютистов роковым. Как мы уже знаем, на следующий день их должны были тайно переправить из церкви за пределы Праги, и, возможно, им удалось бы спастись. Между тем план возвращения в Англию — конкретно Кубиша и Габчика — нам ныне кажется нереальным: вблизи Оубенице не было удобной площадки, к тому же летние ночи слишком короткие, и трудно предположить, чтобы в 1942 году западные союзники располагали самолетом с такой дальностью полета, способным при этом приземлиться на естественной площадке. Предположим, нашелся бы самолет для столь дальнего перелета; ему, однако, обязательно был бы нужен хороший аэродром. Легкому самолету, способному сесть на обычном лугу, не хватило бы запасов горючего. Подпольщики обсуждали возможный отлет Кубиша и Габчика, но разговоры эти не носили конкретного характера. Правда, столяру из Оубенице Людвику Ванеку было поручено выяснить, не может ли самолет приземлиться на лугу у Стршенца. Этот луг находился среди перелесков, называвшихся Ноговки. Посадка там самолета была неосуществимой. Подпольщики «Индры», видимо, об этом не знали.

Вернемся к операции «Церковь». По документам, в ней приняли участие 19 офицеров, 740 унтер-офицеров и рядовых. Она началась в 2 часа ночи. После 3 часов был дан приказ о начале операции: в 3 час. 45 мин. вооруженные отряды СС должны были быть в готовности на Нюрнбергской (нынешней Парижской) улице, ожидая указания об оцеплении зоны операции. Моторизованные подразделения должны были участвовать к блокировании квартала, где находилась церковь, с 4 час. 10 мин. утра. Приказ предписывал создать две линии оцепления: первая, внешняя, блокировала большой квадрат городской территории (набережная Влтавы, Троянова улица, одна сторона Карловой площади, Мысликова улица); второе, внутреннее кольцо располагалось непосредственно вокруг квартала, где находилась церковь. Сотрудникам гестапо, которые должны были провести обыск этого квартала, были даны в помощь 25 эсэсовцев.

В 4 час. 15 мин. утра обе линии оцепления были установлены. Немного позже, предположительно около 4 час. 30 мин., гестаповцы во главе с Паннвицем (вместе с ними был и переводчик) вошли в церковь. Началась перестрелка. В донесении штандартенфюрера СС Гешке от 25 июня, которое предназначалось Далюге и Франку, говорится:

«18 июня 1942 г. в 4 час. 15 мин. центральным управлением гестапо в Праге была предпринята операция с целью обыска катакомб церкви… Уже через несколько минут после проникновения команды главного управления гестапо в базилику по группе был открыт огонь с галереи и с хоров церкви. В течение нескольких часов предпринимались безуспешные попытки захватить противников живыми; трое из них хорошо укрепились на галерее за большими колоннами, а четверо скрывались в подземелье. Эти попытки оказались безуспешными и были связаны с большими потерями, так как противник применял и гранаты. Поэтому от них пришлось отказаться. Сопротивление противника было сломлено ударным отрядом войск СС, вооруженным автоматами и ручными гранатами. Пять террористов были найдены мертвыми, двое, один из которых являлся участником покушения (бросал бомбу), еще некоторое время были живы, но в сознание так и не пришли.

Для подтверждения данных, имеющихся у гестапо, были доставлены все свидетели, которым предъявили тела убитых для опознания. Все 18 лиц, знавших убитых прежде, среди них были и два парашютиста, узнали преступников сразу и без затруднений.

Два из 11 обнаруженных в церкви пистолетов (это были «кольты» с номерами 539370 и 540416) криминалистическая техническая экспертиза признала оружием, которым преступники пользовались на месте покушения и при бегстве, применяя патроны типа «кинох». Члены семьи Сватошовых узнали в одном из участников покушения человека, которому они дали принадлежащий им портфель, а в другом преступнике — человека, в портфеле которого был пистолет и который через полчаса после покушения взял у них плащ. Сын госпожи Моравцовой узнал в одном из преступников человека, которому его мать одолжила женский велосипед, обнаруженный на месте преступления, а в другом — человека, который за несколько недель до этого показывал ему бомбу, найденную затем на месте покушения. Тем самым были получены несомненные доказательства, устанавливающие личность преступников.

Обнаруженные в церкви боеприпасы, матрацы, одеяла, одежда, белье, продукты питания и другие необходимые им предметы свидетельствуют о том, что преступникам содействовал широкий круг людей. О происходящем знали приходский священник, настоятель церкви, председатель совета старейшин, сторож и служитель приходской канцелярии. Настоятель предполагал, что среди скрывающихся агентов были участники покушения, поскольку один из них (бросивший бомбу) нуждался в медицинской помощи; у него был поврежден глаз; кроме того, преступники сами рассказывали о подготовке и проведении преступления. О том, что помощь шла и от верховного духовенства, свидетельствует тот факт, что епископ Горазд знал обо всем еще за несколько дней до операции, проведенной гестапо. Хотя он и проявлял заботу о доброй репутации церкви, тем не менее о случившемся не сообщил, несмотря на объявление о суровом наказании пособников. Настоятель церкви Петршек принудил церковного сторожа Орнеста к молчанию. Находясь в полном церковном облачении, настоятель заставил сторожа поклясться на Библии перед алтарем и зажженными свечами. Помогая агентам, капеллан доходил даже до того, что собственноручно очищал ведро с хлорной известью, которым те пользовались вместо уборной…»

Таково официальное донесение, значительно упрощающее события.

В другом донесении, от 23 июня, описывается бой. Отдельные моменты здесь преподносятся иначе. Заранее не было известно, сколько всего парашютистов и где точно они скрываются.

«Значительное количество преступников, и среди них, судя по всему, убийцы погибшего обергруппенфюрера СС, находилось в квартале, который обозначен буквой А на прилагаемой схеме 1. Особое внимание следует обратить на церковь, которая находится в юго-западной части этого квартала…»

Далее в документе отмечается несогласованность действий отрядов гестапо и войск СС:

«Сразу после того, как было замкнуто внутреннее заградительное кольцо, по сотрудникам службы безопасности СД, которые находились в церкви с несколькими из 25 приданных им членов СС, был открыт огонь. Началась перестрелка с преступниками, во время которой немецкая сторона применила ручные гранаты. Одновременно служба безопасности начала пулеметный обстрел храма из больших окон дома, расположенного напротив. Это, однако, создавало угрозу и нашим солдатам, находившимся в церкви. Поскольку в данном бою возникла дополнительная опасность и при обстреле, который бы проводился без плана, пули могли поразить солдат СС, командир отряда войск СС принял соответствующие меры и отдал приказ:

а) немедленно прекратить огонь из дома напротив церкви;

б) сотрудники СД и приданные им силы СС должны немедленно покинуть внутренние помещения церкви;

в) ударному отряду «Д» СС во главе с командиром, обладающим опытом фронтовых боев, атаковать и арестовать упорно сопротивляющихся преступников. Их количество и точное местонахождение не было известно.

Предосторожность, предусмотренная в пункте «б», была необходимой, так как сотрудники СД были в штатском, не имели никаких отличительных знаков, а это могло вызвать путаницу…»

Далее документ описывает бой в церкви: «Ударный отряд, указанный в пункте «в», получил задачу попытаться взять преступников живыми. Выполнение задания было затруднено тем, что из церковного нефа на хоры вела вертикальная винтовая лестница, выход из которой наверху оборонял один из преступников. Командир ударного отряда, умело разместив группы с ручными гранатами и пулеметами, под прикрытием огня проник на хоры, и дальше солдаты должны были пробиваться от одной из расположенных на хорах ниш к другой. После двухчасовой перестрелки (около 7.00 утра) три преступника, находившиеся в верхней части церкви, были захвачены и арестованы…»

Этот отрывок подтверждает тот факт, что парашютисты не испугались огромного перевеса сил противника и мужественно дрались. Известно также точное время: бой за церковь, точнее — за ее галерею, продолжался вплоть до 7 часов. Заключительные слова сообщения— неумелая попытка доказать, что парашютисты были «задержаны и арестованы», то есть якобы взяты живыми. На самом деле «захватили и арестовали» одного убитого и двух умирающих, которые скончались, так и не произнеся ни слова…

Возникает вопрос: если нацисты, готовясь к штурму, не знали о численности парашютистов, то почему же они не удовлетворились результатом — трое убитых? Что-то сказал им священник? Или проговорился кто-то из заключенных, что парашютистов здесь должно быть больше? Нет, они этого не говорили. Они молчали. Гестаповцам помог случай: «В церкви были не только три этих преступника, нами был обнаружен четвертый костюм. Ясно, что где-то должен скрываться по меньшей мере еще один, четвертый преступник…»

Начались поиски четвертого парашютиста. Можно представить, как чувствовали себя парашютисты, сидевшие внизу, в склепе, которые в течение всей перестрелки в церковном нефе были вынуждены бездействовать и только слушать. Их товарищи вели бой, а они молчали в надежде, что нацисты не узнают о них… В течение двух часов они сжимали в руках оружие и не предполагали, что одежда одного из них наведет гестаповцев на новый след…

Далее в донесении описывается бой за овладение подземельем. В нем говорится, что священнику, который «в течение двух недель укрывал парашютистов в церкви», было приказано через упомянутый вентиляционный люк несколько раз обратиться к преступникам с призывом, чтобы они сдались. Однако те отвечали: «Никогда!»

В донесении говорится о всевозможных способах, с помощью которых нацисты пытались захватить подземелье: слезоточивый газ, ручные гранаты… Не помогла и вода: уровень ее поднимался медленно, по-видимому, внизу имелся сток.

Но самое главное — у парашютистов кончались боеприпасы. Последние патроны они оставили для себя.

Об этом уже рассказывал в своем монологе свидетель-переводчик; беспристрастно описывая факты, он дает объективную картину событий. Героизм парашютистов был беспримерным.

«…В склепе были найдены четыре мертвых преступника. Помимо тяжелых ранений у некоторых были прострелены головы, что свидетельствует о том, что они застрелились».

Разоренная церковь опустела.

Ковер, на котором лежали тела ее защитников, увезли. Тротуар вымыли. Но игра еще не кончилась.

В районе Пардубице продолжала действовать радиостанция «Либуше». Радист Потучек по-прежнему садился — вечером к аппарату и вел передачи. Командир Бартош слег с обострением ревматизма. Болезнь его затянулась. Положение было отчаянное. Поэтому из Праги сюда приехал преподаватель химии Индра. Он отправил супругов, у которых жил Фреда, в деревню, чтобы те отдохнули от долгого нервного напряжения. Бартош сразу после того, как смог начать ходить, покинул Пардубице. По-видимому, он уехал в район Червеного Костельца, куда предполагали перебазировать «Либушу», работавшую пока близ деревни Лежаки.

Но Чурда выдал и пардубицкую явку. И для гестапо не было ничего легче, как, выяснив адрес временного пребывания супругов, арестовать их, а на квартире в Пардубице устроить засаду. Гестаповцы сделали это потому, что узнали от Чурды о частых приездах Бартоша; кроме того, к ним в руки попала записка, где говорилось, что 21 июня он будет здесь. Гестаповцы хотели взять Бартоша живым и поэтому в квартиру привезли арестованную жену свидетеля из Пардубице: она должна была открыть Бартошу дверь и проводить его внутрь… Они, однако, не знали о существовании условного знака: в случае опасности штора в угловой комнате должна быть спущена. В тот день немилосердно палило солнце, и жена свидетеля из Пардубице как бы мимоходом опустила штору в угловой комнате, а сама села в кресло. У дверей стояли наготове гестаповцы с пистолетами.

Бартош не пришел.

Женщину увезли, а засаду оставили. К вечеру гестаповцы подняли штору.

Медленно тянулось время.

Вдруг внизу, у парадной двери, кто-то позвонил. Гестаповец бросился к окну, и в то же мгновение увидевший его Бартош повернулся и побежал. Гестаповцы выскочили из дома и бросились в погоню. Завязалась перестрелка, и когда Бартош — он по-прежнему скрывался под именем Мотычка — понял, что уйти ему не удастся, он застрелился.

Гестаповцы немедленно отвезли его в больницу, но, несмотря на попытки сохранить ему жизнь — чтобы заставить говорить, — он умер, не приходя в сознание.

Казалось, что поиски остальных парашютистов зашли в тупик, но нацистам опять помогла случайность или неосторожность Бартоша. Гестапо наткнулось на его красную тетрадь — дневник, где он записывал содержание всех переговоров, радиограмм из Лондона, имена…

Обнаружение этой тетради гитлеровцами грозило смертью десяткам людей.

После гибели командира группы «Сильвер А» капитана Бартоша из всей группы в живых остался один Потучек. Он добрался до Богдашина, неподалеку от Червеного Костельца. 26 июня «Либуше» передала оттуда последнюю неоконченную радиограмму:

«ПАР. Прошу сообщить пароль от цифры 895—97 этим шифром. Деревня Лежаки, где находилась моя станция, стерта с лица земли. Помогавшие нам люди арестованы. Фреда пропал… Люди недоверчивы, невозможно установить связь. Я остался один… Чехам можно делать покупки только после 10 часов, до 10 часов покупают немцы…»

Трагедия приблизилась к своей кульминации. В Праге почти все связанные с парашютистами арестованы и ждут смерти. Лидице и Лежаки уничтожены. Потучек, незная, что Бартош застрелился, тщетно разыскивает своего командира.

Чем же все кончилось для него, последнего из оставшихся?

Богдашин окружают гитлеровцы, но Потучеку удается пробиться через их кольцо. Он бежит, его преследуют, а 2 июля 1942 г. недалеко от Пардубице (наверное, он вернулся сюда, чтобы выяснить обстановку) он был убит…

Число арестованных продолжает расти. Группа «Индра» разгромлена. Каждый день — новые жертвы. Но мучительнее всего была неопределенность. В состоянии тревожного ожидания постоянно находился и доктор Лычка, который после покушения (возможно, еще раньше, чем это сделала глазной врач Франтова) оказал медицинскую помощь Кубишу.

В окружении Лычки без конца происходили аресты. Он ждал, когда гестапо придет и за ним. Не выдержав напряжения, он решил уехать из Праги: 14 июля не пришел домой и позднее объявился в Оубенице. Есть такая красивая деревенька на холме, на самом верху — лес, внизу — пруд с плотиной, а вокруг — столетние деревья. Здесь жил столяр Людвик Ванек с женой. Хорошие люди, по натуре молчаливые и гостеприимные. У них была подготовлена подпольная явка, которой предполагалось воспользоваться, если появится возможность принять здесь самолет, который потом доставил бы в Англию Кубиша и Габчика. Может быть, и преподавателя химии Индру. Он говорит об этом в своих воспоминаниях. Лычка знал об этом плане, а некоторое время назад он побывал здесь вместе с Индрой. Вскоре к Оубенице приехал и учитель Котрба, постоянно живший в Нове-Дубче под Прагой. Будучи членом группы «Индра», он в свое время и организовал у Ванека нелегальную квартиру. Поскольку у Ванека уже находился Лычка (не заявляя о себе в полиции), Котрба с женой и двумя детьми под видом дачников поселились в другой семье. Котрба был знаком с Лычкой еще с тех пор, когда доктор практиковал в Дубче.

А гестапо в это время прочесывало деревню Важаны в Моравии, куда Лычка собирался ехать первоначально. Поиски, однако, были безрезультатными.

Итак, Лычка жил у Ванека в Оубенице, и в воскресенье, 19 июля, во время проходившей там ярмарки он встретился с Котрбой.

Через два дня, 21 июля. Лычка послал учителя Котрбу в Прагу для выяснения обстановки и установления связи. Он дал Котрбе удостоверение личности на имя кондуктора Мюнцбергера. (Уж не того ли «железнодорожника», к которому заходил Кубиш после покушения, побывав до этого у Новаковых?)

Котрба отправился в путь, еще не зная, что жена Лычки уже арестована. Арестованы были артистка Анна Летенская, близкая подруга Лычки, и ее муж Чалоун. Котрба был еще в пути, когда над группой «Индра» нависла смертельная угроза.

О том, что случилось, существует несколько версий. Согласно одной, учитель приехал в Прагу и, войдя в дом, где жил Лычка, был окружен гестаповцами… Так произошла еще одна трагедия.

К несчастью, при нем находилось и удостоверение личности самого доктора. Найдя при обыске это удостоверение, гестаповцы сообразили, что арестованный, должно быть, недавно говорил с самим Лычной…

— Где доктор?

Котрба пожал плечами.

— Откуда вы взяли это удостоверение личности?

Он не ответил.

— Вы еще можете сохранить себе жизнь. Говорите!..

Однако учитель упорно молчал. После войны его сестра рассказала:

«Когда был издан приказ об аресте доктора Лычки, он попросил у своего знакомого пана Мюнцбергера иэ Карлина удостоверение личности, так как ему, мол, нужно выбраться из Праги. Взяв удостоверение, доктор Лычка уехал, а потом встретился с моим братом в Оубенице и передал брату, чтобы тот вместе с письмом вернул это удостоверение пану Мюнцбергеру. Но еще до этого полиция выяснила, что Мюнцбергер передал кому-то свое удостоверение. Когда к нему пришел мой брат, его встретил незнакомый человек и спросил, что ему нужно. Брат объяснил: пришел, мол, купить велосипед, который вроде бы здесь продается. Брата пригласили пройти в квартиру, а там обыскали. Нашли удостоверение личности и письмо на имя Мюнцбергера, а также железнодорожный билет. Гестапо арестовало его и повезло в Оубенице к дому, где скрывался доктор Лычка. Мой брат сказал, что выведет доктора из дома. Однако, когда он вошел в дом, они оба — доктор и мой брат — застрелились. Брат жил еще примерно час, не приходя в себя. Гестапо всячески старалось, чтобы он остался жив, но при перевозке в Прагу он умер».

По другой версии, Котрба пришел на квартиру Лычки, гестаповцы его допросили, но дали возможность уехать обратно. Он и не предполагал, что за ним установили слежку. Сел в поезд и вернулся в Оубенице, чтобы доложить доктору, что на его квартире засада, а жена арестована.

В Оубенице рассказывают, будто Котрба вышел на станции, расположенной довольно далеко от деревни, и пошел пешком. Он прихрамывал и потому не спешил. А за ним потихоньку следовала женщина в кожаном пальто. Знал ли Котрба об этой гестаповке?

Хозяйка дома, где жила семья Котрбы, Ф. П. разговаривала тогда с бабушкой Ванека, и та ей сказала: «А вон идет ваш пан учитель, а с ним какая-то пани…»

Котрба дошел до домика Ванека, зашел за него, а женщина ждала перед домом. Когда хозяйка вернулась домой, Котрбу уже дожидался человек, который пришел его арестовать, а пани Котрбова плакала. Хозяйка потихоньку объяснила Котрбовой, что учитель зашел к Ванекам. Пани Котрбова попросила ее послать к Ванеку дочь Ружену предупредить Котрбу, чтобы тот не возвращался домой и куда-нибудь бежал…

Ф. П. отправилась туда сама. Она рассказывает:

«…Но там уже были какие-то люди в штатском. Они мыли руки и вытирали их полотенцем. Я притворилась, будто ищу гусей, кричала, звала их, а сама пошла к пруду и оттуда мимо Петерковых вернулась домой и объяснила пани Котрбовой, что пана учителя предупредить не смогла».

Да, она опоздала. Гестапо проводило обыски в деревне еще до возвращения Котрбы. Как нацисты узнали, куда направляется учитель? Наверное, следили за ним, как только он вышел из квартиры Лычки, а у кассы на вокзале подслушали название станции, до которой он покупал билет. Видимо, так?

Этому, однако, противоречит рассказ сестры Котрбы, которая позже, после этих событий, пошла попросить у гестаповцев, чтоб ей отдали маленьких детей учителя. Гестаповец Мюллер со злостью ответил на ее просьбу:

«Котрба меня обманул, обещал вывести Лычку, а сам, оказывается, хотел только выиграть время, чтобы они успели застрелиться…»

Итак, дом Ванеков был окружен. Выстрелы. И вот у погреба лежит мертвый Лычка, рядом умирает учитель Котрба…

Самого Ванека не было дома. Гестаповцы отправились за ним в Быстршице, где он работал, но встретили его по дороге, он шел домой. Это было вечером…

И Ванек, и его жена тоже погибли. Как и сотни других.

Гестаповцы устроили засаду на ближайшей железнодорожной станции. Они предполагали, что сюда еще кто-нибудь приедет.

Но никто не приехал. Не прилетел и самолет.

Что еще добавить к сказанному…

Погибли парашютисты, погибли тысячи мирных жителей. Некоторые даже не знали, за что. Жестокую дань заплатил народ за покушение. Сразу возникают вопросы: для чего? а если бы? что было бы, если б?

На эти вопросы ответят историки.

Убийство Гейдриха доказало всему миру, что чешский народ не покорился нацизму и желает бороться. Президенту Бенешу покушение принесло большой морально-политический капитал (на это он и рассчитывал). Покушение подняло авторитет чешского правительства в Лондоне — это правда. Плата за него, однако, оказалась слишком высокой. Вместе с тем, несмотря на тяжелейшие потери, понесенные силами Сопротивления, нацисты не смогли сломить противодействие чешского народа, хотя его активность на некоторое время и снизилась. Покушение, которое, с точки зрения многих буржуазных политиков, явилось весьма эффектным актом, покушение, которое было осуществлено вопреки воле некоторых представителей внутренних групп Сопротивления, стало тем не менее грозным предупреждением оккупантам, свидетельством антифашистского духа чешского народа. Именно об этом говорил Клемент Готвальд в своем выступлении, переданном из Москвы на чешском языке 6 июня 1942 г.:

«Дорогие друзья, товарищи, братья и сестры на далекой родине! Первые наши слова обращены к тем, пока еще неизвестным героям, которые уничтожили кровавого палача Рейнхарда Гейдриха и тем самым освободили человеческое общество от одного из самых страшных гитлеровских изуверов и прославили чехов во нем мире… Весть о смелом нападении на негодяя Гейдриха застала нас — депутатов Копецкого, Кроснаржа и меня — в чехословацкой воинской части, которая формируется на территории Советского Союза. Там же дошли до нас сведения о первых расправах, которые гитлеровцы, обуянные бешеной злобой, обрушивают на людей, не имевших никакого отношения к нападению на Гейдриха, на людей, чьей единственной виной является то, что они — чехи. И наши солдаты просили вам передать, что они поклялись воевать до тех пор, пока не отомстят фашистам за все наши жертвы, пока гитлеровские убийцы не расплатятся за каждую каплю пролитой чешской крови.

Дорогие друзья! Расправой над Гейдрихом наш народ подал всему миру пример, он показал, что, несмотря на все ужасы длительной немецкой оккупации, остается несокрушимым и несломленным, а его ненависть к иноземным захватчикам неугасима… Неизвестные герои, устранившие Гейдриха, не только отплатили за пролитую чешскую кровь, они отомстили также за бесчисленные жертвы, понесенные другими европейскими народами… Выстрелы в Праге по Гейдриху могут быть расценены как сигнал к началу наступления порабощенных стран против немецких оккупантов на всей захваченной ими территории.

Дорогие друзья! Устранением Гейдриха, этого главного палача всех европейских народов, наш народ заслужил великую признательность, однако вместе с тем он взял на себя и огромные обязательства. Обязательство не ослабевать в бою, выстоять до конца, сознавая, что окончательная победа нашего правого и святого дела не так уж далека… Сейчас речь идет о том, чтобы народ не отступил и не остановился на полдороге. Наш народ не одинок. Великая Красная Армия и героические советские партизаны наносят гитлеровским ордам сокрушительные удары. Английские летчики несут смерть и разрушения немецким городам. Английские и американские армии готовятся к открытию второго фронта на Западе. По всей оккупированной Европе от Греции и Югославии до Франции и Норвегии — звучит единый призыв: «Смерть немецким оккупантам!» Нет, мы не одиноки. Весь мир борется вместе с нами, чтобы приблизить конец гитлеровской тирании».

Да, героизм, отвага и страдания нашего народа в эти дни явились сигналом и мощным стимулом для других порабощенных народов. В Москве газеты «Правда», «Красная звезда» и «Известия» высоко оценивали тот факт, что фашистам не удалось заставить чешский народ ни замолчать, ни покориться. Васил Коларов, бывший генеральный секретарь Коммунистического Интернационала, выступая по радио, сказал: «Выстрелы в Праге самым убедительным образом доказали полный крах попыток гитлеровских бандитов сломить дух свободолюбивых народов… Покушение на Гейдриха является, новым доказательством героизма чешского народа…»

В Лондоне, Вашингтоне и в оккупированной Франции (где подпольная «Юманите» написала: «Французы! По примеру братского чешского народа — в бой против фашистских убийц!») — везде, во всех уголках мира звучало восхищение отважными сыновьями и дочерьми чешского народа, не склонившими головы перед нацизмом.

Именно так оценивается этот период в «Истории Коммунистической партии Чехословакии»: «Народ увидел в покушении справедливый акт возмездия. Мировая общественность была глубоко взволнована. Возросла решимость порабощенных народов к активной борьбе».

Так же оценивается это событие, в «Очерке истории КПЧ», где, кроме того, подчеркивается, что появление Гейдриха в Праге не снизило размаха движения Сопротивления: «Несмотря на усиленный террор, сопротивление чешского народа не прекратилось. Большой поддержкой для него стало поражение германской армии под Москвой в конце 1941 года. Коммунистическая партия организовывала (в Чехии. — Прим. пер.) акты саботажа и другие боевые акции. Расширилось издание подпольной печати».

Об этом сказано и в радиограмме, которую Альфред Бартош отослал из Пардубице в Лондон 14 мая 1942 г. и которая содержала информацию, полученную от ЦРВС:

«Примерно с мая коммунисты все интенсивнее осуществляют пропагандистскую и организационную деятельность. Они утверждают, что подпольная демократическая организация является негибкой и практически небоеспособной. Коммунисты выпускают различные печатные издания и, опираясь на обращения Московского радио, заявляют, что в конце мая начнется наступление против Германии на западе и на востоке, что здесь будут сброшены парашютисты и оружие и что необходимо будет начать активные действия. Они утверждают, что способны подготовить их и руководить ими…»

И вот как раз в тот момент, когда деятельность КПЧ становится все более интенсивной, совершается покушение на Гейдриха. И в результате вся успешно развивавшаяся работа по организации Сопротивления оказывается вынужденно прерванной. В «Очерке истории КПЧ» (как и в «Истории Коммунистической партии Чехословакии») это сформулировано сжато и точно: «Известие о смерти Гейдриха народ Чехословакии и мировая общественность восприняли с чувством удовлетворения. Однако этот акт был проведен как изолированная акция, без взаимосвязи с народным движением Сопротивления. Преемник Гейдриха, новый исполняющий обязанности протектора Курт Далюге по приказу Гитлера развязал в стране яростный террор». В этом состоял трагизм покушения. В течение многих часов — об этом уже говорилось — тела парашютистов лежали на тротуаре перед церковью Кирилла и Мефодия.

Вот имена этих героев. Запомните их и вы: Ян Кубиш, Йозеф Габчик, Йозеф Вальчик, Адольф Опалка, Ярослав Шварц, Ян Грубый и Йозеф Бублик. Их объединила смерть. Она объединила и их помощников: семьи «тети»-Моравцовой, Зеленки-Гайского, семьи Кодловых, Пискачековых, Новаковых, Фафековых, Сватошовых, Войтишековых… О сотнях других мы знаем немного — только что их всех отправили в товарных вагонах из Терезина в Маутхаузен. Как на бойню…

В преисподней не может быть хуже. Мы дрожали от холода и от голода, когда стояли во дворе Малой крепости в концлагере Терезин, избитые, завшивевшие, в лохмотьях. Уже прошел вечерний «апель»[38], однако нам было приказано оставаться на местах.

Мы понимали: что-то готовится. Но что? Казнь?

Некоторые повесили головы, другие придумывали самые разные причины, почему нам не разрешили идти в камеры и почему мы должны стоять здесь.

Потом из здания вышли два эсэсовца, принесли стол и какие-то бумаги. Один из них уселся на стуле, раскрыл реестр и начал читать фамилии. Каждый, кого он называл, должен был как можно быстрее подбежать к столу, здесь по-немецки объявить свою национальность, а потом бежать на соседний двор и там встать а строй, в шеренги по пять человек. Пришла еще группа эсэсовцев, в руках у них были палки, и тому из заключенных, кто не очень торопился, они этими палками «помогали». Потом эсэсовцы построились шпалерами, и мы должны были пробежать по образованному ими коридору.

Вызвали и меня.

Вы знаете холодные октябрьские ночи? Дует ветер. Зуб на зуб не попадает. По небу плывут тяжелые облака, и временами идет сильный дождь.

Скоро мы поняли, что вызывают прежде всего тех заключенных, которые относятся к так называемой «группе парашютистов». Я попал в нее случайно и никого из них не знал. Я был арестован за подпольную коммунистическую деятельность, и вместе со мной попало в тот же вагон при перевозке примерно 20 евреев и 30 молодых украинцев. Они работали по тотальной мобилизации и попробовали оттуда удрать, однако их поймали, и по случайному стечению обстоятельств поймали уже на чешской земле.

В «группе парашютистов» были целые семьи Вальчиков и Кубишей. Отцы, сыновья, юноши, на соседнем дворе — женщины и девушки, — Вальчик, Кубиш… Вельчикова, Вальчикова, Кубишова, Кубиш… Наверное, в целом протекторате всех, носивших эти фамилии, арестовали и посадили в тюрьму. Может, они были родственниками тех парашютистов только в десятом колене и вообще никогда их не знали. Однако теперь они вместе со всеми ожидали здесь решения своей участи.

Только семья Габчика избежала всего этого. Габчик ведь был родом из Словакии, и так получилось, что его отец и родственники дожили до мая 1945 года.

Наряду с родственниками, а если точнее — с теми, кто носил ту же фамилию, что и «преступники», эсэсовцы вызвали в нашу группу всех, кто помогал парашютистам. Так здесь оказались пани Зеленкова, Пискачековы, Моравцовы, Кодловы, Войтишековы, пани Калиберова, Шрамкова, Фафековы, Новаковы и ряд других.

Потом один эсэсовец объявил, что на следующий день мы не должны выходить на работу в рабочих командах, а останемся в лагере. После этого нас вернули в камеры.

Можете себе представить? Никто из нас не спал. Каждый говорил, что, наверное, будет громкий процесс и нас повезут туда. Другие думали о смерти.

Я тоже не спал почти всю ночь.

Товарищи, которые не входили в нашу группу, успокаивали нас, утверждая, что мы пойдем домой. Кое-кто лелеял эту мысль — слишком она была заманчивой и внушала надежду. Другие просто махнули на все рукой — они знали нацистов.

— Отвезут нас в легкий трудовой лагерь, — объяснял сосед во время завтрака. — Вот увидишь…

Были и убежденные в том, что состоится суд, рассчитывая хоть там немного побыть в тепле…

Так мы томились в ожидании, зная, что что-то произойдет, обязательно произойдет, но мы были беззащитны перед будущим и не знали, что нам делать, чего ожидать.

Потом наших товарищей увели на работы, а мы остались. Разговаривать уже не хотелось, мы сидели, молча глядя друг на друга или потупив взор. Наконец приказ: по группам — в парикмахерскую! Надежда…

Стали бы нас стричь, если бы хотели вести на казнь?

Сдать все вещи, одеяло, ложку, чашку. Сдать костюм заключенного.

Опять людьми овладела радость. Нам дали гражданские костюмы. Наши костюмы, в которых мы были арестованы.

— Зачем вернули гражданское? Чтоб отпустить домой, — закричал один из Кубишей и начал обнимать других. — Я ведь ни в чем не виноват. Я работал в поле и… и… — Он посмотрел на других и замолк.

Умыться!

Неужели нас действительно выпустят?

Но почему же при этом бьют? Достаточно было хоть чуть-чуть опоздать под душ, как следовал такой удар, что едва не переламывал хребет.

— Пусть повеселятся, все равно в последний раз, — говорил парень по фамилии Вальчик. — В воскресенье будем как у Христа за пазухой…

В четыре часа дня мы перешли во второй двор, где были две камеры примерно на 50 заключенных. Соломенные матрацы нам велели вынести, в помещениях остались только голые нары. Нас загнали туда, как скотину.

Мы стояли. Усталые. Некоторые еще верили. Другие ругались. В углу кто-то вслух начал молиться.

— Не сходите с ума, — в сердцах сказал седой человек у окна, — ведь нас выпустят…

Темнело. В октябре ночь спускается рано. Мы были голодными, а холод пробирал до костей.

Поздно вечером двери камеры открылись и в нее вошел эсэсовец. В руке у него была палка. За ним два повара внесли ведро напитка, который назывался «черный кофе». Это была страшная бурда, от которой просто выворачивало наизнанку. Нужно было закрыть глаза и думать о чем-то другом, чтобы сделать глоток. Но у нас весь день не было ничего во рту, и мы пили это варево. Потом мы опять стояли. Кто-то в этой толкучке пытался сесть и немножко отдохнуть, но получалось это с трудом. Ночь казалась бесконечной, снаружи опять качал моросить дождь.

В воздухе стоял смрад, дышать было тяжело. У некоторых начался жар.

Утром 23 октября 1942 г. в обе наши камеры ворвались эсэсовцы. Во дворе было темно и сыро, но нас вытолкнули туда и опять построили пятерками.

Началась перекличка, избиение и крик.

Пришел начальник концлагеря Терезин Йокль и приказал, чтобы каждый оставил себе только рубашку, одну пару нижнего белья, пальто и ботинки. Кое-кто из нас надел на себя все, что имелось, чтобы уберечься от холода.

И снова на нас обрушились удары и вопли охранников. Эсэсовцы проверяли исполнение приказа, били людей палками, и они падали. Рядом возвышалась груда белья, верхней одежды, которую с нас сорвали охранники. Холодный ветер гулял по телу, зубы стучали, а глаза украдкой поглядывали на эту громаду — столько рубашек и свитеров…

Наконец нас вывели и выстроили позади блока хозяйственных построек. Начало светать. Остальные заключенные пошли на работы, а мы стояли и ждали.

Часам к семи к нам привели группу женщин, примерно человек восемьдесят. Они плакали.

Около половины восьмого принесли еду: каждый получил 250 граммов хлеба и кусочек маргарина. «Питание на целый день», — объявил повар и осклабился…

Потом нас повели.

Было нас более трехсот. Вокруг охранники с винтовками, через каждые десять метров. Они хотели, чтобы мы шли быстрее, но мы не могли. Впереди шли женщины. Шоссе вело к железнодорожной станции. Пошел снег.

Когда стало приближаться здание станции, мы увидели, что паровоз развернут в сторону Праги.

— Нас везут на суд, — пронеслось по колонне.

Все подняли головы и, как зачарованные, смотрели на этот самый обычный паровоз. Эсэсовцы объявили приказы: окна на протяжении всего пути следования должны быть закрыты; разговаривать и даже перешептываться запрещается; в туалет ходить только в сопровождении охранника; запрещается даже шевелиться.

Мы вошли в вагоны, и поезд тронулся. Кое-кто еще надеялся на Прагу, другие уставились в пол и ничего не говорили. Эсэсовцы развлекались в углу, по двое-трое на один вагон. Размеренный стук колес убаюкивал, но неопределенность и тревога не давали заснуть.

Сосед мне шептал, что есть две возможности: либо суд в Праге, либо концлагерь. Если из Праги нас повезут на Колин, то скорее всего это означает Освенцим в Польше. Если же на Бенешов, то это значит Маутхаузен. Так что же лучше — Колин или Бенешов?

За окнами мелькали станции, иногда мы видели людей. Одни шли на работу, женщины — за покупками. Однажды мы увидели группу детей, они, вероятно, возвращались из школы. Все это казалось нам странным. Наблюдать людей а гражданской одежде, без арестантских номеров, на улицах, где нет колючей проволоки и сторожевых башен!

И вот мы прибыли в Прагу.

Центральный вокзал. О чем-то кричал репродуктор, сначала по-немецки, потом по-чешски. Люди спешили, а мы слышали чешский язык и не смели шелохнуться. Прошла первая минута, вторая, десятая, потом уже было ясно, что выходить из вагонов мы не будем. Мысль о суде растаяла, и из вариантов остались только Колин или Бенешов… Я вспомнил детскую считалочку. На что выпадет? Колин?

Бенешов. Нас везут на юг. Примерно в восемь часов вечера мы проехали Чешске-Будеевице и повернули на ветку в сторону Линца. Здесь стало ясно — Маутхаузен. Лагерь смерти. Теперь уже молчали и самые большие оптимисты.

А за окнами нас опять окружала тьма и шел дождь.

— Споем, что ли, — предложил кто-то из глубины вагона.

Охранник на него прикрикнул. Вместе с вечером пришла и усталость. Тело словно ватное, в голове — пустота. Мы даже не знаем, который час. Мы как бы вне всякого времени.

— Мы уже в Австрии, — говорит мой сосед напротив, но никто ему не отвечает.

Вдруг поезд останавливается.

— Alle heraus! Los, los, zu Funften![39]

Мы снова становимся в шеренги по пять человек. Почти не видим друг друга, шатаемся. Льет дождь, и через минуту мы уже мокрые до самых костей.

Появляются новые охранники, на этот раз из лагеря. В руках у них автоматы.

Наша колонна наконец построена. Мы идем. Пинки, удары. Окрики: «Давай, давай, скорее!» И снова крик. Улочки в городе узкие. Но очень скоро мы выходим из города на окраину, которую скорее чувствуем, чем видим. Дорога уходит куда-то вверх. Мы шагаем по заброшенной аллее, где стоят деревья с голыми ветвями. Дождь снова сменяется снегом, и дует порывистый ветер.

Темп движения убыстряется, в гору получается вроде четыре километра. Точно не знаю, но я иду и считаю шаги. Потом деревья. Иногда закрываю глаза и продолжаю шагать. Дорога кажется бесконечной. Наверху расположен лагерь. Из темноты выступают каменные стены. Они уходят куда-то вдаль, конца их не видно. Мы стоим перед воротами. Прожекторы освещают двор, он похож на театральную сцену.

Сегодня 24 октября 1942 г. Еще стоят рядом все Вальчики, Кубиши, Моравцовы, Кодловы, Сватошовы, но через минуту начинается разделение: наша группа поставлена отдельно.

Головы ничем не покрыты, на них падают хлопья снега, очень холодно, но мы не имеем права пошевельнуться. Слышим только команды. Слышим, как зачитываются фамилии.

По каменным ступеням мы спускаемся в какие-то подземелья, где устроены умывальники. Здесь стоят эсэсовцы и бьют нас, бьют. Некоторые уже падают мертвыми. Мы должны раздеться, а потом опять подняться во двор, который уже покрыт снегом.

И вот увозят «группу парашютистов». Более 250 человек с синяками и бритыми головами. Их гонят куда-то во тьму. Еще минуту мы их видим, потом теряем из виду. Навсегда.

Весь день из высокой трубы над соседним зданием палил густой дым, а временами вырывалось и пламя. Крематорий.

А снег все продолжал падать, дым из трубы пробивался сквозь его белую пелену, и его клубы медленно уходили к облакам. Облака были низкими, мутными, страшными.

Я стою во дворе Маутхаузена. Война уже давно окончилась. Бараки обросли травой. Некоторые из них снесли. Остальные ветшают от времени, разваливаются.

От стены веет холодом. От этого холода, что источает здесь камень, стынет в жилах кровь. Так будет, наверное, вплоть до самого Страшного суда. Впрочем, конец света уже был когда-то именно здесь.

Бараки. Они стоят один за другим. Потом луг. В те времена там тоже были бараки. Голый холм торчит на фоне неба. Внизу течет Дунай, а на его берегу городок, который дал название лагерю, ставшему символом ужаса. По вечерам там внизу мигают неоновые огни, останавливаются машины самых известных в мире марок, а столики ресторанчиков для туристов украшаются взбитыми сливками и аппетитными бифштексами.

По дороге наверх, которая как-то странно извивается, люди должны бы ходить пешком, сняв шляпу. Но мир не сентиментален, и потому по ней иногда промчится то машина, то автобус.

Над головой синеет небо. Вокруг — только глухая сырая каменная стена, за ней — необъятная даль: холмики с маленькими рощами, уединенные домики с красными крышами, деревеньки с церквами.

Этот контраст уже сам по себе должен был убивать.

Под крематорием — крутой склон, а внизу — развалины. Когда-то сюда высыпали пепел. Сегодня там растет трава, зеленая и с фиолетовыми цветами. Это — шалфей. У него цвет вечернего неба.

Мальчишкой я часто ходил с отцом на загородные прогулки. Он мне показывал цветы шалфея и объяснял, что, еще когда сам был маленьким, дети называли это растение «цыганские штаны». И он добавлял, что не знает почему. «Да и называли его так, наверное, только у нас, в деревнях вокруг Брно», — говорил он и улыбался так, как будто у него с этим цветком была своя общая тайна.

Шалфей возле крематория растет на пепле. Десятки, сотни сине-фиолетовых цветов создают впечатление прекрасного ровного поля. Такой оттенок бывает у бушующего моря.

Здесь закончили свой жизненный путь те, чья смерть хотя и не была овеяна славой, но болью отозвалась ко многих сердцах.

Это были простые люди. Безвестные.

Среди них — мой отец.

И несколько слов в заключение. У жизни свои правила.

Так и у каждой истории. У каждой повести или рассказа. Называйте их композицией или еще как-нибудь, но уже у античной драмы были свои твердые каноны. Кто их создал? Судьба или автор? Наше повествование разделено на четыре части, названия которых соответствуют названиям частей произведений Бетховена и сопровождаются его высказываниями.

Ну, а при чем здесь Бетховен?

Его музыка обладает такой же напряженностью, как и наша история, которая случилась в 1942 году. Она такая же непримиримая. Человеческая и трагическая. И восстает против насилия.

Что еще добавить?

Стивен Ликок когда-то говорил, что он не пытается сделать выводы, в которых читается мораль, так как «вам и так все могло показаться само собой разумеющимся». Я люблю афоризмы, однако в определенные моменты отдаю предпочтение точному слову. В одном месте в тексте говорится: «Почти наверняка дальнейшие исследования материалов о покушении уточнят некоторые технические детали, однако смысл наших монологов совсем в другом. Несмотря на все расхождения и возможные ошибки, которые имеются в их содержании, они создают общую определенную завершенную картину: монологи отражают отношение чешского народа к фашизму».

Прошлое не надо любить. Достаточно его понимать и не забывать, думая о будущем. Наверное, этим все сказано.

М. И.

Прага, 27 мая 1977 г.

Примечания:

1

Halt! — стой (нем.).

2

Челаковице— ранее городок, а ныне северо-восточный район Праги — (Прим. пер.)

3

Высочаны — район Праги.

4

Металлургический комбинат «Колбен-Данек».

5

«Сокол» — спортивно-патриотическая организации, основанная в 1862 году М.Тыршем.

6

Нусле — район Праги.

7

Смихов— район Праги.

8

То есть после мюнхенского соглашения, заключенного в сентябре 1938 года премьер-министром Великобритании Н. Чемберленом, премьер-министром Франции Э. Даладье, фашистским диктатором Германии А. Гитлером и фашистским диктатором Италии Б. Муссолини, по которому от Чехословакии была отторгнута Судетская область.

9

Град — Пражский кремль.

10

Ротмистр — чехословацкой армии одно из унтер-офицерских званий, следующее за старшим сержантам (ротным).

11

28 октябри 1918 г. Чехословакия была провозглашена независимой республикой.

12

«Орднеры» — члены военизированных образований фашистской «судетско-немецкой» (генлейновской) партии в буржуазной Чехословакии.

13

Пограничье — так называли в Чехии район Судетских гор, расположенный на границе.

14

То есть мюнхенское соглашение 1938 года, по которому Судетская область отошла к гитлеровской Германии.

15

Нейман Станислав Костка (1875–1947) — выдающийся чешский поэт, коммунист, во время оккупации скрывался в этих местах.

16

Сватоплук Чех (1846–1908) — выдающийся чешский поит и писатель.

17

Речь, по-видимому, идет о Фердинанде II Габсбурге (1578–1637), императоре Священной Римской империи, разгромившем в 1620 году в битве на Белой горе во время Тридцатилетней войны чешские войска, после чего Чехия потеряла свою самостоятельность. Талеры яхимовской чеканки — серебряные монеты XVI–XVII веков известны были в России под названием «ефимки».

18

Ирасек Алоис (1851–1930) — известный чешский писатель, автор патриотических романов из чешской истории.

19

Московское радио вело передачи для Чехословакии на чешском и словацком языках.

20

Первой республикой после мюнхенского соглашения 1938 года стали называть Чехословакию периода 1918–1938 годов, а второй — периода с сентября 1938 по март 1939 года, то есть до оккупации страны.

21

Мрквичка Отанар (1898–1957) — чешский художник, график, иллюстратор.

22

Имеется в виду Национальный музей не Вацлавской площади в Праге.

23

Ян Люксембургский (1296–1346) — чешский король.

24

Так обычно называют заводы «Шкода».

25

Гаха Эмиль (1872–1945) — в 1939–1945 годах президент созданного в Чехословакии немецкими фашистами «протектората Чехия и Моравия». В мае 1945 года арестован как военный преступник.

26

Имеются в виду воинские части, сформированные из военнопленных чехов и словаков — бывших солдат австро-венгерской армии. Эти части созданные в Италии, Франции, России, воевали на стороне стран Антанты.

27

Палацкий Франтишек (1798–1876) — чешский политический деятель, историк, философ, автор книг по истории и культуре Чехии.

28

Куда мы едем? (нем.)

29

Что? (нем.)

30

«Творба» — газета, орган Компартии Чехословакии.

31

То есть чешского коллаборационистского правительства во главе с Гахой и квислинговского правительства марионеточного Словацкого государства во главе с Тисо.

32

Имеется в виду Эмануэль Моравец, премьер марионеточного правительства протектората.

33

Мамочка, папочка (нем.).

34

То есть «Дворец Печека», где находилось Гестапо.

35

Так в немецких документах называлась церковь Кирилла и Мефодия.

36

«Божьи воины» — гуситы.

37

Перевод стихов здесь и далее В.Корчагина.

38

«Апель» — перекличка в концлагере (нем.- Appell).

39

Все на выход! Давай, давай! Разобраться по пятеркам! (нем.)