Глава II

Великий князь и его советники

28 марта 1462 г., впервые за 220 лет после установления ордынского ига над Русью, во главе Русской земли оказался князь, который не только не просил и не получал ханского ярлыка, но и вообще никогда ни по какому поводу в Орду не ездил и никогда ни в чем не прибегал к арбитражу, посредничеству или помощи хана. Это само по себе было крупным историческим событием: начался фактический пересмотр коренных принципов русско-ордынских отношений, основанных на вековой покорности русских князей властителям Орды.

Весной 1462 г. новому великому князю шел 23-й год (родился он 22 января 1440 г.)¹. Иван был вторым сыном Василия Васильевича и Марии Ярославны, дочери боровского князя Ярослава (Афанасия) Владимировича, внучки героя Куликовской битвы Владимира Храброго (Серпуховского). Их первый сын Юрий, родившийся осенью 1437 г., умер младенцем. Суровая эпоха феодальной войны способствовала быстрому возмужанию юного князя, его приобщению к ратному делу и к тайнам политики. Уже на двенадцатом году жизни он участвовал в большом походе московских войск. Это был последний поход против мятежного Шемяки. 1 января 1452 г. великий князь Василий двинулся к Ярославлю, а «из Ярославля же отпусти сына своего князя великого Иоанна на Кокшенгу, противу князя Дмитрия». Позже из Костромы Василий отправил на помощь сыну отряд татарских вассалов царевича Ягупа. Но еще ранее лучшие воеводы, князь Семен Иванович Оболенский и Федор Басенок, а с ними серпуховской князь Василий Ярославич с «двором» великого князя — лучшими, отборными войсками, — двинулись прямо к Устюгу, где, по московским данным, находился Шемяка. Тот, узнав о прибытии Ивана Васильевича в Галич, сжег устюжский посад, оставил Устюг с наместником своим Иваном Киселевым и побежал на Двину. Московские воеводы, пройдя мимо Устюга («под городом не стояли ничего, ни единого дни»), бросились за ним в погоню. А сам великий князь Иван с царевичем Ягупом двинулся наперерез ему, через Кокшенгу на Вагу. Спасаясь от преследования, Шемяка побежал с Двины к Новгороду. С его политической ролью было покончено².

Зимний поход 1452 г. должен был многому научить молодого великого князя. Он дошел с войсками до устья Ваги, а потом вернулся с ними в Вологду, пройдя за поход около полутора тысяч километров. В суровых условиях северного края войска стремительно передвигались на большие расстояния, преследуя противника. Опытные московские воеводы хотели окружить Шемяку, отрезать ему пути отступления на Новгород. Великий князь Иван впервые мог увидеть своими глазами жестокие сцены феодального способа ведения войны, привычные средневековому человеку. Проходя через Кокшенгу край, населенный «кокшарами», еще не принявшими христианства, — войска предавали их огню, мечу и полону. «И градки их поимаша, и землю ту всю плениша и в полон поведоша», — повествует московский летописец. «А городок Кокшенский взял, а кокшаров секл множество», — с удовлетворением вторит ему устюжский.

Летом того же года был совершен династический брак юного князя с тверской княжной. «Июня 4 женил князь великий сына своего, великого князя Иоанна, у великого князя Бориса Александровича Тферьского, дщерью его Марьею», зафиксировал это событие официозный московский летописец³.

С каждым годом растет число упоминаний о молодом великом князе. 18 января 1456 г. он вместе с отцом, матерью и братьями участвовал в важной церковной церемонии — отпуске почитаемой иконы Богородицы в Смоленск, хотя и захваченный еще за полвека до этого Литовским великим князем Витовтом, но остававшийся православным русским городом. Отправка иконы из Москвы должна была укрепить, его нравственную связь с Русью⁴. В феврале того же года в докончальной грамоте о Яжелбицком мире Иван впервые официально назван «великим князем всея Руси» и по своим политическим прерогативам приравнен к отцу⁵.

15 февраля 1458 г. московский летописец отметил важное событие: «великому князю Ивану» родился сын «и наречен быстъ Иван»⁶. Рождение сына-наследника укрепляло династические права молодого великого князя.

В следующем году Иван Васильевич впервые самостоятельно командует войсками. «Татарове Седи-Ахметевы похвалився на Русь пошли» — произошел очередной набег ордынцев на Русскую землю. Великий князь Василий «отпустил противу сех к Берегу (т.е. на Оку. — Ю. А.) сына своего великого князя Ивана со многими силами». По сообщению московского летописца, «пришедши же татаром к Берегу и не перепусти их князь велики, отбися от них, они же побегоша»⁷. В честь этого митрополит Иона «поставил церковь камену, Похвалу Богородицы» (придел к Успенскому собору). На берегу Оки в 1459 г. произошло действительно важное и знаменательное событие. Под предводительством молодого великого князя была одержана крупная победа: впервые за всю историю русско-ордынских войн русские войска отстояли оборонительную линию Оки, не дали возможности ордынцам форсировать реку и вторгнуться во внутренние русские области.

Зимой 1460 г., когда великий князь Василий с сыновьями Юрием и Андреем Большим «ходил… к Новугороду Великому миром» и вел трудные переговоры с новгородским боярством, великий князь Иван оставался в Москве, очевидно руководя текущими делами. Однако именно отсутствие его в Новгороде сыграло крупную политическую роль: угроза расправы с его стороны заставила новгородцев отказаться от попыток убийства великого князя Василия и его сыновей.

Итак, в марте 1462 г. во главе великого княжения Владимирского оказался достаточно опытный политический деятель, прошедший практическую школу феодальной войны, борьбы с Ордой и Казанью и участия в управлении великим княжеством.

Кто же были его ближайшие помощники и советники, осуществлявшие великокняжескую политику в центре и на местах?

При оформлении духовной Василия Васильевича присутствовали «бояре»: «князь Иван Юрьевич, да Иван Иванович, да Василий Иванович, да Федор Васильевич». У малой духовной («у грамоты приписные») «сидели» «бояре князь Иван Юрьевич да Федор Михайлович»⁸. Всего, таким образом, названо пять бояр, один из них упомянут дважды.

Кто же они такие? Стоящий на первом месте князь Иван Юрьевич — сын литовского выходца князя Юрия Патрикеевича и Анны, дочери Дмитрия Донского[5], следовательно, двоюродный брат великого князя Василия⁹. У великого князя Василия Дмитриевича Юрий Патрикеевич стал боярином и занимал почетное место: он первым назван среди свидетелей при подписании обеих духовных этого великого князя¹⁰. В качестве боярина он фигурировал в одном из актов начала княжения Василия Темного¹¹. В 1445 г. он был, по-видимому, еще жив — в ноябре этого года на его дворе в Кремле остановился великий князь Василий, вернувшийся из казанского плена (великокняжеский дворец сгорел, вероятно, в июльский пожар). Двор Патрикеевых в Кремле — в самой старой его части, у Боровицких ворот, на месте старого митрополичьего двора¹². Сам князь Иван Юрьевич впервые упоминается в 1455 г. как воевода, одержавший победу над татарами, перешедшими Оку ниже Коломны и грабившими приокские места. В 1459 г. он совершил успешный поход на Вятскую землю после неудачного похода предыдущего года, возглавлявшегося князем Ряполовским¹³.

Иван Иванович, названный вторым, скорее всего сын Ивана Федоровича Кошки. Его отец — внук Андрея Кобылы, боярина великого князя Семена Гордого, сын знаменитого Федора Кошки, одного из самых влиятельных бояр при Василии Дмитриевиче, и сам боярин этого князя. В актовом материале середины XV в. Иван Иванович упоминается как наместник на Костроме и в Бежецком Верхе, хотя трудно определить, одно ли это лицо¹⁴. Однако не исключено, что Иван Иванович — это Бутурлин, выходец из рода Гаврилы Алексича, героя Невской битвы¹⁵. Но в любом случае перед нами — представитель старого боярского рода, чьи предки служили предкам великого князя Василия.

Трудно определить, кто такой Василий Иванович, поименованный третьим из бояр. О нем известно только, что в последние годы жизни великого князя Василия он вместе с двумя другими боярами (князем Василием Ивановичем Оболенским и Федором Михайловичем Челядней) присутствовал при составлении меновной грамоты великого князя с троицким игуменом Вассианом¹⁶. Глава великого княжения Владимирского вовсе не был, разумеется, «собственником» земель своего княжества. В сделках с феодалами он выступал как частное лицо — в данном случае поменял троицким старцам село Панинское в Радонеже на село Ваганово в Дмитровском уезде.

Четвертый из бояр, Федор Васильевич Басенок, едва ли не самая яркая фигура последних десятилетий княжения Василия Васильевича. Он человек «худородный», т.е. не связанный генеалогически с московским боярством. Своему выдвижению обязан, стало быть, исключительно выдающимся личным качествам. В 1443 г. он «мужьствова» в бою с казанцами на речке Листани. В 1446 г. в самый критический момент феодальной войны, когда торжествующий Шемяка овладел Москвой (а ослепленный Василий был заточен в Угличе), из московских детей боярских «один Федор Басенок не въсхоте служити ему». Закованный в «железа тяжкы», он бежал «из желез», организовал на Коломне один из очагов активного сопротивления Шемяке, а затем принимал самое деятельное участие в борьбе за восстановление Василия на московском столе. «На Велик день», 13 апреля 1449 г., он вместе с князем Стригой Оболенским успешно отразил внезапное нападение Шемяки на Кострому и этим сорвал весь план его похода. В январе 1452 г. Басенок — второй воевода в походе на Устюг — последнем походе феодальной войны. В 1455 г. Федор Васильевич с двором великого князя разбил ордынцев, перешедших Оку, и отнял у них полон, в январе 1456 г. вместе со Стригой Оболенским одержал решительную победу над новгородцами под Старой Руссой, в январе 1460 г. сопровождал великого князя Василия в Новгород, подвергся нападению новгородцев и едва спасся от смерти¹⁷. Великая княгиня Софья Витовтовна пожаловала Басенку в пожизненное владение два своих села в Коломенском уезде¹⁸. Об административной деятельности Басенка известно, что он был наместником в Суздале¹⁹.

Наконец, пятый боярин, Федор Михайлович, скорее всего Челядня, — выходец из рода Акинфа Великого, сына Гаврилы Алексича, сподвижника Александра Невского и родоначальника многих боярских родов (к числу его потомков относится и А. С. Пушкин). Федор Михайлович впервые упоминается в 1433/34 г., когда он подписал великокняжескую жалованную грамоту на земли в Переяславском уезде. Зимой 1435 г. он попал в плен при внезапном нападении Василия Косого на Вологду, в 50-х годах в качестве боярина фигурировал в меновной с Троицким монастырем. Федор Михайлович пользовался, видимо, полным доверием великого князя Василия. В январе 1462 г. он возглавлял ответственную миссию — посольство в Великий Новгород и в течение двух недель вел переговоры с новгородскими властями²⁰.

Итак, из пяти бояр один — близкий родственник великого князя, молодой еще, по-видимому, человек; другой — «удалой воевода» (по характеристике Ермолинской летописи), неродовитый, но храбрый и удачливый военачальник; трое — представители старого московского боярства, чьи отцы и деды служили при предыдущих великих князьях.

Бояре, «сидевшие» у духовной, вероятно, самые близкие, самые главные советники великого князя, нечто вроде его «ближней думы». Но кроме них можно назвать еще ряд деятелей, игравших видную роль в управлении при Василии Васильевиче. При этом следует иметь в виду, что нам известны, конечно, имена далеко не всех лиц, близких к великому князю Василию и занимавших важные посты в администрации в центре и на местах[6]. О боярах, наместниках и воеводах мы встречаем только более или менее случайные упоминания в летописи и актах — списков служилых людей и разрядных записей еще не существовало.

Своеобразной фигурой среди московской военно-служилой аристократии был Владимир Григорьевич Ховрин, казначей великого князя Василия. По родословцам, он сын Григория Ховры, сурожского гостя, грека по национальности, обосновавшегося в конце XIV в. в Москве. И сам Григорий Ховра, и его сын были, видимо, богатейшими людьми. Они возводили за свой счет каменные здания в Кремле, что в первой половине XV в. было большой редкостью и удостаивалось упоминаний в летописи. Так, в 1450 г. Владимир Григорьевич построил на своем кремлевском дворе каменную церковь Воздвижения взамен каменной же церкви, распавшейся при пожаре 1445 г. Владимир Ховрин был в родстве с виднейшими московскими боярами — его дочь Евдокия была замужем за князем Иваном Юрьевичем Патрикеевым. Есть известие, что сам великий князь Иван Васильевич крестил его сына Ивана и прозвал его Головой (родоначальник Головиных)²¹.

Ответственнейший и почетный пост наместника в Великом Новгороде сразу после Яжелбицкого мира 1456 г. занимали Василий Тимофеевич Остеев и Григорий Васильевич Заболотский²². Первый из них — внук Александра Остея, который был боярином при великом князе Василии Дмитриевиче. Остеевы — потомки Гаврилы Алексича²³. Григорий Заболотский — выходец из рода смоленских княжат, служивших еще Дмитрию Донскому и участвовавших в Куликовской битве. Впоследствии Григорий Васильевич стал «дворецким» — управляющим всем хозяйством великого князя²⁴.

Крупной фигурой был Михаил Борисович Плещеев, выходец из старого боярского рода Бяконтов. В декабре 1446 г. он «с малыми зело людьми» обошел рать Шемяки и в рождественскую ночь 25 декабря «изгоном» ворвался в Кремль. Сторонники Шемяки бежали или были захвачены на месте, столица снова присягнула своему великому князю²⁵. Сын Михаила Борисовича Андрей тоже был видным деятелем. Осенью 1445 г. он был отмечен большим отличием — именно ему великий князь Василий поручил привезти в Москву радостную весть о своем освобождении из казанского плена²⁶.

Близким к великому князю человеком был и боярин Василий Федорович Кутузов. Его отец принадлежал к московскому боярству, брат Иван пал в бою с ханом Улу-Мухаммедом под Белевом в 1437 г. Сам Василий Федорович в феврале 1447 г. успешно выполнил очень ответственное и важное поручение великого князя Василия — добился у Шемяки освобождения великой княгини Софьи Витовтовны, содержавшейся в «нятстве» в Каргополе²⁷.

Михаил Федорович Сабуров — сын Федора Сабура, костромского боярина, храбро сражавшегося на Куликовом поле. В годы феодальной войны он перешел было на сторону Шемяки, но в 1447 г. вернулся к великому князю Василию и в последние годы его жизни был «дворецким»²⁸.

К числу видных политических деятелей относился боярин Федор Александрович Белеутов. В январе 1462 г. он вместе с Федором Михайловичем Челядней входил в состав посольства, отправленного в Новгород для переговоров с «господой» по важнейшим вопросам московско-новгородских отношений. По родословцам, Федор Александрович — выходец из рода легендарного Редеги. Дед Федора, Андрей Иванович Одинец, был боярином Дмитрия Донского. Александр Андреевич Белеут-Одинцов в мае 1389 г. присутствовал при составлении духовной Донского. Осенью 1390 г. он был одним из трех бояр, на которых возлагалось почетное и важное поручение — доставка в Москву княжны Софьи Витовтовны, невесты молодого великого князя Василия Дмитриевича²⁹.

Одним из воевод в последние годы княжения Василия Васильевича был Константин Александрович Беззубцев. Внук Федора Кошки Константин Беззубцев был в родстве с представителями самых высоких слоев московского общества. Его двоюродная сестра Мария (дочь его дяди, боярина Федора Федоровича Годтяя) — жена князя Ярослава Боровского и мать великой княгини Марии Ярославны. Сам Константин Александрович впервые отличился в походе 1450 г., когда вместе с вассальным татарским царевичем во главе Коломенского полка отразил набег ордынцев Малым-Бердея³⁰.

К числу наиболее активных сторонников великого князя Василия в борьбе с Шемякой относятся Семен Филимонов и его сыновья, представители боярского рода Морозовых. По родословцам, родоначальник Морозовых — новгородец Миша Прушанин, герой Невской битвы. Потомки его из поколения в поколение служили великим князьям — потомкам Александра Невского, некоторые из Морозовых пали на Куликовом поле³¹.

Заметную роль в годы феодальной войны играли Сорокоумовы-Глебовы, дети Василия Глебовича, боярина великого князя Василия Дмитриевича. Как и Белеутовы, они — представители рода Редеги. Старший из сыновей Василия Глебовича, Григорий, в 1442/43 г. защищал Рязанскую землю от набега казанских татар и был тяжело ранен в челюсть в победоносном бою на речке Листани (отсюда, видимо, его прозвище Криворот). Братья Григория, Иван Ощера и Дмитрий Бобр, остались верны великому князю Василию в самом трудном для него 1446 г. и активно участвовали в борьбе с Шемякой³².

Повествуя о воеводах второй половины княжения Василия Васильевича, летопись часто называет князей Оболенских. Эти потомки черниговских князей чуть ли не раньше всех других удельных князей прочно связали свою судьбу с Москвой. Согласно родословцам, первый князь Оболенский, Константин Иванович, еще, по-видимому, самостоятельный владелец удела, погиб в Оболенске при нашествии Ольгерда, когда тот «приходил к Москве безвестно» в 1368 г. Внуки князя Константина, дети его сына Ивана, уже служили Москве. Глеб Иванович, воевода великого князя Василия, был убит в 1436 г. при взятии Устюга Василием Косым³³. Его братья Василий и Семен играли видную роль в феодальной войне. В октябре 1445 г. князь Василий Иванович перехватил в Муроме и «оковал» Бегича — казанского посла, при посредничестве которого Шемяка хотел заключить договор с Улу-Мухаммедом. В январе 1450 г. Василий стоял во главе великокняжеских войск, нанесших решающее поражение Шемяке под стенами Галича³⁴.

Князь Семен Иванович в 1446 г. активно выступал на стороне великого князя Василия, в 1452 г. возглавил последний поход против Шемяки³⁵. И Василий, и Семен Оболенские были боярами, удостоившись этой чести едва ли не первыми среди всех удельных князей.

Сын Василия Иван Стрига — один из самых замечательных военных и политических деятелей своего времени. Еще в 1446 г., в самый критический период феодальной войны, Стрига вместе с князьями Ряполовскими, Иваном Ощерой и другими вернейшими вассалами и друзьями великого князя Василия «начата мыслити, как бы князя великого выняти» из заточения в Угличе. В апреле 1449 г. он вместе с Федором Басенком одержал важную победу под Костромой, в январе 1456 г. вместе с тем же Басенком нанес новгородцам решительное поражение под Старой Руссой. В марте 1460 г. князь Иван был назначен наместником во Псков и вскоре добился заключения выгодного для псковичей мира с Орденом. Во Пскове Стрига проявил себя настолько хорошо, что впоследствии псковичи не раз просили его опять к себе на наместничество³⁶.

На московской службе был и другой потомок черниговских князей, Иван Александрович Звенигородский. Как боярин, он упомянут в одной из грамот 50-х годов. В июне 1451 г. он водил великокняжеские войска против «царевича» Мазовши, но не сумел отстоять переправы через Оку, следствием чего был набег на Москву и сожжение ее посада. Гораздо лучше проявил себя Иван Александрович позднее на административно-политическом поприще, став наместником великого князя во Пскове³⁷.

На службе великого князя мы видим и стародубских князей, потомков Всеволода Большое Гнездо. Одну из ветвей этого рода представляли князья Ряполовские. Иван, Дмитрий и Семен Ивановичи, спасшие в 1446 г. сыновей Василия Темного, в дальнейшем были видными воеводами и водили великокняжеские войска во многие походы.

Опытным и храбрым воеводой был и другой представитель стародубских князей — Федор Давыдович Пестрый Палецкий. В январе 1429 г. отряд ордынцев совершил очередной грабительский набег на Русскую землю, захватил «изгоном» Кострому и пошел с полоном вниз по Волге. В погоню были посланы, по-видимому, крупные силы, судя по тому, что во главе их стояли дядья великого князя — Андрей Можайский и Константин Углицкий, а также наиболее авторитетный боярин Иван Дмитриевич Всеволож. Однако они не проявили должной настойчивости — дошли только до Нижнего Новгорода, «и ту не угонивши их, възвратившася». Но младшие воеводы, князь Федор Пестрый и Федор Константинович Добрынский, «утаився у князей и воевод», на свой страх и риск продолжали преследование, отняли весь полон и чуть не поймали самого «царевича». Через два года Федор Пестрый совершил успешный поход в землю волжских болгар³⁸.

Ростовские князья тоже служили великому князю — один из них, Владимир Андреевич, был назначен в 1461 г. наместником во Псков (после Ивана Стриги)³⁹.

Итак, по имеющимся источникам можно восстановить имена около трех десятков видных деятелей последнего периода княжения Василия Темного. Как мы видим, они принадлежат к двум основным группам. Первую составляют потомки старых московских бояр, служивших еще Дмитрию Донскому и его предкам. Вторая группа — удельные князья, перешедшие на службу великому князю.

По наблюдениям С. Б. Веселовского, уже при Дмитрии Донском два десятка боярских родов «образуют очень сплоченный круг лиц, связанных с князьями и между собой узами родства и свойства»⁴⁰.

Этот «сплоченный круг» вассалов великого князя, сохранявшийся во второй половине XV в. и при Василии Темном, как и при его отце и деде, составлял основную и непосредственную политическую опору великокняжеской власти. Именно он из поколения в поколение поставлял кадры людей, под которыми, выражаясь словами Дмитрия Донского, великий князь «городы держах и великие власти»⁴¹, тех людей, которые фактически осуществляли великокняжескую политику. Внутри этой служилой феодальной корпорации существовала четкая служебно-генеалогическая иерархия, определявшая ранг и место того или иного боярина на великокняжеской службе. По справедливому замечанию С. Б. Веселовского, «честь и место служилого человека определялись вовсе не его родовитостью, а сочетанием заслуг его самого со службой его отца, деда и других прямых и боковых восходящих… родственников». Московское боярство ко второй половине XV в. достигло зенита своего исторического пути. Воеводы и администраторы, советники и помощники великого князя, московские бояре за несколько поколений накопили огромный политический и социальный опыт. Параллельно с ростом политического значения боярства, с усилением великокняжеской власти и расширением Московского великого княжества шло и развитие крупного феодального боярского землевладения.

К середине XV в. к слою старых московских бояр примешивается новый слой — бывшие удельные князья, добровольно или вынужденно перешедшие на службу Москве. Этот переход — важный шаг в процессе укрепления великокняжеской власти и ее аппарата, а соответственно и в процессе ослабления и упадка старой удельной системы⁴².

На судьбы потомков черниговских князей (Оболенских, Звенигородских и др.), живших в русско-литовском порубежье, сильнейшим образом влияла энергичная наступательная политика литовских великих князей Ольгерда и Витовта, заставлявшая русское население все в большей степени оглядываться на Москву. Но переход на московскую службу князей Северо-Восточной Руси, потомков Всеволода Большое Гнездо, вызывался в первую очередь внутренними причинами — продолжающимся дроблением их княжеств, упадком их политического значения в связи с ростом политического и социально-экономического могущества Москвы. В новых условиях XV в. старая домосковская удельная система начала разрушаться.

При Василии Темном, как и при его отце и деде, бояре составляли круг ближайших советников и помощников великого князя, то, что можно назвать его «правительством». Они выполняли наиболее ответственные и почетные поручения, возглавляли войска в походах, управляли уездами в качестве наместников. Крупный феодальный вассалитет составлял, как и прежде, основную непосредственную социально-политическую опору великокняжеской власти. Как и прежде, бояре и другие «вольные слуги» пользовались важнейшими феодальными привилегиями: право отъезда от одного князя к другому, экстерриториальность службы и неприкосновенность вотчин подтверждались всеми межкняжескими договорами. Но в практическом порядке управления начинают проявляться новые черты.

Как можно судить по сохранившимся грамотам (дошедшим до нас почти исключительно в составе архивов нескольких крупнейших монастырей, в первую очередь Троицкого), при Василии Дмитриевиче и в первые годы княжения его сына акты, издававшиеся от имени великого князя, как правило, подписывались кем-нибудь из его бояр. За первую треть XV в. в архиве Троицкого монастыря сохранилось 16 княжеских грамот (в том числе 7 — великого князя Василия Дмитриевича, 6 — Василия Васильевича, 3 — удельных князей). На 12 грамотах читаются боярские подписи, в том числе на 8 — боярина Ивана Дмитриевича Всеволожа, виднейшего политического деятеля 20-х — начала 30-х годов XV в. Одну из этих грамот он подписал вместе с другим боярином — Иваном Федоровичем (вероятно, Кошкой). Только на трех грамотах, дошедших в позднейших копиях (списках), боярских подписей нет.

К середине XV в. вводится другой порядок оформления великокняжеских грамот. За 20 лет феодальной войны в том же Троицком архиве сохранилось 57 княжеских грамот. Из 39 грамот Василия Темного боярская подпись читается только на пяти. На основной массе великокняжеских грамот эти подписи отсутствуют, грамоты заверяются только печатью великого князя. Прежний порядок оформления сохраняется только в грамотах некоторых удельных князей. О чем говорит это нововведение? Конечно, не об упадке значения бояр — они по-прежнему оставались советниками, наместниками, воеводами. Новый порядок оформления княжеских грамот говорит скорее всего о росте значения личной великокняжеской канцелярии, во главе которой стояли особые доверенные лица — дьяки, т.е. секретари. Они составляли грамоты, они их переписывали, они же и заверяли, привешивая великокняжескую печать. Сами же дьяки грамот, как правило, в это время не подписывали — в Троицком архиве сохранилась за эти десятилетия только одна грамота, подписанная дьяком великого князя Степаном.

Перед нами — важный шаг в складывании технического аппарата великого княжества. Еще сравнительно недавно великокняжеские дьяки назывались только по именам, иногда — уменьшительно-пренебрежительными кличками. Так, духовную грамоту Ивана Калиты писал некий Кострома — видимо, уроженец этого города. Духовную великого князя Ивана Ивановича, отца Донского, писал (около 1358 г.) какой-то Нестерко. В этой духовной впервые говорится о дьяках — наряду с казначеями, тиунами и посельскими они после смерти князя отпускаются на «волю». Это указание очень интересно. Значит, дьяки Ивана Ивановича — несвободные люди, подобно другим слугам, управлявшим княжеским хозяйством. Как и они, дьяки-грамотеи относились в XIV в. к верхнему слою служилых холопов, которые в Западной Европе назывались министериалами.

Первую духовную Донского (в 1370-х годах) писал тот же старый слуга его отца — теперь это уже Нестер, и мы наконец узнаем, что он действительно назывался дьяком. Вторую духовную Донского (1389 г.) писал некто Виук⁴³.

В XV в. пренебрежительные клички великокняжеских дьяков исчезают. Первый дьяк, названный по «фамилии», — Тимофей Ачкасов, писавший вторую духовную великого князя Василия Дмитриевича (ок. 1417 г.). «Фамилию» имел и писец третьей духовной — Алексей Стромилов. Судя по этим признакам, положение дьяка меняется — его значение и авторитет растут⁴⁴.

При Василии Васильевиче дьяки становятся не просто писцами, но секретарями и советниками великого князя. Тут-то и меняется порядок оформления грамот. Нескольких дьяков мы знаем по именам и по важным фактам их служебной деятельности.

В 1441/42 г. Дмитрий Шемяка, укрывавшийся в Бежецком Верхе, получил «весть», что великий князь Василий идет на него походом. Эту «весть» подал ему Кулодарь Ирежский — дьяк великого князя, хорошо осведомленный, очевидно, о его намерениях. Шемяка «убеже», но Кулодарь был наказан: «доличився» его Василий Васильевич «велел и кнутьем бити, по станом водя, да и дьячество отнял у него»⁴⁵.

Однако дьяк-переветник скорее исключение, чем правило. Гораздо чаще дьяки служили своим князьям верой и правдой, выполняя труднейшие и опаснейшие задания.

По свидетельству Ермолинской летописи, дьяк Степан Бородатый должен был отвезти в Новгород яд для отравления жившего там Дмитрия Шемяки. Тот факт, что такое поручение, столь же ответственное, сколь и (мягко выражаясь) деликатное, было возложено на этого дьяка, свидетельствует о полном доверии к нему и о его важной роли при великом князе. В январе 1462 г. Степан Бородатый входил в состав официального посольства Федора Челядни и Федора Белеутова на переговорах с новгородской «господой»⁴⁶.

Весть о смерти Шемяки привез из Новгорода 23 июля 1453 г. подьячий Василий Беда — «и оттоле бысть дьяк»⁴⁷. Он же написал своей рукой духовную грамоту Василия Темного и дополнение к ней. Поразительно четкий, красивый почерк выдает грамотного человека, отлично владеющего тонким искусством письма, — своего рода интеллигента середины XV в.⁴⁸

Дьяк Алексей Полуектов был, по словам Ермолинской летописи, человеком настолько авторитетным и близким к великому князю Василию, что мог позволить себе давать советы по важным политическим вопросам. Так, он предлагал ликвидировать Ярославское княжество и присоединить его земли к Москве⁴⁹.

Итак, к середине XV в. дьяк перестает быть личным слугой-холопом князя. Он становится важным и ответственным участником государственного управления. Отдельных ведомств еще нет, но великокняжеская канцелярия с ее делопроизводством играет все большую роль, практическое повседневное управление все в большей мере становится делом секретарей-профессионалов, ускользая из рук высокопоставленных бояр.

И крупные родовитые военные вассалы-бояре, и технические секретари-дьяки были связаны с великим князем Василием узами личной коммендации — договором о службе, сопровождавшимся присягой. После смерти великого князя, как, вероятно, и прежде в подобных случаях, произошло частичное перераспределение служилых людей. Так, Сорокоумовы-Глебовы оказались на службе у князя Юрия Дмитровского[7], дьяк Степан Бородатый стал служить великой княгине Марии Ярославне[8]. Однако основная часть московской администрации оставалась на службе нового великого князя.

Хотя духовная Василия Темного провозгласила создание новых уделов его сыновей, единственным реальным владельцем удела в 1462 г. был Юрий Дмитровский. Удел Андрея Большого (родившегося 13 августа 1446 г.) был создан позднее: почти через 2 месяца после смерти Василия Темного Бежецкий Верх, принадлежавший по духовной Андрею, управлялся еще великим князем. 17 мая 1462 г. им была подтверждена жалованная грамота Троицкому монастырю на его бежецкие села. Сохранилась и жалованная грамота великого князя Ивана на бежецкую вотчину Симонова монастыря⁵⁰.

Борис Волоцкий (родившийся 26 июля 1449 г.) и Андрей Меньшой (родившийся 8 августа 1452 г.) по своему малолетству не могли управлять своими уделами: по-видимому, их земли еще какое-то время продолжали ведаться московской администрацией на общих основаниях. Это имело немаловажное значение: население княжеств привыкало к общерусским порядкам, местная удельная традиция слабела. В начале 60-х годов в руках великого князя — старшего брата — была реальная власть над всем великим княжением.

Одним из первых шагов нового великого князя было переоформление договоров с владетелями других княжеств Русской земли. Феодальные договоры имели форму личных соглашений между князьями и поэтому нуждались в возобновлении всякий раз после прихода к власти нового князя. За первое десятилетие сохранились тексты двух новых докончании: с верейско-белозерским князем Михаилом Андреевичем и с Михаилом Тверским. Ни об одном из них нет никаких упоминаний в летописи, что свидетельствует о неполноте политической информации, которой пользовался в то время летописец.

Договор с Тверью был заключен не позднее начала сентября 1464 г. и полностью повторил текст старого докончания между Василием Темным и Борисом Тверским; произошло только переоформление старого договора на имя новых великих князей — Ивана Московского и Михаила Тверского⁵¹.

Иначе обстоит дело с договором между великим князем и Михаилом Верейско-Белозерским⁵². Основное отличие его от старого договора (1450 г.) — установление новой иерархии князей. Верейско-белозерский князь обязывался теперь «держать… собе братом старейшим» не только самого великого князя (как это было в прежнем докончании), но и князя Юрия Васильевича. Сам он приравнивался в качестве «брата» к князю Андрею Большому, и только Борис и Андрей Меньшой оказывались для него «братьей молодшей» — новый договор понижал политический статус Верейско-Белозерского княжества в системе уделов Московского дома.

Зимой 1463/64 г. окончилась формальная опека над Рязанским великим князем. Восемь лет он воспитывался в Москве. Наконец «князь великий Иван и мати его… отпустили князя Василия Ивановича на Рязань, на его отчину, на великое княжение». Терминология Московской летописи подчеркивает покровительственное отношение великого князя к его рязанскому собрату и подчиненное, зависимое положение последнего⁵³.

В январе 1464 г. Рязанский великий князь женился на Анне Васильевне — сестре великого князя Московского. Этот новый династический брак (молодые супруги находились в троюродном родстве — их общим прадедом был Дмитрий Донской) в немалой степени способствовал дальнейшему сближению обоих великих княжеств. Анна Рязанская часто и подолгу жила в Москве. Здесь 14 апреля 1467 г. родился и ее сын Иван — будущий великий князь Рязанский⁵⁴.

Как же смотрели удельные князья Русской земли на рост силы, влияния, авторитета Москвы? Время открытых выступлений против великокняжеской власти миновало: феодальная война показала, что такие выступления не только бесперспективны, но и смертельно опасны. Для борьбы за сохранение своих прав или хотя бы части их ревнители удельной старины должны были искать другие пути.

Под 1462/63 г. летописи сообщают о важном для средневекового человека событии — явлении мощей новых ярославских чудотворцев, князей Федора Ростиславича и его сыновей Давыда и Константина. По словам Софийско-Львовской летописи, Ярославский «великий князь Александр Федорович» над останками «гробницу хотяше устроити каменну и покровом драгим покрыта». По его повелению в Ярославле было устроено большое церковное торжество. Однако, по свидетельству той же летописи, ликование по случаю открытия новых мощей было далеко не всеобщим. Принципиально другую позицию занял глава ростовско-ярославской епархии архиепископ Трифон. При получении известия о появлении мощей новых святых он не только не обрадовался, но, напротив, оказался «неверием одержим… мняше волшебство быти». По словам летописи, архиепископ впоследствии был наказан за свой скептицизм: он «разболеся» и вынужден был оставить епископию, а посланный им для освидетельствования мощей ростовский протопоп Константин чуть не умер⁵⁵. Такова вкратце история явления мощей новых ярославских святых.

Как и во многих других случаях, эта типичная для средневекового мировосприятия повесть о чудесах может и должна быть проанализирована с реально-исторических позиций. Встав на эти позиции, можно увидеть в рассказе Софийско-Львовской летописи ряд интересных и характерных исторических реалий, имеющих то или иное отношение к политическим событиям своего времени.

Кто такие новоявленные святые? Это прямые предки существовавших в 60-х годах ярославских княжеских родов. При своей жизни они ничем не были замечательны и не дали ни малейшего повода для своей канонизации. Родоначальник ярославских князей Федор Ростиславич, по прозвищу Черный (умер около 1299 г.), был известен своими тесными связями с Ордой, многолетним пребыванием там и женитьбой на ханской дочери, от которой и имел сыновей Давыда и Константина⁵⁶. Открытие их «мощей» через полтораста с лишним лет — событие само по себе многозначительное. Оно не может рассматриваться иначе как попытка правящих кругов Ярославского княжества и тесно связанного с ним местного ярославского духовенства, прежде всего причта главного в Ярославле Спасского монастыря, создать патрональный культ местных святых — родоначальников княжеской династии. Отсюда и прямая поддержка культа со стороны Ярославского «великого» (т.е. старшего из местных удельных князей) князя. Прославление ярославских князей отвечало прежде всего интересам тех слоев местного феодального общества, которые стремились к сохранению остатков политического суверенитета своего княжества, подпадавшего под все большую зависимость от великого князя Московского. Если установление в Москве почитания новгородского святого Варлаама Хутынского свидетельствует о тенденции к церковно-идеологическому сближению стольного града и Новгорода — двух крупнейших политических центров Русской земли, то учреждение культа новоявленных ярославских князей-чудотворцев отражает противоположную, сепаратистскую тенденцию, ярко проявившуюся в поведении ярославского князя и местного духовенства.

Не случаен и скептицизм ростовского архиепископа Трифона — одного из самых ярких и прогрессивных церковных деятелей своего времени. Осенью 1446 г. в Кириллов Белозерский монастырь, где Трифон в то время был игуменом, явился с семьей и со своим небольшим двором князь Василий Васильевич. Предательски захваченный и ослепленный Шемякой, он полгода просидел в заточении в Угличе. Под давлением общественного мнения и под влиянием будущего митрополита Ионы Шемяка был вынужден отпустить своего узника и дать ему в удел Вологду — маленький городок на московско-новгородском рубеже. В обмен на это Василий должен был отказаться от Москвы и целовать крест новому великому князю. Мать его оставалась в заточении, сторонники рассеялись по Русской земле или нашли приют в Литве. Василий готов был бороться, но, казалось, все было кончено — священная клятва отрезала все перспективы. Однако игумен Трифон своей властью, как церковный пастырь, освободил его от страшной клятвы⁵⁷… Это был один из звездных часов жизни Василия Темного. В феодальной войне произошел перелом. Москва встретила своего князя. Шемяка бежал. Торжество было полным.

Игумен Трифон стал архимандритом великокняжеского Спасского монастыря в Кремле, одним из самых близких Василию Васильевичу людей — его духовником, свидетелем при составлении его завещания⁵⁸. В мае 1462 г. он — архиепископ ростовский, второй из русских иерархов (после митрополита)⁵⁹. Это назначение — первое из известных нам церковно-политических мероприятий нового великого князя — едва ли случайно. Обширный Ростово-Белозерский край был густо усеян княжескими гнездами, крупными и мелкими осколками распадавшихся уделов. Здесь нужен был стойкий защитник интересов великокняжеской власти, борец за единство Русской земли. Таким, по-видимому, и был архиепископ Трифон. Его посланец протопоп Константин рисуется в летописном рассказе весьма многозначительными штрихами: «Иже бо честен муж, всегда по вся лета посылаше по него князь великий, призывая на Москву на збор кликати, занеже голосист был, речист и грамоте гораздн, и рожаист, того ради възвысися умом и бяше горд». В этой нелестной с точки зрения автора рассказа характеристике особое внимание привлекают два момента: во-первых, близость Константина к великому князю (чем, видимо, и объясняется особая важность миссии представителя ростовского архиепископа), во-вторых, свидетельство о его незаурядных личных качествах — красноречии и образованности (что и послужило причиной его сближения с великим князем).

Как и сам архиепископ, протопоп Константин занимал по отношению к новым святым скептическую позицию. Его задача — «дозрети» новоявленных святых: «в теле ли лежать, како исцеления многа створяють, не неприязньство ли действуеть на прельщение человеком». Сам протопоп считал, что «сим чюдотворением игумен многи богатества приобрете, еже приношаху гражане на молебны, к раце их приходят ше». Культ ярославских князей был, по-видимому, шит белыми нитками, и его реальный смысл не вызывал никаких сомнений у трезвомыслящего протопопа. Только этим можно объяснить скепсис, не свойственный средневековому человеку, тем более представителю церкви, охотно насаждавшей культ святых и распространявшей многочисленные рассказы о их чудесах.

Кульминационный момент рассказа — приезд Константина в Ярославль. Прибыв в Спасский монастырь, он посылает за игуменом, который, однако, выйти к нему отказывается и вместо того «повеле ему войти к себе в келью». Со стороны Константина следует гневная отповедь: «Не веси ли, въздавый мне честь, послу владычню, владыце честь въздает? На мне чти не сотвори, на моем осподаре чести не сотвори, на владыце. Аз бо се государю скажу». Перед нами — открытый конфликт. Позиции противоборствующих сторон ясны. С одной стороны — полномочный представитель Ростова (а в конечном счете — Москвы), за спиной которого стоят архиепископ и сам великий князь. С другой стороны — настоятель местного монастыря, игумен Христофор, крепко связанный со своим князем и местными феодальными традициями. Столкновение этих противоборствующих сил — реальное содержание сказания о ярославских чудотворцах, помещенного в Софийско-Львовской летописи. Его автор, близкий к митрополичьим кругам, явно симпатизирует ярославским удельным князьям, выступает апологетом идеологических основ консервативной удельно-княжеской традиции. По его словам, конфликт в Ярославле растянулся на ряд лет и закончился в 1467 г. идейной победой сторонников новоявленных святых и посрамлением их рационалистически мыслящих противников.

Рассказ Софийско-Львовской летописи свидетельствует о многом. Несмотря на явные успехи Москвы в ее централизаторской политике, в 60-е годы борьба с удельно-княжеской традицией, поддерживаемой определенными церковными кругами, отнюдь не легкое и не простое дело. Подчас затрагиваются наиболее чувствительные для средневекового общественного сознания церковные вопросы. В верхах самой церковной иерархии наблюдается явный конфликт между сторонниками великокняжеской политики и защитниками удельной старины: феодальная церковь не стоит и не может стоять вне политической борьбы эпохи. Московская митрополия пошла на компромисс. Ярославские князья были причислены к лику святых, и по велению московских властей было составлено их житие: контроль Москвы снижал политическое содержание этого культа.

Ермолинская летопись рассказывает о событиях в Ярославле в другом — реалистическом — ключе: «Си бо чюдотворцы явишася не на добро всем князем Ярославским: простилися со всеми своими отчинами на век, подавали их великому князю Ивану Васильевичу. А князь великий против их отчины подавал им волости и села. А из старины печаловался о них князю великому старому Алексей Полуектович, дьяк великого князя, чтобы отчина та не за ними была. А после того в том же граде Ярославли явися новый чюдотворец, Иоанн Огафонович Сущей, созиратай Ярославской земли: у кого село добро, ин отнял, а у кого деревня добра, ин отнял да отписал на великого князя: а кто будет сам добр, боярин или сын боярский, ин его самого записал. А иных его чюдес множество не мощно исписати ни исчести…»⁶⁰

Несмотря на рекомендации дьяка Алексея Полуектова, великий князь Василий не пошел на прямую ликвидацию Ярославского княжества — это сделал его наследник. Наместником в Ярославле стал знаменитый воевода князь Иван Стрига Оболенский (в летописном тексте он фигурирует под псевдонимом Иван Агафонович Сущий). В его деятельности можно отметить два основных момента. Во-первых, Стрига активно вмешивается в структуру феодального землевладения и класса феодалов Ярославской земли, пересматривая ее в интересах московского правительства. Фактически он создает на ярославских землях новую систему служилого землевладения, тесно связанную с великим князем Московским, разрушая тем самым старую, традиционную удельно-вотчинную систему землевладения ярославских князей, их бояр и детей боярских. Ярославские князья на наших глазах превращаются из суверенных удельных государей в бояр и воевод великого князя Московского. Сообщение Ермолинской летописи об обмене удельных княжеских вотчин на новые земли, получаемые из рук великого князя, заслуживает особого внимания. Эго — первое известное нам свидетельство о том пересмотре феодального землевладения и статуса землевладельцев, который затем станет одним из основных средств укрепления и расширения социально-политической опоры великокняжеской власти, одним из важнейших методов борьбы против отживающей, но живучей удельно-вотчинной традиции⁶¹.

На примере Ярославской земли видно, что деградация удельных князей и переход их в новое качество служилых людей великого князя — процесс не только стихийный, вызываемый распадом уделов в нисходящих поколениях. Этому процессу способствует активная политика московского правительства и его представителей на местах, направленная на преодоление местной удельной традиции в интересах централизации Русской земли.

Новая московская политика касается не только самих феодалов и их земель. В литературе хорошо известна грамота великого князя «в Ярославль боярину… и наместнику князю Ивану Васильевичу, и в волости волостелем, и… тивуном, и… заказником». Грамота дана по челобитью игумена Троицкого Сергиева монастыря: «…что деи отказываете люди в мою отчину в Ярославль межи Юрьева дни из их села из Федоровского из Нерехты и из деревень». В связи с этим великий князь и велит своему наместнику князю Стриге Оболенскому и его людям, чтобы они «тех их людей межи Юрьева дни не отказывали»⁶². Эта грамота обычно интерпретируется в плане истории крестьянского закрепощения⁶³. Однако возможно подойти к ней и с других позиций.

Грамоту следует рассматривать в связи с деятельностью Стриги Оболенского по реорганизации феодального землевладения в Ярославском уезде. Новый наместник не только верстает на московскую службу местных феодалов, не только отнимает вотчины у непригодных к этой службе. Он сам и его люди вторгаются и во внутреннюю жизнь ярославских вотчин — перезывают крестьян от их владельцев на земли великого князя, не считаясь при этом ни с интересами местных феодалов, ни с традицией, ограничивающей время перехода крестьян одним сроком в году (Юрьевым днем). Это очень важная черта новой великокняжеской политики на землях бывших удельных княжеств. Поощряемые новой московской администрацией, дававшей им обычные в таких случаях льготы, крестьяне уходят из вотчин местных владельцев в «отчину» великого князя — Ярославль, т.е. в первую очередь на «черные» земли, непосредственно подчиненные государству. Растет население «черных» волостей — растут и доходы великокняжеской казны: ведь от ряда платежей и повинностей вотчинные крестьяне освобождались в пользу своих владельцев. Если даже крупнейший на Руси Троицкий монастырь, чьи земли были расположены в соседнем Костромском уезде, был обеспокоен такими мерами наместничьей администрации, то как же они были чувствительны для местных феодалов средней руки?

Переходя из вотчин феодалов на «черные» земли, крестьяне меняли свой статус. Они получали значительно большую степень личной и хозяйственной независимости — становились членами волостной крестьянской общины, сохранявшей остатки древней крестьянской свободы. Борьба «черной» волости за свои земли — одна из основных черт аграрной истории Руси последних десятилетий XV в. Эти земли попадали в руки феодалов в первой половине XV в. зачастую путем прямых захватов пустовавших крестьянских участков — мор и «рати» ударяли по ним больнее, чем по привилегированной вотчине. Новые тяглецы не только обогащают казну великого князя, но и укрепляют саму общину, повышают ее хозяйственный потенциал, усиливают возможности в борьбе за свои земли. Распахиваются новые участки, оживают пустоши, возникают починки. Растет социально-экономическая база для объединения Руси.

Судя по примеру Ярославской земли, ликвидация старых княжеских уделов — сложный многосторонний процесс. Слияние уделов с Московским великим княжением сопровождалось пересмотром феодального землевладения, структуры класса феодалов, изменениями в юридическом и экономическом положении крестьян. В наших источниках мы можем различить лишь бледные контуры этой политики великого князя.

Когда в конце XIV в. под власть великого князя Московского перешло Нижегородское княжество, на землях его, по-видимому, не произошло сколько-нибудь существенных изменений. Во всяком случае, в источниках на это нет никакого намека. Именно сохранение старой системы удельно-княжеского землевладения и старого вассалитета (только переадресованного теперь Москве) было, надо полагать, одной из главных причин крайней живучести местной княжеской традиции — борьба за Нижний Новгород и Суздаль затянулась на десятки лет⁶⁴. Иван III подходил к присоединению уделов по-другому: теперь в них меняется не только политическая власть, но и социально-экономическая структура. В бывших уделах происходят коренные, необратимые перемены.

Начались они и в самой Москве. «Лето 6973 (1464 г. — Ю. А.), сентября 13, Федосей митрополит остави митрополью, сниде в монастырь…» — гласит лаконичная заметка официозной Московской летописи⁶⁵. Добровольное оставление митрополитом своей кафедры — уникальный случай в истории русской церкви. Что же случилось осенью 1464 г.?

Митрополит Феодосий пробыл на кафедре всего три с половиной года. Бывший ростовский архиепископ, а еще раньше — архимандрит кремлевского Чудова монастыря, он возглавил русскую церковь после кончины Ионы. 3 мая 1461 г. он был поставлен на митрополию по избранию епископов Русской земли. Нет сомнения, что Феодосий пользовался авторитетом в глазах великокняжеской семьи: в свое время он был духовником великой княгини Софьи Витовтовны, матери Василия Темного, и свидетелем при составлении ее завещания (1453 г.). Феодосий обладал, по-видимому, независимым и твердым характером и умел принимать самостоятельные решения. В бытность свою архиепископом он имел серьезный конфликт с митрополитом Ионой: по своей воле, в нарушение канона, разрешил есть мясо в «повечерие Богоявления» (вечером 5 января). За это вольнодумство митрополит хотел лишить его сана. Но великая княгиня Мария Ярославна «отпечаловала» архиепископа — он сохранил кафедру, подарив за это своей «печальнице» село Петровское⁶⁶.

Почему же этот сильный и близкий к верхам человек оставил митрополию? Единственное объяснение дает Софийско-Львовская летопись, автор которой, как уже отмечалось, был близок к митрополичьему двору и, как правило, хорошо осведомлен в делах церковной политики: «Федосей того ради оставил (митрополию. — Ю. А.), занеже восхоте попов и дияконов нужею навести на Божий путь: начах в всякую неделю ззывати и учити по святым правилом, и вдовцом, и дияконом и попом, повеле стричися, а иже у кого наложницы будяху, тех мучаше без милости, и священьство снимая с них, и продаваше их. А церквей много наставлено, а попы не хотяше делать рукоделиа, но всякой в попы — тем ся и кормяху, и въследоваху плотским похотем… И встужиша людие, многи бо церкви без попов, и начата его проклинати…»⁶⁷

Итак, непосредственным поводом для отставки митрополита был его острый конфликт с приходским духовенством Москвы и с людьми, которые «начата его проклинати». Без оговорок и комментариев эта версия принята в историографии. Даже В. О. Ключевский под влиянием усвоенного им безрадостного взгляда на «умственное состояние русского церковного общества во второй половине XV в.» увидел в отставке Феодосия только следствие его «бесплодной борьбы» с «бесчинием духовенства московской епархии»⁶⁸.

Присмотримся к источнику поближе. Ввиду уникальности сведений, приводимых летописью, трудно определить степень их фактической достоверности. Но во всяком случае они представляются достаточно правдоподобными — в нашем распоряжении нет данных, прямо или косвенно их опровергающих. В рассказе об уходе митрополита Феодосия обращают на себя внимание три момента. Во-первых, это рассуждения о размножившихся на Москве церквах и о службе в них как альтернативе производительному труду. Рост числа московских церквей и приходов — весьма важное явление. Это — отражение роста самого города, прежде всего посада, торгово-ремесленного населения, создававшего для себя новые приходские церкви. Автор летописного рассказа явно имел в виду демократическую, беднейшую часть духовенства — для кого же еще труд крестьянина или ремесленника мог быть реальной перспективой?

Именно рост числа таких церквей и их причта, относительно малоквалифицированного и малодисциплинированного в глазах митрополита, и был причиной попыток последнего жестокими мерами укрепить церковную дисциплину. Однако эти попытки потерпели полную неудачу. Общественное мнение Москвы не поддержало главу церкви, оно объективно оказалось на стороне «недисциплинированных» попов — и это второй важный факт, приводимый известием. Какие же социальные слои повлияли на формирование этого мнения, кто же начал «проклинати» митрополита? Надо думать, в первую очередь — жители того же растущего посада, на котором стояли церкви с «недисциплинированными» попами, — именно эти церкви, а не кремлевские соборы оказывались без службы из-за бескомпромиссной суровости митрополита.

Наконец, важен и последний момент: митрополит Феодосий, видимо, не получил должной поддержки со стороны правительственной власти. В конфликте с массой посадского населения великий князь оказался не на стороне митрополита. Это, по всей вероятности, и было основной причиной его неслыханного в истории русской митрополии шага — добровольного отречения от власти и удаления в монастырь⁶⁹.

Конфликт, приведший к отставке Феодосия, может быть сопоставлен с конфликтом архиепископа Трифона с ярославским духовенством. В обоих случаях крупный церковный иерарх был вынужден отступить перед силой «общественного мнения». Но если Трифон вел борьбу с удельно-княжескими тенденциями, отстаивая интересы объединения Руси, то конфликт митрополита Феодосия развертывался в иной плоскости. Его социально-политическая суть — борьба посада за свои интересы. Отставка ригорически настроенного митрополита, не желавшего считаться с новыми веяниями, в этом смысле весьма показательна. Эпизоды с Трифоном в Ярославле и с Феодосием в Москве открывают целую эпоху церковных споров, столь характерных для русского общества последних десятилетий XV в. Как правило, в этих спорах в рамках церковно-догматических категорий отражались, ставились и решались важные вопросы политической, социальной и культурной жизни Русской земли, выходящей на новые пути своего развития. Отставка митрополита Феодосия может свидетельствовать о росте авторитета московского приходского духовенства — в конечном счете о росте социального значения московского посада.

Для избрания нового митрополита был собран освященный собор, на котором присутствовали (по-видимому, впервые) кроме епископов и настоятелей монастырей — верхов феодальной церкви также представители белого приходского духовенства, «протопопи и прочие священници» — относительно демократическая часть церковного причта⁷⁰. Думается, что это далеко не случайно. Ведь поводом для отставки Феодосия был его конфликт именно с белым приходским духовенством Москвы. Неудивительно, что при поставлении нового митрополита власти стремились заручиться поддержкой широких слоев церковнослужителей, связанных с массой московских горожан. Второй важный факт — подчеркиваемое Московской летописью деятельное участие великого князя в выборах нового митрополита: подобное не отмечалось ни при выборах Ионы в 1448 г., ни при выборах Феодосия в 1461 г. По-видимому, на освященном соборе в ноябре 1464 г. великий князь впервые выступил как своего рода политический глава русской церкви, как обладатель верховной власти, которой должны подчиняться церковные иерархи. «Изволением» великого князя «и всего освященного собора» митрополитом был избран Филипп, епископ суздальский. На его поставлении 13 ноября кроме четырех епископов Московской земли (ростовского Трифона, рязанского Давида, коломенского Геронтия, сарского Вассиана) присутствовал также Евфимий, бывший епископ брянский и Черниговский — русских земель, в свое время захваченных Литвой, он «прибеже на Москву, покиня свою епископью…» и получил в управление Суздальскую епархию⁷¹. Конфликт между униатами, признававшими власть римского папы, и православной русской церковью разгорался. Идеологический и политический авторитет Москвы возрастал в глазах русского населения, оказавшегося за литовским рубежом.

Под 1467 г. официозная летопись помещает краткую заметку: «В лето 6975, Апреля в 22 день, в 3 час нощи, преставися великая княгиня Мариа и положена во церкви Вознесениа в 24»⁷². Неофициальные летописи сообщают об этом событии гораздо подробнее. Типографская летопись пишет, что «в среду 4 недели по Пасце, противу четверка, в 5 час нощи, преставися благоверная и христолюбиваа, добраа и смиреннаа великаа княгиниа Марья… дщи великого князя Тверского Бориса Александровича, в граде Москве. Митрополит же Филипп пев над нею обычные песни и положив ю в монастыри в церкве святаго Вознесениа. Ту сущу над нею бывши свекрови ея великой княгине Марье. Князю же великому Ивану тогда бывшу на Коломне»⁷³. Софийско-Львовская летопись, приводя ошибочную дату (25 апреля), утверждает, что великая княгиня «преставися… от смертного зелия». Автор сообщения — хорошо осведомленный человек. Он ссылается на собственное наблюдение: признаком отравления было чрезмерное вздутие тела («познах по тому: покров на ней положиша, ино много свисло его, потом же то тело разошлося, ино тот покров много и недостал на тело»). По словам летописца, сам великий князь тоже считал, что Мария Борисовна была отравлена: он «въсполеся… на Олексееву жену на Полуектова, на Наталию, иже посылала пояс з Боровлевою женою с подьячего казенного к бабе». Опалы великого князя не избежал и сам Алексей Полуектов, один из ближайших дьяков: он «много, лет шесть, не был у него на очех, едва пожалова его»⁷⁴.

Летописные сообщения о кончине молодой великой княгини рисуют выразительную картину. Лапидарность официозной записи, прошедшей через позднейшую редакцию, может объясняться тем, что в момент составления этой редакции подробности смерти Марии Борисовны и ее личная характеристика были уже не актуальны — в кремлевском тереме давно жила новая великая княгиня. Известие Типографской летописи носит более первоначальный характер — так, вероятно, выглядела и первичная официальная великокняжеская запись об этом важном и печальном событии. Обращает на себя внимание сочувственная, теплая характеристика великой княгини; несмотря на свою некоторую традиционность, она может свидетельствовать о подлинных качествах Марии Борисовны, о хорошем отношении к ней в кругах, близких к ростовскому архиепископу, — к этим кругам принадлежал и автор Типографской летописи. Важна и такая деталь: в момент кончины своей жены великий князь находился в Коломне и даже, по-видимому, не приехал на похороны. Коломна — важнейший стратегический пункт на Оке, на малом расстоянии от Москвы. Пребывание великого князя в этой крепости говорит о напряженном положении на южном рубеже, о сборе войск, об ожидании нападения ордынцев.

Наиболее богатую информацию содержит известие Софийско-Львовской летописи. Факт отравления великой княгини, вероятно, не был доказан: в противном случае виновные не отделались бы только временной опалой. Но интересно другое. Автор сообщения вводит в атмосферу великокняжеского дворца, дворцового быта, интриг и сплетен. Жена дьяка Полуектова имела свободный доступ к великой княгине, вероятно, сама входила в состав «придворных дам». Видимо, у нее были основания не любить свою государыню и желать ей зла — во всяком случае подозрения придворных пали именно на нее. Желая отравить или «испортить» свою повелительницу, Наталья Полуектова прибегла (по крайней мере в устах молвы) к «испытанному» средству: обратилась к «бабе»-ворожее, колдунье, знахарке, причем сделала это не сама, а через подставное лицо — жену казенного подьячего. Кстати сказать, едва ли не впервые мы конкретно узнаем о существовании такого должностного лица. Казна — важнейшее государственное учреждение, стоящий во главе ее боярин-казначей (в это время, по-видимому, Владимир Григорьевич Ховрин)⁷⁵ нуждался, конечно, в целом штате помощников — технических исполнителей. Боровля, запутанный в это злополучное дело, был, вероятно, одним из таких подьячих. Тяжелые подозрения едва не погубили карьеру дьяка Полуектова: он уцелел, возможно, только потому, что подозрения оказались неосновательными, а сам он как квалифицированный специалист — дьяк — ценился весьма высоко. В обстоятельствах смерти Марии Борисовны, каковы бы они ни были на самом деле, трудно увидеть политическую подоплеку: при дворах сильных мира сего и пятьсот лет назад процветали зависть, интриги и недоброжелательство.

Под тем же 1467 г. Московская летопись сообщает об «обновлении» каменной церкви Вознесения в Кремле, служившей усыпальницей великим княгиням и их дочерям. Строительство церкви началось в 1405 г., еще при жизни Евдокии Дмитриевны, вдовы Дмитрия Донского. «По многих же летех» постройка была продолжена при Софье Витовтовне и доведена до кольца, «иде же верху быти, но верху не сведе». В таком недостроенном виде (без верха) церковь простояла еще много лет, страдая от многочисленных пожаров, так что даже и «сводом двигшися» — начали колебаться сами своды. И вот, похоронив в этой церкви свою невестку, великая княгиня Мария Ярославна решила разобрать церковь и «нову поставити». Работа была поручена Василию Дмитриевичу Ермолину, уже имевшему, вероятно, опыт в строительстве каменных зданий. «Домыслив же ся о сем… с мастеры каменщики», Василий Ермолин принял оригинальное и смелое техническое решение: церковь всю не разбирать, но только выломать «горел камень», разобрать пошатнувшиеся своды, одеть церковь новым камнем и обожженным кирпичом, свести своды и, наконец, водрузить верх⁷⁶.

Заметка о церкви Вознесения любопытна. Во-первых, это первое летописное известие, столь подробно и квалифицированно рассказывающее о каменном строительстве. Официальный летописец, а возможно, и его заказчик — сам великий князь проявляли большой интерес к этому вопросу — в Софийско-Львовской летописи о постройке церкви Вознесения говорится без всяких деталей. Во-вторых, известие свидетельствует об искусстве московских мастеров и их руководителя, о крупных успехах русского каменного зодчества: Москва 60-х годов вступала в эпоху своего обновления, в эпоху широкого каменного строительства. В условиях и масштабах русского средневековья это важный факт, показатель роста благосостояния и культуры. Столица, как и вся Русская земля, набирала силы.

Примечания:

5

Другая версия, приводимая Воскресенской летописью, согласно которой за Юрия Патрикеевича была выдана не сестра, а дочь великого князя Василия Дмитриевича (ПСРЛ. Т. 7. С. 254), не верна: Анна Васильевна с 1411 г. — жена византийского царевича, впоследствии императора Иоанна VIII Палеолога (ПСРЛ. Т. 25. С. 240).

6

«Можно с уверенностью сказать, что великий князь приглашал быть послухами у своих духовных далеко не всех бояр, и с большим основанием утверждать, что приглашенные были действительно самые близкие и влиятельные бояре», — справедливо отмечал С. Б. Веселовский (Веселовский С. Б. Исследования по истории класса служивых землевладельцев. М., 1969. С. 493).

7

Дмитрий Бобр получил жалованную грамоту этого князя на свое село в Вышгороде (АСВР. Т. 1. № 325. С. 235); Григорий Криворот был послухом в земельном акте этого князя (АСВР. Т. 1. № 293. С. 209) и его кредитором (ДДГ. № 68. С. 221—222); Иван Ощера был одним из бояр — свидетелей при духовной князя Юрия (Там же. С. 224).

8

В архиве Троицкого монастыря сохранился акт, в котором Степан именует Марию Ярославну своей «государыней» и покупает ей село на Клязьме (АСВР. Т. 1. № 386. С. 280). В 1471 г. великий князь Иван, чтобы взять его в Новгородский поход, должен был получить согласие своей матери.